Свидетели

5 Серебряный колокольчик

Казалось, эта ночь никогда не кончится; Ломона душили кошмары, несколько раз, весь в поту, он просыпался, задыхаясь от страха. Четкой грани между явью и сном не было, и Ломон, вынырнув из одного сновидения, по головокружительному спуску скользил в новое, силясь уцепиться за любую неровность, но стоило ему дотянуться до нее, как она сразу же становилась неосязаемой. Похолодевший, не смея закрыть глаз, он лежал на спине, смотрел на красноватый отсвет, пробивающийся из соседней комнаты, и прислушивался к дыханию жены.

После заседания он пошел домой пешком: брать на такое расстояние такси было бы нелепо. Пока Анна снимала с него пальто, он бросил взгляд в открытую дверь столовой: на столе стоял его обеденный прибор.

— Анна, передайте Леопольдине, что есть я не буду. Пусть пошлет наверх стакан молока — мне этого хватит.

Анна, видимо, заметила, что лицо у него покраснело, а глаза блестят сильней, чем обычно.

— Вызвать врача?

— Благодарю, я уже был у него.

Настаивать Анна не стала. По ее разумению, все богачи — а ее хозяева, конечно, были из богачей — слеплены из другого теста, нежели прочие смертные, и пытаться понять их — зряшное дело. Эта концепция была равноценна, хотя и диаметрально противоположна концепции, выработанной Аленом Ломоном применительно к тем, кого в свое время именовали «простыми людьми».

Захватив портфель, Ломон поднялся к себе в спальню и привычно направился к двери в комнату жены, стараясь не шуметь и не разбудить Лоранс, если она уснула. Лоранс полусидела в постели и, подняв брови, вопросительно посмотрела на мужа.

— У меня грипп, но не сильный, — сообщил Ломон притворно-беззаботным тоном. — Я был у Шуара, и он на всякий случай сделал мне укол пенициллина. Ужинать я не стал — нет аппетита. Думаю сейчас же лечь, но сначала выпью стакан молока.

Почему же он смотрел на нее так, словно вернулся из долгого путешествия, и почему ему снова понадобилось привыкать к ее облику? За пять лет, проведенные в постели, Лоранс очень похудела и постарела. Волосы у нее окончательно поседели. На его взгляд, она превратилась в старуху, и по утрам, бреясь перед зеркалом, Ломон часто задавал себе вопрос, а не кажется ли он посторонним таким же старым, как Лоранс. Он-то себя чувствовал молодым и никак не мог привыкнуть к мысли, что ему пятьдесят пять и что у его друзей сыновья сами стали уже адвокатами, врачами, флотскими офицерами.

— Ты собираешься завтра идти в суд?

— Мне нельзя не идти. Как ты себя чувствовала днем?

— Сносно.

На ее кровати были разбросаны газеты; в вечерних, несомненно, уже опубликованы отчеты об утреннем и части дневного заседания. Ломону стало не по себе: он не хотел, чтобы Лоранс их прочла.

— Собираешься спать? — спросила она.

— Да нет. Лягу и попробую посмотреть дело.

Примерно так они разговаривали ежедневно, и все пять лет эти беседы были мучительны для обоих. Тон при этом был ровный, вели себя они тоже ровно. Произносили обычные фразы, какими обмениваются люди, живущие вместе, однако их словам, прежде чем дойти до собеседника, приходилось как бы пересекать некую зону пустоты. У этих слов, казалось Ломону, было особенное звучание, словно их произносили под колоколом.

Тем не менее он не злился на Лоранс. Сколько раз ему хотелось протянуть ей руку. Однажды он даже попробовал это сделать, может быть, принужденно, неловко, но во всяком случае от чистого сердца. Ведь это Лоранс создала пустыню между ними и поставила себя вне его жизни. Однажды, обняв ее за плечи, он начал:

— Лоранс, пойми, это не твоя вина…

Да, когда-то он так думал. Он от всей души жалел ее. Однако, попытавшись ее обнять, не ощутил в себе ни внутренней дрожи, ни трепета, ни тепла. Лоранс это почувствовала, поняла: он для нее чужой и живут они бок о бок по причинам необъяснимым, почти мистическим.

Она высвободилась, приложила палец к губам, шепнула «Тсс!» и тут же попросила сходить сменить воду в графине.

Его жалости она не хотела, а ничего другого он ей предложить не мог.

Ломон пошел переодеться в пижаму, а поднявшаяся наверх Анна стала разбирать его постель.

— Камин гасить не буду, пусть горит, — сказала она.

Ломон кивнул, даже не вникнув в смысл ее слов, и переложил подушки повыше — как у Лоранс; портфель он поставил около кровати.

— Если тебе что-нибудь будет нужно, — громко предупредил он Лоранс, — не стесняйся, говори. Я не так уж болен.

Для очистки совести Ломон вынул дело, но не набрался духу сразу же взяться за чтение. Некоторое время он смотрел на огонь в камине, а когда прикрыл веки, перед глазами поплыли расплывчатые машинописные буквы. Он слышал, как Анна вышла, потом появилась снова с ужином для Лоранс на подносе.

Конечно, он сам виноват: не надо было жениться на Лоранс, но разве он мог тогда представить такое? Как большинство мужчин, он надеялся, что будет счастлив в браке. Наверно, большинство мужчин казнятся так же, как он.

Ему был тридцать один год. Отец его был еще жив и не собирался уходить в отставку с поста мирового судьи. Сам же Ломон был помощником прокурора Пелле, который через несколько лет погиб в авиационной катастрофе.

Ломон познакомился с Лоранс у друзей на вечеринке с ужином и танцами. Ей было двадцать девять. Что можно сказать о ее внешности? Она была девушка крупная, крепкого сложения, с резкими, почти мужскими манерами.

В их среде она была одной из немногих женщин, оставшихся в отличие от сверстниц незамужними. Ее сестра Рене вышла за графа де Во д’Арбуа и жила в Париже. Еще у Лоранс был младший брат Даниэль, уже женатый; со временем ему предстояло унаследовать отцовское предприятие.

Их фамилию можно было увидеть на стенах домов и в витринах бакалейных лавок. «Бисквиты Пьержак» — это была марка не из самых знаменитых, но тем не менее известная: фабрика занимала на берегу реки площадь в несколько гектаров.

Как, почему они поженились? Тут Ломон мог объяснить лишь свои собственные мотивы. До этого у него бывали интрижки, несколько раз ему даже казалось, что он влюблен; правда, через месяц-другой влюбленность проходила, и к Ломону снова возвращался привычный скептицизм и хладнокровие.

Встречаясь с Лоранс, Ломон не испытывал волнения. Он воспринимал ее скорее как приятеля; по сравнению с другими девушками у нее было неоспоримое преимущество: она всегда вела себя ровно и не осложняла жизнь. Несколько недель они встречались как бы случайно на всех вечеринках, где бывал Ломон, но ему ни разу не пришло в голову обнять ее или хотя бы взять за руку. Да попробуй он это сделать, она бы насмешливо посмотрела на него и бросила:

— Вы что?

Нет, такое ребячество было не для них, и Ломон жалел тех из своих знакомых, кто до сих пор предавался подобным увлечениям.

Шесть ферм Алена Ломона были уже прожиты. Можно было предвидеть, что оставшиеся последуют за ними в ускоренном темпе. А Пьержаки были богаты. Роже Пьержака, отца Лоранс, которому пошел седьмой десяток, охватила вдруг неутолимая жажда удовольствий, и ему не терпелось поскорее сбыть дочку с рук.

Как бывает в таких случаях, друзья составили вокруг них настоящий заговор.

Ломон женился на Лоранс вовсе не по расчету — утверждать так было бы неверно, — но в то же время и не по любви. Она внесла в его жизнь чувство уверенности, которого ему недоставало, с нею его существование упорядочилось и дисциплинировалось, а это, считал Ломон, было ему необходимо.

Роже Пьержак отдал за дочерью дом со всей обстановкой на улице Сюлли и обязался, пока жив, вносить за него налоги, а также оплачивать двух служанок.

В общем, все остались довольны. Папаша Пьержак получил возможность чаще ездить в Париж, Довиль, Канн и даже принимать у себя женщин. Лоранс же, всегда тяготившаяся известной вульгарностью своего семейства, с радостью перешла в общество юристов и адвокатов.

Ален Ломон, отец, ни разу ни словом не обмолвился по поводу этого брака. Когда сын объявил ему о своем намерении жениться, он лишь недоуменно взглянул на него и пожал плечами.

Лоранс оказалась девственницей, что несколько обескуражило Ломона. Однако в разговорах между собой они никогда не допускали никаких намеков не то что на секс, но даже просто на чувства. Любовницей Лоранс не была. Даже в спальне она оставалась только супругой. Именно так: не любовницей, а спутницей жизни и хозяйкой дома.

Ни ему, ни ей и в голову не приходило откровенно говорить между собой об интимных отношениях; более того, они еще очень долго продолжали быть на «вы» и перешли на «ты» только после того, как Рене, сестра Лоранс, ставшая графиней, приехала к ним в гости и, услышав их церемонное обращение друг к другу, долго хохотала, а потом заявила, что они просто невыносимо старомодны.

В отношениях между собой оба были искренни. Каждый — тут уж Ломон руку отдал бы на отсечение — делал все возможное, чтобы их совместная жизнь была как можно приятнее. После смерти папаши Пьержака, сраженного эмболией во время очередного вояжа в Париж, Лоранс унаследовала третью часть акций отцовского предприятия; разговоров о деньгах между нею и Ломоном никогда не возникало, и она стала распоряжаться собственным состоянием.

Имей они детей, у них, вероятно, сложилась бы нормальная семья. Но они ни разу не говорили об этом. У Рене были дочка и двое сыновей. Ломон и Лоранс как-то гостили у нее в Париже, в небольшом особнячке на улице Сен-Доминик; племянники набросились на Лоранс, она растерялась, не зная, как себя вести, и, похоже, через несколько минут уже устала от их крика.

Зато их очень занимало будущее Ломона, и на обсуждение этой темы нередко уходили целые вечера. Ради этого будущего Ломон перешел из прокуратуры в суд — надеялся на вакансию в Париже.

— Леопольдина, узнайте, пожалуйста, не нужно ли чего-нибудь месье, — раздался в соседней комнате голос Лоранс.

— А вам не жарко, мадам?

Каждый вечер, прежде чем подняться к себе на третий этаж, Леопольдина приходила пожелать Лоранс спокойной ночи. Она заглянула в спальню к Ломону.

— Вы заболели?

— Пустяки! Небольшой грипп.

— Завтра, надеюсь, не пойдете в суд? На улице крепко подмораживает. Отложите-ка лучше ваши бумаги и поспите. Позвольте, я положу их на секретер.

— Благодарю, Леопольдина. Сейчас не надо.

Леопольдина была очевидицей довольно большого отрезка их жизни. Что она думает о них? Знает ли о том, что произошло пять лет назад? Или, может быть, подобно Анне, считает, что не стоит даже пытаться понять поступки богачей?

Впрочем, у нее хватает своих забот. Она о них не распространяется, но по ее лицу всегда видно, приходил к ней сын или нет. Ему не то двадцать пять, не то двадцать шесть; если бы не женственные манеры, его с полным правом можно было бы назвать красивым парнем. Работает он у декоратора Огюста Форестье, человека пожилого, и вместе с ним живет в просторном каменном доме. Интересно, захаживает ли туда судья Деланн?

— Спокойной ночи, месье. На вашем месте я знаю, что сделала бы, но нынешние доктора лечат по-своему…

Леопольдина поставила бы ему пиявки: она сама прибегает к ним с тех пор, как здоровье ее ухудшилось.

— Спокойной ночи, Леопольдина. Разбудите меня завтра в семь.

— Вы не передумали?

— Так нужно.

Ломон со страхом подумал: голосовые связки у него воспалены; что если завтра голос сядет и он не сможет говорить?

— Погасить верхний свет?

— Да, будьте добры.

Решив больше не думать о своих отношениях с Лоранс, Ломон заставил себя прочесть несколько страниц из дела Ламбера, и тот сразу же возник перед глазами — точь-в-точь такой, каким Ломон видел его сегодня на скамье подсудимых.

Завтра комиссар Беле опять будет давать показания, но допрос свидетелей на нем не кончится. Следующие, правда, ничего существенного не сообщат. Подтвердят только, что Ламбер был пьян, и уточнят время.

Альфред Муво, работавший вместе с Ламбером — это его именовал Фредом подсудимый, — показал на следствии, что они вместе зашли в кафе «Спорт». Он выпил всего один аперитив, перно; Ламбер за это же время — три.

Муво двадцать четыре года, он женат, имеет трехлетнюю дочь. Жена опять ожидает ребенка.

Содержатель кафе «Спорт» Санзед, грузный толстяк, сам обслуживал Ламбера; он подтвердил показания Муво.

Некто Мике, официант в «Подкове», тоже обслуживал Ламбера: тот пил бургундскую виноградную водку.

— Он ничем не отличался от других, кто заходит в субботу пропустить стаканчик, — показал Мике на следствии.

Уголовная полиция установила: третьим баром, куда заглянул Ламбер, был «Бар друзей» в квартале Буль д’Ор. Пьери, владелец заведения, сказал следователю:

— Ламбера знаю: он частенько заглядывал ко мне. Время от времени напивался, но порядка никогда не нарушал. В тот вечер он был крепко пьян: я даже боялся, как бы он не заснул за стойкой. Выпил он две стопки водки. При этом даже не говорил, что ему наливать, а только указывал пальцем на бутылку. Когда я посоветовал ему отправиться домой, он покачнулся, протянул руку, схватил со стойки початую литровую бутыль красного и унес с собой. Я предпочел не отнимать ее, только крикнул, чтобы завтра или послезавтра он зашел расплатиться.

Список свидетелей был длинный, и Ломон прикидывал, сумеет ли завтра закончить допрос. Навряд ли, особенно если прокурор тоже станет задавать вопросы. До сих пор Армемье, как ни странно, хранил молчание. Правда, все это были свидетели обвинения.

Ортанз Вавен, назвавшаяся домашней хозяйкой и живущая напротив Ламберов, утверждала, что видела, как в семь вечера Мариетта вошла к себе в дом в сопровождении мужчины, по приметам похожего на Желино; впоследствии, на очной ставке, она его опознала. Сначала, показала она, у Ламберов было темно, свет горел только на первом этаже. Через некоторое время — на ее взгляд, минут через пятнадцать — двадцать — загорелась лампа и на втором этаже.

Ломон читал протокол допроса:

«Вопрос: Занавески в этой комнате были задернуты?

Ответ: Занавески у них прозрачные, сквозь них все видать; кроме того, в тот вечер я еще муженька спать не уложила. Счастье еще, что моя дочь вышла замуж и живет в Алжире.

В. Что вы увидели?

О. Я увидела, как Мариетта, совершенно голая, разгуливает перед окном.

В. А вы не заметили в комнате пришедшего с ней мужчину?

О. Я была на первом этаже, а оттуда видишь только того, кто стоит у самого окна. Мне бы подняться наверх, но у меня были другие дела. Думаю, он лежал в постели.

В. Ваш муж был дома?

О. По субботам мой муж возвращается очень поздно.

В. Вы видели, как Мариетта Ламбер и ее спутник выходили из дому?

О. Нет.

В. Вы весь вечер были дома?

О. Да, но я не все время была в комнате, выходящей на улицу.

В. Вы видели, как пришел Ламбер?

О. Не хуже, чем вижу вас.

В. В котором это было часу?

О. В начале десятого. У него была бутылка, и его так шатало, что я испугалась, как бы он не свалился посреди улицы.

В. Скажите, свет на втором этаже в это время горел?

О. Кажется, да.

В. Но вы в этом не уверены?

О. Знай я, что это так важно, я, конечно, обратила бы внимание. Но тогда я ни о чем не подозревала.

В. Часто вам приходилось видеть, чтобы Мариетта приводила к себе Желино?

О. Если бы только его одного!

В. В каких отношениях вы были с нею?

О. В соседских: здравствуйте — до свидания, не больше: водиться с нею у меня не было никакой охоты».

Буквы прыгали пред глазами. Ломон отложил бумаги и улегся. Интересно, как там Лоранс — уснула или нет? Не намерена ли она изобразить сердечный приступ в наказание за то, что муж посмел прихворнуть? Нет, он не то хотел сказать. Словами это очень трудно выразить. Ломон думал о жене без злобы. Он понимал, почему она так себя ведет. Сегодня, во всяком случае, у Лоранс лекарство есть и ему не придется вскакивать среди ночи, идти и будить Фонтана звонком.

А все-таки он позабыл, зайдя в комнату жены, посмотреть на пузырек. Во время дневного заседания Ломон вдруг подумал: это надо обязательно сделать — на всякий случай. И конечно, из предосторожности. Нет, он не подозревал Лоранс в дурных намерениях. И тем не менее, будь это в его силах, он постарался бы сделать так, чтобы Лоранс не читала газет. Сам он не успел их просмотреть, но там, видимо, много пишут о Мариетте. Эта ничтожная потаскушка — такие десятками шляются по улицам — никого не интересовала, пока была жива, но стоило ей погибнуть — и она вдруг превратилась чуть ли не в героиню.

Опять он выразился не совсем точно. Героиня — это не то слово, но Ломон понимал, что хотел сказать, поэтому было не столь уж важно, как он выразился. Слишком скверно он себя чувствует, чтобы подыскивать слова.

Мариетту Ломон тоже не видел ни разу, даже мертвую. Это ему и не нужно: слишком высокое положение он занимает в судебной иерархии. До прошлой субботы он ни разу не встречался с Дьедонне Ламбером. Их единственное свидание до суда произошло в кабинете Ломона на заключительном допросе, являющемся уже просто формальностью.

Внезапно Ломона охватило беспокойство — прежде всего из-за свидетелей. Он читал их показания, данные комиссару Беле, его инспекторам и следователю, но даже не представлял себе, как эти свидетели выглядят, пока Жозеф не произвел перекличку и не велел им удалиться в комнату, отведенную для них, и ждать вызова. Для Ломона они были всего лишь абстрактными носителями фамилий, и допрос становился единственной возможностью присмотреться к ним.

Нет, критиковать судебную процедуру Ломон был не в состоянии. Для этого он слишком скверно себя чувствовал. Его подушка взмокла от пота, он не смотрел ни на огонь в камине, ни на потолок и даже перестал прислушиваться, не раздастся ли шум в соседней комнате.

Ломон закрыл глаза. Под веками плясали сверкающие точки, похожие на искры. Итак, единственный человек, непосредственно знающий всех, кто причастен к делу, и побывавший во всех местах, связанных с преступлением, — это комиссар Беле. Хотя нет, даже не он, а его инспекторы. Маловероятно, чтобы Беле мог сам побывать всюду: в отдельных случаях он ограничивался показаниями свидетелей. Иными словами, сведения о некоторых деталях Беле получил из вторых рук.

Теперь Каду. Он побывал на железной дороге и, конечно, в доме на Верхней улице, хотя это не обязательно, а также провел в морге осмотр трупа.

Однако не он шел к свидетелям, а они приходили к нему в кабинет; он не видел этих людей в их обычном окружении, как не видел тех мест, о которых они ему рассказывали.

Прокурор и четверо судей следственной палаты знали уже только сами факты. Им было представлено дело со всеми вопросами следователя и ответами свидетелей; решение они выносили, основываясь лишь на документах.

Ломон впервые задумался над этим обстоятельством. Ему пришло в голову название: «От конкретного к абстрактному». Можно бы написать статью на эту тему и отнести ее г-же Стевенар для перепечатки.

Следственная палата передала бумаги председателю апелляционного суда известному юристу Анри Монтуару, и тот поручил ведение судебного процесса Ломону, до того слыхом не слыхавшему об этом деле.

Квартал Буль д’Ор, улица Верхняя, супруги Ламберы, маленькие кафе и бары, парикмахерский салон, дом г-жи Вавен, откуда можно увидеть, что делается в спальне Мариетты, поступивший на военную службу юнец Пап, Желино, девочка, которая повстречала вдребезги пьяного Ламбера, сапожник Бодлен, Элен Ардуэн, г-жа Берне, акушерка с Железнодорожной улицы — все они представлялись Ломону бесплотными, безжизненными, превратились в чистую абстракцию.

И вот, наконец, последнее звено в цепи — присяжные: те, кому решать, виновен подсудимый или нет; они даже не знакомы с материалами дела и знают о нем меньше любого другого участника процесса. Им предложили занять места на скамье присяжных, пересылали туфлю, планы, фотографии, как правило жуткие, и они, стараясь не выдать своего отвращения, рассматривали все это. Перед ними проходили люди, совершенно их не знающие и тем не менее вынужденные рассказывать им все, что видели и слышали. Присяжные не имеют права сами допрашивать свидетелей, поэтому они, как в школе, должны поднимать палец и задавать вопросы через председательствующего.

Какое же название он придумал? «От конкретного к…»

Ломон сознавал: у него жар, он на грани бреда. И вот доказательство: он вспоминал фамилии, и тут же перед глазами всплывали лица, но они были чудовищно искажены, как на картинах Брейгеля или на иллюстрациях Гюстава Доре к «Озорным рассказам» Бальзака, имеющимся в его библиотеке.

И еще одно доказательство: он лежал в своей постели в доме на улице Сюлли — в этом он был совершенно уверен — и одновременно председательствовал на заседании во Дворце Правосудия. Однако человек не может находиться сразу в двух местах. Тем более невозможно председательствовать в уголовном суде на собственном процессе.

Да и в чем его можно обвинить? Ничего противозаконного он не совершил. На Лоранс женился вовсе не ради денег, хотя так думают многие. Да, у нее были деньги, и это было неплохо, но они почти не повлияли на его решение. Деньги не заставили бы его жениться на ней, если бы он не любил её; а если она не любила его, значит, она тоже виновна. Нет, ни он, ни она ни в чем не виноваты. Оба они — порядочные люди и всегда относились друг к другу самым лучшим образом. У Ламбера нет никаких оснований так ухмыляться. Уж не воображает ли он, подобно Анне, что у людей, живущих в особняке на улице Сюлли, и чувства и заботы не такие, как у остальных смертных?

Ломон не отравлял Лоранс и был уверен, что обвинение отпадет само собой. На прокурорском месте сидел Армемье, но, видимо, он тоже не верил в виновность Ломона; к тому же совсем недавно они были вместе в уборной, и Армемье ему подмигнул. Самое забавное, что давным-давно умерший отец Ломона тоже оказался там с ними, но это могло объясниться из дальнейшего. В конце концов, все объясняется.

Доказать нужно было, что его жена сама накапала себе в стакан пятьдесят две капли — это установил доктор Лазар, производивший вскрытие.

Ломон же никогда не капал больше двенадцати и при этом всякий раз считал вслух — из осторожности и чтобы успокоить Лоранс. Это она виновата в том, что не доверяла ему. Она вообще никому не доверяла. Конечно, чужие мысли прочесть невозможно, но разве это дает основание относиться ко всем с подозрением?

Истина — и Жув, если он действительно талантлив, легко докажет это в защитительной речи — заключается в том, что Лоранс было стыдно, но она отказывалась признаться в этом и никогда бы в жизни не призналась.

А вдруг Мариетте Ламбер тоже было стыдно? Нет! В этом случае ни о каком стыде речи быть не может… Мариетта не перенесла мысли, что она всего-навсего ничтожная подавальщица в забегаловке и до неё никому нет дела.

Ломон был уверен, что все это происходит наяву. Он поднимался по склону. Это было мучительно трудно, и по лбу у него катились крупные капли пота. Ему уже казалось, что он слышит потрескивание горящих поленьев — значит, его спальня где-то недалеко.

Она ложилась в постель с любым мужчиной — Мариетта, конечно, а не его жена. Этим она хотела придать себе значительности в собственных глазах. Себя она наверняка уверяла, что все они сходят от нее с ума. Разве не так? Тогда почему его призывают к порядку? Он не сказал ничего, что было бы запрещено правилами судопроизводства. Никого не обвинял. Мариетта нашла человека, любившего ее и страдавшего оттого, что она всего лишь дрянная потаскушка. Итак, поскольку он страдал из-за этого и бил ее…

Д’Армемье, облаченный в красную мантию, пожал плечами. Как и отец Ломона, он полагал, что пытаться понять этих людей — пустая трата времени. Кто это сказал, объединив в одном слове чуть ли не половину человечества:

— Канальи!

Как д’Армемье представляет себе дело Лоранс? Нет ли тут противоречия? Не считает ли он ее виновной в том, что она отравилась затем, чтобы в ее смерти обвинили мужа и устроили громкий судебный процесс? И чтобы, раз уж она мертва, все что ей так ловко удавалось скрывать при жизни, выплыло на поверхность?

Ломон дышал тяжело, с хрипом. Он понимал: это еще один признак болезни. Стало совсем жарко, но Жозефа не было, и никто не мог открыть окно.

Пап смущенно смотрел на Ломона, словно хотел попросить за что-то прощения. Нет, какой же это Пап? На нем черная адвокатская мантия, а не солдатский мундир. Остальные еще не узнали его. Но Ломон с самого начала догадывался, что это он.

Сейчас хорошо видны его черные усики; вот он повел руками, а на левой — золотой перстень с печаткой. И волосы у него не светлые, как у Папа, а темные — как у Ламбера.

Действительно, никто до сих пор не замечал его сходства с Ламбером. Оба они — молодые белозубые хищники, которые ради забавы кусаются и сбивают с ног ударом когтистой лапы.

Его зовут Жюстен, Жюстен Лармина, когда-то его отец снимал вместе с Ломоном комнату в Латинском квартале, а потом получил назначение в Оран.

Ломон сохранил это письмо. Надо будет передать его присяжным. Ломон пошевелился, и присяжные исчезли. И тут он понял: никакого суда над ним не было. Лоранс жива. Она рядом — через дверь, у себя в спальне и, должно быть, напрягая слух, ловит его дыхание так же, как недавно он прислушивался к ее дыханию.

Ломона мучила жажда. Сейчас он выпьет стакан воды, кошмар полностью рассеется; можно будет поразмышлять о проблемах, давно уже ожидающих окончательного выяснения. Время, правда, малоподходящее Ломон и без того достаточно измучен гриппом и процессом Ламбера, но ведь не нарочно же он призывает эти мысли.

— Ты спишь? — раздался голос Лоранс.

Должно быть, Ломон метался и наделал шума.

Конечно, лучше бы не отвечать, так спокойней, но она обладает каким-то шестым чувством и точно угадывает, когда муж притворяется.

— Нет, только что проснулся.

Совсем уже очнувшись, Ломон вдохнул вкусный за пах горящих дров и благодарно взглянул на камин.

— Тебе ничего не надо? — продолжала Лоранс. — Сама она не встанет, но может позвонить Леопольдине.

— Нет, ничего. А тебе?

— Тоже нет. Ты тяжело дышал.

— Хочешь, чтобы я подошел к тебе?

— Нет, нет, не надо. Попытайся уснуть.

— А ты не спишь?

— Еще только десять часов. Я читаю.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Это очень важно: Лоранс не чувствует жалости к самой себе, иначе она бы страдала и могла решиться бог знает на что. Наверно, думает, что мучается он эта мысль утешает ее и придает смысл ее жизни.

Письмо Лармина было отнюдь не плодом сновидения, оно действительно существовало, и Ломон его сохранил: он имел обыкновение хранить письма друзей. Лармина тогда служил прокурором в Оране. Его сыну предстояла стажировка, а Северную Африку молодой человек не любил.

Может, лучше не думать об этом? А вдруг, когда он уснет, эти воспоминания вернутся к нему кошмаром?

Неужели все отцы заблуждаются насчет своих сыновей? Интересно, его отец тоже заблуждался? Впечатлительности у Жюстена Лармина было не больше, чем у крокодила, зато хватка — как у этой рептилии. Он был красивый юноша с порочными ласковыми глазами; тогдашняя их служанка вздыхала:

— Мужчина с такими глазами — это же просто беда!

Жюстен между делом, несомненно, занимался с ней любовью. Ломон не сердился на него за это. Через несколько месяцев у него сложилось впечатление, что Жюстен успел переспать со всеми девушками, оказавшимися в пределах его досягаемости, будь то машинистки из Дворца Правосудия или светские барышни.

Взгляд, которым он смотрел на женщин, был одновременно циничным и обволакивающим; при этом в Жюстене сохранилась какая-то детскость, и это обезоруживало женщин, даже если они были готовы рассердиться на него.

Первое время Жюстен являлся обедать на улицу Сюлли раз в неделю, потом два раза — по средам и пятницам, и Ломон ничего не замечал; он даже не отдавал себе отчета, что за прошедшие годы Лоранс постепенно стала, как говорится, женщиной в возрасте.

Ей было уже сорок восемь лет. Яркой она никогда не была, а с возрастом еще больше поблекла, словно покрылась патиной. Правда, фигура у нее осталась прежней: в отличие от большинства их знакомых Лоранс не расплылась, не высохла, а только стала казаться еще более угловатой, еще более бесполой.

Ломон привык к ее внешности, и изменения, происходившие в ней, не удивляли его. Только через несколько месяцев он вдруг заметил, что она снова стала кокетливой, а в лице появилась миловидность, какой не было даже в двадцать девять лет.

Он-то наивно радовался, а весь город был уже, конечно, в курсе. Однажды на вечере, следя взглядом за Лоранс, танцующей с Жюстеном, Ломон сказал Фриссару:

— Жена у меня прямо помолодела!

Из-за Лоранс он стал всеобщим посмешищем, но зла на нее не держал. Нет, правда, он не сердился на нее.

Несколько месяцев она прожила в состоянии какого-то любовного безумия. Ломон никогда его не знал. Однажды он желал Люсьену Жирар, но в тот раз она была занята, и он удовлетворил свое желание с анемичной продавщицей. А сейчас у него была г-жа Стевенар, и он посещал ее каждую пятницу.

Нет, жалеть надо не его, а Лоранс. Она стала женщиной в том возрасте, когда другие перестают быть ими. И вот неожиданно она прочла в газете сообщение: Жюстен женится на восемнадцатилетней Доминике Дюпре — самой богатой невесте в городе: универсальный магазин «Братья Дюпре».

У Жюстена не хватило смелости самому объявить эту новость Лоранс. Сразу же после свадьбы он перестал бывать у нее, и однажды вечером, вернувшись из Дворца Правосудия, Ломон застал в комнате жены доктора Шуара и двух медицинских сестер.

До этого дня он ничего не подозревал. Да и потом не старался разузнавать подробности. Лоранс пыталась отравиться вероналом, причем это была не комедия. Если бы Леопольдина чудом не поднялась наверх и не открыла дверь спальни — ей послышался оттуда хрип, — все старания спасти Лоранс оказались бы тщетными.

Ночью Лоранс пришла в себя, но отказалась видеть Ломона. Три дня в ее комнату входили только врачи и сиделка. Раньше это была их общая спальня, а теперь Ломон переселился в комнату для гостей.

Наконец Лоранс передала мужу, что он может прийти к ней, он увидел старуху, прошептавшую:

— Ксавье, я едва выжила. Делай, что угодно, но ради бога ни о чем не спрашивай.

За все пять лет это был единственный намек на то, что произошло. Имя Жюстена ни разу не упоминалось. Лоранс не позволила никому из старых знакомых навестить ее и даже велела убрать из спальни телефон: его перенесли в соседнюю комнату.

Вот и все. Лармина живет в Париже и, несомненно, счастлив, насколько может быть счастлив человек. Лоранс не покидает спальни. Кто знает, не решила ли она посвятить остаток жизни искуплению своей вины?

Или мести — ему, своему мужу? Такие, как Фриссар, Деланн или Армемье, — Ломон отдавал себе в этом отчет — навряд ли поймут, что он имеет в виду, а вот Люсьена Жирар поняла бы — в этом он был уверен.

Он, считает жена, несет ответственность за случившееся — не только за ее отчаяние и разочарование, но и за перенесенное ею унижение.

И не потому ли она так озлобилась на него, что он, зная все и ежедневно видясь с нею, ни разу ни в чем ее не упрекнул, никак не проявил своей боли и раздражения?

Он много размышлял над этим и честно пытался найти выход. Но потом бросил, сказав себе, что, может быть, когда-нибудь в глубокой старости они внезапно посмотрят друг на друга и расхохочутся.

Пусть он никогда не любил ее, но тем не менее он ни к кому не испытывал такого чувства — нет, не любви, а братской привязанности.

Неправда! Он снова обманывал себя, и Лоранс это чувствовала — еще раньше, чем он сам сознавал свой обман. Его отношение к ней было схоже с состраданием, которое испытываешь при виде больной собаки на улице: ты бессилен ей помочь и даже утешить не можешь — она не поймет твоих слов.

Беда вот в чем: между ними не было ничего общего, их не связывало ничто, кроме двадцати четырех лет совместного проживания в этом особняке, так и не ставшем семейным очагом.

За это Лоранс ненавидит его и этого никогда ему не простит.

Ломон проявлял сдержанность и до сих пор не задавал вопросов доктору Шуару, но по назначенному лечению догадывался: врач не считает ее болезнь опасной. Лоранс перестала выходить из дому просто потому, что не желает после случившегося показываться на людях. Одиночества она не боялась: у нее все-таки остался муж.

Помешать Ломону ходить во Дворец Правосудия она не могла. Но, желая быть уверенной, что он всегда, в любой час ночи и дня, будет рядом, придумала приступы и серебряный колокольчик.

«При той жизни, какую ему приходится вести из-за жены…»

В этих словах Армемье выразил мнение всех его знакомых. Не было бы ничего удивительного, если бы Ломон начал пить. Или выкинул бы еще что-нибудь, лишь бы вырваться из той удушливой атмосферы, которую создала в доме жена.

А разве было бы удивительно, если бы в один прекрасный день он потерял терпение и убил ее?

Нет, нельзя допустить, чтобы такая мысль даже на секунду мелькнула у Лоранс. Ломон представил себе: в ее мозгу возникает эта идея и тут же на губах появляется бледная улыбка.

На разбившийся пузырек Лоранс не обратила внимания. Удивление Фонтана из-за того, что через два дня снова приходится готовить лекарство, тоже не натолкнуло ее на эту идею, а о встрече мужа с Фриссарами у выхода из бара «Армандо» она не знает. Сегодня в девять утра Ломон выпил коньяку, и во Дворце Правосудия кое-кто заметил, что от него попахивает спиртным, но ей это тоже неизвестно.

Ломон опасался, как бы напечатанный в газете отчет о процессе не дал ее мыслям ход в опасном направлении. Слишком уж много там говорится о Мариетте. Как бы сурово к ней ни относиться, посмертно ей придали такую притягательность, за какую при жизни она заплатила бы любую цену. А Ламбер, мужчина, любивший ее и в припадках неистовой ревности избивавший, будет из-за нее осужден.

Ломон лежал с открытыми глазами и с виду был совсем спокоен. Ровное его дыхание должно было убедить жену, что он уснул. А не подстрекнет ли это ее взяться за колокольчик?

Ломон и боялся, и желал этого. Ее звонок, думал он, лишний раз докажет, что она поставила себе целью всячески нарушать его покой. Надо и дальше притворяться спящим. Ломон смотрел в потолок, стараясь и вправду не уснуть.

Чтобы прогнать сон, Ломон пощупал пульс, показавшийся ему не таким частым и лихорадочным, как с вечера, но сосчитать его не мог: лежа на спине, он видел будильник сбоку, а изменить положение боялся.

Интересно, Лоранс тоже бодрствует и выжидает, как он?

Услышав колокольчик, Ломон чуть было не выпрыгнул из постели, но, решив играть комедию до конца, выждал некоторое время и только потом пробормотал заспанным голосом:

— Что случилось?

Затем, как бы сообразив, в чем дело, встал, надел халат и побрел в спальню жены.

Лоранс полусидела в обычной своей позе, прижав руку к левой груди и приоткрыв рот, словно ей не хватает воздуха. Ее костлявый палец указал на лекарство, и Ломон, налив в стакан немножко воды, взял пузырек с капельницей.

Он считал вполголоса:

— Одна… две… три…

Ломон знал: Лоранс следит за его руками.

— …девять… десять… одиннадцать… двенадцать…

Напряжение было слишком велико, и он повторил, словно защищаясь от обвинения:

— Двенадцать!

И от взгляда, брошенного на него Лоранс, у Ломона возникло ощущение, что она все поняла.