Свой среди чужих. В омуте истины

...Скотина Чичиков едва добрался до половины своего странствования. Может быть, и оттого, что русскому герою с русским народом нужно быть несравненно увертливей, нежели грече­скому с греками...

Н.В. Гоголь — В.А. Жуковскому. 1869

1

Человек всю жизнь остается ребенком, у него обязательно должна быть игрушка. Для «души» (к примеру) — фантасти­ческая сказка о построении идеального общества, или вечно меняющаяся мода в литературе, музыке, самом мышлении, в одежде и т.д. Для «гонора» — кровавая игра в «казаки и раз­бойники», в «междоусобные брани». Для «сердца» — самая главная и древняя игрушка, самый щедрый подарок матери Природы всему сущему — любовь! Ибо она есть бог!

Первые две «игрушки» вошли в плоть и кровь, в них за­ключены, на них зиждутся культура и дикость, цивилизация и прогресс, сопряженные в чреватой игре человека с природой, вообразившего себя ее царем. Вообразив, что жизнь — это движение вперед, только вперед, дерзновенное, осмысленное, вдохновенное движение к общему благу, к счастью, к свободе... он забывает порой, что отодвинул на задний план главный по­дарок матери Природы — любовь!

Не утратила самый щедрый подарок пострадавшая выше всякой меры Александра Петровна, и потому полюбила, вечно идущая, беспокойная, упорная и добрая, жизнь еще больше. И... сумела его передать и своему «Альмаро».

На католическое Рождество прибежал Миша Клебанов, очень коротко сообщил:

— Побывал в Париже на улице Гренобль, разговаривал с неким Ольгским, который якобы тебя знает. Он велел передать тебе привет и сказал, что в самом недалеком будущем тебе на­пишет Виктор Михайлович. А когда я сказал, что скоро уезжаю, он ответил, немного помявшись, что письмо тебе принесет девушка-француженка, дочь посла в Москве.

— Видимо, хотят твердо убедиться: я это или другой дядя?

Она пришла 30 декабря. Когда на звонок я отворил дверь, передо мной стояла молодая, лет двадцати пяти, женщина, довольно скромно одетая. Из-под собольей шапочки на меня уставились пытливо ее серовато-зеленые глаза, потом на губах скользнула улыбка, и она спросила:

—Месьё Жан Добаа?—И, в ответ на мой кивок, продолжала по-французски: — Можно к вам зайти? Никому не помешаю? Вас предупредили, что я должна к вам прийти? У меня сугубо конфиденциальный разговор!

Я пригласил ее войти, познакомил с Александрой Петров­ной, и когда она, извинившись, ушла на кухню «готовить кофе», француженка протянула мне письмо Байдалакова со словами: — Читайте, а я пойду знакомиться с вашей мадам! — Под­нялась, подошла к окну, выглянула на улицу и направилась в кухню. Заговорила с Александрой Петровной на ломаном русском. А я взялся за письмо, оно гласило:

«Дорогой Иван! Спасибо, родной, за поздравление с Новым годом. Встречая его, мы поднимаем первые рюмки за то же. Маме о тебе я письмом уже сообщил. Эта весть воскресила ее силы, она здорова и бодра. Ты, верю, обнимаешь ее еще.

Хоть ругал ты Жоржа когда-то, но я знаю, как он любит тебя. Дабы его порадовать, я переслал ему твое письмо. Я по­нял хорошо твое письмо. Как ты помучился, бедняга. А Жорж сам напишет тебе. Он молодчина, много перенес, но все так же неутомим. В Отечественную войну я был мобилизован там, где жил. Однако воевал я недолго, попал в окружение, но, переодевшись, избежал счастливо плена. Долго боролся в под­полье и здорово насолил фрицам. Но они меня все же сцапали в концлагерь. Я бежал, но был ранен при налете. Рядом со мной погиб Кирилл. Но сейчас я уже встал на ноги, дом отстроил, а семья еще разрослась.

По-прежнему увлекаюсь своей специальностью, дети вы­росли и много радуют. Здоровье, слава Богу, не сдает. Буду рад получить от тебя весточку. Мысленно крепко тебя обнимаю. Искренне твой Василий».

Оглядев письмо со всех сторон, я обратил внимание на то, что интервалы между строками слишком широкие. Мелькнула мысль: «Тайнопись!»

Вошла Александра Петровна с гостьей, и мы уселись за кофе. Оказалось, что мадемуазель — назовем ее Элен! — Лена встречалась с Алей — так звал я Александру Петровну — на приеме в финском посольстве, что поначалу вызвало у фран­цуженки известную настороженность, которая, как мне показа­лось, погасла, когда речь коснулась происшедших в прошлую ночь событий в Румынии. Согласно сообщению московского радио, свергнут с престола король Михай и провозглашена на­родная республика. Совет министров возглавляет по-прежнему Петру Гроза.

Конечно, во французском посольстве подробности о свер­шившемся перевороте знали в деталях, и Элен, не без задней мысли, рассказала, как Петру Гроза, дождавшись, когда во дворце будет на карауле преданный ему полк, приказал прежде всего отключить все телефонные провода. Глубокой ночью ворвались в спальню Михая и потребовали письменного от­речения от престола. Он заартачился и заявил, что ничего не подпишет, прежде чем не посоветуется с матерью. Делать было нечего, сына провели к королеве-матери. Узнав об ультиматуме и тщетно пытаясь созвониться с французским и английским по­сольствами или вызвать прислугу, она, как женщина мудрая, тут же оценила ситуацию: либо отречение, либо смерть как крайняя мера. И они на нее пойдут!

— В результате, — продолжала Элен, — договорились, что Петру Гроза и прибывшие с ним лица гарантируют, что все имущество, принадлежащее династии, не будет конфисковано, с условием, что бывший король и его мать не станут предпри­нимать враждебных мер и высказываний против нового строя. Кстати, один из участников этого путча, мне кажется, игравший немаловажную роль, был посол СССР в Румынии, некий грузин, Серго Кавтарадзе! Скажите, уважаемая мадам Александра, не тот ли это человек, который работал в вашей редакции?

— Как же, столько мне нервов стоил этот Серго Иванович! А началось это так: позвонили из ЦК и порекомендовали мне взять к себе редактором Кавтарадзе С.И. Я не раз бывала в Грузии, знаю многих писателей и слыхала о том, что он еще до революции дружил с товарищем Сталиным и даже какое-то время прятал его в своем доме от разыскивающей его полиции. А когда в двадцать втором году Грузия вошла в состав СССР, занимал высокие посты не то в правительстве, не то в ЦК. И вдруг был снят и направлен, кажется, директором завода, а вскоре опять снят...

— Наверно, поссорился с вашим соседом? — улыбнулась Элен.

—К советам из ЦК, сами понимаете, надо прислушиваться. И Кавтарадзе стал моим редактором. Прошло какое-то время. Я познакомилась с его милой женой и маленькой дочерью. И вот как-то он заболел и слег в больницу. Прошла неделя, и я посчитала своим долгом его посетить. Поговорила с врачами, те заверили, что «идет на поправку!» Потом зашла к нему в палату и просидела возле него с добрый час и со спокойной совестью вернулась домой. А спустя несколько часов после моего ухода, ночью, его увезли на Лубянку... — Александра Петровна неторопливо допила кофе, и, грустно улыбнувшись, продолжала:

— Вскоре я заметила странную ко мне перемену в отноше­нии людей. Писатели уже не толпились у меня в приемной. Все реже появлялись «друзья»—Саша Фадеев, Леня Соболев, Костя Симонов... И вдруг в «Правде» появилось сообщение о том, что расстрелян враг народа Серго Иванович Кавтарадзе. А на другой день в издательстве было назначено партийное собрание. На повестке дня стоял один вопрос: «О непозволительной дружбе заведующей редакцией большевика с семнадцатого года Алек­сандры Петровны Павловой-Рябининой с ныне расстрелянным врагом народа Кавтарадзе». Секретарь парткома Гослитиздата подготовил «честных коммунистов» неплохо, чтобы остальные послушно пели им в унисон. А выступить и сказать «свое мне­ние» должны были все. Собрание длилось до утра и единогласно постановило исключить меня из партии за дружбу с ныне рас­стрелянным врагом народа. В заключительном слове я сказала: «Да! Я поняла, что мне нет места среди вас!» Это мое заявление подействовало сильней, чем то, как я встречала выступления ораторов презрительной улыбкой. В отместку было решено тут же отправить резолюцию в райком...

— Я не знала, что у вас были такие си гран малёр, большие беды! — покачала головой Элен.

— Писатели перестали меня узнавать, а кое-кто, завидя меня, переходил на другую сторону улицы. И когда возле ЦДЛ ко мне подошел поэт Голодный с широко распростертыми руками, я осторожно его предупредила: «Миша, ты разве не знаешь?» А он обнял меня и, усмехаясь, воскликнул: «Как не знать, дорогая!» — Потом стал расспрашивать, возмущаться и долго меня не отпускал...

— Так талантливые люди своими поступками, в задушевной беседе, в суждениях обогащают ум, окрыляют душу, меняют взгляды на происходящее, избавляются от большевистской не­терпимости и рабского повиновения! — не удержался я. И тут же поймал укоризненный взгляд хозяйки.

— Опасаясь ареста, я уехала с сыном к старшей сестре в Ленинград. Прошел месяц, другой, я успокоилась и вернулась к себе в Москву, на Кудринку. На той же неделе мне позвонил из ЦК Поликарпов: «Хватит, Александра Петровна, капризничать! Возвращайтесь на работу!» В тот же день принесли постанов­ление райкома: считать решение парткома Гослитиздата недей­ствительным и пожелание немедленно вернуться на работу...

— Интересно... и какова была реакция сослуживцев?

—Начальство извинилось, партийные «товарищи» встрети­ли подчеркнуто вежливо, а беспартийные не скрывали радости. Что же касается писателей, то они, будто ничего не происходи­ло, как ни в чем не бывало снова затолпились в приемной. Вот такова наша действительность, — подытожила Александра Петровна.

Гостья стала прощаться, пообещав на днях прийти за от­ветом.

После ее ухода я прогладил горячим утюгом письмо Байда­лакова. И не ошибся, тайнопись была четкая, ясная:

«Мы выросли в могучую силу. Владимир давно не одинок— у него больше, чем со мной. Нам нужно знать:

1. Чем и как можно ему помочь?

2. Каковы его возможности, планы и достижения.

3. Можно ли будет считать опорной точкой и как, если мож­но, это можно осуществить в будущем.

4. Его оценку положения, его прогнозы и советы, что и как нам делать.

5. Кто передатчик, что он знает и может знать.

Я переехал к балерине Ляле. Сергеевич и Леонидович ближе работают как герои.

Работа же возросла непомерно. Слились с новым пополне­нием. Стали взрослыми, единственными и (новое) поколение отбросили. Чудесная молодежь пополняет семью. Не только верим, но из опыта военной генеральной репетиции знаем, что своего добьемся. Помогай тебе Бог!»

Обсудив письма, приход и поведение француженки и наше собственное, позвонил Борису Григорьевичу и попросил его приехать, намекнув о гостье. Он обещал тут же приехал». А меня тем временем разбирало любопытство: как из зека «внутренней» тюрьмы Кавтарадзе превратился в посла СССР в Румынии? Но я решил: «Не стану спрашивать, если захочет, сама расскажет!»

Александра Петровна, глядя на меня и словно читая мои мысли, лукаво улыбнувшись, бросила:

— Ты не любопытный! А еще считаешь себя разведчиком! Так вот, история с Кавтарадзе преподала мне хороший урок, я поняла, что все наши беды происходят оттого, что материя правит нашим духом.

— Это зависит от самого человека. Ты ведь рассказывала, как во время Гражданской войны твой подвыпивший мичман Павлов, подстрекаемый помощниками-матросами, не глядя, готовился подписывать смертные приговоры «по решению военно-полевого суда», а ты, стараясь помешать кровавой вак­ханалии, клала свою руку на его и ласково просила: «Сережа, отложи решение до завтра, утро вечера мудреней», — и лицо его менялось, он отодвигал приговоры и поднимался... Кто строил свое благополучие на несчастье других, неизменно был наказан. Ты лучше меня знаешь, какая участь постигает этих людей. А черт меня толкает сейчас повторить их ошибку. Ты умная, помоги. Повести борьбу надо не с этими так называе­мыми врагами родины из НТС, они по-своему любят ее и видят небольшевистской и на свой лад перекроенной, а с теми, кто стоит за их спиной. Помоги дать такую «оценку положения» из пункта четвертого, чтобы охладить их пыл... Если раньше твоя ласковая рука спасала от смерти людей, пусть это сделает сейчас твой острый ум, твой богатый опыт, — и, погладив Алю по голове, я поцеловал ей руку.

— Ты, Альмаро, молодец! Согласна с тобой, но лишь в какой-то мере. То, за что мы взялись, не делается чистыми ру­ками. Твои товарищи, став на иждивение английской разведки, их запачкали больше, поскольку станут выполнять все, что она прикажет! Или, думаешь, будут искать лазейки, чтобы как-то не повредить Родине? — Она с сомнением покачала головой, потом пробежала взглядом по тексту проявленного письма, заметила: — Ну что ж, постараемся дать эту возможность, а там посмотрим... Тянуть, тянуть, тянуть и, конечно, никаких «опорных точек»!..

Звонок в дверях прервал нашу беседу. Пришел майор Ефременко. Сказав, что торопится, он взял письмо, наспех расспросил о визите и, пообещав приехать завтра «вечерком», посоветовал подумать об ответе. Потом, спохватившись, про­тянул письмо обратно, подождал, пока я сделаю его копию, и, распрощавшись, уехал.

За вечерним чаем Александра Петровна досказала мне исто­рию Кавтарадзе, с которым я познакомился позже.

—Прошло года полтора после его «расстрела», и вдруг меня вызывает в ЦК Поликарпов. Думаю: «ЧП», прибегаю, а он, на­чав издалека, спросил сначала об одной книге, потом о другой и, словно между прочим, говорит: «А знаете, Александра Петровна, Бальмонт; сидя там в эмиграции, перевел поэму знаменитого гру­зинского поэта "Витязь в барсовой шкуре" и прислал ее Иосифу Виссарионовичу с надписью: "Гениальному вождю поэма гени­ального поэта". Хозяину книга понравилась, он ведь сам пишет стихи. "Витязь" в переводе Бальмонта будет издан в Тбилиси, а в Москве нам рекомендуют его издать в переводе Нуцубидзе...

и еще одно... — Поликарпов замялся, — понимаете, произошла неувязочка... дело в том, что Сергея Ивановича Кавтарадзе не расстреливали, он совсем не враг народа, он реабилитирован, и я бы очень просил вас принять его к себе на работу редактором. Не удивляйтесь, в жизни все бывает!..»

— Так, спустя несколько дней ко мне пришел запуганный призрак бывшего Серго Ивановича, и я усадила его в своем кабинете, где он и сидел тише воды, ниже травы в своем углу, не оглядываясь на посетителей. А писатели и сотрудники Госли­тиздата, заходя в кабинет, громко меня приветствовали: «Здрав­ствуйте, Александра Петровна!»—делая вид, что не замечают сидящего. Тем временем в Тбилиси с невероятной быстротой выпустили в невиданном до сих пор художественном оформ­лении и с малым количеством опечаток «Витязя в барсовой шкуре» в переводе Бальмонта. А в Москве Шалва Нуцубидзе, не разгибая спины, трудился над новым переводом. Закончив главу, приносил к редактору Кавтарадзе. После тщательной перепечатки главу пересылали в ЦК. Дело подходило к концу, оставалось потрудиться над послесловием и комментариями

Она встала и положила передо мной три книги — изданные в Берлине, Тбилиси и в Москве.

— И вдруг Кавтарадзе не вышел на работу. Объяснил он причину с опозданием почти на час! Я уже серьезно начала волноваться. Ведь согласно закону, опоздание на пятнадцать минут квалифицировалось как «прогул» а не пришедшего на работу ждали суд и тюрьма. Когда директору доложили, что Кавтарадзе не явился на работу, он вызвал меня и строго заме­тил: «Почему вы мне не доложили о прогуле вашего редактора Кавтарадзе? Зачем вы его покрываете? Я вынужден сейчас позвонить в райком. Вы это понимаете?» — и, нахмурившись, принялся раскуривать трубку.

— Дело в том, что он всю ночь работал, и я позволила ему сегодня не приходить!

— Александра Петровна! Скажите, кому какое дело, что он там делал ночью. Не надо, нехорошо его покрывать! — И, сунув трубку в рот, взялся за телефон.

Аля улыбнулась и, чуть повысив голос, продолжала:

—Я взяла его за руку, которой он собирался набрать номер, и сказала: «Не советую звонить! Дело в том, что Сергей Иванович работал сегодня ночью с Иосифом Виссарионовичем!!» — Ку­рительная трубка выпала у Чагина изо рта, телефонная — из рук. Оторопело поглядев на меня, он залопотал: «Конечно, конечно! Какие могут быть разговоры. Пусть наш дорогой Сергей Иванович отдохнет! Подумать только!» — и принялся сбивать пепел с колен.

— Здорово! Неужто он в самом деле работал со Стали­ным? — в моем голосе, видимо, звучало недоверие.

— А кто рискнул бы такое выдумать? Детали я не помню, но, согласно рассказу Серго Ивановича, произошло вот что: ото­слав вчера последнюю главу «Витязя», теперь уже в «тигровой шкуре», в ЦК, он взялся за скучные комментарии, настроение было скверное, наползали воспоминания, и он невольно под­бадривал себя стихами великого Шота: «Чем тучи темней, тем светлей в них вода...» Да и погода выдалась кислая. Ничто не предвещало того, что его ждет.

Придя домой и поздоровавшись с женой и дочерью, он со смехом сообщил, что сегодня с ним «соизволил милостиво поздороваться Константин Симонов»! И в ожидании ужина принялся расхаживать по небольшой коммунальной квартире, поглядывая на убогую «обстановку» столовой—шесть стульев, два больших ящика, заменяющие стол, и другие два — буфет для посуды в одном углу и железная койка для Майи в другом.

И подумывал о том, что в ближайшем будущем сможет кое-что купить: «А просить вернуть свою старую не стану!»

После ареста его и жены дочь взяли родичи, квартиру по­началу опечатали, после «расстрела» мебель, видимо, вывезли, две комнаты заперли, а в третьей поселилась женщина средних лет со своей овчаркой.

Софа расставила тарелки, и он, глядя на ее грустное лицо, твердил про себя: «Память наша без конца возвращается к недавнему прошлому, тянет в пережитый ужас. Отвлечь бы бедняжку надо, отправить, может, в Грузию? Нет, без меня она не поедет. У меня все-таки есть работа, а ей необходим какой-то всплеск. О, всесильная Судьба! Дерни наши вере­вочки, только бережно, пока мы еще пляшем на маленьких наших подмостках!»

И в тот же миг, будто по Ее велению, раздался звонок, и во­шедший гепеушник предложил товарищу Кавтарадзе одеться и поехать с ним.

— С вещами? — дрогнувшим голосом спросил Серго.

— Нет, нет, что вы! Только получше оденьтесь.

— Так голодным и уедешь? — попыталась удержать его Софа. Но приезжий сказал, что дело срочное и придется ехать не задерживаясь.

Александра Петровна посмотрела на меня: как я оцениваю ее рассказ, — и, уловив в моих глазах интерес, продолжала:

— Затворив за ним двери, бедненькая Софа обняла дочь и заплакала. «Неужели все мучения начнутся сначала? Сегодня ночью или завтра явятся за мной? И что делать с Майей?»

Время тянулось мучительно долго. После полуночи не оста­валось уже почти никакой надежды. И она принялась собирать вещи ему и себе. Из анабиоза ее вывел резкий телефонный звонок. Дрожащей рукой она подняла трубку:

— Софа, дорогая, — прозвучал радостно возбужденный голос мужа, — готовь все, что у нас есть, и накрывай, подавай на стол. Мы с Кобой сейчас выезжаем! — И повесил трубку. — «Сошел с ума?—мелькнула первая мысль.—Голос радостный, и кто на Лубянке ему позволит звонить по телефону? Неужто правда? А что я могу подать?..» — Мысли путались, и все же она машинально накрыла ящики парадной скатертью и рас­ставила посуду.

Сквозь окно струились первые проблески веселого апрель­ского утра. Защебетал, усевшись на форточку, воробей. Про­звучала автомобильная сирена. Поднялась соседка и прошла на кухню поставить на плиту чайник. «Сейчас пойдет гулять с собакой, а вернувшись, постучится и, шаря по комнате та­зами, сладким голосом о чем-нибудь спросит. И что ее все так интересует? Сексотом работает, что ли?»

А та, поставив на малый огонь чайник, позвала овчарку и, отворив наружную дверь, обомлела: по лестнице, как ей пона­чалу показалось, несли портрет Сталина. И тут же поняла, что поднимается он сам, отец народов! Схватив за шею овчарку, она кинулась обратно в прихожую и, громко крикнув: «Идет Иосиф Виссарионович!» — шмыгнула вместе с собакой к себе.

У Софы по спине прошел холодок. Потом бросило в жар, и, обернувшись на вставшую, вопреки обыкновению, дочь, велела быстро собрать постель, отнести в ванную и привести себя в порядок:

— К нам большой гость!

И подумала про себя: «Значит, все будет шибко хо! Отлично! Слава тебе, Господи!» — и перекрестилась. Услыхав звонок, пошла открывать дверь.

— Калбатоно Софа, доброго утра! Гастэй прынымаэтэ? — улыбаясь и кивая головой, сказал, на нее поглядывая, Сталин.

За ним следовала свита. Небольшая прихожая заполнилась людьми. Хозяин пригласил гостей в столовую. И вскоре, как по волшебству, на столе появились закуски, вина, бокалы, серебро. А Коба тем временем заглянул в спальню, кухню, познакомился с Майей и, закурив трубку, заключил: «Тэсно живете! Тэсно! — и, повернувшись к Поспелову, вполголоса бросил: — Надо здэлатъ!»

За бокалом «чхавери» речь зашла о «Витязе в тигровой шкуре». Софа, к своему удивлению, узнала, что Вождь и Отец Народов исправил несколько стихов в переводе Нуцубидзе, и очень неплохо, что у него есть и свои собственные стихи и что он интересуется великими восточными поэтами. Часа через два гости уехали, а пьяный от счастья и доброго вина Серго позвонил и рассказал о случившемся мне.

— А что, Нуцубидзе хороший переводчик? Конкурировать с Бальмонтом не так-то просто! — поинтересовался я.

— Что ты! Его рекомендовал, кажется, Лаврентий Павло­вич. Наш сосед. У нас в редакции, кажется, Шенгели, сочинил стихи:

В Гослитиздате, в ректорате

Шум и веселье народово,

То не Бадридзе, Лордкипанидзе,

А Нуцубидзе с переводами.

Слаще, чем халва, перевод Шалва.

Джан-Нуцубидзе великого.

Что пастернаки — дети собаки

Перед лицом солнцеликого.

Мы посмеялись, и она продолжила свой рассказ:

—Прошло несколько дней, положение изменилось. Писате­ли, входя ко мне в кабинет, сначала поворачивались в противо­положный от моего стола угол и громко приветствовали: — Здравствуйте, Сергей Иванович! В ту же неделю были выселены соседи, проживавшие в двухкомнатной квартире, пробита туда дверь. Освободила свою комнату и Зинаида со своей овчаркой. А в анфиладу комнат была привезена мебель. Изменился и Серго Иванович. Глаза стали уверенными, не бегающими, в голосе звучала уверенность, и он прибавил в весе.

Прошло еще какое-то время. Помню, у меня сидели Ауэзов и Соболев. Шла речь об «Абае», «отредактированном»! Мухтар понимал, что иначе роман не увидит свет, понимая свое бессилие и чтобы хоть как-нибудь высказать свой протест, поглядывая то на меня, то на своего «переводчика» Соболева, вдруг заго­ворил на певучий лад: «Коринфский тиран Периандр отправил своего посла к милетскому тирану Эрастибулу, чтобы спросить у него совета, как ему лучше утвердить власть. Тот вывел по­сла за город к зреющей ниве и, беседуя с ним о посторонних вещах, срезал своим острым мечом колосья, поднимавшиеся выше других. И так прошел по всему полю и с тем отпустил посла. Возвратившись к Периандру, посол жаловался, что его отправили за советом к человеку, который портит свое добро. Но Периандр понял мудрый совет Эрастибула и погубил или присудил к изгнанию граждан, возвышавшихся над другими своим умом, влиянием, знатностью. Такая политика неизменно применялась монархами и демократами и давала одинаковый результат: поколения людей становились все ровней, все по­слушней, ограниченней, а количество "зерна" более скудным. Так было в Древней Греции, Вавилоне и Риме... Так редактируют нашего брата и поныне...»

Ауэзову не дал кончить влетевший директор Издательства, который, едва переведя дух, выдавил: «Александра Петровна, вас вызывает Молотов!» Поднявшись к директору, я взяла трубку и назвалась. И тут же услышала голос Вячеслава Ми­хайловича: «Александра Петровна! У вас работает редактором Сергей Иванович Кавтарадзе. Я хочу его взять к себе!» — «То есть как взять?» — не поняла я сразу. «Беру покуда своим за­местителем!» — «Когда его к вам прислать?» — «Пусть сейчас и приезжает!..»

Так «ныне расстрелянный враг народа С.И. Кавтарадзе» преподнес Издательству еще один сюрприз!

2

«Альмаро» набирался сил. Спустя два-три месяца Алек­сандра Петровна стала выводить меня в свет. И я не посрамил ее. Первый же визит к Игнатьевым увенчался успехом — я покорил их моим французским, поведением за столом, и т.д. и т.н. Впоследствии мы стали друзьями. Круг знакомых ширился исподволь, вначале редакторы. Надо сказать, что в ту пору это были люди высокой квалификации, такие как, скажем, Георгий Аркадьевич Шенгели, возглавлявший в двадцатые годы поэтов Москвы и снятый с поста пред­седателя за критику Маяковского, или нашумевший потом своим романом за границей Вениамин, ставший Валерием, Тарсис — личный осведомитель Берии... Юдкевич, Кульма- нова, Цинговатова...

1948 год — начало моей литературной деятельности (а зна­чит, и московская прописка — все должно было сделано так, чтобы комар и носа не подточил!), слабенькие рецензии на поступавшие в редакцию рукописи, разумеется, внутренние, сделанные при подсказке Александры Петровны...

Невольно приходят на ум мемуары жены известного писа­теля Берды Мурадовича Кербабаева. Волею судьбы она бежала из стамбульского гарема свергнутого султана Абдул-Гамида. Интереснейший, но далекий от художественного воплощения, документ, так никогда и не увидевший свет.

Потом первый художественный перевод прозы Леси Украин­ки, встречи с редакторами ее собрания сочинений—Максимом Рыльским, Николаем Ушаковым и Николаем Брауном. Поездка в Киев и знакомства с интереснейшими культурными и талант­ливыми людьми Украины — Павлом Тычиной, Александром Белецким, Вандой Василевской, Александром Корнейчуком, Натаном Рыбаком, Миколой Бажаном, Семеном Скляренко... Каждая с ними встреча, каждый их рассказ, смешной, груст­ный, а порой и трагичный, оставлял глубокий след и годами сохранялся в памяти.

Недавно приехавший из Югославии Максим Рыльский с восторгом делился своими впечатлениями о чудесном городе- сказке Дубровнике, о волшебных островах Рабе, Хваре и самом из них зеленом—Корчуле, где стоит дворец императора Франца Иосифа, а от него спускается в море широкая мраморная лест­ница... С увлечением рассказывал о своих встречах с Броз Тито и Ранковичем, о беседах с писателями Иво Андричем, Миро­славом Крлежей, Михаилом Лаличем. И тогда же подарил мне книгу известного сербского прозаика Стефана Сремаца «Поп Чира и поп Спира».

Спустя десять лет мой первый, самый трудный, перевод, широко отмеченный в нашей и югославской прессе, был Сремац. Уж очень он напоминал мне любимого с детства Гоголя, «Хутора» которого по вечерам читал в родной Бандуровке по­койный ныне отец.

Украина, цветущий зеленый поселок Ирпень, интересные люди, их доброта, сердечность отвлекали от гнетущих мыс­лей. По утрам, разбуженные кукареканьем горластого петуха, привязанного за ногу к дереву в тенистом саду, мы вставали, завтракали и садились за работу. В полдень Максим Тодеевич отправлялся на вокзал, находившийся примерно в километре от дачи, а верней, в «шинок», стоявший неподалеку, выпивал «цуцик» (четвертинку) и брал с собой второй, чтобы опустошить его во время обеда. После чего становился разговорчивым, ве­селым, остроумным и тут же сочинял стихи. К примеру:

Чем жизнь неверней и неровней,

Чем тяжелее день за днем,

Тем Александре мы Петровне

Нежнее сердце отдаем.

Друзей признанием богата,

Но не спесясь никоща.

Она — не луч Гослитиздата,

А всенародная звезда!

Я не понимал, почему он так пил. Причину объяснила мне Аля уже в Москве.

— Кагановичу хочется отдать пальму первенства в УССР своему одноплеменнику, неплохому, я бы сказала, талантливому, поэту Первомайскому. Поэтому Лазарь Моисеевич не нашел ничего лучшего, как упрекнуть Максима в буржуазном нацио­нализме. Однако полагаю, что этот старый трюк не получится. И их пора уже миновала. Меня наверху упрекали, что в таком большом количестве привлекаю их и печатаю.

А какой Каганович понуждает «заливать горе» Фадееву или Шолохову? Знакомства ширились, давая пищу для размышле­ний. Это был цвет советской интеллигенции! Моя начитанность, знание нескольких языков, любовь к литературе, «мои универ­ситеты» и знание жизни помогали устанавливать контакты с разными людьми, а усидчивость и настойчивость, граничащая с упрямством, — стать переводчиком, а потом и писателем. На это ушли годы. А тем временем приходилось идти на сговор с совестью. На мое письмо Околовичу:

«Дорогой Жорж! Я очень рад, что произошло недоразуме­ние. Сейчас картина для меня ясна. Ты должен понимать, что моя острая восприимчивость к малейшему невниманию — не акт самолюбия "мальчика в коротких штанишках", нет, я вместе с тобой могу сказать, что в обстановке не менее трудной, чем у тебя, мне удалось стать на ноги, приобрести новых друзей и за­воевать их уважение к себе, и я вправе рассчитывать на то же со стороны старых друзей. Очень сожалею, что не могу встретить­ся с кем-либо из своей семьи, война и другие обстоятельства не дали нам этой возможности поддерживать друг друга, и всякая связь прервана... Я писал дяде В. о том, что живу лично хорошо, ни в чем не нуждаюсь, но у меня есть друзья, которым нужно помочь, кроме того, хочу приобрести пишущую машинку и все приспособления к ней, все способы распространения.

Твой Владимир».

Я получил такой ответ:

«18 марта 1958 г. № 2. Следующее мое письмо не про­являй. Пустой лист его служит копиркой для писания писем мне невидимо. Правила писания: напиши открытый текст чернилами или карандашом (не химическим). Положи его на стекло. Сверху чистый лист моего письма. Сверху еще чистый лист. На нем простым тупым карандашом печатными буквами поперек открытого текста пиши тайный текст. Пиши только с одной стороны бумаги. Не ерзай бумагой и не лапай пальцами. Нижнее письмо пошли. Верхний лист уничтожь, а мое письмо сохрани. Им можно написать сотню писем. Знаком невидимых чернил служит обращение в открытом тексте — "дорогой"... Другие обращения—тайнописи нет. Если моя бумага пропадет, то пошли открытку, в которой напиши, что у тебя разболелись ноги от ревматизма. Я вышлю тебе другую, на которой будет стоять, что у меня болят глаза от черчения. Если все понял в этом письме, то жду письма. Если не все, то напиши открытку и передай привет от Любы, и я повторю эту инструкцию. Слушай нашу радиостанцию "Свободная Россия" на волне 24—25 и 45—46 в часы 14,30; 15,15; 21,15; 22 по московскому времени: Мы НТС—солидаристы. — Сообщи, услышал ли? Дай оценку содержания и слышимости. Пиши мне не реже 1 раза в месяц. Не жди ответа на каждое письмо. Мне нелегко отправлять в СССР. Потом пошлю еще адреса. Пиши, помоги советом и дирижируй нами. Обнимаю и целую. Жорж.

Конец».

С одной стороны, совесть не позволяла подвести кого-либо, с другой — страх смерти. Выход был один: как-то тянуть, от­лынивать, в чем-то не соглашаться, чем-то их разозлить.

Кое-какие наши книги печатались по репарации в Лейпциге. Александра Петровна раза два в году туда ездила. Это в какой- то степени развязывало мне руки. В какой-то степени! В своих письмах я жаловался, что мы живем за «железным занавесом». Скудные сведения, которые удается уловить случайно, урывка­ми, поскольку «Би-Би-Си» и «Голос Америки», не говоря уж о «Свободной России», на немецком, французском или сербском языках, далеко не достаточны, чтобы критиковать мероприятия и политику советских властей, не говоря уж об идеологических установках. И, хотя советское общество переживает идеологи­ческий кризис, о чем говорят выступления в печати писателей и в ответ на это статья Жданова о литературе, музыке, театре, где признается, если вдуматься в ее суть, собственная духовная несостоятельность и призыв к совершенствованию духа.

Я критиковал позицию НТС, с его чисто буржуазным миро­воззрением. Утверждал, что плановое хозяйство совершенней частного капитала. Жаловался на то, что Союз скомпромети­ровал себя, сотрудничая с Третьим рейхом, а теперь «идет на поводу» у исконных врагов России — Англии и США. Что не имеет даже четкой инструкции о методах подпольной работы, ни убедительной литературы, ни возможности и средств для ее распространения.

Отметил и то, что советская интеллигенция прошла курс марксизма, голая его критика их не убеждает, нужно ему противопоставить стройную теорию созидательной системы. Люди устали разрушать во имя разрушения. Солидаризм смог бы найти своих сторонников, если бы его установки были более доходчивыми, конкретизированными, обоснованными.

Зная, что они все живут за счет ЦРУ, я поднял еврейский вопрос. Отметил, что финансовые группы Моргана, Рокфел­лера, Меллона, Шиффа господствуют во всей экономической и политической жизни государства. Что они продолжают раз­вертывание военного производства и, видимо, их цель — по­корение мира.

«Последний и, пожалуй, самый решительный нажим на евреев, — писал я Околовичу, — это 1952—1953 гг. Сна­чала упорная и настойчивая кампания в газетах. Сенсация за сенсацией: "Джойнт", "процесс врачей", "Голда Мейер", бесконечные фельетоны о евреях-жуликах, растратчиках, "космополитах" и т.д. Ходят слухи и толки, что доктора-евреи заражают население раком. В вузах и школах русские ребята не дают "жиденятам" прохода. Все чаще возникают инциденты, слышатся реплики: "Довольно, поцарствовали!", а в темных углах дают зуботычины. Участились аресты, готовилось пере­селение евреев в Биробиджан... Воззвание к переселению под­писали главные цадики Каганович, Эренбург... Но, полагаю, они знали, что оно не увидит свет. Иегова и на этот раз спас свой народ. Навуходоносор был убит, виноват, Сталин умер — и все переменилось. Наступила "оттепель". И все возвращается на круги своя.

Начался реванш. Выпущены врачи и посажены те, кто стря­пал на них дело. Обласканы писатели-космополиты Борщаговский, Либединский, Яковлев и т.д. Низвергнут Сафронов, где-то на целинных землях спасается Бубеннов, ошельмованы Суров и Первенцев, оплеван Шолохов, Панферов, Алексеев, не у дел Фадеев. А наглые требования непомерно растут.

Русский человек терпелив, добр, снисходителен, но ни­когда не знаешь, когда лопается его терпение. Он видит, что самые состоятельные в стране люди — евреи, лучшие квар­тиры принадлежат им, в их руках и торговая сеть, а значит, и дефицит. Им принадлежат загородные дачи, машины, меха, золото, драгоценности. Для них повсюду распахивается дверь с заднего хода, будь то театр, магазин или министерство. Они заполонили редакции газет, журналов, издательств и выпуска­ют, по выражению Шолохова, мутный поток так называемой "художественной" литературы. Комиссионные магазины зава­лены картинами абстракционистов всех мастей и оттенков или подделками под Айвазовского, Шишкина, Сурикова. И добрый еврей-директор, зная о подлоге, продает их дураку-покупателю "занастоящих"! То же происходит и с музыкой, которая уже не устремляет ввысь...»

Этой темы в письмах Околовичу я касался, до и после смерти Сталина, не раз. Намекая на то, что эту тему они использовали, когда сотрудничали с фашистами. И удивлялся, почему поза­были о ней сейчас.

Их интересовало другое: есть ли у нас атомная бомба, идут ли ее испытания, а если идут, то где? Прошло какое-то время, и снова шифровка:

«2 июля 1953 г. Чистые листы поздравительного письма есть копирка для писания писем мне. Вскоре к тебе прибудет мой гонец. Он все расскажет обо всем. Помоги ему всячески. Его ты узнаешь по указательному пальцу левой руки, на которой от­сутствует сустав. Он не знает, что ты это знаешь, гонец не будет знать ни твоего адреса, ни фамилии, пока не выйдет из опасной зоны и не очутится внутри СССР. Пароль: 1) Гонец говорит, что он зашел к тебе по просьбе Георгия Сергеева, 2) Если ты его можешь сразу принять, то говоришь: "Я такого не помню, но поговорим", или 3) Если сразу гонца не можешь принять, то от­вечаешь: "У меня нет времени с вами разговаривать, если хотите, зайдите в другой раз". Если можешь, назови гонцу место и время встречи. Если этого сделать не смог, тогда гонец присылает или бросает в ящик подписанное Сергеевым письмо с указанием времени, когда он зайдет снова. Ты его жди или оставь для него через жену записку с местом и временем встречи. Убедившись, что палец отрезанный, т.е. без одного сустава, — вступай в от­кровенную беседу. Четыре погибших были наши члены, никто из них не имел никаких адресов и фамилий. Остальные благо­получно прошли. Сообщи нам спешно, сможешь ли помочь гонцу и устроить на работу. Конец. Жорж».

В своем письме я посоветовал не спешить с переброской гонца, а об устройстве на работу, значит, и о прописке его в Москве, нечего и думать.

Они меня не послушали. Гонец перешел границу, но в не­скольких километрах от нее, в лесу, наткнулся на лесорубов, которые, заподозрив в нем «шпиона», схватили и повели «куда положено». А бедный дурачок, то ли с испугу, то ли еще почему- нибудь, прокусил зашитую в лацкане ампулу с ядом. Так погиб еще один энтеэсовец, ради интересов США. И я с горечью еще раз убедился, что мои бывшие товарищи превратились в по­слушных холуев наших исконных неприятелей, в предателей своего отечества.

3

Политика США по отношению к СССР после войны началась с шантажа и угроз, с так называемой «атомной ди­пломатии». 18 августа 1948 года была утверждена секретная директива СНБ-20/2, «Цели в отношении России». Лицемерно соглашаясь, что «сейчас, в мирное время, США вынуждены рассматривать более определенные и решительные меры против России, чем это имело место в отношении Герма­нии и Японии накануне войны». СНБ (Совет национальной безопасности) с одобрения сената, поддержавшего политику президента Трумэна, должен готовиться к атомной и биологи­ческой войне. На первом этапе войны на 70 советских городов будут сброшены 133 атомные бомбы, а в последующем — еще 200 атомных и 250 тысяч тонн обычных. Однако, прежде чем приступить к каким-либо действиям, надо было убедиться, что Советский Союз к атомной войне не готов. И вдруг 3 сентя­бря 1949 года американский бомбардировщик Б-29, совершая плановый патрульный полет в северной части Тихого океана, обнаружил повышенную радиоактивность. Лихорадочная проверка данных рассеяла сомнения: в Советском Союзе была испытана атомная бомба. А 25 сентября того же года ТАСС сообщил: «Советский Союз овладел секретом атомного оружия еще в 1947 году...»

Комитет начальников штабов США пришел к выводу, что в результате воздушного налета на СССР потеряют по меньшей мере 55 %. А также не смогут обеспечить противовоздушную оборону территорий США и Аляски. Поэтому вопрос о превен­тивной атаке в 1949-м, потом в 1950 году, был перенесен на 1 ян­варя 1957 года. Потом появилась надежда—водородная бомба, но и она потерпела фиаско. Началась гонка вооружений...

Новый этап связи с НТС начался с моего ответа на вопрос Околовича, что мне известно о ядерных испытаниях.

Меня тут же познакомили с профессором-атомщиком. Встре­ча состоялась в Ленинской библиотеке, в отделе, куда пускали далеко не всех. Этот симпатичный ученый в течение добрых двух часов популярно изложил суть об испытаниях и действии атомной бомбы.

На другой же день было отправлено мое письмо:

«Профессор Л. — физик, близко знаком с ведущими атомщиками, близок к академику К., поскольку сам работал в Научно-Техническом Совете по атомной линии. Оттуда его убрали, как он считает, по национальным признакам—он еврей. Причина тому, по мнению Л., секретный меморандум Аллена Даллеса Гуверу от 12 января 1953 года, в котором предлагается Юбиусу и Этли Розенбергам пообещать снизить меру наказания, если они обратятся к евреям всего мира с призывом выйти из коммунистического движения и всеми силами стремиться его разрушить. Из наших бесед с Л. я заключил следующее: раз­витие атомной энергии происходит бурными темпами, в дан­ный момент атомщики весьма озабочены подысканием места для проведения экспериментов. Теперь, по его словам, даже Казахстан с его громадной территорией уже не может по своей площади удовлетворить требований всех видов испытаний. От­сюда вывод: территория Казахстана—одно из мест испытаний атомной бомбы. Вот что я могу ответить на интересующий тебя вопрос. Должен еще сказать, что профессор JI. — человек осве­домленный и серьезный. Кстати, он утверждает, что только в сентябре, октябре и ноябре прошлого года их было несколько... Конец № 7».

Ответ пришел неожиданно быстро, видимо, по дипломати­ческой почте. Письмо гласило:

«Начало. 26 января 55 г. Твои письма 6 и 7, повторяю 6 и 7 получили. За пропавшее письмо не беспокойся, тайнописи никто прочесть не сможет. О нашем гонце не сообщали нигде, тайнопись и адреса не провалены. Перерыв в моих письмах объ­ясняется трудностью опускать их в СССР, так как нужны очень верные люди. Кроме того, я бываю в разъездах, был 3 месяца в США, где искал поддержку.

Привлек к делу переписки с тобой нашего друга по квартире в Бухаресте Мишу, седого и в очках, нашего партнера по пре­ферансу, так что не смущайся изменению почерка.

Повтори пропавшее письмо. Напиши о профессоре JL, от­куда он может знать об атомных испытаниях, что он знает еще. Кто он сам, где были испытания, сколько их было.

О туризме здесь только разговоры. Используем, если будет. Попробуй связаться и ты через своих людей. Мы учитываем новое политическое положение, но работу не прекращаем, а усиливаем.

Бури и ураганы уже выдерживаем. Мы все поздравляем тебя с Новым годом и прошедшим праздником Р.Х. Желаем тебе сил для дальнейшей борьбы. Мы все седеем, но молодая смена есть. Целуем и обнимаем тебя. Миша и Жорж.

Конец».

После широко известных провалов англо-американской агентуры НТС Интеллидженс сервис, как более опытный, от­казался от сотрудничества с этим Союзом, который перешел на полное иждивение ЦРУ.

В 1963 году Околович был полностью отстранен от участия в работе «закрытого сектора», занимавшегося агентурной рабо­той. Причин было много, не говоря о провалах: уж очень тесно он был связан с английской разведкой, недолюбливал евреев, хорошо разбирался в положении дел и всячески стремился осво­бодиться от диктата. Нашли человека поглупей — Романова- Островского. Он же и возглавил Союз. А Поремскому отвели особую роль—отвлекать внимание общественности от шпион­ской и диверсионной деятельности НТС и, насколько возможно, доказывать свою полную политическую независимость... А мне сообщили, что я введен в «Руководящий круг».

Ссылаясь на провалы, на бесполезность переписки, с чем соглашались товарищи из КГБ, я писал все реже и реже. Мне хотелось закончить без крови авантюру с НТС и серьезно за­няться литературой, покуда переводами.

И Долотуков, и Ефременко, ставший уже полковником, были довольны моими литературными успехами, тем, что оставили в живых, пусть дворянина, но приносящего Родине пользу. И по­тому согласились подытожить в основном мою связь с НТС, послав в Париж Александру Петровну с группой туристов.

Привожу копию ее доклада в КГБ:

«Выполняя порученное мне задание, по прибытии в Париж (11 авг. 65 г.) вечером связалась по телефону с Франкфуртом. Женщина, назвавшаяся Зинаидой Макаровной, сообщила, что Миши сейчас нет, и просила позвонить утром до 8 часов, когда будет ее сын.

12-го, в 7 утра, к телефону подошел мужчина, назвавшийся Ярославом, и сообщил, что 13-го утром Миша будет ждать в 8 утра около Нотр-Дам. Однако, по моему настоянию, встреча была назначена в холле гостиницы "Франция".

13-го, точно в восемь, пришел Миша. Разговор, "накорот­ке", состоялся на улице. Было передано письмо, и условились о новой встрече вечером.

Встречали меня двое: Миша и человек, назвавшийся Александром Ивановичем. Прежде всего они сказали, что я могу быть совершенно спокойна, поскольку они установили, что за мной никто не увязался. Мы зашли в соседнее кафе. Миша просил называть его Мишей а меня условились звать Ксенией. Далее Миша сказал, что рад встрече, что они давно меня ждут, но все время очень опасались, как бы поездка не провалилась из-за Володи. Я ответила, что боялась с мужем другого: Брук мог знать нас и выдать. Миша стал уверять, что письмо Володе послано из Москвы и нет никаких причин для беспокойства.

И тотчас же полились рассказы: о процессе Брука, органи­зованном чекистами; о Константинове—честнейшем человеке, к которому Брук привел "хвост". Тут же Алексей Иванович показал гранки своей статьи, просил прочесть и сказать свое мнение. Похвалив стиль и манеру письма, я тут же спросила, что это за "Грани"? В частности, Тарсис, вещь которого "Палата № 7" печаталась в журнале, а теперь выходит в Англии огром­ным тиражом 7—8 тысяч.

— Тарсис необычайно талантлив, благодаря нам он выпу­щен из сумасшедшего дома, мы ему послали деньги, чтобы он заплатил за квартиру.

Выразив на лице удивление, я сказала, что хорошо знаю Ве­ниамина Яковлевича. — "Валерия Яковлевича!" — поправили они. — Нет. Вениамина, он был им всю жизнь. Валерием он стал после женитьбы на молоденькой украинке, чтобы скрыть от ее родных свое еврейское происхождение. Так по крайней мере он мне говорил.

Оба мои собеседника удивленно воскликнули: "Разве он еврей?" И стали уверять, что по отцу он грек, а по матери украинец.

Я продолжала: неважно то, что он еврей, страшно то, что он шизофреник. Я работала с ним в Гослите, посетила его по просьбе первой жены в психиатрической лечебнице. Было это уже после войны. Тарсису я не верю, он предавал людей, он нечестный человек.

Мои собеседники были явно смущены, однако возразили: "Побольше бы таких сумасшедших!" В ответ на это я выразила сомнение, правильно ли открывать журнал (который уже был у меня в руках) и давать портрет шизофреника, пусть даже самого гениального, и не компрометируют ли они весь номер?

Так, в разговорах о Бруке, Тарсисе и Есенине-Вольпине пролетело время. Договорились о следующей встрече, и, вы­слушав ряд наставлений быть осторожной, поскольку в группе обязательно есть человек из КГБ, прощаясь, я спросила: "Ну а как вы-то живете на чужбине?" Экспансивный Алексей Ив. воскликнул: "Что говорить, собачья жизнь!" Миша быстро за­мял разговор.

Таким образом, встреча прошла тепло и сердечно. Вос­торженно со стороны Алексея Ив. и более сдержанно со стороны Миши.

Третья встреча состоялась 14 августа. Миша и Алек. Ив. при­несли на показ сумку с двойным дном, которую я должна была взять накануне отъезда, несколько номеров "Посева" и другой литературы, с просьбой прочесть и составить свое мнение.

"Все это хорошо, — заметила я, — но вы подумали, куца я возьму такую уйму и когда и где смогу все прочитать?!" И я взяла 57-й номер журнала "Грани" и несколько листков "пере­писки с друзьями".

Вскоре Миша удалил Ал. Ив.

Ковда мы остались одни, Миша спросил: почему оборвалась связь и переписка?

"Вот об этом Володя и просил меня узнать у вас! Что можно было делать? Разве вы не понимаете, как были мы на­пуганы провалом и гибелью не дошедшего до нас человека? Кто мог знать, какой след он за собой оставил? И мы делали все, чтобы себя обезопасить. Мало того, Володя вступил уже по-настоящему в литературу. Приходилось проявлять макси­мум осторожности, не говоря уж о том, что уходило немало сил и времени на то, чтобы войти в писательскую среду. Вы знаете — это нам удалось!"

"Да, здорово, блестяще переведен "Поп Чира и поп Спира! — воскликнул Миша. — Как Володя был бы нам полезен"

"И вот теперь, — продолжала я, — когда этот этап уже пройден, я приехала, чтобы поставить вам ряд вопросов. Что мы должны сейчас делать? Как вести работу? Не листовки же разбрасывать?! И не питать же вас досужими слухами? Откуда мы можем знать, что делается в руководстве партии? Значит, опять те же слухи?.. Вы рассылаете потоком литературу по адресам писателей, а мы понятия об этом не имеем! Чем это объяснить?"

"Мы очень бережем вас! — ответил Миша. — Володя близ­кий нам единомышленник и должен сам помогать нам в руко­водстве партией. На кого нам опираться там? Скажите, нельзя ли организовать печатанье литературы на месте?"

"С кем?—спросила я.—Вдвоем организовывать издатель­ство, типографию?! Как это возможно?"

"Для этого, конечно, нужен коллектив проверенных лю­дей, — сказал задумчиво Миша... — Тут надо крепко поду­мать!"

"А как осуществлять связь после Брука?"

"Пусть Володя не боится. Брук ничего не знал, и шифр никому не известен, и, если он будет поступать так, как мы его инструктируем, все будет в порядке. Невозможно проверить тысячи писем, идущих за рубеж. Потом старайтесь слушать наши радиопередачи".

На мое замечание, что передачи глушат, Миша обещал по­думать, посоветоваться и ответить на все мои вопросы при по­следней, прощальной встрече 22 августа. Затем просил передать, что они и не думают заставлять Володю разбрасывать листовки. Пусть он не сердится, как видно из письма, а сам скажет, что нам делать и как работать? Ему оттуда виднее. "А теперь, — про­должал Миша, — придется прервать нашу беседу. Чего добро­го, вас хватятся. Нужно держать себя так, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения".

22 августа в 10 утра, увидев меня в условленном месте, Миша направился в переулок и остановился у машины. Я по­следовала за ним. Когда я подошла, дверцы машины открылись и меня окликнул Алексей Ив. "Садитесь, все в порядке, хвостов нет, хотя какой-то человек с большим букетом внимательно рас­сматривал нашу машину, но, конечно, это случайность, тем не менее мы уедем в другой район".

"Садитесь, — сказал Миша, — надо передать вам посылку".

Я спокойно уселась в машину, и мы поехали. Миша передал огромный корсет и сказал, что все-таки надежнее всего везти все на себе, а не в сумке. Личный обыск бывает в исключитель­ных случаях. И спросил, каково мое мнение. Я сказала, что они люди опытные, знают, как лучше, да и мне кажется, что корсет надежнее.

Потом Миша спросил, куда я хочу поехать. В какое кафе? "Вам виднее, в какое! Я понятия не имею", — сказала я.

Прибыв на место, Миша предложил Алексею Ив. нас оста­вить. Прощаясь со мной, он попросил позволения поцеловать меня и со слезами на тазах растроганно твердил: "Берегите себя, Ксения! Знаю, как вам тяжело там среди них! Поцелуйте мужа, хоть я с ним и не знаком. Берегите его. Авось, когда- нибудь увидимся с вами!"

"Кто знает! — сказала я. — Мне хочется отблагодарить замечательного шофера. Вот плитка шоколада вашей супруге, а вам московские сигареты и крошечная бутылочка коньяка. И вам тоже, Миша, сигареты и коньяк". Миша тотчас открыл пачку и закурил. Потом попросил у Ал. Ив. 50 франков, чтобы купить Володе духи.

Когда Ал. Ив. уехал, я спросила Мишу: "Почему вы его от­правили? Разве вы ему не доверяете?"

"Доверяю, но у нас так положено—каждый работает в своей области, и ему не нужно знать наших разговоров".

"Кто он? — спросила я,—Что сказать мне Володе? С кем я встречалась? Но, конечно, такой же Алексей Иванович его на­стоящее имя. Приехал он сюда мальчиком, Володя его не знает, так что это неважно".

Я не настаивала.

И вот началась беседа. Прежде всего Миша рассказал, что виделся с Жоржем. Он шлет привет, сожалеет, что сам не смог приехать, просит поцеловать Ваню ("давайте уж так его назы­вать, чтобы вам не сбиться"). Жорж просил еще передать, что всегда помнит и любит Ваню и старается беречь его.

"Все это хорошо, и нас трогает такое отношение, — ска­зала я, — но, как я вижу, вы ограничиваетесь тем, что хотите лишь ознакомить нас с литературой, которую выпускаете. Что мне передать Ване относительно укрепления связи, перемены шифра и, самое главное, в каком направлении и как вести работу? Оторванный от вас, он не знал, что с НТС. Откуда берет средства? Какие методы работы? Идет ли по-прежнему в НТС молодежь? Все это необходимо знать! И, наконец, по­вторяю: связь, связь, связь! Нас не устраивает существующее положение".

Тогда Миша принялся рассказывать: о тяжелом положении НТС после войны; о том, что рузвельтовская политика сосуще­ствования, которую некоторое время еще поддерживал Трумен, очень затрудняла работу; о том, что вел большую работу с партизанами; о том, с каким трудом было организовано изда­ние журнала "Посев", как долго выбирали название (название нейтральное и знаменует посев); как приобрели маленькую радиостанцию, поставили на грузовичок и так ездили и вели передачи, пока их не засекли и не запретили". Шло время, — продолжал Миша, — мы крепли, нам разрешили передачи уже не с грузовичка, теперь нашей первой задачей — создать мощную радиостанцию. И это будет самой надежной связью с нашими единомышленниками. Поэтому слушайте радио! Что касается средств, то они пополняются из членских взносов и добровольных пожертвований.

"Неужели на это вы можете существовать? — спросила я. — Ради святой цели можно пойти и на компромисс и черпать средства откуда только возможно! (Мне хотелось вызвать его на более откровенное объяснение, откуда НТС берет средства, но Миша уклонился)".

"Партия пополняется за счет молодежи", — продолжал он.

"А пойдет ли молодежь, родившаяся здесь и даже не знаю­щая России, на подвиг, как вы, Жорж, Ваня?" — спросила я.

"Сейчас работать легче, занимаемся мы главным образом распространением политической литературы. И вы помогите нам — присылайте рукописи, которые у вас не хотят печа­тать".

Я сказала, что рукописи мы присылать не сможем, но по­стараемся узнавать, у кого они есть.

"А мы уж будем изыскивать пути, чтобы заполучить эти рукописи, — подхватил Миша. — Хорошо бы и вам писать в нашу газету или журнал!"

"И тем самым себя расшифровать?"

"Даю честное слово, — горячо воскликнул Миша, — что я стараюсь всегда подать материал так, чтобы не подвести чело­века! Сейчас нас интересует настроение военных кругов... Не сведения о ракетах, их местонахождение и т.п., мы организация политическая. Вот, какое настроение у военных? У тебя (прости, Ксения, у меня это невольно вырвалось!)?" — "Я рада этому и тоже как-то сроднилась с вами, и так жалко расставаться!" — "Но связи с военными у тебя есть, ведь ты была на фронте!"

Я ответила, что старые военные либо умерли, либо на пен­сии — далеки от дел.

"Очень интересуют нас отношения между СССР и Китаем. Если что будете знать помимо газет — сообщите. И еще: вам нужно найти человека, желательно писателя, которому мы будем посылать литературу, а он, доверяя вам, делился бы с вами. И еще один вопрос: как ты думаешь, какая форма власти должна быть? Что об этом говорят?"

Я ответила, что никаких разговоров не слышала. Хотят хорошо жить, вот и все!

"Жаль, что Ваня не может приехать! Ну а ты, Ксения, приедешь еще?"

Я сказала, что паспорта выдали на два года, и вся наша группа мечтает использовать их на будущий год. Будем копить деньги ("Мы поможем!" — перебил меня Миша), посмотрим, как пройдет это путешествие. А какую страну выбрать, какая для вас удобней?

"Италия, Дания, Англия, только не Америка и Финлян­дия —там трудно встречаться. И, конечно, не социалистические страны". Потом Миша попросил дать № телефона, расспросил, как пройти в квартиру, никого не спрашивая. А что если явится человек, который не говорит по-русски?

Я сказала, что Ваня говорит по-французски и по-немецки.

Встреча наша прервалась. Я ушла на обед. Перед уходом, Миша просил меня тотчас надеть корсет и уже не снимать его до самой Москвы. И когда я явилась после обеда, то была уже в корсете. Перед прощанием Миша просил обстоятельно сооб­щить открыткой о моем благополучном возвращении. Принес Ване одеколон. И, трижды поцеловавшись, мы расстались. На прощание я дала два жетончика для ключей с изображением Спасской башни и храма Василия Блаженного, сказав: "Здесь я назначаю вам свидание — тебе и Жоржу!"

ОБЩЕЕ ВПЕЧАТЛЕНИЕ О ВСТРЕЧАХ

Начиная с первой встречи, между нами сразу же устано­вились непринужденные, сердечные отношения, без какой бы то ни было натянутости. Когда в вестибюль неторопливой по­ходкой вошел полуседой шатен выше среднего роста с зачесан­ными назад волосами, карими тазами, в очках, красноносый, с запекшимися губами, в сером костюме, коричневой рубашке, без головного убора, держа в руках французский журнал с яркой обложкой, я тотчас поняла, что это Миша (Ольгский). Сидя в глубине холла, где толпился народ, я дала ему войти, потом медленно поднялась и, пройдя мимо него, бросила, почти не разжимая губ: "Ксения", — и вышла на улицу. Вскоре он нагнал меня и сказал просто и сердечно:

— Ну, здравствуйте! Мы давно ждем вас.

Говорил он глухим баритоном, держался прямо и уверенно. Руки у него большие с крупными, обломанными ногтями. На вид ему лет 60—65.

Вечером, в присутствии Алексея Ив., который никому не давал говорить (не без моего участия!), Миша был молчалив, сдержан и даже суховат.

Алексей Иванович, примерно такого же роста, как Миша, светлый шатен с сединой, широкоплечий, голубоглазый, лет 45—48, с прямым носом и высоким лбом, говорит звучным баритоном, очень экспансивен.

Он бросился ко мне, как к родной сестре, и держался так до конца, все время повторяя, что хотел бы все время быть со мной, говорить, слушать, что он не ожидал встретить такого человека.

Однако на другой день он, привезя Мишу (который совсем не знает языка и плохо ориентируется в Париже), сказал, что человек он увлекающийся и потому, чтобы нам не мешать по­говорить, уходит. Оставаясь наедине со мной, Миша тотчас ста­новился простым. Чувствовалось, что Алексей Ив. ему мешает. Он даже пожалел, что сразу не представил меня как Ксению, а назвал настоящее имя.

Наши встречи тщательно охранялись от глаз агентов Мо­сквы. В разговорах я не чувствовала со стороны Миши и Алек.

Ив. никакой настороженности, и, в свою очередь, я всячески подчеркивала свое полное к ним доверие.

— Миша несколько раз извиняющимся тоном говорил: "Пусть Володя не сердится, как это видно из последнего пись­ма, пусть не обижается. Мы ведь не заставляем его разносить листовки. Пусть сам нам скажет, что делать и как лучше орга­низовать работу".

Резюмируя все беседы, создается впечатление, что они от­неслись ко всему с полным доверием.

В этих людях чувствуется какая-то неуверенность! У них нет ясной перспективы. Может быть, они понимают, какое жалкое впечатление производят, понимают, что не Тарсис, не Вольпин-Есенин и четыре писателя-инкогнито герои "Свободной Рос­сии", и, может быть, поэтому так настойчиво требуют, чтобы Володя и я указывали оттуда, из России, что нужно делать.

Их ставка на молодежь — на студентов и на писателей. За­дача — засылать побольше антисоветской литературы и разъ­яснять по радио, какое зло большевики. Этим они оправдывают свое существование.

В подготовке к встречам и выполнению задания я руковод­ствовалась на месте инструкциями тов. Михайлова, которые, как мне кажется, и помогли успешному выполнению операции».

Заканчивался очередной период моих долгих блужданий в «Омуте истины»[52], наступал другой — творческий. Я все чаще встречался и ближе сходился с подлинными «инженера­ми человеческих душ» многих республик Союза. Общение с ними меняло взгляды на жизнь, на прошлое, на оценку самого себя... Слушая рассказы Константина Гамсахурдия о том, как он сидел на Соловках, в памяти возникала встреча с братьями Солоневичами и их роман «Россия в концлагере». Сравнивал впечатления Константина Паустовского о Франции со своими. Посмеивался над страхами Бориса Пастернака, хранившего у Александры Петровны, от глаз жены, письма Марины Цветае­вой и одновременно размышлял о прочитанном романе «Доктор Живаго», хранящемся еще в рукописи в Тифлисе у доброй, очаровательной Нины Табидзе — княжны Макаевой, которая по приезде в Москву звонила: «Вано! Привезла вам вина! По дороге в Переделкино к Борису заеду к вам. Спускайтесь через десять минут!» И однажды случилось так, что я, выписывая сербскую «Политику», вычитал в ней, что первым кандидатом на Нобелевскую премию — Пастернак. Таким образом, я по­здравил его первым. На другой день его пришли поздравлять Сурков с синклитом, а после обеда явились снова, уговаривать отказаться. Ряд подобных эпизодов мной записан, кое-что на­печатано или хранится в памяти.

Много для души и ума давали путешествия по стране: Кавказ, Лимитрофы, Крым, Ленинград, Киев... В Кахетии, на реке Алазани, стоит дом народного поэта Грузии Сандро Шаншиашвили. В гостиной простая беленая печь, а на ней подписи многих видных литераторов и общественных деятелей Европы, таких как Анри Барбюс, Ромен Роллан, не говоря о наших пи­сателях. Среди них и ближайшего их друга Тихонова. Доброго моего друга Николая Семеновича, председателя Комитета за­шиты мира, мастера рассказа, с детства мечтавшего побывать в Индии. И когда его мечта осуществилась, он потрясал гидов знанием истории и географии этой сказочной страны. Слушая его восторженный рассказ о храме Блаватской или о Ганге — священной реке, где сжигают мертвых, в воображении вставал огромный, неизведанный новый мир...

Каждый талант — грань истины, будь то Рыльский, кото­рый не прочь выпить рюмку-другую, или Тычина, который с ужасом рассказывает, как его школьный дружок Ворошилов, по окончании парада на Красной площади, потащил его с мавзолея «куда-то вниз» и заставил выпить полстакана!!! водки! Или страстный путешественник Сергей Сергеевич Смирнов, изучав­ший древнее Перу, странник по морям и океанам Вилис Лацис, по суше, больше пешком, мой учитель Евгений Германович Лундберг или далекий потомок испанских рыцарей народный поэт Эстонии Иоганнес Семпер—каждый оставлял в душе не­изгладимый след, а в памяти—рассказ, новеллу, целую повесть. У них всех таился, как говорил Геродот, «неистребимый запас надежд», а Лермонтов — «святое вечности зерно»...

После суровой московской зимы, упорной работы над переводами, рецензиями, когда апрельское солнышко весело заглядывало в окна, тянуло «к перемене мест». Пушкин прав — «весьма мучительное свойство...» И мы обычно уезжали на юг. А иногда приходила телеграмма из Латвии: «Расцветает сирень, приезжайте. Ваш Карл Краулинь».

В человеке заложено, а верней, во всем живом, нечто по­тустороннее — предчувствие, передача мыслей, гипноз, вещие сны, предугадывание будущего. Отсюда апокрифы, мифы, Нострадамус и Книга откровений Иоанна Богослова — Апо­калипсис...

Сирень, этот цветок древних русских дворянских гнезд, в Латвии цветет пышно. Окончив философский факультет, Карл Краулинь, хочешь не хочешь, отложил в далекий ящик свой любимый предмет и, возглавив (на какое-то время) писателей в Риге, стал критиком. А Спинозу, Канта, Гегеля, от греха по­дальше, увез на дачу (трехэтажный домик!) в поселок Мурьяни, что на живописной реке Гауе. Там, в тишине, спокойно можно было заниматься разведением цветов и мыслить!

И когда я с удивлением спросил его как-то: откуда, каким образом здесь вырастает такая необычно пышная, яркая сирень, Краулинь, взяв меня под руку, рассказал древний скандинавский миф.

В разгаре апрель, земля жаждет даров. Богиня весны, желая поскорей украсить цветами поля и луга, птичьими гнездами, разбудила дремавшее солнце: «Вставай, поднимайся! Слышишь сдерживаемые стоны страстных желаний и печальных вздохов природы?»

И солнце тут же, в сопровождении богини весны и своей неразлучной спутницы Ирис — радуги, — обогрело землю. И всюду вырастали красные, бледно-голубые, темно-синие, зо­лотистые, снежно-белые и крапчатые цветы. И когда утомленное солнце захотело передохнуть, богиня весны бросила взгляд на север и его скудную растительность и попросила солнце: «По­зволь мне, всемогущее светило, одеть цветами и эти холодные страны, и, хотя радуга почти израсходовала все свои краски, осталось еще немного лиловой!»

«Сейте лиловую!» — согласилось доброе солнце. А уви­дев слишком много лилового, взяв из рук богини весны палитру, смешало все оставшиеся семь цветов и посеяло по всей земле.

Так появилась белая сирень—цветы, придающие человеку и всему живому физические и моральные силы...

Слушая Карла, я думал о том, что в Англии сирень считают цветком горя и расставания, а во Франции, особенно белую, — цветком счастья. А разве все мы, вдыхая ее аромат, невольно не ищем цветок с пятью лепестками?..

И вспоминал скамейку под кустом цветущей сирени, где произошло первое признание в любви, и твердил про себя:

Заглохший старый сад, приют былых свиданий...

Все время унесло, и лишь былые тени

В мечтаниях передо мной из прошлого встают...

...Пролетели годы, и только мой портрет в кустах сирени навевает мысли о том времени.

В 1976 году здоровье у Али становилось все хуже и хуже. Пролежав в январе 1977 года в больнице Старых большевиков, настойчиво стала просить заведующую кар­диологическим отделом Ольгу (Улькер) Халиловну Алиеву ее выписать. Добрая Ольга Халиловна пошла ей навстречу. Но, понимая серьезность болезни, стала приходить к нам на Кудринку. В марте, несмотря на предостережения, мы уехали в Ялту.

Словно предчувствуя свою смерть, Александра Петровна написала Ольге письмо, напоминавшее завещание: «Не поки­дайте моего Альмаро!»

В мае, после похорон, я позвонил в Москву и понял, что Оля переживает смерть вместе со мной что она мне близка, меня не покинет! Смерть Али, а до того ее болезнь измочалили меня, я был чуть живой.

Оля подняла меня на ноги, я окреп, воспрял духом и всем сердцем отдался этой молодой красивой татарке Улькер. Ее темперамент вернул мне молодость, быстрый ум побудил к творчеству. Она не раз уже спасала меня от смерти. Своим трудолюбием, честностью она удивляет знакомых писате­лей, а добротой и сердечностью заставляет себя уважать, а меня еще больше полюбить Крым и татарский народ! Свидетельствует об этом моя повесть «Загадки Стамбула», ей посвященная и описывающая жизнь ее матери Тевиде Сулеймановны и бежавшего в Турцию отца Халила Али- Сулейман Бешевли.

Человеку свойственно заблуждаться. Каковы люди, таков и век. Прежние поколения искали в содержании романа, повести саму жизнь, источник размышлений, подспорье для духовного обновления, крылья, чтобы подняться ввысь... Тот далекий чита­тель, углубившись в книгу, вдруг становился мудрым Спинозой, добрым и безрассудным Дон Кихотом, Андреем Болконским или д'Артаньяном...

Пришли враждебные силы, изгнали интеллигенцию, а остав­шимся —недорезанным—писателям порекомендовали писать «по живым, из жизни проверенным фактам коммунистического строительства — этот лозунг надо неустанно повторять всем нам, — писал Ленин, — нашим писателям, агитаторам, про­пагандистам...» Литература стала идеологической надстрой­кой, отражающей борьбу классов и успехи социалистического строительства. И все-таки. И все-таки, отдавая должное этому лозунгу-приказу, поколение, воспитанное на старых началах, дало Шолохова, Фадеева, Соболева, Леонова, Паустовского, Пастернака, Твардовского, Есенина и многих других. Прошло семьдесят лет.

Поднявшуюся из развалин, из духовного обнищания страну добить было уже проще. Те же силы—одни «кивают» на США, Англию, НАТО, другие на Сион, масонов, третьи на своих бюрократов — повергли народ в бездну нравственного убоже­ства, моральной слепоты, в последний этап обесчеловечения. И, поманив свободой размели по ветру прежние идеалы. Сво­бодой! — Свободой обезьяны на дереве, где можно покричать на проходящего тигра, или даже швырнуть в него недоеденный банан...

Обезьяноподобных становится все больше, а стук топо­ра, которым рубят их рощу, они по недомыслию принимают за нечто другое... Невольно приходят на ум слова Рощина в далеком Париже: «Через сто лет люди все больше будут своими действиями походить на обезьян! Самых бездельных животных...»