Свой среди чужих. В омуте истины

...Только человек

Есть чудо из чудес:

Захочет — он как Бог,

Захочет — он как бес.

А. Силезиус

1

На потсдамском вокзале дул с темпельгофского аэродрома свирепый норд-ост, срывая с выходящих на перрон пассажиров шляпы.

Предстояло сначала добраться до улицы Тишинера, сесть на трамвай и доехать до первой остановки после моста через Шпрее. И по набережной Штаулер дойти до улицы Хоханлох, четыре. Спросить герра или фрау Манке и сказать: «Привез вам привет от толстого Павла!»

Было около двух часов, когда я, отныне Иван Васильевич Дорба, звонил у двери небольшого двухэтажного дома. На пороге появилась немка лет тридцати и, пытливо на меня по­глядев, спросила:

— Что господину угодно?

Услыхав слова пароля, она тут же, произнося по слогам от­зыв: «Он не по-ху-дел?», — пригласила войти.

—Мужа, к сожалению, нет дома, придет только вечером, но я в курсе. Комнату вам сняли совсем недалеко отсюда, сразу за углом Шмюккен-штграссе, три. Сейчас оденусь и вас провожу. Там вам будет спокойно. Хозяйка—наш человек, симпатичная одинокая женщина, зовут ее Шарлотта Веслер, — объясняла она, доставая из шкафа шубу и шапку.

Спустя несколько минут нас радушно и весело встречала голубоглазая блондинка среднего роста и, кокетливо улыбнув­шись, широко распахнула дверь со словами: «Битте шен!»

Эта женщина была полна шарма: у меня поднялось даже настроение, покинула напряженность. Я вошел в уютную прихожую. И вскоре, сидя в небольшой столовой за чашкой желудевого кофе и рюмкой привезенного из Франции доброго бургундского, непринужденно рассказывал о том, что Сопро­тивление во Франции растет, а они, в свою очередь, делились берлинскими новостями.

— Как вы правильно говорите по-немецки! Вы не из Ган­новера? — спросила фрау Манке.

— Нет! Меня учили хорошему немецкому языку, потому сказать вместо «цвай» — «цво», на манер берлинцев, не могу! А теперь, прошу прощения, к сожалению, мне придется на какое-то время вас покинуть. Надо показаться своему фюрерчику Байдалакову.

— Да, да! Муж предлагает ему объяснить ваше поселение у Шарлотты тем, что вы вместе ехали в поезде, познакомились, понравились друг другу, и она решила вас поселить у себя. Де­тали легенды предоставляю вашему воображению! — и фрау Манке лукаво поглядела на меня.

— Ваш муж мудрец: звучит это чистейшей правдой! Как может не понравиться такая красавица, если проедешь с ней даже одну трамвайную остановку? — с воодушевлением вос­кликнул я, глядя на улыбающуюся Шарлотту. — Жаль только, что останусь здесь недолго... А теперь растолкуйте, как мне добраться до штаб-квартиры НТС.

Женщины объяснили маршрут, а я, пообещав приехать часам к десяти вечера, раскланялся, поцеловал ручки и ушел.

По дороге заключил: «Хорошие бабы! А Шарлотта просто прелесть. Кажется, им понравился».

2

Дом, где жил Байдалаков, был типичным старинным не­мецким домом, напоминавшим скорее деревенский, чем сто­личный.

Дверь открыла, чего я никак не ожидал, Тамара Казанцева и пригласила в гостиную, бросив:

— Сейчас я позову Виктора Михайловича! Здравствуйте! Из Белграда? — «Не в курсе!» — отметил я.

Байдалаков, в дорогом, с иголочки, темно-сером костюме, в белоснежной рубахе с бабочкой с обычной своей наигранной улыбкой, протягивая якобы для объятья руки, воскликнул:

— Здравствуйте, дорогой Владимир Дмитриевич! С при­ездом! Садитесь и рассказывайте. Распрощались с Парижем?

— Пришлось. Блайхер, к которому вы меня направили, за­ставил заниматься черт знает чем! Вот и удрал! Представляете? Раздобывать рукописи Карла Маркса!

—Ха-ха! Учинить аутодафе! Да!.. Ну ладно, об этом потом, а сейчас лучше подумаем, как вас устроить. Дело в том, что с минуты на минуту должен прийти Поремский.

— Мне повезло, Виктор Михайлович! В поезде я познако­мился с очаровательной немочкой. У нее и хочу остановиться... пока что. А вот за постой раскошеливаться нечем. На последние франки купил вам бутылку доброго старого мартеля: теперь и в Париже это редкость! Пожалуйста! — поставил коньяк на стол.

—Спасибо! Рад, что вы устроились. Вы, разумеется, в своем амплуа. Покоритель женских сердец! Марками, слава богу, нем­цы нас снабжают, сейчас... — Байдалаков прошел в соседнюю комнату, видимо, кабинет, и вернулся с пачкой купюр.

— Пожалуйста, на первое время. Сейчас собираюсь с ва­шим тезкой съездить в лагерь русских военнопленных. Хотите с нами? А по дороге расскажете новости. Поремскому будет, конечно, любопытно, что творится во Франции.

— Военнопленных? — сделал я удивленное лицо.

— Наши кадры! Дело в том, что мне удалось убедить Шелленберга позволить нам обрабатывать их политически. Непо­далеку отсюда, по соседству с деревней Цитенгорст, расположен большой многотысячный лагерь. До недавнего времени был под открытым небом. Наши энтеэсовцы читают им лекции о солидаризме, дискутируют, доказывая несостоятельность марксизма. Разумеется, в общих чертах. Желающих стать на нашу сторону переводят в другой лагерь Вустрау, тоже непо­далеку отсюда, где условия значительно лучше, и тут они уже проходят полный курс.

— И многие идут? — спросил я, невольно прищурясь.

— Сами понимаете, задача непростая: во-первых, отобрать самых интеллигентных, со сложившимся мировоззрением, за­частую враждебно настроенных, во-вторых, доказать, что мы создаем «третью силу», которая должна победить, морально и духовно, учение Маркса и, в-третьих, — убедить, что со­трудничество с немцами преследует одну цель: сохраняя сво­боду действий, проникнуть на восток для создания своих баз. Успех пока незначительный: отправлено два эшелона по сто пятьдесят—двести человек в качестве пропагандистов анти­коммунизма. Почти все они сейчас работают в оккупированных областях администраторами и хозяйственниками.

— И немцы позволяют вести такую политику?

— Официально — нет! Гитлер и его окружение опасаются создавать серьезные силы даже из украинских самостийни­ков, не говоря о русских, в отличие от вермахта. Там ведь идет противостояние с давних пор. И никто не знает, чем оно кончится. — Байдалаков уселся в кресле поудобнее и продол­жал: — История эта берет начало с апреля двадцать первого года. По Версальскому миру, Германии было запрещено про­изводить оружие. В это же время Советская Россия, никем не признанная, оставалась в блокаде. Троцкий с Лениным в ту пору еще мечтали о всемирной революции, разгроме буржуаз­ного мира. Между Берлином и Москвой курсировали тайные посланцы, в результате чего был заключен в двадцать втором году Рапалльский договор о сотрудничестве. Наряду с этим между рейхсвером и красным Генеральным штабом был под­писан ряд секретных соглашений. За несколько лет были созда­ны военные объекты: в Филях под Москвой фирма «Юнкере» производила несколько сот цельнометаллических самолетов в год; под Липецком организована военная база, где размещалась Четвертая советская эскадрилья, укомплектованная одними немецкими летчиками; на Нижней Волге, на Средней Волге строились танкодромы; фирмой «Берзоль» модернизированы ружейные заводы в Туле, Гатчине, Златоусте, Петрограде, а также доки в Николаеве и Петрограде, спускавшие на воду подводные лодки и корабли. В общем, уже в двадцать шестом году рейхсвер на закупку вооружения и боеприпасов в СССР расходовал более ста пятидесяти миллионов марок в год. Поч­ти треть своего бюджета. Потом... — звонок прервал рассказ Байдалакова.

Вошел Поремский. Поздоровавшись с хозяином и что-то шепнув, он повернулся ко мне:

— С приездом, дорогой!

Пока мы пожимали друг другу руки и обменивались ничего не значащими фразами, я с затаенной завистью смотрел на него и думал: «Статный, красивый, интеллигентный, начитанный, весьма обаятельный и подкованный, отлично владеет француз­ским, немецким, английским. Сидит в нем настоящий барин, родовой дворянин. И в то же время он не погнушается посидеть в «низкой компании» за рюмкой водки. Цитирует наизусть Бер­дяева, Соловьева, Толстого, Достоевского, не говоря о Пушкине, и конечно, Ницше, Шопенгауера, Фрейда и себя самого. Умеет убеждать и наверняка склонил не один десяток военнопленных к солидаризму! Недаром прошел школу ряда разведок...»

— А мы тут рассуждаем с вашим тезкой о том, как Людендорф, готовясь к реваншу, заключил с Троцким и Радеком Рапалльский договор.

— В те времена многие немцы считали, что евреи у власти в России долго не продержатся и что союз истинной Германии с истинной Россией под эгидой патриотов помешает замыслу «сионских мудрецов» превратить гоев в послушную скотинку. Об этом писал и Шульгин в своем романе «Созвездие Орио­на». — Поремский скрестил пальцы и продолжал:

— «Дойчланд эрнойерунг» еще бог знает когда уверял, будто в прошлом веке в Париже собралась группа евреев-банкиров из разных стран и приняла решение: «Настало время развязать мировую войну и свергнуть с престолов царей великих держав и открыто навязать миру свою власть». Вильгельм, уже будучи в изгнании, говорил посетившей его Норе Бентине: «Мое паде­те — дело рук мудрецов». О том же писал в двадцать втором году генерал Людендорф: «Высшее правительство израильского народа работало рука об руку с Францией и Англией. Возмож­но, оно управляло и той и другой». Еще раньше руководитель блока «народников» граф Эрнст фон Ревентлов в «фёлькиш» считал самым опасным врагом Германии еврейскую расу. А по­сле появления «Протоколов» в переводе Готтфильда цур Бека высказывания ряда социологов гласили примерно так: «Книга, бесспорно, принесет спасение нашему народу!» или: «...даже со времен изобретения книгопечатания, нет-нет, — со времен изобретения алфавита, ни одно произведение не совершало такого переворота в мировоззрении народа! Все слои герман­ского общества, от дворцов принцев до домов рабочих, шлют нам письма, в которых выражают радость и одобрение деятель­ности этого мужественного человека, разрешившего проблему, от которой зависит судьба немецкого народа!» — цитаты Поремский приводил на немецком. — Мудрый Людендорф упорно шел к цели: Рапалльский договор способствовал возрождению германской промышленности и военных кадров. Кроме того, он рассчитывал, видимо, что обнищавшая, голодная Россия свер­гнет наконец еврейскую верхушку, которая, согласно договору, будет расплачиваться, — Байдалаков сделал паузу и возвысил голос, — продовольствием! Увы, народ не сверг ига! А более десяти миллионов умерли с голоду!

— Договор, помнится, подписал с немецкой стороны ми­нистр индел Вальтер Ратенау в феврале двадцать второго года, а в июне он был убит членами националистической организа­ции.

«Конечно, как один из сионских мудрецов», — покосился я на Поремского, и тот тут же отозвался:

— Как обычно, что связано с иудеями, дело темное. Глав­ному организатору аттентата Вилли Понтеру накануне суда прислали плитку отравленного шоколада. Причина «подарка», согласно одной версии, — возможное разоблачение инициатора покушения, а с другой стороны — уж очень это похожий, дав­но испытанный еврейский трюк избавляться от опасных гоев! Гюнтер грозил представить данные о причастности Ратенау к синедриону.

— Об этом пишут до сих пор в прессе. А в качестве до­казательства того, что Ратенау был одним из сионистских правителей, приводят ряд его высказываний: «Господство над производительным трудом всех народов на земном шаре все больше переходит в руки тех трехсот, которые в соответствии с секретными тайными решениями направляют мировую исто­рию». Комментируя «Речи раввина», еженедельник «Дойчланд эрнойерунг» спрашивает, откуда Ратенау было известно точное число тайного правительства, собравшегося в тысяча девятьсот тринадцатом году и принявшего решение, что пришло время действий: развязать войну, свергнуть с престолов трех импера­торов и навязать миру свою власть. Зачатки анархии, под маркой демократической идеологии, найдут поддержку у междуна­родного еврейства и будут успешно внедряемы масонскими ложами. В результате дружная, с каждым годом усиливающаяся пропаганда атеизма, распутства, пьянства, наркомании, «сво­боды, равенства, братства» и «грабь награбленное» посеяли в России чуму, ныне называемую коммунизмом! — закончил своим раскатистым баритоном Байдалаков.

— Не совсем дружно. Если они преследовали общую цель, то чем объяснить постоянные стычки Ленина с Троцким? — подначил я.

— Дорогой тезка! — кладя на стол свои красивые руки, сказал Поремский,—как всегда, с одной стороны, это игра для глупых масс, как, скажем, «война» Саши Керенского с Володей Лениным или Левой Троцким, с другой — страх перед «Напо­леоном». Помните, так Ленин величал Троцкого, а тот Ленина. Этот страх заставил избрать неприметного, уродливого Кобу, который тихой сапой чуть было не разделался с «избранным народом», вернее, с «ленинской гвардией». Затем не дал маху Коба, «убрав» возможного «Наполеона», Тухачевского, а с ним сорок четыре тысячи командного состава Красной армии.

— Убрал фактически весь командный состав, а до того рас­стрелял кадры царской армии, которые перешли к большевикам. Вот и остался у пустого корыта. Впрочем, само дело Тухачев­ского покрыто глубокой тайной, — заметил Байдалаков.

— Тайна эта ныне не так уж непроницаема, — усмехнулся Поремский. — Тухачевский все теснее связывался с верхушкой вермахта, который тоже исподволь готовил переворот. Знали об этом Гитлер и его близкое окружение — понимали, что в случае победы советского маршала вермахт может обратиться за косвенной, а может, и к прямой помощи талантливого пол­ководца, который носился с мыслью, что «союз России и Гер­мании — неумолимое веление истории». Все беседы, которые вели советские военные с германскими коллегами, тщательно записывались в течение ряда лет и направлялись в архив вер­махта. Выкраденные оттуда по распоряжению фюрера, они были препарированы так, что получился весьма убедительный мате­риал, доказывающий государственную измену. Через Бенеша он был подсунут Сталину.

— По-моему, Владимир Дмитриевич, — снова вмешался Байдалаков, — имя Тухачевского впервые прозвучало на троц­кистском процессе в устах Радека. Он же и упоминал Путну. Шла подспудная борьба. Восстание было якобы назначено на первое мая. Видимо, Сталин об этом знал. И чтобы не вызвать подозрения, предложил маршалу Тухачевскому возглавить де­легацию в Лондон на коронацию Георга VI двенадцатого мая. Однако его видели в последний раз двадцать восьмого апреля в американском посольстве на приеме. А далее все покрыто мраком неизвестности. Почему застрелился Гамарник, были ли судимы, а потом расстреляны, или наоборот, расстреляны, а потом судимы арестованные в этот день Тухачевский, Путна, Якир, Корк, Фельдман, Уборевич? Может, старуха История и поделится этой тайной и откроет страничку. Сколько их, таких и поинтересней?

— Надо полагать, что откроет, победа в конечном итоге будет за Осью! Что вы так на меня смотрите? — повернулся ко мне Поремский.

—У французов другое мнение. У русских эмигрантов тоже. Ширится сопротивление. Немцы ужесточают режим, — и я рассказал о Лили Каре, Чернявском и движении «Интералие», потом объяснил причину своего приезда, вернее, бегства из Парижа тем, что не желал сотрудничать с Гуго Блайхером и выдавать своих русских, не согласных с политикой фашистов. И закончил просьбой переправить меня в Советский Союз, чтобы там исподволь воспитывать русских людей в духе солидаризма.

Поремскому, который вынашивал свою идею «молекуляр­ного солидаризма», мое предложение понравилось, и он вос­кликнул:

— Правильно! — и, поглядев на Байдалакова, умолк.

— Против такого желания возразить трудно. Россия требует глубокого и всестороннего лечения. Следует возродить ее ду­ховную жизнь, мораль... — Виктор Михайлович приосанился и продолжал: — У Гитлера есть весьма любопытные высказывания: по его утверждению, и это так, история человечества развивается согласно законам природы, и каждое их нарушение указывает на противодействие каких-то враждебных сил, которые приводят к его вырождению. Природа требует неравенства, подчинения низшего высшему. И частые бунты, или так называемые рево­люции, против установленного природой закона, призывая к установлению всеобщего равенства, напоминают функции ви­руса — паразитирующего микроба, который сначала медленно, потом размножаясь, все быстрей распространяется по всему миру и высасывает сначала изобилие, а потом и оставшиеся крохи. Постоянным инициатором, усугубляющим этот губительный процесс, является иудейское вероучение, их дьявольский закон. И если при помощи марксистского катехизиса или его очередного варианта вирус одолеет, его победа обернется пляской смерти над разумным человечеством... Да!.. Первая попытка к мирово­му господству евреев, как утверждает «Майн кампф», сделана в Древнем Египте. Дети Израиля отблагодарили здоровое обще­ство тем, что начали его подтачивать — подстрекать низшие слои к мятежу и вводить капитализм. И, таким образом, первым капиталистом оказался Иосиф, а первым «Лениным» — Мои­сей. Оба полукровки. В нашу эпоху евреи прибегают к тем же методам — французская революция, либерализм, демократия, большевизм. Россия, захлебывающаяся в крови миллионов жертв, — это всего лишь один из последних эпизодов их войны против гоев...—Виктор Михайлович поглядел на меня. А я сидел с еле заметной скептической улыбкой на губах и, наверное, по­думал: «Не очень-то его убедишь, впрочем, как и себя тоже!»—и продолжал:—А конечной целью еврейства является: низвергнуть элиту, которую сама природа поставила управлять народами, использовать массы с нечистой кровью, в результате чего насту­пит денационализация, полное и всеобщее отупление и полное господство «избранного народа» над гоями-роботами.

— Одним словом, Адольф Гитлер представляет мир эдаким хорошо обработанным огородом, в котором следует выпалывать сорняк, — резюмировал я. — Ив первую очередь — врага пла­неты, разрушителя цивилизации, паразита среди народов, сына Хаоса, воплощения зла, демона, который несет человечеству вырождение.

— Во время страшной инфляции, охватившей Германию в двадцатые годы, Гитлер выдвинул свое объяснение: в соответствии с «Протоколом Сиона» еврейство должно подчинить себе людей голодом. А насчет «выпалывания» был в какой-то мере прав, считая, что не только масонство и преступный мир, но и все рево­люционные движения привлекают в первую очередь психопатов, дегенератов, уродов. Рвутся к власти в первую очередь активные педерасты, садисты... Вот почему позже он уничтожил почти сразу же всех психопатов-штурмовиков, а вслед за тем около двухсот тысяч сумасшедших и убийц-рецидивистов. И приказал стерили­зовать всех тех, кто мог бы произвести неполноценное потомство: немых, уродов, душевнобольных и так далее.—Байдалаков умолк, видя, что Поремский порывался что-то сказать.

— Вот тут Гитлер абсолютно прав, и я убежден, что придет время, и рейх будет поминать его за это добрым словом. Как рассказывают военнопленные, в Советском Союзе все обстоит совсем по-другому. Начиная с элементарного воспитания — ре­бенка не пеленают: «Не мешайте нормальному развитию. При­рода сама все знает!», — он вырастает кривоногим! Потом, когда наступает самый ответственный момент привить ему чувство добра, красоты, любви, — снова окрик: «Не ломайте ребенку характер!»—и он превращается в эгоистического, своенравного звереныша. В результате значительная часть детей под влиянием окружающей среды, воздействия общей школы, где царит разврат; радио, печати, вырастает либо черствыми эгоистами, хамами и бездельниками, либо еще страшней — роботами! Послушным бараньим стадом. — Поремский повернулся ко мне и продол­жал: — Мне приходится все время сталкиваться с этими так на­зываемыми людьми со змеиной совестью, у которых ум — одна лишь хитрость, а вместо души — мертвящее себялюбие...

— А вместо сердца — пламенный мотор! — хохотнул я.

— Именно! Мотор!..

Дверь тихонько растворилась, и вошла Тамара Казанцева с подносом.

— А я вам кофе принесла!

— Спасибо, Тамара! — поднялся Виктор Михайлович. Мужчины последовали его примеру.

Усевшись после ее ухода и неторопливо прихлебывая горячий желудевый кофе, продолжили разговор. На этот раз темой была работа с военнопленными. Как сделать их своим послушным орудием?

Глядя на их красивые самодовольные лица и слушая уве­ренные голоса, я думал:

«Вы оба великие мастера напустить туману, представить себя эдакими борцами за святое дело под знаменами солидаризма! Увлечь романтикой, которую так жаждет задыхаю­щаяся среди мелких эмигрантских дрязг русская молодежь! Увлечь на путь террора и этим «помочь Святой Руси свер­гнуть коммунистическое иго». А не лучше ли, не честнее в этот решающий для Отечества час, когда ему грозит гибель, стать на защиту, отстоять его, не щадя жизни, а потом уже свои убеждения»...

Возвращаясь домой, я раздумывал о нашей беседе. О Гит­лере я читал много дурного и хорошего[45]. И сопоставлял его со Сталиным.

Среди своих ровесников в школе Адольф слыл заводилой, но предпочитал вместо кулаков использовать язык. Отец его Алонс Шикльгрубер, чиновник, женившийся на своей кухарке Кларе Пельц, нередко прибегал к рукоприкладству и с сыном не ладил. После его смерти 16-летний Адольф, бросив гимназию, бездельничал. Бродил по Линцу, посещал оперный театр, увле­кался классической литературой и мечтал стать художником.

Мечта не сбылась, его провалили на вступительном экзамене в Венскую академию, а вскоре последовал второй удар—умерла его мать, которую он очень любил...

Адольф не пил, не курил и был правоверным католиком. Шопенгауэр заставил его отказаться от христианства и пробудил интерес к восточным религиям. У Ницше он заимствовал кон­цепцию эволюции, волю к власти; у Вагнера—расизм, героизм; у Блаватской, Чемберлена фон Листа — оккультизм.

Во время Первой мировой войны Гитлер проявлял муже­ство, выполняя задания связного. Был награжден Железным крестом второй, а затем и первой степени. Однако дослужился только до капрала — начальство считало его чудаком, а това­рищи недолюбливали. «Белая ворона, — вспоминали о нем однополчане, — мы мечтали о скорейшем окончании войны, а он вдруг, схватившись за голову, начинал утверждать, будто невидимые враги Германии опаснее, чем самое мощное орудие противника».

В 1919 году Адольф Гитлер вступил в довольно влиятельную политическую организацию «Общество Туле», объединив­шуюся с «Комитетом независимых рабочих» (впоследствии Германская рабочая партия).

Символом организации стала масонская свастика с мечом и венком.

Ораторское мастерство, медиумистический ум, умение кон­тролировать «всепронизывающую» силу, называемую индусами «кундалини», личная убежденность в собственной правоте творили чудеса и выдвинули Адольфа Гитлера в главари.

Летом 1920 года он настаивает на переименовании партии в Национал-социалистическую рабочую партию.

В 1924 году после Пивного путча Гитлер использует судеб­ный процесс в пропагандистских целях. Когда судьи уже готовы были объявить приговор, он психологически овладевает всеми присутствующими в зале суда, заявляя: «Не вам, господа, су­дить нас. Приговор вынесет суд истории. Вы можете объявить нас виновными тысячу раз, но богиня вечного суда истории посмеется и разорвет на клочки приговор этого суда, ибо она оправдает нас!»

В глазах миллионов немцев он стал новым героем. Осуди­ли его к 5 годам сидения в крепости Ландсберг. Однако после 9 месяцев пребывания в весьма комфортабельных условиях его выпускают.

Там, в Ландсбергской крепости, Гитлер начал диктовать Гессу свою книгу «Моя борьба», ставшую евангелием нацизма, с одной стороны, а с другой — планом будущих действий.

В 1928 году за нацистов голосовало 810 тысяч, в 1930— 6,5 миллиона, а в 1932-м — 13,5 миллиона человек.

В 1933 году Гитлер становится канцлером, создает целую армию штурмовиков (СА), стирает границы между германскими государствами, распускает профсоюзы; основывается и гестапо, сжигаются книги еврейских авторов.

Начались бесчинства и погромы. СА становится необу­зданным. В 1934 году Гитлер принял решение, потрясающее своим вероломством, с одной стороны, и своей исключительной правильностью—с другой. Он согласился с требованиями Гинденбурга и генералитета: 30 июня 1934 года СС осуществила знаменитую «ночь длинных ножей». Лидеры СА, включая Рема, были убиты.

В августе 1934 года умер Гинденбург, и вся власть оказалась сосредоточенной в одних руках.

Разделался с «СА» — ленинской гвардией — и Сталин.

3

Шмюккен-штрассе была погружена во мрак. Кругом было тихо, безлюдно. И хотя, к счастью, улегся свирепый норд-ост, мороз пощипывал уши. На звонок открыл высокий плотный мужчина, сказав:

— Битте эйнтретен! Гутен абенд![46]

Это был Манке. В прихожую вбежала веселая Шарлотта и, подождав, пока я разденусь, повела в столовую, где у горящего камина сидела фрау Манке.

Усадив меня поближе к огню, Шарлотта кивнула подруге:

— Пусть мужчины поговорят, а мы тем временем накроем на стол. Ужин по случаю приезда такого гостя готов. Найдется и ейн глас ваин аустринкен![47] — И направилась на кухню.

На первый взгляд Манке показался мне довольно недалеким, даже ограниченным. Правда, до этого с немцами приходилось встречаться мало. А вспомнив круглое «мужицкое» лицо Богрова, заключил: «Внешность обманчива», — и подобрался.

— Альзо?! — протянул он глядя в упор на меня, заключая в этом «Итак?!» и вопрос, и введение.

Не опуская глаза, я ответил тем же «Альзо?!». Потом, соглас­но договоренности с Павлом Ивановичем, протянул записную книжку, где, как я полагал, была шифровка. Потом поделился парижскими новостями и рассказал о своей недавней встрече с Байдалаковым и Поремским.

— Ваша задача, господин Дорба, раздобыть список фами­лий военнопленных, переведенных в Вустрау, подчеркнув тех, кого считают самыми надежными. И хорошо бы знать, чем они определяют их надежность. Вы меня понимаете? Сможете?

Начальственный тон немца мне не понравился. Я вскочил, щелкнул каблуками и отрапортовал: «Так точно, господин пггурмбаннфюрер, вас понял!»

Немец смекнул все тут же, и уже другим тоном заметил:

— Надеюсь, найдется и контрпредложение?

— Мне думается, что энтеэсовцы отбирают людей на разный манер: тут и собственное желание, и высказывания во время за­душевной беседы, и споры на самые разные темы; кроме того, наверное, есть и сексоты, зарабатывающие на рюмку шнапса и кусок колбасы. И мало ли еще что. Поэтому мой совет таков: вы называете мне десяток верных ребят в Цитенгорсте, а я постараюсь перевести их в Вустрау с тем, чтобы после прохождения курса вы­двинул» их вожаками групп, перебрасываемых на Восток. А там они смогут либо перейти к партизанам, либо, раздобыв оружие, пробраться через линию фронта. О чем, кстати, мечтаю и я!..

— Согласен! Однако надеюсь, что вы какое-то время у нас поработаете. Потом я дам вам индульгенцию! — и взглянул на лежавшую на столе записную книжку, которую я ему недавно передал.

— Отсюда? — ткнул я пальцем в ту сторону.

— Натюрлих! — улыбнулся он впервые. — Абер, ман мус ейн штемпел махен![48]

Напряжение спало, тон стал дружелюбный, беседа потекла непринужденней. Под конец условились встречаться раз в не­делю.

— Осматривайтесь, господин Йохан, ознакомляясь не спе­ша с обстановкой с людьми, и тогда окончательно разработаем план действия, — закончил Манке, поднимаясь, чтобы позвать дам.

За ужином, выпив два-три бокала доброго рейнвейна, я чуть захмелел. Сказалась усталость и насыщенный переживаниями день, и на моем лице и взглядах, бросаемых на Шарлотту, она могла, как по открытой книге, прочесть многое.

Не отставал и Манке, которого я уже называл Вилли.

— Это чудное вино, — разглагольствовал он, — рожда­ют знаменитые виноградники древней Галлии, лозу которых перенесла в Германию в девятом веке супруга герцога Боривоя Людмила, принявшая христианство.

Видя, что муж пустился в рассуждения, фрау Манке под­нялась, поблагодарила за ужин и, положив ему на плечо руку, стала прощаться.

«Интересно, — подумал я, — кто командует парадом?»

Через полчаса я уснул, как убитый... а под утро Шарлотта юркнула ко мне под одеяло, и я почувствовал ее горячее тело.

— Гутен морген, майн либхень![49] — и, лукаво на меня глядя, добавила: — Я так замерзла. Пришла погреться. Можно? Ви­дишь, какой снег там на дворе? — и все теснее прижималась ко мне.

Поздно утром, когда усталая от любви и ласк Шарлотта заснула на моем плече, я, в полном упоении, какое-то время лежал, гордясь своей победой над красивой немкой. Но вскоре мой склонный к философствованию ум привел ряд ядовитых доводов: «Дамы в восхищении, а девицы льнут далеко не всегда к настоящему сильному духом и телом мужчине... Женщина всегда активней. И неизменно выбирает только она, предостав­ляя легковерным мужчинам воображать, что инициаторы они! Умные, если мужчина стоящий, держат его мертвой хваткой, нет — ищут другого. Глупые... Интересно, умна или глупа Шарлотта?..»

Потихоньку я освободил плечо и посмотрел на нее. Она, чуть посапывая, спала со счастливой улыбкой на губах... Так, поглядывая на немку, я задавал себе вопросы: «А ты, прелестная Шарлотта? Какая сила тебя поманила сюда? Задание Манке — проверить, чем дышит бывший начальник контрразведки НТС? Или повлекли флюиды добра, симпатии, которые излучали мои глаза, как ту привязавшуюся ко мне недавно в Париже беглую собаку, провожавшую меня, жалобно поглядывая и виляя хво­стом, до самого порога, а потом уныло ждавшую моего выхода? Или просто соскучилась по мужчине?..»

Чтобы ее не разбудить, я тихонько прошел в ванную, умылся, оттуда направился в кухню, сварил по-турецки кофе, поставил чашки на поднос и распахнул дверь в спальню. Шарлотта ле­жала, закинув за голову руки, и улыбалась, ее большие глаза живым огнем сверкающих топазов смотрели на меня, и я прочел в них лучезарную радость. Не торжество победительницы, а, пожалуй... благодарность.

— Ты, Йохан, просто чудо! Ни один немец или австриец так не поступит.

— А откуда ты знаешь, как будет поступать австриец?

— Мой муж, как и я, из Вены. Он погиб во время аншлюса. Ты чем-то на него похож, внешне вы совсем разные, чем-то другим, сама не знаю...

— Но ты говорила, что ни один австриец не подаст кофе после такой сладко проведенной ночи.

— Насытив желудок и плоть, мужчина обычно становится ленив, во всяком случае до первого желания! Об этом твердили мне и мать, и бабушка, и три моих тетушки! Ха-ха-ха!

— И ты часто в этом убеждалась? — подковырнул я.

Она бросила на меня взгляд и нахмурилась, но тут же рас­правила брови и улыбнулась:

— Интересуешься? — она не сказала: «Ревнуешь?» — Опыт у меня небольшой: муж, потом немец-гестаповец, о котором вспоминаю с отвращением, и приехавший из Парижа таинственный русский, который оказался не тем, кого ждали. И Манке бранил жену за то, что привела его ко мне, а не к шлюхе Бетти, чтобы проверить, чем ты дышишь. Вилли я успокоила, пообещав это сделать самой. Так что выкладывай все, что на душе! Ха! Ха! Ха! Вот такая я глупая, а потому что — счастливая! А ты, ты разве не счастливый? Ха! Ха! Ха! Счастливые дурачки!

4

Весна стояла на пороге. Неподалеку от Берлина, в лагере Шарнгорст, безносая косила свои жертвы без устали. Похожие на обтянутые кожей скелеты военнопленные выползали из палаток погреть спину.

Старший в моей группе Федор Курбатов невесело прощал­ся с оставшимися товарищами. Одни протягивал руку нехотя, другие пожимали ее крепко, а двое вовсе не подали.

«Надо будет взять их на заметку и поговорить. У сутулого шатена так злобно сверкнули глаза, что вряд ли это игра», — подумал я. И когда мы вышли из барака, спросил его фамилию у Курбатова.

— Силка Криволап, байт будто херсонский, из-под Алексан­дрии. Черт его разберет?! Недаром говорят: «Хохол не соврет, да и правды не скажет!»

— Лады, а теперь, Федор Петрович, собирайте группу. Гру­зовик стоит у ворот... Погода-то как разгулялась, а?

— Нынче двадцать второе марта! У нас на Дону старики гуторят: «День с ночью тягаются, равняются. Сорок сороков. Вторая весна идет-топает. Ежели сороки и галки прилетели — снег склюют, а кулики из заморья воду в клювах несут, а вешний жаворонок несет красно солнышко», — в глазах Курбатова мелькнула хитринка.

Направляясь к воротам, я думал: «С кем тут играет судь­ба? Что это? Искушение? Холодная справедливость говорит: "Оставь его, и вы будете квиты!" Значит, согласно древнему за­кону — око за око, зуб за зуб? Нет, нет! Надо его, Силку-дурака, выручить!» Перед глазами встало худое, старообразное лицо со впалыми щеками хмурого лагерника. Потом в памяти возникло из далеких лет другое лицо: нашего дворового мальчишки, сына прачки а вслед за ним наглое, злое третье лицо молодого «вояки» из банды Григорьева, в лихо надвинутой набекрень фуражке и винтовкой за плечами. Я повернул было назад, но подошла группа кандидатов в Вустрау во главе с Федором Курбатовым, и мы уехали.

В Шарнгорст я выбрался только в начале апреля и тут же вызвал Силку Криволапа.

— Ну-ка, погляди на меня внимательно, не узнаешь?

Он встрепенулся и уставился на меня. Потом лицо его стало жалким, виноватым, и он вымученно произнес:

— Панычу! Володя! — и опустил глаза.

— Помнишь, как остановил и обыскал меня на Успен­ской?

А произошло это так: многострадальный Елизаветград в очередной, уже который раз, переходил из рук в руки. Нем­цы, гетманцы, петлюровцы, большевики, махновцы, Маруся Никифорова, деникинцы... На сей раз город захватили банды Григорьева. Начался еврейский погром. Живущие с нами по соседству Заславские — близкая родня Лейбы Бронштейна- Троцкого — начертив на нашем особняке мелом большие кресты, с раннего утра запрятались на сеновале, тянувшем­ся над конюшней, коровником, закатным сараем, гаражом и дровяником в глубине двора. Успенская улица названа в честь кафедрального собора Успения Божьей Матери, жило на ней не­мало евреев, а в переулке стояла синагога. Елизаветград—один из лучших и богатых городов юга России. Дворянское гнездо Новороссии. Дворец Александра Ш, кавалерийское училище, оперный театр, 10 церквей, парки, скверы, знаменитый завод сельскохозяйственных машин с несколькими тысячами рабочих, женские и мужские гимназии, коммерческое и реальные учили­ща, католическая и лютеранская церкви, роскошные гостиницы, магазины; одним словом, все, что нужно для цивилизованного города, и, конечно, лакомый кусочек в смутное время для банд вроде григорьевских. Погромы обычно ограничивались грабе­жом мелочей, которые не успели спрятать — много с собой не возьмешь, — битьем стекол и вспарыванием штыками перин и подушек. Подхваченные ветерком перья тучами разлетались по всему городу. Убийства случались довольно редко. Если банда задерживалась в городе больше чем на три дня, ее выгоняли рабочие завода Эльворти.

За речушкой Быковкой раскинулся огромный по тем време­нам завод сельскохозяйственных машин. Мудрый хозяин строил каждой рабочей семье весьма приличный дом с небольшим двором и садом, с тем чтобы те в течение нескольких лет его отрабатывали. Рабочие, в основном довольно обеспеченные, не поддавались пропаганде ни большевиков, ни анархистов. И когда «наступала точка кипения», за Быковкой откуда-то выво­лакивали пушки и пулеметы и начинали довольно прицельный обстрел вокзала, где обычно находился штаб банды.

Итак, на другой день после погрома, когда в городе в какой- то мере все улеглось, я, двенадцатилетний мальчик, побывав у живущего неподалеку товарища по гимназии, возвращался домой, вдруг увидел мать в окружении толпы григорьевцев и подбежал к ней. Мне преградил дорогу Силка:

— Оружие есть? — И тут же пощупав мои карманы, рык­нул: — Проходи!

Я понял по тому, как они на меня смотрели, что все они из Бандуровки, где родилась и моя мать, а их деды и бабки были нашими крепостными.

Часа через три-четыре мать вернулась, рассказав, что вы­пустил ее живущий у нас в доме, по реквизиции, комиссар — большевик, оказавшийся вдруг у Григорьева начальством. С тех пор я не раз задавал себе вопрос: «В чем загадка этой связи Григорьева с большевиками?» А загадки множились. В том же 1919 году неподалеку от Елизаветграда состоялась встреча Григорьева с Махно, закончившаяся убийством Григорьева и ближайших его помощников.

И вдруг, точно призрак из далекого прошлого, появился Силка! «Что с ним делать? Не слишком ли рискованно с ним пробиваться в Россию, да еще при помощи немцев? Даст ли ему "индульгенцию" Манке? И Смерш не дремлет!»

А Силка угрюмо поглядывал на обиженного им когда-то барчука и молчал. И снова закружились, замелькали мысли: «Неужели пропасть между нами так глубока? Неужто двадцать лет владычества "избранного народа", террор, голод, раскулачи­вание, крепостная зависимость в виде колхозов ее не засыпали или хотя бы не навели мосты?»

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и какая-то жалкая улыбка искажала его лицо и впалые щеки. Заговорил он тихо, будто про себя:

— Дурний я був! Лаявся тоди начальник, шо мы узялы Ев­гению Борисовну... Потим за перемогу анархизма був у батьки Махно, потим у Петлюри воював...

— А как там в Бандуровке?

— Хиба я знаю? Маты вмерла, а я у Кийв подався. На за- вигоди працював.

Силка рассказал, что в начале войны был мобилизован, как отступавшая в арьергарде его рота была почти целиком пере­бита, а оставшиеся попали в плен.

Добрый час мы беседовали, разгуливая вдоль колючей про­волоки. Его вид, интонации голоса, жесты, упорство, с которым он отстаивал свои убеждения, и, наконец, его клятва сохранить мою тайну и пойти со мной, свидетельствовали в пользу Кри­волапа, что он говорит правду.

Так на другой день я привез его в Вустрау. Начались занятия. Член белградского НТС Кирилл Евреинов трактовал «солидаризм», а я, касался понемногу всего, начиная с непреложных истин, что Родина — начало духовное, выкованное столетиями плеядой поколений, исповедующих одну веру. И тут же приво­дил пример таких лоскутных государств, как Югославия, где сейчас католики-хорваты режут своих братьев-славян сербов, говорящих на одном языке.

Мне хотелось, чтобы эти простые люди усвоили, что расчле­нение нашего могучего государства, которое ныне называется Союз Советских Социалистических Республик, где Сталин пытается построить коммунизм «в одной стране», является задачей всего так называемого буржуазного мира, а верней, Европы и США.

— И когда созреет время, тайные силы отшвырнут очеред­ную коммунистическую верхушку, сулящую райскую жизнь, воспользуются давно избитым, старым лозунгом — Свобода! Равенство! Братство! — и под маской кристально честных освободителей истинных демократов, мудрых архитекторов, станут призывать к новой жизни, к безделью, разжиганию страстей, натравливая народы друг на друга (а их в России бо­лее ста!), способствуя разделу государства. Все это приведет к общему развалу. Готовились к этому исподволь, загодя. Если, скажем, руда добывалась на Урале, то плавили ее за добрую тысячу-две километров, на Вологодчине или в Запорожье. Если кузова автомобилей изготавливали в Нижнем, то колеса, электрооборудование, стекла и прочее мастерили в разных концах страны. Продуманно шла и психологическая подготовка молодежи. Однобокие философия, история, литература, ис­кусство воспитывали скудоумных, бессовестных бездельников, заботящихся только о себе, холодных и трусливых эгоистов, а нередко — пьяниц и развратников...

Не знаю, как действовали на группу «поучительные» беседы мои, Евреинова, Поремского. Мне казалось, что они воспри­нимали жадно раскрывавшиеся перед ними новые страницы. И все же, несмотря на успех, готовился я к отъезду с тяжелым сердцем.

Дня за два до отбытия у меня состоялся мучительный раз­говор с Шарлоттой. Крепко прижимая меня к себе, она сквозь рыдания выкрикивала:

—Любимый мой, ты уходишь в черную дыру! Твои русские, почуя малейшую опасность, тебя предадут, а красные, по зако­нам военного времени, расстреляют! Шансы выжить мизерны! Кому нужна эта авантюра? Спасать страну рабов? Мачеху, кото­рая тебя выгнала? В лучшем случае тебя ждет тюрьма, лагерь, а если посчастливится—нищенское существование в разоренной стране! Послушай свою Шарли, мой любимый, умоляю тебя! Уедем в Австрию! Мои родители встретят тебя как родного! Они люди состоятельные. Я наследница большого уютного дома на Йозефштрассе, богатой усадьбы за городом на Дунае... Я нарожаю тебе кучу детей, и все они будут похожи на тебя, мой дорогой!.. Останься со мной!.. Только не говори сразу «нет»... Умоляю тебя! — и уж не в силах вымолвить слово, бессильно опустила руки и уткнулась лицом в мою грудь.

Первым нахлынувшим порывом было чувство щемящей жалости и почти непреодолимое желание отказаться от «аван­тюры» и пойти навстречу безоблачной, спокойной, полной достатка жизни с любящей интересной женщиной. И если бы у нее хватило сил и характера произнести еще несколько слов, так мучительно рвавшихся вместе с рыданиями из ее уст, я бы не выдержал, согласился, и жизнь моя потекла бы совсем по другому руслу.

Судьба хотела по-иному!

Накануне отъезда был долгий, нелицеприятный разговор с Манке. Отпускал он меня с готовностью, причина—недоволь­ство моими лекциями и Шарлотта, устроившая ему скандал и требующая оставить меня в Берлине. Все это он высказал мне прямо в лицо, вручая «индульгенцию» для меня и товарищей.

На прощание мы обнялись.

—Удачи вам, дорогой Йохан, филь глюк![50]—и, чтобы смяг­чить ранее высказанную резкость, туг же рассказал последний анекдот: «Осудили студента за разглашение государственной тайны — назвал Геринга свиньей!» — Ха! Ха! Ха! Пусть улыб­нется вам удача на родине!

— Спасибо за добрые слова! — и заметил про себя: «Где царят еврейское учение, грузинское внедрение и российское терпение!»

5

В двадцатых числах апреля мы прибыли в Смоленск. Следо­вало прежде всего посетить начальника политического отдела полиции обер-лейтенанта имперской службы безопасности (СД) Алферчика, бывшего белогвардейского офицера. К нему у меня было письмо от генерала Шкуро. Натолкнулся я на него случайно на Унтер-ден-Линден Он растерянно оглядывался по сторонам, останавливал прохожих и лепетал что-то на ломаном русско-немецком языке, сопровождая каждое слово жестом.

— Здравствуйте, Андрей Григорьевич! Какими судьбами?

— Вы русский! — с облегчением произнес он, явно меня не узнавая.

— Атамана Войска Кубанского генерала Филимонова вы посещали не раз, верно? У него мы и познакомились! Помните в Белграде Владимира, с гитарой песенки распевал с Женечкой, дочкой его превосходительства?

— И в самом деле! — он хлопнул себя по лбу, заулыбался и широко расставил для объятья руки. — Запутался я, совсем одурел. Нужна мне Беренштрассе, а никто ничего не знает.

— Вам, наверно, нужен Зихерхайтдинст, СД, Шелленберг? Это на Беркаерштрассе. Я вас провожу, мне в ту сторону.

— Точно! Вот спасибо! Магарыч за мной!

Маленького роста, живой, энергичный, располагающий

к себе генерал Шкуро, оказавшись в Югославии, сколотил группу джигитов, ездил с ней по всему миру. И если у донских казаков прославился хор Жарова, то кубанцы нашумели своей мастерской джигитовкой.

На другой день мы с ним встретились. Он сказал, что скоро возвращается обратно формировать из кубанских казаков, рабо­тавших на постройке дороги неподалеку от болгарской границы, полк, а если удастся, то и дивизию. Я, в свою очередь, рассказал ему, что еду в Смоленск, а потом в Витебск с группой военно­пленных, согласившихся бороться против большевиков.

— В Смоленске бургомистром наш, сотник Алферчик. При­вет ему передайте!

Бургомистр поначалу встретил меня с напыщенной важно­стью. Но, прочитав письмо, тут же переменил тон, а услыхав, что я представитель «Зондерштаба Р» и Георгий Околович мой добрый друг, Алферчик стал воплощенная любезность. И тут же позаботился о том, чтобы устроить группу. То, что и было нужно.

Разместив ребят, я направился на Годуновскую, в «штаб- квартиру» Георгия Сергеевича. Бедно одетые прохожие, такие не похожие на самодовольных немцев, торопливо проходили мимо, а молодые женщины, глядя на мою полувоенную одежду и хромовые сапоги, опускали глаза.

Вот наконец и семнадцатый номер. На звонок открыла голубоглазая брюнетка лет тридцати пяти — тридцати восьми и сказала, что Георгия Сергеевича нет, но он должен прийти с минуты на минуту... И вдруг в прихожую заглянула Ара Ширинкина. Увидав меня, она широко раскрыла свои большие глаза и кинулась ко мне:

— Володя! Как я рада! С приездом! Заходите! Заходи! — и обратилась к женщине, отворившей мне дверь: — Валечка, это наш энтеэсовец! Знакомьтесь!

Это оказалась хозяйка квартиры и, как я понял, сожитель­ница Околовича, Валентина Разгильдяева, мать двоих детей, девочки и мальчика. Вскоре пришел и Георгий Сергеевич, Жорж. Мы обнялись.

— К нам?

— Нет, еду с группой в Витебск, там погорячее.

— Точно, на днях оттуда приехал. Там у меня родичи: дядя, родная сестра, столько лет ее не видел. Врачом в больнице работает. В Витебске обстановка сложная. В лесах кишат пар­тизаны. После наступления советских войск под Москвой и приближения фронта образовались «Витебские ворота», через которые курсируют партизаны. И настроение там далеко не пронемецкое. Потому надо быть предельно осторожным. Про­верь и еще раз проверь людей, с которыми едешь. Ну ладно, еще поговорим. А теперь рассказывай, что нового в Берлине, Париже...

Они с жадностью слушали мои впечатления, вынесенные, особенно из Франции, о нарастающем Сопротивлении, о Лили Каре, капитане абвера Гуго Блайхере, настроениях русского Парижа. Я знал, что Жорж умен, понимает людей, и потому мои высказывания, якобы объективные, я сопровождал репли­ками и тем путал карты. А на прямые вопросы либо пожимал плечами, разводил руками, либо замечал: «Так говорят! Ходят такие слухи!»

Засиделись мы до глубокой ночи, и я остался ночевать на Годуновской.

Ара уже несколько дней жила в просторном доме Разгильдяевой и на днях тоже собиралась в Витебск. Она очень измени­лась: не смотрела на меня, как прежде, украдкой влюбленными глазами, не краснела, когда касались щекотливых тем. И я за­ключил про себя: «Ты обзавелась любовником!»

Перед тем как пожелать спокойной ночи, я продекламировал ей из «Анны Снегиной»:

...И сердце по-старому бьется,

Как билось в далекие дни.

Ее глаза заискрились, потеплели, и она с какой-то затаенной грустью подхватила:

... Далекие милые дали!

Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Но значит, любили и нас.

Так через Есенина, которого мы читали и перечитывали два года тому назад у меня на квартире в Белграде, мы объяснились на эту тему в последний раз.

В Смоленске пришлось задержаться на несколько дней. Дело было в том, что усилился в Витебске полицейский режим. Введена строжайшая слежка за передвижением жителей, за­прещен уход за черту города в северо-восточном направлении без особого на то пропуска. Ужесточился и паспортный режим. К паспортам стали выдавать цветные вкладыши, периодически их меняя. Пост бургомистра Витебска занимал по рекоменда­ции «Белорусского правительства» некий Всеволод Родько. Местную полицию возглавлял его земляк Павел Шостак. Околович объяснял сложившуюся обстановку тем, что Витебск для вермахта имеет особое значение как важный узел железных и шоссейных дорог, как заградительный щит Прибалтики, как барьер между армиями «Север» и «Центр» и, наконец, как форпост к партизанской зоне и «Витебским воротам». Поэтому в феврале из Франции в спешном порядке переброшен 59-й армейский корпус.

—Виктор Михайлович,—заметил я, — мне советовали об­ратиться, в случае нужды, к Николаю Гункину, который якобы близок к бургомистру. Моя задача — проникнуть с группой к партизанам и, проводя среди них подрывную работу, сообщать об их передвижениях...

— А я советую не спешить! Пусть сначала твои люди себя чем-то проявят, извини, — «замарают»! Примут участие в карательных акциях. Зачем рисковать головой? Это первое. Бургомистр Всеволод Федорович Родько — агент абвера по кличке «Рак». Кстати, Колька Гункин ухитрился его обработать, благодаря чему мы получаем важные секретные сведения. Взял Колька на крючок и его помощника Лео Брандта, и Шостака, возглавляющего местных полицаев.

— Какой молодец! О сведениях из Витебска мне Байдала­ков намекал с таинственным видом. Я не стал расспрашивать. Теперь спокойно могу отправляться с ребятами в дорогу. Не беспокойся, никому не скажу!

6

Витебск встретил нас ярким солнцем. Западная Двина от­ливала серебром, а золотом — купола церквей и соборов. На берегу, поросшем зеленой свежей травой, усеянной цветущими лютиками и одуванчиками, то тут, то там появлялись женщина или сгорбленный старик с ведрами. Набрав воды, они с трудом карабкались по крутому берегу обратно.

— Партизаны взорвали водокачку! — заметил кто-то из едущих в вагоне пассажиров.

— Витебск немцы считают неблагонадежным, — подхва­тил сосед, мужчина лет сорока пяти, с решительным, волевым лицом. — После захвата города и существенного разрушения командир эсэсовцев полковник фон Гуттен объявил приказ о введении нового порядка и о том, что Витебск отныне немецкий, и в честь великой Германии будет построена крепость Цвинбург. Л окружной комиссар Фишер издал ряд указов, каждый пункт которых заканчивался угрозой: «Будет повешен!», «Будет расстрелян!», «Будет наказан по законам военного времени!» И теперь то на одной, то на другой площади по несколько дней висят наши люди. Потому, господа хорошие, — он погладил свои подстриженные усы, — и взрывают то водокачку, то склад с горючим, либо мстят на другой манер, как, скажем, убили по­мощника бургомистра Брандта...

— Сейчас его сынок издает газеты «Новый путь» и «Бело­русское слово», — перебил его сидящий рядом юноша...

Мы вышли к полуразрушенному, закоптевшему вокзалу и зашагали по унылым, безлюдным, обгорелым улицам, словно по ним прошел огненный смерч.

В городской управе, проверив документы, нас провели к бургомистру.

Всеволод Борисович Родько встретил любезно: поднялся с кресла, вышел из-за стола и пожимал крепко руку, со сло­вами:

—Добро пожаловать! С приездом! Нашего полку прибыло! Очень рад, очень рад! — Потом обратился ко мне:

— Вла... простите, Иван Васильевич, мне звонил Георгий Сергеевич, просил выправить документы. Все сделано. Вот ваше удостоверение, заверенное немецким командованием, — и протянул его мне. Потом, повернувшись к остальным, про­должал:

— А вы, господа, сейчас дадите свои координаты, и мы тут же все обстряпаем!

И в самом деле, не прошло и часа, как все было готово. На столе появились четверть водки, стаканы, какая-то закусь, и после, видимо, уже давно «накатанных» тостов бургомистр принялся рассказывать о сложившейся в Витебске обстановке, которая все усугублялась из-за партизан—этих глупцов, упорно отстаивающих жидовскую власть.

—А правда ли, что немцы в городе вылавливают евреев? — спросил сидевший со мной рядом Федор Курбатов.

— Их племя заслуживает изоляции! И не только изоляции! Вспомните, что они сделали с Российской империей? По пере­писи в конце прошлого века в Витебске проживало около ше­стидесяти процентов евреев. Ходеры, Талмуд-Тора, раввинское училище—ешибот, мужская и женская гимназии, коммерческое училище, вся торговля, не говоря о шинках... После революции они окончательно сели на голову нашему нищему белорусско­му народу! Девятого июля сорок первого большая их часть эвакуировалась в поездах, на машинах и пешком в сторону Сурожа. А оставшихся, по распоряжению шефа Витебска обер- штурмбаннфюрера Генриха Бременкампфа, почти поголовно уничтожили в октябре. Так что вылавливать уже некого...

— Убивать всех подряд, по-моему, больше чем варвар­ство! — не успокаивался Федор.

Родько зло поглядел на Курбатова:

— Значит, им, ради наживы, можно провоцировать миро­вые войны, поработать Россию можно?! Уничтожить, войной, голодом, разрухой, тюрьмами, лагерями, расстрелами сотню миллионов россиян — пустяк! А наш Иванушка-дурачок все еще сидит с повязкой на глазах и размахивает дубинкой! А тот, кто снял повязку, кто познал фальшь их демагогии,—тот боль­ше чем варвар!..

Федор открыл было рот, но я тихонько подтолкнул его ко­леном. И он промолчал.

Тем временем бургомистр, покрасневший от выпитой вод­ки, выпучив глаза и время от времени ударяя кулаком по столу, переходя с баритона на фальцет, выплескивал злобу:

— Это проклятое люциферово племя убийц, грабителей и стяжателей, замешанное на крови христиан.

Сидящие переглянулись. Родько это заметил.

— Да! Да! Здесь, неподалеку от Велижа, в прошлом веке схватили двух христианских мальчиков, остригли им ногти, сделали обрезание, качали в бочке, перевязав ремнем под ко­ленями, и стали колоть по всему телу, собирая вытекающую кровь. Потом мертвых сбросили с пристани в Двину...

— Ну знаете... — забасил Федор.

Родько отмахнулся и яростно продолжал:

— Весьма уважаемый писатель, лексикограф, работал в качестве чиновника Министерства внутренних дел России, является автором весьма серьезного труда: «Розыск о убиении евреями христианских младенцев и употреблении крови их». В них описано сто тридцать четыре ритуальных убийства. И кто автор? — Родько сделал паузу.

Все пожали плечами и переглянулись, потом уставились на бургомистра.

— Не таращите глаза!.. Наш знаменитый составитель сло­варя, Владимир Даль!..

Его слова ошарашили.

Увидев, что мои ребята все больше хмелеют и могут на­говорить лишнего, о чем помышлял, видимо, бургомистр, я поднялся и стал прощаться.

Мы вышли на крыльцо. Навстречу по ступенькам подни­мался высокого роста худощавый мужчина в штатском. Я тут же узнал в нем Гункина. Поглядев на меня, он заулыбался:

— Здраво! Добро нам дошао! Как си? Ты с ними? — он, кивнув в сторону оставшихся, протянул руку.

— Здравствуй, Николай! А ты тут что делаешь? — И, по­жимая руку, заглянул в глаза.

—Ведаю паспортным столом. Иду к бургомистру. Он у себя? Понимаешь... — он с надеждой посмотрел на меня,—очередная неприятность... Кругом шуруют партизаны. Население недо­вольно, кто может, драпают из Витебска... На днях, — он по­низил тон и почти шепотом продолжал,—из Первой больницы рано утром бежал полковник Тищенко Павел Николаевич, на­чальник штаба Двадцать Девятого стрелкового корпуса. Он был тяжело ранен под Невелем, попал в плен, немцы им очень заин­тересовались. Пролежал в Велиже до марта, потом его перевели на Лабазную. А вслед за ним исчезли уже из Второй городской больницы товарищи полковника, летчик Шатиришвили и еще пять человек. Это уже на Ветеринарной, где директором сестра нашего Жоржа Околовича, Ксения... Понимаешь?

— А тебе-то что? Убежали, и ладно!

— Бременкампфа, оберштурмфюрера, знаешь?

— Шефа СС Витебска? Слыхал, но лично Бог миловал.

— Беснуется он, послал шефа уголовной полиции Туров­ского ко мне сегодня утром собрать данные, на чье имя реги­стрировались паспорта в управе в последние дни. Пристал, как ножом к горлу! — Гункин почесал себе нос. — Понимаешь?! Дело такое... — и снова замялся. — Четырнадцатого приходи­ла Ксения Сергеевна и зарегистрировала вроде целую пачку паспортов. Дело в том, что я распорядился предоставить ей самой отмечать своих больных... Сам понимаешь — сестра

Жоржа. И вроде свалял дурака. Вот и хотел посоветоваться с нашим «Раком».

— Не торопишься ли? Сначала убедись, в какой мере причастна и причастна ли вообще к этой операции доктор Околович, а потом уже что-то затевай. Родько только недавно вовлечен в наш Союз, и так сразу его отпугнуть, навалив такое дело, не­благоразумно. Ксению Сергеевну я не видел, но полагаю, она настоящий русский человек: Жоржа она не предала, когда он по­сетил ее и мать в Ленинграде, из Витебска не бежала... Главное, не забывай, мы не фашистские холуи, нам следует пригляды­ваться, прислушиваться... принюхиваться, стараться всем суще­ством понять, что нужно, что хочет наш народ. Наябедничаешь на уважаемого врача, Родько с перепугу доложит немцам, а те, недолго думая, арестуют бедную женщину. Ты знаешь, чем это чревато. Исходя из всего, не советую вмешиваться в историю.

— Ты прав! — согласился Гункин и, подхватив меня под руку, повел по ступенькам на тротуар.

— Хорошо, я Туровскому ничего не сказал... А кто эти люди?

— Будущие энтеэсовцы! Хочу с ними перебраться на ту сторону!

— С одобрения немцев?

— Ты же знаешь, кого мы готовим в лагерях под Берли­ном!

— Полицаев, маленьких бургомистров...

— Полицаев, провокаторов, карателей, одним словом, хо­луев на оккупированной территории, — перебил я Гункина в ожидании его реакции.

Он только уныло кивнул головой и, не отпуская моей руки, спросил:

— Вы куда? Немного вас провожу.

— Очень хорошо. Нам отвели помещение на Марковщине, покажешь дорогу. Ладно?

Мы шли впереди, следовавшая за нами группа громко о чем-то заспорила. И тут же нас нагнали Силка и Федор.

— Скажыть, начальники, — обратился к нам Силка,—хиба той, шо пысав про ритуальны убийства, той Даль, росыянин?

— Говорят тебе — немец! — рубанул рукой Курбатов.

—Отец Владимира—Иоганн, датчанин, мать—полунемка, полуфранцуженка. Родился Владимир в Луганске в 1801 году, под конец жизни принял православие. В тридцатых—сороковых годах был одним из самых популярных писателей России под псевдонимом Казак Луганский.

Удивленно поглядел на них Гункин и покачал головой, — стал прощаться:

—Заходи сегодня вечерком ко мне, расскажешь, что на свете делается. — И объяснил, как пройти на Марковщину.

Устроившись, я предложил ребятам побродить по городу, а сам отправился на Ветеринарную во Вторую городскую боль­ницу. Уж очень заинтересовало меня предположение Гункина о связи Ксении Околович с бегством полковника Тищенко и группы его товарищей. Повод был: привет от брата.

Некрасивая женщина маленького роста, подозрительно на меня уставясь, выслушала меня, холодно поблагодарила и, со­славшись на занятость, поднялась.

— Ради бога, извините меня, Ксения Сергеевна, что за­трудняю, но мне позарез нужно встретиться с вашим главным врачом, Чертковым, кстати, это в его интересах, — и посмотрел многозначительно ей в глаза, небольшие, серовато-голубые, холодные...

На ее лице появилась настороженность. Она внимательно, оценивающе измерила меня взглядом и уже более мягко сказала:

— Вы ошиблись, господин Дорба, Нестор Иванович воз­главляет не нашу, а Первую городскую больницу, на Лабазной. Но ходить к нему сегодня не советую, я только что оттуда — у него неприятности, так что он вряд ли сможет принять.

Я решил бросить пробный камень:

— Немцы, конечно! Был сегодня у Родько, рассказывал, будто витебчанки, желая спасти военнопленных и вышедших из окружения бойцов и командиров, вступают в фиктивные браки, свидетельствуют в городской управе, что они местные жители, и тем обеспечивают возможность получить паспорта, хотя подобные добрые дела чреваты неприятностями!

— Да, да, конечно, господин Дорба. Но мы, врачи, спасаем людей на другой манер, мы их лечим! — И встала.

Я попрощался, подумав: «Может, она боится провокации, или в кабинете вмонтирован микрофон, а скорей всего, осто­рожничает! Надо ее поймать на улице или зайти на дом».

Протянув уже руку к дверной ручке, но вдруг увидев, как она поворачивается, я инстинктивно отскочил в сторону — эту молниеносную реакцию усвоил давно. Начальник даже самой захудалой контрразведки обязан это делать безукоризненно. Распахнув дверь, в кабинет влетела молодая девушка и единым духом выпалила:

— Всех, во главе с полковником, довела до Курьина к Райцеву... Что? — И осеклась, быстро оглянулась и вытаращила испуганно на меня свои большие глаза.

Ксения Сергеевна побледнела и, глядя то на меня, то на нее, выдавила:

— Ты что, Тамара, путаешь? Я посылала к больной Раевой в Курьино... Как она?

— Прошу вас, Ксения Сергеевна, и вы, девушка, не бес­покойтесь! Я не предатель, клянусь честью! Час назад я раз­говаривал с Гункиным, и он рассказал о бегстве полковника Тищенко и его товарищей из больницы, намекал, что вы могли оформить им паспорта, и собирался посоветоваться с бургоми­стром Родько. Я уговорил этого не делать. Тем не менее впредь будьте осторожней. Подобно вам, я хочу бороться с фашистами. Со мной в Витебск прибыло шесть военнопленных. Все они настоящие люди, и я надеюсь, что вы обе нам поможете до­браться до Райцева.

Женщины чувствуют, в моменты крайнего напряжения, опасность тонко. Моя искренность, может быть, чрезмерная горячность, их убедили. Они успокоились. Я просидел у них с добрых полчаса и договорился зайти к Околович вечером и рассказать, что делается во Франции и Германии. Тамара Бигус, провожая меня, лукаво посмеиваясь и протягивая мне руку на прощание, не утерпев, заметила:

— И как такой плотный, сильный мужчина ухитрился мол­ниеносно скользнуть за дверь?

— Когда такая красивая девушка ее распахивает — все жи­вое, в том числе такой медведь, как я, должно посторониться... А теперь до вечера!

День стоял по-настоящему весенний: небо голубое-голубое, светило ласково солнышко, и на душе было радостно. Сверши­лось что-то очень важное. Предстоит сделать первый решающий шаг. Раскрыть новую страницу жизни «Такова воля судьбы, — подумал я, — странные совпадения: встреча с Гункиным в нужную минуту, потом темпераментная, веселая Тамара. Инте­ресно, на какую стезю я ступил восемнадцатого апреля тысяча девятьсот сорок второго года?»

Не торопясь, я бродил по городу, время от времени останав­ливаясь. У некоторых церквей и общественных зданий стояли полицаи на часах. Заинтересовавшись, я подошел ближе и увидел через отворенную дверь над чем-то трудящихся лю­дей, видимо, горожан, понял, что это изоляционно-трудовой лагерь.

Мое любопытство привлекло внимание часового. Он что-то крикнул, и тут же появился разводящий и направился ко мне. И в этот момент ко мне подошли Федор и его два товарища — Михаил и Георгий. Откозырнув, Федор отрапортовал:

— Гуляем, как приказали, господин начальник!

Полицай, намеревавшийся, видимо, проверить мои докумен­ты, попятился, откозырнул и повернул обратно. Мы двинулись дальше.

— Гулять надо с пользой! Скажем, узнать расположение военных объектов, штабов, зенитных установок и раздобыть карту города. И чем информация о враге будет обширней и раз­нообразней, тем ласковей нас примут!

Мост над Двиной, к которому мы подошли, охранялся не­мецкими часовыми. Полюбовавшись красавицей рекой, мы направились на улицу Толстого в городскую полицию, чтобы, по словам Родько, выполнить формальность, поскольку он обо всем договорился, и получить талоны в столовую.

На Марковщину домой мы пришли уже под вечер. Действо­вал комендантский час, и, чтобы попасть к Околович, следовало торопиться, что я и сделал.

Дом, где жила Ксения Околович, стоял напротив 2-й больни­цы. Я поднялся на четвертый этаж и позвонил. Дверь открыла Тамара Бигус, со словами:

— А мы вас ждем!

В небольшой прихожей меня встретила с любезной улыбкой Ксения Сергеевна, жестом приглашая войти:

— Познакомьтесь, Мария Афанасьевна Кузнецова. Моя до­брая подруга и помощница.

Сидящая в кресле женщина с пышными, вьющимися во­лосами протянула руку, потом вскочила, поцеловала меня в щеку, воскликнув:

— Спасибо вам за Ксюшу! За всех!

— Не надо меня благодарить, не надо! Это долг каждого русского. Кем бы он ни был.

— А теперь, друзья, давайте сядем за стол, и вы нам рас­скажете о том, что происходит в мире, а мы поделимся своими новостями, — попросила хозяйка.

На белоснежной скатерти-простыне расставлены тарелки, рюмки, какая-то рыба в большом блюде и пузатый графин с водкой.

—Прежде чем поделиться нашими маленькими тайнами, — начал я после второй рюмки, — хочу поведать о себе и о том, что довелось пережить за этот год во Франции и Германии, а потом, если сочтете возможным, послушаю вас.

Женщины закивали головами. Известно, что откровенность вызывает у собеседников ответную реакцию. И я начал свой рассказ о себе, своей деятельности в НТСНП, настроениях бе­лой эмиграции в Югославии, о том, с какой целью был послан Байдалаковым в Париж. Как встретил там своего лицейского товарища Ивана Каткова—участника Сопротивления, как свела меня судьба с Жераром, Лили Каре, как надул Гуго Блайхера и намекнул о полученном от «Икс» задании, какую работу про­вести с военнопленными.

Они слушали меня затаив дыхание. Поражал раскрывавший­ся иной мир. А Тамара то и дело подкладывала мне в тарелку и подливала в рюмку, каждый раз касаясь коленом моей ноги, что все больше развязывало мне язык.

— Мы, как солдаты в окопах, «исповедуемся» друг перед другом, — начала после недолгой паузы историю своей жизни

Околович. — Вы, Иван Васильевич, родились в помещичьей усадьбе, селении с поэтическим названием Бандуровка, а я, дочь священника, — в небольшом эстонском городке Аренбурге. По сравнению с вашей моя жизнь скучна и однообразна. Отец, не стану о нем говорить, тяжело... Помогали старшая сестра, дядя, ныне арестованный немцами в связи с убийством заместителя бургомистра Витебска Брандта. Училась, стала врачом и к нача­лу войны получила назначение врача-ординатора туберкулезной больницы имени Кагановича, на Марковщине. Одиннадцатого июля сорок первого года вошли немцы, и с этого момента я очу­тилась на оккупированной территории. Восемнадцатого июля был объявлен приказ о явке всего медперсонала в немецкую комендатуру.

—Все было так неожиданно, все так верили в сталинское «ни шагу» и вдруг — такое! — вмешалась Мария Афанасьевна.

— Я решила вместе с легко раненным и скрывающимся у нас в больнице офицером, — продолжала Ксения, — перейти линию фронта. И мы отправились по Смоленскому шоссе до Рудни. И уже надеялись на успех, как нас километрах в пят­надцати за городом остановил немецкий патруль и «в связи с военными действиями» приказал возвращаться. Объяснила я свое отсутствие тем, что навещала больного в деревне и простудилась. На другой день, узнав о моем прибытии, назна­ченный немцами заведующий горздравом Купреев, поговорив со мной, решил назначить меня главврачом Второй городской больницы. Вскоре посетил меня брат, Георгий, и познакомил с белоэмигрантом Николаем Федоровичем Гункиным, который вскоре занял пост начальника паспортного стола. Под предлогом наличия в больнице тяжело раненных нетранспортабельных больных, я попросила предоставить мне право являться лично и оформлять документы. Разрешение я получила и, пользуясь им, имела возможность под видом паспортов больных пере­регистрировать большое количество паспортов, нужных мне для оказания помощи целому ряду советских граждан. У нас уже имеется десять конспиративных квартир. Мы все больше и больше бойцов переправляем к партизанам. Восьмого меня вызвали в деревню Курино, где со мной вел долгую беседу на­чальник разведывательного отряда Ефимов, с которым, надеюсь, вы еще познакомитесь, и дал ряд заданий.

Околович поднялась, подошла к буфету, что-то отодвинула и, вытащив флакон с прикрепленным к нему рецептом, про­читала:

«Первое—указать на плане Витебска сгоревшие кварталы, а на сохранившихся отметить размещение штабов, частей и ог­невых точек. Второе — следить за продвижением войск и особо тщательно за прибытием химкоманд. Добыть противогаз.

Третье — узнать структуру, методы работа и вооружение полиции. Установить ее личный состав и политическую харак­теристику отдельных работников.

Четвертое — установить, какие цели ставит перед собой руководящий состав организующегося Белорусского народного дома.

Пятое — составить список кандидатов и комсомольцев, оставшихся в Витебске, с указанием их политических настрое­ний.

Шестое — раздобывать и снабжать отряд образцами фа­шистской литературы, приказами.

Седьмое — дать полные сведения об административных работниках русской типографии, их политнастроениях, о корреспондентах газеты "Новый путь" Витбиче, Горском и Андрееве».

Она положила пузырек с рецептом обратно и, остановив­шись возле меня, заметила:

— Не думайте, что я такая дура и там все так и написано! Дудки! Да, кое-что уже сделано, я надеюсь, что вы с товарища­ми поможете. А о полковнике Тищенко и его группе расскажет Тамара, она водила их к партизанам.

—Расскажу по дороге в Курьино, хорошо? Ха-ха-ха! Берете меня за проводника? — и озорно сверкнула глазами.

— Я думаю задержаться в Витебске еще несколько дней и за это время постараюсь собрать нужные сведения, полагаю, мне удастся выполнить по пунктам все!

— Все не надо. Кое-что уже сделано. Марии Афанасьевне удалось узнать о том, какие цели преследует Белорусский на­родный дом, а теперь она занята составлением списка комсо­мольцев...

Вдруг послышались выстрелы, потом прозвучала автоматная очередь.

— Это у кирпичного завода стреляют! — определила Тама­ра. — Который уже раз, — она взглянула на часы. — Половина одиннадцатого. Через десять минут на нашей улице появится патруль. Немчура в своей точности до идиотства доходит. Все, кому нужно, знают, когда и где ходят фрицы.

Мы встали и направились к окну, выходившему на Вете­ринарную. Ксения погасила лампу и раздвинула широко тяже­лую портьеру. Сверху неосвещенная улица проглядывалась с трудом.

Тамара, поглядывая из окна на улицу, принялась рассказы­вать, как, пользуясь скрупулезной точностью немцев, особенно баварцев, — а их видно по красным сытым рожам, — она уже знает, когда и как почти безопасно идти через Витебские во­рота.

— А там рукой подать до Четвертой ударной армии генерал-полковника Еременко. Мне рассказывали, что в районе Понизовье—Лионозово—Рудня командованию 358-й стрел­ковой дивизии партизаны сообщают данные о расположении вражеских частей да еще поставляют фураж...

— Во! Смотрите! — воскликнула Околович, ткнув пальцем в сторону улицы.

По мостовой шагали, с автоматами на плечах, три немца в касках.

Я стал прощаться. Договорились о новой встрече и о том, что примерно через неделю Тамара поведет нашу группу через Витебские ворота.

7

За городом царила весна. Проснувшийся от зимней спячки лес был полон жизни. На деревьях распускались листья. С гром­ким щебетом летали птицы. Где-то куковала кукушка. Солнце весело проглядывало сквозь бледно-изумрудную зелень крон кленов, тополей, ясеней, и только могучие дубы, собираясь с силами, набирали почки. В лощинах, у старых пней мелькали семейки коричневых сморчков. Лужайки и открытые полянки, залитые светом, напоминали персидские ковры: ярко-желтые лютики, одуванчики, темно-фиолетовые колокольчики, красные наперстянки и буковицы, розовый клевер... над ним роились разноцветные бабочки, толклись столбами мошки, летали осы. А в траве копошились букашки.

Мы шли по лесу, не спуская глаз с маячившей шагах в двадцати-тридцати от нас стройной фигурки проводницы.

—Дорога мне знакома, знаю примерно, где есть вероятность наткнуться на немцев. Договоримся так: не упускайте меня из виду, поднимаю левую руку — ложитесь и ждите; правую — расползайтесь по сторонам; обе — бегите на выручку, только осторожно.

—Вышли мы из Витебска 23 апреля, через Духовский овраг и улицу Фрунзе в Стадионный поселок, пересекли Витьбу и, минуя деревни Андронниково и Кашино, приближались к зоне, где уже хозяйничали партизаны. Оставалось пройти черноле­сье, миновать болотце и добраться до соснового бора. — Так объяснила нам Тамара, когда мы после добрых шести часов быстрого хода уселись перекусить.

И снова в путь. Усталость брала свое — все-таки отмахали мы километров шестьдесят—спадало напряжение и притупля­лось внимание. И я шагал, порой бездумно, порой размышляя о предстоящей встрече с Райцевым и о том, сумеем ли мы до­браться до наступления темноты.

И вдруг Силка схватил меня за плечо, чтобы пригнулся... Возле Тамары стояли два немца. Один из них, высокого роста, держал винтовку на голове и озирался по сторонам, другой, по­ниже и плотней, с винтовкой за спиной, грозя кулаком, видимо, спрашивал, почему она в лесу. А наша проводница размахивала руками, якобы что-то объясняя: «На выручку!» Немцы еще в прошлом году издали указ, согласно которому подозрительные лица, застигнутые в лесу, подлежат расстрелу на месте.

Из огнестрельного оружия в нашей группе было только два пистолета — у меня и у Федора.

Мне еще не приходилось стрелять из ТТ образца 30-го года. Кроме того, поблизости могла находиться воинская часть, вы­славшая дозорных.

— Бежим! Будем брать живыми!

Подхватив Тамару под руки, они поволокли ее, видимо, с целью изнасиловать, к ближайшей лужайке и, взбудораженные, не услышали нашего приближения.

— Хальт! — крикнул я, когда оставалось пять шагов.

— Хенде хох! — заревел Федор.

Фашисты отпустили девушку. Высокий поднял руки, а маленький, быстро повернувшись, вскинул винтовку, но тут же получил удар по голове от подскочившего к нему Силки и, охнув, свалился.

Когда я пообещал высокому фрицу жизнь, он охотно, дро­жащим голосом, торопливо даже, рассказал, что примерно в километре отсюда сидят в засаде около двух рот. Цель — облава на партизан: «Все мы солдаты двести пятой дивизии пятьдесят девятого армейского корпуса, что прибыл в феврале из Фран­ции...»

Связав руки ему и очнувшемуся, присмиревшему коротышке- офицеру, мы двинулись дальше. На этот раз уже вместе. Из огне­стрельного оружия в нашей группе у меня было два пистолета. Тамара получила трофейный «вальтер». Другой, по праву, взял Силка Криволап. А две винтовки и четыре гранаты разобрали остальные. И, таким образом, худо-бедно, но все оказались при оружии.

Уже темнело, когда мы наконец добрались до опушки леса. Предстояло перебраться через болото, поросшее камышом почти в три метра высоты.

Мы присели в ожидании, пока совсем стемнеет. Тамара, оправившаяся от шока и, как человек, избежавший беды, была в приподнятом настроении. Расположившись поудобней на моем рюкзаке, рассказывала, как связной армейской группы разведчик Ефимов, сопровождавший с ней группу полковника Тищенко, поймал руками большущего угря, переползавшего из болота в речку, что тут рядом течет. И резюмировала:

— Глупые самки ради продолжения потомства ползут по­суху, плывут по рекам, добираются до моря, чтобы встретиться с бездельниками-самцами и вернуться плодить детей! Ха-ха-ха! Все мы, бабы, — дуры несусветные!

— И все-таки ведете нас, мужиков, вы! А кто родил и вос­питал таких людей, как Тищенко и те тысячи с ними, как Райцев, к которому мы идем? Разве не такие славные, смелые, красивые, как вы, наша, теперь уже навеки родная, Тамара!

— Этих тоже воспитала женщина! — Она оголила левую руку. На белой коже отчетливо проступали синяки.

Все повернулись к немцам, которые, поняв, испуганно опустили глаза.

Посидев еще минут десять-пятнадцать, мы двинулись дальше. Вскоре нас остановил партизанский патруль и привел к Райцеву.

Страница моей эмигрантской жизни была перевернута!