10

У нашей истории нет конца.

Вырывают чеку из гранаты, и через несколько секунд она взрывается, а люди вокруг погибают или получают ранения. Погибших надо хоронить, а раненых лечить. Остаются вдовы, сироты и безутешные родители. Начинает работать пенсионный механизм, что вызывает миролюбивые чувства в одних и дикую ненависть в других. Оставшийся в живых человек, который был свидетелем того, что натворила граната, стреляет себе в ногу. Другой, что был в этом месте за две минуты до взрыва, с тех пор верит либо в бога, либо в заячью лапку, а третий, впервые в жизни увидевший человеческие мозги, упорно держит эту картину у себя в памяти и в одну прекрасную ночь много лет спустя рассказывает своей жене об увиденном, и жена в страхе отворачивается от него…

Герберт Харли сказал, что около десяти вечера слышал шум машины. От дома Инглишей, по его мнению, отъехал «форд», но он может и ошибаться. Однако помощник следователя доктор Московиц справедливо указал, что перед домом Инглишей могла случайно остановиться любая машина. Доктору Московицу очень хотелось, чтобы все подробности этой истории были аккуратно выяснены, чтобы все концы сходились с концами, он мечтал, чтобы появился водитель этой машины и назвал себя, но чувствовал, что этого не произойдет: та часть города не была густонаселенной, ее часто навещали парочки, возможно, и в этой машине миловалась какая-нибудь пара. Доктор Московиц считал, что тут налицо не вызывающий никаких сомнений случай самоубийства — отравление выхлопными газами, первое такого рода самоубийство в истории округа (и чертовски приятный, чистый способ покончить с собой, добавил он вне протокола). Случилось же это, как представлял себе доктор Московиц, следующим образом: мистер Инглиш поссорился с миссис Инглиш, поехал домой, напился пьяным, под влиянием горя и алкоголя оказался в невменяемом состоянии и, будучи хорошо осведомлен о действии выхлопных газов, поскольку участвовал в автомобильном бизнесе, покончил с собой. Сомневаться в том, что покойный потерял рассудок, по крайней мере временно, не приходится, ибо разбитые граммофонные пластинки в доме и поврежденные в автомобиле часы являются доказательством того, что покойный был в состоянии сильного опьянения и, следовательно, не отдавал себе отчета в своих поступках. Его вдова, Кэролайн У.Инглиш, по-видимому, была последней, кто видел его в живых, что имело место в четыре часа пополудни. Миссий Инглиш позвонила двум служанкам в доме, сообщила им, что прием гостей, назначенный на этот вечер, отменяется, и разрешила им уйти домой, что они и сделали.

По счастливой случайности покойный, желая разрядить свой гнев, разбил часы на приборной доске автомашины и тем самым помог исполняющему обязанности следователя установить, что смерть произошла около одиннадцати часов вечера 26 декабря одна тысяча девятьсот тридцатого года. Таким образом очевидно, что прошло семь часов между тем, когда Кэролайн У.Инглиш в последний раз видела своего покойного мужа, и его смертью. Это было подтверждено вдовой судьи Уокера, матерью Кэролайн У.Инглиш, в доме которой миссис Инглиш находилась с того времени, когда она в последний раз виделась с покойным, и до того времени, когда ей сообщили о его смерти.

Последнее было сделано главным врачом гиббсвиллской больницы, отцом покойного, доктором Уильямом Д.Инглишем, который был первым врачом, вызванным после обнаружения трупа.

Труп был обнаружен Гербертом Дж. Харли, соседом покойного. Мистер Харли работает электротехником в компании стиральных средств «Мидас». Вечером того дня, когда умер мистер Инглиш, мистер Харли сидел дома и читал; миссис Харли легла спать рано, поскольку это был первый день после рождества, а всем известно, что такое день после рождества, да еще если в доме дети. Итак, мистер Харли читал книгу под названием «Курс на северо-восток» Рокуэлла Кента. Он запомнил это, потому что однажды, будучи в Нью-Йорке, встретил мистера Кента в Принстон-клубе. Поэтому он запомнил, что именно читал в этот вечер. Он читал книгу, а вернее, рассматривал иллюстрации, когда услышал, что в гараже мистера Инглиша заработал автомобильный мотор. Насколько он может судить, случилось это приблизительно в половине одиннадцатого вечера. В десять тридцать вечера. Его это никак не удивило, потому что и он и мистер Инглиш приезжали и уезжали когда вздумается. Поддерживая весьма теплые и корректные добрососедские отношения, они тем не менее не были что называется друзьями, ибо мистер Инглиш вращался в одном обществе, а мистер Харли в другом. Мистер Харли был знаком с мистером Инглишем года четыре и виделся с ним в среднем раз в день.

Итак, он продолжал читать книгу, как вдруг его охватило какое-то предчувствие, объяснения которому он дать не может. Это было даже, пожалуй, не предчувствие, а то ощущение, которое охватывает вас, когда вы, еще не видя человека, знаете, что в комнате кто-то есть. Именно такое ощущение появилось у мистера Харли, и он решил прояснить его, поскольку, получив образование, не верит в спиритизм и тому подобную ахинею. Кто хочет, пусть верит. Мистер Харли же мыслит по-иному и в доказательство этому готов дать, так сказать, научное толкование причине, вызвавшей это ощущение. Он сидел за книгой примерно с полчаса, когда почувствовал: что-то случилось. И через минуту понял, почему он это почувствовал: мотор продолжал работать.

Все это время в машине мистера Инглиша работал мотор. Он чуть постукивал и тихо вибрировал. Звуки были негромкие, вибрация — несильной. Но в доме мистера Харли отчетливо слышался каждый звук, и казалось странным, что мотор работает так долго. Мистер Харли в конце концов решил посмотреть, в чем дело. Он решил, что у мистера Инглиша какие-то неполадки в моторе, и пошел предложить свою помощь.

Но как только он вышел на крыльцо, так сейчас же понял, что происходит что-то неладное. Мотор работал, но в гараже было темно. Он подошел ближе, заглянул в окно гаража, которое выходит на запад, но увидел лишь корпус машины с освещенной приборной доской. Остальные огни не горели. Мистер Харли счел необходимым пойти напомнить мистеру Инглишу, что он забыл выключить мотор, и предупредить, чтобы тот не оставался в гараже. Мистер Харли, разумеется, знал, насколько ядовиты выхлопные газы, и в его инженерной практике ему были известны два-три случая отравления этими газами. Он поднялся на крыльцо дома Инглишей, позвонил, потом отворил дверь, окликнул мистера Инглиша, но ответа не получил. Тогда он со всех ног бросился обратно в гараж. Он распахнул ворота и окна, чтобы получился сквозняк, открыл переднюю дверцу машины и увидел мистера Инглиша.

Мистер Инглиш почти сполз с сиденья. Мистер Харли с трудом, поскольку мистер Инглиш был крупным мужчиной, вытащил его из машины, вынес, как выносят пожарные, из гаража и положил на дорожку. Он послушал, бьется ли сердце мистера Инглиша, но ничего не услышал, потом пощупал пульс, пульса не было. Он попытался сделать ему искусственное дыхание, ибо знал, что это делается в подобных случаях, затем изо всех сил стал кричать, зовя жену, и, когда миссис Харли высунулась из окна спальни, велел ей позвонить доктору Инглишу.

До прихода доктора Инглиша он продолжал делать искусственное дыхание, но доктор Инглиш, осмотрев сына, констатировал его смерть. Они внесли тело в дом, где доктор Инглиш, поблагодарив, отпустил мистера Харли, и тот пошел домой успокоить миссис Харли, которая к тому времени чуть не сошла с ума, будучи в полном неведении относительно происходящего.

Насколько мистер Харли помнит, мистер Инглиш был одет в темно-серые брюки, белую рубашку без галстука и черные ботинки. От него сильно пахло алкоголем. Глаза его были открыты, лицо розовое или, скорее, бледное с розоватым оттенком. Мистер Харли попросил разрешения добавить, что, ему кажется, судя по положению тела, мистер Инглиш, когда садился в машину, имел намерение покончить с собой, но передумал как раз перед тем, как потерять сознание, однако сил вылезти из машины у него уже не было.

Что ж, все это не меняет главного, заключил доктор Московиц. Все обстоятельства весьма убедительно говорят о том, что покойный покушался на собственную жизнь, независимо от того, какие еще мысли могли у него быть. И присяжные при расследовании дела пришли именно к такому выводу.

Доктор Инглиш счел за лучшее не пытаться повлиять на решение присяжных. Пусть этот шарлатан-еврейчик сведет с ним счеты. Доктор Инглиш не сомневался, что Московиц именно это и делает. Доктор Инглиш не сомневался, что Московиц с удовольствием отыскивает каждую улику, которая свидетельствует в пользу самоубийства, ибо это дает Московицу ту возможность унизить доктора Инглиша, которую он жаждал заполучить с тех пор, как доктор Инглиш, устраивая обед в честь окружного общества медиков, не пригласил Московица. Доктор Инглиш полагал, что для этого есть весьма веская причина: обед состоялся в загородном клубе, куда евреев не пускали, а он вовсе не имел намерения нарушать правила клуба. Кроме того, он вообще презирал Московица, потому что тот однажды оказал ему: «Дорогой доктор, не сомневаюсь, что и вы считаете клятву Гиппократа полнейшей чепухой. Держу пари, что ваша собственная жена пользуется пессарием. Или пользовалась. Моя пользовалась и пользуется до сих пор…» Пусть Московиц расквитается с ним. Потом у доктора Инглиша будет что порассказать про помощников следователя. Московиц от него не уйдет.

Себя доктор Инглиш считал убитым смертью Джулиана. Он знал, что люди поймут его правильно: он убит. Его жена, напротив, как-то отупела. Плохо соображала, плакала, но ему казалось, что в ее словах нет боли. Он подозревал, что, как только она осознает весь ужас произошедшего несчастья, у нее начнется нервное расстройство, и немедленно принялся планировать путешествие по Средиземному морю, которое они смогут предпринять вместе, как только устроят все дела Джулиана. Всего двенадцать часов прошло со смерти Джулиана, когда эта мысль осенила доктора, но коль скоро тебя сокрушает такая горестная утрата, полезно иметь впереди какую-то цель. Он посоветовал бы и миссис Уокер сделать то же самое, предложив, по крайней мере, оплатить путевые расходы Кэролайн. Миссис Уокер никак в этом не нуждалась и вряд ли приняла бы такое предложение, но сделать его следовало.

Доктор Инглиш не боялся людской молвы. Он знал, что люди памятливые припомнят, как умер дед Джулиана. И неизбежно придут к выводу, что склонность к самоубийству проявляется в роду через поколение. А раз так, ничего не поделаешь. Этого следовало ожидать.



Горе было живым: оно язвило, терзало, кололо и смеялось, оно заставляло содрогаться и трясло до полного изнеможения. А потом превращалось в длинный черный туннель, в туннель, в котором надо было брести, брести, брести, брести. Но надо брести, брести, брести, брести. Надо брести, брести, брести.

— Кэролайн, душечка, прими, пожалуйста, эту таблетку. Тебе полезно поспать, — говорила мать.

— Мама, милая, я чувствую себя отлично. Не надо мне снотворного. Я буду спать ночью.

— Но доктор Инглиш дал мне для тебя эти таблетки. И, по-моему тоже, тебе следует поспать. Ты не сомкнула глаз с часу ночи.

— Нет, я спала. Немного, правда.

— Ты не спала. Не спала как следует.

— Но сейчас я не хочу спать. Совсем не хочу.

— О господи, что мне делать с тобой? — вздохнула миссис Уокер.

— Бедная мама, — сказала Кэролайн и обняла мать.

Ей было жаль ее, хотя та и не испытывала настоящего горя, а была лишь расстроена горем дочери. Мать была готова, по зову, так сказать, активно горевать вместе с Кэролайн.

Она старалась в этот первый день не думать о Джулиане, но о чем еще можно было думать? Она то и дело возвращалась мыслями к тому ночному часу, когда мать вошла в ее бывшую комнату и сказала, что отец Джулиана внизу и хочет ее видеть. И она говорила себе: «Я все поняла сразу, я все сообразила в ту же минуту», а иногда, желая быть честной, винилась, что не сразу все поняла. Поняла лишь, что случилось что-то, но, по правде сказать, даже была готова отказаться сойти вниз. Она знала, что речь пойдет о Джулиане, и не хотела больше слышать о нем, и скорей ее разум, а не инстинкт подсказал ей, когда она еще лежала в теплой, мягкой постели, что отец Джулиана вовсе не из тех людей, кто способен разбудить человека в столь поздний час — был почти час ночи — без особой на то нужды. Он сказал, что у него есть для нее ужасное известие — это прозвучало совсем как перед началом рассказа, «забавнейшего из всех, что вы когда-либо слышали», или «от которого вы обхохочетесь». Ни один рассказ доктора Инглиша не соответствовал подобным вступлениям. Но человеком он оказался тактичным, все рассказал сразу, не ждал, пока его станут расспрашивать.

— Мистер Харли нашел Джулиана в машине, в гараже, он уже был мертвым, хотя мистер Харли этого еще не знал. Джулиан умер от отравления угарным газом, или, по-другому, выхлопными газами. Мотор работал. — Затем, помолчав, добавил: — Кэролайн, это похоже на самоубийство. Он не оставил вам какой-нибудь записки, а?

— О господи, нет, конечно. Разве была бы я здесь, оставь он записку?

— Я не хотел ничего сказать, — продолжал доктор. — Я только хотел удостовериться. Следователь тоже будет об этом спрашивать. Не думаю, что нам удастся избежать заключения о самоубийстве, но попытаюсь что-нибудь сделать. Постараюсь сделать все возможное.

Он говорил, как политический деятель, не желающий признаться в том, что не может добиться открытия в округе еще одного почтового отделения.

— Для чего это вам? — спросила Кэролайн. — Конечно, он убил себя.

— Кэролайн, душечка! — воскликнула миссис Уокер. — Как ты можешь говорить такие вещи, если это еще неизвестно? Ужас, что ты говоришь.

— Почему? Почему, черт побери? Кто это сказал? Черт бы вас всех побрал! Если он решил покончить с собой, то это никого не касается, кроме него самого.

— Она в истерике, — сказала миссис Уокер. — Душечка…

— Оставь меня. Это ты виновата. Ты! Ты его никогда не любила. И вы тоже, вы, с вашим высокомерием!

— О Кэролайн, подумай, что ты говоришь!

— Где он? Говорите, где он? Куда вы его дели? Вы точно знаете, что он умер? Откуда вы знаете? По-моему, вы даже живого от мертвого не можете отличить.

— Он мой сын, Кэролайн. Пожалуйста, не забывайте этого. Мой единственный сын.

— Да. Ваш единственный сын. Он вас никогда не любил. Но вы это знали, не правда ли? Так свысока, величественно и мерзко вы говорили с ним, когда мы пришли к вам на обед. Думаете, он не заметил? Это вы довели его до этого, не я.

— Я лучше пойду, Элла. Если я вам понадоблюсь, я буду дома.

— Хорошо, Уил, — сказала миссис Уокер.

— Почему вы сначала позвали маму? Почему вы не сказали мне первой?

— Тише, душечка. Спокойной ночи, Уил. Я не провожаю вас.

— Почему вы не ведете меня к нему? В чем дело? Он что, обожжен или искалечен?

— Тише, душечка, — повторила миссис Уокер. — Уил, как вы думаете?.. Может на минутку?

— Пожалуй, да. Я просто думал, что ей будет трудно сейчас, когда она только что узнала…

— Что ж, если ты действительно хочешь увидеть его сегодня же, душечка…

— О господи, я только что вспомнила! Не могу. Я обещала ему, что не буду смотреть, — сказала Кэролайн.

— Обещали? Что это значит? О чем вы говорите? Вы знали, что он хочет убить себя? — Доктор рассердился.

— Нет, нет. Успокойтесь! Не горячитесь, вы, старый… — С уст ее чуть не сорвалось одно из любимых словечек Джулиана, но она уже и так достаточно шокировала свою мать. Она повернулась к матери. — Когда мы поженились, мы дали друг другу обещание не смотреть на труп, если один из нас умрет раньше другого. Если он умер первым, я… О боже! — Она заплакала. — Уходите, доктор. Я не хочу видеть вас. Мама!

Они еще долго сидели, Кэролайн и ее мать. «Все хорошо, все хорошо», — повторяла миссис Уокер и старалась не плакать, прислушиваясь к звукам, которые издавала Кэролайн. Странно и даже непривычно было слышать, как плачет Кэролайн, — те же рыдания и всхлипывания, только более взрослым голосом. Вот этот голос, принадлежащий взрослой женщине, и делал ее плач непривычным. Маленькая девочка в одежде взрослой женщины, она уже никогда не сможет надеть детское платье. Как это говорится у Попа? Или это вовсе не он? Такая милая, хорошая девочка. Почему с ней это случилось?

Миссис Уокер уже забыла про Джулиана. Для нее существовала теперь одна Кэролайн со своей болью и мукой. Бедная девочка! У нее, наверное, замерзли ноги. Потом они вместе поднялись наверх, и миссис Уокер приготовилась к длительному ночному бдению, но, поскольку она давно уже отвыкла от ночных бдений, ее очень быстро одолел сон.

Кэролайн не спала всю ночь. Уже после того, как рассвело, она долго лежала, прислушиваясь к безжалостным звукам спешащих на работу людей, которые продолжали жить как ни в чем не бывало. Забавно было и то, что день выдался хороший. Очень хороший день. Эти мысли утомили ее, и под утро она уснула и спала чуть ли не до полудня. Проснувшись, она приняла ванну, выпила чаю с поджаренным хлебом, выкурила сигарету и почувствовала себя лучше, но тут вдруг вспомнила, что начинается день, хотя часть его она уже проспала. Ей хотелось пойти к Джулиану. Но Джулиан был скорее в этой комнате, на улице, по которой он вчера так сердито шагал, идя от ее машины к своей, а тем более, в комнате внизу, где в один прекрасный день они стали близки, чем там, где он лежал, и в том, что лежало там. Она посмотрела из окна на улицу, ничуть не ожидая увидеть его следы. Но если бы увидела их, то ни капли бы не удивилась. Среди доносившихся с улицы звуков были слышны его шаги. У него на каблуках всегда были металлические подковки, и уже никогда больше не сможет она слышать этот звук без… Нет, плакать она не будет, но ей всегда будет хотеться плакать. Весь остаток своей жизни, такой долгой, даже если ей суждено умереть через час, она всегда будет готова плакать по Джулиану. Не по нему — ему сейчас хорошо, — а из-за него, потому что он ушел от нее, и никогда больше она не услышит цокота его металлических подковок по паркету, не ощутит его запах, запах свежих белых сорочек, сигарет, а порой и виски. Скажут, что он был пьян, а он не был пьян. Нет, был. Он был пьян, но это был Джулиан, и, пьяный или трезвый, он был лучше всех. В нем было нечто такое, чего не было ни в ком другом. Он был похож на тех, кто погиб в войну, на молодого офицера в заморской фуражке и в кителе с поясом, в таком кителе, который застегивается до самого горла, но пуговиц не видно, с крылышками авиатора на том месте, где должен быть карман, и в высоких со шнурками до блеска начищенных башмаках и с грязью, прилипшей к подошвам, с сигаретой в руке, обнимающей талию американки во французской форме. Никто не умел держать так сигарету, так насвистывать, напевать что-то про себя, раскладывая пасьянс или размахивать клюшкой для игры в гольф взад и вперед, взад и вперед, шлепать ее чуть сильнее, чем следовало, и говорить: «Ах, миссис Инглиш, это вы?», зная, что шлепает чересчур сильно, и боясь, что она рассердится. Вот в чем беда. Никогда больше она не сможет сердиться на него. Зла на него не было — он умер. У нее уже появилась манера разговаривать с ним: «Почему ты так поступил? Почему ушел от меня? Подожди ты немного, и все бы наладилось. Сегодня же днем я вернулась бы домой». Нет, думала она, на сей раз она бы не вернулась домой, и он это понял, и, господи прости, был прав. Ему суждено было умереть. Ему ничего не оставалось делать, ему ничего не оставалось делать… Все понятно. Начнем сначала.

— Китти Хофман здесь, — сказала миссис Уокер. — Хочешь ее видеть?

— Нет, но придется, — ответила Кэролайн.



Помещение гиббсвиллского «Стэндарда».

— Прошу не забывать, что сегодня суббота. Мы кончаем раньше. Первый выпуск назначен на час десять, поэтому работаем без перерыва. — Эти слова Сэм Доэрти, редактор отдела новостей «Стэндарда», произносил каждую субботу в течение двадцати с лишнем лет. Они стали неотъемлемой частью его вместе с мешками под глазами, пенковой трубкой и геморроем. В его обязанности редактора отдела новостей также входило читать гранки и придумывать заголовки для первой страницы. — Послушай, Элис, — сказал он, прерывая чтение и опуская карандаш.

— Что? — отозвалась она.

— Тебе известно что-нибудь про самоубийство Инглиша? Может, ты слышала какие-нибудь разговоры по этому поводу?

— Нет, — ответила она.

— А ты интересовалась? — спросил он.

— Нет, — повторила она и добавила: — Я слышала, босс не велел вам много распространяться на эту тему.

— Вот видишь? — спросил он, укоризненно покачав головой. — В этом-то и есть твоя беда, Элис. Хороший репортер знает в десять раз больше, чем печатается в газете. А такой материал тебе следовало бы знать. Подробности, девочка, подробности. Не для газеты. Ты должна быть в курсе всех подробностей такого крупного события, даже если не будешь о нем писать. Глядишь, может, такой материал и пригодится. Понятно, о чем я говорю?



Гарри Райли вернулся в гостиницу освежиться перед завтраком с одним нужным человеком. Ему передали, что его просила позвонить миссис Горман. Поднявшись к себе в номер, он заказал разговор с Гиббсвиллом, штат Пенсильвания, один, один, один, восемь.

— Алло!

— Алло!

— Алло! Алло, это ты, Гарри?

— Да. В чем дело?

— Послушай, Гарри, вчера вечером Джулиан Инглиш покончил с собой.

— Что?

— Инглиш покончил с собой. Каким-то газом у себя в гараже. Углекислым, что ли.

— Ты хочешь сказать, угарным?

— Именно. Это ведь отрава. Он принял отраву.

— Еще бы не отрава! Только он не принял ее, угарный газ вырабатывает мотор.

— Вот как? А я и не знала. Я слышала только про какой-то газ и что он был в гараже.

— Когда? Кто тебе сказал?

— Вчера вечером. Весь город говорит. Я слышала от четырех-пяти людей, а я все утро и с крыльца-то не сходила. Пошла к семичасовой мессе и больше…

— Откуда известно, что это самоубийство? Кто сказал? Такое может с любым случиться. Он был пьян?

— Да.

— Тогда он мог заснуть или еще что-нибудь.

— И вовсе нет. Он вошел в гараж и закрыл дверь. И я слышала, что у него была с собой бутылка виски. Кэролайн, говорят, хотела от него уйти. Она была у матери.

— А!

— Поэтому я и позвонила тебе, Гарри. Ты к этому никакого отношения не имеешь, правда?

— Господи, нет, конечно.

— Ты же знаешь, какие бывают люди.

— Я знаю, какая ты.

— Нашел время для оскорблений, когда я стараюсь ради него. Ты прекрасно знаешь, что будут говорить люди. Они скажут, что ты имеешь прямое к этому отношение, потому что Инглиш плеснул тебе виски в лицо позавчера. Они сложат два и два и получат пять.

— О чем ты говоришь?

— Ты не соображаешь, что ли? Скажут, что он разозлился на тебя, потому что ты влюблен в Кэролайн.

— О господи, о чем ты говоришь, женщина? Инглиш был у меня в конторе вчера. Пришел меня повидать. Двадцать четыре часа назад он был у меня в конторе, и мы с ним разговаривали.

— О чем вы говорили?

— Долго разговаривать у меня не было времени. Я спешил на поезд в Нью-Йорк. Даже если нет беды, ты ее накличешь. Это все, что ты хотела сообщить?

— А разве не достаточно? Тебе что, не интересно было услышать про Инглиша?

— Только чтобы пойти и заказать цветы, вот и все. Мне нравился Инглиш, и я, должно быть, нравился ему, иначе он не одолжил бы у меня деньги. Он не взял бы у меня и пятака, если бы я был ему не по душе. Успокойся, дорогая, не волнуйся по пустякам. В этом твоя беда. Тебе нечего делать, сидишь дома и волнуешься. Что тебе привезти из Нью-Йорка?

— Мне ничего не нужно. Но если ты будешь на Барклей-стрит, купи монсеньору шапочку. Я заметила сегодня утром, что ему нужна новая, и пусть это будет сюрпризом для него, но помни, монсеньору нужна пурпурная.

— Что я, не знаю, что ли? Ладно, куплю и пошлю от твоего имени. Еще что? Я спешу на завтрак.

— Больше ничего.

— Все остальное в порядке? — спросил он.

— Да, все в порядке. Поэтому я, пожалуй, повешу трубку. До свиданья, Гарри.

— До свиданья. — Он медленно положил трубку на рычаг. — Инглиш был настоящим джентльменом. Ума не приложу, из-за чего он это сделал? — Потом снова снял трубку. — Я хочу заказать цветы, — объяснил он.



Женщина стояла в ожидании, пока мужчина сдавал на вешалку пальто и шляпу. Она была высокой, светловолосой. Мужчина тоже был высокий, чуть сутулый, в превосходно сшитом костюме. Он взял ее за локоть и повел к крошечному столику напротив стойки бара. Они сели.

Чем-то занятый молодой человек прервал свои занятия, чтобы поздороваться.

— Здравствуй, Мэк, — ответил мужчина. — Мэри, это — Мэк. Мэк, познакомься с мисс Мэннерс.

Они улыбнулись друг другу, затем Мэк удалился, а мужчина повернулся к Мэри, объяснил ей, что Мэк — брат одного из владельцев ресторана, и спросил, что она будет пить.

— Мартини, лучше сухое, — ответила она.

— Два, — сказал мужчина, и официант ушел.

Они закурили.

— Ну, — сказал мужчина, — нравится вам здесь?

— Ничего, — улыбнулась она.

— Вот умница, — сказал он. — Откуда вы родом?

— Я родилась в Пенсильвании, — ответила она.

— Правда? И я тоже. Где? Я в Скрантоне.

— В Скрантоне? Нет, я не из тех мест, — сказала она. — Я выросла в городке, о котором вы и не слыхали.

— В какой части штата? Рядом с чем?

— Вы когда-нибудь слышали про Гиббсвилл?

— Конечно, слышал. И часто бывал там. Вы из Гиббсвилла?

— Нет, но поблизости. Из городка под названием Риджвилл.

— Я там бывал. Но лишь проездом. Кого вы знаете в Гиббсвилле? Вы знаете Кэролайн Уокер? Хотя она замужем. Она вышла замуж за Джулиана Инглиша. Вы их знаете?

— Я знаю его, — ответила она.

— А Кэролайн?

— Нет, я с ней не знакома. Я была знакома только с Джулианом.

— А я его мало знаю. И не видел их обоих уже давно. Так значит, вы из Пенсильвании?

— Ага.

— Мэри Мэннерс, — сказал он, — вы самая красивая на свете женщина.

— «Благодарю вас, мой добрый господин, — сказала она», — пошутила женщина. — Вы и сами мужчина что надо. Росс Кэмпбелл.

— Правильно. И буду, если вы поедете со мной сегодня.

— Сегодня не могу.

— Но на следующей неделе у меня не будет машины Эда.

— Возьмете напрокат. Я должна вести себя осторожно, Росс, и здесь нам не следует бывать. Сюда приходит Рифкин с приятелями и множество киношников. Они все бывают здесь.

— Поедем, пока машина при мне.

— Нет, ни в коем случае. На этой неделе не могу.



— Лют, дай пять долларов. Я должна мусорщику.

Заложив руки за голову, Лют Флиглер лежал на тахте, а его пиджак с жилетом висели на стуле рядом. Он полез в карман и от тонкой пачки денег отделил пятидолларовую купюру. Достав деньги, он встретился взглядом с женой, и она была благодарна ему за то, что он не высказал вслух их общую мысль: пока положение не прояснится, им, наверное, следует быть более экономными. Она вышла на кухню отдать деньги мусорщику и, когда вернулась в гостиную, спросила:

— Может, сделать тебе сэндвич, Лют? Съешь что-нибудь.

— Нет, не надо. Что-то не хочется есть.

— Да не беспокойся ты. Пожалуйста, не беспокойся. Увидишь, во главе поставят тебя. Ты знаешь больше других, и на тебя всегда можно положиться. Доктору Инглишу это хорошо известно.

— Ты уверена? Боюсь, он считает, что мы все там пьяницы. Я не хочу сказать ничего дурного про Джулиана, но ты же знаешь.

— Знаю, — подтвердила она.

Если бы принято было целоваться днем, она бы его сейчас поцеловала. Все это — мебель, дом, дети, она сама — вот о чем Лют беспокоился. Ей хотелось плакать, и она улыбнулась.

— Пойди сюда, — позвал он.

— О, Лют! — отозвалась она и, опустившись на колени возле тахты, сначала немного поплакала, а потом поцеловала его. — Мне так жаль Кэролайн. Ты, я…

— Успокойся, — сказал он. — Я получаю пособие от государства и могу найти десятки мест… — Он откашлялся. — По правде говоря, в этом-то и загвоздка. На днях я разговаривал с Альфредом П.Слоаном. Он звонил мне. Я хотел было рассказать тебе, но подумал, зачем тревожить тебя по пустякам. Так вот, я сказал Аль…

— Кто этот Альфред П.Слоан?

— О господи! Пресвятая богородица… Это президент «Дженерал моторс».

— А! И что ты ему сказал? — спросила Ирма.

Загрузка...