Своя география

Почему

Медицина — это то, что я больше всего люблю. Это мне более всего интересно. Это моя филия. Медицина — это то, чего я боюсь. Это та отрасль, в которой я больше всего не знаю. Это моя фобия. Странно, но это так. Мне интересно в этом признаваться. И ещё у меня есть долг. Наша преподавательница по немецкому языку ещё на первом курсе упрекнула нас однажды в том, что мы не ведём летопись группы. Просто голые фотографии. Это правда. Поэтому я за всех отдуваюсь. Вот, получите.

С начала

Когда мне было 10 лет, я хотел стать подводником. Когда мне исполнилось 16, а плавал я не очень хорошо, нырял ещё хуже, понял, что пойду в медицину. Начал учить химию, биологию, русский язык, решать задачи, а летом 2000 года нашёл свою фамилию в списках зачисленных на первый курс Тюменской государственной медицинской академии.

Моя группа

Мы пришли на первую лекцию по латинскому языку. Она проходила в актовом зале второго учебного корпуса и должна была просветить в премудрости латинской анатомической терминологии. Зал был полон. Теперь я понимаю, что такое стопроцентное присутствие на лекции было в первый и последний раз. Лекция ещё не началась, и студенты бродили по залу, собирая свои группы и знакомясь. Я услышал громкие слова «сто четырнадцать», это кто-то назвал номер моей группы.

Девчонки. Я стараюсь написать о самых ярких впечатлениях, первое и самое сильное из них, это знакомство. Точно помню об этом. Мы столкнулись с ними в полутёмном коридоре, у входа в актовый зал. Вика, Наташа, Оля, Лена и Диана. Может, был кто-то ещё, но я не помню. Они куда-то бежали, были возбуждены, взволнованы. Это было замечательно. Они хором стали знакомиться со мной, я их всех тогда не запомнил, но запомнил их цветущую, молодую, жизнеутверждающую радость. Мне было тогда очень приятно их видеть. Мне нравилось, что они будут учиться в моей группе. Я и сейчас считаю, что они создавали настроение в нашей группе, делали её несколько особенной.

О Диане надо сказать отдельно. Властная и самолюбивая, староста как никак. Запомнилась мне она другим. Знакомясь, она показала паспорт: Гульнара по паспорту и Диана в народе. Вот, мол, доказательство, а звать лучше Диана.

Ленка. Она была первой, с кем из группы я много общался. После экзамена по анатомии её отчислили. И она стала на один год нас младше.

Гриша. Его я встретил около расписания. Ну где ещё может быть будущее светило образования. Гриша переписывал со стенда расписание занятий, а какой-то молодой человек его консультировал: «Находишь номер своей группы в этом столбике — сто четырнадцать — и день недели в этом, например, понедельник, тут смотришь занятия…» Ага, думаю, этот товарищ из моей группы. Гриша представился с чувством собственной важности: «Григорий», — и крепко пожал мне руку. Как и теперь, солидный и аккуратный. После знакомства он продолжил своё переписывание расписания.

Денис. Увидел его я через ряд. Он стоял вместе с Дианой и говорил громко номер нашей группы. Кудряво-растрёпанный, в рубашке, не очень опрятный, но крайне располагающий к себе.

Есть люди в моей группе, о которых я ничего не знаю. Они с первых дней учёбы были в стороне. Наверное, это большое упущение, ведь закончим мы академию и разлетимся кто куда, а про них я так ничего и не узнаю. Бывает.

Больше не буду ни о ком писать. Пока нас 13 человек, и хорошо бы этой чёртовой дюжиной получить заветный, синий или красный, пропуск в жизнь после шестого курса.

Деканат

Сессия. Орда студентов, по-видимому, раздолбаев, штурмуют двери деканата. Очереди нет конца. Кто просит допуск к пересдаче, кого отчисляют, все с нервно-жалобными лицами мечтают о милости декана. До конца второго курса я в это заведение не ходил, как-то обходилось, но летом пришлось прийти, за допуском. Я зашёл, подкрался к декану, глаза нежные, невинные… В руках тереблю зачётку…

— Елена Львовна, я за допуском… Вмешался декан 4–5 курсов:

— Ещё один раздолбай! Клизму ему! Клизму!

— Точно, давай-ка мне все виды клизм перечисли!

— Какие виды, СИФОННУЮ ему, побольше! — выступал декан 4–5 курсов…

Клизму мне не сделали, допуск поставили, а любовь к деканату у меня всё-таки появилась. Зря я туда 2 года не ходил. Интересно, и стремление к учебе просыпается.

Допуск получен, заветный, любимый допуск, мечта студента. Остались мелочи, собственно экзамены. Каждый экзамен особенный. Каждый со своими приколами. Со своими тонкостями. Ну, например…

Экзамен

О, а как я сдавал топографическую анатомию… Это не забыть никогда. Ирина Артемьевна, век Вас буду помнить. И причём нет у меня никаких негативных воспоминаний, всё нормально. Хотя получил «три», «уд.». Без стипендии остался…

Бабушка, 80 лет, дай бог каждому такой ум в эти годы. Такое чувство юмора, такой сарказм… (Отмечу только, что когда я взял билет, то думал, что меньше «четырёх» не получу… Уж больно хороший билет попался!)

Привожу отрывок.

— Расскажите-ка мне про вскрытие ретрамаммарных абсцессов.

— Молочная железа приподнимается, и производится дугообразный разрез по складке, образованной переходом кожи с туловища на молочную железу…

— Нет.

— Как нет?!

— При переходе кожи с молочной железы на туловище!

— Какая разница?

— А мы с вами ведь о молочной железе говорим, поэтому с неё и надо начинать.

— Это как посмотреть… Если хирург смотрит сверху, то переход кожи с груди на туловище, если снизу — то с туловища на железу…

— Хм, а вы мне нравитесь… А вы в церковном хоре не поёте?

— А что, похоже?

— Ага…

— Да и в духовную семинарию вроде пока не собираюсь переводиться…

— А надо, подумайте об этом… Знаете, несмотря на вашу умственную ограниченность, маленький словарный запас, я всё-таки экзамен вам зачту. Вы мне приятны…

Экзамены, сессия, самая сладкая пора в обучении. Самая умная. Утром не надо никуда ходить, не надо просыпаться. Поел, почитал, поел, почитал, поспал… Благодать. О чём еще можно мечтать? Первый раз я серьёзно волновался перед экзаменом по истории на первом курсе. Просто это был мой единственный экзамен в этот год. Остальные я получил автоматом. На втором курсе я понял, что экзамены — это забавно и интересно, поэтому перестал получать автоматы. Стал сдавать все экзамены. Даже те, которые почти никто не сдаёт (например, немецкий язык все получают автоматически, так на кафедре заведено, а я сдавал, очень душевный экзамен оказался, добрый). Бывает, конечно, попадаются вредные преподаватели, не понятно, чего им надо, может, им самим не везло на сессиях, а теперь вот отрываются… Это хорошо, преподаватели тоже люди, со своими проблемами и заморочками, надо понимать. Мне таких всегда жалко. Им очень тяжело. Их никто не любит. Вот.

Plenus venter

И вообще, нам за вредность обучения надо молоко давать. Стрессы всякие, волнения… Я, правда, на первом курсе добывал себе бесплатное молоко. По литру на неделю, мелочь, а приятно. Помогал сотрудникам кафедры перенести ящик молока от одного корпуса до другого. Бедный литр выпивался мгновенно, «не отходя от кассы».

А раз уж о еде заговорили, то надо на этом важном вопросе остановиться. Говорят же: как полопаешь, так и потопаешь. Этот вариант мне нравится. Сытый вариант. А если поумничать и вспомнить древних мудрецов, то выходит наоборот: plenus venter, поп studit libenter («сытое брюхо к ученью глухо»)… Если так рассуждать, то студенты и еда — вещи несовместимые. Мне этот вариант не нравится совсем, но, к сожалению, это очень близко к истине. Сосиски студенческие — тощие и невкусные, буфет студенческий — форменная «тошниловка» и т. д. и т. п. Продукты, в названии которых фигурирует корень «студ», заставляют меня насторожиться. А почему так? Может, древние мудрецы в массе своей были бедными, жили в голоде и, чтобы себя не расстраивать, придумали такую поговорку про брюхо: мол, много будем есть, не будем мудрецами. А потом они все умерли, а люди так и не знают происхождения этого афоризма. Думают, что так и надо. Нет. Надо быть современным, напрячь свой пытливый научный ум и подумать.

Первое. Наполненный желудок рефлекторно вызывает перераспределение кровотока в организме. Для желудочно-кишечного тракта надо больше крови, для всего остального меньше. Природа мудра. Как древние.

Второе. Мозг должен питаться глюкозой. Углеводами. Не будешь кормиться, мозг не будет думать. Вот так и разрываемся между первым и вторым. От еды к голоду, от голода к еде.

Думаю, что к еде мы ещё вернёмся. Лучше опыт. Берём учебник. Плотно едим и пытаемся учить. Что выходит? Веки тяжелеют (наверное, есть такая связка, соединяющая желудок и веки), хочется спать, спать, спать… Да, кстати, о сне.

Сомнамбулизм

Лекция.

— Молодой человек, вы с дежурства? Нет? Может, я тихо читаю лекцию? МОЖЕТ, ЧИТАТЬ ПОГРОМЧЕ? Нормально? Ну, я тогда продолжаю…

Бр… Я разодрал глаза. Свинцовые веки отвисают почти до пола, покрывая bulbus oculus (глазные яблоки) без моего ведома. Для борьбы с этим я придумал позу бульдога — это когда голову облокачиваешь на руки, локти поставлены на колени, а указательные пальцы рук оттягивают нижние веки вниз. Видимость «не сна». Несмотря на борьбу от природы не уйдёшь. Тормозные процессы преобладают над активирующими… Спать, спать, спать…

Я больше всего люблю «втыкать». Ну, в смысле сидишь, сидишь, раз, «воткнулся» в царство сна. Это защитная реакция организма, который не успевает выспаться за ночь. Мой организм в этом плане очень грамотный. Он спит в любой позе, в любом месте. Я научился ценить сон. Эта хитрость позволяет выжить нервной системе. А то я спать перестал успевать…

Но, конечно, такое состояние у меня не всегда. Слава Богу, не всегда. Бывают великолепные дни, когда я высыпаюсь. Я сплю, сплю. Просыпаюсь, смотрю на часы: полпервого утра, полвторого утра… Наполняю все ниши своего мозга блаженным расслабленным, липким ощущением отдохнувшести. Это не часто, но я стараюсь променять все путешествия, учёбу, книги на это, на ЭТО…

Общага

Вы жили в общежитии? Нет? Тогда вы многое потеряли. Вы просто прошли мимо самого интересного. Оно, конечно, утомляет, как в казарме, народу много, у каждого свои привычки, причуды. Этот бухает, у этого сто штук любимых девушек. Тут уж хочешь не хочешь, а придётся мирно жить со всеми. Так учишься общаться, учишься жить среди людей. Это я не говорю о разных житейских умениях: раковины прочистить, соседу с похмелья капельницу поставить. Это уж особенность медицинской общаги. Где ещё с похмелья капельницы ставят? Да нигде. Во всех остальных нормальных общежитиях как-то рассольчиком справляются.

А ещё был случай. Жил с нами сосед Серёга, у него подошвенная бородавка выросла на ноге. Жить не мешала, но внимание своего хозяина привлекла. Так уж она не понравилась, что решили мы её удалить. Взяли скальпель, разные зажимы, бинты, в общем, всё, что нужно. И удалили её, просто срезали пласт кожи вместе с бородавкой. Всё-таки кровь мы остановили, но к тому времени комната была похожа на скотобойню. И всё было хорошо некоторое время, пока обезболивающее не перестало действовать, вот тогда Серёга взвыл. Громко и нелитературно. Ходить перестал он примерно на неделю. Но потом всё стало хорошо. И бородавок на той ноге у него больше нет.

И ещё один случай, связанный всё с тем же персонажем. Для того чтобы лучше пояснить, что такое общежитие.

Однажды в секции забился туалет. Неприятность великая. Смываешь, я извиняюсь, а из горшка нечистоты выпрыгивают, неприятно. Неделю это безобразие продолжалось, потом пришёл сантехник и сказал, что засор очень серьёзный и требует особого вмешательства, и дверь в туалет заколотил. Прошла ещё неделя. Потом сантехник созрел и пришёл вновь. Туалет был расколочен, унитаз снят, и сантехник с торжествующим воплем достал из недр канализации сеточку для заваривания чая величиной с кулак. Этим рабочий был сильно оскорблён, и сказал, что пока не найдут хозяина сеточки, унитаз работать не будет. Снял бачок у туалета и удалился. Прошла ещё неделя. Через неделю Серёга прослышал о поисках хозяина сеточки. И сознался в злодеянии. Серёга: «Хм, а что тут такого? Вытряхивал чайник, сеточка упала, не буду же я её доставать, вот я её и смыл…» — невинно опустил глаза и улыбнулся. Бачок под общее ликование водружён на место. Итог: почти месяц все жители секции обходились без унитаза. Вот, что такое общежитие.

Положительный момент. С питанием в общаге просто. Просто идёшь в гости и питаешься. Просто питаешься. Ага, обещал я к еде вернуться, вот слушайте.

Что первично: материальное или духовное? Вечный вопрос. Ставим опыт. Берём тарелку с макаронами (это материальное) и книгу (это духовное), садимся за стол и пытаемся одновременно читать и есть. Если книгу поставить ближе к себе, а тарелку дальше, то при попытке поесть макароны будут падать на книгу. Это неудобно. А если ближе к себе придвинуть тарелку, то процесс явно упрощается. Отсюда думаем: что ближе к нам, что на первом месте? Ответ очевиден: тарелка с макаронами, материальное то есть.

Ладно, а в основном общежитие — это просто дом. Дом, в котором студенты живут вместе.

Вика — это моя одногруппница. Однажды я ей сказал, что пишу свои мысли об учёбе. Она заинтересовалась. Потом сказал, что пишу юмористический рассказ о ней. Она обиделась. Поэтому не могу про неё не написать.

Однажды мы шли после занятий с Викой и разговаривали. Было как-то серо и хмуро на улице.

— Иванов, ты представляешь, мы через два года окончим академию и разбежимся кто куда. И, может быть, никогда не увидимся больше. Представляешь? Я сегодня об этом целый день думаю. Ты будешь обо мне вспоминать?

Нет, Вика, я всё забуду, забуду все годы нашей учёбы, забуду и тебя и всех. Если ты действительно так считаешь, то прочитай ещё раз это сочинение и сама ответишь на свой вопрос. Можно ли забыть это? Можно ли? Мы вырастем как специалисты, станем старше и мудрее, разъедемся по своим делам, но всё наше светлое, наше родное… Alma Mater. Никогда не забыть нам свою академию. Это уж точно, я по крайней мере на это надеюсь.

Ретроспекция

Ну вот. Получили мы свои сине-красные заветные книжицы. Разъехались кто куда. Пропали. Видимся редко-редко. Что и следовало ожидать. Смотрю назад. Перечитываю эти строки. И думаю. Интересно, как всё получается. Мне нравилось учиться в академии. Мне и сейчас нравится учиться. Спасибо.

2000–2006

Записки о реанимации

Небольшое отделение, всего шесть палат, в каждой по три кровати. Реанимация. Люди содрогаются, когда слышат это слово. Мыслимое ли дело, оживление, возвращение души, умирание, смерть… А здесь это слово не вселяет того ужаса, который царит за пределами отделения. Здесь привыкли к смерти. Здесь с ней сотрудничают, договариваются. Анестезиология и реанимация — это современная научно обоснованная некромантия. Нейрореанимация — здесь лежат очень тяжёлые пациенты с черепно-мозговыми травмами и инсультами. Многие здесь умирают, а некоторые лежат месяцами.

Я проработал в этом отделении полгода. Срок небольшой, но тем не менее я посмотрел на смерть. Я немного посмотрел на умирающих. Заглянул за эту тёмную ширму запрета и тайны. Какие у неё глаза? Как она выглядит? Сморщенная старуха в чёрных одеяниях? А если умирает молодая женщина? Тогда она красива и грациозна? А если ребёнок? Тогда она подкрадывается как серый плюшевый медведь и обнимает за плечи? А чувствует ли человек её близость? Как это — умирать? Мы, наверное, никогда не узнаем об этом, до тех пор, пока сами не умрём. Да и тогда, узнаем ли?

Смертность в отделении — около 20 человек в месяц. Я помню всех, кого увозил в морг. Смешно, но за умершего пациента нам доплачивают по 25 рублей. Это за моральный ущерб, наверно. Я теперь всегда говорю, что цена человеческой жизни 25 рублей, не больше и не меньше.

Особенно печально, когда болеют дети. Когда я впервые увидел ребёнка в отделении, мне стало немного не по себе. Маленькая девочка после автокатастрофы, единственная выжившая в машине, она словно потерялась на этой большой взрослой кровати. Она, такая бледная, лежит на синей простыне в неярком свете светильника. Около кровати стоит стул, на стуле — медбрат в полглаза читает книгу, в полглаза поглядывает на свою пациентку. Он позвал меня как-то помочь раз в два часа переворачивать больных, чтобы у них не развились пролежни. Мы перевернули девочку нежно, боязливо прикасаясь к маленькому телу. Она не может пока фиксировать взгляд и поэтому смотрит в никуда. Так отрешённо и устало. Мне было грустно смотреть на неё.

Я видел потом, как к ней пришли родители. Они часто приходили. Тяжело наблюдать за этим. Мама ложилась рядом с девочкой на кровать и гладила её, а отец стоял недалеко от кровати и потерянно озирался по сторонам. Ему было страшно. В отделении не принято, чтобы посетители так долго задерживались. Но здесь было сделано исключение, дети — это святое.

У меня была любимая пациентка, она была в сознании, одна из немногих. Мы с ней разговаривали по ночам во время моих дежурств. Такая молодая, а уже геморрагический инсульт. Тяжёлая болезнь, часто приводящая к инвалидности. Однажды я забежал в отделение, заглянул в палату, кивнул ей, улыбнулся: «Как дела?» Она пожимает плечами: «Никак». Через несколько дней, я пришёл на смену, а она лежит, подключенная к аппарату искусственного дыхания. Глубокая кома, повторное кровоизлияние. Невесело как-то стало. Посмотрел на зрачки — они большие, как чёрные озёра. На свет не реагируют. Это плохо. Она умирала.

Давление еле держится на больших дозах дофамина. Её держат на препаратах, не отпускают, ждут, пока приедет мама из другого города. Я подходил к ней, мерил давление и пульс. Пульсация слабая, нежная, похожая на ниточку. А руки такие холодные и бледные. Ночью приехала мама, долго плакала, сидела около кровати дочери и гладила её. Просила, чтобы мы не отключали её от аппарата. Потом у Алёны потекли слёзы. Совсем немного, но это выглядело немного мистически. На утро она умерла. В морг её повезли мои сменщики. Я не хотел её отвозить. Мне было её жалко.

Я много проводил своих пациентов. Это такое мистическое действо, когда люди умирают. Заходишь в палату, и сразу проскакивает мысль: «Вот он, наверное, умрёт». Умирающие люди сильно похожи. Не могу точно даже сказать, чем. Но несколько признаков можно выделить. Например, это цвет лица. Оно становится серым или даже землистым. Потом «мраморная» кожа конечностей — когда падает артериальное давление, кровь от кожи отливает, и она приобретает характерный извитой рисунок. Это видно. Потом, когда подходишь к умирающему, от него «веет» смертью. Как-то подсознательно это чувствуется. Даже мурашки по коже. У человека снижается артериальное давление, пульс становится всё более незаметным, потом совсем исчезает. Иногда, перед самым концом, человек глубоко прощально вздыхает.

Некоторые люди лежат в отделении очень долго. Они похожи на растения, не могут двигаться, обслуживать себя, не могут сами дышать и есть. Страшно оказаться в таком положении, это похоже на ловушку. Когда подходишь к такому пациенту, в его глазах можно увидеть такую тоску, что невольно задумаешься о нужности эвтаназии. Такое безразличие и усталость. Им, наверное, смерть видится избавлением. А мы не можем подарить им это. Запрещено.

И всё же мне хочется верить, что смерть — это не конец, что это переход, начало нового путешествия. Я всегда клал руку на грудь умершему и желал ему доброго пути, так, на всякий случай. Мне хочется, чтобы мне пожелали того же в этот значимый момент жизни.

2003