Теперь он заставил себя вглядеться в Ольгу. Лицо у нее несколько пополнело, и сама она стала как бы немного крупнее, именно женщиной, с особой плавностью в движениях рук, неторопливом повороте головы, которую, как и прежде, держала чуть наклоненной к левому плечу. Не изменился и легкий ласковый прищур ее глаз, когда она обращалась к собеседнику. Может быть, только ресницы - свои, не наклеенные - с той, давней, силой уже не оттеняли глубины словно бы спрятанной во взоре мысли, во взоре, заставлявшем Андрея трепетать от его необыкновенности.
И все же Ольга оставалась очень красивой. Андрей-художник в этом ей не мог отказать. Вот Ольга повернулась лицом к нему, и Андрей замер. Он видел перед собою тот самый нарисованный им портрет, который когда-то мать назвала картинкой на духовом мыле и который теперь у него хранился в отдельной папке. Да, да, Ольга лицом своим в жизни, сейчас, была так же хороша и обаятельна, как и на том давнем акварельном портрете. И у Андрея вновь шевельнулось неосознанное чувство: не накладывает ли время своего отпечатка на лицо Ольги там, в завязанной папке, именно теперь, когда она блистает здесь своей привлекательностью?
Он поднялся, залпом выпил стакан минеральной воды.
- Простите, невыносимо болит зуб. Не потеряйте меня, если я не приду и к ужину, - невнятно выговорил он и торопливо пошел к выходу. Ему казалось, что он одет неприлично и что все со сдержанными усмешечками поглядывают на него.
Войдя к себе в палату, Андрей бросился на кровать, закинул руки за голову. Надо было обдумать положение: три дня такой тяжелой нравственной пытки ему не выдержать. Хорошо еще, что в палату к нему после отъезда Германа Петровича никого пока не подселили.
Он перебирал различные варианты, один нелепее другого. Без оформления выписки немедленно уехать? Прикинуться больным и пролежать в постели все эти дни? Попросить диетсестру посадить его за другой столик? Все время опаздывать и к завтраку, и к обеду, и к ужину? Или совсем не ходить в столовую, а покупать что-либо в продуктовом киоске?
Все это было мелко, несерьезно, по-мальчишески. Любое отклонение от установленного порядка влекло за собою спросы и расспросы. А оказаться предметом повышенного внимания и любопытства, законно вызванного для всех прозрачной его маленькой ложью, было бы и совсем мучительным.
Нет, никаких "или - или". Остается реальным одно. Взять блокнот, карандаш и уйти на озеро, в перелески, в поля. Устанут ноги - посидеть, отдохнуть в тихой беседке. А завтра и до конца за столом и еще где случится пусть работает инквизиция. Так, как она сама посчитает нужным.
Продолжительная прогулка несколько успокоила Андрея. В лесу вольно бродил по вершинам берез и осин шумливый ветер. Словно маня за собой, впереди все время стрекотала невидимая сорока. Иногда басовито прокатывался сердитый вороний вскрик. Андрей постоял у большого, кисло пахнущего, прогретого солнцем муравейника. Маленькие рыжие труженики волокли к своему дому лесной мусор, зажав его в клещи своих крепких челюстей. Андрею хотелось помочь им, сказать: "Ребятки, мне бы сейчас грабли, и я через пятнадцать минут сделаю ваш дом вдвое выше". Но он знал, если бы это и свершилось, муравьи все равно не прекратили бы свою работу. В этом их жизнь. И ему подумалось: он рисовал отдельных муравьишек, и ему хорошо удавалось показать их в движении, надо будет изобразить работающий муравейник как одно семейство.
Потом он набрел на полянку лесной земляники и немного утолил одолевавший его голод душистыми спелыми ягодами. В сибирской тайге ягодами можно наесться досыта. И Андрей почувствовал, как за плечами у него словно бы повис тяжелый рюкзак. Надо было ехать в Ерманчет, а не в этот совсем необязательный для него санаторий. Разжечь бы сейчас костер, у реки постоять с удочкой, выхватить из бурливых вод десяток серебристых хариусов...
В беседку Андрей вошел, когда солнце уже близилось к закату. Ветер не утихал, казалось, даже набирал новую силу. К ночи может надуть дождя. С озера, невидимого из беседки, доносилось поскрипывание весел в уключинах, веселые голоса. Значит, ужин окончился, и "бессердечники", любители лодочных гонок, спешат посостязаться в резвости, покачаться на волнах, пока еще держится хорошая погода. Он вернется в палату с наступлением темноты. Так не хочется с кем-нибудь сейчас разговаривать.
Андреи сделал несколько карандашных набросков в блокноте. Его увлекли движения мотающихся на ветру длинных и ниточно-тонких березовых ветвей, словно бы с мольбой протянутых к кому-то далекому и неприступному. Вот еще немного бы силы, еще, кинуться вслед, остановить, но опускаются в изнеможении черные нити, осыпанные дрожащей зеленой листвой, и ждут, когда их подхватит новым порывом ветра.
Он налетел, очень короткий, нетерпеливый, и не столько приподнял, сколько закрутил в воздушном вихре коленчато изогнутые концы ветвей. От них отделился один лист, взметнулся к нему, к солнцу, красноватыми лучами пронзающему березовую рощицу, взлетел и сник вместе с ветром, его подбросившим. Беспомощно кувыркаясь и поворачиваясь к свету то ярко-зеленой, то белесой своей стороной, стал падать на землю. Андрею стало жаль этот листочек: хотел улететь далеко, оторвался ст братьев, а теперь будет усыхать одиноко и скручиваться в желтую легкую трубочку, ждать, пока не утащит его к своему дому какой-нибудь муравей.
В ногах разливалась приятная усталость. Опять вспомнился таежный костер. Полежать бы возле него, наблюдая, как вьется теплый голубой огонек, и вслушиваясь, как пощелкивает в пламени сухой пихтовый лапник. Андрей пересел в другой угол беседки, вплотную забранный тесом, откуда обзор был меньше, уже, даже тропинка, ведущая к беседке, не была видна, зато здесь было затишье от ветра, который стал к вечеру прохладней.
Потянуло в дремоту. Андрей не стал сопротивляться, закрыл глаза и спиной привалился к дощатой стене. Мелькнула мысль: а может, здесь и на ночь остаться? Сон одолел его раньше, чем Андрей успел ответить себе на этот вопрос.
5
Проснулся он от скрипа шагов по песку, явно приближавшихся к беседке. Солнце уже закатилось, но было достаточно светло, чтобы разглядеть фигуру человека, возникшую на пороге. От неожиданности Андрей даже вздрогнул, он растерялся, не зная, как ему поступить.
- Можно войти? - спросила Ольга.
- Входите, - чужим голосом ответил Андрей. И поднялся, чтобы уйти.
- Много времени я не отниму у вас, Андрей Арсентьевич, - по-прежнему стоя на пороге, сказала Ольга. - Но я ведь и в санаторий приехала только ради того, чтобы с вами поговорить.
- О чем же? - Это было уже уступкой.
- Разве я знаю, как у нас здесь сложится разговор? При посторонних за обедом он не сложился, - сказала Ольга. И сделала два шага вперед. Конечно, время позднее, скоро стемнеет, но я так долго искала эту беседку.
- Кто вам сказал о ней? И почему вы решили, что я здесь?
- О беседке сказала Серафима Степановна еще за обедом, вскользь, сама. Поверьте, я не задавала ей никаких вопросов. И вообще не задавала никому вопросов. И я не знала, что вы здесь. Искала вас на дорожках вблизи санатория. Стучалась к вам в палату. Ходила по всем маршрутам, даже вокруг озера обошла и не заметила по первому разу ведущей сюда тропинки. - Она отвечала точно, сжато, как на допросе, но в тех мягких интонациях, так запомнилось Андрею, в каких она рекомендовала книги посетителям чаусинской библиотеки.
- Не понимаю цели вашего прихода. - Андрей не хотел вступать в разговор, но разговор продолжался и теперь все труднее было оборвать его.
Ольга сделала еще один шаг вперед. Андрей заметил, что теперь она одета в спортивный костюм и прическа скрыта под завязанным туго платком. Вид у нее утомленного долгой ходьбой человека. А он заставляет ее стоять на ногах. И допрашивает.
- Садитесь, Ольга Васильевна, - сказал Андрей. - По-видимому, и в самом деле нам следует поговорить вдвоем, без посторонних. Ведь я за обедом солгал.
- Был вынужден солгать, - поправила Ольга, - я понимаю. Потому и особенно старательно я вас искала. Я не хочу, чтобы вы лгали. И сама не хочу лгать.
Скамьи, а вернее, грубые лавки из некрашеных досок полукольцом были прикреплены к стенам беседки. И надо было садиться рядом или вести разговор через пустое пространство, которое здесь казалось огромным и подобным арене цирка. Благодарно шевельнув губами, Ольга опустилась на скамью, прикрыла глаза. Андрей стоял в замешательстве. Дико было бы перейти к противоположной стороне беседки. А сесть рядом с Ольгой, хотя бы и в некотором отдалении, значило вновь ей подчиниться. Он помедлил и все же сел рядом, почувствовав, как его сразу обдало легким ароматом сладких духов, смешанных с йодистым запахом озерных водорослей.
- Андрей Арсентьевич, могу я просто начать свой рассказ или должна сначала ответить еще на некоторые ваши вопросы? Я готова, - сказала Ольга доброжелательно, опять-таки словно бы предлагая на выбор читателей интересные книги.
- Как хотите, Ольга Васильевна. - Андрей хотел добавить: "Меня это мало заботит", но удержался.
- Ох, как трудно начать, - сказала Ольга, - а всего лишь ранним утром сегодня, когда я сошла с поезда, мне казалось, что все будет просто и мы поговорим действительно как старые друзья. И я даже мысленно называла вас Андрюшей. Я так назвала бы вас и сейчас вслух, как это нечаянно сорвалось у меня за обедом, если бы тогда - помните, в Чаусинске? - вы меня ударили по щеке. Теперь я на это не имею права.
Она замолчала. Молчал и Андрей. К чему эта игра в благородство? Свое? Или его, Андреево, благородство? Для чего эти красивые фразы? Но Ольга и всегда так говорила. Пусть говорит как хочет. И что хочет. Только бы поскорее. Он не станет ее перебивать.
- Понимаю, - сказала Ольга. - Да, я повинна в гибели Мирона. Хотя, Андрей... Андрей Арсентьевич, если бы тогда я вышла за него замуж, как обещала - боже, как страшно выговаривать: обещала! - я не принесла бы ему радости. Потому что я его не любила, а думала о другом, которого тоже не любила, но который для меня был интересен своим положением. Подумайте, мне при моей внешности и при моем уме - простите, тогда я так думала - стать женой плотника или женой ответственного работника и с еще большими перспективами на продвижение по службе!
- Зачем вы все это мне говорите? Вы виновница гибели моего брата, которая тогда отказалась даже прочесть его последнее письмо! - Андрей едва сдерживал гнев. Ему вспомнилось, как глотал слезы Мирон, рассказывая об издевках Ольги.
- Говорю, потому что вы мне разрешили. - Голос Ольги был ровен, тих, но какие-то щемящие нотки прорывались в нем. - И еще потому, что не знаю сколько тогда забавлялась бы я с вами и целовалась, если бы именно в тот день, когда вы принесли мне письмо Мирона, Валентин Христофорович не предложил мне с ним зарегистрировать брак. - Ольга запнулась. - И я согласилась. Но поставила условие: через полтора года. Пусть он сначала закончит в Москве курсы повышения квалификации. Ему почему-то не хотелось ехать на эти курсы. А мне хотелось подольше побыть незамужней - вдруг встретится еще кто-то, предпочтительней Валентина Христофоровича. - Она трудно сглотнула слюну. - Почему вы и тогда не ударили меня по щеке, Андрей Арсентьевич? Конечно, в тот день это ничего не изменило бы. Но после я острее чувствовала бы... - что чувствовала? - слова я не найду...
- Мне это безразлично, Ольга Васильевна, - уже не скрывая раздражения, сказал Андрей.
- Я знаю, я думала, у нас иначе состоится эта встреча. И сейчас очень путаюсь. Понимаю, вам не нужна моя исповедь. Но без нее мне не выговорить главного. Ради чего я искала вас. Можно немного еще мне продолжить?
Андрей промолчал. "Главное" ему было не нужно, "главное" - цель приезда Ольги. Но если он сейчас оборвет разговор, как вынесет он последние два дня? Ольга покорна, ни на чем не настаивает, она только просит. Но диктует все же она.
- Влюбилась я в Валентина Христофоровича только тогда, когда стала его женой, - снова заговорила Ольга. - Влюбилась не любя, если можно допустить такое нелепое сочетание слов. Но по-другому это свое чувство я объяснить не смогла бы. Теперь я знаю, для человека это неизбежно, когда-то к нему обязательно приходит любовь. Хотя бы на короткое время. Хотя бы с тем, чтобы задохнуться и потерять себя. Может быть, она у меня пришла бы и к Мирону. Стрелочка весов тогда уже совсем дрожала. Что на весах? Сам человек, его характер, его место в жизни и еще то, что никогда и никто разгадать не сможет, - выбор души: Он, только Он, и никто другой. Если бы Мирон тогда поступил со мною круто и жестко, потому что этого требовала справедливость, он бы в моем мнении столь вырос, что заслонил бы Валентина Христофоровича, и я...
- Перестаньте говорить о Мироне! - вскрикнул Андрей.
- Андрей Арсентьевич, это запоздалая пощечина. И все равно я принимаю ее как должное возмездие, - проговорила Ольга, зябко передернув плечами. Страшно трудно... Мне казалось, что моя честная откровенность вам лучше позволит понять меня, если уж вы согласились меня выслушать. Говорить же только то, что вам желательно, значит, вовсе не говорить. Тогда я уйду.
Но Ольга не поднялась со скамьи. Продолжала сидеть, опустив руки на колени. Смеркалось. И все же Андрей хорошо различал выражение ее лица, внутреннюю борьбу чувств, которую оно отражало. Это не могло быть игрой. Для чего-то же Ольга так настойчиво его искала? Андрей смягчился.
- Говорите все, - сказал он. И повторил: - Все.
- Тяжелее всего сейчас спросить мне у вас, Андрей Арсентьевич... Ольга снова запнулась. - Нет, я потом спрошу, позже... Хотя именно этот вопрос у меня был самый первый, если бы... Ну, впрочем... Нет, я продолжу. Когда мы с вами неожиданно оказались рядом в чаусинском летнем кино, я находилась на вершине своего, может быть, искусственного, иллюзорного счастья с Валентином, а у вас был совсем непрезентабельный вид. Не знаю, что почувствовали вы тогда, но я торжествовала: у меня такой муж! Мне вообще очень нравилась его манера повелевать своими подчиненными, его сила власти, его сложное транспортное хозяйство, внезапные звонки, вызовы среди ночи, срочные командировки, потом возвращения, измотанного, запыленного. А дома у него уют, ласковая, умная жена. Уже заведующая городской библиотекой. Ольга крепко сцепила кисти рук, так что суставы пальцев хрустнули. - Все было хорошо. Более того, прекрасно. Родилась дочь Леночка. И мне виделось: Валентина переведут в Светлогорск, потом в Москву, он такой деятельный, знающий. И действительно, вскоре, но вас уже не было в Светлогорске, Валентина перевели в областное управление. Конечно, с повышением. И тут пришло письмо из одного района, где Валентин часто бывал в командировках... - Ольга долго не могла справиться с охватившим ее волнением. - Письмо с запутанным адресом, одновременно и на дом, и до востребования. А я его вскрыла, так было у нас договорено с Валентином: никаких друг от друга секретов. Но письмо оказалось с секретом. Писала женщина, с которой Валентин, оказывается, много лет, еще до женитьбы... Словом, теперь она ждала от него ребенка и тревожно спрашивала, когда же он с нею зарегистрируется в загсе, как обещал. Выходит, он от нее утаивал, что женат. Я показала письмо Валентину. Он раскричался, сказал, что это шантаж, что с этой женщиной он даже незнаком... А письма опять приходили, все тревожнее и требовательнее. Наконец она приехала и сама. В обком партии. Все подтвердилось. Разразился невероятный скандал...
Совсем стемнело. Ветер все усиливался. Теплый. Но когда он особо резким ударом врывался в беседку и с загадочным шорохом тащил по полу какой-то принесенный им лесной мусор, Ольга вздрагивала, инстинктивно ища опоры, прижималась спиной к стене. Андрей молчал. Он зримо представлял себе, что в те дни переживала Ольга и как ей было тяжело. Может быть, не менее тяжело, чем было ему. Или Мирону.
- ...Не хочу говорить о подробностях... Валентина исключили из партии, понизили в должности, потом, когда родился ребенок, обязали помогать его матери. Валентин начал пьянствовать. Открылись и еще... Но довольно... Мы с ним развелись, когда Леночке было всего четыре года. Теперь ей шестнадцать, она получила паспорт. Мне от Валентина ничего не было нужно, если он присылал деньги или подарки для Леночки, я их возвращала. Зарплаты моей на двоих было достаточно: заведующая областной библиотекой. Там я и по сей день работаю. Ну вот... И мир в моей душе постепенно установился. Я не осталась одинокой, при мне была дочь, прелестное существо.
Ольга отвернулась, и по ее движениям Андрей догадался: она смахивает слезы.
- Можно мне и дальше рассказывать? - спросила Ольга. И не дождалась ответа, приняла молчание за согласие. - За эти двенадцать лет - после развода - ох как о многом я передумала! Иными глазами и книги стала читать, и по-другому в разные житейские истории вслушиваться. Удивителен человек! Он словно нарочно создает себе драмы. Нет, наверно, не только себе. И конечно же, не нарочно. Однако чужой опыт его ничему не учит. Он повторяет чужие ошибки легко и беспечно, зная, что это действительно ошибки. Все равно как алкоголики или завзятые курильщики медленно убивают себя, зная, что убивают. И совсем уж им недоступно, что при этом они еще и других убивают. И даже не так медленно. А страшнее всего, когда люди убивают любовь. Основу жизни. Но это общие слова, а я должна говорить коротко. И о главном. Простите, Андрей Арсентьевич, вы помните "Балладу Рэдингской тюрьмы" Оскара Уайльда? В Чаусинске я советовала вам прочитать все его сочинения.
- Помню эту балладу, - сказал Андрей, против воли вступая в диалог с Ольгой. - Но я думал, если речь идет об Уайльде, вы назовете "Портрет Дориана Грея".
- Спросила я о "Балладе" потому, что знала - "Портрет Дориана Грея" вами не однажды прочитан. А может быть, даже, подобно Бэзилу Холлуорду, написан вами с какого-то своего Дориана. Сейчас я о другом. "Возлюбленных все убивают, так повелось в веках. Тот с дикой злобою во взоре, тот с лестью на устах. Кто трус - с коварным поцелуем, кто смел - с клинком в руках". Вот это о главном. Впрочем, здесь и Дориан Грей тоже к месту. Но это все очень сложно, а надо проще. Хотя, может быть, вы меня уже начали понимать.
- "Близ Рэдинга есть замок Рэдинг, позорный ров есть в нем. Во рву лежит один несчастный, сжигаемый огнем". - Андрею хотелось выговорить эти стихи с иронией, но они зазвучали сочувственно и очень серьезно. - Да, я начинаю вас понимать, но все еще не понимаю, для чего вы мне - мне! - это рассказываете.
- Себе я уже рассказывала несколько раз. Теперь осталось немногое. Когда я в Чаусинске прочитала восторженную статью о вашей выставке военного рисунка, я глазам не поверила. Вы, в моем представлении обыкновенный маляр, и такой признанный художник. Валентин спросил меня, чему я так изумилась, и я тогда ответила ему, что я ничего не смыслю в людях. Это было тогда, когда я плавала еще в облаках семейного счастья, упивалась своим положением и в людях действительно не смыслила ничего. И я тайком побывала на выставке, специально приехала из Чаусинска. А потом я стала следить за вами. Через знакомых. Зачем, не знаю. Не удивилась, что вы переехали в Москву: "Таланты рождаются в провинции, а умирают в Париже". Это естественно. И вот как-то по должности своей читаю в "Книжном обозрении": сборник народных сказок с иллюстрациями художника А.Путинцева. Первая ваша книга. И новое для меня ошеломление. Не только в людях я не разбиралась, но ничего не смыслила и в искусстве. А тут разрыв с Валентином, удар, о котором я вам уже рассказывала... Но все это неважно. Теперь на моей полке сто тридцать три книги, проиллюстрированных или оформленных вами. Еще шесть книг я не сумела достать. Леночка недавно спросила: "Мама, почему ты собираешь книги этого художника?" И я ответила: потому что это Художник. Все это тоже о главном. Теперь тот вопрос, который я хотела вам задать вначале и не смогла... Нет, и теперь я этого не сделаю! Я все сказала.
Ольга встала, сделала шаг к выходу.
- Задайте ваш вопрос, Ольга Васильевна, - угрюмо проговорил Андрей. Он уже его угадывал, но он не знал, как на него ответить. - Я не хочу, чтобы мы аллегории Оскара Уайльда читали по-разному.
- Хорошо, наберусь мужества. - Ольга завела руки за спину, выпрямилась. Едва в темноте различимая, вернулась обратно. - А когда Мирон ушел с топографами в тайгу, почему вы, Андрей Арсентьевич, еще чаще, нежели до этого, стали посещать читальный зал библиотеки?
- Вы хотите, чтобы я вслух вам ответил?
- Нет. Но если бы Мирон не погиб в тайге...
Андрея обожгло. Не он сейчас судил Ольгу - она судила его. А отвечать было нужно.
- Я никогда не думал, что предаю Мирона.
Эта обнаженная истина вдруг открылась перед Андреем. Он действительно никогда этого не думал. Он не становился Мирону на дороге. И если бы Мирон в тайге не погиб, да он, Андрей, в мечтах своих, а потом, может быть, и в жизни продолжал бы видеть Ольгу безмерно близкой и дорогой. Если Мирон от нее отказался, вытравил из своего сердца, почему он не имел права ее полюбить?
- Андрей Арсентьевич, а вы никогда не думали о том, что я должна была подумать о вас, когда вы с письмом, последним письмом своего брата явились ко мне в библиотеку? Тогда я была с вами жестока, возможно, говорила злые и несправедливые слова. Мне так хотелось вас оскорбить, я отстегала вас как мальчишку. Вы меня любили, вот в чем все дело - теперь можно и прямо говорить! - а я тогда, вас убивая своими уничтожающими достоинство человека словами, не понимала, что убиваю большую любовь. Вашу. И свою. Будущую. Потому и "Баллада". Она обо мне и о вас: "Возлюбленных все убивают, так повелось в веках... Кто трус - с коварным поцелуем, кто смел - с клинком в руках "А я вас целовала. И вы угадали: "Близ Рэдинга есть замок Рэдинг, позорный ров есть в нем. Во рву лежит один несчастный, сжигаемый огнем..." Всякая вина должна быть искуплена. "Убил он ту, кого любил, и вот за то убит". А я, убитая, все-таки живу...
Ветер особенно шумно ворвался в беседку, хлестнул Андрея по лицу и сразу стих. По крыше застучали капли дождя. Ольга, невидимая, тяжело проговорила:
- Леночка мне как-то сказала: "Мама, я становлюсь взрослая, научи меня жить". И спросила, хорошо ли она поступает, что дружит с мальчиками. И что я могла ей ответить? Повторить банальные советы, банальные фразы? Она их выслушала безразлично, потому что я ей не могла объяснить для нее самого основного: как получилось, что у нее нет отца. Вместе с нами, в одной семье, хотя он жив. И я не могла объяснить, как ей начинать свою "взрослую" жизнь. К нам иногда заходит с мужем счастливица, всезнайка, моя хорошая знакомая Светлана Кирилловна - образец толкового инженера и лучший образец хорошей жены. Я задала ей тот же вопрос, который мне задала Леночка. О жизни. Что ж, Светлана только беззаботно рассмеялась. Ответила восточным афоризмом: "Бог для мужчины сотворил женщину, а жену для себя может сотворить только сам мужчина". И дополнила: "Но еще лучше, если потом и жена сотворит для себя мужа". Зачем обо всем этом я ваги рассказываю, Андрей Арсентьевич? Тем более что разговор наш давно уже окончен. И я должна уйти. Почему вы молчите?
- Говорите, Ольга Васильевна, - сказал Андрей. Ему стало жаль ее. Оказывается, далеко не безмятежно текла ее жизнь. И если Ольга в нем убила веру в любовь, не сам ли он ей в руки вложил оружие? И не убила ли Ольга потом этим оружием и себя? Андрею захотелось взять ее за руку, отвести к скамье, усадить и выслушать до конца - все-таки что-то она недосказала, - но он не посмел сделать этого. Прислушался к шуму дождя. - Говорите. Все равно нас здесь застал ливень.
- Говорить только потому, что ливень застал? - спросила Ольга. В голосе Андрея она не уловила теплоты. - Я не боюсь вымокнуть. Боюсь уйти. И не под дождь, а в темноту. Душевного одиночества. - И тихо-тихо: - Разве я за этим сюда стремилась? Андрей, я не могла написать вам свою исповедь. Слова на бумаге мертвы. Хоть и сейчас, живые, кажется, они тоже мертвые. В Москву я не могла приехать. Совсем было бы странно и навязчиво. Мне нужен был случай для встречи. Понимаете, даже искусственный случай. Вот этот. Который я и приготовила. Приготовила плохо.
- Значит, опять игра? И ложь? - спросил Андрей, невольно вновь холодея и отметив, что Ольга на этот раз к его имени не добавила отчества.
- Нет, Андрей, нет! Когда признаются в таком, разве может это быть ложью? Я ожидала, что подготовленная "случайная" встреча будет иной, что она с первого взгляда все мне откроет.
- И разве там, за столом, вам ничего не открылось?
- Открылось то, чего я больше всего боялась: Андрюша, вы тоже одиноки. И одиноки именно потому, что вы мне не простили. На выжженной земле, я понимаю, трава не скоро вырастает. И жизнью я за это достаточно наказана. А вы? За что же наказаны вы? Мне ничего не нужно, кроме вашего доверия.
- Доверия в чем? И зачем оно вам?
Он чувствовал, как Ольга волнуется и ждет от него не сухих прокурорских вопросов, а человеческого участия, и имя "Андрюша" произнесла она совсем безотчетно. Но все же дружеской рукой коснуться ее руки он не посмел. На выжженной земле зеленая трава не скоро вырастает.
- Андрей Арсентьевич, я все теперь скажу... Последнее... Нет, это не признание в любви. Это... это чувство... Чувство человека, который не ведал, что он делает, сделал много, чтобы погубить ваш талант, а теперь перед ним преклоняется. Если вы по-прежнему будете меня числить своим злым гением, относя все зло к самой жизни вообще, это так или иначе станет проникать в ваше светлое видение мира. В двух последних ваших книгах я это заметила. Вероятно, пока только я. Не дай бог, чтобы это еще глубже вошло в ваш характер. Андрюша, сберегите себя, свой талант. Какую цену я могла бы заплатить за это, я не знаю. А я так люблю, так люблю вас, Андрюша! Вот теперь уже все...
И в шуме усиливающегося ливня, в глубокой темноте Андрей не сразу понял, что Ольга незаметно исчезла из беседки. Он протянул руку, ища ее, шагнул в сторону, в другую, окликнул: "Ольга Васильевна!" - и ощутил лишь холодную пустоту.
Он вышел на залитую ливнем тропинку, журчащую и скользкую, не зная, что ему делать, как поступить. Шагов Ольги не было слышно. Отсюда, с этого места "кольцовочки", она к санаторию могла пойти в любую сторону. Куда пойти ему? Наугад попытаться догнать ее и не оставить под дождем в одиночестве? Или предоставить каждого самому себе...
6
В столовую к завтраку Андрей шел как на казнь. Он и сейчас не знал, что ему делать. Но отсиживаться в палате было явно бессмысленным. Ольгу под ночным ливнем он не догнал, не нашел в темноте. Должно быть, они разошлись в разные стороны. И это было символичным. Однако ж особенности кольцевой дороги заключаются и в том, что люди, начав по ней движение в разные стороны, в конечном счете обязательно встретятся.
Проведя в тяжелых размышлениях ночь, Андрей знал, что скажет Ольге, если она... Но не знал, какую ночь она провела и к какому готова разговору. Ведь ее уход из беседки был тоже уходом на казнь.
За столиком, как и накануне, уже сидели Зенцовы и между ними Ольга. Бледная, с синевой под глазами.
- Ну что ваш зуб, Андрей Арсентьевич, успокоился? - тотчас спросила Серафима Степановна.
- Спасибо, - ответил он и опустился на стул. - Зуб у меня успокоился. Андрей повернулся в сторону Николая Евгеньевича. - А каков был ночной ливень!
Зенцов только руками развел от восхищения. И Андрей остановил свой взгляд на Ольге. Она сидела напряженная, и в глазах у нее было ожидание и мольба: "Ну, начинайте первым. А я, как и вчера, при первой встрече, если хотите, вам помогу".
- Оленька, а ты что такая грустная? Тебе плохо спалось? - участливо спросил Андрей.
И это не было игрой. Хотя не при Зенцовых он не назвал бы ее Оленькой и не обратился к ней на "ты". Сейчас же он обязан был подтвердить для посторонних, насколько прочна его "старая дружба" с Ольгой. Он больше не мог причинять ей страданий.
На лице Ольги проступили розовые пятна, расслабленно поникли плечи.
- Андрюша, мне очень плохо спалось. - Губы Ольги тронула легкая, как бы виноватая улыбка. - Кажется, вчера я не рассчитала своих сил и возможностей. Что называется, вырвалась на отдых. Долго одна каталась на лодке по озеру...
- Ольга Васильевна, - со скрытым недоверием протянул Николай Евгеньевич, - в такой сильный ветер и вы на лодке? Одна?
- А что делать? - не гася виноватой улыбки, ответила Ольга и положила на стол руки ладонями вверх. - Глядите, какие мозоли с непривычки я веслами набила.
И Андрею вспомнились слова Ольги о том, что она везде его очень долго искала и что, когда вошла в беседку, она принесла с собой запах озерных водорослей.
- Боже мой! До крови! - округляя глаза, воскликнула Серафима Степановна. - Это же очень больно.
- Да нет, пустяки, - сказала Ольга. - А потом я попала под ливень, промокла до костей и, боюсь, не простудилась ли. Что-то познабливает.
- Милочка моя, - Серафима Степановна покачала головой, - вот не повезло вам. А мы с Николашей на этом озере вообще чуть не утонули. И с простудой отвалялись в постели целую неделю. Спасибо доктору Илье Самсоновичу, помог оформить нам на этот срок продление путевок, а то весь отпуск из-за этого пошел бы кувырком. Так что, дорогая, очень и очень берегитесь.
- Андрюша, а ты завтра в котором часу уезжаешь? - спросила Ольга. Она смотрела ему прямо в глаза, а видела что-то далекое.
- Вскоре после обеда, - ответил Андрей. Точно бы какой-то неясный расчет был в словах Ольги, точно бы хотелось ей в чем-то окончательно убедиться. Он спросил ее: - А что?
Ольга ответила не сразу. Какая-то тайная работа ее мысли продолжалась. Наконец задача была решена.
- Знаешь, Андрюша, я, наверно, проводить тебя не сумею, прости. Так досадно! Чуть ли не через двадцать лет встретились, а вместе даже два дня побыть не сумеем. Побродить по окрестностям, поговорить, вспомнить общих старых знакомых, - она усмехнулась, - вдвоем покататься на лодке по озеру. Позавтракаем, и я пойду лягу. Чувствую, как жар волнами разливается по всему телу. - Ольга тронула лоб, потерла виски.
И Зенцовы наперебой набросились на нее со своими советами. Какие таблетки принимать, как делать ножные ванны и, главное, обязательно ставить горчичники на грудь и на спину. Да, да, у них точно так все начиналось. Надо болезнь ловить у порога. И сестричкам без стеснения подсказывать насчет горчичников. Девочки еще малоопытные, такие ожоги могут наделать, что волдырями кожа вздуется.
Ольга с ними во всем соглашалась, иногда переспрашивала, иногда говорила что-то совсем невпопад, и Андрей понимал, что ее мысли бродят опять где-то вдалеке. Чтобы как-то рассечь унылый разговор только все о болезнях да о болезнях, он спросил Ольгу, не знает ли она Киру, которая в свое время работала техническим секретарем в приемной у Седельникова.
- Знаю. Издали. Там и работает, на прежнем месте. А других подробностей рассказать не могу о ней.
- А Светлану Кирилловну вы вчера упомянули...
- Ах, Света, - сказала Ольга, - да, Светлана Кирилловна. Прекраснейший человек. Жизнь в ней через край так и плещет. Увлекается музыкой, ни одного концерта не пропустит. И замуж вышла за старшего преподавателя областной музыкальной школы. Счастливая семья. Домашняя библиотека у них лучшая в Светлогорске. Она тебя помнит. Что-нибудь ей передать?
- Нет, ничего. Это я просто так.
Еще поговорили о строительстве нового моста в Светлогорске, который вот-вот уже будет открыт для движения транспорта и который в бытность Андрея был лишь голубой мечтой Седельникова. Зенцовы рассказали экзотический эпизод из своей поездки в Африку, и, спохватившись, Серафима Степановна заторопила Ольгу:
- Милочка, да вам же надо скорее в постель.
День удался тихий и солнечный, словно вчера и не было сварливого ветра и не лил до полуночи отчаянный дождь. Разве что на теневых сторонах дорожек, усыпанных белым кварцевым песком, еще поблескивали маленькие лужицы.
На выходе из столовой Ольга стала прощаться:
- Ну, до новой встречи, Андрюша. Еще лет через двадцать. Счастливой дороги! А я была и этим одним днем так рада, так рада!
Подала руку Андрею. И рука у нее была ледяной.
Андрей не заметил, как очутился на своей "кольцовочке". Он шел и думал об Ольге. Точно она решила задачу. Всю тяжесть приняла на себя. С благодарностью откликнулась на "Оленьку", приняла эту игру. Нет, не игру, а шифр для посторонних! Но в этом шифре - теперь она знала - к ней нет недоброго чувства. Рука у нее была холодная. Высокая температура - это святая ложь. Ольга не хотела создавать трудности для него, она ему предоставила выбор. Ведь это рукопожатие на крыльце "до новой встречи еще лет через двадцать" означало и никогда, и в любой день. Думай, Андреи, как тебе распорядиться этим своим правом.
С той же отрешенностью от всего окружающего, с какой Андрей шагал по песчаной дорожке, вступил он и в беседку, жарко прогретую солнцем и заполненную испарениями от некрашеного дощатого пола, промоченного у порога косым ночным ливнем.
По крыше беседки бегали какие-то невидимые птицы, стучали острыми коготками. Из глубины березового перелеска доносился монотонный переклик двух удодов. Порою голоса их сливались, и тогда можно было заметить, что один из удодов непременно чуть-чуть опережает другого и словно бы радуется этому.
Ветер натащил в беседку много лесного мусора, мелких зеленых веточек, оборванных листьев. Тут же валялся растрепанный и забрызганный дождем блокнот Андрея, в котором он вчера делал свои беглые зарисовки. Пожалуй, впотьмах на него и не раз наступали ногами. Ценного в нем, кажется, не было ничего.
И все-таки он поднял блокнот, стал разглядывать его. Качающиеся на ветру вершины деревьев. Галка, которую с такой вершинки никак не может сбросить ветер. Работающие муравьи. Вот длинные струи тонких, словно бы летящих вдаль березовых нитей-ветвей, и одинокий, оторванный от них и неровно падающий на землю листок...
Андрей, попятясь, присел на скамью. Вот оно, вот оно - решение "квадратуры круга". Недостижимо руке художника передать живую душу тайги на полотне пытаясь вдохнуть движение в каждое дерево, в каждую его хвоинку, в растущую понизу траву. Когда все превращается в движение - движения уже нет. Оно становится неразличимым. А падающий, отдельно и медленно падающий лист, но именно зримо падающий, который сразу расскажет, что до этого произошло, такой лист на на фоне замершего леса и олицетворит собою частицу вечной жизни природы, частицу, подобную капле воды отражающей весь мир. Да, кажется, решение найдено. А хватит ли таланта? Времени? Андрей усмехнулся ведь надо не просто этот падающий лист пририсовать к тому, что было уже сделано, а все, все до последней хвоинки и травинки переписать заново, подчиняя движению одного березового листка.
Возникли в памяти слова Ольги о том, что в двух последних книгах, им проиллюстрированных, она уловила какую-то недобрую перемену в его художественной манере. Она в смятенном, сбивчивом разговоре не смогла точно определить, что это - простая усталость или наползание сумерек в видении мира? Но именно ведь это больше всего ее встревожило и заставило создавать "искусственный случай" для встречи. Все остальное было лишь оправданием этого случая. Даже слова: "А я так люблю, так люблю вас, Андрюша!"
Себя она не оправдывала, себя она только лишь объясняла. Возможно, Ольга, права в своих опасениях...
Есть поговорка: нельзя увидеть собственных ушей. Вот он, Андрей, их и не видит. Впрочем, можно увидеть в зеркале. Таким зеркалом была Ирина. А Ольга? Он голову готов склонить перед ней, перед ее душевной драмой. Но в это зеркало взглянуть он никогда не сможет. Нет, никогда...
...Андрей Арсентьевич вернулся в палатку, вслепую начертил на
листке бумаги предполагаемую схему своего пути к Зептукею и района
дальнейших поисков силами здесь оставшихся. Нацарапал крупными
буквами обозначение сигналов: одиночный выстрел - простая
перекличка, обозначение места, где он находится; дуплет - удача.
Теперь, кажется, продумано все. Последнее - где оставить эту
записку? Здесь, у себя, или занести в большую палатку? Германа
Петровича, а следовательно, и Зенцовых, покорных ему, ничто не
заставит подняться сейчас, а с рассветом и они сразу же заметят его
отсутствие и обнаружат записку. Он положил ее так, чтобы
надежно - не замочило дождем и не выдуло ветром, если в конце
ненастной ночи, как это нередко бывает, поднимется ветер. Вход в
палатку Андрей Арсентьевич оставил открытым. Ничего не забыто?
Перенасыщенная влагой земля смачно зачавкала у него под
ногами. Он запнулся за толстый узловатый корень, теряя равновесие,
сделал несколько невольных быстрых шагов вперед и вломился в
ольховую чащу. Мокрые ветви больно стегнули его по лицу. Он смахнул
со щеки прилипшую противную, как представилось ему, жирную паутину
и двинулся дальше в ночь, в темноту.
Туго постукивало сердце. Струйка горячего пота проползла по
спине. Глаза постепенно начали отчетливее различать то и дело
возникающие препятствия: вывороченные с корнем валежины, обломки
обомшелых скал, стеною стоящий молодой пихтовый подрост.
Нежно запахло малиной, и руки Андрея Арсентьевича ощутили
колючесть ее стеблей, в мокрых пальцах оказалось несколько мягких и
крупных ягод. Не этот ли малинник завлек к себе Дашу? Завлек, а
потом... направил в темноте по крутому склону вниз.
Он рупором сложил ладони и по нескольку раз, поворачиваясь во
все стороны, прокричал ее имя. Прислушался. Ответом была нерушимая
торжественная тишина. Только чуть-чуть побрызгивал совсем уже
мелкий предрассветный дождь.
И вдруг веселый напев зазвучал в душе Андрея Арсентьевича.
Брезентовая куртка перестала стягивать плечи, легче, пружинистее
сделался шаг. Хотелось бегом броситься под гору. Он угадал, угадал.
Там, у Зептукея, именно там, как и рассчитывал, он найдет Дашу.
Скорее, скорее. Звучи же сильней и разрастайся, веселый напев!
7
Осторожно, словно бы все здесь было хрустальным: и стены, и любые отдельные предметы, - Даша передвигалась по мастерской. Ей хотелось и все сразу охватить одним взглядом, и вникнуть в каждую подробность. Она знала, что все эти сотни и сотни полотен, натянутых на подрамники или вставленных в багетные рамы, а теперь небрежно приставленных к стене и тыльной стороной повернутых к человеку, - все эти неисчислимые стопы рисунков на бумаге, уложенные в папки или попросту крест-накрест связанные крученым шпагатом и взгроможденные на стеллажи, только малая часть труда художника за двадцать лет. Что-то передано в музеи, что-то подарено или продано, а больше всего выброшено в мусорную корзину или предано огню.
Даша первый раз в жизни была в мастерской художника. Она любила бродить по картинным галереям, только времени мало было для этого, любила читать книги и смотреть кинофильмы о великих мастерах кисти. Но это было все равно что рассматривать гербарий вместо живых цветов, растущих на тихой лесной полянке. Покупать в магазине душистую подрумяненную булку вместо того, чтобы проследить мысленно путь зерна с момента, когда его бросят в землю, затем заботливо вырастят из него на поле тучные колосья, сожнут их, обмолотят, смелют, просеют, заквасят дрожжами и превратят в хлеб.
Она видела результаты труда художника, была зачарована ими, но она не видела самого процесса труда художника, не вливалась в его душу, которую он вкладывает в свой труд. Все это для нее было загадочным и священным. Она остро, хотя и неосознанно, чувствовала, где подлинное вдохновение, а где бескрылое ремесло.
И вот она ходила по мастерской художника, перед картинами и рисунками которого всегда испытывала потаенный восторг. Почему? Она не сумела бы объяснить этого. Это был ее художник, частица ее духовного видения мира. А может быть, она сама была такой частицей в понимании мира этим художником. Все равно. Важно, что они совпадали. Любая картина, отделенная от ее создателя, жила собственной, независимой жизнью. Она могла быть величайшим произведением искусства, но все-таки для Даши она оставалась только картиной, свидетельством степени одаренности художника. В мастерской же Андрея Арсентьевича его работы были продолжением его личности, его жизни. Вот потому здесь все и было хрустальным. И на самого художника Даша смотрела с таким же внутренним трепетом, как и на его картины.
Ей очень хотелось понять, увидеть самой, как это делается, как замысел художника превращается в линии и краски, единственные линии и краски, способные ожить под рукой мастера. Рисовать и сама Даша умела, в школе получала пятерки. Но это была просто добросовестная техника рисунка. Еще более добросовестной, высокой и даже высочайшей техникой пронизаны были работы многих профессиональных художников, живописцев и графиков, которые доводилось ей видеть на выставках и в повседневности, - иллюстрации в книгах, картины и эстампы на стенах квартир и в кабинетах разных учреждений.
Смотреть на эти произведения искусства было приятно, порой они будили какие-то далекие ассоциации, создавали настроение, но остаться с ними и поговорить наедине, как с живым человеком, как с собственной совестью, хотелось с немногими. Избранными. Работы Андрея Арсентьевича для Даши всегда были избранными, даже те, которые не обладали особо высокой техничностью исполнения. Его рисунки и картины жили, с ними можно было мысленно разговаривать, советоваться, спорить. И просто наслаждаться, глядя на них. Даша чувствовала себя внутренне оскорбленной, когда при ней кто-то равнодушно перелистывал книгу с иллюстрациями художника А.Путинцева.
Она много раз пыталась представить себе, как же выглядит по внешности сам этот Путинцев. И не могла представить. Он как бы по размерам своим не вмещался в рамки ее воображения. И не потому, что он был гигантом, нет, а потому, что ее рамки для него были тесны. Ясно ей было только одно: этому человеку можно верить. Как нельзя не верить и его искусству.
И когда он впервые появился в их лаборатории и спросил, не называя себя, может ли он видеть Германа Петровича Широколапа, Даша без колебаний, почти автоматически выговорила: "Да, Андрей Арсентьевич, да..." И удивилась тому, что на его лице, в свою очередь, отразилось удивление: откуда она его знает? А как же иначе-то? Но это был немой обмен взглядами. Очень быстрый, потому что Даша, зардевшись румянцем, тут же вскочила и открыла ему дверь в кабинет своего начальника.
Конечно, не так уж совсем неожиданным было появление Андрея Арсентьевича. О нем не раз говорил Даше Герман Петрович, что вот, дескать, завел курортное знакомство с одним художником, который для него интересен с двух точек зрения. Во-первых, как знаток горной сибирской тайги, с которым можно было бы скооперировать нужную для собственной научной работы Германа Петровича поездку в глубь этой тайги; во-вторых, как иллюстратор и оформитель книги, давно готовящейся к публикации по тематическому плану лаборатории. А поскольку у художника есть и свой интерес - обещанные ему извлечения старинных изданий из бабушкиных сундучков, - встречи с ним будут желанны и полезны.
Герман Петрович даже сказал доверительно Даше, что на данном этапе количество этих встреч важнее их качества, то есть это может быть и пустой болтовней. Главное, в ходе этих частых бесед приучить Путинцева к мысли, что их совместный поход по сибирской тайге - дело твердо решенное. И приказал Даше постепенно и неторопливо - время есть, и его можно еще подрастянуть обойти всех сотрудников НИИ и в частном порядке выяснить, кто и какими богатствами для Путинцева - не говоря, что для Путинцева, - располагает. Все собрать, сконцентрировать здесь, а выдавать художнику малыми порциями.
Даше и тогда этот заговорщический тон не понравился. Художника Путинцева она полюбила по его рисункам прежде, чем услышала что-либо о нем от Германа Петровича, но приказания начальника выполнять надо, и Даша отправилась в обход по всему институту. Ей повезло. Кое-что быстро, уже через несколько дней, оказалось у нее в руках, кое-что ей пообещали поискать в квартирных темных кладовушках и на дачах, а наиболее отзывчивые и радетельные согласились поспрашивать еще и своих знакомых.
Коль скоро определенная часть собранных Дашей старинных изданий уже могла быть передана по назначению, закономерен был и приход Путинцева за ними. И Даша его ожидала. Но день за днем возникали перед кабинетом Широколапа разные посетители, а Путинцевым никто из них не назывался. Да если бы и назвался, Даша ему не поверила бы. Когда же вошел Он, ему называться не было надобности.
Разговор за закрытой дверью показался Даше недолгим. Тренькнул звоночек, и она поднялась, перед зеркальцем поправила волосы и пошла на вызов.
Герман Петрович сидел не за столом, а на диване рядом с художником и что-то энергично ему рассказывал.
- Знакомьтесь, - предложил он, широко распахивая руки. - Андрей Арсентьевич Путинцев...
- Я знаю, - сказала Даша опять совсем автоматически, не дав закончить фразу Герману Петровичу.
- Откуда? - невольно вырвалось у Андрея Арсентьевича.
- Не знаю...
Она смутилась совершенно, понимая, что ей этого двумя словами не объяснить. Интуиция, что ли, подсказала?
- Не знаю, - в растерянности снова проговорила она, видя, что Андрей Арсентьевич поднимается с дивана, чтобы подать ей руку.
Герман Петрович нехотя тоже встал, похлопал Дашу по плечу.
- Моя научная энциклопедия, - щедро и покровительственно сказал он, моя типография и мой великий визирь - Дария Ивановна. Хотя почему она Дария, а не Дарья, решительно понять не могу. Поэтому для удобства и краткости именуется просто Дашей. Поскольку на будущее, дорогой Андрей Арсентьевич, вам временами придется прибегать к ее посредничеству, прошу иметь это в виду.
- Дария Ивановна... - начал Андрей Арсентьевич, неловко делая нажим на букву "и" в ее имени.
- Называйте Дашей, - умоляюще попросила она.
- Спасибо...
И Даша заметила в его усталых глазах теплый, дружеский огонек. Андрей Арсентьевич стал ее расспрашивать, когда и как он смог бы ознакомиться с рукописными материалами той книги, которую сейчас он согласился иллюстрировать, и когда он смог бы получить уже для собственной своей работы старинные издания.
Застигнутая врасплох, Даша не знала, как ему ответить.
- Там еще очень большая перепечатка... - невнятно сказала она, представив себе, какую адову работу, прежде чем начать перепечатку, должна проделать по приведению рукописи в порядок, по выверке фактов, цифр и научной терминологии, по выправлению стиля и устранению грамматических нелепостей и ошибок. Львиная доля рукописи принадлежала перу Широколапа. А она ведь была его "энциклопедией" и "великим визирем", не считая "типографии" - пишущей машинки.
- Созвонимся, обо всем созвонимся, - торопливо включился Герман Петрович, боясь, чтобы Даша по наивности не раскрыла некоторые задуманные им ходы разговора. - Можно ведь и по частям знакомиться с материалом? Заходите, Андрей Арсентьевич, почаще. Путь к нам от вас нетрудный, на метро всего три остановки.
И Андрей Арсентьевич и звонить и заходить к ним согласился. Его очень интересовали старинные издания. В меньшей степени грандиозная рукопись Широколапа. Но волею Германа Петровича все это было некоторым образом соединено вместе. И волею Германа Петровича Даша выдавала Андрею Арсентьевичу старинные издания небольшими порциями, внутренне страдая от своего соучастия в тайном заговоре, в который она вложила и еще одну, неведомую Широколапу, собственную долю. Она стала аккуратнейшим читателем Ленинской библиотеки и Библиотеки иностранной литературы по разделам, интересовавшим Андрея Арсентьевича, записывала на свое имя нужные ему книги, альбомы, атласы и приносила ему. Добывала многое и по межбиблиотечному абонементу.
Она, возможно, и открыла бы Андрею Арсентьевичу всю правду, рискуя при этом потерять служебное расположение Германа Петровича, а вместе с ним и рабочее место, которым по семейным обстоятельствам очень дорожила, она бы это сделала, если бы заметила хотя малейшее недовольство или сомнение со стороны Андрея Арсентьевича.
Но он звонил и спрашивал: "Дашенька?" - почему-то легче это выговаривая, нежели "Даша". Она радостно ему отвечала: "Да-а, Андрей Арсентьевич, да..." И, не дожидаясь второго вопроса: "Мне можно прийти?" добавляла: "Приходите, Андрей Арсентьевич, приходите! Кое-что новое есть для вас".
Его сразу же в своем кабинете принимал Герман Петрович, иногда приглашая и "великого визиря", а чаще один. Вел не особенно долгие разговоры, а потом Андрей Арсентьевич подсаживался к столику Даши и вместе с нею просматривал приготовленные для него материалы. Этот совместный просмотр ему очень нравился, потому что Даша тут же давала очень важные и необходимые справки и разъяснения, ею для такого разговора заранее тщательно выверенные и проработанные по первоисточникам. Иначе она не могла.
Бывало, и он что-нибудь ей рассказывал о своей работе, о хождениях по тайге. Даша слушала его, замирая, ей казалось, что это самые счастливые минуты в ее жизни, она приобщается к великому таинству искусства через одного из создателей прекрасного, она душой входит в тот мир образов и мыслей, которыми наполнен художник. Таежные побывальщины Андрея Арсентьевича только усиливали эти ощущения. Жизнь художника, в ее понимании, неразъединимо сливалась с искусством.
О себе говорить ей было нечего. Вот тут вся она. А дома... Зачем знать Андрею Арсентьевичу, что у нее дома?..
Она ему во всем доверяла. Но именно поэтому не хотела ничем огорчать, не предполагая даже, что Герман Петрович уже давно посвятил Андрея Арсентьевича во все ее житейские невзгоды, с достаточно развязными комментариями насчет неумения Даши находить ключи к их решению.
"Не чувствует мой великий визирь ритма нашего времени, - завершил Герман Петрович. - Но, между прочим, она совсем на пороге той поздневесенней поры, когда может оказаться не девушкой, а... девой. Старой, как в старину и говаривали. Видите ли, десять лет она не может свалить со своей шеи параличную мать. Будто мы живем не в социалистическом государстве, где существуют для безнадежных инвалидов разные пансионаты, дома для престарелых, или как их еще там, дома эти, называют? Любовь к родной матери? Извините, да эта же "родная" для нее сделалась давным-давно жестоким тираном! А к тирану какая любовь? Ей кажется, сложилась проблема неразрешимая. А это просто гордиев узел, и нужен для его рассечения самый обыкновенный меч самого обыкновенного Александра Македонского".
И не могла догадаться Даша, что этот грубый рассказ Германа Петровича, вызвавший гневный отпор со стороны Андрея Арсентьевича, в особенности расположил его к ней. С такой же доверительностью, с какою обо всем, кроме грустных домашних дел своих, разговаривала с ним Даша, он поделился с нею творческими замыслами, упомянул и свою "квадратуру круга". Пригласил взглянуть вообще на некоторые свои работы. Законченные и незаконченные. Именно поэтому Даша и очутилась в "хрустальных" стенах его мастерской.
8
Андрей Арсентьевич не любил писать портреты.
Его "по доброму знакомству" просил Широколап. Просили Зенцовы.
"Ну что вам стоит, Андрей Арсентьевич, потратить на нас несколько часов? Право, так приятно в доме иметь собственный живописный портрет, да еще принадлежащий кисти известного художника!"
При этом Зенцовы намекали, что в их доме бывает много именитых зарубежных гостей, и кто знает, если им понравится работа Андрея Арсентьевича...
Широколап туманных далей перед Андреем Арсентьевичем не открывал. Он просто убежденно считал: раз у него есть знакомый художник, этот художник не может не написать его портрета. Это же совершенно ясно. Азбучно.
И все-таки Андрей Арсентьевич решительно отказался. Заявил даже с некоторым раздражением, что устал повторять: портретная живопись не его жанр. А заниматься грубой мазней он позволить себе не может. И тут же, чтобы по возможности смягчить свою непреклонность, подарил им несколько превосходных этюдов. Виды сибирской тайги.
Он отказался выполнить просьбу Широколапа и Зенцовых, но между тем начал тайно набрасывать портрет Даши. Тайно потому, что этот портрет только медленно зрел в его воображении и еще настойчиво не просился на бумагу или полотно. Андрей знал, что если он его и напишет, то не иначе как в таком же не поддающемся рассудочному осмыслению порыве, который его охватил, когда он в одну ночь создал живую Ирину. Портрет Даши мог быть только живым или же никаким.
В зрительную память Андрея постепенно входили Дашины глаза, темно-серые, чуть с голубизной, всегда внимательные, немного усталые и враз точно бы вспыхивающие внутренним огоньком, когда ей доводилось слышать что-то радостное, приятное. Тогда она открыто, ото всей души хохотала, тут же стараясь себя остановить, тянулась рукой к губам, прикрывала их, а глаза приобретали виноватое выражение. Вот, мол, какая ты неуправляемая - что подумают люди? Однако ж эта робость, стеснительность не превращали Дашу в простушку, они лишь оттеняли хорошие черты ее характера, незлобного, покладистого человека.
Даша была умна, и броское словечко Широколапа "энциклопедия" принадлежало ей по праву, оно точно соответствовало всему ее облику, но не резко подчеркивая это, а как бы смягчая тем же внутренним светом. Даша не блистала красотой, ее лицо было самым обыкновенным и даже несколько неправильным в своих пропорциях. Широковаты скулы, но узок подбородок, отчего и губы казались припухшими. Брови потому особо притягивали взгляд Андрея, что в одну из них - левую - впивался зазубренный короткий шрам, след глубокого пореза или ожога. О таком простом, некрасивом лице уважительно говорят - милое. Оно милее еще и потому, что его нельзя назвать нежным, девичьим, но нельзя и сказать, что оно женской зрелости.
Самым примечательным был Дашин голос. И Андрей не раз ловил себя на мысли: ах, если бы можно было его нарисовать! Снимая телефонную трубку и слыша ее удивленно-радостное и вопросительно-утвердительное: "Да-а, Андрей Арсентьевич, да..." - он уже видел Дашу. Как она, тряхнув головой, откидывает волосы и словно бы не телефонную трубку прижимает к щеке, а голову склоняет к трубке. Видел ее губы, полные, слегка шевелящиеся и тогда, когда она сама не говорит, а только слушает своего собеседника. Она порою придыхает, опускаясь на низких тонах в беззвучие. Но тут же голос обретает прежнюю силу и чистоту, и потерянные было слоги удивительным образом становятся на свое место, не разрушая цельности ее речи.
Каждый раз, уходя из лаборатории Широколапа, Андрей Арсентьевич уносил с собой и ее голос. Он звучал потом долго-долго, не мешая ему ходить по улицам, читать книги, сидеть над своими рисунками. Более того, он помогал ему, подсказывал лучшие художественные решения. Он не заменял точных и властных требований Ирины, он просто тонким лучиком света бежал перед его собственной мыслью.
Однажды Андрей Арсентьевич впрямую попытался спросить Дашу, какого она мнения о прихваченном им с собой эскизе оформления одной детской книги. Даша отшатнулась испуганно: "Андрей Арсентьевич, я не знаю. Мне все ваши работы очень нравятся..."
Это не было лестью. И не было вежливым притворством. Даша обладала достаточно высоким вкусом, чтобы отличить удачу любого художника от его неудачи. В работах, выполненных Андреем, она искренне и никогда не видела неудач. Суровая критика Ирины Андрею Арсентьевичу очень помогала. Добрый голос Даши тоже очень ему помогал. То, что он мог с нею легко разговаривать, особенно по телефону, было уже хорошо. Потом свободнее двигалась рука.
И вот Даша впервые ходила по его мастерской. Она разглядывала картины, этюды, готовые рисунки и карандашные наброски. Андрей Арсентьевич, в свою очередь, издалека разглядывал Дашу, с расстояния уточняя мысленный ее портрет, во многом не совпадавший с ее фотографическим изображением, если бы оно было сделано. И внутренне торжествовал: ему, художнику, подвластно то, что недоступно никакому фотографу. А ему, Андрею Путинцеву, сейчас видимо то, что осталось бы невидимым для любого другого художника.
Даша бережно перебирала упругие листы ватмана, приготовленные для сдачи редколлегии атласа "Фауны и флоры СССР". На них были изображены колонки, ласочки, горностаи, сибирские белки - краснохвостки, чернохвостки, летяги. Все это было в увеличенном размере перерисовано с какого-то пожелтевшего от времени альбома, добытого ею у своих сослуживцев. Этот альбом, раскрытый, лежал тут же, рядом. И Даша не могла оторвать взгляда от рисунков, иногда чуть скашивая глаза на альбом.
- Андрей Арсентьевич, - наконец проговорила она, - вы простите меня. Там, в этом альбоме, все зверушки выписаны таким же тонким пером, как и ваше. Но там это рисунки, а у вас они ну совершенно живые. Я вижу, как они шевелят усиками, горностай дергает хвостиком, а ласочка ползет на животе. Неужели, когда их напечатают, ваших зверушек, они тоже умрут, станут только картинками? Это же страшно.
- Не знаю, Дашенька, не знаю, - сказал Андрей, несколько озадаченный ее вопросом. - Машины типографские, конечно, даже самые лучшие, в какой-то степени убивают перо и краски художника, но вы в самом деле видите, что мои зверушки сейчас живые?
- А вы? Разве вы не видите этого?
Андрей задумался.
- Для меня это все представляется как-то иначе, - проговорил он. Когда для художника - для меня - заходит речь о живых существах, исчезают понятия "живое" и "неживое". Есть законченная работа и незаконченная. Если белка шевелит усиками, значит, этот мой рисунок закончен. И только. Белочка сидит и грызет кедровую шишку, стало быть, она живая и должна шевелить усиками.
- Почему? А если она притаилась и задумалась?
- Тогда у нее в глазках должен быть другой блеск. Или по-другому изогнута шейка. Но не может живая белочка выглядеть набитым чучелом.
- А почему на старом рисунке, в альбоме, она набитое чучело? И вот эта летяга у вас. Не подумаешь, что она и вправду может летать.
- На чужом рисунке не знаю, Дашенька. А эта летяга вот почему. - Он взял угольный карандаш и жирно из угла в угол перечеркнул свой рисунок.
Даша отчаянно вскрикнула.
- Что я наделала, Андрей Арсентьевич! Зачем я это сказала? Такой прекрасный рисунок, столько работы, и вы...
- Только та работа чего-нибудь стоит, когда эта работа закончена. Спасибо, что вы заметили.
- Нет, нет, я не должна была говорить! Какое я на это имею право? Мне так показалось, а вы уже сразу...
- Не сразу. У меня было время для оценки. И больше, чем у летяги, для того, чтобы ей слететь с этого дерева. А вас я прошу говорить все, что вы думаете. Зачем же я пригласил вас в свою мастерскую?
Андрей Арсентьевич понимал, что Даша очень расстроена, волнуется. Как успокоить ее? Он подвел девушку к натянутому на подрамник большому полотну, стоящему у стены и прикрытому бязевым покрывалом. Сдернул его.
- Не тревожьтесь, эта вещь была уже много раз перечеркнута и заново переписана, - сказал он. - Что с ней будет дальше, не знаю. Но при вас я ее не трону. Скажите, как бы вы назвали ее?
Даша долго разглядывала картину. Потом сказала умоляюще:
- Андрей Арсентьевич...
- Говорите, Дашенька, говорите! Смелее.
- Н-ну, я назвала бы... "Падает лист". Нет, это неправильно... Такая большая картина. А листик березовый всего один... Нет... Не могу. Все так прекрасно! А вы сами как ее назвали?
- Для других никак не назвал. Потому что она не закончена. А для себя, помните, я вам рассказывал...
- Эта? Эта... еще не закончена? - В глазах Даши отразилось искреннее недоумение. И вдруг новая мысль еще больше привела ее в смятение: - Вы же говори ли мне... о "квадратуре круга". И не рассказывали о ее содержании. А здесь... Какая же здесь "квадратура круга"? Даже иносказательно.
- Только в нерешенности задачи. И, боюсь, в ее действительной неразрешимости. - Андрей Арсентьевич поднял с пола покрывало и вновь набросил на картину. - Вот вы назвали ее "Падает лист". А заходил ко мне на днях товарищ мой фронтовой, генерал, человек, в искусстве весьма понимающий, он сказал: "После бури". Потом подумал немного и поправил себя: "Перед бурей". И принялся нахваливать мою работу. Я его спрашиваю: "Послушай, Альфред Кристапович, как можно говорить добрые слова о картине, в которой даже не поймешь, что происходит?" А Яниш мне отвечает: "Почему "не поймешь"? Падает одинокий березовый лист (это и ваши слова, Дашенька), а вся тайга замерла в неподвижности. Так бывает и перед бурей, и после бури. Вот и выбирай сам, что тебе больше нравится". Я ему снова: "Но какая-то определенная разница в природе есть: "перед" или "после"? И тогда все же что там, на полотне?" Яниш: "Когда я смотрю на тебя, Андрей, меня мало интересует: ты еще ее позавтракал или уже позавтракал? Я вижу: художник работает. И это для меня главное. На твоей картине работает березовый лист. А состояние тайги... это меня не касается". Спрашиваю: "Значит, тайга на картине вообще не нужна?" Он: "Нет, почему же! Нужна. Без нее и этот лист падать не будет". Я: "А причина? Отчего же он падает? Зеленый, свеженький. Это не осень..." Яниш: "Стоп! Ты мне очень помог, Андрей. Спасибо. Зеленый, крепкий лист, конечно, перед бурей не мог оторваться! Значит, картина "После бури". Теперь я спрашиваю вас, Дашенька, вы с этим согласны?
- Андрей Арсентьевич, я обязательно должна ответить?
- Прошу... Только прошу.
Даша тихо переступила с ноги на ногу, точно школьник перед учителем.
- Андрей Арсентьевич, с рассуждениями вашего товарища я согласна, наконец сказала она. - А с самой картиной... Нет, не могу... Я видела ее очень мало.
- Разглядывайте сколько захочется.
Андрей Арсентьевич вновь сдернул покрывало с картины и ушел в дальний угол мастерской к рабочему столу. Чтобы не смущать Дашу, он принялся просматривать газеты, лежавшие с утра непрочитанными. Развернул одну, другую, и взгляд его упал на скромную рубрику на последней странице "Известий": "Президиум Верховного Совета СССР назначил т.Седельникова Алексея Павловича Чрезвычайным и Полномочным послом..."
Рука Андрея Арсентьевича упала. Он даже не дочитал, в какую именно страну - куда-то в Африку - назначен Алексей послом Советского Союза. Вот так, с далекого Севера и сразу в жаркие тропики. Теперь с ним не встретишься, не поговоришь. Сколько раз в год ни приводили бы его деловые обстоятельства с нового места работы в Москву, он всегда находил часок-другой повидаться со старым другом. Приглашал погостить у него: тоже хорошая область, как и Светлогорская, хорошие люди, и дела, в общем, идут хорошо. Алексей такой же быстрый, неугомонный, решительный. А все же что-то в нем надломилось после гибели Ирины, избегает говорить о ней, щека начинает подергиваться. И вторую жену свою в разговорах редко называет Зиной, чаще Зинаидой Варфоломеевной. Очень уважительно называет и никогда с той простотой, как, бывало, рассказывал об Ирине. Поздравить бы его с почетным назначением. Только на какой адрес лучше послать телеграмму...
Даша стояла перед Андреем Арсентьевичем опять как ученица перед строгим учителем. И он видел: ей страшно выговорить то, что она должна сказать. Не надо вынуждать человека, Андрей Арсентьевич молча наклонил голову. Взял кисть Дашиной руки в свою руку - какие у нее тонкие, маленькие пальцы, похлопал сверху ладошкой.
- Да, - сказал он, - Дашенька, да. Это "белка-летяга". Ваши слова: "Не подумаешь, что она и вправду может летать".
Она выдернула руку, спросила встревоженно:
- И вы эту свою "квадратуру круга", свою жестокую муку, опять начнете решать заново? Зная, что решить ее невозможно?
- Но вам ведь картина понравилась?
- Понравилась. Очень! - И на губах Даши промелькнула недоверчивая улыбка. - Вы ее не будете трогать?
- Я ее буду трогать, - твердо сказал Андрей Арсентьевич. - Еще много раз стану заново переписывать. Но кроме вас, пока я над нею работаю, больше ее никто не увидит. Нет, нет, - поспешил он добавить, заметив отчаяние на лице Даши, - в этих моих словах нет никакой символики, всю тяжесть решения возлагающей на вас. Работать и дальше над этой картиной просто потребность моей души. Я не могу оставить ее незаконченной, а она не закончена, вы и сами в этом убедились. Значит, я должен продолжать работу. Закончить ее невозможно...
- Оставьте так! - вскрикнула Даша. - Андрей Арсентьевич, умоляю, оставьте так. Она прекрасна!
- ...закончить ее невозможно, потому что это квадратура круга. А еще в восемнадцатом веке Парижская академия вынесла постановление: не рассматривать никаких проектов вечного двигателя и решения задач о квадратуре круга, трисекции угла и удвоении куба. Отсюда любое мое решение "квадратуры круга" никем не должно быть принято. Зачем же я буду показывать - опять ваши слова - эту мою "жестокую муку", что называется, "Парижской академии"? Тем более зная, что в решении задачи скрыт ложный ход. Но Яниш, как всегда, упрям. А вы, Дашенька, спасибо вам, пересмотрели свое отношение...
- Я ничего не пересматривала, - в ужасе сказала Даша. И раскинула руки: - Я стану вот так и от вас буду защищать вашу картину.
- Даже при том обстоятельстве, что тайга на ней, как белка, задумалась, не шевелит усиками, а в глазах у нее - у живой! - живого блеска нет?
- Мне все равно, есть этот блеск или нет. Там все живое!
Андрей Арсентьевич покачал головой.
- Нет, Дашенька, живой там только падающий лист. Один-единственный. И вы это видели. И вам стало страшно, что нет в картине гармонии движения...
- Есть оно, это движение!
- Вокруг земли не может двигаться солнце и весь небосвод. Это доказали Галилей и Коперник.
- Ну вот и не должна двигаться ваша тайга! И пусть один листок только и падает.
- Это иллюзия движения. Движения падающего листа. Он не мог начать своего падения, когда у меня весь лес написан так, как написан. А рука художника, моя рука, давно уже умеет - как, я не знаю, - умеет заставлять нарисованных черных тараканов бегать по бумаге.
- Каких тараканов? - растерянно спросила Даша.
- Когда-нибудь при случае расскажу. - Андрей Арсентьевич рассмеялся. Это было очень давно и к делу не относится. Хотя и относится. Но вам ведь стало страшно, когда вы поняли, что на моей картине солнце и все звездное небо вращаются вокруг Земли?
- Мне стало страшно, да, Андрей Арсентьевич, да! Но я испугалась, что вы начнете картину исправлять. А исправлять ее не надо. Сама Земля ведь и тогда была прекрасна, когда, по убеждению древних, она покоилась на трех китах. Немножечко сказки, немножечко необыкновенного и неправильного - в искусстве это ведь лучше, чем таблица умножения.
- Хорошие слова. И мне легко. Значит, вы поняли, почему я сказал, что, кроме вас, никто картину эту больше не увидит.
- Не поняла, - ошеломленная, ответила Даша.
- Мне нужно, чтобы кто-то иногда защищал меня от меня...
И остановил себя. Как он не подумал, что его слова ведь можно истолковать и так, что он обращается к Даше с просьбой стать для него... Кем? Советчиком? Другом? Помощницей? Он не посмел продолжить эту мысль. Но почему же он хочет выделить Дашу наособицу? Разве Яниш при всем его упрямстве плохой для него советчик? А Яниш великолепный знаток искусства. Разве товарищи по профессии, другие художники, обратись он к ним, меньше помогут ему, чем это сумеет сделать Даша, в "защите от себя самого"?
Пока он в первый раз не появился в лаборатории Широколапа и Даша, увидевшая его в первый раз, не сказала уверенно: "Да. Андрей Арсентьевич, да..." - разве до этого она, ему совершенно неведомая, имела какое-то значение в его жизни и для его работы? И если она сейчас уйдет из его мастерской и вообще уйдет, что-нибудь от этого изменится? Он перестанет работать так, как работал? Ирина приучила его быть к себе беспощадным. А теперь он ищет от самого себя чьей-то защиты. Устал? Может быть, и устал...
- Андрей Арсентьевич, - услышал он сквозь суматошность своих мыслей озабоченный голос Даши и понял, что она по-прежнему во власти иной тревоги, - почему вы не хотите оставить все так, как есть? Зачем вам нужна какая-то всеохватная гармония движения? Тогда ведь этот одинокий лист не будет выделяться. А от него сейчас я взгляда своего оторвать не могу. Как раз потому, что он один. И движется, падает. Андрей Арсентьевич, я, наверно, наивная, но скажите мне - я как-то, балуясь, ладонью прикрыла глаза Джоконды, и, знаете, она тогда не смеется. Улыбка на губах и глаза у нее ох какие глаза! - чужие, разные. Это два человека. А руку уберешь - Мона Лиза одна. С той улыбкой, которую, наверно, вот как и вы в своей картине лес и листок один, - долго искал Леонардо да Винчи.
- Дашенька, в том-то и беда, что на моей картине все наоборот. Чтобы добиться в ней единства, мне надо прикрывать рукой все, кроме падающего листа. А что тогда останется?
- Но вы же сами сказали, Андрей Арсентьевич, что ваша "квадратура круга", как и геометрическая квадратура круга, никогда не будет разрешима. Так зачем же тогда ее решать?
- Чтобы искать чудо. Если хотите, улыбку Джоконды. Она под кистью великого Леонардо возникла сама. Это не было позой Моны Лизы. А в искусстве оказалось чудом.
- У вас тоже белки шевелят усиками.
- А летяга не хочет летать. И березовый лист падает без причины.
Даша вздохнула.
- Никогда я не думала, что художником быть так тяжело. Мне казалось, если талант, у него сразу все хорошо получается. И жизнеописаниям художников, особенно в романах, не очень верила. Считала, что там драматизм искусственно, для интереса, нагнетается. Я пойду, Андрей Арсентьевич? Мне как-то даже жутко становится, что я в такую тайну вашу забралась. Извините, пожалуйста.
- Это не тайна, Дашенька, это работа. И считайте, что я вам отдал ключ от своей мастерской.
Проводил ее до двери, спросил, не очень ли она утомилась от долгого и, наверно, скучного разговора. Пообещал, что в другой раз станет показывать рисунки, не вызывающие никаких сомнений и споров, и с внутренним удовлетворением услышал Дашин ответ, что сегодняшний спор для нее был окном совсем в другой мир и что она этот день - в мастерской художника - долго не забудет.
Андрей Арсентьевич вернулся, сел к столу, взялся читать газеты. Смотрел на крупные заголовки, а смысла их не улавливал. Он видел Дашино лицо. Ее то недоверчивую к самой себе, то радостно-счастливую улыбку. И всегда совпадавшую с ее взглядом. Скорей, скорей лист бумаги, карандаш... Смахнул газеты на пол. И не оторвался от работы, не разогнул спины, пока в десятом, пятнадцатом, пятидесятом варианте - он не считал, конечно, - не появилась Дашина улыбка. Такой, какая она есть и какой ему хотелось ее видеть. Улыбка только. А весь портрет завершить полностью сил у него уже не хватило.
Разминая плечи, Андрей Арсентьевич встал. И лишь теперь заметил, что вместе с газетами сбросил на пол и тоненькую, почти квадратную бандероль. На ней был обозначен обратный адрес: Светлогорск, от Н.Г.Алихановой. Кто такая?
Разорвал оберточную бумагу бандероли. Сборничек стихов некой Надежды Алихановой, изданный в Светлогорске. Оформлена книжка старательно и все-таки провинциально. Обязательная кедровая ветка над контурами далеких гор. И золотом внизу тиснение - "Течет река времени". Нечто грустное. И философическое. Вернее, претенциозное?
Он приподнял твердую корочку переплета. На белом форзаце очень мелким, четким почерком было сделано авторское посвящение:
Андрею Арсентьевичу Путинцеву
Надежда, как Татьяна,
письма не слала к Вам.
Поэт ведь знает сам:
стихи не без изъяна.
И все ж перо бежит
(не будьте слишком строги!),
рука моя дрожит,
слагая эти строки,
пусть в смехе или плаче,
я не могу иначе.
Не побоясь молвы,
я спрашиваю прямо:
счастливы ль Вы?
А я? Теперь...
Седая Дама.
Подпись: Н.Алиханова. И постскриптум: "Мне очень тяжело. Простите. Но почему-то я вспомнила Вас".
Андрей Арсентьевич тоже вспомнил: "ярмарка невест" у Седельниковых, Надя, Надежда Григорьевна, врач, будущий доктор медицинских наук, "исследователь" его электрокардиограмм и рентгеновских снимков... Только почему Алиханова? Тогда у Нади фамилия, кажется, была другая.
На обороте титульного листа в издательской аннотации он прочел: "Это третий сборник стихов светлогорской поэтессы, удачно сочетающей свое творчество с основной работой: она профессор медицинского института и главный врач..."
И тогда прорезался в памяти драматический рассказ Серафимы Степановны Зенцовой, которая после санатория поддерживала переписку с Ольгой. Зенцовы, как это бывало частенько, оказались у Широколапа одновременно с Андреем.
Он тогда не очень вслушивался в этот рассказ, а Серафима Степановна говорила о некой женщине, хорошем докторе, вышедшей замуж за вылеченного ею превосходного человека, в долгой и трудной борьбе прямо-таки отнятого у смерти. А счастье их короткое подстерег случай. Пошли вдвоем весной на прогулку за реку. Цветы, птички поют, светлая радость во всей природе разлита. Вернулась же черной ночью одна. У мужа внезапный сердечный приступ, а патрончик с нитроглицерином остался дома в другом пиджаке. Жена не проверила, жена-доктор... Каково-то ей было там, на цветущей поляне, закрывать мужу глаза?
Конечно, это Надежда Григорьевна.
Что написать ей в ответ? Счастлив ли?
Андрей Арсентьевич обвел взглядом свою мастерскую, кипы связанных папок, отдельные листы бумаги с рисунками, разбросанные где попало, полку с выстроенными в ряд ста сорока двумя проиллюстрированными книгами, "квадратуру круга" с лежащим на полу возле нее бязевым покрывалом.
Рука его нечаянно коснулась Дашиного лица. Он не отвел ее, но побоялся пальцами дотронуться до губ, таких живых, нежных, кощунственно погасить светлую недоверчиво-радостную улыбку.
Что ответить Надежде Григорьевне? Далекой и давней "Татьяне", тогда не приславшей к нему письма...
9
Приглашение Зенцовых провести у них вечерок Андрей Арсентьевич принял с большой неохотой. Все, что не относилось прямо или хотя бы косвенно к его работе, он считал потерянным временем.
Он посещал все художественные выставки, ходил в театры и особенно часто в кино, даже на посредственные фильмы. И какие-то крупицы знаний или эстетического наслаждения от таких посещений у него все-таки оставались. Но сидение за обильным праздничным столом и пустые, беспорядочные разговоры, кроме чувства уныния, не приносили ничего. Андрей Арсентьевич иногда себя спрашивал: а чем пустая кинокартина лучше пустого застольного разговора?
Пробовал разобраться в этом. И получалось: в разговоре так или иначе и самому надо участвовать, банально отвечать на банальные вопросы, жевать и жевать что-то, хотя бы и очень вкусное, когда есть уже совершенно не хочется, в кино же и на плохом фильме мозг, словно сито-решето, не пропустит ненужного для художника, а что-то хорошее в нем непременно отыщет. Нельзя бесконечно напрягать только воображение, создавая все новые и новые образы. Художнику необходима натура. Которая, впрочем, тоже не идеальна в своей целостности. Вот фильм на время и становится такой натурой.
Не хотелось Андрею Арсентьевичу идти к Зенцовым еще и потому, что накануне в вечерней газете было опубликовано сообщение о том, что ему присвоено почетное звание народного художника республики. Значит, добрая половина всех разговоров будет складываться, конечно, вокруг его персоны. Вдобавок между рюмочками вина, которого он и в рот не берет. Зачем все это ему нужно?
Не хотелось ему встречаться в домашней обстановке и с Германом Петровичем, также приглашенным Зенцовыми. На работе он говорлив неимоверно, что же будет, когда он подвыпьет? А к этому есть основания: Герман Петрович в состоянии душевной неустроенности. Прошла всего лишь неделя, как он развелся с женой. Второй по счету. Зенцовы одобрили его поступок, больше того, считали, что решиться на это надо было давно.
Андрей Арсентьевич ответил бы на приглашение твердым отказом, но Серафима Степановна вскользь упомянула о Даше, которая тоже придет - есть идея одна интересная у Германа Петровича, - и Андрей Арсентьевич согласился. Вдруг ему представилось, как подвыпивший Широколап начнет приставать к Даше со своей "интересной идеей" - какой? - говорить дерзости, и некому будет ее защитить, потому что Зенцовы считают Германа Петровича просто веселым, обаятельным человеком, которому вполне дозволено игриво подшучивать над своим "великим визирем" с намеком, что и развелся-то, дескать, он вовсе не зря.
Вот это последнее обстоятельство, пожалуй, и сыграло главную роль в решении Андрея Арсентьевича. Его точила подспудная мысль: неужели... Он отгонял ее от себя - какое мне дело? - и все-таки думал. Нет, это так нелепо: Даша - жена Германа Петровича. Третья жена...
Стол у Зенцовых был накрыт отменно. Серафима Степановна, привычная к приему иностранных гостей, умела хозяйничать.
Разговор начался, конечно, с факта присвоения Андрею Арсентьевичу почетного звания. Серафима Степановна, разливая в высокие с золотым ободком фужеры какое-то извлеченное из полированного серванта марочное вино, вдохновенно заявила:
- За нашего дорогого! Есть лишь одна несправедливость: почему так поздно? Андрей Арсентьевич, как могли вы, оформив сто тридцать семь книг, столь долго оставаться незамеченным?
- Сима, все книги Андрея Арсентьевича замечены, и многие награждены дипломами, Почетными грамотами, - мягко поправил жену Николай Евгеньевич. И главное, замечены теми, кому адресованы, маленькими читателями. Ты ведь сама сколько раз говорила, в каком восторге дети от рисунков Андрея Арсентьевича. А это награда немалая. За ваше здоровье, за ваши успехи, мой дорогой!
- Признаться, - сказал Герман Петрович, - при первом знакомстве с Андреем Арсентьевичем я посчитал его, говоря мягко, за маляра-мазилу. Теперь - ого! - какая знаменитость...
- Не надо, Герман Петрович, - остановил его Андрей Арсентьевич.
- Но почему же! - воскликнул Герман Петрович. - Знаменитость так знаменитость. Письма от детей и родителей к вам теперь мешками пойдут. Давайте вот и все мы, - он обвел круг рукой, - коллективное письмо сочиним. В газету. С этаким придыханием. Дария, готовь проект!
Даша смутилась, взглянула на него умоляюще: зачем хороший разговор превращать в балагурство, вдобавок и обидное по тону? Но Германа Петровича тотчас поддержала Серафима Степановна. Придавая значение не его словам, а самой мысли, она радостно захлопала в ладоши.
Андрей Арсентьевич встал.
- Прошу, я прошу всех, - сказал он, почему-то глядя только на Дашу и улавливая на ее лице к себе сочувствие, - не писать никаких писем, если это говорится серьезно.
- На высшем пределе! - стукнул кулаком по столу Герман Петрович.
- Почему не писать? - уныло спросила Серафима Степановна. - Мы это сделать хотим от доброго сердца. Помочь еще больше распространиться популярности вашей.
- Верю, - сказал Андрей Арсентьевич. - Но слушать это мне тяжело. Мне помогать ни в чем не надо, тем более в создании популярности. В своей мастерской я работаю всегда без помощников. А что вышло из мастерской, мне уже не принадлежит.
- Народу? - немного ёрничая, спросил Герман Петрович. - Истории?
- Народу, - сухо, с вызовом подтвердил Андрей Арсентьевич. - И хорошо, если бы еще и истории.
Николай Евгеньевич побарабанил пальцами по столу.
- Не будем разжигать страсти, - миролюбиво проговорил он. - Хотя замечу, я полностью на стороне Андрея Арсентьевича, исходя из его характера и преклоняясь перед его скромностью. Никаких писем, разумеется, писать не будем. Просто: за ваш талант, Андрей Арсентьевич!
И, чокнувшись со всеми, но не выпив вино, Андрей Арсентьевич примиренно сел.
Знал ведь, знал, что все так и будет, а зачем-то пришел. Но теперь назвался груздем - полезай в кузов. Веди себя как положено гостю. Было почти так и когда-то в доме Седельниковых, в зените первой его славы, "сделанной" Ириной. Тоже сидел он словно на раскаленных угольях. Тогда Ирине было нужно поставить его в центр внимания. Она выполняла свой хитрый план. Как ей казалось, в его интересах. Какой план у Зенцовых, если и здесь стремятся поставить его в центр внимания? И что здесь вообще может быть в истинных его интересах? Некая идея Широколапа.
А разговор тем временем пошел совершенно пустой, главным образом о необыкновенно вкусных блюдах, предлагаемых Серафимой Степановной. Она цвела от удовольствия и с некоторой долей непринужденного хвастовства рассказывала, из какой заграничной поездки вывезла она один уникальный кулинарный рецепт.
- ...Это блюдо готовится так, - говорила она. - Берется кусок свежего филе толщиной обязательно - заметьте, обязательно - в три пальца...
- Пальцы бывают разные. Мои или ваши, Серафима Степановна, - врезался в ее рассказ уже достаточно повеселевший Герман Петрович.
- Да ну вас, Гера! - отмахнулась Серафима Степановна. - Говорю так, как мне был под строжайшим секретом передан этот рецепт.
- Тогда я слушать не буду. Не хочу быть копилкой страшных секретов, - и ладонями закрыл уши. - Дария, записывай.
- ...затем выжимается сок из лимона, апельсина, грейпфрута, добавляется оливковое масло...
- В какой пропорции? - спросил Герман Петрович.
- Гера! Да вы же прикрыли уши, не слушаете меня!
- Я делаю так, как делают люди всегда, когда при них шепотом разглашают глубочайшие тайны.
- ...все эти соки взбиваются веничком, можно миксером...
- В каких пропорциях? - упрямо повторил Герман Петрович.
- Вы невозможный человек, Гера. Отвернитесь и вместе с Николаем Евгеньевичем пейте "Хванчкару". Это теперь гастрономическая редкость. А рассказывать я стану Дашеньке.
- Мне филе в три пальца толщиной готовить не приходится, - виновато улыбнувшись, сказала Даша. - Я покупаю полуфабрикатные котлеты.
- Все равно, Дария, записывай. Неизвестно где и как, а может, и пригодится. - Герману Петровичу возможность немножко похулиганить за столом, должно быть, доставляла наслаждение. - Энциклопедия должна все знать.
Андрея Арсентьевича, к которому было потянулся Николай Евгеньевич с каким-то своим рассказом, вдруг взорвало:
- А вам не кажется, Герман Петрович, что вы переступаете границы?..
- Не кажется, - не дал ему договорить Широколап. - Во-первых, я сижу, а сидя ничего переступить нельзя. Во-вторых, здесь нет никаких границ, а если бы и были, я нахожусь под покровительством "Интуриста". И в-третьих, "энциклопедия" - мой штатный работник. А в-четвертых, если Серафима Степановна позволит, я готов просить прощения, - и поднял руки вверх.
- Гера, вы перегрузились, - сказала Серафима Степановна. - Или остроумничаете?
- И то и другое, - с готовностью подтвердил Герман Петрович.
- Тогда выпейте стакан холодного тоника, и перейдем к десерту.
- Хорошо. Слушаюсь.
Даша сидела, не поднимая глаз от тарелки. Андрей Арсентьевич видел, как все это ей было неприятно. В десятый раз осуждал себя: зачем он согласился пойти к Зенцовым в гости? И совсем уж не мог понять, почему согласилась Даша.
На разные лады он прикидывал, под каким благовидным предлогом можно было бы ему поскорее удалиться. Но, помимо десерта - удивительного сооружения из пропитанного ромом бисквита, вафель, ананасного желе и взбитых сливок - впереди, Серафима Степановна об этом сообщила, были еще фрукты и кофе. А главное, дело еще не дошло до "идеи" Широколапа, которая, похоже, обещала стать гвоздем вечера. Притом именно в их узком кругу. Тогда, если гора не идет к Магомету, почему бы не убыстрить течение вечера и не пойти Магомету к горе?
- Герман Петрович, - сказал Андрей Арсентьевич, плоскозубой вилочкой отделяя кусочек бисквита вместе со взбитыми сливками, - слышал я, у вас возник некий интересный замысел...
- Уже не замысел, - Герман Петрович не дождался конца фразы, - уже программа в действии. Широколап не любит медлить там, где промедление недопустимо. А если вам польстить, так замысел этот скорее ваш, чем мой.
После стакана холодного тоника Герман Петрович держался степеннее, и все-таки Андрею Арсентьевичу он очень напоминал того Широколапа, который первые дни так бесился в санатории от избытка мужских сил своих.
- Мой замысел? - удивленно спросил Андрей Арсентьевич. - Какой мой замысел?
- Вот нашей всей компанией совершить предстоящим летом вояж по сибирской тайге, - объяснил Николай Евгеньевич, вступая в разговор.
- Позвольте. - Андрей Арсентьевич смутился. Он никогда не вынашивал и тем более не высказывал вслух того замысла ни Зенцовым, ни Широколапу, по тайге он любил ходить в одиночку. - Позвольте, я что-то не припоминаю...
- Был, был такой разговор, Андрей Арсентьевич, вы так интересно рассказывали о "свинцовом человечке", - замахала круглыми полными руками Серафима Степановна. - И мы с Николашей подумали - Гера, подождите! - мы подумали: столько мы повидали всяческой чужеземной экзотики, а своей, родной, ни разу по-настоящему не вкусили. Излетали на воздушных лайнерах, исплавали на морских чудо-кораблях, изъездили на автомобилях чуть не весь земной шар, а пешком со студенческих лет - Гера, подождите! - дальше как на пикники за город и не хаживали!
- Но это же очень трудно, даже изнурительно, пешком ходить по тайге. Разговор оказался для Андрея Арсентьевича настолько неожиданным, что он не знал, как его продолжать: всерьез или все обратить в шутку.
- Понимаем, - сказал Николай Евгеньевич. - Но мы с Симой далеко не старики, физически совершенно здоровы, уверяю, выносливы и, главное, одержимы сейчас мыслью...
- Но при том обстоятельстве... - заговорил Герман Петрович.
Ему не дала ходу Серафима Степановна:
- Гера, я вам сказала: пока подождите. А вас, Андрей Арсентьевич, я вижу, волнует главный вопрос: для чего это нам нужно? Отвечаю. Болтать с зарубежными гостями насчет самых необыкновенных случаев в жизни за таким вот столом у себя или там, у них, - она куда-то неопределенно показала рукой, конечно, мило и интересно. Но насколько же интереснее и содержательнее рассказывать, допустим, о сибирской тайге, которая на весь мир ныне прославилась, рассказывать, опираясь на лично пережитые ощущения. Вы думаете, мы не выдержим? Испугаемся трудностей и лишений? Пойдем на любые! Один-то раз. Можно надеяться - живы останемся?
- Конечно... И речи быть не может... - Андрей Арсентьевич невольно поддавался напору Зенцовых. - Вы и представить не можете, как хороша и добра тайга... Да, но для непривычных и очень, очень трудна... Надо... И одеваться соответственно... И таежные харчи, простите за такое слово, непохожи на бифштексы...
- Все знаем, дорогой Андрей Арсентьевич, - сказал Николай Евгеньевич. Все взвешено и с врачами проконсультировано. Экипировка продумана. Хныкать не будем, клятву даем. Так что дело только за вами, за вашим согласием, Андрей Арсентьевич. Вы - сибирской тайги Хозяин.
Андрей Арсентьевич молчал. Он чувствовал себя прижатым к стене и не знал, как высвободиться. Согласиться? Да, конечно, опасаться, что Зенцовы не выдержат физической нагрузки, оснований нет. Сил у них побольше, чем у него. Он "сердечник", а они "бессердечники". И по характеру Зенцовы люди веселые, жизнерадостные. Поскольку же сами они затеяли такой разговор и не он их, а они его убеждают отправиться совместно в таежный поход и признают, что он сибирской тайги хозяин, так и там, в деле, они, пожалуй, не ударят в грязь лицом.
Изнежены, изнежены... Но не до такой уж степени, чтобы не выдержать трех недель пешего хождения. И необязательно до крайней степени усталости. Что еще? Не выдержат горького дыма таежных костров, гнуса и постелей из пихтовых лапок? Ведь зная обо всем этом, им тем не менее захотелось все же после множества комфортабельных путешествий хлебнуть именно таежной экзотики. А охота, как говорится, пуще неволи. И тогда у человека появляются великолепные качества - твердость и настойчивость.
Не согласиться, ответить жестким отказом? Но как это объяснить? Тем, что он не верит их обещаниям, считает, что Зенцовы окажутся в тайге тяжким бременем? Грубо. И несправедливо. Хотя и с сомнениями, но он все-таки верит.
Сказать честно, что ему приятнее бродить по тайге одному? Эгоистично... Андрей Арсентьевич молчал.
- Гера, теперь ваше слово. - Серафима Степановна сняла запрет. - Гера, говорите, Андрей Арсентьевич почему-то колеблется.
- А я знаю почему, - сказал Герман Петрович, - и я его понимаю. Одно дело собираться на выход в тайгу лишь самому, другое дело - организовать группу. Да еще и очень пеструю. Я это предвидел и предпринял ряд действий. А результат... Во-первых, мне и великому визирю моему выхлопотана на месяц научная командировка, значит, облегчаются проблемы транспорта, экипировки и тэ дэ и тэ пэ - я это распространю и на всех. Во-вторых, Андрей Арсентьевич освобождается полностью от забот организационных по сборам нашей группы, а останется лишь идейным вдохновителем, экспертом, консультантом и, как сказал Николай Евгеньевич очень точно, сибирской тайги хозяином. В-третьих, поскольку Андрею Арсентьевичу все равно где искать своего "свинцового человечка", то есть попросту ходить и ходить, а мне нужны совершенно определенные лесные угодья, и я их подобрал как раз по описаниям Андрея Арсентьевича в его любимом районе Ерманчета, маршрут я разработал сам. И командование в походе я беру на себя, освобождая Андрея Арсентьевича и от этой обузы.
- Гера, вы золото, - сказала Серафима Степановна, - вы так и брызжете энергией и деловитостью. Андрей Арсентьевич, ну миленький, ну ваше слово?
- Да какое же мое слово... - Андрей Арсентьевич совсем уже не знал, что может он ответить. Оказывается, все обдумано и решено без него. И ему оставлено только одно из мест в группе Широколапа. - Какое мое слово?
- Слово эксперта, консультанта, слово хозяина тайги. Мы ведь, так я понимаю, направимся в самые ваши любимые места, - разъяснил Николай Евгеньевич. - И как вы скажете, так и будет.
Сердце Андрея Арсентьевича нехорошо застучало. Он никак не ожидал такого хода разговора. Конечно, не по злому замыслу, не догадываясь, что его болезненно ранят, предлагая роль "эксперта", "хозяина тайги", теперь от него почему-то еще и ожидают окончательного приговора: быть или не быть. Вернее, из вежливости ожидают только единственное - быть. А как ему это выговорить? Сможет ли он выговорить другое - не быть. И даже если выговорит, какое это будет иметь значение?
- Мне кажется, что все задумано и обдумано хорошо, - подбирая слова, сказал он. - Безусловно, Герману Петровичу свою научную командировку следует осуществить. И в той интересной компании, как она складывается. Я готов стать "экспертом", с удовольствием отвечу на любые вопросы и дам необходимые советы. А вот "хозяином тайги" не буду. Не смогу. Здоровье не позволяет.
- И как же это следует понимать? - немедленно спросил Герман Петрович. - Вы не пойдете с нами?
- Андрей Арсентьевич! - разочарованно протянула Серафима Степановна. А мы считали, что для вас такой приятный сюрприз приготовили, от всяких забот вас Герман Петрович освободит.
- Да, да, мне очень приятно... И все же я не могу...
- Мы просто ошеломили Андрея Арсентьевича, не дали ему возможности подумать, - как бы ища компромиссного решения, сказал Николай Евгеньевич. Получается вроде бы и совершенно логичное завершение давнего замысла, а в то же время и с оттенком неожиданности. Давайте выпьем кофейку, а тогда...
- Кофейку я выпью, но мой ответ будет прежним. - Андрею Арсентьевичу хотелось закончить этот разговор как можно быстрее. - Я много бродил по Ерманчетской тайге, обязан о ней сказать самые похвальные слова. Все вы получите огромное удовольствие, а я не могу. Нет, не могу.
- Ну что же, я понимаю: у вас больное сердце, - сказал Герман Петрович. - Будем собираться без вас в надежде, что советами вы с нами все же поделитесь.
- Пожалуйста.
- Окончательно? - уныло спросила Серафима Степановна.
- Окончательно.
- Да как же мы без вас, Андрей Арсентьевич! - вдруг как-то очень светло и в то же время со щемящими нотками грусти в голосе вскрикнула Даша.
- Дария, - нарочитым басом остановил ее Герман Петрович.
И все, кроме Андрея Арсентьевича, рассмеялись. Засмеялась и сама Даша, сдержанно, с болью, понимая, что лучше уж ей прикинуться простушкой, чем объяснять свое запоздалое восклицание.
Она весь вечер держала себя очень скованно, произносила за столом только совершенно обязательные слова и вздрагивала, когда к ней с присущей ему бесцеремонностью и громко обращался Герман Петрович.
Андрей Арсентьевич все это замечал, сочувствовал Даше, искал ее взгляда, стремясь разгадать причину такой от всего отчужденности, но Даша смотрела куда-то в пустоту, и он переводил ее настроение по-своему - Герман Петрович прибирает Дашу к своим рукам, а ей это тяжко. Ему поначалу даже казалось, что заявленная Серафимой Степановной "интересная идея" Германа Петровича связана именно с Дашей - будет объявлено нечто вроде его помолвки с нею. "Интересная идея" предстала иной: пойти всем в таежный поход под предводительством Германа Петровича, отводя ему, Андрею Путинцеву, только роль "эксперта", консультанта, здесь, на месте, понимая, что "последним в связке" он не пойдет.
А Даша, "энциклопедия" и "великий визирь" Широколапа, пойдет. И никуда не денется, потому что на нее тоже оформлена научная командировка. Потому что, кроме как "Дария", звучащее словно кличка, Герман Петрович ее уже никак больше и не называет.
Кофе пили в другой комнате. Теперь завладел разговором Николай Евгеньевич. Рассказывал что-то о Швейцарии, о Чертовом мосте, который вошел в историю вместе с бессмертным походом Суворова через Альпы, а теперь рядом с автомобильным шоссе, по которому с визгом несутся вереницы сверкающих машин, выглядит трогательным и смешным. Андрей Арсентьевич его слушал рассеянно. И кофе только пригубил. Болело сердце.
Ночь он тоже провел беспокойно. Басок Германа Петровича - "Дария" терзал его слух.
Утром он позвонил в лабораторию Широколапа, совершенно не зная, о чем намерен был с ним поговорить. Трубку сразу снял сам Герман Петрович, и Андрей Арсентьевич свою тут же опустил на рычаг. Значит, не Герман Петрович был ему нужен. Часа через полтора он вновь набрал номер. Два, три, четыре длинных гудка... Неужели опять откликнется Широколап? Андрей Арсентьевич ждал напряженно. Щелкнуло в мембране.
"Слушаю", - донесся спокойный голос.
Он хотел сказать как всегда: "Доброе утро, Дашенька..." - и почему-то замешкался, только беззвучно и успокоенно перевел дыхание.
"Да, Андрей Арсентьевич, да", - услышал он то, что хотел услышать.
И бережно положил трубку. Надо было продумывать, что он должен взять с собою в дорогу, в необычный для него поход по Ерманчетской тайге.
...Веселый напев помогал идти. Быстро начало отбеливаться
небо. Клочковатые серые космы облаков низко неслись над лесом. И
если на плечи Андрея Арсентьевича еще сыпались капли воды, так
только с деревьев, словно бы они торопливо стряхивали надоевший им
с ночи дождь.
Было тепло. И чем ниже спускался Андрей Арсентьевич, тем
сильнее его обдавало запахом сырого болота, моховых кочек,
раздавленной ногами черной смородины. Высокий ельник еще стоял
перед ним плотной стеной, но за этим ельником уже отчетливо
угадывалась плоская широкая долина, по которой медленно
переваливаются белые, словно ватные или снеговые волны тумана,
скрывающие под собою болотную зыбь и открытое русло Зептукея.
Андрей Арсентьевич остановился, чтобы хорошенько разобраться в
местности и прокричать в бесчисленный раз: "Даша!", "Да-аша!"
Что, кроме веселого напева, так властно ведет его вниз?
Теперь, когда давящий и пугающий ночной мрак сменился рассветом,
логика вновь потребовала ответа: не в стогу ли сена ты ищешь
иголку?
Он повернулся в ту сторону, где на горе, теперь уже далеко от
него, стояли палатки и где, вероятно, проснулись уже люди,
прочитали его записку и тоже готовятся в поиск.
Спросил мысленно: "А в чем я ошибся, что сделал
неправильного?" И ответил уверенно: "Даже если иголка потерялась в
стогу сена, все равно надо этот стог перебрать по травинке. И чем
раньше, чем скорее, тем лучше".
Самое опасное место - Зептукей, надо с него и начинать. Хотя и
малое, но все же какое-то время у ночи выиграно. И стиснул кулаки:
Гера, Герман Петрович, спокойные супруги Зенцовы, поймите, нет, не
отсиживается Даша от дождя под елочкой.
Он еще раз громко позвал ее. И опять отозвался у него в груди
веселый напев...
10
Андрей Арсентьевич приподнял двустволку и нажал на спусковой крючок. Эхо одиночного выстрела раскатисто прогрохотало над тайгой, замерло в сосновом бору по ту сторону Зептукея. Потом с вершины хребта, от палаток, слабо донесся ответный сигнал. Андрей Арсентьевич облегченно вздохнул: связь установилась. Но куда, в каком направлении двинутся Широколап и Зенцовы? Согласятся ли с оставленной в палатке схемой поисков?
Он стоял у кромки болота, на безлесном мыске, осыпанном брусничником и толокнянкой. Зептукей здесь делал большую кривулину, и с возвышения далеко было видно и вправо и влево. "Далеко", - если бы не туман, застилавший долину плотными белыми лавинами, которые, медленно переваливаясь, двигались по течению Зептукея.
Запутавшись своими первыми тонкими лучами в вершинах елей, солнышко никак не могло подняться над лесом, и оттого туман казался по-зимнему холодным. Андрей Арсентьевич хмуро оглядывал белую долину. Веселый напев в груди уже не звучал. И неотступно преследовал вопрос: почему ты уверил себя, что Даша найдется именно здесь? С какой стати, даже кружась по тайге и постепенно спускаясь вниз, выбрела бы она на зыбучее болото и приблизилась к струящемуся посредине Зептукею? Это подсказал не опыт таежника, не рассудок, а томительный ночной страх.
Так где же все-таки теперь искать Дашу?
Из тумана доносились слабые шорохи. Это начинался разлив речки, вызванный долгим обильным дождем. Вода выходила из низках плоских берегов и растекалась по зыбуну, сотрясая высокий рубчатый хвощ, которым вперемешку с ситником было затянуто болото. Сварливо крякали утки. Их в круглых озерцах, испещрявших зыбун - Андрей Арсентьевич знал, - было великое множество. Накануне, когда еще только готовились к переходу на эту роковую сопку, он пообещал всем притащить с Зептукейского болота столько уток к обеду, сколько закажут.
Он любил Зептукей, в своих одиночных скитаниях он устраивал себе здесь самый продолжительный привал. Это горное болото было чистым, непохожим на вязкие засасывающие трясины, из которых, пузыря бурую грязь, источается удушающий вонючий газ. Зыбун был опасен лишь для того, кто по нему не умеет ходить. Прорвется - и уйдешь столбом в глубину. А туго сплетенный из корней хвоща и троелистки колышущийся покров тут же сомкнется у тебя над головой. Андрей Арсентьевич научился спокойно ходить по зыбуну, чутьем угадывая, куда поставить ногу и когда надо бросить перед собой легкую жердинку, чтобы по ней перебежать, миновать опасное место.
Но именно потому, что он превосходно знал коварные свойства зыбуна, он в ночной своей душевной тревоге больше всего боялся, как бы Даша, блуждая впотьмах, не оказалась близ Зептукея.
Солнечное утро радости не принесло. Неизвестность стала еще более гнетущей. Потому что "стог сена" теперь и еще неизмеримо увеличился в своих размерах.
Нужен очень точный план действий. Нельзя ему больше бежать куда попало, руководствуясь лишь интуицией и веселым напевом. Впрочем, если этот напев оборвется, то не так ли, как при игре в жмурки, когда, подсказывая верное направление, тебе кричат: "холодно или "жарко"? У Зептукейского болота оказалось "холодно". Ну а в какую сторону "горячо"? Андрей Арсентьевич повернулся лицом к солнцу, блаженно ощущая даже сквозь густое переплетение еловых ветвей его теплоту. Нет, веселый напев вновь не зазвучал...
Что ж, подняться вверх, соединиться с остальными и сообща продолжать поиски? Но все ли ты сделал здесь, внизу? Вот оно, как далеко и вправо и влево простерлось это болото! Откуда у тебя такая уверенность, что Даша никак не могла выйти к нему и вступить на зыбун, допустим, в километре от тебя направо или в двух километрах налево? Андрей, Андрей, не теряй головы, не поддавайся опять только лишь настроению. Если ты все же спустился сюда, устрани последнее сомнение. А наверху и без тебя люди ходят, ищут.
Зимой, по снегу, таежники, делая замкнутый круг, "обрезают" запутанный след зверя, за которым охотятся. Обрежь Дашин след - вдруг он тебе встретится - вдоль Зептукея и в ту сторону и в другую, прикинув, что все-таки бесконечно далеко впотьмах она уйти не могла. Зеленая трава, брусничник, моховые кочки - это не снег, на отчетливые отпечатки следа здесь мало надежды. Но все-таки, все-таки иди, оглядывайся, кричи, подавай сигналы. Другого, лучшего, пока не придумаешь.
Андрей Арсентьевич зашагал направо, стремясь придерживаться самой кромки болота. Примятый хвощ вернее подскажет, прошел ли там человек... А может пройти и косуля...
- Даша!.. Да-аша!..
Это в прогретом воздухе отдалось уже не так громко. Андрей Арсентьевич выстрелил. И через минуту уже не на самой вершине сопки, а где-то левее ответно тукнул такой же одиночный выстрел.
Ах, Даша, Даша!
И перед его глазами пробежали видения последних трех-четырех дней с того момента, как подговоренный Широхолапом пилот перебросил их на вертолете к чудесной рыбной речке Огде, подобно Зептукею впадающей в Ерманчет, но отделенной от Зептукея высоким перевалом.
Герман Петрович оказался великолепным организатором. В личные сборы Андрея Арсентьевича он вмешиваться не стал, хотя все-таки насильно навязал ему через Зенцовых где-то раздобытую легкую и компактную одноместную палатку: "Хватит вам еловой корой укрываться!"
Не сразу пришли к решению, как быть с остальными: две палатки по два места или одну четырехместную? Зенцовым больше нравилась идея двухместных палаток, но Даша тихо сказала: "А как же я?" И Герман Петрович загадочно улыбнулся, но объявил: "В таком случае четырехместная".
Весь груз он тщательно выверил по объему и весу. Получилось тяжеловато, но вполне по силам для каждого. А Зенцовых он попросил дома прорепетировать хождение с полной выкладкой. Серафима Степановна удовлетворенно сказала: "Готова прибросить и еще парочку килограммов. Глядишь, за лето хотя бы на эти килограммы убавлю и собственный вес". Она немножечко рисовалась, кокетничала, следуя моде, - худеть и худеть обязательно. Сложения она была спортивного.
Но Герман Петрович внес свои уточнения: "Энтузиазм принимается, однако есть золотое правило: стоять лучше, чем ходить; сидеть лучше, чем стоять, а лежать лучше, чем сидеть. Там, где сможем воспользоваться механической силой, будем ею и пользоваться". И по прибытии в район Ерманчета - научная командировка в интересах охраны природы! - сосватал на два рейса вертолет патрульной лесной авиации. К речке Огде, а потом к Зептукею.
Все это больше походило на увеселительную прогулку, нежели на научную командировку или, к чему приучил себя Андрей Арсентьевич, на торжественное и вдумчивое вступление в храм природы.
Им поначалу фантастически повезло, выдалась на редкость солнечная погода со слабым ветерком, отгоняющим гнуса, которого, тоже на редкость, вообще оказалось немного. Сеток почти не надевали и тем более не мазались репудином. Серафима Степановна сияла: "Почему нам с Николашей раньше не пришла в голову мысль побродить по родной земле, по ее девственным уголкам?" И Николай Евгеньевич с ней соглашался. А Герман Петрович разъяснял: "Вам эта мысль не могла прийти раньше потому, что вы не были знакомы с Широколапом".
Он держал себя так, словно бы он и только он один создал эту тайгу, горы и речки и всю здешнюю живность, он и должен всем этим распоряжаться. Герман Петрович вел или делал вид, что действительно ведет какую-то научную работу. Во всяком случае, Даша под его диктовку подолгу что-то записывала, на месте старых пожарищ подсчитывала, сколько в среднем на каждый гектар приходится молодого подроста ценных пород и определяла его приблизительный возраст.
Оторвавшись от пишущей машинки и телефонных звонков, она блаженствовала в тайге. И единственное, чего она здесь очень боялась, - это ночной темноты.
Сам Андрей Арсентьевич добровольно взял на себя обязанности "интенданта" по части даров природы. А Николай Евгеньевич был подручным на "кухне" Серафимы Степановны, у которой, хотя и не по заморским рецептам, получались все же очень вкусные похлебки и жаркое.
...В этот раз удить рыбу на Огду пошли втроем: он, Герман Петрович и Даша. Трудно определить, кому сильнее захотелось изведать рыбацкого счастья-удачи - Герману Петровичу или Даше. Пожалуй, все-таки Даше, но Гера и тут взял главенство в свои руки. Ловили на искусственную мушку и на блесну. Андрей Арсентьевич предпочитал ловить на кобылку. В Огде водился черный таежный хариус, но попадались и ленки.
Именно честолюбивое желание вытащить крупную рыбину и увело тогда Германа Петровича под шиверу, где, образуя небольшую таинственно-темную заводь, из остропенных гребешков волны становились плоскими и ленивыми.
Даша сторонилась глубин, закидывала свою удочку там, где в хрустально чистой воде далеко от берега были видны и галечное дно, и сами хариусы, медленно пошевеливающие радужно-пятнистыми плавниками. Завидев плывущую поверху мушку, они степенно поднимались к ней, резким ударом хвоста топили, а потом заглатывали, вернее, слегка лишь пробовали "на вкус" и либо выплевывали обратно, либо, наколовшись на острие крючка, бросались в сторону, леска натягивалась, и в этот едва уловимый момент нужно было успеть сделать короткую подсечку. Иначе, если сразу потянуть сильным взмахом удилища, рыба срывалась, а леска со свистом взвивалась вверх и запутывалась в прибрежных кустах.
Андрею Арсентьевичу в таких случаях не раз приходилось спешить Даше на помощь. Никак у нее не ладилось дело с искусством короткой подсечки. И все-таки Дашей пяток некрупных хариусков уже нанизан был на кукан, улов Андрея Арсентьевича превысил десяток, а Герман Петрович, стоя над заводью, упрямо забрасывал свою блесну только на середину речки и пока что безрезультатно.
...Он и Даша на расстоянии шагов пятидесяти друг от друга медленно переходили с места на место, вниз по течению Огды. День ласковый, солнечный переваливал на вторую половину, и хариус в эту пору держался быстрин. Приходилось очень часто помахивать удилищем, потому что мушку моментально увлекало бурливыми струями. Клев стал хуже. И берег оказался очень неудобным, исчезли широкие галечные отмели, надо было прижиматься к невысокому обрыву, наверху густо поросшему тальником, черемухой и бояркой. И еще цветущим белоголовником, густой медвяный запах которого стлался над Огдой.
Река сделала поворот, и Герман Петрович со своим спиннингом скрылся из виду. Дашу тоже на какое-то время заслонили кусты. Вдруг она тонко, отчаянно вскрикнула. И замолкла. Оступаясь в воду, сбивая с обрыва комья земли, Андрей Арсентьевич бросился к ней. Ветви черемухи цеплялись за его рубашку. Он продрался сквозь них. Даша стояла неподвижно, прижавшись спиной к дернистому выступу берега, а ее лицо совсем побелело.
"Дашенька, что с вами?"
Даша не ответила, только чуть шевельнула губами. Но он понял. При резком взмахе удилища леска зацепилась за какую-то гибкую ветку черемухи, изменила направление полета и зазубренный крючок с силой вонзился Даше в затылок. Малейшее движение причиняло ей мучительную боль. А ветер раскачивал кусты и дергал леску. И Даша не могла дотянуться до нее рукой, мешала какая-то коряжина, через которую леска оказалась переброшенной словно бы через блок.
Он выхватил охотничий нож, висевший у пояса, отсек леску. Теперь нужно было вытащить крючок. Кусты мотались на ветру, бегали суматошные тени, мешая разглядеть стальное жало. Даша стояла бледная и виновато, превозмогая себя, улыбалась. Она понимала, что все это выглядит очень нелепо, но пронзительная ломящая боль, похожая на ту, когда нечаянно иголка воткнется под ноготь, тут же гасила улыбку.
"Андрей Арсентьевич..." - Даша не знала, что ему сказать, о чем просить. Пусть он сам решает, он все умеет.
Он взобрался на дернистый выступ берега, нагнулся и подхватил Дашу под мышки, ощутив в руках необычную, какую-то "легкую" тяжесть женского тела и горячий ток крови, бросившийся ему в лицо. С белоголовника посыпались, точно бы первый снежок, круглые мелкие лепестки, когда он, притоптав мягкие стебли, стал усаживать Дашу на полянку. Теперь хорошо было видно, что крючок вошел под кожу очень глубоко, вплоть до своего изгиба, и вокруг него уже образовался синий подтек.
"Дашенька, золотая моя, потерпите..."
Он не вдумывался в то, какие слова говорит. Он томился нежностью к ней и знал, что медленными, осторожными движениями зазубренную бородку крючка все равно не высвободишь и только будешь причинять лишние страдания. Надо или быстро рвануть, выдернуть крючок сразу, или ножом разрезать над ним кожу. А нож не столь уж бритвенно острый...
"Андрей Арсентьевич, только скорее, скорее... Мне очень нехорошо..."
Пустячок - такая боль. Он в годы войны и сам испытал и видел боли чудовищные. И сейчас, когда временами прихватывает сердце, в глазах меркнет свет. Но эта маленькая боль особенная. И никто другой, только он один, должен освободить от нее Дашу. Он легкими прикосновениями пальцев наклонил ей голову, откинул в сторону мягкие русые волосы - Даша вздрагивала - и решительно потянул крючок... Струйка крови брызнула ему на руку. Даша слабо вскрикнула и обмякла.
Он сел с нею рядом, обнял за плечи, иначе Даша повалилась бы, припал губами к ранке - крючок был грязный, прорыбленный - и стал отсасывать кровь так, как обычно поступал в похожих случаях, оказывая помощь самому себе. Он делал это до тех пор, пока солоноватый привкус во рту у него не стал исчезать.
"Вам очень больно?" - спросил, с заботой разглядывая припухший синеватый узелок и думая, что надо будет потом все-таки залить его пихтовой живицей.
"Нет, нет, теперь прошло... Чуть-чуть болит... - сказала Даша торопливо. - Я так испугалась! Вы, пожалуйста, простите меня".
"Дашенька..." - сказал он.
И вдруг глаза их встретились...
И неведомо как встретились губы...
Он в это не верил. Он с юношеских лет, с давней метельной ночи заставил себя в это не верить. Хотя неосознанно всегда этого все-таки ждал. Поцелуй Ольги был насмешкой, игрой. Поцелуй Жени - отчаянием безнадежности, порывом страсти. Поцелуй Галины - с горчинкой навсегда потерянного счастья. А это были поцелуи любви... Любви и только любви, чистой, ничем не замутненной.
Они опомнились, вернулись в привычный мир, когда расслышали далекий басовитый окрик Широколапа: "Эге-ге! Да-рия! Где ты? Сюда скоре-я-а! Лен-ка поймал..."
Но невозможно было сразу упасть с облаков на землю. Теплый ветер ласкал им лица. Примятые соцветия белоголовника пьянили своим сладким запахом. В глубоком, опрокинутом над ними небе реяли какие-то быстрые птички. Дашина щека лежала на его ладони. Доверчиво, но не бесстыдно оставалась обнаженной грудь в распахнутой кофточке. Не открывая глаз, Даша едва уловимо улыбалась, схоже с тем карандашным наброском, что возник у него тогда, в мастерской...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги