Свои и чужие

II

В эту многострадальную осень — а иначе её не назовёшь — в Забеседье жили не одной работой да ожиданием, чем закончится война. Как и повсюду на оккупированной территории, были тут и немцы, были и бургомистры, были полицейские, а были и партизаны. Правда, о них больше слухи ходили, потому что одно дело немцы или та же служба охраны порядка, как называли теперь полицейских, этих всякий мог видеть, они хозяйничали в городах и деревнях; другое дело партизаны — не в каждом посёлке нашёлся бы человек, который своими глазами видел партизан. Не всякий мог и признаться теперь, что видел, чтобы не затаскали по полицейским участкам да немецким комендатурам. Но слухи ходили. И этими слухами люди тоже жили.

Как летом в сухую грозу. Вроде и гром вдали гремит, и молнии небо в той стороне полосуют, а дождя все не видать.

Так и со слухами. И все-таки в октябре в Забеседье было уже два партизанских отряда. И один из них — местный, тот, что создавался в Мошевой, когда фронт стоял ещё на Соже. Кстати, в списках этого отряда значился и Родион Чубарь, веремейковский председатель. Тогда, в августе, он не явился по вызову райкома партии в Мошевую и даже не догадывался, что зачислен в отряд.

Из Мошевой отряд — двадцать четыре партийных, советских и хозяйственных работника района — был перевезён 11 августа на двух автомашинах в Горбовичский лес, куда из Климовичской Рудни к тому времени перебазировался штаб 13-й армии. Тут партизаны получили оружие: каждому выдали винтовку, по сорок пять патронов, по две ручные гранаты и по бутылке горючей смеси — сказали, для боев с вражескими танками.

Инструктор политотдела армии забрал у партизан документы, в том числе и партийные билеты, а взамен раздал справки — с чужими фамилиями, с другими профессиями и адресами.

Боевую задачу перед отрядом ставил начальник политотдела бригадный комиссар Крайнов.

— Заключается она в том, — сказал он потирая рукой видимо повреждённую шею, — чтобы незаметно, ночью перейти линию фронта и взрывать мосты на реках, которые находятся на пути продвижения войск. Обычно это делают бойцы и командиры службы военной связи. Однако, по некоторым данным, поступившим к нам, отдельные мосты по эту сторону Сожа остались почему-то не взорванными, и теперь немцы используют их в своих целях. Мы надеемся, что фронт на нашем участке укрепится. Во всяком случае, сегодня для этого делается все. Идут довольно успешные бои. И есть твёрдая уверенность, что, выполнив первое задание, вы вернётесь сюда же, к нам, и мы будем встречать вас с победой в этом лесу, где располагаемся теперь. Желаю успеха.

Вторым человеком, который выразил желание напутствовать крутогорских партизан, был секретарь обкома партии Макаров. Одет он был в военную форму, но без знаков различия, кожаную сумку через его плечо распирали то ли документы, то ли какие другие бумаги. Многие из партизан его знали — секретарём обкома Макаров работал не первый год, а до этого был заместителем уполномоченного комитета партийного контроля по республике. В районных кругах обычно таких людей знают не только по фамилии, но и в лицо. Знали в Крутогорье и Макарова. И когда он внезапно, уже во время выступления начальника политотдела армии, появился перед отрядом, никто, кажется, не удивился этому, как будто Макаров и должен был появиться тут. Одна только подробность бросилась в глаза всем — бригадный комиссар и секретарь обкома не поздоровались. Значит, уже встречались нынче. Скорей всего, Макаров до сих пор находился в штабе и только теперь освободился от каких-то дел.

Секретарь обкома снял с головы фуражку с мягким козырьком — сталинку, помахал ею перед собой, вроде пытаясь разогнать липкую духоту, которая стояла даже на опушке леса.

— Добрый день, крутогорские товарищи, — начал он, улыбаясь, и, словно хозяин на дворе, поглядел прищуренным глазом на солнце, которое было от него по левую руку. — Значит, вам осталось только сходить на задание в тыл врага и вернуться обратно.

Секретарь обкома, как говорится, был для партизан человеком свойским, потому полушутливые его слова, а прежде всего, наверно, улыбка, которая расцвела на лице, вызвали ответное оживление и расслабляющий хохоток.

Макаров переждал минуту, потом спросил:

— Семьи в эвакуацию отправили все?

— Почти все, товарищ секретарь обкома, — ответил ему командир отряда Митрофан Нарчук, человек среднего роста, черноволосый и экономный в движениях.

— Это хорошо, — одобрил секретарь обкома. — Ну, а настроение? Какое настроение у партизан?

— Да вот, — показал на смеющихся партизан Митрофан Нарчук.

— Ну, теперь-то, сдаётся, ничего, а минуту назад думал — скисли хлопцы.

— Понятное дело в таком положении, — подхватил командир отряда. — Каждого же, считай, из дома выхватили, словно из гнёзда.

— Это правда, — согласился секретарь обкома. — Мы не слишком-то церемонились с вами. Но что поделаешь — события торопят. У Церковища сегодня с самого утра идёт тяжёлый танковый бой. А на остальных участках оборонительного рубежа, который проходит и по территории вашего района, атаки противника успешно отбиты. Значит, можно надеяться, что и дальше все тут будет складываться в нашу пользу. По крайности, так полагают военные товарищи. Они очень надеются на вас. Скажу прямо — задание у вас не самое лёгкое, это по меньшей мере. Но выполнить его надо всенепременно. Я вас призываю к этому от обкома партии. А теперь несколько слов о том, как вообще складывается обстановка на сегодняшний день. Вот листовка, которую только что издал Центральный Комитет Компартии Белоруссии.

Макаров расстегнул свою сумку, достал из неё пачку бумаг, отделил одну и стал читать глуховатым голосом:

— «Фашистские заправилы и их продажные писаки, насмерть напуганные героическими действиями Красной Армии, в хвастливых передачах и листовках теперь уже нагло лгут о захвате Москвы, Ленинграда, Киева… Это фашистская провокация. Не верьте брехне обезумевшей от страха за своё будущее гитлеровской сволочи! Красная Армия наносит сокрушительные удары по германской армии. Сотни тысяч немецких солдат, тысячи танков и самолётов — уничтожены! Берлинская дивизия Гитлера, полк „Великая Германия“ — уничтожены. Баденский армейский корпус разбит. Только на Смоленском направлении уничтожено полностью десять отборных дивизий врага. Берлин, Варшава и многие другие города Германии, Польши, Чехословакии заполнены ранеными немецкими солдатами и офицерами. Наступательный пыл врага и его мощь ослабляются. В бой постепенно вводятся главные силы Красной Армии, оснащённые тысячами танков и самолётов. Близок час разгрома гитлеровских бандитов. Беритесь, товарищи, за оружие и уничтожайте фашистскую гадину! За вами вся советская страна, весь советский народ. Ведите счёт убитым вами фашистским солдатам и офицерам, уничтоженным штабам, машинам, особенно с горючим, пущенным под откосы поездам, взорванным и сожжённым складам. За каждое из этих действий партизан и командира отряда ждёт великая награда от Советского правительства. Действуйте смелей и ещё раз смелей».

Макаров кончил читать, оглядел с левого фланга на правый крутогорских партизан, которые тут же подравняли строй, и продолжал с улыбкой:

— Как видите, последние слова непосредственно обращены к вам. Надеюсь, что и на вас засияют вскорости ордена и медали. А теперь — готовьтесь в поход. Место, где будете переходить линию фронта, уже подготовлено. Ночью вам покажут его. Так, товарищ бригадный комиссар?

— Так, — подтвердил начальник политотдела армии, который стоял все это время несколько в стороне.

— Ну, а командиру вашему, кажется, не привыкать партизанить? — спросил Макаров.

Если считать манёвры, в которых мне довелось принять участие…— начал было в ответ командир партизанского отряда, как вдруг между деревьями, где стояли палатки и автомашины штаба армии и политотдела, громыхнул сильный взрыв. За ним, буквально через мгновение, за которое не успела установиться тишина, сосняк сотряс второй взрыв. Дальше взрывы уже никто не считал, да и отделить их друг от друга было невозможно. Не иначе, откуда-то била дальнобойная артиллерия. Но теперь снаряды, кажется, перелетали уже то место, где размещался штаб армии, разносили в щепы деревья и взрывали землю дальше, метров на триста — четыреста в глубь леса.

Крутогорцы находились за чертой попадания. Но все они были люди необстрелянные, поэтому не только ничего не поняли в том, что творилось вокруг, но и некоторое время, как оглушённые, стояли в строю, словно ждали команды рассредоточиться или лечь на землю. С ними же пока оставались и бригадный комиссар Крайнов с секретарём обкома Макаровым. Однако не долго. Как только среди штабных палаток и автомашин перестали рваться снаряды, бригадный комиссар пригнулся и побежал в ту сторону. Тогда и секретарь обкома вдруг опомнился, крикнул Митрофану Нарчуку, хотя хватило бы и нормального голоса:

— Живо отсюда! Ведите людей в безопасное место! Странно, но точного смысла этой команды никто не понял, кроме, может быть, командира отряда. Зато все наконец сообразили, что стоять вот так во время обстрела нельзя, что вражеская артиллерия может перенести огонь ближе. И крутогорские партизаны сиганули кто куда, однако недалеко, большая часть их бросилась тут же наземь, и отсюда ползком уже каждый искал себе места, где бы — по представлению каждого — можно было уберечься не только от прямого попадания снаряда, но и от многочисленных осколков.

Между тем огненный смерч в лесу не утихал. Наоборот, даже усиливался, хотя по-прежнему снаряды взрывали землю не там, где размещался штаб армии. Видно, немцы знали только его примерное нахождение, но не имели возможности корректировать огонь. По цели угодили лишь первые снаряды.

Макаров лежал на земле ничком, чуть ли не впритык к командиру отряда Нарчуку и почему-то тяжело дышал, будто лежать так ему стоило больших усилий. Набитую военную сумку он прижимал к себе правой рукой, а шапку притискал к земле локтем левой, вроде заботился, чтобы эти предметы не отбросило куда-нибудь взрывными волнами, которые все сильней и сильней хлестали окружающий сосняк. Нарчук в это время лежал в другой позе: упал он на левый бок, головой к полуденному солнцу, и ему было видно не только то, что творилось на задымлённой опушке, но и где притулились его партизаны: хоть разбегались и резво, но все-таки лежали на земле недалеко друг от друга, словно и тогда, когда разбегались, и теперь удерживало их какое-то силовое поле. Первым делом Нарчук заметил своего комиссара Степана Баранова. Скорченная фигура Баранова некоторое время оставалась совершенно неподвижной, и Нарчуку показалось, что тому, наверно, не повезло, наверно, секануло его осколком. Нарчук собирался сказать об этом секретарю обкома, но уже в следующий момент увидел, как Баранов помахал кому-то, кто находился дальше от него, рукой, потом поднялся с земли, даже стряхнул с рукавов и колен хвоинки, которые зацепились за сукно, и, слегка пригибаясь, заозирался по сторонам, пока не отыскал взглядом начальство. А увидев Нарчука с Макаровым рядом, удовлетворённо кивнул и двинулся к ним.

— Ну вот, сразу огненная купель, — чуть ли не радостно сказал он.

— Да, — и командир отряда подвинулся немного, чтобы дать комиссару место между собой и Макаровым. — Но нам-то что? Им вон досталось! — Нарчук показал рукой в направлении штаба армии.

— Не позавидуешь, — согласился Баранов. — Бригадный комиссар напрасно побежал туда.

— Не иначе, выдал кто-то, — услышав их разговор, вмешался секретарь обкома. — Шпионами вокруг все кишит. Я вот думаю… шофёра с машиной оставил там. Хорошо, если догадался спрятаться. Да и машины жаль будет.

— А наши хлопцы лежат себе тут, будто снопы на току в перевяслах, и хоть бы хны, — сказал явно довольный Нарчук.

— Считайте, что вам вообще на первый раз повезло, — усмехнулся Макаров. Разговор этот был теперь совсем некстати, но каждый почему-то посчитал нужным вставить своё слово, раз уже начал комиссар, хотя приходилось повышать голос, чтобы перекричать недалёкий грохот. С другой стороны он свидетельствовал, что напряжение, которое вызвал артобстрел вначале, когда ещё снаряды падали в расположение штаба армии, уже прошло, все вдруг почему-то поверили, что крутогорцев сегодня кровавая чаша минет.

Так оно и вышло, хотя всем, кто находился по эту сторону Горбовичского леса, одинаково угрожала опасность. Снаряды по-прежнему сильно и нещадно молотили землю и воздух. От горького дыма трудно было дышать, и кое-кто из партизан уже стал болезненно покашливать, в том числе и комиссар отряда Степан Баранов, когда-то болевший туберкулёзом. Митрофан Нарчук об этом знал и с сочувствием поглядывал — чем бы помочь ему.

В отличие от Нарчука, который приехал в Крутогорский район чуть ли не в тот же год, что и веремейковский Чубарь, Степан Баранов был человек местный, родился в здешней деревне, километрах в десяти от Горбовичей, и имел солидное, если так можно выразиться, образование: учился не только в областной партийной школе, но незадолго до войны окончил в Могилёве педагогический институт. Правда, учительствовать ему почти не пришлось, потому что на районной партийной конференции его избрали вскорости секретарём райкома. А Нарчук работал в райкоме, последнее время на должности заведующего агитпропом под его началом. А если точней, так Баранов лично пригласил Нарчука в райком, благо даже переезжать в город новому заведующему отделом не надо было — Митрофан возглавлял тогда пригородный колхоз «Парижская коммуна». Таким образом, оба они — и комиссар, и командир — имели опыт совместной работы, многое знали друг о друге. Это обстоятельство не последним было, когда решался вопрос, кого поставить во главе отряда.

Была и другая причина, которая решала дело: в тридцать втором году Митрофан Нарчук принял участие в военных манёврах под Москвой, в районе Бронниц. В тех манёврах в первую очередь участвовали люди, подготовленные в специальных школах. Будущие партизаны, которых готовили на случай войны.

Сведены они были в шесть групп, и эти группы на манёврах «выступали» против кадровых войск Народного комиссариата государственной безопасности и пограничных войск. Разумеется, никаких сообщений — ни в печати, ни устно — о них не было ни тогда, ни после. И вообще, все дело кончилось не так, как надо, потому что внезапно замысел с подготовкой партизанского движения на случай войны был признан кем-то вредным и пораженческим — зачем, мол, наперёд планировать боевые действия на своей территории. И вот в тридцать шестом году началась расконсервация партизанских баз, заложенных сразу после манёвров в лесах Белоруссии, на Украине. Были расформированы также и партизанские группы, которые, разумеется, существововали только на бумаге, потому что будущие партизаны по-прежнему работали во всех областях народного хозяйства, в партийных и советских органах.

Переехав на работу в Крутогорский район, Нарчук, надо сказать, не поинтересовался, была ли заложена тогда партизанская база и тут, в Забеседских лесах. Во-первых, навряд ли нашлись бы люди, через столько лет помнящие об этом, а, во-вторых, сам интерес его к этому давнему делу, которое было признано вредным и пораженческим, мог обернуться неожиданным образом, тем более что до него доходили слухи, будто кое-кто из участников бронницких манёвров оказался почему-то на строительстве Беломорканала. Зато Митрофан Нарчук хорошо знал, что никакой базы для будущей партизанской деятельности на территории района не было и нет. И скорее всего потому, что его отряду, по замыслу штаба армии и районного комитета партии, надлежало действовать в прифронтовой полосе — совершать рейды в тыл врага и возвращаться к своим, запасаясь всякий раз на месте, по большей части у военных, и боеприпасами, и харчами, и всем прочим, что понадобится партизанам.

Конечно, своя логика в этом была. И штабу армии, и руководству района в таком виде дело представлялось более целесообразным. Но сам командир думал иначе. Создание базы, по его мысли, не помешало бы даже в том случае, если бы фронт и на самом деле задержался здесь. Недаром говорится — своя ноша не тянет. Между тем сам Нарчук на решение этого вопроса никакого влияния не имел: он узнал, что ему придётся стать партизаном, а тем более возглавить отряд, только за два дня до того, как их собрали в Мошевой. И тем не менее, начиная с того момента, как его уведомили о назначении командиром местного партизанского отряда, Нарчук думал об этом.

Сегодня ему опять хотелось заговорить о базе с секретарём обкома Макаровым, когда тот появился перед строем партизан тут, в Горбовичском лесу. Но артиллерийский обстрел нарушил весь порядок.

Наконец Нарчук понял, что артобстрел кончается — стало вдруг слышно, как вверху, ещё издали, поскуливают снаряды, встряхивая землю все реже и реже. И вот последний. Степан Баранов перестал давиться кашлем, который, казалось, раздирал ему все нутро.

— Кажется, все, — пересиливая глухоту, зажимая уши, сказал сразу Макаров и, опираясь на расставленные руки, оторвался от земли.

Но зря он поторопился, снова пришлось ложиться ничком. Откуда-то от самого сосняка послышалось громкое, словно испуганное, предупреждение:

— Во-о-здух!

Ясное дело, все партизаны, в том числе и Нарчук с Барановым, тотчас повернулись в ту сторону, как бы пытаясь узнать, кто кричал, но там все потонуло в дыму, сквозь который нельзя было разглядеть даже штабных машин, не то что человека. И вдруг совсем близко и словно бы наперегонки ударили в небо зенитки, охраняющие штаб армии. Партизаны не видели их, но знали, что это зенитки, те стояли до сих пор у дороги на краю леса и не могли не броситься крутогорцам в глаза, когда они ехали сюда из Мошевой. Не видел никто и немецких самолётов. Но каждый понимал, что команда «воздух» подавалась не напрасно и не впустую подняли стрельбу зенитки. Поэтому партизаны лежали на прежних местах и не шевелились, хотя уже и подумывали, что лучше было бы в такой момент оказаться где-нибудь подальше от штаба армии, который не на шутку привлёк внимание немцев.

А немецкие самолёты, видно, не ожидая, что их встретит на подлёте к штабу зенитный огонь, сразу заметались и, нарушив строй, разлетелись в разные стороны, чтобы сделать новый заход на лес. Однако огонь зениток подстерегал их теперь по отдельности, и белые облачка разрывов сопровождали даже тогда, когда они отдалились от местонахождения штаба на довольно значительное расстояние. Все, кто следил за самолётами, думали, что следующий заход их неминуем. Но он не состоялся. Самолёты вдруг стали сбрасывать бомбы на деревню в полутора километрах отсюда, — то ли заметили там новые военные объекты, то ли просто решили освободиться от опасного груза.

То, что самолёты попытаются все-таки прорваться к лесу, теперь было маловероятно. Поэтому в расположении штаба армии возобновилось движение — засновали люди, загудели автомашины.

К партизанам подбежал тот самый инструктор политотдела, который выдавал полчаса-час назад документы, крикнул:

— Где командир ваш?

Тут, — отозвался Нарчук и встал с земли.

— Обстановка изменилась, — сказал инструктор. Тогда поднялся на ноги и Макаров.

Что там? — спросил он.

— Кажется, на этот раз легко отделались, — ответил инструктор, выковыривая землю из правого уха. — Снаряды почти все ложились с перелётом. По цели попало всего три или четыре.

— Бригадный комиссар живой?

— Да.

— А другие? Как остальные?

— Кажется, все в порядке. Но обстановка изменилась. Мне приказано передать командиру отряда, что мы не сможем сделать то, что обещали. Придётся вам самим искать место, где можно перейти линию фронта. Вражеские танки подходят к Крутогорью.

— А штаб? — обеспокоенно спросил Макаров.

— Штаб снимается. Перемещаемся в другое место.

— Куда?

— Об этом вам лучше спросить у начальника штаба.

— Хорошо, — секретарь обкома надел фуражку и двинулся следом за инструктором.

Тем временем смрадный дым, которым забило лес, стал уползать с прогалин между деревьев, словно откуда-то вдруг подул ветер, хотя никто из партизан не чувствовал этого. Глазу снова открылось все, что было вокруг, — штабные машины, военные возле них.

Штаб снимался с места быстро, не прошло и нескольких минут, как на дорогу стали выруливать один за другим грузовики с закрытыми кузовами.

— Как думаешь, — комиссар отряда взял за локоть Митрофана Нарчука, — оставят за нами машины, на которых мы приехали сюда?

— С чего это вдруг? — будто не понял его командир.

— Да…— развёл руками Баранов.

— Думаю, нам они больше не потребуются. Будем надеяться на свои ноги. Так?

Вопрос этот касался всех, кто стоял вокруг, однако никто не отозвался. Только районный прокурор Шашкин, который подошёл последним ипочему-то стоял в некотором отдалении от, группы, нервно засмеялся и этим обратил на короткий момент внимание на себя.

— Стройся, — скомандовал командир отряда. Партизаны быстро встали в шеренгу, замерли.

— Все целы? — спросил Нарчук.

— Сдаётся, все, — ответил комиссар.

— Никто со страху не сбежал?

— Все тут, — снова сказал Баранов.

— Ну, тогда и мы двинемся, а то ещё неизвестно, что немцы задумали насчёт штаба. Достанется нам ни за что ни про что.

Но вернулся секретарь обкома и задержал их.

— Оказывается, вправду дела дрянь, — сказал он с возмущением. — Возле Церковища немецкие танки прорвали оборону и двигаются несколькими колоннами к вашему районному центру.

— Где же они теперь? — поинтересовался Митрофан Нарчук.

— Думаю, уже недалеко. Сколько оттуда до Крутогорья?

— Откуда?

. — Ну, от Церковища, — уточнил Макаров.

— Всего ничего, — досадливо дёрнул щекой командир отряда, — километров двенадцать.

— Вот видите!…— Макаров слегка помедлил. — Значит, надо торопиться.

— Но куда вы теперь, Иван Николаевич?

— Сам думаю. Хоть в отряд к вам просись…

— А что? — заулыбались партизаны. — Давайте снами. Как раз одного не хватает.

— Кого?

— Председателя веремейковского, Чубаря, — ответил командир отряда.

— И рад бы в рай, да грехи не пускают, — развёл руками Макаров. — Ещё сегодня надо в Хотимск. На мне, понимаете, дел чужих много.

— Как же вы туда попадёте?

— Может, успею через Крутогорье проскочить на машине. Машина моя, оказывается, не разбита.

— Навряд ли удастся, — с сомнением покачал головой Нарчук.

— Думаете, в Крутогорье немцы?

— Если ещё и нету, то дорога на Хотимск наверняка отрезана. Теперь из этого леса путь один — за Беседь. Видать, и штаб армии туда направляется. Не в курсе?

— Об этом я не спросил.

— Тогда торопитесь, Иван Николаевич. А мы тоже отсюда выбираться будем. Слишком место тут неспокойное. Немцы весь лес перевернут в поисках штаба, не иначе.

— Это так, — согласился секретарь обкома. — Ну что ж, не будем лишку задерживаться. До свидания, товарищи партизаны, — он взмахнул рукой. — А вы, товарищ Нарчук, и вы, товарищ Баранов, проводите меня до машины. Я должен сказать вам кое-что.

До самой опушки Макаров, Нарчук и Баранов шли молча. Партизанские командиры ждали, что скажет секретарь обкома, а тот почему-то не начинал разговора, как будто некуда было спешить. Оно и правда — в лесу ещё полно было военного люда, который укладывал на грузовики штабное имущество.

Впереди горела деревня. Это была Василевка. И Нарчук, и Баранов хорошо знали её, они сразу заметили: пожар после бомбёжки охватил не все хаты, дым стоял только над крайними от леса.

Горит, горит село родное, Горит вся родина моя, — произнёс Макаров и остановился у межевой канавы, что разделяла поле и лес. Слова, которые вырвались у секретаря обкома, были из давней песни, ещё с прошлой войны, но прозвучали они так, что сжалось вдруг сердце и у Нарчука, и у Баранова.

— Ну что ж, товарищи, будем прощаться, — Макаров расстегнул военную сумку, достал пачку листовок. — Возьмите, — подал он Баранову, — вам они тоже понадобятся. Воевать теперь надо не только оружием. И вот ещё что — если после того, как выполните задание, не сумеете снова связаться со штабом армии, ищите сразу свой подпольный обком. Он будет тут, в районе. Но знайте, — в составе его за это время произошли некоторые изменения. Маштаков не может остаться в тылу. У него что-то плохо с глазами. Поэтому районную партийную организацию будет возглавлять пока товарищ Манько, ваш второй секретарь.

* * *

Митрофан Нарчук был совершенно прав, когда говорил Макарову, что дорога из Крутогорья на Хотимск, городской посёлок в верховьях Беседи, судя по всему, отрезана немецкими танка-ми. И действительно, по ней уже нельзя было проехать. И не только потому, что туда подошли немецкие войска. Причина, скорей, заключалась в другом — враг вступал в Крутогорье.

Странно, но первыми на окраинных улицах районного центра появились не танки, а мотоциклисты, которые добрались сюда по Горбовичской дороге. Потом началась стрельба у кладбища, где размещался местный аэродром, — туда со стороны кирпичного завода проникли вражеские автоматчики. И уже только к вечеру, когда стрелковые части подавили сопротивление немногочисленных защитников города, все увидели немецкие танки. Их задержал на подступах к Крутогорью артиллерийский дивизион 6-й дивизии, полки которой сражались ещё в июне месяце под стенами Бреста, а в конце июля переформировались в Краснопольских лесах.

По Горбовичской дороге немецкие мотоциклисты без помех подъехали к городу как раз, когда их не ждали.

Собственно, город не был готов к обороне. И только когда передовые части немецких войск двинулись дальше, по Белынковичскому большаку, вдруг началось настоящее сражение. Тут стали на пути немцев артиллеристы той же 6-й дивизии. Это были батарея корпусных орудий и рота подвоза боеприпасов капитана Володина. Немцы, видно, не ожидали, что кто-нибудь успеет перерезать путь для дальнейшего наступления. Наоборот, им казалось, что на этом направлении не осталось боеспособных военных подразделений Красной Армии. Во всяком случае, сегодняшние события целиком подтверждали это, хотя отдельные очаги сопротивления, в том числе и артиллерийский заслон, который был выставлен на танкоопасном направлении, это значит, по обе стороны от деревни Церковище, могли бы научить немцев чему-нибудь. Но в наступательном запале они неспособны были уже трезво рассуждать. Да и зачем, если части 24-го моторизованного корпуса, в составе которого наступала 2-я танковая группа, снова вышли на оперативный простор. Потому и очередной очаг сопротивления танкисты сперва восприняли как обычную затяжку, самое большее часа на два.

Однако прошёл час, другой, третий, а русские артиллеристы, которых поддерживали стрелки, казалось, не собирались уступать дорогу. Мешал немцам и густой лес, совсем непроходимый не только для танков, но и для пехоты, хотя они и пытались обойтись тут одними танками.

Наконец немцы уразумели, что продвинуться дальше по

Белынковичскому большаку сегодня не удастся, выставили свой заслон и отошли ни с чем, чтобы заночевать в ближней деревне. Это стало их привычкой — ночевать с полным комфортом, хотя в крестьянских хатах их порой беспокоили клопы да блохи.

Конечно, если бы они знали, что на батарее, сдерживающей движение по Белынковичскому большаку, к этому времени оставалось исправным одно орудие, а снарядов к нему и совсем не имелось, — артиллеристы подбирали оставшиеся от других орудий, которые получили повреждение и не могли стрелять, — то не стали бы сдерживать бешеного натиска, хотя die Nachtigung [3]для них являлся не только делом обычным, но и обязательным: в нем тоже заключался немецкий порядок, который в подобных условиях, пожалуй, уже переходил в своего рода щегольство.

В тишине, после долгого и тяжёлого боя, вскоре стало слышно, как залаяли по деревне собаки, закудахтали куры. Наверно, немецкие солдаты принялись шарить по крестьянским дворам, гоняясь за соблазнительной живностью. Вдобавок — бухнул винтовочный выстрел, запричитала женщина, оплакивая то ли своего поросёнка, то ли ещё кого.

Быстро, словно нарочно, сгущались на большаке сумерки, хотя по ту сторону леса ещё виднелось над горизонтом солнце.

Через несколько минут наступила полная темнота.

Тогда на позиции корпусных орудий брякнула о полевой камень лопата — уцелевшие артиллеристы копали могилу, чтобы похоронить убитых товарищей. Помогали им автобатовцы, у которых жертв было меньше, потому что основной огонь немцы направляли все время на батарею.

Из артиллерийских командиров живым после боя остался один сержант — молодой, но сильно измотанный парень, который все время, пока рыли могилу, сидел понуро и недвижимо на гаубичной станине.

— Что дальше делать будем, сержант? — спросил его в темноте капитан Володин.

— А ничего, — ответил тот и добавил: — У нас печём больше стрелять.

— Чем мы можем быть полезными вам? — снова спросил капитан.

— А ничем, — так же, как и в первый раз, вяло ответил артиллерист.

— Тогда будем сниматься с позиций, — уже тоном приказа сказал капитан.

— Хорошо, — кивнул сержант. — Но вот я думаю, как мы теперь справимся со своей гаубицей, ведь не осталось ни одного тягача. Все разбиты.

— Людей мы вам дадим, — пообещал капитан.

— А что люди? На руках её далеко не покатишь. Это не сорокапятка.

— Ну, тогда как знаете.

Но артиллеристы не решились оставить на позиции единственное исправное орудие. С подмогой автобатовцев, тоже оставшихся без машины, они выкатили на большак 152-миллиметровую гаубицу и двинулись на восток, где ещё оставался на Беседи, как раз напротив Белынковичей, невзорванный мост. В конце концов было решено так — покуда немцы нежатся в деревне и, судя по всему, не собираются оставлять её до утра, может, удастся отыскать где-нибудь лошадей.

И вправду, в следующей деревне, что быстро появилась из темноты у Белынковичского большака, им дали живое тягло, даже будить нужных людей не пришлось, потому что теперь не до сна было. Лошадей в колхозе не нашлось, зато были волы, приученные к хозяйственным работам. Пришлось только час-другой повозиться, чтобы приладить хоть кое-как для непривычных целей сельскую упряжь, напрочь далёкую от военного обихода, как и передние оси с деревянными колёсами, к которым орудийная прислуга прилаживала станины.

Этот необычный обоз — впереди медлительные, упирающиеся волы, за ними горбатое орудие на своих и вспомогательных колёсах да ещё целая колонна солдат — и встретили за Малой Липовкой крутогорские партизаны. Сюда, на Белынковичский большак, они вышли через крупную деревню под названием Студенец, которая и вправду стояла будто на сквозняках, особенно зимой; проходили её партизаны уже когда шёл бой на большаке.

Собственно говоря, этот бой и явился причиной, по которой направились сюда партизаны. Подумалось вдруг, что именно здесь, где не только нарушена линия фронта, но и всякое представление о ней, и можно будет определить место перехода. Хотя, с другой стороны, не было смысла делать это уже потому, что теперь оказаться в тылу у наступающих немецких частей не составляло никакого труда — довольно было переждать некоторое время, самое короткое, пока установится относительное затишье, по крайней мере, на дорогах. Но остаться в Горбовичском лесу партизаны не отважились. Они вышли оттуда сразу же после того, как исчезла последняя автомашина, принадлежащая штабу и политотделу 13-й армии. Остаток этого дня партизаны проблуждали между деревнями, прячась в небольших лощинах и приречных лозняках, попадая в довольно неожиданные ситуации. У посёлка бывшей коммуны их, например, хотели обезоружить военные. Кончилось тем, что вооружённых гражданских людей, которые твердили, что они партизаны, просто не пустили дальше. Поэтому отряд был вынужден на виду у всех пройти через большую деревню, обойти сад и по плотине через Жадуньку, впадающую километра через три отсюда в Беседь, перебраться ближе к Крутогорью. Лес тут был не широкий, узкой полосой, которая одним боком примыкала к Белынковичскому большаку, он тянулся с юго-востока до самого районного центра, до его окраинных домов. Дальше, под Белынковичами, снова темнел лес, уже не узкая полоса, но до того леса надо было пройти целое поле, к тому же горбатое и с глубокими впадинами и канавами: казалось, впадины так же, как и канавы, могли бы сослужить партизанам службу, по ним не только можно было безопасно и незаметно продвигаться, но и прятаться, если вдруг понадобится, однако все эти низины были отделены друг от друга и нигде не соединялись; пожалуй, ни в одном случае они даже не шли в направлении к ближнему лесу, а все вели в сторону Жадуньки, которая раньше, в незапамятные времена, называлась Задунайкой. И сама Беседь в те времена тоже носила название — Задунай.

Поскольку лес, где оказались крутогорские партизаны, был не широк, может, километра в два, если идти не вдоль, а поперёк да напрямик, и одним своим краем прилегал к Белынковичскому большаку, то и грохот боя за лесом доносился на другой его край явственно. Грохот этот не могли заслонить или хотя бы приглушить отчасти на таком расстоянии своими развесистыми кронами даже хвойные деревья, растущие сплошь, начиная от плотины, которая тоже творила немало шума отвесно падающей водой. Было слышно, как там, на большаке, упрямо и злобно, но почему-то не очень часто, бухали одна за другой пушки; отсюда, кажется, не составляло труда провести черту между воюющими, обозначить, когда и с какой стороны стреляли наши, а когда и откуда — немцы: строчили пулемёты — одни, те что находились справа, быстро-быстро, словно не в силах сдержаться; другие, наоборот, раздельно, очередь за очередью, патрон за патроном, будто в этой раздельности и была та неотвратимость, в которой заключалась вся суть кровавого дела. Удивительно, но страха, несмотря на неглубокое расстояние, этот бой у партизан не вызывал, может, потому, что за нынешний день он был уже не первый; нынче после полудня, когда снова сдвинулся фронт, много где взрывалось и грохотало по всей Крутогорщине, но поскольку бои неожиданно начинались и так же неожиданно кончались, всякий раз в ином месте, а не рядом (Горбовичский лес словно бы уже и в расчёт не шёл), то и воспринимались они как что-то ненастоящее, во всяком случае, совсем не страшное, а если ещё точней, не им предназначенное.

Здесь, в лесу за Жадунькой, партизаны наткнулись на землянку, выкопанную на сухой гриве, рядом с бывшей лесной норой — и на хромого деда с бабкой, а с ними двух молодых девчат, по виду близнецов, которые были в том опасном и совершенно безответственном возрасте, когда даже в лучшие времена родителям не удаётся из-за них спокойно спать по ночам. А тут война. И столько чужого народу каждый день вокруг!… К тому же девчата эти не дочками доводились старикам, а внучками, — приехали к деду с бабкой на каникулы из Молодечно, да так и застряли тут, в деревне, потому что Молодечненщина сразу же попала под оккупацию. И вот теперь старики прямо тряслись над этими пригожими, пусть и одетыми в крестьянские обноски, девочками, боялись, чтобы кто-нибудь (боже сохрани!) не надругался над ними; поэтому чуть что — прятались тут, в землянке, которая была выкопана давно, считай, месяца полтора назад, и имела вид простой ямы, накрытой толстыми досками и укрытой боровым мохом. Сегодня дед с бабой привезли сюда, в тайник, своих «сиротиночек», как они называли их, с самого утра, хотя никто в тот час даже не догадывался, что немцы снова начнут наступать и к вечеру будет занято не только Крутогорье, но и все правое Прибеседье.

— А мы наперёд знали про это, — будто похвалился перед Митрофаном Нарчуком хромой мужик, узнав бывшего председателя «Парижской коммуны». — Потому и подались сюда, благо землянка есть.

Это не понравилось его жене, которая напоминала чем-то нахохлившуюся от холода старую птицу, и она сказала, недобро глянув на мужа:

— Знали, знали!… Землянка!… Ты ещё похвалися, что ты… этакий угодливый был у нас, дак…

— Ну чего ты боишься? — попытался утихомирить её муж. — Это же свои.

— Свои вчера были, — снова недобро глянула на деда его старуха, — а сегодня…

Дед засмеялся жениной недоверчивости.

— Чего сегодня? — совсем уже весело спросил он.

— А то, что на Белынковичском большаке… Чуешь, — по-прежнему держась одного тона, сказала, будто пригрозила, она и мотнула головой в ту сторону, где все ещё не не реставало громыхать.

Этот довод внезапно подействовал на старика, он на мгновение затих, вслушиваясь в орудийные выстрелы И пулемётные очереди на большаке, потом и совсем угомонился.

— Ну и сколько вы тут собираетесь сидеть? — спросил немного погодя командир партизанского отряда.

— Дак… Думаю, что недолго, — ответил старый крестьянин. Помолчал, потом снова сказал: — Аккурат как одни поотступают, а другие понаступают.

— Словом, надеешься на то, что вскоре установится тут тишина да покой?

— А что ж нам делать, как не надеяться? Волками тут выть? Дак не поможет. Вот и остаётся надеяться на лучшие времена. Без этого в нашей жизни невозможно.

— Ага, живи да надейся, — одобряя мужнину речь, закивала головой бабка.

Но тот, казалось, не обратил внимания на её слова, продолжал рассуждать дальше:

— Оно, конешно… С одноко боку… а с другого… Ну, сколько этих немцев на свете. Пройдут вот легулярные части, а потом…

— И правда, интересно, — усмехнулся Нарчук, — что будет потом?

— Как и завсегда, — пожал плечами мужик, —снова начнём жить да работать себе помаленьку.

— А немцы?

— Дак я же говорю — сколько их? Ну, хорошо, ежели один на деревню придётся, а то, может, и на целый сельсовет. Дак что он нам тогда? Как было, так и будет. Это колхоз могут распустить, а мужика… Мужик как тот солдат. Его не разжалуешь в чине. Ну, а без колхоза… Дак мы без колхоза и раньше тоже жили. Не хочу сказать, что при колхозе худо было. Но нам тута, при огороде, всегда можно было жить. И бояться наперёд нечего. Я ж говорю, и без колхоза когда-то жили. — Без колхоза жили, а вот под немцем, сдаётся, ещё не пробовали.

— И это правда. Но как-нибудь вытерпим и под немцами. Главное нынче — переждать. Как в великое половодье. Только оглядываться успевай, чтоб самого куда-нибудь но снесло. Ну а после, через неделю-другую, глядишь, и…; тишь да гладь, все сияет вокруг, все на месте… ежели, известно, оно крепко стояло на том месте.

— Философ ты, дед, как я погляжу, — Нарчук обвёл взглядом партизан, сидевших у входа в землянку, улыбнулся комиссару Баранову и спросил прокурора Шашкина: — Правда, философ?

Но ответа от Шашкина получить не успел. Из-за землянки вдруг появилась хозяйка, опередила его:

— А, несёт что попало человек. Вы не очень слухайте его, товарищи.

— Почему же? — спокойно и как можно доброжелательней взглянул на неё Нарчук.

— Дак… несёт абы-что. Или вы сами не видите? Странно, но старика её защита — а это было не что иное,

как самое настоящее заступничество, — вдруг возмутила.

— Что ты все лезешь не в своё дело! — повысил он голос.

— Дак… Дождёшься, старый черт!… Дождёшься, что… И хозяин развёл руками:

— Во, заиграла щербатая пластинка.

Слова его, а больше всего, наверно, этот вымученный, будто напоказ, жест вызвали смех у партизан.

«Надо идти дальше, а то поссорим мужика с женой», подумал Нарчук, тоже посмеявшись от души, и поднялся обдергивая подпоясанный широким ремнём плащ.

* * *

Пока отряд пробирался сквозь лес к Белынковичскому большаку, бой там утих. Произошло это внезапно — все бухало, грохотало, а потом замолкло вдруг, будто по договорённости с обеих сторон.

И стало жутковато.

До сих пор казалось, что взрывы наполняли пространство и как бы заставляли его существовать. Теперь такого чувства не было. Теперь даже не было ясного представления, куда дальше двигаться. И Митрофан Нарчук первым понял это.

В лесу смеркалось. И очень быстро. Вскоре уже трудно стало различать в нескольких шагах и деревья, и человеческие фигуры.

«К чему сейчас плутать по лесу? Надо наконец выйти на открытую дорогу», — подумал Нарчук и сказал вслух, чтобы услышали все партизаны:

— Кто знает, как нам попасть отсюда в поле?

— Сдаётся же, и так, через лес, скоро выйдем на большак, — как будто засомневался кто-то из партизан.

— Нет, нам необходимо выйти к полю, — упрямо повторил командир отряда.

— Тогда бери направо.

— Ага, направо, — стали подсказывать сзади. — Где-то там должна быть дорога.

— И Малая Липовка?

— И Малая Липовка.

Глубоко увязая сапогами в вереске — он взрослому человеку доставал выше колен, — Нарчук забрал вправо, повёл отряд по склону возвышенности, которая огибала сырую болотину, поросшую молодым осинником.

Было слышно, как прокурор Шашкин спросил кого-то:

— А среди наших из Малой Липовки никого нет?

— Нет, — послышалось в ответ.

— А зря.

— Ещё бы не зря.

— Теперь мы долго будем повторять это «зря», — вмешался в беседу комиссар отряда Баранов. — Долго будем натыкаться на свои просчёты — и того не хватает, и того не учли.

— Если бы свои…

— Ну, это как всегда, как в каждом новом деле — и свои, и чужие. Придётся на ходу поправлять и себя, и других.

— Да и время надо учитывать.

— Да, времени было мало на организацию отряда.

— И все же прокурор правду говорит, — прозвучал новый голос— Наобещали черт-те что, а теперь… Хорошо, хоть винтовки успели дать.

Нарчук угадал человека, которому принадлежал голос: это был Павел Черногузов, из райисполкома, заведующий отделом торговли.

Поддержав прокурора Шашкина, Черногузов тоже пожалел, что никого не оказалось в отряде из Малой Липовки:

— А то б и повечеряли. — Как раз это я и имел в виду, когда спрашивал, — счёл нужным уточнить Шашкин.

— Да, оказывается, вправду голод не тётка, — согласился комиссар и тихо рассмеялся.

Теперь и все вспомнили, что ели сегодня только в Мошевой, на самом рассвете, а в Горбовичском лесу солдатской каши, которую обещали военные, попробовать не пришлось, как не пришлось получить и пищевое довольствие — помешал артиллерийский налёт.

Вспомнили и зашумели. Но теперь уже Нарчук не всех своих партизан мог угадать по голосам.

— Тише вы, — сказал он наконец.

Дальше шли молча. Но как только оказались на краю леса да постояли, снова заговорили.

— Надо направить разведку, — предложил Нарчуку уполномоченный наркомата заготовок Валга.

— Куда? Уполномоченный пожал плечами.

— А вообще, командир, — сказал Шашкин, — куда мы идём?

— Как куда? Выполнять задание, — спокойно ответил Нарчук.

— Ну, это понятно. А куда?

— Через линию фронта.

— А вдруг мы её уже перешли?

— Кажется, нет. Бой шёл слева.

— Слева, — согласился Валга, — однако…

— Я тоже так думаю, — подключился к уполномочен ному наркомата заготовок прокурор, — не напрасно ли мы торопимся? Видно, все-таки лучше будет, если день-другой переждём тут, в этом лесу. Пока прояснится обстановка, запасёмся харчами, сейчас пора позаботиться об ужине.

— Нет, — сказал Нарчук, — надо перейти большак.

— А потом что?

— Будет видно. Да и почему все вдруг вспомнили про Липовку? Есть ведь и другие деревни, где с таким же успехом нас могут покормить.

— Потому что Липовка совсем близко.

— Так и все остальные деревни недалеко. Особенно в темноте. Ничего вокруг не видать. Ну, где она, ваша Липовка?

— Выйдем на большак, там и Липовка будет.

— Значит, все-таки на большак? И немедленно, сейчас же?

— Ты — командир, тебе и решать, — наконец отступился от Нарчука прокурор, но с расчётом на других бросил: — И вообще, я с этим нашим заданием ещё подумал бы.

— Что значит — подумал бы? — спросил прокурора командир отряда.

— А вот что, — растолковал тот, — мы идём куда-то взрывать чужие мосты, а свои в районе целыми остаются. И плотина вот на Жадуньке остаётся. И мост у Белынковичей, наверно, до сих пор не взорван. Да и мало ли ещё где. Выходит, что взрывать наши мосты пришлют людей из какого-нибудь Сурожского района, а мы тем временем должны будем искать мосты в Климовичском, в Кричевском. Не слишком ли сложная получается механика?

— Странно вы рассуждаете, товарищ Шашкин, — сказал на это Нарчук. — Совсем как тот дед, который желает отсидеться в землянке. Послушать вас, так только и остаётся — спрятаться вот тут и ждать, пока все само решится. Что, может, и ещё кто-нибудь в отряде так думает? — повысил голос Нарчук.

Ответа не было. Партизаны стояли вокруг, молчали. Но Митрофан вовсе не думал, что никто из них не разделяет мнения прокурора Шашкина. Непременно есть в отряде такие. Уже даже по тому, как они молчали, можно было догадаться, что есть.

Ну и пускай. Не зря же говорят в народе, — сколько голов, столько и умов. Не это беспокоило командира отряда. Его тревожило другое обстоятельство. То, что отношения между партизанами оставались, если можно так сказать, очень крутогорскими, а это значит, прежними; все вели себя так же, как и вчера, и позавчера, и много дней назад; например, кто был прокурором, тот и теперь все ещё оставался им, кто являлся уполномоченным наркомата по району, тот и сегодня пытался задавать тон в отряде. Былая районная иерархия пока что сохранялась целиком и полностью. Как не высовывались раньше вперёд директора машинно-тракторных станций, председатели колхозов, так и теперь, став партизанами, они почти не подавали голоса. Только топали следом за другими да собирались своим кружком, когда удавалось передохнуть минуту-другую на месте.

Понятно, что в теперешней ситуации после вопроса командира отряда: не разделяет ли кто из партизан мнения прокурора, нужно было учесть тех, кто вправду разделяет его, и тех, кто по извечному порядку вынужден сохранять вышеупомянутую иерархию. Именно на этот вопрос, с которым Нарчук обратился к партизанам, он не мог получить ответа. Сам вопрос исключал его. Во всяком случае, командир отряда в следующий же момент понял, что на такие категоричные слова его никто не отзовётся, как будто бы они и в самом деле были напрасно сказаны.

Между тем стоять вот так да разводить ненужные распри, которые неизвестно чем кончатся, тоже не стоило. Поэтому появление комиссара отряда, а вчера ещё — секретаря райкома партии, было как раз кстати. Степан Баранов вдруг отстранил рукой кого-то из партизан, вышел из толпы.

— Не хватало, чтобы мы тут митинг затеяли, — поставив винтовку прикладом на землю, сказал он насмешливо и вполголоса. — Не надо забывать, что с сегодняшнего дня все мы военнообязанные. Все мы составляем одно военное подразделение, которое называется партизанским отрядом. Короче говоря, я вас призываю, дорогие товарищи, всего только вспомнить, что говорили вам ответственные люди утром в Мошевой, а потом — в Горбовичском лесу. Так вот, в военном подразделении всегда существовали правила взаимодействия, правила подчинения. Причём, обязательного подчинения. А это надо понимать очень просто — в военном подразделении есть командиры и есть рядовые бойцы. Командиры должны командовать, а рядовые бойцы, то есть подчинённые, должны выполнять команды. Кажется, все понятно, но у нас нашлись товарищи, которые, оказывается, либо не догадываются, что такое военная дисциплина, либо, нарочно нарушают её. А ведь есть же и партийная дисциплина.

— Так…— сунулся было что-то объяснить прокурор Шашкин, который все время, пока говорил Баранов, нетерпеливо и шумно переступал с ноги на ногу.

— Погодите, товарищ Шашкин, — остановил его комиссар, — мы ведь, кажется, договаривались, что митинга не будем устраивать. И я со своей стороны прошу извинить, что затянул речь, ничего такого, чего бы вы не знали, я не сказал и не мог сказать. Я всего только хотел напомнить, что мы объединены в военное подразделение, поэтому никакие споры между подчинёнными и командирами не должны иметь места. А что ж на деле получается — весь фронт наконец затих, а мы, двадцать четыре человека, двадцать четыре партизана, раскудахтались, будто куры в хлеву, и пугаем шумом не только себя, но и всех вокруг. Хорошо ещё, что немцев поблизости нету. Не миновать бы нам беды. Одним словом, я за то, товарищ Шашкин и остальные товарищи, чтобы Митрофан Онуфриевич Нарчук командовал нами и был нам заботливым и строгим отцом-командиром, а мы — подчинялись ему и слушались, как и полагается в такой ситуации. Тем более что задача, которая поставлена перед нами, остаётся прежней, никто её отменить не может, хотя обстановка, правду сказать, пока не очень-то понятная. Другое дело, что так переть наобум, как мы прём, наверно, нельзя. Необходимо больше осторожности, больше военной ловкости. Ну да Митрофан Онуфриевич — человек опытный в военном деле. Недаром он и в армии служил, и на манёврах партизанских был. Так что командир у нас с вами настоящий.

— Ну, ясное дело, — загудели разом в темноте партизаны.

Подождав немного, комиссар спросил:

— Значит, как говорится, инцидент исчерпан?

— Да! Да!

— Тогда, Митрофан Онуфриевич, командуй, — сказал комиссар снова.

Но Нарчук не сразу отозвался. Стоял ещё несколько минут и тяжело думал. Ему не по нраву было все тут — и то, что округу скрывала от глаз темнота и не давала теперь возможности ориентироваться на местности, чтобы сознательно двигаться в нужном направлении, и то, что в отряде начались подобные разговорчики, хотя, может быть, сейчас это и неизбежно; не по душе было Нарчуку и то, что, вмешавшись в «инцидент», комиссар отряда свёл его, как казалось командиру, к заурядному благодушному распеканию правых и виноватых разом; не нравилось Митрофану Онуфриевичу и то, что надо было командовать отрядом, а он не умел этого делать. И ещё кое-что не устраивало Митрофана Нарчука, хотя реальных оснований для недовольства, может, и не было.

Однако Митрофан Онуфриевич понимал главное: теперь ему полагалось отвечать за все — и за то, что должны были сделать другие, однако не сделали, и за то, что приходилось осуществлять ему, командиру партизанского отряда.

А ведь жизнь, казалось, все время готовила Нарчука к его теперешней роли. Обязательную службу он прошёл целиком. И не в самое плохое время. Служил он в Брянске, в полку связи. Призывался из захолустной деревни, когда ему перевалило уже за двадцать. И, может быть, потому внутренний распорядок, чистота, опрятность, которые царили в армии, наложили отпечаток на его дальнейшую жизнь. Во всяком случае, вспоминал Митрофан свою красноармейскую службу с особым подъёмом, как вспоминает человек утреннюю росу на охолодавшем лугу.

Но чем больше всего вспоминалась обязательная служба в армии — так это возможностью учиться. Армия тогда становилась и массовой школой, «ускоренной ликвидацией безграмотности».

Позже теперешнему командиру партизанского отряда тоже приходилось учиться. И, надо сказать, немало. Однако систематического образования— получить все-таки не удалось, по крайней мере, такого, как у Степана Баранова. Командирское звание, то есть воинское звание лейтенанта запаса, Нарчук получил уже, работая завагитпропом райкома партии — после войны с белофиннами вызывали человека в военкомат, меняли запись в учётной карточке, которая хранилась в сейфе, и уведомляли, что теперь его военно-учётный состав — командный. В те дни по всем военкоматам страны проводился переучёт военнообязанных. И командирами запаса становились многие ответственные работники. Но Нарчука все-таки удивило, что из связистов его вдруг перевели в сапёры, насторожила и ещё одна подробность — во время переучёта, наверно, согласно календарному плану, в военном комиссариате вообще в результате простого росчерка пера многие кашевары превращались в санитаров, подрывники — в артиллеристов, связисты — в кашеваров и так далее. В стенной газете военкоматовские работники сообщали: «Настоящим стахановским методом переучёта овладели тов. Шляпкин, Панфилов и Седых. Они систематически перевыполняют нормы выработки по дефицитным специальностям и должны стать примером в работе для остальных. Так, например, тов. Шляпкин в один только день перевыполнил план за неделю по артиллеристам». Когда в райкоме Нарчук рассказал об этой заметке, долго смеялись, особенно над Шляпкиным, суетливым, но тем не менее довольно настырным мужиком из скобяной лавки, которого хорошо знали в городе. Одним смехом и обошлось. Правда, первый секретарь Маштаков все-таки недовольно заметил Баранову: «Ты, Степан Павлович, позвони туда, пусть они притормозят это стахановское начинание, а то не хватало ещё, в самом деле, чтобы кашевар в бою стоял у пушки, разбираясь в непонятных для него командах, а санитар крутил ручку, вертел взрывмашины».

А вот манёвры, проходившие в тридцать втором году, словно бы нарочно предупреждали события, в которых нынче доводилось участвовать Нарчуку.

На те манёвры он попал неожиданно. По крайней мере, так всегда считал Митрофан Онуфриевич. Да и в самом деле это было так, потому что ни в одной из спецшкол, где подготавливались будущие партизаны, учиться ему не пришлось. Зато был у него троюродный брат, настоящий партизан, который в двадцатом году сражался против польских оккупантов под Минском, на территории Игуменского повета, а на манёврах под Бронницами командовал одной из шести партизанских групп. Вот он-то и включил в свою группу Нарчука в качестве «мобилизованного» партизана. Ну, а так оно было или не так и действовали ли вообще на Бронницких манёврах мобилизованные партизаны, сказать трудно, как и обо всем остальном, что касалось манёвров: вокруг них уже тогда, в тридцать втором году, витала грозная таинственность.

Но странное дело — и там, на манёврах, и вот теперь Митрофану Нарчуку приходилось выполнять схожие задания. И тогда ему довелось принять участие в подрыве моста на реке, и сейчас первое задание его отряд получил на уничтожение именно таких объектов. Разница состояла только в одном — в тот раз, то есть во времена Бронницких манёвров, на задание были направлены всего два партизана — Нарчук и его троюродный брат, а сегодня на подобную операцию шёл целый партизанский отряд.

* * *

Между тем в эти дни не одному Митрофану Нарчуку, командиру Крутогорского партизанского отряда, не хватало умения командовать и воевать.

Но по тому, как разворачивалась война, по первым результатам её можно было предположить, что давалась эта наука нелегко. И прежде всего, наверно, потому, что в отличие от науки, той, которую мы все привыкли собственно считать мирной, а понимать как «познание истины», эта имела другой вид и другую суть и требовала человеческих жертв, человеческой крови и больших материальных потерь.

Но партизанам, которые стояли рядом с Нарчуком на тёмном поле меж затаившихся лесов и деревень, не было никакого дела до того, умел ли их командир руководить отрядом или нет. Да и не они выбирали его. Им его назначили. Вывели в Мошевой перед строем и сказали: «Вот ваш командир». Зато все они — и наверняка без исключения — знали уже, что отряд их совершенно не подготовлен к делам, которые нужно совершать.