Свидетели

6 Показания акушерки

В ту ночь ему еще несколько раз снились кошмары. В одном — двенадцатилетним мальчишкой он падал с яблони; узнал он и ферму, куда отец ежегодно отсылал его на летние каникулы. В тот миг, когда ему показалось, что он проваливается в пустоту, Ломон проснулся. Он был уверен, что отчаянно закричал от ужаса, но как ни напрягал слух, не услышал в комнате жены ни малейшего шороха. Лоранс спала. Значит, он просто беззвучно, как рыба, разевал рот. Будильник показывал двадцать минут третьего, Ломон задремал, но в пять утра проснулся снова.

Когда Анна принесла кофе, предварительно прикрыв дверь в комнату Лоранс, Ломон чувствовал себя разбитым, во всем теле ощущалась какая-то странная пустота, но голова была ясной, и он как бы очистился от хвори. Ломон сильно пропотел ночью, черты его несколько заострились, лицо было бледнее, чем обычно.

Он не зашел к Лоранс, не позавтракал, опасаясь, что его затошнит, выпил только стакан молока и направился к белому дому доктора Шуара. Подмораживало. Изо рта вырывались облачка пара, камни мостовой стали, казалось, тверже и звонче. Шуар, видимо, заранее от дал распоряжение служанке: она провела Ломона не в приемную, где вдоль стен сидело в ожидании с десяток пациентов, а по внутреннему коридору в похожую на чулан комнатушку, откуда он слышал все, что говорилось в кабинете врача.

— Вы ручаетесь, доктор, что это не заразно?

— Не беспокойтесь, сударыня. Если будете выполнять мои предписания — через неделю все исчезнет.

— Сколько я вам должна?

Из щепетильности Ломон постарался не расслышать цифру, названную доктором. До его ушей донесся шелест скомканных бумажек и щелчок дамской сумочки. Пациентку он не увидел — Шуар выпустил ее через другую дверь, но по голосу ему показалось, что это была г-жа Фриссар.

— Как провели ночь? — осведомился доктор, впуская Ломона в кабинет.

— Плохо. Но сейчас чувствую себя лучше.

Доктор сунул ему в рот градусник и сосчитал пульс.

— Температура держится?

— Нет. Даже понижена. Есть шансы, что вечером вы закончите процесс Ламбера?

— Не исключено, но окончательно сказать не могу.

— В таком случае сделаю вам второй укол. Сегодня в правую ягодицу.

В вестибюле Дворца он узнал многих, кто вчера присутствовал в зале, но не заметил Люсьены Жирар. Преобладали мужчины. Они расхаживали из угла в угол, торопливо докуривая сигареты. В совещательной комнате двое заседателей были уже в мантиях. Армемье надевал свою, беседуя с Анри Монтуаром, председателем апелляционного суда. Монтуар был в пиджаке и вел себя, как человек, явившийся со светским визитом, но Ломон сообразил, что коллега присутствует здесь из-за него, и покраснел, словно его поймали с поличным.

— Как ваш насморк? — слишком беззаботно спросил Монтуар, окидывая Ломона инквизиторским взглядом.

— Сегодня гораздо лучше. Ночью сильно пропотел.

Должно быть, Монтуара уведомили, что накануне Ломон вел себя не совсем обычно. Кто удосужился это сделать? Армемье, один из приятелей Монтуара? Или Фриссар под давлением жены, вечно пекущейся о карьере муженька?

— Поберегите себя, дорогой мой: сейчас не время болеть. Как движется процесс?

— Хорошо.

Визит Монтуара напоминал ежегодное посещение школы инспектором. Ломон надеялся, что Монтуар не усядется позади присяжных — иногда он это проделывал.

Почему Ломона не покидало чувство вины? Он надел мантию, проверил бумаги в деле, посмотрел на часы, и через несколько минут Жозеф, распахнув настежь дверь и встав на пороге зала, торжественно объявил:

— Суд идет!

Ломон сразу заметил, что Ламбер вместо вчерашнего одноцветного галстука надел бабочку в белый горошек, придававшую ему игривый вид, и подумал, не сделал ли он это по совету Люсьены Жирар. Утром Ламбера побрили, смоченные водой и причесанные волосы еще не просохли.

Люсьена Жирар явилась лишь через четверть часа после начала, но пожилой господин, сидевший рядом с ней накануне, сохранил для нее место. Г-жа Фальк надела шляпку с вуалью, наполовину закрывавшей лицо. У страхового агента Лурти сильно слезились глаза, как бывает, когда много выпьешь с вечера, и в течение утреннего заседания чувствовал он себя явно плохо. Порой, казалось, ему не хватает воздуха, и лицо у него бледнело. Как только комиссар Беле занял место у барьера, отделяющего судей от публики, Оскар Ламуре, первый присяжный, владелец мебельного магазина и член муниципального совета, попросил разрешения задать вопрос. Он желал знать, искали или нет следы красного вина на волосах убитой и обнаружены ли такие следы.

— Прошу свидетеля ответить.

Вопрос был задан в связи с разбитой бутылкой.

— Лаборатория произвела анализ и никаких следов вина не обнаружила. Все предметы в доме, могущие служить орудием убийства, были обследованы, но безрезультатно.

Первый присяжный не удовлетворился.

— Не пропал ли какой-либо предмет из спальни или других комнат?

Вопрос также относился к делу, и Беле, видимо, к нему подготовился.

— Один из моих инспекторов обнаружил в ящике на кухне клещи, две отвертки, гаечный ключ, плоскогубцы и ключ от мотоцикла. Его удивило отсутствие молотка: в любом доме это самый ходовой инструмент. Будучи допрошен по этому поводу, обвиняемый дал весьма уклончивый ответ. По его словам, молоток обычно лежал в ящике; несколько дней назад жена одолжила его соседке, но какой — он не знает. Расспросы соседей и поиски у них молотка ни к чему не привели.

Беле давал показания уже минут пятнадцать, зал понемногу стал прогреваться, но все равно было еще холодно. Очевидно, Ломон — не единственный из присутствующих, кто подхватил насморк или грипп.

Остальные свидетели сменяли друг друга, не задерживаясь подолгу. Каждый давал показания по определенному узкому вопросу; едва успев принести присягу, он уже отходил от барьера и с важным видом пересекал зал.

Альфред Муво, приятель Ламбера, работавший с ним в одном гараже, оказался рыжим детиной с лицом, щербатым от оспы. Хозяин кафе «Спорт» Санзед был в темно-сером костюме, поскрипывающих лакированных ботинках и с толстой золотой цепочкой на животе; самоуверенным видом он напоминал мелкого политикана. А Мике, официант из «Подковы», принадлежал к категории шутников и все время пытался острить. Его удалили от барьера чуть ли не силой.

Это смахивало на балаган, где каждый показывал свой незатейливый номер и стремился вызвать как можно больший интерес к своей персоне.

Из безликой массы возникали какие-то неведомые люди, несколько минут разыгрывали роль на торжественной сцене уголовного суда и вновь погружались в безвестность. Зато теперь в газетах промелькнет хотя бы их фамилия.

Себастьен Пьери из «Бара друзей» рассмешил зал шуткой, которую Ломон не расслышал: он как раз перелистывал свои заметки. Затем наступил черед Ортанз Вавен, соседки, из окон которой «все было видать». Она тоже развеселила публику.

Следующая свидетельница, строго говоря, не могла давать показания, поэтому ее не привели к присяге. Это была двенадцатилетняя девочка, живущая с родителями за три дома от Ламберов. Ее отец работал старшим мастером на бисквитной фабрике Пьержака. Ведя дочку в суд, мать, крупная женщина лет сорока, сочла необходимым завить ее, как перед первым причастием.

— Вас зовут Жанина Рие и вам двенадцать лет?

Актрисой девочка оказалась получше, чем взрослые.

— Да, в прошлом месяце мне исполнилось двенадцать.

— Вам известно, для чего мы будем задавать вам вопросы?

— Да, месье.

И повернувшись к скамье подсудимых, она указала пальцем на Ламбера.

— Что вы видели девятнадцатого марта прошлого года?

— Я видела, как он пересек улицу и вошел к себе домой. Мама послала меня за хлебом: она забыла, что завтра воскресенье, и утром хлеба не купила. Я помню, было восемь часов: у булочника, стоя в очереди, я посмотрела на часы.

— Вы не заметили, выходил кто-нибудь из дома Ламберов?

— Нет, месье, но я испугалась, услыхав, как там разбилась бутылка.

— Когда это случилось?

— Сразу как он вошел в дом.

— А до или после этого криков или спора вы не слышали?

— Нет, месье.

Мать под присягой подтвердила, что из булочной девочка вернулась в восемь.

Ломон не ощущал больше жара. Хладнокровно и трезво, хотя и не без нетерпения, он наблюдал за чередовавшимися свидетелями, словно это шествие, которому так старались придать торжественный характер, представлялось ему скорее комическим.

У сапожника Бодлена, вызванного после девочки, была в результате несчастного случая рассечена щека, лицо перекосилось — казалось, рот у него, что называется, до ушей. Жил Бодлен на Котельной улице, там же находилась его мастерская. В тот вечер, по его словам, в половине восьмого он еще работал и видел, как мимо прошла Мариетта Ламбер под руку с мужчиной.

— Вы ее хорошо знали?

— Я всегда чинил ей обувь.

— Вы можете рассказать присяжным, как она была одета?

— Платье красное, пальто зеленое.

— Вы узнали мужчину, который провожал ее?

— Я опознал его потом по фотографии, которую показали мне господа из полиции.

— Они показали вам одну фотографию?

Нет, штук двадцать с самыми разными людьми, но я сразу указал нужную.

— На ней снят некий Желино?

— Мне сказали, что его так зовут.

— Вы не заметили ничего особенного в их поведении?

— Они ругались.

Но вы только что сказали, что они шли под руку.

— Одно другому не помеха. Она держала его под руку, потому что он ее дружок, а ругаться они ругались.

— Дело было в марте, погода стояла холодная. Вам, наверно, пришлось прикрыть дверь мастерской?

— Нет, она была открыта. Мастерская у меня вот такая, не больше, — тут Бодлен начертил в воздухе прямоугольник, — а тут еще печка. Не откроешь дверь — задохнешься.

— Что вы слышали?

— Мариетта ему сказала: «На меня не рассчитывай — не такая уж я дура».

— Больше вы ничего не расслышали?

— Я особо не прислушивался, да они уж и прошли мимо.

— В каком направлении?

— К центру города, то есть в другую сторону от железной дороги.

— Котельная улица параллельна Верхней. Не сократили бы они себе путь, пойдя по Верхней?

— Это их дело. Не буду же я выходить из мастерской и объяснять.

— Вы в тот день что-нибудь пили?

— Как всегда: два литра красного. Мне доктор посоветовал.

Ламбер, с рассеянным видом опершийся локтями о перила во время допроса последних свидетелей, внезапно выпрямился, увидев, что в зал решительной походкой входит Луиза Берне, невысокая сухопарая женщина лет пятидесяти.

— Ваша фамилия, имя, род занятий?

— Луиза Берне, акушерка, Железнодорожная, шестьдесят два.

— Повернитесь к господам присяжным и расскажите все, что вам известно по этому делу.

— Я живу на Железнодорожной улице, в третьем этаже дома между Верхней и Котельной улицами. Моя квартира — одна из немногих на этой улице, где есть балкон. В субботу, девятнадцатого марта, я задержалась в городе на родах и вернулась к себе после половины одиннадцатого. В нашем ремесле привыкаешь работать в любое время суток.

В глубине зала произошло какое-то движение. Ломон издали разглядел полицейского, стоявшего на посту у дверей. Он пререкался с женщиной. Она была с непокрытой головой, и полицейский почему-то ее не пропускал. Ломон не придал этому значения.

— Продолжайте. Итак, вы вернулись к себе немного позднее половины одиннадцатого?

— Да, господин председательствующий. Я ушла из дому в полдень, и потому моя бедная кошечка осталась без обеда. Я побежала на кухню сварить ей суп. Пока он варился, я разговаривала с кошкой. Она — как человек; все понимает. Напрасно считают, что животные…

— Придерживайтесь, пожалуйста, фактов, имеющих отношение к делу.

— Ладно. Отняло это у меня минут десять. Я успела снять шляпу, пальто, повесила их на место, вымыла кошачью миску, оставшуюся грязной с полудня. Потом открыла дверь на балкон — я всегда там кормлю кошку, чтобы она не пачкала пол в комнатах. Пока кошка ела, я вернулась на кухню и прибралась. На это тоже понадобилось время. Потом вышла на балкон посмотреть, поела ли кошка и сделала ли она свои дела; вот тогда я и заметила мужчину, спускавшегося по лестнице с насыпи.

— Было приблизительно без четверти одиннадцать?

— Если вас интересует мое мнение, почти одиннадцать.

— Он был один?

— Да, господин председательствующий.

— Он пользовался электрическим фонариком?

— Нет, света я не заметила.

— Есть ли поблизости от лестницы газовый фонарь?

— Да, есть. Метрах в тридцати. Вначале я подумала, что это кто-то возвращается напрямик из Женетт.

— И часто это бывает?

— Случается. Я сама как-то прошла через пути: за мной прислали от роженицы, и я боялась опоздать.

Лицо у Луизы Берне было сероватое, взгляд тусклый. Ломон, сразу невзлюбивший свидетельницу, нарочно ставил ей вопросы в ином порядке, чем следователь Каду, чтобы акушерка не могла разом выпалить заранее вызубренный монолог. Ее показания представлялись наиболее вескими, такими вескими, что их одних было достаточно для осуждения Ламбера.

— Продолжайте. Вы увидели спускавшегося по лестнице мужчину.

Ломона снова отвлекло какое-то необычное движение в зале. Полицейский нерешительно двигался по центральному проходу, дошел до середины, и Жозеф, которому он, должно быть, подал знак, поспешил ему навстречу. Ломону показалось, что полицейский передал приставу не то бумагу, не то конверт, что-то тихо объясняя и указывая на судейский стол.

— Я не была уверена, что опознала его.

Невнимательность председательствующего раздражала Луизу Берне, и она тоже попыталась взглянуть, что происходит у нее за спиной.

— В ту ночь светила луна?

— Не понимаю, господин председательствующий. Знаю одно: тогда я подумала, что фигура мне знакома. Мужчина шел быстро, засунув руки в карманы.

— На нем была шляпа?

— По-моему, скорее фуражка.

Отвечая на вопросы Каду, свидетельница сначала упомянула про шляпу, потом про фуражку.

— Вы убеждены, что он был не в шляпе?

Каду предъявил ей светло-серую шляпу, в которой в тот вечер был Желино. Ламбер вернулся домой в фуражке, и единственная шляпа, найденная в доме, была коричневого цвета.

— Уверена. Я знаю, что говорю. Я подождала, пока он пройдет под фонарем, чтобы получше разглядеть.

— Для чего? Полагаю, в тот момент вы не знали, что вам придется давать показания.

— Как я могла это предвидеть!

Прокурор на своей скамье проявлял некоторую нервозность. Он не ожидал, что Ломон займет в отношении свидетельницы такую враждебную позицию. Председательствующий не выходил за пределы своих полномочий, и упрекнуть его в предвзятости было нельзя, но антипатия к акушерке была тем более удивительна, что до сих пор он проявлял терпимость ко всем свидетелям.

— Стоя на балконе, вы как бы находились над путями?

— А как же! Балкон-то ведь выше полотна.

— В тот вечер вы ничего не заметили на насыпи или на рельсах?

— Было слишком темно. В том месте пути не освещаются; освещение есть только значительно дальше, со стороны будки стрелочника.

— Когда мужчина прошел под фонарем, вы его точно опознали?

— Да, господин председательствующий.

— Он шел по тротуару на другой стороне улицы?

Каду этого вопроса ей не задавал, и Армемье сделал пометку на лежащем перед ним листе. Жозеф, двигавшийся так бесшумно, словно плыл по воздуху, стал за спиной Ломона, наклонился к нему и прошептал:

— Вот письмо. Женщина наказала передать вам его немедленно.

— Та, что пререкалась с полицейским?

— Да.

— Где она?

— Сразу ушла.

Конверт, протянутый Жозефом, был дешевый, из тех, что продаются в бакалейных лавочках сразу по полдюжины. На нем не было ни адреса, ни фамилии, и Ломон, задумавшись, не сразу его распечатал.

— Кто же был тот мужчина, которого вы увидели?

Акушерка как будто ждала этого момента; она круто повернулась к скамье подсудимых, протянула руку и указала пальцем на Дьедонне Ламбера.

— Вот он.

По залу словно прошел электрический ток. Даже Ламбер вздрогнул и провел языком по внезапно пересохшим губам.

— Вы уверены, что опознали именно его?

— Совершенно уверена: на нем был светло-серый костюм, в котором я часто его встречала на улице.

— Он шел походкой пьяного?

— Вовсе нет. Нормальной, как у вас и у меня.

— Куда он пошел, миновав фонарь?

— Должно быть, к себе.

— Могли вы с балкона на Железнодорожной улице увидеть, как он входит в дом на Верхней?

— Конечно нет, и вам это известно. Когда я говорю, что он вернулся к себе, то это лишь мое предположение: он скрылся за углом, значит…

— Газовый фонарь, по вашим словам, находится метрах в тридцати от лестницы?

— Да, так я говорила.

— А на каком расстоянии от той же лестницы находится угол Верхней улицы?

— Почти на таком же. На один-два метра дальше.

— Иначе говоря, газовый фонарь находится на противоположном тротуаре почти на углу улицы. Почему бы человеку, особенно если он торопится, спустившись с лестницы и направляясь на Верхнюю улицу, не пойти кратчайшим путем, по диагонали, вместо того чтобы добираться до газового фонаря и лишь там поворачивать за угол?

Не найдя что ответить, акушерка сухо отпарировала:

— Каждый поступает, как ему заблагорассудится. Не мое дело объяснять чужие поступки.

Ломон вскрыл конверт и пробежал глазами лежащий в нем листок. Две строчки карандашом, почерк, как у первоклассника, в углу жирное пятно:

«Спросите-ка у этой Берне, не теткой ли она приходится молодому Папу».

Армемье со своей скамьи наблюдал за Ломоном. Ламбер, наклонившись к адвокату, что-то ему оживленно втолковывал. Он, видимо, возмущался, и адвокат силился его успокоить.

— Вы подтверждаете свои показания, госпожа Берне, и помните, что даете их под присягой?

— Я не лгунья. Коли говорю, что он, значит, это он и был.

— У вас не было никаких отношений с Ламбером?

— Никаких. Я знала его только в лицо.

— А по фамилии?

— Как всех в своем квартале.

— Вы и с Мариеттой Ламбер никогда не разговаривали?

Г-жа Берне заколебалась, явно собираясь соврать, но в последнюю минуту спохватилась.

— Один раз. Она приходила ко мне.

— Зачем?

— Сами можете догадаться. Я ответила, что такими делами не занимаюсь.

Ламбер показал, что его жена сама делала себе аборты с тех пор, как студент-медик научил ее этому. Очевидно, после особенно болезненного ей пришла мысль обратиться к акушерке.

— Когда она приходила к вам?

— Года два назад. Помню только, что в декабре. Я ее даже в дом не впустила.

Ломон некоторое время молча смотрел на нее, вертя в руках письмо. Он все еще не решался воспользоваться анонимной информацией, понимая, что, если содержащееся в письме сообщение не подтвердится, его, Ломона, строго осудят за вопрос, который будет сейчас им задан.

Все в зале должно быть почувствовали, что молчание председательствующего — прелюдия к чему-то драматическому, и замерли, вытянув шеи.

— Не скажет ли свидетельница присяжным, состоит ли она в родственных отношениях с одним из свидетелей, который еще не давал показаний?

Удар попал в цель. Лицо г-жи Берне окаменело. Челюсти плотно сжались. Казалось, акушерка вот-вот даст себе волю и осыплет председательствующего бранью, но она нашла в себе силы сдержаться.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к делу и что от этого меняется.

— Прошу свидетельницу ответить на вопрос.

— Да, состою.

— Чья вы родственница?

— Жозефа Папа.

— Какова степень родства?

— Я его тетка. Мы с его матерью сестры.

— Вы с ней в хороших отношениях?

— Нам нечего делить.

— Вы встречались с сестрой в присутствии вашего племянника или без него перед тем, как пойти двадцать четвертого марта прошлого года в уголовную полицию и рассказать там все, что вы сегодня повторили?

Ламбер удивленно смотрел на судью, словно не веря своим ушам; Армемье нервно играл золотым автокарандашиком. Люсьена Жирар в зале ликовала, и Ломону почудилось, что она поблагодарила его взглядом. Г-жа Фальк, сразу став внимательнее, с острым интересом присматривалась к акушерке.

— Да, я с ней встречалась. Не припоминаю, только было это до или после.

— Газеты сообщили об обнаружении трупа в утреннем выпуске двадцать первого марта: двадцатого было воскресенье, и они не выходили. Конечно, вам незачем было ждать их появления, чтобы узнать, что случилось под вашими окнами. В воскресенье утром в течение двух часов на путях царила суматоха. Там присутствовали представители власти и толпилось немало народу. Вы рано встаете, госпожа Берне?

— В семь утра, — процедила она сквозь зубы.

— Наверно, сразу поднимаете шторы? А может быть, открываете балконную дверь для кошки?

Г-жа Берне побелела от ярости. На губах Деланна мелькнула слабая улыбка: неожиданная позиция председательствующего, видимо, привела его в восторг; Фриссар нахмурился и знаком дал понять жене — он не в курсе происходящего.

— Значит, вы видели полицейских, представителей прокуратуры, фотографов и вскоре собравшуюся там толпу. Согласно полицейскому донесению, ваши соседи переговаривались друг с другом из окон.

— Ну и что из этого?

— Вы узнали, что произошло, и связали это с тем, что видели накануне. Может быть, даже вспомнили зеленое пальто и красное платье Мариетты Ламбер, которое, наверно, примелькалось в квартале?

Г-жа Берне молчала и с вызовом смотрела на судью.

— И вам не пришло в голову двадцатого, а затем двадцать первого, двадцать второго, двадцать третьего марта, что ваши показания представляют существенный интерес для полиции и следователя?

— У меня на руках была роженица. Я ведь живу не на ренту, да и не люблю вмешиваться в то, что меня не касается.

Прошло несколько минут, прежде чем Ломон отыскал среди бумаг нужную ему справку, и зал воспользовался паузой, чтобы немного расслабиться. Послышалось покашливание, перешептывание, шарканье ног.

— Я читаю в протоколе, что двадцать третьего марта вашего племянника Жозефа Папа в первый раз допросили в полиции — до этого о его связи с Мариеттой Ламбер не было известно. И вот двадцать четвертого, то есть на следующий день, вы являетесь в полицию и просите комиссара Беле лично принять вас.

— Я никогда не обращаюсь к подчиненным — всегда к начальнику.

— Вы подтверждаете точность двух этих дат?

— Ну и что? Простое совпадение.

— Вы встречались с сестрой двадцать третьего? Сами отправились к ней?

— Не помню. Может быть, в тот день она навестила меня. Я не записываю, ни когда хожу к ней, ни когда она ходит ко мне.

Луиза Берне рассчитывала, вероятно, на долгую баталию с председательствующим и совершенно растерялась, когда Ломон неожиданно объявил:

— Свидетельница может быть свободна, если только…

Он увидел знак, поданный ему г-жой Фальк. Присяжная поднялась, повернулась лицом к залу и заговорила:

— Я хотела бы узнать, будет ли свидетельница настаивать на своих показаниях, если ей обещают не привлекать ее к ответственности?

— Насколько я понял, вы спрашиваете, станет ли свидетельница настаивать на своих показаниях, будучи уверена, что ее не привлекут к ответственности за лжесвидетельство?

— Вот именно, господин председательствующий.

Не успел еще Ломон обратиться к акушерке, как та ответила, с ненавистью глядя на г-жу Фальк:

— Я не отказываюсь ни от чего, что тут говорила, и не моя вина, если кого-то это не устраивает. Я видела то, что видела. Даже если меня упекут в тюрьму.

Ломон подал знак Жозефу вывести ее, и, идя по центральному проходу, г-жа Берне взывала к присутствующим, надеясь на их поддержку. У выхода она в последний раз повернулась и что-то проворчала, но слова ее не долетели до судей.

— Перерыв на десять минут.

Ломон был доволен собой. Он не понимал толком, почему его поединок с акушеркой принес ему облегчение, но тяжесть на сердце стала меньше. Ночные кошмары ушли куда-то далеко. Он предвидел, что его позиция на сегодняшнем заседании вызовет споры и расценят ее по-разному, кое-кто даже осудит. Явно не погрешив против требуемой от судьи нелицеприятности, он все же дал волю чувствам, во всяком случае, по отношению к последней свидетельнице.

Рассердится ли на него Армемье, которому придется частично изменить обвинительную речь? Если да, значит, он неплохой актер, потому что бросил Ломону в совещательной комнате:

— Быстро же вы свели на нет ее показания! Этого она вам никогда не простит.

Помолчав, прокурор спросил:

— Как вы добыли такую информацию?

— Самым нелепым образом — из анонимного письма. Полиция все учла, но разве можно было предположить, что самые важные свидетели состоят в родстве?

— Акушерка настаивает на своих показаниях.

— Ей нельзя отступать. Убежден, что она в самом деле видела спускавшегося по лестнице мужчину. Может быть, даже приняла его за Ламбера, но уверена в этом не была: если человек направляется на Верхнюю улицу, мало вероятно, что он дойдет до газового фонаря и лишь потом пересечет мостовую под прямым углом. А если только что убил жену и отнес ее тело на рельсы — подавно. Когда эта Берне узнала, что ее племянничек — один из любовников Мариетты и рискует быть замешан, она пообещала сестре помочь ему выпутаться.

Очередь Жозефа Папа давать показания еще не подошла: до него предстояло выслушать Элен Ардуэн и Желино. Находится ли в зале г-жа Пап? Вполне возможно, но Ломон ее не знает, а у нее есть причины скромно сидеть где-нибудь в углу потемнее.

Незадолго до возобновления заседания комиссар Беле спросил у председателя, не может ли тот уделить ему минутку, и Ломон на ходу переговорил с ним в коридоре.

— Извините, что я не раскрыл их родство, господин председатель. Поверьте, я очень огорчен. Я находился в зале, когда полицейский передал письмо приставу. Я тотчас допросил его, и он описал мне женщину, вручившую ему конверт и попросившую немедленно передать его вам. Она средних лет, из простых.

— Вы ее разыскали?

— Насчет розыска я еще не распорядился: прежде хотел переговорить с вами.

Ломон понимал, что надо дать согласие, иначе могут решить, будто он хочет утаить часть правды или покрыть кого-то.

Приятно все-таки не чувствовать себя больше разбитым. В нем как бы началась реакция на вчерашнюю подавленность. Он был еще слаб, утомлен, но испытывал почти лихорадочную потребность в деятельности.

Элен Ардуэн, которую ввели первой после перерыва, было девятнадцать. Она служила продавщицей в магазине стандартных цен. Родители ее жили в деревне, отец был поденщик. В городе Элен снимала комнату вместе с подружкой-односельчанкой, работавшей у портнихи. Элен еще не утратила деревенскую свежесть, и ее круглое личико напоминало яблоко. У нее не было одного переднего зуба, и это портило ее улыбку, которая тем не менее была еще прелестна в своей наивности.

— Повернитесь к господам присяжным и расскажите им…

Она тщетно соображала, с чего начать, и нетрудно было предвидеть, что вот-вот она расплачется от досады или смущения.

— Где вы встретились с обвиняемым?

— В первый раз?

— Да.

— На ярмарке, мы там гуляли с подружкой.

— Когда это было?

— Почти в такое же время, как сейчас, — в ноябре прошлого года. Ярмарки всегда бывают в ноябре.

— Вы стали его любовницей в тот же вечер?

Она покраснела, промолчала и лишь слегка кивнула головой.

— На следствии вы показали, что отправились с ним в гостиницу на Рыночную улицу и он настаивал, чтобы ваша подружка сопровождала вас.

— Она отказалась. Ухажер у нее строгий.

— Потом вы часто виделись с подсудимым?

— Время от времени он ждал меня у магазина.

— Что вы называете «время от времени»?

— Иногда раз в неделю, иногда два.

— Вы говорили, что он был влюблен в вас?

— Он об этом речь не заводил.

— Он водил вас в номера?

— Да.

— Всякий раз?

— Кроме одного вечера, когда подружка ушла в кино и я привела его к себе.

— Вы знали, что он женат?

— Он мне сказал. Да я и сама увидела по обручальному кольцу.

— Подсудимый рассказывал вам о своей жене?

— Иногда.

— Что же он говорил о ней?

— Что она потаскуха.

— Он никогда не говорил, что собирается ее бросить?

— Нет.

— Но сказал, что хочет жениться на вас?

— Не совсем так.

— А как он выразился?

— Однажды вечером мы лежали в постели и…

Она запнулась, смутившись под устремленными на нее взглядами, опустила конец фразы, о смысле которого все легко догадались и продолжала:

— Он сказал: «Вот была бы ты моей женушкой, я бы тебе враз ребенка состряпал». Я спросила его — почему. А он ответил: «Да такой, как ты, сам бог велел иметь детей». Вид у него был какой-то чудной. Потом он еще добавил: «Но когда-нибудь я тебе все равно его сделаю».

Она полуобернулась к Ламберу и посмотрела на него так, словно просила прощения.

— Это был единственный раз, когда он намекнул на женитьбу?

— Единственный.

— А о разводе он не заговаривал?

— Никогда.

— Ни о том, чтобы как-нибудь избавиться от жены?

— Ой, что вы!

— Создалось ли у вас впечатление, что обвиняемый женился бы на вас, будь он свободен?

— Я только думала, что если бы он был холостой, может, мне бы и повезло. Но такая удача мне не светит.

Ломон уже собирался отпустить свидетельницу, но на этот раз вмешался Армемье.

— Не угодно ли суду спросить свидетельницу, когда состоялся этот разговор?

— Вы поняли вопрос? Когда произошло то, о чем вы нам рассказали?

— В последний раз как я его видела. Я хочу сказать, в последний раз перед тем, как встретилась с ним у господина следователя.

— Значит, незадолго до смерти Мариетты Ламбер?

— Примерно дня за четыре, в начале недели, во вторник или среду — сейчас уже не припомню.

Прокурор знаком показал, что удовлетворен, и прежде чем направиться к выходу, Элен бросила последний взгляд на Ламбера; он тоже проводил ее глазами. Ломон заметил, что взгляд мужчины выражал полное безразличие, без намека на нежность или волнение и сразу же устремился к Люсьене Жирар. Кажется, Ламбер даже чуть заметно пожал плечами.

Такое отношение к Элен Ардуэн не понравилось Ломону и раздосадовало его. Но он не защищает Ламбера. Он никого не защищает, пожалуй, кроме самого себя. А это слишком сложно объяснять.

— Введите следующего свидетеля.

Им был Желино, и Ламбер, наклоняясь к конвойному, тихо поделился с ним своими соображениями, после чего облокотился о барьер и вызывающе выставил вперед подбородок.