Свои и чужие

V

Напрасно обещал Карханов — назавтра Шпакевич не пошёл с Чубарем в Мошевую. Он понадобился командованию отряда для какого-то другого дела. По крайней мере, так объяснили Чубарю, когда он попытался напомнить о вчерашней договорённости. Даже не самому командиру отряда, а начальнику штаба Веткину, потому что отправкой людей в Мошевую занимался он. Но больше всего озадачен был Чубарь, когда вдруг узнал, что один из двух партизан, с которыми ему приходилось идти в Мошевую, Патоля, тот самый нескладный недомерок, который вчера на лесной просеке как бешеный кидался на Чубаря, чтобы завладеть его винтовкой. Сегодня при Патоле тоже не было оружия, потому что винтовку ему все-таки пришлось отдать обратно, и Чубарю стало даже неловко, что авиатехнику приходилось идти в Мошевую безоружным. Но не Чубарь решал дело — наверно, у командования отряда имелись на этот счёт свои соображения. За короткое время Чубарь успел заметить, что к Патоле почти все в спецотряде Карханова почему-то относились снисходительно или покровительственно, даже не покровительственно, а с каким-то пренебрежением, когда человеку вроде наперёд прощают не только его глупости, но и что-то большее.

Уже в дороге, пересиливая себя, Чубарь спросил Патолю:

— Это правда, что ты у Кравченко авиатехником служил?

Оказалось, нет. Дважды Героя Советского Союза Кравченко Патоля только видел, когда тот прилетал на Белынковичский аэродром. Патоля служил авиатехником в полку, который входил в состав смешанной 11-й авиадивизии, где командиром в начале войны был Кравченко. Полк этот как раз имел на вооружении самые новейшие самолёты — ИЛ-2 и являлся пока единственным таким полком в воздушных силах страны. В июле месяце из Богодухова полк перебазировался на аэродром в Старо-Быхов, потом, когда немцы уже подходили к Днепру, перебрался на лесной аэродром, что находился в трех километрах от Каничей, как раз там, где в Беседь впадает река Суров. Это был запасной аэродром, подготовленный заранее на случай боевых действий, обычная ровная площадка, без специальных построек, на которой всего-навсего не пахали и не сеяли. Со Старо-Быховского аэродрома полк перебазировался к вечеру, притом в грозу, которая разразилась внезапно, а поскольку местность, которую предстояло осваивать, пока была незнакомой, то лётчики в темноте посадили машины кто куда — кто на деревенский огород, кто на колхозное поле, а главное, за целые километры от места назначения.

Один самолёт, например, оказался на территории Веремейского сельсовета. И потому довольно было теперь Патоле упомянуть об этом, как Чубарь сразу же вспомнил — и вправду приезжали откуда-то авиатехники ремонтировать машину. А в Прусине так и совсем смеху было подобно. Наслушавшись о немецких диверсантах, предусмотрительные деревенские мужики, не слушая никаких объяснений и доказательств, заперли лётчика в баню и держали его под арестом весь следующий день, пока не приехали за ним из полка.

На Каничском аэродроме штурмовому полку не повезло. В начавшихся вскоре воздушных боях были потеряны все до единого самолёты. Отступать на восток, на Унечу, лётчикам пришлось в пешем строю. Тогда и отстал от них где-то возле Журбина авиатехник Патоля. Правда, сделал он это бессознательно, заплутался в тихом полусне на лесной дороге ночью и не сумел найти своих.

К партизанам Патоля присоединился недавно, но, видно, успел уже с ними немало побродить.

По правде говоря, недотёпу этого стоило даже пожалеть за его невезучесть. Кажется, не стал засиживаться надолго в деревне, как это делал теперь кое-кто из оставшихся окруженцов. Кажется, снова хотел воевать. Однако что-то не давало Чубарю забыть про вчерашнее, не мог он преодолеть чувства недоброго, даже мстительного.

Зато второй партизан, пошедший с Чубарем, был полной противоположностью Патоле. Звали его Севастьяном Бересневым. На вид он был человек степенный, не сторонился Чубаря, но и не докучал ему.

Дорогу Чубарь выбрал глухую и, как говорится, петлястую — по старой гати; мостили её когда-то в старые времена по Грязевцу, чтобы ездить летом из Веремеек через Мошевую в Кавычичи. Но грязи тут много осталось в чёртовых ямах, которые образовались неведомо когда и как, поэтому из гати ничего путного не получилось и дело человеческих рук пропало даром. Только поваленные вдоль дороги деревья, став узкими кладками, давали теперь возможность переходить с одного топкого островка на другой. Зато зимник остался навсегда — в холодную пору, когда покрывался прочным льдом Грязевец, можно было без помехи ездить тут даже на санях.

Идя по гати впереди своих попутчиков, Чубарь подумывал, что хорошо вчера сделал, отведя лосёнка в Мамоновку. Теперь не надо возиться с ним, беспокоиться. Правда, в хату к Гапке Азаровой заходить он не стал — что-то удержало в последнюю минуту; Чубарь только тихонько растворил ворота во двор да толкнул туда лосёнка: пускай Михалка дальше опекает.

Значит, уладил он все наилучшим образом, хоть не перекинулся и словом с хозяйкой.

Угрызения в душе были от другого. Об этом теперь можно было подумать. В полутора километрах от партизанского лагеря ему стало наконец ясно, что все-таки зря он сегодня пошёл в Мошевую. Не завтра, например, или послезавтра, а именно сегодня. Потому что отправился он в дорогу наугад, будто с завязанными глазами.

В самом деле, кого он знал там хоть приблизительно, чтобы завести речь о важном деле и вызвать доверие в ответ? Никого. Правда, он не раз встречал мошевское начальство за эти годы в Крутогорье — и председателя местного колхоза Ефременко, и председателя сельсовета Рыгайлу. Но где они нынче? Зная, что многие из председателей в последние дни перед отступлением Красной Армии отправлялись в эвакуацию, можно было предположить, что и эти не остались в Мошевой. По крайней мере, уверенности, что мошевское начальство не тронулось с места и что он застанет в деревне и Ефременко в Рыгайлу, у Чубаря не было. С другой стороны, могли ли вообще обойтись без них, местных партийцев, создавая подполье в Мошевой? Конечно, таких людей не много, прямо сказать, раз-два — и обчёлся. Тем более когда все лучшие, отборные кадры были мобилизованы.

Рассуждая так, Чубарь и совсем уверился, что в этом деле — искать связь с районным партийным подпольем — окончательная и верная надежда оставалась на Зазыбу. И ему, Чубарю, надо бы только наведаться в Веремейки, потому что за это время Зазыба, видать, уже успел побывать в Мошевой.

И, устраиваясь вчера на ночлег в палатке, которую показал ему командир отряда после возвращения из Кулигаевки, Чубарь готов был назавтра поступить именно так, — пойти в Веремейки, — и это было бы самое правильное, однако утром промолчал, словно постыдился признаться, что ему не к кому обратиться в Мошевой.

И все-таки теперешние Чубаревы хлопоты оказались напрасными. В конце концов, что бы нам оставалось в жизни, если бы не всемогущий случай? Не иначе половина добрых и дурных дел на земле осталась бы втуне.

Чубарь никогда раньше не задумывался, насколько он, его судьба и то дело, которое надо было делать, зависели от случая. Но теперь не стал бы отрицать понапрасну, что частенько случай не только влиял на некоторые обстоятельства, а и переиначивал ход жизни.

Так и тут.

Уже на кочковатой лесной дороге, когда околицами были обойдены одна, вторая и третья деревеньки, которые лежали за гатью на пути в Мошевую, издали послышался грохот колёс. Он все нарастал. А вскорости Чубарь узнал и возчика, Федора Поцюпу из Озёрного.

Признаться, лучшего и ожидать было нельзя.

Чубарь сразу воскрес душой, потому что Поцюпа этот до войны работал в Западной Белоруссии в органах НКВД. По крайней мере, Чубарь с его слов знал об этом. Так же, как знал и о том, что в первый же день войны Поцюпе было поручено вывезти в город Лиду семьи так называемых «восточников», то есть детей и жён тех партийных, советских и других работников, которые после тридцать девятого года, после освобождения Западной Белоруссии, направлялись сюда центром на укрепление Советской власти. Поручение это оказалось весьма непростым, так как все было непросто в тот день в приграничных районах.

А главное — поезда из Лиды уже не шли ни в одном направлении. Пришлось беженцам и дальше спасаться от врага на гужевом транспорте: кто отправлялся на лошадях к знакомым в окрестные хутора, кто продолжал путь вдоль железной дороги, пытаясь добраться до какой-нибудь действующей станции. Поцюпа несколько суток ехал с этими последними, пока не остался совсем один.

В середине июля он наконец привёз свою семью в Крутогорье, потом устроил жену и детей у родственников за Беседью.

За то время, как фронт стоял на Соже, Чубарю пришлось несколько раз видеть Поцюпу в разных обстоятельствах. Однажды они даже возвращались из Крутогорья вместе. Провожал их председатель колхоза из Гончи Захар Довгаль. Тогда Чубарь и узнал все о Поцюпе.

Теперь и Поцюпа тоже без труда признал Чубаря.

— Тпру, — остановил он рыжую, с раскормленным задом лошадь, которая сразу же как-то по-волчьи повела ушами, словно настораживая их на человеческие голоса.

— А я думал, кто это громыхает, — с обочины сказал навстречу ему Чубарь, потом подошёл к телеге и торопливо, словно боясь, что Поцюпа передумает и уедет, ухватился руками за подугу, а ногу пристроил на ступицу колёса.

— А это что за люди с тобой? — грубовато спросил Поцюпа, показав кнутом на Чубаревых попутчиков.

Вопрос был неожиданный, задан был, судя по всему, слишком поспешно и как бы даже некстати, поэтому Чубарь на короткое время смешался.

— Да вот идём, — сказал он неуверенно.

— Сам вижу, что не едете, — засмеялся Поцюпа. — А куда и зачем?

— Ну это другой вопрос, — махнул рукой Чубарь. — Подвези.

— Или по дороге?

— Лошадь есть — можно напроситься. Тем более что дорога тут, сдаётся, одна.

— И то правда, — согласился Поцюпа, переставая разглядывать незнакомых людей. — Только не много ли нас на одну лошадь будет?

— Она у тебя крепкая.

— Тогда садитесь, — разрешил Поцюпа, словно ждал этих слов.

Спутники Чубаря кинулись к телеге, стали устраиваться на голых досках. Вёрткий, будто пустой изнутри, Патоля быстро вскочил в телегу с ногами, а Севастьян Береснев, несмотря на то что двинулся к телеге вместе с Патолей, устраивался без лишней суеты, сразу заняв место в самом задке. Сел, конечно, и Чубарь. Вышло так, что они с Поцюпой оказались спинами друг к другу.

От этого места оставалось ещё немало ехать до Мошевой, но беседа на телеге завязалась не скоро. Четверо седоков несколько раз начинали её, и всякий раз она, словно сама собой, обрывалась. «Вот что значит — люди между собой незнакомые», — наверно, думал про себя каждый. Судя по всему, никто не имел желания поддерживать её, общую беседу, потому что возникала она через силу, без душевного зова. И только когда Севастьян Береснев углядел намётанным глазом охотника лису в густом вереске, который давно уже глушил по обе стороны дороги боровые поляны, путники в один голос заохали, закачали с напрасным сожалением головами, мол, не успели прицелиться из винтовки. А между тем этого-то порыва как раз и не хватало, чтобы оживить их вялый разговор.

— Сюда бы моего беркута, — почмокал совсем по-восточному Севастьян.

— Кого? — недослышал Патоля.

— Беркута.

— А что это — беркут?

— Ну, птица такая. Тогда Патоля сказал:

— Навряд ли взял бы её и беркут в таких зарослях.

— Точно, — поддержал его Поцюпа. Но Севастьян Береснев возразил:

— Взял бы! Как миленький взял бы! Я это дело знаю, потому что сам охотник. Когда-то в голодный год кормил в одиночку целый аул.

— Где это?

— Под самым Тянь-Шанем.

— Ты что, родом оттуда?

— Нет, родом я из-под Мурома. Но долго жил с казахами. Оттуда и в армию призывался. У нас там много у кого есть свои беркуты для охоты. Ну и я завёл себе. Джейранов брал без труда, лисицу тоже.

— А как это выходит, что хищная птица слушается во всем человека?

— Так и выходит. Главное, чтобы беркут почуял в тебе хозяина. Господина. А для этого надо науку преподать ему. Недаром же говорят — чтоб было кем владеть, надо его сперва помуштровать.

— Ну, это известно, — кивнул головой Поцюпа. — Но ведь орлу в небе не прикажешь.

— Надо на земле приказывать, чтоб в небе слушался. В небе поздно уже будет приказывать.

Поняв, что попутчики настроились слушать, Севастьян продолжал:

— Ловят казахи беркутов обычно при помощи сетки. И сразу надевают невольнику на голову кожаный колпачок. С этого часа для беркута света больше нет. Ни лучика Света, сплошная темень. Но и этого мало. Что делает казах, — сажает птицу на канат, перекинутый с одной стены дувала на другую. И вот с этого момента ослеплённая, но ещё не укрощённая птица только и думает, только и старается, чтобы на канате удержаться. Но и в таком положении хозяин не оставляет беркута в покое. И сам часто дёргает за канат, и других, кто приходит на двор, подбивает делать это.

— Как в той песне: кто не едет, тот не идёт, — сказал Поцюпа.

— Но вот проходят сутки, другие. Наконец казах надевает большую кожаную рукавицу, кладёт на неё кусочек мяса, которое перед этим вымочил хорошенько, подходит к обессиленному беркуту, гладит его, чтобы показать первую ласку, а потом снимает с головы колпачок, открывает на некоторое время мир вокруг и рукавицу с кусочком мяса. Голодный невольник, конечно, сразу замечает этот кусочек, летит с каната на руку. Но напрасно. Не успеет беркут даже разок клюнуть наживку, как человек снова надевает ему на голову колпачок. И снова для беркута продолжается жизнь в мучениях, в бессоннице, с одним желанием — не упасть с каната, за который теперь дёргают ещё сильней.

— Настоящая муштра.

— И пытки.

— Но вот невольнику даётся новая передышка. Снова он видит при дневном свете рукавицу с кусочком мяса, а над ней — ласковое лицо человека, который уже кажется ему избавителем.

— И сколько времени так продолжается? — спросил Поцюпа.

— Недели четыре обычно. За этот срок беркут уже хорошо усвоит, что единственным другом его является человек, от которого он получает пищу, а чтобы получить мясо, надо, оказывается, обязательно сесть на рукавицу. Значит, готов служить.

— И служит? — Самым преданным образом.

— Черт побери, после такой науки я и сам бы взмыл в воздух, — засмеялся Патоля.

Но молчавший до сих пор Чубарь сказал ему с издёвкой:

— Для этого надо быть орлом.

Странно, но рассказ Береснева не только поразил Чубаря, но и удручил. Правда, он не мог объяснить почему.

Тем временем они уже выезжали из леса.

Впереди холмилось убранное поле, на котором далеко виднелась песчаная дорога. Она извилисто взбиралась на самое высокое место и под уклоном поля пропадала из глаз.

— Надо бы лошади передых дать, — забеспокоился Поцюпа и соскочил с телеги.

Его примеру последовали остальные. При этом как-то само собой получилось, что по один бок дороги, отставая на несколько шагов от телеги, пошли Береснев с Патолей, по другой — Поцюпа с Чубарем.

— И все-таки ты не ответил мне, — тихо сказал Поцюпа, — что это за люди? И вообще, откуда ты взялся вдруг, почему тут, а не на фронте?

— Так вышло, что не на фронте, — тоже вполголоса ответил Чубарь. — Долго рассказывать. А это, — он мотнул головой назад, — партизаны. Из Москвы. Целый отряд.

— И давно ты с ними?

— Нет. Со вчерашнего дня.

— А они давно ли тут?

— Ты имеешь в виду — в оккупации, в тылу?

— Нет, у нас, в Забеседье?

— Думаю, что не очень.

— А куда направляются теперь?

— В Мошевую.

— И угораздило же меня догнать вас!

— А мне так прямо повезло.

— Ещё бы. Кому не хочется на дармовщину подъехать?

— Я не про это.

— А про что?

— Дело у меня к тебе есть.

— Когда это оно объявилось?

— Как только увидел тебя. А сам об этом думаю давно. Верней, со вчерашнего дня.

— А от них скрываешь?

— Как тебе сказать… Не то что скрываю, однако в этом деле они сами по себе, а я сам по себе.

— Тогда говори.

— Мне надо знать наверно, остался ли кто в районе для подпольной работы?

— Ты считаешь, я в курсе?

— А кому же быть в курсе, если не тебе, бывшему оперативному работнику?

— Ну, это ты слишком. Я по мелочам больше, как говорят, бумажный червь.

— И все-таки?

— А ты что, ходишь вот так из деревни в деревню и спрашиваешь?

— Да я сам знаю, что это не лучший способ. Но что поделать. Командир ихнего отряда тоже интересуется. Так что…

— А они вправду из Москвы?

— Говорят, что из Москвы.

— А если вдруг нет?

— Как это понимать?

— А так. Может, они не те, за кого себя выдают?

— Нет, тут дело чистое.

— Откуда у тебя такая вера?

— Знакомый мой в отряде.

— Допустим. Но…— заколебался Поцюпа. — Словом, дело это деликатное. По правде говоря, лучше так: я тебя не видел, а ты — меня.

— Не доверяешь?

— Просто не имею права заводить подобные разговоры. Вот если бы ты подождал денёк-другой, а я бы подумал, посоветовался кое с кем… Может, кто знающий и попался бы.

— Ну, что ж, в таком разе…— Чубарь помолчал, потом спросил: — А теперь ты куда?

— В Мошевую. К одному знакомому садовнику. Верней, к садовому сторожу. Яблок надо взять. У нас в деревне садов мало, вот дети и попросили, чтобы привёз.

— Дивны дела твои, господи.

— Да, не очень просты. Ну, а ты, у тебя-то знакомые в Мошевой есть?

— Когда-то знавал Рыгайлу, Ефременко. Но теперь не уверен, что они в деревне.

— А я слышал, что как раз оба сидят по домам — и Рыгайла, и Ефременко.

— Значит, дела мои не так уж и плохи!

— Ты, Чубарь, как-то странно рассуждаешь. Ежели не этот, так тот. С чего ты взял, что связь надо искать тут? — Я уже говорил намедни одному человеку, и тебе скажу — нюхом чую. И в августе меня вызывали на совещание сюда. Вот я и рассуждаю теперь, что дело важное тогда решалось. Как раз перед тем как отступить нашим войскам из района. Значит, и вправду не просто так вызывали. Да и вызов-то был подписан Маштаковым.

— Дак почему не явился, ежели кликали?

— Обыкновенное дело, занят был в колхозе эвакуацией. Ничего, мол, думаю, не случится, если меня одного и не досчитаются. Кто ж знал, что немцы фронт на Соже прорвут и наши опять отступать примутся?

— Ладно, Чубарь, давай-ка опять забираться на телегу да погонять лошадь. Кличь своих партизан, а то дорога под гору пошла.

И впрямь за разговором этим они и не заметили, что осталось уже позади поле, на горбе которого топырилась оплетённая молодой паутиной стерня, и дорога круто покатила вниз, постепенно выпрямляясь и твердея. Потрюхала лошадь, даром что походила на ломовую, почуяв сзади накат колёс, стала быстрей перебирать ногами без понукания. Вспрыгнув на телегу, Чубарь со злостью подумал:

«А ну его к черту, этого Поцюпу!… С ним говорить что гнилую репу жевать. В конце концов никто меня к стенке не поставит, если я не найду в Мошевой нужной связи. Хотя, конечно, она и мне в самый раз теперь была бы. Интересное дело, нащупал ли уже какие подходы насчёт этого Зазыбы? — помотался немного на тряской телеге и снова подумал: — А все-таки знает что-то этот Поцюпа! Недаром с армией на восток не ушёл. Ему, с его прежней должностью, мало что светит тут, кроме… Да, на предателя не похож, не станет он этим заниматься, а вот что про мошевских не сказал мне ни слова — это, может, теперь самое главное. Не он, так Рыгайла с Ефременко дадут совет».

По правую руку от дороги пошли одна за другой болотины, поросшие в серёдке осокой и болотным хвощом, а по краям — блестящей, будто посеребрённой лозой, которая дробно трепетала листьями на чуть слышном ветру. По правую же сторону открылась взгляду и деревня. Она выглядела так же, как и все другие селения в этом бывшем приграничье,[5] не лучше, не хуже, с соломенными крышами на избах и гумнах, с кривыми вербами вдоль улиц и с бесконечными изгородями вокруг своих огородов..

Правда, не в каждой здешней деревне стояла церковь но в Мошевой она как раз была — деревянная, не такая, конечно, как в богатых местечках.

Улицы на том, дальнем конце деревни, обтекали церковь и разветвлялись во все стороны, а тут, в начале, шла всего одна. Она встречала своими дворами каждого, кто ехал или шёл в Мошевую из Кавычичей, Жарков или Мокрого… Где-то посреди этой улицы чернел горбатый мосток через Мошовку, одну из тех речушек, что живят водой Беседь в её среднем течении.

— Ты вот что, Чубарь, — вдруг сказал Поцюпа, — не ходи сразу ни к Рыгайле, ни к Ефременко. К чему с винтовкой шастать под окнами у всей деревни? Да и неизвестно ещё, может, тут немцы.

— А куда же мне?

— Поедешь со мной.

— А они? — Чубарь показал на партизан.

— И они нехай едут с нами. До вечера побудете в саду, в сторожке, а там уж и пускай делают своё дело. Да и ты. Как хлопцы? — повернулся Поцюпа к Бересневу и Патоле.

— А что там у тебя, в том саду? — сразу же ухватился за Поцюпово предложение настырный Патоля.

— Да все, чего захочешь.

А Береснев не отзывался. Тогда Поцюпа стал подзадоривать:

— Дед вином самодельным угостит, позавтракаем…

— Да по времени оно не помешало бы и до обеда дорваться, — засмеялся наконец Севастьян Береснев.

— Ну, так как, хлопцы?

— Увидим, — лениво, вроде чтобы отвязаться, махнул рукой Береснев.

Видно, он думал, что пока поедут дальше, к мостку через речку, ещё будет время окончательно все решить, но Поцюпа вдруг повернул лошадь к броду — почти перед въездом на деревенскую улицу.

Довольный, что Береснев больше не перечит, а два других попутчика вроде бы согласились с его намерением переждать, пока не стемнеет, за деревней, Поцюпа, подёргивая вожжи, погнал лошадь по воде через Мошовку и въехал в сад, который возник перед ними в глубокой ложбине совсем неожиданно. Сад этот сплошь состоял из старых деревьев, для большинства из которых, считай, уже отошла пора крупных яблок. Ежели по доброму обычаю, так давно бы тут надо было сделать подсадки. Но никто об этом непозаботился, и сад явно трухлявел, хотя на ветках покуда ещё и в этот год полно было антоновок.

— Вот это и есть Шкарняков сад, — сказал Поцюпа словно о чем-то выдающемся, обязательно известном всем хотя бы по слухам.

А из трех Поцюповых попутчиков один только Чубарь мог понять, почему вдруг их возчик так сказал. Во-первых, не такая большая давность паны-господа, чтобы память о них уже выветрилась, всего за двадцать лет перевалило, как лишили их земли и усадеб, а во-вторых, Шкарняк и в советское время не оставил своего дома. Помер он где-то в начале тридцатых. Тогда, может, через год или два, перевезли отсюда его постройки. На Шкарняковой усадьбе осталось от тех лет нетронутым всего только одно заведение, если его можно так назвать, — небольшая винокурня.

Но не садом, не винокурней остался в памяти людей Шкарняк. Если на то пошло, то и работала она потом немалые годы на новую власть, его винокурня. Дело было, судя по всему, в другом. В том, что Шкарняк после семнадцатого года не сбежал никуда со своей усадьбы, не стал прятаться от местных людей, а тем более не отправился, по примеру иных-прочих, за границу; он терпеливо, будто сознавая исторический момент, пережил и раздел своей земли между крестьянскими дворами, и гражданскую войну, во время которой можно было легко оказаться если не в «белой» армии, то в какой-нибудь «чёрной» или «зеленой». К тому же Шкарняк не без оснований считался механиком, знал толк в сельскохозяйственной технике, которая хоть и была тогда примитивной, однако крестьянам оставалась недоступна. И вот последнее-то обстоятельство и сыграло свою роль в окрестных деревнях. Веремейковцы тоже не один раз возили Шкарняка к себе. Чубарь даже слышал, как рассказывал об этом на скотном дворе Парфен Вершков. «Привезли в двадцать девятом годе в Веремейки молотилку, — поведал он с юмором. — А разобраться не очень разбираются. Ну, конечно, установили привод. Потом запрягли лошадей. Начали крутить. Снопы в молотилку подают, а она не примает их, назад выкидывает, только и робит, что отбивает чуть-чуть колоски. Ну, некоторые рассуждают: это она нарочно таким чином робит, чтоб одним разом и зерно обмолотить, и солому не помять, — солома ж потребна в хозяйстве для крыш. Браво-Животовский, который всякого повидал, стоял-стоял на току, глядел-глядел, а потом и говорит: „У нас, в Старосельской коммуне когда-то была такая молотилка, но работала как полагается. Тут что-то не так“. Начали думать веремейковцы. Кто-то и посоветуй: „Надо из райвона мастера привезти. Не иначе, там есть“. — „Ета долго ждать придётся, — засомневался Силка Хрупчик. —Лучше к Шкарняку человека верхом послать. Недаром же он пан. Кажут, все умеет“. Махнули рукой, нехай так и будет. И вот явился на веремеейковской пароконной телеге Шкарняк на другой день, глянул туда-сюда в молотилку, сказал: „Две четверти горелки будет стоить работа и пять пудов ржи“. Ничего не попишешь, надо соглашаться. А пан уже торопит мужиков, чтобы те убрались из гумна, где стояла молотилка: „Не мешайте, товарищи советские граждане и гражданочки, я тут один справлюсь“. И правда, покопался каких-то полчаса в механизме, вытирает руки паклей да раскрывает снова ворота: „Ну теперь погоняйте лошадей на приводе“. Кинули веремейковцы первый развязанный сноп в молотилку — жрёт, подали другой — тоже закрутился в барабане. „Ну и пан!“ — чешут мужики в затылках. А тот берет две четверти горелки, пять пудов жита да говорит: „Отвезите меня обратно, где брали“. Но на этом история не кончилась. Через две недели приезжает в Веремейки из Белынковичей инженер по какому-то другому делу, смотрит на Шкарнякову работу, усмехается: „Трансмиссия на заводе была поставлена наоборот. Тут и работы-то всего что ремень переставить. Могли бы и сами додуматься“. Могли бы, однако не додумались… Поцюпа уже не однажды бывал здесь, в этой Шкарняковщине, и винокурню, построенную наполовину из красного кирпича, а наполовину из тёсаных брёвен, но теперь почти развалившуюся, сразу же отыскал на склоне поросшего соснами пригорка. Он ещё не остановил лошади во дворе, как на грохот колёс из небольшой и довольно замшелой пристройки, что служила, видно, сторожкой, вышел на крыльцо хромой старик в тёплой шапке и фетровых бурках, обшитых внизу кожей. На первый взгляд ему можно было дать немало лет, хотя он ещё был бодр, и они заметили это даже по тому, с какой силой он захлопнул дверь. Приезжие заулыбались ему навстречу — мол, день добрый! Однако в ответ не получили ни ласки, ни привета. Хозяин только помаргивал словно бы подслеповатыми глазами.

Тогда на крыльцо поднялся Поцюпа. Он что-то сказал сторожу, что — на телеге не услыхали, и тот сразу крикнул с крыльца:

— Ладно, распрягайте да заходите в хату, не мозольте людям глаза. — Он так и сказал, привычно — «в хату».

Партизаны забрали из телеги свои винтовки, которые сложили туда, не доезжая до деревни, и двинулись к крыльцу.

Сторож пропустил их мимо себя и захромал вниз, принялся сам распрягать Поцюпову лошадь.

А Чубарь не торопился заходить в сторожку. Он ещё поглядел, как хозяин вывел лошадь из оглобель, поставил за пристройкой, потом принёс откуда-то сена. Через некоторое время и Поцюпа отправился к нему за пристройку.

— Что за люди? — послышался оттуда ворчливый голос старика. — К чему притащил их сюда?

— Чубарь попросил, — ответил ему Поцюпа.

— А кто такой Чубарь?

— Председатель веремейковский.

— А те двое?

— Чубарь говорит, партизаны.

— А сами они што говорят?

— Не спрашивал я.

— Ну вот, ты не спрашивал, а мне теперя разбирайся.

— Говорит, что они, мол, из-за линии фронта. Чуть ли не из самой Москвы.

— А што мне до того, откуль они? Мне запрещено тут постоялый двор налаживать да принимать кого попало.

— Чубарь-то не чужой!

— Откуль тебе ведомо, што он не чужой? Теперя кто хочешь продать может.

— Да не продаст он. И тем не этого надо.

— Ну, надо не надо — не тебе знать и не тебе решать. Теперя придётся все переиначивать. Так бы наши пришли сюда, а теперя придётся тебя куда-то вести. Да ещё про место заранее уговориться. Да ещё неведомо, што наши на все на это скажут, што ты чужих привёл.

— Добра. Делай как знаешь. Только не подавай виду. Иначе я поступить не мог, потому что Чубарь сам намеревался к Рыгайле с Ефременкой пойти. Среди дня, на глазах у всей деревни. Сам подумай, что мне было делать в таком разе? Но про Чубаря, как пойдёшь, обязательно скажи, потому что ищет он связи с райкомом.

Дальше Чубарь не стал подслушивать, даже и от того, что услышал, сделалось ему не по себе. Поднялся на крыльцо и как в зимнюю пору потопал сапогами, потянул на себя дверную скобу. Береснев с Патолей уже расселись на лавке, привыкая к сумраку, который царил в сторожке: не хватало света из маленького оконца. Видно, они успели за это время и поговорить друг с другом, перекинуться словом о чем-то своём, может, даже заговорщицком; увидев Чубаря, Береснев по-доброму усмехнулся попутчику и этим как бы заставил Патолю тоже показать свои красные, словно воспалённые десны. За дорогу, пока они шли и ехали сюда, Чубарь как-то притерпелся к Патоле. Но теперь, при виде этой улыбки, снова ощутил былую неприязнь, которой недалеко оставалось уже и до закоренелой ненависти.

Через несколько минут после Чубаря в сторожку вошли и Поцюпа с хозяином.

— Ну что ж, дед, угощай гостей, — сказал Поцюпа, кидая в угол пустой мешок.

Чубарь удивился — на лице старика не было и следа прежней суровости. Он и Поцюповы слова принял без возражений, бровью не повёл, сразу же стал доставать большую оплетённую бутыль из-под недубленых овечьих шкур, что лежали вдоль стены на полу вместо подстилки. Эта готовность чуть ли не с порога ладить угощенье вдруг встревожила Севастьяна Береснева, будто он и не слыхал раньше от Поцюпы про «самодельное» вино.

— Нет, мы не можем, — к удивлению Патоли, отказался он, — мы должны сейчас уходить.

— Куда?

— В деревню. На разведку.

Услышав это, хозяин сторожки выпрямился, круто обернулся к Поцюпе и будто ожёг его удивлённым взглядом.

— Ну, это, сдаётся, не дело, — сказал он затем партизанам. — К чему торопиться? Да и што там разведывать, в Мошевой?

— Найдём что, — упрямо качнул головой Береснев.

— Да кто это днём на разведку ходит? — возразил на это хозяин. — Дождитесь вечера, а про все остальное я покуль могу рассказать.

— Нам как раз днём и надо крестьянам показаться. Пусть знают, что в Забеседье появились партизаны.

— Ну, коли так! — возмущённо развёл руками старик. Тогда вмешался в разговор Родион Чубарь.

— Правда, Севастьян, к чему так спешить, — сказал он примирительно.

— Нет, нам необходимо, товарищ Чубарь, — стоял на своём Береснев. — Вы себе как хотите, а мы с Патолей пить не станем и засиживаться тут не будем.

— Ну, это в общем-то похвально, — разочарованно протянул Чубарь, а сам подумал:«А, нехай идут, раз не терпится!…»

Он-то уже наверняка знал, что попал сегодня по адресу: тайная беседа, которую вели за пристройкой хозяин сторожки и Федор Поцюпа, была многообещающей. Понятное дело, что никуда отсюда уходить он пока не собирался. Это было бы теперь, когда вправду что-то прощупывалось, совсем уж неразумно.

— А как же дальше — в отряд вместе будем возвращаться? — спросил Чубарь.

— Хорошо бы, — сказал на это Береснев и почему-то улыбнулся.

Он ещё посидел немного на лавке, потом встал. За ним, явно с досадой, что приходится отрываться от соблазнительного угощения, поднялся и Патоля.

— У нас порядок такой, — поглядев на Чубаря, объяснил Береснев. — Пока выполняем задание, спиртного в рот не брать.

Тогда уж засмеялся дед:

— Да на што его брать, это питво? И никакое не питво оно, а обыкновенное деревенское дермецо. Тем более што никто никого и не принуждает пить. Я это для прилику решил угостить, а раз не хочете, дак и не надо. Другое дело, што в деревне теперь и вправду нечего разведывать. Немцев эти дни совсем не видать, ну а…

— Немцев надо разведывать на большаке, что с Белынковичей на Бороньки, — как бы подначивая, сказал Поцюпа. — Там они ездят взад-вперёд.

— Разведаем и больше, если понадобится, — спокойно, но все-таки с некоторым нажимом ответил Береснев, будто почувствовал в словах Поцюпы насмешливую укоризну, затем перевёл взгляд на старика: — Я вот подумал… немцев, как вы говорите, видать, и правда в деревне нету. А полицаев?

— Дак… теперя, считай, в каждой деревне без них не обходится. Особливо там, где ещё и волость.

— Ну, а в Мошевой?

— А в Мошевой как раз волость.

— Сколько их?

— Покуль один. Это там, где лагерь, их обыкновенно много, а где нет лагеря, дак один, два.

— Кто же он?

— Нетутошний. Я даже фамилии не запомнил. Сдаётся, из окруженцев.

— А в волости? Кто в волости заправляет?

— Ну, там наш за бургомистра. Зимаров.

— Где он живёт?

— Там, где и волостное правление. В деревне покажут, а отсюль не видно. Жёнка у него из немок будет.

— Как это — из немок? — встрепенулся вдруг Патоля.

— Обыкновенно. Привёз ещё из того плена. В Германии работал где-то. Оттуда и привёз в жены себе.

— Ну вот, а ты говоришь, кого разведывать, — с насмешкой сказал Патоля и стал поторапливать Береснева: — Пошли, Севастьян!

— А может?…— заикнулся было хозяин сторожки.

— Ничего не может, — даже затопал почему-то ногами Патоля. — Железо надо ковать, пока горячо.

Сторож совсем помрачнел и сказал, как бы про себя:

— Да и плевать на горячее железо тоже не стоит, потому как опасно.

Когда же за партизанами наконец затворилась дверь, старик покачал головой, упрекнул Чубаря:

— Што это они у вас снуют взад-вперёд? А Поцюпа сказал:

— Баба с воза, коню легче. Пускай пошляются, ежели захотелось. А мы тут…

— Да как бы они не натворили там чего лишнего.

— Ничего, дед. Давай своё дермецо. А то аж глотка ссохлась.

Старик не заставил ждать, водрузил бутыль на стол. Потом нашёл в шкафчике краюху хлеба, сырые яйца. Но на этом не остановился — сбегал во двор, принёс в плетёной корзине яблок.

Пока он ходил, Поцюпа сказал Чубарю: — Правильно сделал, что отстал от них, — имея в виду Береснева и Патолю. — Дед тебе поможет в твоих бродяжных делах. Думаю, он что-то знает.

— А то ты не знаешь?

— Ну! — блеснул глазами Поцюпа.

— Карханов, командир спецотряда, что теперь стоит недалеко от Веремеек, говорил, мол, у нас в районе были оставлены в августе, когда армия отступала, две группы. Одна как партизанский отряд, другая как подпольный комитет партии.

— Откуда у него такие сведения?

— Не знаю. Но ведь отряд-то разведывательно-диверсионный. Рация тоже имеется. Так что вести поступают.

— Про отряд я не знаю, а вот про подпольный райком слыхал. Да ты не торопись с этим. Сейчас вот раскачаем деда…— А как его звать, деда этого?

— Калистратом. Калистрат Шандов. Шкарняк его откуда-то привёз. Сестра Шкарняка служила у господ, кажется, горничной. Ну, а брат, это, значит, и есть Калистрат Шандов, в саду тут завсегда работал, при винокурне. И при панах, и уже при колхозе.

— То-то я сколько времени приглядываюсь — нос у человека красный, — довольный, что все так ладно получается, без всякой причины засмеялся веремейковский председатель.

Слова его, судя по всему, слышал, входя, и хозяин, но не обиделся.

— Садитесь к столу, — бросил он с порога.

Вино Калистрату не очень-то удалось на вкус, недаром сам обозвал малопристойно, однако после третьего стакана Чубарю ударило с непривычки в голову.

— Пей, пей, — подзадорил его тем временем повеселевший Поцюпа, который тоже не слишком разбирался в напитках и явно не жалел чужого угощения.

Чубарь налил себе из бутыли по четвёртому разу. Поставил стакан сбоку, собираясь взять закуски, и насторожённо прислушался — далеко в деревне стреляли. Бах, бах… А потом снова — бах, бах…

— Ну вот, наразведали, — злобно сказал хозяин и сплюнул под стол. — Всегда, Поцюпа, зацепишься за г…!

— А вдруг это немцы?

— Какие тебе немцы! — поморщился старик. Чубарь схватил с лавки свою винтовку, опрометью выскочил во двор. Из деревни донёсся ещё один выстрел.

Хозяин тоже вышел на крыльцо. Спросил:

— Што там?

Чубарь пожал плечами, но, словно виноватый, поднялся выше на пригорок, стал среди деревьев, чтобы наблюдать за деревней оттуда.

Сперва ничего не было видно, но вот вскоре он заметил, как через горбатый мосток на Мошовке пробежали на эту сторону две знакомые фигуры. Патоля норовил забежать вперёд, за ним поспешал Севастьян Береснев с винтовкой в руке, время от времени оглядываясь на деревню, которая, казалось, даже не встрепенулась от недавних выстрелов. Хоть от мостика до винокурни и было через сад не меньше полутора километров, однако взмокшие партизаны добежали сюда за считанные минуты — только хватило времени Чубарю снова спуститься к сторожке.

— Что там случилось у вас? — крикнул он ещё шагов за двадцать.

Калистрат Шандов тоже подозрительно не сводил глаз с обоих.

Но ответа они дождались не сразу — Береснев и Патоля некоторое время ещё отдувались от быстрой ходьбы, и только после того как Чубарь снова спросил:

— Кто стрелял-то? — Севастьян Береснев нерешительно сказал:

— И мы, и бургомистр., — Как это случилось?

— Да так…

— Что значит — так?

— А то, что все сорвалось! — вдруг разъярённо, дрожащим голосом заорал Патоля. — Из него стрелок!…— Он ненавидяще поглядел на Севастьяна Береснева и затопал ногами, совсем как тогда, в сторожке, но на этот раз уже не от нетерпения, а скорей всего со злости; потом из-под полы длиннющей шинели, с которой не расставался даже в тёплое время дня, выхватил топор, насаженный на новое топорище, и изо всей силы, на какую был способен, метнул в простенок, где вместо завалинки лежал присыпанный сверху землёй трухлявый столб.

Хромой Шандов кинулся вслед, схватил топор и оглядел его, покачивая головой.

— Ну вот што, — Шандов повернулся к партизанам с каменным лицом, с которого вдруг пропал даже тот румянец, который, как шутил Чубарь, может, и вправду устоялся за счёт выпитого, — признайтесь, што натворили? — И чуть не ткнул обухом топора в нос Патоле. — Чья это кровь?

— А тебе что до этого? — ощетинился Патоля.

— А то, што я тут хозяин! И должен знать, чего мне, по вашей милости, ждать надо! — старик повернулся к Бересневу, повторил так же настойчиво, с угрозой: — Ты, сдаётся, поумней — говори! Только быстро!

Береснев от напряжения не удержался на ногах, сел на вросший в землю чурбан, который, видно, без всякой надобности торчал посреди двора.

— Кажется, вышла нелепость, — тихо, с явным омерзением, от которого передёрнулось его побелевшее лицо, сказал он. — Женщину убили. Немку.

— Бургомистрову жену?

— Да.

— Топором? — Да.

— Этот? — Шандов показал на Патолю.

— Да.

— А стреляли зачем? — через некоторое время снова спросил Шандов.

— Стреляли потом, когда бургомистр выскочил через окно, — растолковал Береснев.

— Да, да, — ухватился за Севастьяновы слова Патоля, — это он по нам первый выстрелил!

— Помолчи ты, — не дал ему разойтись Шандов. — Рассказывай все! — приказал он Севастьяну. — Все как было!

Береснев быстро взглянул на Поцюпу, который стоял, казалось, безучастный ко всему, что происходило во дворе старой винокурни, потом перевёл взгляд на Чубаря, будто от обоих по очереди ждал сочувствия или хоть поддержки.

Чубарь в ответ насупленно кивнул: «Говори, говори!»

Поцюпа не пошевельнулся и не промолвил ни слова.

Севастьяну Бересневу до тоски не хотелось рассказывать про убийство, которое только что произошло в Мошевой, но приходилось — слишком грозно подступил к нему с окровавленным топором хромой Шандов.

«А этот и вправду набитый дурак, — подумал Севастьян о своём попутчике Патоле, — не мог забросить куда-нибудь по пути заляпанный топор». И вслух сказал:

— Ну, прошлись мы, как обычно бывает у нас, по деревне, даже дальше немного прошагали, до просёлка. Немцев и вправду, как вы говорили, нету. Мы тогда в волостное управление. Глядим, а там этот Зимогоров. Обедает.

— Зимаров.

— Да, Зимаров, — легко поправился Береснев, словно теперь это в самом деле имело какое-нибудь значение. — И жена его. Спрашивает, что за люди. Мы отвечаем — по делу. Какое дело у вас, спрашивает Зимаров снова и все на мою винтовку глядит, глаз не сводит. А свою тем временем ближе да ближе к себе подгребает.

— Ага, и у него тоже винтовка оказалась, — совсем некстати влез в разговор Патоля, потом добавил: — Правда, не наша, видать, французская или ещё какая.

— Ну, Патоля и кинулся на бургомистра с топором, мол, отдавай оружие. Тут и получилось все. Женщина эта, немка, вдруг заступила дорогу Патоле, заслонила мужа. Удар и пришёлся по ней. А бургомистр тем временем в окно, как раз растворённое было. Ну, я и выстрелил ему вдогонку.

— Да нет, ты забыл, — перебил Береснева Патоля. — Сперва он, падла, по нам с улицы выстрелил, а ты уж потом по нем пальнул. И топором. Я замахнулся потому, что он стал хвататься за винтовку, стрелять хотел.

— Стрелять, стрелять, — с досадой передразнил его Шандов. — Наделали делов. — И вдруг словно спохватился: — А может, она ещё живая?

— Навряд ли, — покачал головой Береснев. — Сам видел, как голова треснула.

Ничего больше не говоря, старый Шандов захромал к бочке, которая была вкопана до половины в землю на углу винокурни и в которую стекала дождевая вода, сунул туда топор. А когда вернулся, сказал, будто сам только что в воде охладился:

— Ладно, теперь ничего не поделаешь. В конце концов люди они — и Зимаров, и жёнка его, — сами по себе, может, и вправду не стоют, чтобы жалеть их да убиваться, а вот… Словом, не на пользу все это, и стрельба, и убийство, и особенно — что сбежал бургомистр. Теперь заварится каша.

Наконец подал голос Поцюпа:

— В какую сторону побежал Зимаров?

— Туда, к просёлку, — ответил Береснев.

— Немцев сейчас в Мошевую приведёт, — заключил старый Шандов. — Там, за просёлком, невдалеке большак, дорога столбовая на Душатин. Дак он решил немцев перехватить. За жёнку Зимаров не простит, я его знаю, этого человека только в злобу ввести, так всем миром не управишься.

— А может, нам попробовать перехватить его? — рассудил Поцюпа. — Пока доберётся до большака да пока дождётся немцев…

— Они там часто теперь ездят на машинах. Нет, не поспеете. Я местность знаю. Можешь не сомневаться, Василь, Зимаров уже на обочине стоит, рукой машет.

— Холера, — выругался Поцюпа.

— То-то, што холера, — закивал головой старик. — Уж такая холера, што и сказать страшно. Доведётся сегодня платить за побитые вами горшки. Ах, Поцюпа, Поцюпа!…— Он постоял немного, задумавшись, потом сказал, обращаясь к партизанам, в том числе и к Чубарю: — Вот што, граждане, вам тут оставаться нельзя. Идите себе, откуда пришли. На сегодня вам подвигов уже, сдаётся, хватит. Наразведывали… А ты, Поцюпа, останься.

— Я тоже останусь, — заявил Чубарь. — Тебе оставаться незачем, — недобро поглядел на него Шандов.

Пришлось подчиниться. Сперва двинулся со двора Севастьян Береснев, за ним — Патоля с Чубарем.

А ведь Чубарю никак нельзя было уходить отсюда. Тут оставались люди, которые были ему нужны. Но теперь он не только не знал, как вернуть их приязнь, их доверие, но и не представлял даже смутно, как наново подступиться к ним, чтобы выяснить наконец, где скрывается подпольный райком. А в том, что действовать надо именно через этих людей — через старого колхозного сторожа Шандова и через бывшего сотрудника районного отдела Наркомата государственной безопасности, пусть даже «бумажного червя», как он сам себя называл, Поцюпу, — Чубарь уже не сомневался. Кстати, в Поцюпе Чубарь вообще не сомневался. Почему-то был уверен, что Федор даже после сегодняшнего происшествия пойдёт ему навстречу, если только он снова обратится к нему, и вряд ли станет упрекать, а тем более обвинять Чубаря в том, что натворили в Мошевой партизаны. Тут Чубаревой вины было не намного больше, чем самого Поцюпы. Другое дело Шандов. Старик и до сих пор не выказывал особой готовности поладить с веремейковским председателем, а теперь тем более не станет. Хотя иначе он, видать, и не может. Должно быть, то, что он знает про подпольщиков, оговорено такими условиями, которых он не имеет права по своей воле переступить.

Но когда Чубарь снова попадёт сюда, в этот Шкарняков сад? И зачем он вообще уходит отсюда?

В противоположность Шандову Чубарь совсем не считал, что и на самом деле надо быстрей уносить ноги из винокурни; иное дело, что пока нет другого выхода — все-таки хозяином тут был этот человек и он имел право после того, что стряслось в деревне, потребовать от любого оставить его жильё, и не только затем, чтобы выказать таким образом своё отношение к совершённому, но прежде всего, чтобы уберечься наперёд от опасности.

Некоторое время Чубарь шёл вслед за партизанами по саду в таких вот рассуждениях, будто не решаясь на что-то другое. Но рассуждения эти привели к тому, что он вдруг стал прикидывать, по какой причине ему ловчее всего было бы вернуться назад. Причин веских не находилось, кроме одной — не взирая ни на что, ему необходимо быть там, где Шандов и Поцюпа…

Он остановился, может, в полукилометре от винокурни, задержал своих попутчиков.

— Вот что, — сказал он, — вы идите в отряд вдвоём, а я вернусь. Я должен довести порученное дело до конца. И не только потому, что оно поручено мне. Я сам заинтересован в нем не меньше. К тому же, может, не так страшен черт, как его малюют и как расписал нам сторож.

Странно, но за целый день Чубарь, кажется, ни разу не глянул на небо — с охотою, с живым чувством в душе. Это совсем не означало, что он и в самом деле не замечал неба. Как говорится, зрячий человек не может не видеть, как оно раскинулось над ним, все время меняясь. А сегодня как-то вот случилось, что только теперь, пробираясь по саду, Чубарь с любопытством, сознательно поднял глаза вверх, словно вырвавшись из долгой неволи.

Ничего особого на небе в эту минуту не было. Даже облачков, которые осенью, будто бездомные скитальцы, сбиваются в тучи и плывут чуть ли не день напролёт, Чубарь не приметил. Зато, заглядевшись в бездонную глубину, неожиданно ещё раз понял, что за эти почти два месяца отвык от людей и что они ему словно бы уже и в тягость. И дело тут было не в Бересневе. И даже не в Патоле, который не заслуживал доброго слова. Главное заключалось в том, что Чубарь стал терять былое качество общественного человека, которое вырабатывалось в нем со времён детской коммуны, где ему пришлось провести самые свои нежные годы. Но и сказать, что Чубарь становился индивидуалистом, тоже было нельзя. Просто за долгие дни своей неприкаянности, в том числе и подпольного пребывания в Мамоновке, он отвык от людей, приучился смотреть на них издали, будто в перевёрнутый бинокль, и теперь сходился с ними принуждённо, не по своей воле, не мог сразу найти контакта. Во всяком случае, Чубарь совсем не пожалел, что отстал сейчас от Береснева и Патоли.

Одних он покинул. К другим возвращался.

Но там было наиважнейшее дело.

Когда Чубарь через несколько минут снова вошёл во двор знакомой винокурни, там уже не было ни Василя Поцюпы, ни Калистрата Шандова. Даже лошадь, на которой они — Чубарь, Севастьян Береснев, Патоля и Василь — приехали сюда, тоже куда-то подевалась, по крайней мере, на прежнем месте, за пристройкой, не было ни телеги, ни рыжей кобылы. Чубарь, отворив дверь, заглянул в сторожку, в которой они с Поцюпой и Шандовым недавно пировали. Стол там был прибран и выглядел так, будто до сих пор никто не сидел за ним и не пользовался хозяйским гостеприимством.

Стоя на крыльце, Чубарь некоторое время опустошённо смотрел на дорогу, что вела в Мошевую. И когда наконец окинул взглядом ближнюю опушку справа, у склона крутого холма, то увидел вдруг знакомую фигуру Поцюпы. Василь стоял как раз на том месте, где недавно, после того как они в сторожке за столом услышали выстрелы, стоял сам Чубарь, высматривая, что делается в деревне.

Не иначе Поцюпа заметил Чубаря в тот самый момент, когда веремейковский председатель снова появился во дворе винокурни, но не смог на таком расстоянии подать голос, ведь для этого пришлось бы кричать на всю округу, поросшую и в низине, и на склонах пригорка плодовыми деревьями. Поэтому терпеливо ждал, пока Чубарь не повернётся в его сторону и не глянет на него. Увидев, наконец, что Чубарь его заметил, Поцюпа замахал руками, звал к себе, на пригорок.

Как и тогда, после настораживающих выстрелов, Чубарь довольно быстро, почти бегом, одолел сперва ровную часть расстояния до леса, затем принялся так же торопливо карабкаться вверх по склону.

Поцюпа крикнул ему навстречу:

— Левей бери, левей, тут не такая крутизна. — Он не скрывал радости, что видит Чубаря, а когда тот, сгибаясь в три погибели, вскарабкался и стал рядом, сказал: — Нехорошо у нас вышло, Родион Антонович.

Чубарь промолчал, хотя Поцюпа, наверно, и не ожидал от него никакого ответа, потом спросил:

— Где Шандов? И куда ты подевал лошадь?

— Лошадь я спрятал в лесу, — показал Василь дальше на пригорок, где чуть ли не в три яруса возвышались лохматые ели, — а Калистрат побег в деревню. Старик был прав. Бургомистр таки перехватил на большаке немцев, уже две грузовые машины проехали из посёлка в Мошевую. Отсюда как раз хорошо видать было. А твои? Где твои?

— Пошли одни.

— Правильно. Легко ли хоть избавился?

— От кого?

— Ну, от них.

— А-а, ясное дело.

— Правильно сделал, что назад не привёл их. Мы с тобой сейчас тоже подальше спрячемся-скроемся.

— Думаешь, немцы и сюда заявятся?

— Нет, если никто не подскажет. А так — по следам твоих приятелей — в самый раз. Неспокойные, скажу, товарищи у тебя оказались. Вот уж правду говорят — не зная броду, не суйся в воду. Так и тут вышло.

Солнце между тем уже стояло на западе, где-то над Веремейками, если смотреть прямо отсюда, и лучи его, падая с левой стороны, теряли острую яркость, позволяли глазу без защиты видеть все вокруг, особенно местность справа, куда попадала также часть дороги между просёлком и деревней. Наверно, Поцюпа все ещё ждал, что там, в этом промежутке, могут появиться, кроме тех двух грузовиков с немцами, которые уже прибыли в Мошевую, и другие машины, но никакого движения на дороге больше не было заметно. Наконец Василь понял, что нечего стоять тут дальше, предложил Чубарю:

— Пойдём?

И, раздвигая руками ельник, двинулся в глубь леса.

— А почему Шандов побежал туда? — спросил Чубарь, направляясь следом за ним. — Это же, наоборот, опасно?

— Тут, брат, не до собственной шкуры, — откликнулся на это Поцюпа; он остановился на голой и мягкой от слежавшейся хвои проплешине, подождал, пока поравняется с ним Чубарь, и принялся объяснять: — Тут такое дело. Может случиться, что вообще… Словом, я тебе открою секрет. В Мошевой два члена подпольного райкома партии. Ты их знаешь — Пантелеймон Рыгайла и Ефрем Ефременко. И бургомистр, не иначе, догадывается, что они не просто так остались в оккупации. Такая жизнь испокон веку в деревне, что если все и не знают точно обо всем, так догадываются. Теперь подумай сам — а что, ежели они не в курсе того, что случилось в доме волостного правления? Вот Зима ров и наведёт сейчас на них немцев. Так что приятели твои в этом смысле плохое дело сделали.

— Может, все ещё обойдётся?

— Будем надеяться. Поэтому я тебе и отсоветовал днём в Мошевую заявляться. Надо было дождаться вечера. Понимаешь?

— Да.

Поцюпа снова зашагал по ельнику.

— Этого Зимарова, — сказал он через некоторое время, — могли бы убрать давно и без вашей помощи.

— Ты не прилепляй меня…

— Я это к слову. Не трогали его потому, что пока носа своего куда не надо не совал. Конечно, доверять ему целиком не доверяли, однако и не трогали пока. Тем более что подпольщики не успели поставить на должность бургомистра своего человека. Зимаров на эту должность сразу замахнулся. Видать, и немцы навстречу ему охотно пошли, потому что жёнка из ихних.

Спрятанная в лесу лошадь находилась не дальше чем в полукилометре от винокурни, но Чубарю показалось, что шли они туда с Поцюпой долго, может, по той причине, что мешал густой ельник, который рос тут всюду между большими деревьями. Чубарь даже удивился, каким образом вообще удалось Поцюпе пробраться по такой чащобе с телегой. Но вот наконец послышалось лошадиное фырканье, и Чубарь понял, что они пришли. Телега стояла в довольно укромном месте, загороженная полукругом молодого ельника. Лошадь была распряжена, верней, выведена из оглобель и привязана к тележной грядке, но хомут, седло и вся остальная сбруя оставались на ней. Из телеги на самом виду торчало из сена, которое не успела сжевать Поцюпова лошадь, горлышко знакомой оплетённой бутыли с самодельным вином.

— Может, ещё выпьем? — поглядел на Чубаря Поцюпа. — Я и закуску прихватил.

— Нет, — покачал головой Чубарь, — сдаётся, уже напились!…

— А, — как будто не поняв Чубаря, махнул рукой Поцюпа, — оно, это Калистратово дермецо, совсем не забирает.

— Не скажи, — усмехнулся Чубарь; он подождал, пока Поцюпа налил из бутыли в припасённый стакан вино, спросил: — Ты лучше вот о чем скажи мне, Василь, — как ты остался тут, в оккупации?

— А ты?

— Так вышло, что меня уже от самого фронта вернули назад. Винтовку дали в руки — мол, иди, воюй дома.

— А у меня проще получилось. Позвали сюда, в Мошевую, и сказали — мол, оставайся в своей хате и жди, пока снова покличем.

— Куда?

— Это не уточнялось.

— А теперь — покликали?

— И теперь, и не теперь, — неопределённо ответил Поцюпа. — Словом, будь здоров.

Он выпил залпом вино, сказал задумчиво, словно спросил:

— Чего это Шандова долго нету?

— А кто он, этот Шандов, на самом деле?

Поцюпа засмеялся:

— Все тебе надо знать! Вот дождёмся, у самого спросишь.

Но проходил час, другой… Шандов из Мошевой не возвращался…

Тем временем свечерело…

Поцюпа все подливал вина.

Чубарь сел на оглоблю, ближе к правому колесу, сказал, словно ему под руку: — Я у тебя, Федор, и раньше хотел спросить, да все не выходило. Как эта война начиналась там, на границе?

— Гм… Как начиналась…— Поцюпа поставил на горлышко бутыли полный стакан, застыл у телеги на некоторое время — и лицо, и фигура неподвижны. — Как начиналась?…

Казалось, ему что-то надо было переломить в себе, чтобы говорить дальше или просто вспомнить. Но вот он сдвинулся с места, подошёл и сел напротив Чубаря на другой оглобле, оставив стакан нетронутым.

— Так и быть, расскажу, — усмехнулся он. — Только мне думается, в разных местах война начиналась по-разному. Когда-нибудь все это, видать, сведут воедино, и тогда появится общий обзор. А покуда… Словом, работал я в Граевском районе. Это за Гродно, недалеко от Августова. Сейчас вот рассуждают — подготовлены мы были к войне или нет? Говорят и так, и этак. Против фактов не попрёшь: фашист уже под Ленинградом. Смоленск под себя подмял, к Орлу, видать, подходит. Во всяком случае, вести эти если и не совсем точные, то мало в чем преувеличены. Так что… Если уж тебе охота знать, расскажу, как я принял войну, будучи на границе. Вернее, не как принял, а каково у меня было в самый канун её. Признаюсь, в тот день, это значит двадцать второго июня, я её не ждал. Да, не ждал. То ли обстановка у нас, в Граеве, была такая, что не вызывала явной тревоги, несмотря на то, что про войну уже не только говорили меж собой, но и в газетах писали. Рассуди сам. С тридцать девятого в Граеве стояли наши войска — пехотный полк, артиллерийский и танковый. Но перед тем, числа пятнадцатого июня, все три полка были направлены под Белосток, в Замброво, на учения. В районном центре остался один батальон для несения гарнизонной службы. Утром двадцать первого июня к нам в отдел зашёл незнакомый полковой комиссар, отрекомендовался, что назначен заместителем начальника Граевского укрепительного района. По политчасти. Фамилии его теперь уже не помню. Да и документов мы у комиссара не попросили. Но видим вскорости через окно — пошёл он в райком партии, это, считай, напротив нас. Побыл там с полчаса, потом выходит на крыльцо вместе с первым секретарём райкома Царенковым.

— Я одного Царенкова знал, учителя, — перебил Чубарь, — в Муравелье, кажется, в школе работал. Как это его звали — Леонид…

— Нет, у нашего секретаря райкома партии другое имя было — Иван Дорофеевич. Мы жили рядом, верней, квартиры нам рядом дали, на окраине Граева. Известно, жены помаленьку знакомство свели, потому что в хозяйстве с детьми без этого нельзя, ну, а мы, мужчины, тоже не чурались друг друга. Иногда я не только дома у него бывал, но и в райком заходил, особенно в конце рабочего дня. Не считалось, что это через голову начальства. Известно, моего начальства. И вот видим — Царенков вызывает свою машину с райкомовского двора, там у них и гараж был, усаживает в неё полкового комиссара. А машина у него была чёрная, трофейная, ещё от поляков. «Не иначе, едут укрепительный район смотреть, — говорит мой начальник. — На целый день работы хватит». И вправду, у нас укрепительный район проходил вдоль границы на протяжении сорока трех километров. Там уже имелись доты и дзоты, правда, ещё без вооружения и без войск. Да и противотанковый ров до конца не был выкопан. Словом, поехали наши политработники из районного центра. А тут обедать пора. Пришёл домой — обедать я ходил всегда домой, — сижу за столом, жду, пока жена варево подаст, да в окно от нечего делать гляжу. Граница с этой стороны — вот она. За ней — железнодорожная станция Простки. Там немцы. Все на станции тихо, мирно. Паровозы дымят. Вижу, с нашего боку товарный состав двигается по рельсам туда. Значит, по-прежнему между нами и немцами торговый обмен происходит — мы им хлеб поставляем, они нам оборудование и механизмы. Мне даже через окно наши пограничники видны у моста. Стоят себе, как всегда. Так при чем тут война, скажи мне?

— Думаешь, перехитрил немец?

— Считай, что так… Почти так… Ну, пообедал я, снова на службу пошел, вокруг все то же. И на службе ничего особого. Правда, дел хватало, больше всего почему-то в те дни бумажных, все еще разбирали дела бывшей польской дефензивы, проверяли местных, кто имел связь с ней. Хотя, должен сказать, у немцев в руках документов дефензивы оказалось больше, чем у нас. Особенно что касается списков сотрудников и агентов. Теперь они где-то орудуют вовсю вместе с немцами против наших активистов. Так вот, за работой я даже не заметил, вернулся ли из поездки по укрепительному району Царенков. Ну, думаю, зайду сегодня к вечеру за ним в райком. Захожу, а там как раз полковой комиссар, уже прощается. Слышу, говорит: «Мы завтра попытаемся где-нибудь пристрелять реперы, поэтому не пугайтесь, если сильные залпы будут». Сказал и ушел. Царенков после этого подумал немного, потом на меня поглядел. «Знаешь, говорит, мне сегодня задержаться в райкоме надо. Часов, наверно, до двенадцати. Созывается в Минске Пленум ЦК партии, будут рассматривать вопрос о положении партийно-массовой работы в нашей Белостокской области. Надо быть готовым, не исключена возможность, что на Пленуме придется выступать. К тому же с письмом еще не все улажено. Будет сегодня звонить товарищ Рыжиков из Минска». Про письмо я знал. И про то, кто такой Рыжиков, тоже знал. Письмо посылали в Москву, не на имя ли самого Сталина, местные поляки, жаловались, что в районе, где польское население составляет почти девяносто процентов, газета выходит по-белорусски, на предприятиях государственные дела ведутся по-русски; раньше в Граеве было две гимназии, где учились по-польски, теперь, мол, их не стало. Одним словом, получалось, что национальная политика в освобожденных районах ничем не отличалась от той, какую тут проводили когда-то в царские времена. Жалоба поляков была поддержана в Москве. По крайней мере, в Минске, в ЦК, уже состоялось совещание, где было велено как можно скорей выправлять положение. Я даже знал, что Ивану Дорофеевичу предложили для начала собрать местную интеллигенцию, поговорить с нею на совещании, что надо делать, чтобы изменить положение. «Так что не теряй напрасно времени, — сказал мне напоследок секретарь райкома. — Иди домой». Так я и сделал. А под утро слышу сквозь сон — стреляют. Не иначе, думаю, реперы пристреливают, как и предупреждал полковой комиссар. Однако по звуку никак не похоже. Хотя еще и спросонок слушаю, однако начинаю соображать, — что-то делается не то. Наконец просыпаюсь окончательно, подскакиваю к окну в кухне: вся немецкая сторона, что за рекою, во вспышках. Никакие это не реперы, понимаю и бросаюсь к жене, кричу ей: «Собирай детей, война!» А сам тем временем хватаюсь за телефон. И впустую — ни у нас, ни в отделе НКВД, ни в райкоме партии, ни в райвоенкомате, ни в комендатуре связь не действует. Значит, повреждена уже. «Вот тебе и реперы!» — ругаюсь, а сам лихорадочно надеваю на себя верхнее, натягиваю сапоги. Из оружия у меня дома были наган и бельгийский браунинг. Хватаю наган из-под подушки, запихиваю в кобуру, браунинг кладу в карман. Снова бегу в комнату, где жена одевает детишек. Кричу: «Собирайтесь!» — а куда, и сам не знаю, подсказать не могу. Выбегаю на улицу. Слышу, кто-то кричит через забор: «Немцы в городе!» Я тоже перескакиваю через забор, оглядываюсь во все стороны, однако никаких немцев нигде не вижу. Зато хорошо угадываю, как рвутся снаряды в военном городке. Бухают взрывы и в той части Граева, где находятся административные учреждения. А вот и Иван Дорофеевич. Один. Куда-то бежит от своего райкома. Ну, думаю, наконец-то неизвестность кончится. Спрашиваю: «Иван Дорофеевич, что это?» — «Война! — говорит. — Где твоя семья?» — «Дома», — отвечаю. «Тогда вот что, дальше тебе некуда торопиться, дом, где размещен был ваш отдел, все равно бомбой разрушен, от него ничего не осталось, и вообще… Беги домой, собирай семью, и свою, и мою, уходите из города. А я тем временем попробую добраться до гарнизонного батальона. Может, еще что-нибудь сделаем, пока наши части подоспеют». Но напрасно, бедняга, надеялся. Когда я через некоторое время привел наши семьи на еврейское кладбище, там оказались уже и он, и тот полковой комиссар, что собирался пристреливать реперы, и еще человек двести штатских и военных. Значит, из военного городка красноармейцев выбили сразу, а занять боевые позиции в другом месте они не успели. Тем временем по всему было видно, что немцы уже в Граеве. Вскорости это подтвердил и какой-то поляк, наверно, местный житель, который неизвестно почему на кладбище оказался. Он взял за плечо Царенкова, сказал: «Пан секретарь, уходите скорей отсюда, вас тут найдут». — «Но куда? — пожал плечами Царенков. — Мы с этого кладбища дальше дороги не знаем». Тогда поляк показал на болото: «Видите болото?» — «Да». — «Так там, пан секретарь, и проходит дорога. По дну. Она даже теперь, в потёмках, блестит. Видите?» Правда, поляк не обманывал. По той дороге, увязая в болотной жиже и грязи, все мы, кто очутился к тому времени на еврейском кладбище, и вышли через несколько часов к своим, недалеко от деревни Руда. «Это хорошо, что вы спаслись, — сказал нам командир разведбатальона осовецкой дивизии. — Берите, кто может держать оружие. Сейчас попробуем отбить Граево». Я почему говорю — осовецкой дивизии. Недалеко от нас, верней, от деревни Руда, находилась крепость Осовец. Древняя крепость, сооружённая при царях. Так там с тридцать девятого года, после поляков, стояла наша дивизия. И разведбатальон этой дивизии почему-то оказался в Руде. Да ещё собирался отбить Граево. Мы сперва засуетились, расхватали оружие, какое нашлось в деревне, однако наступление на районный центр не состоялось. Разговор об этом сам по себе постепенно утих, а приказа не поступало. Больше того, вскорости нам пришлось оставить Руду. И разведбатальон, и мы двинулись в крепость. Думали, что двадцатитысячный гарнизон возьмёт нас под свою защиту. Видишь, какие допотопные представления были у нас о современной войне? Ну, добрались мы до крепости, глядим, а она уже пустая. Поляки очищают военные склады… Так что ничего особенного там, на границе, у нас, как видишь, не случилось.

— Это как сказать, — недобро усмехнулся Чубарь. — Ничего особенного не случилось, а войну начали. Чего уж больше!…

— Ты говоришь так, будто мы её проиграли.

— Ну, проиграть войну такой стране, как наша, не с руки. Но бывают события, которые почти равнозначны проигрышу. К тому же до победы нам ещё далеко. Эх, как далеко!…

Хромого хозяина сторожки все не было, и Поцюпа с Чубарем в полночь решили слегка прикорнуть.

Поцюпа допил вино из того стакана, что стоял на горлышке бутыли, снял с телеги саму бутыль, велел Чубарю:

— Ложись тут, а я подкину себе сенца под бок.

Странно, но несмотря на внутреннее возбуждение, заснул Чубарь быстро, благо нынче не было в лесу ни комаров, ни другого гнуса.

Перед сном он ещё некоторое время слышал, как рыжая Поцюпова лошадь лениво, словно в великом раздумье, хрустела сеном, нарушая тонкую, будто первый ледок, тишину.

Потом Чубарю снилось… Пожар… Какой-то клубок из человеческих тел… И Зазыба…

Денисово лицо выплыло как бы из тумана. Из того кровавого зарева, что долго ещё остаётся на небе после пожара. Зазыба что-то говорил Чубарю, однако слова до ушей недоходили. И тем не менее Чубарь догадывался по его лицу, что тот пытается объяснить ему что-то важное. Наконец в Зазыбовой голосе начал прорезываться звук, хотя до слуха Чубаря пока долетало одно бормотание.

В этом месте Чубарь вдруг проснулся и вспомнил, что пожар ему уже однажды снился — когда сгорело подожжённое им в Поддубище веремейковское жито…

Но у телеги и вправду кто-то бубнил. Так сначала показалось Чубарю, потому что на самом деле разговор шёл внятный и отчётливый.

— Это точно, что их взяли? — спрашивал Поцюпа.

— Ефременку и Рыгайлу — точно, — отвечал Шандов. «Значит, старик уже вернулся, — подумал Чубарь. —

Как же это я не услыхал?»

— А кто ещё из подпольщиков в Мошевой был? — спрашивая, Поцюпа расхаживал в темноте вокруг телеги.

— Не ведаю. Люди видели только, что повели на колхозный двор этих — председателя колхоза и председателя сельсовета.

— А Ульяну Кабанцову?

— Не, её не тронули, — сказал Шандов и сразу же спросил: — Думаешь, для неё тоже опасно?

Но Поцюпа словно бы не услышал. Вздохнул:

— Что ж нам теперь делать, дед?

— А ничего. Ждать надо.

— Чего ждать?

— Покуль все само не выяснится.

— А ты точно знаешь, что немцы ещё в деревне?

— Ага.

— Те, что приехали на машинах?

— Ага.

— Я вот о чем подумал сейчас. Калистрат…— Поцюпа помолчал. — Тебе тоже нельзя оставаться здесь. Неизвестно, как будут разворачиваться события завтра.

— А кто же заместо меня останется?

— Ничего со сторожкой не сделается.

— А если понадоблюсь Касьяну или ещё кому?

— И тем не менее, — упрямо повторил Поцюпа, — на время тебе все-таки надо исчезнуть. Сделать это не трудно, человек ты одинокий…

— Ну да, бобыль!…

— Бобыль не бобыль, — уже повышая голос, перебил Поцюпа старика, — а поостеречься и тебе не мешает. Допустим, поживёшь пока у меня.

— А этого, веремейковского?… Што с ним делать?

— Как что? — удивился Поцюпа.

— Я б ему не прощал.

— А-а, вон ты про что…

— Стукнуть бы его тут сонного, да в валежник.

— Ну-у, — возмутился Поцюпа. — К чему вдруг такая крайность? Во-первых, Чубарь ни в чем не виноват. Так уж получилось, что привёл он с собой незнакомых людей. А во-вторых, до чего мы дойдём, если вот так, как ты предлагаешь, будем все решать? Месть, знаешь ли, не всегда хороший помощник делу.

— Но этот Зимаров!…

— Ну, Зимаров — это совсем другое. Такую измену никто не оправдает. — Поцюпа остановился у телеги, толкнул Чубаря: — Эй, проснись!

— А я не сплю, — сказал Чубарь.

— Значит, все слышал?

— Да.

Поцюпа помолчал некоторое время, потом сказал:

— Что ж, тем лучше. Но как вернёшься в отряд, расскажи там, что случилось вчера. А вдруг москвичи что-нибудь сделают, чтобы вызволить подпольщиков. Мы тоже будем тут думать.

— Может, вместе в отряд проберёмся? — предложил Чубарь, свешивая ноги с телеги.

— Нет, — отказался Поцюпа, — нам хватит своих дел. Вот сейчас мы вывезем тебя на дорогу, а потом сам топай.

И вправду, дальше мошевской околицы они Чубаря не повезли.

Тем не менее на рассвете Чубарь уже был в спецотряде, который по-прежнему оставался возле Веремеек. Он собирался сообщить, что случилось вчера в Мошевой, но Севастьян Береснев, как и полагалось настоящему солдату, уже доложил Карханову обо всем.