Свидетели

2 Хозяйка перчаточного магазина на улице Кармелитов

Высокий узкий лаз с кессонным потолком и стенами в панелях из темного дуба напоминал церковь или, скорее, монастырскую часовню.

В совещательной комнате, тоже обшитой дубовыми панелями, где судьи ожидали перед выходом в зал, Ломон, глядя на коллег в мантиях, всякий раз думал о канониках, готовящихся в соборной ризнице к мессе. Атмосфера священнодействия чувствовалась и в том, как после возгласа судебного пристава: «Суд идет» — прекращался нетерпеливый гул толпы и наступала почти религиозная тишина, напоминающая тишину в церкви, и в том, что у Ломона, когда он ожидал, пока усядутся заседатели, а затем почти литургическим жестом снимал судейскую шапочку, возникало ощущение благоговейной торжественности.

В такие дни ему было очень досадно, что жена ни разу не видела его в роли председателя уголовного суда. В исправительном суде она бывала, но в уголовный Ломона назначили четыре года назад, когда Лоранс уже не выходила из дому.

Ломон знал, что Дьедонне Ламбер сидит между двумя жандармами на скамье подсудимых, справа, и, стараясь не поворачиваться в его сторону, обводил глазами публику — две с лишним сотни лиц, освещенные тремя свисающими с потолка огромными плафонами. Было очень жарко. В этом зале всегда либо очень жарко, либо очень холодно, и обязательно шипит один из радиаторов отопления. Опыт подсказывал Ломону: скоро он даст приставу знак открыть окна. Открывались, правда, не сами окна, высокие, до потолка, а форточки. Прорезаны они были в самом верху, открывали их, дергая за длинные шнуры, и всякий раз, исполняя распоряжение Ломона, старик Жозеф оказывался в центре внимания публики.

В полной тишине судья Деланн, один из двух заседателей, кашлянул, и Ломон, прочищая горло, тоже ответил ему сухим покашливанием. Это было своего рода вступление, прелюдия. Словно проверяя, все ли на месте, Ломон убедился, что прокурор Армемье сидит в своей красной мантии на скамье обвинителя, и сразу же перевел взгляд на худое лицо Жува, представляющего защиту.

Публика могла счесть, что пауза затягивается. Ломон никогда не умел сразу же открывать заседание; будь это в театре, на галерке уже затопали бы ногами, здесь же по залу лишь пробежала волна покашливанья; наконец, кто-то шумно высморкался.

— Приступаем к назначению присяжных.

В голосе Ломона пока еще не было твердости. Он повернулся налево: там в напряженных позах сидели пятнадцать мужчин и женщин — почти все одетые по-праздничному.

Секретарь суда начал перекличку; голос его тоже не набрал еще силу, и какой-то старик крикнул из глубины зала:

— Громче!

Голос секретаря поднялся тоном выше.

— Весперо, Юбер-Жозеф.

— Здесь.

— Роше, Жан-Марсель-Огюст.

Встала женщина и протянула секретарю бумажку — свидетельство о болезни.

— Патине, Розали-Катрин.

— Здесь.

Люди в зале, должно быть, думали, что Ломон рассматривает их, на самом же деле взгляд его пробегал по лицам, не задерживаясь ни на одном.

Звучали все новые и новые имена. Когда список был исчерпан, судебный пристав приступил к жеребьевке присяжных и первой прочел фамилию одной из женщин.

— Заявляю отвод! — объявил Жув.

Чуть позже он дал отвод еще одной женщине, а прокурор — Гастону Руле, владельцу двух самых больших кинотеатров в городе.

Может быть, адвокат считает, что женщины будут слишком суровы к женоубийце? А государственный обвинитель в свою очередь решил, наверно, что владелец зрелищных предприятий, в частности кино, предрасположен к снисходительности к представителям преступного мира.

Все это заинтриговало и немножко обеспокоило Ломона.

Выбрать нужно было семерых из пятнадцати. Г-жа Фальк, жена строительного подрядчика, оказалась единственной женщиной, избежавшей, бог весть по какой причине, отвода со стороны Жува.

Все время, пока шли процедурные формальности, Ломон ощущал во рту неприятный привкус и, вспомнив взгляд, который Ланди бросил на него в кабинете, догадался: секретарь, очевидно, уловил исходящий от него запах спиртного. Но ведь доза была совершенно ничтожная; правда, чувствовал себя Ломон так, словно всю ночь пропьянствовал — наверно, потому, что почти не позавтракал и выпил, можно сказать, натощак. Он старался не поворачиваться к заседателям, особенно к Фриссару — тот сидел слева, рисуя на листке геометрические фигуры.

Неужто Фриссар с женой решили, что он зашел ночью в бар, чтобы тайком выпить?

Оставалось назначить последнего присяжного, и Ломон, решившись, наконец, повернуться к подсудимому, встретился с устремленным на него взглядом. Почему этот человек так его тревожит? Ни отворачиваться, ни опускать глаза Ломон не собирался. Ламбер, должно быть, уже давно наблюдавший за судьей, в упор, не мигая, разглядывал человека, от которого в огромной мере зависела его судьба.

Подсудимому тридцать два года, он худощав, но мускулист и крепко сбит: волосы у него густые, глаза карие, дерзкие, даже наглые. Ламбер сидел между двумя жандармами в форменных кепи с галунами, однако не выглядел ни испуганным, ни подавленным; напротив, вид у него был такой же непринужденный, как у большинства присутствующих. Когда он не улыбался, лицо его принимало презрительно-ироническое выражение.

Присяжные, не выбранные по жребию, а также получившие отвод, неохотно покидали зал: свободных мест не было. Семеро отобранных, среди них г-жа Фальк в черном платье и маленькой шляпке с пером, рассаживались на скамье присяжных.

Ладони у Ломона взмокли. Сейчас он уже не сомневался — это грипп. По залу пополз шепоток; Ломон стукнул молотком по столу, вытер платком лоб и, повернувшись к Ламберу, задал первый вопрос:

— Ваше имя и фамилия?

Адвокат Жув повернулся к подзащитному и знаком показал — надо встать.

— Ламбер, Дьедонне-Жан-Мари.

— Год и место рождения?

Началось традиционное установление личности подсудимого, и ответы на вопросы следовали так же неуклонно, как во время богослужения за стихом Писания следует молитва.

Ламбера побрили перед самым заседанием: за ушами у него еще остался тальк. На нем был темно-синий костюм — в таких крестьяне ходят по праздникам, и Ломон подумал, что обут он, наверно, в желтые ботинки.

— Фамилия и род занятий вашего отца?

— Ламбер, Огюст Рене, рабочий-прядильщик.

— Он жив?

— Не знаю.

— Не знаете, жив ли ваш отец?

— Последний раз я видел его в Рубэ лет пятнадцать назад; с тех пор мы не встречались и писем друг другу не писали.

— Имя вашей матери?

— Мари Ламбер, в девичестве Ле Клерек.

— Она жива?

По залу прошло легкое движение — все с интересом ждали ответа.

— Наверно. С чего ей помирать?

— Но вы не уверены в этом?

— Нет.

— Ваша профессия?

— Механик в гараже Юло и Сандрини на Бордосской улице.

— Вы женаты?

На какое-то мгновение Ламбер заколебался, но, чувствуя, что публика буквально смотрит ему в рот, повернулся к залу и с вызовом бросил:

— Вдовец.

— Дети у вас есть?

— Нету.

Шли еще обычные формальности, но атмосфера в зале уже накалилась. Жув, чувствуя это, беспокойно ерзал на своем месте.

— Садитесь.

Теперь председательствующий обращался к адвокату с традиционным предупреждением:

— …вы не станете говорить ничего, что было бы против вашей совести и закона, и доводы свои будете излагать, соблюдая благопристойность и сдержанность…

Длинный нескладный Жув, рыжеватый, уже начавший лысеть, в очках с толстыми стеклами, опустился, словно школьник, на скамью, утвердительно кивая головой. Ему, наверно, еще тридцати нет, и это его первое серьезное дело: сегодня он, если Ломон не ошибается, впервые выступает защитником в уголовном суде.

Жозеф, старый, опытный судебный пристав, подойдя к присяжным, дал им знак встать, и Ломон произнес перед ними предусмотренное законом наставление:

— …клянетесь перед богом и людьми…

Формулу присяги он прочитал на память.

— Когда назовут вашу фамилию, поднимите руку и внятно отвечайте: «Клянусь!»

Вдруг по залу пробежал неуверенный нервный смешок: г-жа Фальк, глядя в глаза председательствующему, высоким, пронзительным голосом выкрикнула:

— Клянусь вам, господин судья!

Затем секретарь начал читать постановление о передаче дела в суд и обвинительное заключение. Читал он торопливо, монотонно, понимая, что никто его не слушает; люди из первых рядов оборачивались посмотреть, кто сидит сзади, приветственно махали знакомым, и только подсудимый, положив обе руки на барьер, пристально всматривался в лица присутствующих.

Фриссар, наклоняясь к Ломону, прошептал:

— Когда вы собираетесь объявить перерыв?

Большие электрические часы на противоположной стене, прямо над дверью, открытой из-за публики, заполняющей коридор, показывали одиннадцать.

— Думаю, около половины первого, — ответил Ломон, прикрыв рукой рот.

Оба документа, которые сейчас читали, Ломон помнил почти дословно. Присяжные, знакомые с обстоятельствами дела по газетам, тоже не слушали секретаря, однако изображали внимание — один из них даже делал какие-то заметки.

И вот постепенно, словно в редеющем тумане, среди публики, казавшейся сперва безликой массой, начали выделяться отдельные лица — кое-кого в зале Ломон уже узнавал. В первом ряду, например, возле какой-то полузнакомой дамы (имени ее Ломон не помнил) сидит г-жа Фриссар; вид у нее важный, словно она делит с мужем всю значительность его положения. Г-жа Фриссар была в каракулевом манто, на коленях у нее лежала газета: в театре так держат программку.

В зал заглянули несколько адвокатов, некоторые даже в мантиях: им предстояло сегодня выступать на других процессах. Почти все они стояли у дверей комнаты для свидетелей.

— Говорят, приехало пять журналистов из Парижа, — прошептал судья Деланн, бывший сегодня первым заседателем.

Радиатор возле присяжных шипел, и один из них все время беспокойно оборачивался к нему, будто опасаясь, что он взорвется.

Стало совсем жарко. По знаку Ломона Жозеф направился к окну, и сразу же внимание зала переключилось на него, а Ломон остановил взгляд на женщине, сидевшей не то в восьмом, не то в девятом ряду.

Секретарь продолжал бубнить, и по залу из конца в конец пробегали волны кашля.

Ломон сидел, нахмурив брови, и в голове у него накладывались друг на друга два образа. Он был почти уверен, что прошлой ночью видел эту женщину в баре «Армандо»: она сидела на табурете у стойки, и уже тогда показалась ему знакомой.

Теперь Ломон понял — почему: едва женщина повернулась лицом к судьям, он сразу вспомнил, где впервые увидел ее.

Было это лет семь назад, да, именно семь: они с Лоранс проводили тогда отпуск в Руане. Нет, никакой связи между Руаном и этой женщиной не было, просто оба эти события пришлись на один год.

Сейчас он вспомнит ее фамилию. Зовут ее Люсьена — это точно: так же зовут кузину Лоранс, а эта женщина чем-то на нее похожа. Мера? Нет, не Мера, хотя в ее фамилии есть «а». Впрочем, это неважно. Странно, что она до сих пор не уехала из города. Интересно, она и сейчас живет на улице Кармелитов? В ту пору у нее был перчаточный магазин.

Ломон предпочел бы не вспоминать о тех давних событиях. Тем не менее в памяти одна за другой всплывали подробности, а голос секретаря звучал где-то далеко, серый и невыразительный, словно задник в ателье фотографа.

Сидевший по левую руку Фриссар продолжал рисовать, но теперь уже строчные буквы, украшая их завитушками. А жирный Деланн, свесив на грудь тройной подбородок, откинулся в кресле и сложил руки на животе; его маленькие глазки, полуприкрытые веками, пытливо изучали публику.

Ломон все время возвращался взглядом к этой женщине; впервые он ее увидел в присутствии по гражданским делам: тогда ей было, если память ему не изменяет, двадцать восемь, так что сейчас ей тридцать пять. Она почти не изменилась. Насколько Ломон мог судить издалека, в ней сохранилась (а может, даже еще и усилилась) особенность, так сильно поразившая его тогда: он не мог бы определить ее словами и не знал, с чем сравнить.

Лоранс, например, г-жа Фриссар и почти все их знакомые не обладали этой особенностью. Они все родились, чтобы стать женами, хозяйками дома (в первую очередь, хозяйками дома) и, в большинстве своем, матерями семейства.

С другой стороны, г-жа Парадес, тоже жена, тоже хозяйка дома и мать двоих детей, обладает этой особенностью в такой же мере, как женщина из восьмого ряда.

Женщин этого типа Ломон почти не встречал. Нет, видел в театре, в кино, но там они играют роли, а вот, интересно, таковы ли они в обыденной жизни?

Был бы он счастливей, если бы женился на подобной женщине? Впрочем, такого вопроса Ломон себе не задавал — просто мелькнула смутная мысль. Приплыла из давних времен, когда Ломон, совсем еще юный, встречая на улице парочку, представлял их в постели.

— Слушается дело Совёра против Жирар!

Вот именно, Люсьена Жирар! И происходило это в октябре, почти сразу же после возвращения из отпуска, в тускло-сером зальчике присутствия по гражданским делам; единственными посетителями здесь были истцы, ответчики, поверенные да адвокаты, и вдруг — она, принесшая веяние благоухающей женственности.

Она, как и сегодня, была в черном шелке — очевидно, это ее стиль.

Альфред Совёр, торговец скобяными товарами и владелец дома № 57 по улице Кармелитов, возбудил дело о выселении квартиронанимательницы Люсьены Жирар, а также о взыскании с нее довольно значительной суммы в возмещение ущерба за использование ею снятого у него помещения в противозаконных целях, а именно для подпольного занятия проституцией.

В тот раз, прежде чем задать первый вопрос, Ломон также прочистил горло.

— Вы признаете, что занимались деятельностью, в которой вас обвиняют?

Люсьена Жирар ответила кратко:

— Нет, господин судья.

— Истец утверждает, что вы при соучастии некой…

А вот фамилию соучастницы Ломон забыл. То была молодая женщина двадцати одного года, но из-за хрупкого сложения и, пожалуй, худосочия выглядевшая лет на семнадцать. На суде она не присутствовала. Случай увидеть ее представился Ломону гораздо позже.

— Это моя продавщица, господин судья. У меня перчаточный магазин, под который я снимаю помещение у господина Совёра и арендную плату за который всегда вношу аккуратно…

Адвоката у Люсьены Жирар не было, и взять его она отказалась. Вместо этого она достала из сумочки свидетельства о поведении, подписанные комиссаром полиции и еще двумя полицейскими чинами квартала.

В тот раз, правда, единственный за всю его карьеру, Ломон не проявил нелицеприятия при исполнении служебных обязанностей. Вынесение приговора он отсрочил на неделю. Через два дня около одиннадцати утра Люсьена Жирар пришла переговорить с ним; в кабинете он был один. Она не изображала оклеветанную жертву и не пыталась строить из себя невинную девочку.

Чего ради сейчас вспоминать об этом, тем более что Ломон уже не чувствовал уверенности в себе? Тогда его подмывало воспользоваться случаем, и он знал: Люсьена Жирар для того и пришла — ее улыбка, поведение, а главное, интонация голоса давали понять, что она готова на все.

Он удержался — как из добродетельности, так и по трусости.

К тому же, юридически у него не было никаких улик против нее; так, впрочем, бывает почти всегда при рассмотрении дел по обвинению в проституции. Совёр, истец, не смог представить суду ни одного свидетеля, который показал бы, что платил ей за определенного свойства благосклонность.

В иске Ломон отказал. Месяца через два-три он решился и, понимая, на что идет и чего хочет, вечером был на узенькой улочке Кармелитов. Магазинчик оказался крохотный: на витрине пар десять мужских перчаток и несколько галстуков.

Случая нелепей этого у Ломона не было в жизни. Войдя, он ощутил тяжесть в груди и даже прижал руку к сердцу; через два года так стала делать Лоранс. В глубине магазина висела темная бархатная портьера. Ломон ждал, что встретит его Люсьена, но к нему вышла продавщица, та самая — выглядевшая семнадцатилетней.

— Могу я видеть мадмуазель Жирар?

Сейчас, через столько лет, все это кажется нереальным. Дело происходило в декабре или даже январе: в пять часов дня было уже темно. На улице за окнами мелькали тени прохожих, а в магазине свет был такой тусклый, что чудилось, будто в воздухе плавает желтая пыль. Ломону запомнился газовый обогреватель около прилавка.

— Хозяйка сейчас занята, но если вы немного подождете…

Ломон собирался уже отрезать:

— Зайду в следующий раз.

Конечно, никогда больше он туда бы не пришел. Но продавщица приподняла бархатную портьеру, и ему оставалось только принять приглашение; он последовал за девушкой, вероятно, просто от смущения и неловкости, и оказался в маленькой комнатке. Там стояли кресло и тахта с разбросанными по ней яркими подушками.

— Вы уже бывали у нас?

— Нет.

— А с мадам Люсьеной вы знакомы?

У продавщицы были очень светлые белокурые волосы, под платьем вырисовывались маленькие острые груди.

— Вы полагаете, она занята надолго?

Собеседница заулыбалась и машинально повернулась к винтовой лестнице, ведущей на антресоли.

— Сигареты у вас не найдется?

— Я курю трубку.

— Ну, ничего.

Места в комнатке было мало, и Ломон опустился в кресло, а она в нерешительности вертелась вокруг него.

— Вы здесь живете?

— Да.

— И не знали о нашем магазине?

— Узнал совсем недавно.

Приняв внезапно решение, она уселась Ломону на колени, и он, почувствовав, что под платьем на ней ничего нет, сразу же ощутил желание.

Люсьену Ломон так и не увидел. Пробыл он там не больше четверти часа, однако даже на улице запах постели не оставлял его.

Больше на улице Кармелитов он не бывал. Несколько раз даже делал крюк, лишь бы обойти ее. Сегодня впервые после семи лет здесь, среди публики, Ломок опять увидел эту женщину, одетую в черный шелк. Был момент, когда ему почудилось, что она и обвиняемый украдкой обмениваются взглядами: так ведут себя, оказавшись среди чужих, люди, принадлежащие к одному кругу.

На Ломона она не смотрела — во всяком случае, пока он за нею наблюдал. Вдруг он отдал себе отчет, что голос секретаря умолк и оба заседателя повернулись к нему.

Ломону захотелось причесаться и перенести допрос Дьедонне Ламбера на послеобеденное заседание. Но он обещал Фриссару устроить перерыв в половине первого, а сейчас еще не было двенадцати. Кроме того, репортерам пока нечего сообщать в редакции.

Перед допросом оставалось еще провести перекличку свидетелей; список их Ломон передал секретарю.

Услышав свою фамилию, названный вставал, шел к маленькой дверце свидетельской комнаты и скрывался за нею, а освободившееся место сразу же занимал один из стоявших в коридоре.

— Подсудимый, встаньте! — обратился Ломон к Ламберу.

Более десяти раз, точней, четырнадцать, Ломон исполнял обязанности председательствующего, но сегодня впервые испытывал тревогу: то ли его отделяла от реальности какая-то пелена, то ли реальность казалась искаженной. А может быть, наоборот, он увидел лица людей такими, каковы они на самом деле?

— Подсудимый, вы выслушали обвинительный акт?

Ламбер кивнул. Жув повернулся к нему, и тогда он произнес:

— Да, господин председательствующий.

— Вы сознаете всю тяжесть предъявленных вам обвинений?

Ламбер, ожидая подсказки, глянул на адвоката.

— Да, господин председательствующий.

— Подсудимый, в следующий раз при ответе поворачивайтесь к присяжным.

Семь человек, сидевших на скамье присяжных, среди них г-жа Фальк в шляпке с пером, чем-то, видимо, насмешили Ламбера, и он не сдержал улыбки. Действительно, было нечто забавное в том, как они сидят в ряд, стараясь сохранять торжественный вид, точно позируют фотографу. Для них, правда, забавного тут ничего не было: сегодня или завтра им предстояло решить, останется Ламбер в живых или будет казнен.

— Хорошо, господин председательствующий.

Была в Ламбере этакая лукавая самонадеянность деревенского франта, заявившегося на ярмарку.

— Подсудимый, вы не хотите сделать никакого заявления?

На этот раз Ламбер не вступал ни в какие переговоры с адвокатом, и звонким голосом, словно давно готовился к этому, отчеканил:

— Я невиновен.

Ломон с удивлением взглянул на него, потом склонился над своими заметками — он заранее подготовил вопросы обвиняемому.

— Скажите, сколько у вас судимостей?

— Три. Тот раз, когда меня оправдали, можно не считать.

— В каком возрасте вы судились впервые?

— В семнадцать.

— По какой статье?

— Не понял, господин председательствующий.

— Я спрашиваю, какое преступление вы совершили?

— Кража велосипеда. Но мне ее пришили, я всегда это заявлял. Просто я взял его на время и собирался вернуть.

— Где это произошло?

— В Париже, в двадцатом округе.

— У вас была тогда постоянная работа?

— Я работал, когда находилось место.

Ломон невольно искал среди публики женщину в черном: ему казалось, что ее лицо выражает сочувствие к подсудимому.

— А от полиции мы получили сведения, что в тот период вы часто жили с женщинами, которые вас содержали.

— Да, у меня были подружки.

— Так. Вторая судимость?

— В Марселе.

— За что?

— Драка с телесными повреждениями. В Старом порту, в одном баре, поцапались, и полиция, конечно, замела меня.

— У вас в руке было горлышко от разбитой бутылки.

— Я же должен был защищаться!

Похоже, Ламбер воспринимает допрос как представление. Он оказался в центре внимания, в глубине души горд этим и, отвечая, работает на публику.

— Где и за что вы были осуждены в третий раз?

— Погодите, дайте припомнить.

Раздался смех, и Ломон взялся за молоток, но не успел поднять его, как смех замер.

— Вспомнил: в Лионе за проезд в товарняке.

— Следствием установлено, что в действительности вы проникли в товарный вагон не ради бесплатного проезда, а с целью похищения груза: у переезда вас ожидал сообщник с машиной.

— Мне же было всего девятнадцать.

Ломон сверился с делом и кивнул головой.

— Правильно. Действительную службу вы отбывали в Алжире?

— Да. Уволился капралом.

— Будьте добры отвечать только на мои вопросы.

— Хорошо, господин председательствующий.

— Когда вы познакомились с Мариеттой Лебра?

— Шесть лет назад в Монлюсоне.

— Что вы делали в Монлюсоне?

— Работал водителем грузовика у Мишлена.

— Она тоже работала на этом предприятии?

— Нет, официанткой в ресторане.

— Сколько ей было лет?

— Тогда?

Наморщив лоб, Ламбер вычислял.

— Восемнадцать.

— Она жила вместе с родителями?

— Родители у нее в Бретани, департамент Финистер.

— Значит она жила одна?

— По крайней мере, когда я с ней познакомился.

Ну, а до того успела пожить со многими.

Ломон случайно взглянул на г-жу Фриссар: она возвела глаза к небу, давая понять, что она обо всем этом думает. Г-жа Фриссар — смуглая брюнетка лет сорока пяти, ужасающе безвкусно накрашенная: рот у нее словно кровоточащая рана. Ее девичья фамилия Крюше; когда Фриссар познакомился с нею, она работала продавщицей в магазине на авеню Гамбетта.

— Вы не сразу женились на Мариетте Лебра?

— Нет, господин председательствующий.

— Тем не менее вы жили, как супруги?

— Мы спали вместе.

— Когда же вы на ней женились?

— Два года спустя.

— Почему вы решили вступить с нею в брак?

— Наверно, потому что она этого хотела.

— А вы?

— Я предпочел бы, чтоб она оставила меня в покое. Тогда я не оказался бы здесь.

По залу прошел шум, стал усиливаться, и Ломону пришлось стукнуть молотком.

— Я прикажу немедленно удалить из зала всех, кто будет нарушать порядок!

В зале восстановилась тишина, а подсудимый, довольно кивнув головой, повернулся к публике, всем видом давая понять, что старался ради нее.

Несколько секунд Ломон просматривал свои заметки. Ему это нужно было отнюдь не для ведения заседания — он прекрасно знал, какие вопросы задаст; если быть честным, он хотел дать присяжным возможность увидеть подсудимого во всей красе и оценить его поведение. Сейчас это казалось ему не менее важным, чем выяснить факты. Если Ламбер не изменит поведения, то всех восстановит против себя, и вины Ломона тут не окажется. Толстяк Деланн, наклонившись, уже пробормотал:

— Циник!

В сорок пять лет Деланн оставался холостяком; ходили упорные слухи, будто он гомосексуалист: действительно, женщин он чурался, предпочитая им общество молодых людей. Вид у него был неряшливый: под ногтями траур, одежда засаленная.

— Где и когда вы сочетались браком?

— В Гавре, не помню, в каком году. Можете сами подсчитать: это было четыре года назад, одиннадцатого июня.

Ламбера понесло: так актер, почувствовав, что зрители ловят каждое его слово, начинает переигрывать.

— Я решил переехать в Канаду, и мне сказали, что если мы не поженимся, я не смогу взять с собой Мариетту.

— Почему же вы не уехали в Канаду?

— Мне отказали в паспорте.

— Детей у вас не было?

— Живых — нет.

На скулах у Ламбера вздулись желваки.

— Вы хотите сказать, что ваша жена родила мертвого ребенка?

— Да.

— Вскрытие установило, что ваша жена была беременна. Вы об этом знали?

— Ну и что?

— Объясните, пожалуйста, суду вашу реакцию.

— За эти четыре года она была беременна раз десять.

— И каждый раз прибегала к прерыванию беременности?

— Она вытравляла плод.

— Сама?

— Да, сама.

— И никто ей не помогал?

— Был у нее хахаль, студент-медик, так он научил ее одной штуке.

— И вы не были против?

— Меня это не касалось.

— Как! Вам было безразлично?

— Скорее всего, я к этому не имел отношения: детишек ей стряпал не я.

Не дожидаясь шума в зале, Ломон взялся за молоток; это подействовало: по рядам пробежал только сдержанный вздох.

— Вы любили свою жену?

— А чего ради я оставался с ней?

— У вас никогда не было намерения расторгнуть брак?

— Никогда.

— У нее были любовники?

— Как собак нерезаных.

Вы их знали?

— Когда знал, когда нет. Сперва она таилась, потом перестала.

— И вы не были против?

Ламбер, не отвечая, презрительно посмотрел на Ломона, и тот пожалел, что не сформулировал вопрос по-другому. И все-таки эту черту в характере подсудимого нужно было обязательно выявить.

— Вы ревновали жену?

— Да.

— Вы признаете, что однажды, примерно год назад, после жестокого скандала между вами, врач вынужден был наложить вашей жене шов на лицо?

Довольная гримаса искривила губы Ламбера.

— Все точно.

— Последние два года вы работали на одном месте?

— У Юло и Сандрини. Они не могут пожаловаться на меня.

— Раз или два в неделю вы возвращались домой пьяным, иногда — до бесчувствия.

Ламбер молчал: ответ подразумевался сам собой; Ломон словно ощутил во рту вкус коньяка.

— К моменту смерти вашей жены у вас была любовница?

Опять молчание.

— Вы признаете это?

— Мне случалось иногда встречаться с девушками.

— Прошлой зимой вы встречались преимущественно с одной. Я имею в виду Элен Ардуэн.

— Мы с ней друзья!

— И никаких других отношений между вами не было?

— А как же! Обязательно были.

— Не случалось ли вам говорить ей, что вы намерены на ней жениться?

— Если я такое и говорил, это еще не значит, что я собирался это сделать.

— Ваша жена была в курсе ваших отношений с Элен Ардуэн?

— Да.

— Она не ревновала?

— При той жизни, которую она вела, ревность — последнее, на что она имела право.

— Тем не менее установлено, что седьмого января ваша жена, застав вас вместе с Элен Ардуэн в баре на улице Галантерейщиков, накинулась на вашу спутницу, вырвала у нее сумочку, выбросила на улицу и при этом кричала: «Если еще раз перейдешь мне дорогу, я тебе глаза выцарапаю!»

Ламбер невозмутимо молчал.

— Вы подтверждаете этот факт?

— Боюсь, Мариетта поступила так не из ревности, а потому что я собирался купить Элен манто.

Было уже двадцать минут первого. Даже при открытых дверях духота стояла невыносимая, однако Ломон не хотел объявлять перерыв и прерывать допрос. И сейчас он не хотел этого отнюдь не из-за присяжных, а из-за себя.

Следователь Каду был убежден в виновности Ламбера. Г-жа Фриссар слишком красноречиво воздевала к небу глаза, чтобы можно было сомневаться в ее мнении, а судья Деланн пробурчал: «Циник!» — и это звучало как окончательный приговор, не подлежащий обжалованию.

И только Люсьена Жирар, женщина в черном с улицы Кармелитов, продолжала улыбаться Ламберу, словно понимала его и они говорили на одном языке.

— Извольте рассказать господам присяжным со всеми подробностями, какие помните, о событиях, происшедших девятнадцатого марта этого года.

Ламбер нерешительно молчал, не зная с чего начать, и даже вопросительно посмотрел на председательствующего, словно просил совета. Но тут вскочил Жув и начал что-то нашептывать на ухо подсудимому.

— Это была суббота. Я работал в гараже до шести и вышел вместе с приятелем. Мы выпили в кафе стаканчика по три и говорили про Желино.

— Кто этот человек, которого вы называете Желино?

— Один из любовников Мариетты, ярмарочный торговец. Каждый раз, возвращаясь в город с карманами, набитыми деньгами, он уводит ее и напаивает.

— Продолжайте.

— Я хотел отыскать Желино и начистить ему морду, но Фред — это мой приятель — отговорил.

Ламбер замолк, словно окончив рассказ.

— Что было дальше?

— Я проводил приятеля до автобуса и зашел в бар.

— Вы были один?

— Да. Там были какие-то люди, но я их не знал.

— Помните, как называется этот бар?

— «Подкова», недалеко от военного госпиталя.

— Продолжайте.

— Я выпил несколько стаканчиков, не помню сколько, и пошел домой.

— Вы не пообедали?

— Нет, время было уже не обеденное.

— В каком вы были расположении духа?

Ламбер не понял вопроса.

— Что вы собирались сделать, придя домой?

— Устроить Мариетте скандал. Стоит мне подумать о Желино или о каком другом ее хахале…

— Что произошло дальше?

— Я зашел в бар.

— В какой?

— Не помню. Недалеко от дома.

В висках у Ломона стучало: пора было заканчивать допрос; по пути домой на обед, пожалуй, стоит зайти к доктору Шуару и попросить лекарство. Ломон чувствовал: температура у него повышенная, и машинально пощупал пульс. Пульс был учащенный.

— Я пил, пока меня не выставили за дверь.

— В котором часу это было?

— Не знаю. Мне и на вокзальных-то часах стрелки было не разглядеть.

— Но вы все-таки помните, как вернулись домой?

— Помню, что подошел к дому и открыл входную дверь.

— Вы отперли ее своим ключом?

— Нет.

— Значит, дверь была открыта?

— Я ее просто толкнул, я это точно помню. Она открылась, и я чуть не упал.

— Вам это не показалось странным?

— А я ни о чем не думал. Повернулся к лестнице и заорал: «Мариетта! Иди сюда, старая…»

Ламбер вовремя спохватился:

— Извините.

— Что было дальше?

— Я услышал шум в комнате наверху и хотел туда подняться.

— С какой целью?

— Если бы вы увидели вашу жену…

— Со мной такого не случалось, — строго оборвал Ломон. Взгляд его посуровел.

— Так вот, я услышал шум наверху и хотел подняться. Но, не дойдя до площадки, свалился на лестнице; там меня утром и нашел комиссар полиции. Все это чистая правда. Остальное — враки.

Ламбер долго и напряженно смотрел на председательствующего, словно призывая попробовать опровергнуть его, Ламбера, слова; потом взгляд его медленно скользнул по публике и остановился на Люсьене.