Святотатство

10

На следующее утро выяснилось, что Гермес почти полностью поправился. Мальчишка был на ногах, и лишь его непривычная бледность да появившаяся у него привычка потирать живот напоминали о недавней болезни.

— Не представляю, что за хвороба на меня навалилась, — заявил он.

Вид у него при этом был до крайности плутоватый, но так он выглядел всегда, поэтому я никак не мог решить, знает ли он за собой какую-нибудь каверзу.

— Наверное, мои враги навели на меня порчу, — предположил Гермес.

— У меня другая версия, — усмехнулся я. — Думаю, ты залез в мой погреб и выдул пару кувшинов с вином. Потом непременно проверю, прав я или нет.

Пока я приветствовал своих клиентов, прибыл посыльный с запиской. Я узнал в нем одного из рабов Асклепиода.

«Загляни ко мне при первой же возможности», — говорилось в записке. Внизу на восковой дощечке красовалась причудливая печать, которую использовал грек: меч и посох. Несмотря на краткость, послание показалось мне многообещающим. Возможно, Асклепиоду удалось узнать нечто важное.

В окружении клиентов я направился к дому Целера, где при первой же возможности отвел хозяина в сторону.

— Что тебе удалось выяснить? — спросил он.

— Пока что дело представляется весьма запутанным, — признался я. — Но я хотел кое-что у тебя уточнить. Несколько дней назад я беседовал с Цезарем. Он сказал, что в ту ночь, будучи изгнан из собственного дома, воспользовался твоим гостеприимством.

— Так оно и было.

— Он провел здесь всю ночь?

— Да нет. Около полуночи он ушел. Сказал, ему надо подняться на Квиринал, чтобы понаблюдать ниспосланные богами знамения. На нем была трабея, в руках — изогнутый посох понтифика. А почему ты спрашиваешь? Это как-то связано с тем, что случилось у него в доме?

— Все может быть, — пожал плечами я. — После этого он вернулся в твой дом?

— Да. Утром, вскоре после того, как я встал. Сказал, ночью было слишком облачно и никаких небесных знамений он не разглядел. И что из этого следует?

— Ровным счетом ничего, — бросил я, стараясь говорить как можно равнодушнее. — Я просто хочу знать, где в ту ночь был Цезарь. Как-никак, все произошло в его доме.

— Мой мальчик, ты поступишь разумно, если будешь заниматься Клодием. А Гая Юлия Цезаря тебе лучше оставить в покое.

— Спасибо за совет, — кивнул я.

Говорить о том, что у меня на подозрении люди и куда более могущественные, чем Гай Юлий Цезарь, я не счел нужным.

Покинув дом Целера, я отпустил клиентов, а Гермесу приказал следовать за мной. Мы пересекли Субуру и поднялись на Квиринал, к древним Коллинским воротам. Подобно прочим городским воротам, они видели множество сражений и являлись священным местом. Согласно преданию некогда Ганнибал, бросая вызов Риму, перебросил через эти ворота свое копье. Всего двадцать один год назад Сулла здесь, за воротами, наголову разбил сторонников Младшего Мария, а граждане Рима наблюдали за битвой, столпившись на стенах амфитеатра. Я был слишком мал, чтобы при этом присутствовать, но мне не раз доводилось слышать, что после длительного периода мирного затишья зрелище кровопролития порадовало взоры и души римлян.

Так как внутри городских стен не было ни армии, ни дозорных отрядов, охрана всех ворот была поручена различным сообществам, храмам и братствам. Коллинские ворота находились на попечении коллегии храма Квирина, расположенного поблизости. Каждый год, в октябре, салии, жрецы коллегии Квирина, танцевали перед самыми значимыми городскими святилищами. Разумеется, молодые патриции не давали себе труда всю ночь стоять в карауле, препоручая эту обязанность своим рабам.

Войдя в храм, я направился в помещение, где отдыхали караульные. Там я попросил показать мне восковые таблички с записями относительно той ночи, когда было совершено святотатство. Пока раб перебирал таблички, я осмотрел тесную клетушку. Сейчас в ней никого не было. Ворота охраняли только по ночам.

— Вот она, господин.

Раб протянул мне табличку. Я пробежал глазами строки, нацарапанные на вощеной поверхности. Интересующей меня ночью через ворота в город въехало несколько груженых повозок. Все они покинули Рим еще до рассвета. Никаких упоминаний о верховном понтифике, явившемся, дабы наблюдать ниспосланные богами знамения, мне не встретилось. Я спросил раба, не слышал ли он что-нибудь об этом.

— Авгуры всегда заглядывают в храм, прежде чем выйти за ворота, — сообщил он. — Понтифик Спинтер был здесь десять дней назад, в полосатом одеянии и с литуусом. После никто из понтификов здесь не появлялся.

Поблагодарив раба, я вышел прочь.

— И зачем было таскаться в такую даль? — проворчал Гермес, когда мы спускались с холма. — Это что, как-то связано с тем патрицианским негодником, что пытался тебя отравить, а в результате нарвался на убийцу?

— Не знаю, но думаю, что связь здесь есть, — пожал я плечами. — Тебе не кажется, что ты лезешь не в свое дело?

— Просто мне не хочется, чтобы тебя убили, — буркнул Гермес. — Случись такое, меня отдадут другому господину, который, бьюсь об заклад, меньше придется мне по душе.

— Тронут твоей заботой. Говоря начистоту, вокруг творится нечто странное. Меня пытались отравить, и тем же вечером был убит Капитон. Следующей ночью был осквернен ритуал в честь Доброй Богини, справлявшийся в Доме Цезаря. Цезарь заявил Целеру, что идет на Квиринал высматривать знамения богов, однако его там не было. Желторотый юнец, по чьей-то указке пытавшийся меня отравить, убит у ворот моего же дома. Знахарка, которая, как я подозреваю, продала ему яд, тоже убита. При этом убитый юнец жил в доме Клодия, моего злейшего врага. А женщина именно его и сопровождала, когда он в женской одежде проник в дом Цезаря. И после всего этого ты скажешь, что между этими событиями нет никакой связи?

— Свободные люди любят вытворять всякие безумства, — ухмыльнулся Гермес. — А уж знатные патриции и подавно.

— Поэтому тебе лучше до конца дней своих оставаться рабом, — заявил я. — Тогда проблем у тебя будет значительно меньше.

Мы снова пересекли город, по мосту перебрались на остров, а оттуда по другому мосту — в Заречье.

— А куда мы теперь идем? — полюбопытствовал Гермес.

— В школу Статилия Тауруса, навестить моего старого друга.

Гермес просиял:

— В школу гладиаторов? Да у тебя, я вижу, есть друзья повсюду!

Мое тесное знакомство с низшими слоями римского общества неизменно производило на мальчишку неизгладимое впечатление.

Придя в школу, я оставил Гермеса во дворе, где он, затаив дыхание, уставился на сетеносцев, упражнявшихся в своем искусстве. По каким-то не вполне понятным мне причинам из всех гладиаторов именно сетеносцы возбуждали наибольшие симпатии у рабов и плебеев. Возможно, копье и меч казались им слишком благородными орудиями, достойными лишь полноправных граждан. Что до Гермеса, он, подобно многим мальчишкам его возраста, наверняка мечтал о славе гладиатора. Он был еще слишком глуп, чтобы сознавать — всякий гладиатор приговорен к смерти, хотя исполнение этого приговора и отсрочено на некоторое время. На мое счастье, у Гермеса уже хватало ума понять, что плеть и крест, к которому приколачивают преступников, — чрезвычайно неприятные вещи.

После обычных приветствий Асклепиод настоял на том, чтобы, согласно законам гостеприимства, угостить меня вином и печеньем. Лишь после этого мы уселись у широкого окна и, глядя на упражнявшихся внизу гладиаторов, приступили к серьезному разговору.

— Со времени нашей последней встречи я без конца рылся в памяти, пытаясь вспомнить, где же я видел рану от молотка вроде той, что оставляет наш убийца, — начал Асклепиод. — Вчера я сидел на том же самом месте, что и сейчас, и наблюдал за гладиаторами. И тут я заметил, что к нам прибыли новые люди — те, кому предстоит участвовать в мунере, которую Помпей устроит после триумфального шествия. В большинстве своем это победители прошлых игр, которые давно уже не выходят на арену, но за огромное вознаграждение согласились тряхнуть стариной. Но среди них были и этрусские жрецы. Ты когда-нибудь видел, как сражаются в тех районах Этрурии, где сохранились древние традиции?

— Нет, — ответил я, чувствуя, как по спине у меня начинают бегать мурашки.

Асклепиод удовлетворенно усмехнулся:

— А моя память сразу прояснилась, стоило мне увидеть этих этрусков. Несколько лет назад я сопровождал группу гладиаторов на погребальные игры, которые должны были состояться неподалеку от Тарквины. И там я увидел нечто такое, чего никогда прежде не видел. Скажи-ка, что происходит на мунере, когда гладиатор получает смертельный удар? Я имею в виду, до того, как либинарии утащат тело прочь?

— Харон прикасается к телу своим молотком, в знак того, что отныне убитый принадлежит богине смерти, Либитине, — ответил я.

— Правильно. А ты никогда не интересовался, почему Харон так выглядит? Почему у него длинный нос и остроконечные уши, на ногах высокие сапоги, а в руках он держит этот самый молоток? Лодочник, который перевозит души умерших через реку Стикс, выглядит совсем по-другому.

Я в замешательстве наморщил лоб.

— Говорят, все эти атрибуты имеют этрусское происхождение. Точно так же, как и сами игры.

— Ты снова прав. Харон, которого мы видим на играх, изображает этрусского демона смерти, Харуна. Он отдает умерших во владение божеству подземного мира, тому, кого вы называете Плутоном, а мы, греки, — Аидом. Но в Этрурии он не просто прикасается к телу своим молотком. Он становится за головой убитого и со всей силы бьет его меж бровей.

— Ты говоришь, эти этруски прибыли из лагеря Помпея?

— У тебя весь лоб в испарине, — заметил Асклепиод. — В зимнее время это совершенно неестественно и свидетельствует о нездоровье.

— Если ты не видишь у меня на лбу отметины от молотка, значит, с моим здоровьем все в порядке, — отмахнулся я и одним глотком допил все вино, остававшееся на дне моего кубка.

Асклепиод наполнил его вновь. Я жадно отпил и продолжал:

— Дело принимает новый оборот. Оказывается, убийства совершаются на этрусский манер. И это в то время, когда по лагерю Помпея слоняются толпы этрусских жрецов. Кстати, если верить Крассу, часть из них Помпей одолжил Клодию.

— Вот как? Помпей снюхался с Клодием? Пренеприятная парочка. Любопытно, что они замышляют?

Я рассказал ему все, что мне было известно. Асклепиод слушал, глубокомысленно кивая головой. Он умел кивать с чрезвычайно глубокомысленным видом даже в том случае, когда не имел о предмете разговора и отдаленного понятия. Со временем, кстати, я перенял от него эту привычку. После того как я описал внезапное появление Цезаря на моей улице и нашу последующую беседу у меня дома, Асклепиод прервал мой рассказ:

— Погоди-ка. Значит, Цезарь сказал, что богиня Либитина является родоначальницей его семьи? Мне не раз доводилось слышать, как он выступает на публике. И честь быть своей прародительницей он неизменно приписывал Афродите.

— Венере, — поправил я. — Да, попытки вести свой род от богинь он предпринимает уже давно. Бедняга хочет доказать, что, хотя в течение столетий семейство Юлиев пребывало в полном ничтожестве, в те стародавние времена, когда боги разгуливали по земле, все было иначе. Тогда бессмертные считали Юлиев чуть ли не равными себе. Вы, греки, называете богиню любви Афродитой, а мы, римляне, — Венерой. Но у нашей Венеры больше обязанностей. Она соединяет в себе два противоположных начала, являясь не только богиней любви, чувственных наслаждений, а также плодородия и виноделия, но и богиней смерти и погребальных обрядов. Поэтому мы называем ее Венера Либитина. Так что Цезарь может называть своей прародительницей и ту и другую, не впадая в противоречие.

— Религия содержит в себе много вещей, непостижимых разумом, — задумчиво изрек Асклепиод.

Я завершил свой рассказ, стараясь подчеркнуть не столько собственную догадливость, сколько скрыть растерянность, в которую приводили меня некоторые факты. Когда я смолк, Асклепиод вновь наполнил наши кубки вином. Некоторое время мы оба хранили молчание.

— Итак, ты начал расследовать преступление, совершенное Клодием, и в результате выяснил, что в это дело замешаны Цезарь и Помпей? — нарушил тишину Асклепиод.

— А также Красс, — уточнил я. — Не забывай о нем. Уверен, он тоже как-то связан с произошедшим.

— Быть может, эта троица — Цезарь, Помпей и Клодий — вступила в заговор, цель которого — уничтожить Красса? — предположил Асклепиод.

— Думаю, расстановка сил здесь несколько иная, — возразил я.

— Что ж, придумай более убедительную версию.

Я выглянул в окно и поспешно поднялся:

— Извини, но я должен тебя покинуть. Мне необходимо кое с кем поговорить.

Асклепиод, проследив за направлением моего взгляда, увидел молодого человека, только что вошедшего во двор.

— Хорош, ничего не скажешь! — заметил он. — Удивительно, до чего светлые у него волосы. Прямо как у германца.

— Белокурые волосы — действительно большая редкость среди римлян, — кивнул я. — Они встречаются у представителей лишь одного патрицианского рода — семьи Корнелиев.

— Ну что ж, хотя ты и предпочел мое общество обществу этого юноши, я тебя прощаю, — сказал Асклепиод. — Будь я знаком с таким красавчиком, я бы тоже поспешил ему навстречу.

Грек всегда остается греком, мысленно усмехнулся я.

Заметив, что я приближаюсь к нему, молодой человек устремил на меня взгляд. Глаза у него были голубыми, как египетский лазурит.

— Думаю, мы с тобой не встречались с тех пор, как оба были детьми, — произнес я. — Но вчера я видел тебя в лагере Помпея. Я — Деций Цецилий Метелл Младший. А ты — Фауст Корнелий Сулла, верно?

— Верно, — с улыбкой ответил он. — Если мне не изменяет память, мы вместе скакали верхом во время Троянских игр, когда были мальчишками.

— Помню, — кивнул я. — Я еще тогда свалился с лошади.

Фауст отличался изящным, почти хрупким сложением, но я понимал, что эта хрупкость обманчива. Он стяжал почет и уважение благодаря армейской службе под началом Помпея и был удостоен награды за то, что первым взобрался на стены Иерусалима — города, вечно доставлявшего Риму уйму неприятностей.

— Ты прибыл сюда, чтобы подготовить все для будущей мунеры Помпея? — поинтересовался я.

— Да, и для того, чтобы начать приготовления к своим собственным играм, — ответил Фауст. — В своем завещании отец указал, что я должен непременно устроить мунеру в память о нем. Но с тех пор как я стал достаточно взрослым для этого, я почти не бываю в Риме. В этом году у меня впервые появилась возможность выполнить волю отца. И я полон решимости устроить игры прежде, чем вновь отправлюсь на очередную войну.

Фауст явно относился к числу людей, которые считают гражданские обязанности тягостными, мирную жизнь — унылой, а в шуме битвы видят единственное верное средство от скуки. Я придерживался прямо противоположных взглядов. Мой друг ошибочно принял Фауста за юношу благодаря его субтильности и тонким, почти женственным чертам, присущим всем Корнелиям. На самом деле он был не моложе меня.

— Насколько я понял, Помпей намерен добавить в свои игры этрусский элемент, — бросил я.

Фауст, наблюдавший за тренировкой гладиаторов, пристально взглянул на меня:

— Что ты имеешь в виду?

— Мой друг видел здесь этрусских жрецов.

— О, это всего лишь предсказатели будущего, — поспешно ответил Фауст. — Разумеется, они не будут выходить на арену. Сюда, в школу, они пришли, чтобы указать на гладиаторов, которых ожидает позор, и запретить им участие в играх.

— Однако кому-то из гладиаторов так или иначе придется попозориться, — возразил я. — В играх должны быть победители и побежденные, иначе они лишены смысла.

— Но сражение между сильными соперниками интереснее, чем сражение между сильным и слабым, — заметил Фауст.

Разговор наш был прерван появлением самого Статилия Таураса, который, узнав о прибытии важного гостя, вышел его приветствовать. Я попрощался и, собравшись уходить, подозвал Гермеса.

— Кто это? — спросил мальчишка, указав подбородком на Фауста.

— Фауст Корнелий Сулла, единственный сын бывшего диктатора, — отчеканил я.

— Только-то, — разочарованно протянул Гермес.

Сообщи я, что Фауст — один из воротил криминального мира, это произвело бы на него гораздо более сильное впечатление. Впрочем, прославленных бандитов в Риме было предостаточно. С одним из них я как раз намеревался встретиться.

Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы выяснить, где сейчас находится Милон. Наконец я отыскал его на огромном складе у самой реки. Охранник, стоявший у дверей, узнал меня и незамедлительно пропустил внутрь. Я принадлежал к числу пяти-шести избранных, которым в любое время дня и ночи был открыт доступ к персоне Тита Анния Милона.

Когда я вошел, взору моему предстала картина, мало чем отличавшаяся от той, что я видел в школе гладиаторов. Милон обучал своих людей приемам уличного боя. Сбросив вместе с тогой свою важность, он в одной тунике возвышался посреди головорезов, вооруженных кинжалами и дубинками. Гермес затаил дыхание, когда в голову Милона полетела дубинка. Вместо того чтобы увернуться, как это сделал бы любой другой, Милон отразил удар, выставив перед собой ладонь. Думаю, подобным образом он сумел бы отразить и удар меча. Годы, которые Милон провел гребцом на галерах, сделали его ладони твердыми, как бронзовый щит Ахилла, и это обстоятельство несколько раз спасало ему жизнь. Заметив, что кто-то приближается к нему с ножом, Милон сгреб за тунику бандита, стоявшего поблизости, поднял его в воздух и метнул в нападавшего. Мгновение спустя оба беспомощно барахтались на полу. Мой друг никогда не носил оружия, поскольку у него не было в этом необходимости.

— Неплохо, неплохо, — процедил он. — Ну, кто следующий?

— Все это здорово, патрон, — прошамкал какой-то беззубый галл, — да только нам от твоей науки нет никакого проку. Никому из нас ни в жизнь не поймать дубинку руками.

— Тогда я научу вас кой-чему полезному, — ухмыльнулся Милон. — Разбейтесь на две команды и встаньте двумя рядами друг против друга.

Громилы безропотно повиновались.

— Итак, пусть каждый зарубит себе на носу: сражаясь с противником, который стоит напротив, не выпускай из виду того, кто сражается с твоим товарищем справа или слева. От тебя они не ожидают удара, и ты должен этим воспользоваться, выбрав подходящий момент. Порази его, когда все его внимание будет поглощено твоим товарищем. Только помни, действовать надо стремительно. Если ты чуть-чуть замешкаешься, твой собственный противник может разгадать твои планы и нанести упреждающий удар. Скорость и решительность — вот твои союзники. А теперь, ребята, покажите, хорошо ли вы меня поняли.

Обе группы устремились в бой. Гермес наблюдал за ними, открыв рот, и громогласно приветствовал каждый удачный выбор. Бандиты, закаленные в уличных драках, получали явное удовольствие от подобной тренировки. Еще со времен Гракхов стычки уличных банд стали неотъемлемой частью политической жизни Рима. Милон всегда смотрел на вещи трезво и потому заставлял своих людей оттачивать приемы драки с таким же упорством, с каким Цезарь или Цицерон оттачивали свои публичные выступления. Вдоволь насладившись видом дерущихся, он подошел ко мне.

— Парни делают успехи, — бросил Милон.

— Все они свирепы, как львы, — заметил я.

— Для того чтобы одержать победу, одной свирепости мало, — покачал головой Милон. — Людей Клодия тоже не назовешь слюнтяями. Побеждают те, кто умеет действовать сообща. Гладиаторы привыкли сражаться в одиночку, а мои ребята считают, что самое главное — это крепкие кулаки. Но я намерен сделать из них настоящую уличную армию, и я своего добьюсь.

— Тебе следует быть осторожнее, Тит, — предостерег я. — Если твои недоброжелатели об этом узнают, тебя, чего доброго, обвинят в подготовке восстания.

— Ну, если так и произойдет, Цицерон и его помощники добьются моего оправдания, — усмехнулся Милон. — Спору нет, многие сенаторы хотели бы меня уничтожить. Но враги Клодия, а их ничуть не меньше, видят во мне спасителя Рима.

— Цицерон сейчас не обладает большим влиянием, — возразил я. — В отличие от Помпея, который с триумфом войдет в город через пару дней. Именно он будет самым могущественным человеком в Риме — разумеется, лишь до тех пор, пока его противники не заключат новый альянс.

— Спасибо за предупреждение, но ты напрасно беспокоишься, — процедил Милон. — Мне нечего бояться. Я не зря несколько лет из кожи вон лез, чтобы обеспечить себе надежную поддержку на все случаи жизни.

— Тем лучше для тебя, — пожал плечами я. — Я хотел поговорить с тобой совсем о другом. Скажи, Тит, в какую авантюру мог ввязаться Мамерций Капитон? Я…

— Я могу ответить тебе сразу, — не дослушав, перебил Милон. — Он не был замешан ни в одном противозаконном деле. Ответ на вопрос, который ты задал, я стал искать сразу после его убийства. И выяснил, что Капитон не имел никаких связей в криминальном мире Рима и, скажем так, предпочитал держаться подальше от моих коллег. Насколько мне удалось узнать, взятки он, конечно, брал, но в разумных пределах. Кой-какие торговые сделки он тоже проворачивал, но, так как патрициям запрещено заниматься подобного рода делами, пользовался при этом услугами посредников, по большей части собственных вольноотпущенников. Все они в один голос твердят, что среди деловых людей у Капитона врагов не было, тем более желавших его убрать. Скорее всего, его убили по политическим соображениям или по каким-то личным причинам. Тебе, как сенатору, проще выяснить, имелись ли у него политические противники.

— Благодаря тебе я сберег уйму времени, — сказал я.

— Полагаю, ты потратишь это время с пользой для меня, — заявил Милон. — Кстати, ты уже говорил с интересующей меня особой?

— Пока нет. Но прямо отсюда я отправлюсь в дом Лукулла. Если повезет, появлюсь там как раз во время полуденной трапезы.

— Надеюсь, набив желудок, ты не станешь менее красноречив, — проворчал Милон.

— Красноречие никогда мне не изменяет, и ради тебя я пущу в ход лучшие его перлы, — пообещал я. — Странное совпадение, но сегодня утром я встретил в школе гладиаторов брата твоей пассии. Сходство между братом и сестрой просто поражает. Говорят, они оба — точная копия покойного диктатора. Как это ни печально, Фауст — убежденный приверженец Помпея.

— Да, это совершенно некстати. Мне бы не хотелось иметь врага в лице будущего шурина. Но будь брат Фаусты хоть трижды приверженцем Помпея, это не помешает мне жениться на ней.

— Брак — это рискованное предприятие, — наставительно заметил я на прощание.

Мы с Гермесом двинулись к выходу со склада, переступая через корчившихся на полу бандитов, для которых учебный бой оказался не менее жестоким, чем настоящий. Зрелище, которому он стал свидетелем, до крайности взволновало моего слугу.

— Послушай, господин, а ты не хочешь продать меня Милону? — спросил он со своей обычной дерзостью. — Думаю, мне бы понравилось у него служить.

— Если когда-нибудь Милон нанесет мне тяжкую обиду, я отомщу, подарив ему тебя, — пообещал я.

В дом Лукулла я прибыл, когда полуденная трапеза уже близилась к концу и на стол подавали последнюю перемену. Впрочем, перемена эта была так обильна, что всех блюд я не смог бы съесть даже с помощью богов. Вином решил не увлекаться, ибо по завершении трапезы меня ожидали важные дела.

Не будучи приглашенным гостем, я все же решил по окончании завтрака засвидетельствовать свое почтение Лукуллу. Все прочие гости, едва встав из-за стола, потянулись к дверям. Полуденные трапезы только начинали входить в обычай, и римляне еще не привыкли видеть в них повод для общения.

Вскоре мы с Лукуллом сидели в саду, где наше уединение не нарушал никто, кроме рабов, готовивших к весне цветочные клумбы.

— Если ты хочешь узнать что-нибудь в связи с тем делом, что поручил тебе Целер, то я вряд ли сумею тебе помочь, — молвил Лукулл. — Знаешь сам, моя жена происходит из рода Клавдиев. И она скорее умрет, чем скажет хоть слово, которое могло бы повредить Клодию, ее обожаемому маленькому братику.

Слуга налил нам вина из золотого кувшина. Я пригубил свой кубок. То было отличное кекубанское, лишь слегка разбавленное розовой водой. Странно было пить столь прекрасное вино, достойное самых торжественных случаев, в столь заурядных обстоятельствах.

— Нет, — с улыбкой ответил я, — меня привело к тебе совсем другое дело. Для разнообразия я решил выступить как посланец любви.

Брови Лукулла изумленно поползли вверх:

— И кто же тот влюбленный, что тебя послал?

— Мой давний друг, Тит Анний Милон.

Лукулл задумчиво потер подбородок:

— Милон. Этот человек быстро продвигается наверх. Уверен, в самом ближайшем будущем он будет обладать в Риме огромным влиянием. Если только не окажется в могиле.

— Никто из нас не минует могилы, — философски заметил я.

— Что верно, то верно. Но ты не сказал, какая особа, принадлежащая к моему дому, является предметом брачных устремлений твоего друга?

— Благородная Фауста, которая находится под твоей опекой. Несколько дней назад Милон познакомился с нею в твоем доме и был мгновенно пронзен стрелой Купидона.

Я вновь отпил вина. Должность свата была для меня внове.

— Вот уж не ожидал, что Милон так уязвим для стрел подобного рода, — усмехнулся Лукулл. — Если говорить серьезно, его происхождение никак не назовешь знатным. А то, чем он занимается, зачастую противоречит законам.

— Что касается родословной Милона, его предки были римскими гражданами, а более высокого происхождения не существует.

— Отличный ответ, — хлопнул в ладоши Лукулл. — Будь мы с тобой на народном собрании, я вскочил бы с места и заорал в знак одобрения.

— Теперь о его занятиях. Может, их и не отнесешь к числу аристократических. Но ответь мне, почему проливать кровь в чужих странах считается благородным делом, а на улицах Рима — нет? Кроме того, когда Милон займет высокое положение, а это произойдет непременно, все его прошлые провинности, как водится, будут забыты. Вспомни Суллу. В молодости он был не в ладах с законом, но сумел добиться того, что лучшие люди Рима были счастливы поцеловать его задницу. Мой друг добьется не меньшего. Вскоре весь Рим будет лизать ноги Тита Анния Милона.

— Надо отдать ему должное, свата он выбрал на редкость удачно, — ответил Лукулл. — Я уже начинаю жалеть, что сам не могу выйти замуж за этого шельмеца.

— Значит, ты согласен на его брак с Фаустой и позволишь им встречаться?

— Тут есть маленькое, но существенное затруднение.

— Какое же?

— Я имею на Фаусту не больше влияния, чем лягушка, которая квакает в моем пруду, — проворчал Лукулл. — Хотя по закону я являюсь душеприказчиком ее отца, она уверена, что власть моя не распространяется на ее персону. Она — дочь Суллы и принадлежит к роду Корнелиев, а значит, отнюдь не намерена подчиняться простому Лицинию. Меня она едва замечает, и я стараюсь платить ей тем же. С Клавдией она ладит лучше, чем со мной, и это дурной знак. Но если твой друг Милон действительно считает, что брак с полубогиней из рода Корнелиев принесет ему счастье, я не стану чинить ему препятствий.

— Могу я поговорить с Фаустой? — спросил я.

— Я пошлю за ней, но не могу обещать, что она явится на мой зов.

Лукулл сделал рукой едва заметный жест, который можно было принять за непроизвольное движение. Но его рабы были достаточно хорошо вымуштрованы, чтобы угадывать малейшее желание своего господина. Один из них подбежал к нам и едва не распростерся ниц у ног Лукулла.

— Скажи благородной Фаусте, что в саду ее ожидает гость, — бросил Лукулл.

Раб бросился исполнять приказание так стремительно, словно на ногах у него выросли крылья.

— Желаю тебе удачи, Деций, — поднимаясь, произнес Лукулл. — Эта женщина на редкость своенравна, но при этом не лишена ума. Людей, которые пользуются моим расположением, она находит слишком скучными и не заслуживающими внимания. Если какой-то мужчина и сумеет вызвать ее интерес, то, скорее всего, он будет походить на твоего друга Милона.

Лукулл ушел, оставив меня в саду в обществе кувшина с вином. Я налил себе еще один кубок. Побаловать себя таким дорогим вином мне удавалось далеко не каждый день. В ожидании Фаусты я, откинувшись на спинку кресла, пытался представить, каково это — жить в подобном богатстве и роскоши. Даже не поворачивая головы, я видел не менее пятидесяти рабов, копошащихся в саду. То была, и я точно знал это, лишь малая часть слуг, работающих в доме Лукулла. Садовый стол был сделан из превосходного порфира, а стоявший на нем кувшин — из чистого золота. При этом он был таким массивным, что, вероятно, даже пустым весил больше обычного кувшина, полного до краев. Но для того чтобы убедиться в этом, требовалось его опустошить, к чему и я приступил не без удовольствия.

Любопытно все-таки, каково это — путешествуя, скажем, из Рима в Брундизий, заметить какое-нибудь красивое место, повернуться к управляющему и небрежно бросить: «Купи эту землю и построй мне виллу». А год спустя, оказавшись здесь, увидеть особняк размером с небольшой город, украшенный чудными статуями, привезенными из Греции и Азии, окруженный великолепным садом, готовый принять твою особу, если тебе заблагорассудится отдохнуть здесь с дороги. Да, наверное, жить так чрезвычайно приятно, решил я, потягивая вино. Проблема состояла в том, что для этого требовалось, подобно Лукуллу, победить нескольких чужеземных правителей и завладеть их сокровищами.

Когда в сад вышла Фауста, я уже начал ощущать, как окружающий мир заволакивается легчайшей теплой дымкой. Вино и в самом деле было превосходным.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось так долго ждать, Деций Цецилий, — произнесла Фауста, приблизившись.

Она показалась мне не менее красивой, чем в тот день, когда я увидел ее впервые. Сегодня на ней было платье из темно-желтого льна, поверх которого она накинула короткую паллу из тонкой белоснежной шерсти.

— Я имел дерзость прийти незваным, — ответил я, поднимаясь. — Но всякий, кому пришлось ждать в доме Лукулла, вряд ли станет сетовать на то, что ему выпала счастливая возможность вкусить жизни царей.

К нам приблизился раб с подносом. Я взял кубок, наполнил его и протянул Фаусте. Традиция, согласно которой женщинам запрещалось пить вино в обществе мужчин, уходила в прошлое, сохраняясь лишь в торжественных случаях. К тому же общепринятые законы и правила не распространялись на людей, подобных Фаусте.

— Благодарю, — кивнула она, но, приняв кубок из моих рук, не стала подносить его к губам. — По городу ходят слухи, что ты расследуешь происшествие, случившееся во время ритуала в честь Доброй Богини. Ты хочешь поговорить со мной в связи с этим?

— О, как прискорбно, что я успел стяжать себе репутацию человека, который вечно что-то вынюхивает, — воскликнул я. — На самом деле, в данный момент мысли мои предельно далеки от каких бы то ни было расследований.

Надо признать, это не вполне соответствовало истине.

— Представь себе, я явился сюда в качестве посланца Купидона, — завершил я свою тираду.

— Ты намерен сделать мне брачное предложение? — холодно изрекла Фауста. — Я слышала, ты не женат.

Судя по выражению ее лица, стать моей супругой ей хотелось столь же сильно, как заняться ловлей жаб.

— В таком случае мой отец прежде переговорил бы с твоим опекуном, — заметил я. — Нет, я пришел сюда по поручению своего друга, Тита Анния Милона Папия. Несколько дней назад он увидел тебя впервые и пополнил ряды несчастных, сраженных твоей красотой наповал.

Фауста оживилась на глазах.

— Милон! — воскликнула она. — Человек он незаурядный, это видно с первого взгляда. Признаюсь, я беседовала с ним не без удовольствия. Но о семье, из которой он происходит, мне ровным счетом ничего не известно. Он носит имя, данное назваными родителями. Как такое могло случиться?

— Его отец — Гай Папий Целс, землевладелец из южных провинций. Перебравшись в Рим, он сам был усыновлен своим дедом по материнской линии, Титом Аннием Луском. Как ты понимаешь, на этот шаг они решились исключительно из политических соображений, дабы обеспечить отцу Милона возможность постоянно проживать в городе и стать членом городской трибы.

По крайней мере, генеалогический экскурс оказался кратким. Будь Милон патрицием, мне пришлось бы пересказывать его родословную в течение часа.

— Но сельские трибы пользуются большим уважением, чем городские, — заметила она, выслушав мой рассказ. — Все знатные семьи принадлежат к сельским трибам.

— Так было прежде, благородная Фауста. А ныне власть в Риме принадлежит уличным бандам, одну из которых возглавляет Милон. Древние времена и длинные родословные сегодня значат не так уж много. Милон твердо намерен сделать свое имя самым громким в Риме, и можешь не сомневаться, он достигнет своей цели. Многие патриции, не имеющие за душой ничего, кроме знатного происхождения, влачат ныне полунищенское существование. Если ты свяжешь свою судьбу с одним из таких жалких патрициев, тебе придется прозябать в бедности. А если ты станешь супругой Милона, тебя ожидает участь, которой позавидуют многие.

— Все это звучит заманчиво, — усмехнулась Фауста. — Разумеется, у твоего друга в городе есть дом, отвечающий его притязаниям и амбициям?

— О да. И можешь мне поверить, лишь немногие дома в Риме могут соперничать с домом Милона размерами и количеством слуг.

О том, что жилище будущего супруга Фаусты представляет собой хорошо укрепленную крепость, а слуги его — отчаянные головорезы, получившие закалку в гладиаторских сражениях, я решил не распространяться. В конце концов, сюрпризы вносят в семейную жизнь приятное оживление.

— Многие знатные римляне просили моей руки, но все они нагоняли на меня скуку, — призналась Фауста. — А ведь мне уже двадцать семь лет. Я почти склонялась к тому, чтобы до конца своих дней оставаться незамужней и находиться под опекой Лукулла. Сегодня я впервые получила брачное предложение, которое меня заинтересовало. Ты можешь передать Милону мое согласие. Отныне он может навещать меня, когда ему будет угодно. Но, надеюсь, он понимает, что все вопросы, связанные с нашими дальнейшими планами, мы должны решать с глазу на глаз. Я скорее вскрою себе вены, чем смирюсь с браком, который за меня устроили другие.

— Восхищаюсь твоей решительностью, благородная Фауста. Не обладай ты столь независимым нравом, тебя наверняка выдали бы замуж за Катона. Уверен, новость, которую я принесу Милону, сделает его счастливейшим из смертных. Не желаешь ли выпить еще немного этого превосходного вина?

Фауста покачала головой. По-моему, она даже не отпила из своего кубка. Я налил вина себе.

— Возможно, после того как мы уладили столь важное дело, ты согласишься оказать мне небольшую любезность и удовлетворить мое любопытство относительно того скандального происшествия, о котором ныне говорит весь Рим? — вкрадчиво осведомился я.

— Увы, это невозможно, — бросила Фауста.

— Ах да. Подобно всем прочим женщинам, ты боишься нарушить ритуальный запрет?

— Запрет здесь ни при чем. Просто той ночью меня не было в доме Цезаря.

Я замер, не донеся до рта кубок с вином:

— Не было? Но тебя там видели!

— Тот, кто сказал тебе об этом, ошибается или лжет, — не моргнув глазом, отчеканила Фауста. — Как тебе наверняка известно, в ритуале могут принимать участие только замужние женщины. А тратить время на пустую болтовню с девчонками, большинство из которых моложе меня почти вдвое, у меня не было ни малейшего желания.

— Как видно, меня ввели в заблуждение, — пробормотал я. — Прошу, прости меня.

— За что? — пожала плечами Фауста. — Ты ничуть меня не обидел. Передай Милону, что я с нетерпением жду вестей от него.

С этими словами она встала и протянула мне руку, которой я почтительно коснулся.

— Желаю тебе удачного дня, Деций Цецилий, — бросила она на прощание.

Я проводил ее взглядом. Спору нет, эта женщина была хороша собой и держалась безупречно, но это отнюдь не означало, что она говорила правду. Кто-то из них двоих — она или Юлия — пытался меня обмануть. И я точно знал, кому предпочитаю доверять.

Гермес ждал меня, сидя на скамье в атрии. Когда я сделал ему знак следовать за мной, он скорчил недовольную гримасу.

— Ну и вид у тебя, господин! — проворчал он. — Можно подумать, ты только что вышел из таверны, где изрядно набрался. Ты что, рассчитываешь, что я потащу тебя домой на своих плечах?

— Не пори чушь, — отрезал я. — Вино такого качества, какое я только что пил, не ударяет в голову и не лишает ноги твердости.

Мы вышли из дома Лукулла и двинулись в сторону Форума.

— Мне и прежде доводилось бывать на пирах в доме не хуже этого, — сообщил Гермес. — Но я впервые вижу, чтобы после трапезы гости разбредались в столь непотребном виде.

— Заткни свою пасть, наглец! — грозно рявкнул я. — Как ты смеешь подобным образом говорить о своем господине?

— Слышал бы ты, как рабы честят вас, благородных господ, когда поблизости нет чужих ушей, — ухмыльнулся Гермес.

— Язык твой — враг твой, запомни это хорошенько. Иначе он доведет тебя до креста.

— А ты освежи свою память. А то ты, видно, забыл, что только благодаря мне… о… о, что это там такое? — внезапно осекся Гермес.

Глаза его полезли на лоб от ужаса, и, признаюсь, мои собственные глаза повели себя сходным образом. Впереди узкую улицу перегородила толпа самого угрожающего вида, которая двигалась прямо на нас. А в центре этой толпы я увидал того, кого хотел бы видеть меньше всего на свете, — Публия Клодия Пульхра.

— Да, не повезло, — процедил я. — Гермес, приготовься защищать мне спину.

— Защищать твою спину? — дрожащим голосом переспросил мальчишка. — Ты что, собираешься сражаться с целой бандой?

— Делай, что я сказал, и не распускай язык, — отрезал я, пытаясь занять подходящую оборонительную позицию.

Слева, между двумя домами, начинались ступени, ведущие на улицу, расположенную на более высоком уровне. Позади нас улица, резко уходящая наверх, была пуста. Мысленно я пожалел о том, что был столь невоздержан по части винных возлияний. Конечно, пьяным меня мог назвать лишь нахал, подобный Гермесу, но все же я находился не в лучшей форме.

— Метелл! — раздался гнусавый голос Клодия. — У меня такое чувство, будто ты меня избегаешь. Мне это больно и обидно!

На губах его играла издевательская ухмылка. По своему обыкновению, Клодий был без тоги, лишь в тунике и сандалиях — простых кожаных сандалиях, хотя он имел право носить красные сандалии на толстой подошве, украшенные на лодыжках полумесяцами из слоновой кости. Туника на нем была вроде тех, что носят ремесленники, греческого фасона, оставляющего обнаженным правое плечо и половину груди. В последнее время Клодий изображал из себя человека из простонародья.

— Ты знаешь, как я ценю твое общество, Публий, — откликнулся я. — Каждый день, во время утреннего приема, ты можешь нанести мне визит.

Клодий разразился надсадным деланым хохотом:

— Где это видано, чтобы представитель рода Клавдиев наносил утренний визит какому-то Метеллу?

— Запихни подальше свою патрицианскую гордость, Публий, — произнес я, наставив на него палец. — Иначе люди догадаются о твоем знатном происхождении, и все усилия, которые ты положил, заискивая перед плебеями, пропадут напрасно.

— Да он пьян, — заметил кто-то.

— Это не помеха для смерти, — отрезал Клодий. — Взять его.

— Погодите, — воскликнул я, выставив вперед ладонь. — Убить меня вы еще успеете. Дайте мне несколько мгновений.

Стараясь двигаться как можно медленнее и спокойнее, я снял тогу и сложил ее.

— Смотрите-ка, он хочет драться, — ухмыльнулся Клодий. — Вряд ли у тебя есть хоть малейший шанс, Деций. Хватит тянуть время. Твоя тога тебе больше не пригодится. Хотя нет. После мы завернем в нее твое тело, так, чтобы твои рабы могли отнести его домой, не пугая прохожих. Убив бедного Аппия Нерона, ты не оставил ему даже тоги.

— Я не убивал его, Публий, и ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Его убил ты или же твоя сестра Клодия.

На лбу Клодия вздулись жилы. Удивительно, как ловко он проделывал этот фокус.

— Довольно! — взревел он. — Хватайте его!

Как я уже говорил, тога — чрезвычайно неподходящая одежда для бегуна. Так как я успел от нее избавиться, ничто не мешало мне поскакать вверх по ступеням с резвостью молодого оленя. Оказавшись на верхней улице, я бросился направо, вниз по склону холма. Благодаря тому, что бегство мое стало для Клодия и его шайки полной неожиданностью, мне удалось выиграть несколько мгновений. Конечно, только безнадежный глупец мог ожидать, что я буду драться с целой сворой уличных громил. Но людская глупость поистине беспредельна, а Клодий по этой части не знал себе равных.

Тем не менее мои враги быстро оправились от изумления, и, проносясь по улице, я слышал, как они пыхтят у меня за спиной. Прохожие провожали меня испуганными взглядами. Человек, убегающий от преследователей — слишком привычное зрелище для римлян, и они знают, как вести себя в подобной ситуации. Мысленно я попросил Юпитера застить туманом глаза тех, кто попадался мне навстречу, а в награду за помощь пообещал принести в жертву козла. Больше всего я боялся, что какой-нибудь прохожий узнает Клодия и, пожелав оказать ему услугу, попытается меня остановить.

До кварталов, где заправлял Милон, было далеко, и я не имел понятия, насколько велико влияние Клодия в этом районе. Если бы мне удалось прорваться в Субуру, я был бы спасен, а вот Клодий и его люди вряд ли выбрались бы оттуда живыми. К несчастью, для того чтобы попасть в Субуру, я должен был обладать быстротой и выносливостью того грека, что принес в Афины весть о победе при Марафоне; его имя ускользнуло у меня из памяти.

Новые прекрасные города, отстроенные в колониях, могут похвастаться широкими улицами, ровными, как морская гладь, и прямыми, как копье. В Риме вы не встретите ничего подобного. Улица, по которой я бежал, изобиловала крутыми спусками и подъемами, к тому же петляла, как серпантин. Иногда она так сужалась, что я едва не касался домов плечами, а иногда, без всякой видимой причины, превращалась в лестничный пролет. Все это работало на меня, ибо я совсем недавно вернулся из армии, а Целер настаивал, чтобы все высшие чины занимались военной подготовкой наравне с простыми легионерами. Пробежки по пересеченной местности в полном вооружении были для нас самым привычным делом, и сейчас я, несмотря на легкое опьянение, пускал в ход полученные навыки.

На мою удачу, среди людей Клодия атлетов не оказалось. Будучи в прошлом гладиаторами, они хорошо владели оружием, но никогда не упражнялись в беге. Решив наконец оглянуться, я увидел, что сам Клодий буквально наступает мне на пятки, но все его приспешники, за исключением трех-четырех, отстали. Шансы мои возросли.

Я оказался в квартале, где во множестве теснились публичные дома и винные лавки. Улица превратилась в узкий переулок, по обеим сторонам которого тянулись низкие двери в кубикулы, обитатели которых готовы были предоставить всякому услуги определенного рода. В одну из таких дверей я отважился толкнуться. Напряжение, владевшее мною тогда, было так велико, что я до сих пор помню вывеску над этой дверью. Она гласила: «Фиби: умеет по-гречески, по-испански, по-ливийски и по-финикийски. (Как вы догадываетесь, к языкам все это не имело ни малейшего отношения.) Плата 3 сестерция, за финикийский способ — 2 динария».

В комнате стояла удушающая вонь, из дальнего угла доносилось пыхтенье, и глухие звуки, производимые ритмичными движениями двух потных тел. Едва я успел вытащить кинжал и цестус, как дверь распахнулась, и в кубикул, тяжело переводя дыхание, ввалился один из моих преследователей. В полутьме я успел рассмотреть, что его лицо заросло бородой. Как жаль, что это не Клодий, думал я, протыкая его кинжалом. Второй преследователь споткнулся о тело первого, и я, воспользовавшись этим, нанес ему сокрушительный удар в челюсть. Третий непрошеный гость тоже получил удар в челюсть, и я ощутил, как кости его хрустнули под бронзовыми выступами моей бойцовской перчатки. В то же мгновение я ощутил, как плеча моего коснулась холодная сталь. Чей-то короткий изогнутый меч вспорол мне кожу совсем близко от горла. Собравшись с силами, я оттолкнул своего противника, и он, полетев на пол, сшиб с ног Клодия.

Одним прыжком перескочив через клубок копошащихся на полу тел, я оказался на улице и понесся прочь. Зеваки, сидевшие около винной лавки, приветствовали меня свистом и одобрительными хлопками. Даже сейчас, много лет спустя, я иногда задаюсь вопросом: что за финикийский способ обещала своим посетителям неведомая Фиби. Наверное, это было нечто из ряда вон выходящее. Два динария — невероятно высокая цена для шлюхи, работающей в бедной части города.

Плечо у меня начинало гореть, и, что было намного хуже, легкие полыхали огнем. Но, увидев впереди маленькую площадь, на которой возвышался храм Вертумния, я обрел второе дыхание и из последних сил ринулся туда. Сандалии преследователей шлепали у меня за спиной. Отставшие бандиты Клодия сумели догнать своего предводителя. Я свернул вправо и побежал по узкой улице, разделяющей храм и инсулу, громадный густонаселенный дом. Тут мне волей-неволей пришлось замедлить бег и передвигаться с большей осторожностью. Тротуар перед инсулами всегда грязный и скользкий, так как жильцы обычно не дают себе труда доносить свои ночные горшки до ближайшего сточного отверстия и опорожняют их прямо под собственными окнами. Судя по долетевшим до меня выкрикам и ругательствам, мои преследователи были не так осмотрительны, как я, и многие поплатились за это падением.

Теперь у меня появилась надежда, что я выйду из переделки живым. В самом конце улицы возвышалось колоссальное здание базилики Эмилия, взгляд мой упирался в его тыльную часть, лишенную каких-либо украшений. Я знал: если только сумею добежать до базилики, то окажусь на Форуме, а там даже Публий Клодий вряд ли решится меня убить. Но силы мои были уже на исходе, раненое плечо сводило от боли, казалось, кровь вот-вот хлынет у меня горлом.

Но вот я поравнялся с базиликой, спустился по ее ступеням и оказался на деревянном судебном помосте, расположенном напротив. На мою удачу, здесь как раз проходило судебное заседание. Судя по всему, оно было в самом разгаре — народу на помосте собралось множество, и выступавший законник, дойдя до самого драматического момента своей речи, картинно воздел унизанные перстнями руки. Никогда не забуду выражение ужаса, исказившее его лицо в тот момент, когда я с разбегу врезался в него. Мы вместе полетели на доски помоста; белоснежная тога законника развевалась, точно парус, наполненный ветром.

Первым, кого я увидел, встав на ноги, был Клодий, несущийся прямо на меня. Его искаженное от ярости лицо цветом напоминало пурпурную тогу триумфатора. В руке он сжимал сику, короткий изогнутый меч, и я понял, что удар в плечо нанес мне именно он. Желание нанести врагу ответный, еще более жестокий удар овладело мною. В следующее мгновение меч Клодия со свистом рассек воздух, но я сумел отразить выпад при помощи цестуса. Взмахнув кинжалом, я нацелился в горло противника, но Клодий наклонился, метнулся вперед, ударил меня головой в живот и обхватил обеими руками вокруг пояса. Я не устоял на ногах, и оба мы повалились на злополучного судейского. При этом я прилагал все усилия, не давая Клодию освободить правую руку, сжимавшую меч. Лишившись возможности действовать руками, мерзавец пустил в ход зубы, кусая меня за нос. Лишь получив удар коленом в пах, он разжал челюсти, и мой несчастный нос оказался на свободе. Еще один славный удар пришелся в то же уязвимое место. Клодий завизжал, как поросенок, которого лишают мужского достоинства. Освободившись от хватки врага, я сбросил его с себя и двинул ему по шее. Удар получился совсем слабый, однако его оказалось достаточно, чтобы Клодий лишился сознания и замер, растянувшись на животе. Я уселся ему на спину, запустил руку в его густые курчавые волосы, немытые и вонючие, как козлиная шерсть, оттянул голову назад и приставил к шее лезвие кинжала. В следующий миг я распорол бы его от глотки до кишок. Но тут кто-то схватил меня за руки, едва не выворачивая суставы. Шеи моей коснулось что-то жесткое, и я понял, что это фасции, прутья ликтора. Хорошо известным ему приемом ликтор давил ладонью мне на затылок, другой рукой затягивая прутья вокруг моей шеи до тех пор, пока я не начал свистеть от удушья. Другие ликторы суетились вокруг Клодия, применяя к нему тот же способ лечения.

Судьи и зрители свистели и топали ногами, радуясь неожиданному развлечению. Ликторы поволокли нас к претору, точно животных, предназначенных для жертвоприношения.

— Кто осмелился оскорбить величие римского суда столь дерзким способом? — прогремел над нами звучный голос.

На лице человека, восседавшего в курульном кресле, застыло выражение холодной ярости. То был выдающийся претор Гай Октавий, стяжавший славу военачальника и знатока законов, и, кстати, родной отец нашего бесценного Первого гражданина, который в тот год еще марал пеленки.

Мы с Клодием назвали свои имена, хотя прутья, впившиеся в горло, мешали говорить членораздельно. Наше мычание вызвало в публике взрыв смеха. Наверное, я и сам бы смеялся, окажись зрителем, а не действующим лицом подобной комедии.

— Как видно, некий знатный гражданин оставил сей мир, и в память о нем вы решили устроить погребальные игры прямо на Форуме? — осведомился Октавий.

— Клодий и его люди напали на меня, — заявил я. — Мне пришлось спасаться бегством. Неужели ты думаешь, я по доброй воле затеял драку с дюжиной вооруженных громил?

— Они напали на тебя, когда ты мирно шел по своим делам, верно? — процедил Октавий. — И при этом, как положено добропорядочному гражданину, на одну руку надел цестус, а в другой сжимал кинжал? Разве тебе не известно, что всякий, кто носит оружие в пределах, ограниченных померием, нарушает закон и подлежит наказанию?

— По крайней мере, это благородное оружие, — возразил я. — Мой противник имел при себе сику.

— Верно сказано! — не в силах сдержаться, выкрикнул один из законников.

Римский закон чрезвычайно строго проводит различие между благородным и неблагородным оружием. Тем не менее Октавий бросил на поддержавшего меня юриста испепеляющий взгляд.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание, Публий Клодий? — осведомился он.

— Я занимаю государственную должность и не подлежу уголовным обвинениям! — торжествующе заявил Клодий.

Октавий махнул своим жезлом в сторону облаченной в белое одеяние фигуры, сидевшей неподалеку. То была одна из весталок.

— Сознаете ли вы, что в случае, если один из вас умертвил бы другого в присутствии жрицы богини Весты, выжившего ожидала бы весьма печальная участь? Если вы забыли об этом, напомню: его вывели бы за пределы городских стен и засекли до смерти прутьями. Лишь немногие государственные преступления ныне караются столь тяжким наказанием, и оскорбление весталки — одно из них.

— В таком случае, — произнес я, кивнув в сторону ликторов, — мне следует поблагодарить этих добрых граждан за то, что они помешали мне убить эту омерзительную гадюку.

— К счастью для тебя, ты нарушил ход заседания, где разбиралось дело о вымогательстве, — изрек Октавий. — Если бы ты ворвался на заседание о совершенном насилии, то немедленно оказался бы на месте обвиняемого и был осужден.

Это было откровенным преувеличением. Началу всякого судебного процесса неизменно предшествовала длительная волокита — принесение клятв, объявление о поручительстве и тому подобное.

— Вы оба уже не в первый раз замечены в нарушении общественного порядка, — продолжал претор. — Вы представляете угрозу спокойствию и безопасности всех римских граждан!

— Протестую! — завопил я. — Я всего лишь защищал собственную жизнь…

— Молчать! — рявкнул Октавий.

Он поднял голову и обвел взглядом Форум.

— Где цензор Метелл? — вопросил он, жестом приказывая одному из ликторов подойти. — О, вижу, он стоит у статуи Суллы. Приведи его.

Ликтор бросился исполнять приказание и вскоре вернулся с моим отцом. Судя по гневному взгляду, который отец бросил на меня, ликтор дал ему исчерпывающий отчет о моих подвигах.

— Что ты хочешь от меня, благородный претор? — спросил отец.

— Цензор Метелл, я намерен предъявить твоему сыну обвинение в нарушении общественного порядка и ношении оружия в пределах померия. Я намерен также свериться с книгами законов, дабы узнать, возможно ли предъявить ему обвинение в оскорблении суда. Подобные же обвинения я намерен предъявить и Публию Клодию, но прежде следует установить, обеспечивает ли должность квестора, которую он в настоящее время исполняет, неприкосновенность в подобных случаях. Ты готов взять на поруки Деция Младшего, если я отпущу его под твою ответственность?

— Готов, — ответил отец.

— Тогда забери его. Я пошлю в лагерь Помпея за старшим братом Клодия, Аппием. Следует во что бы то ни стало разлучить этих двоих, твоего сына и его недруга. Иначе, начав с оскорбления римского суда, они кончат тем, что сровняют город с землей.

Вне всякого сомнения, Октавий был наделен чувством юмора.

— Обещаю, что в назначенный день мой сын явится на заседание суда, — заявил отец. — Ни один римлянин не может быть выше закона.

— Кажется, эти двое думают иначе, — сухо заметил Октавий.

Ликторы выпустили меня, и я наклонился, чтобы поднять оружие. Теперь, когда обвинение было предъявлено, не имело значения, оставлю ли я при себе кинжал и цестус. Мы с Клодием злобно переглянулись на прощание, и я побрел прочь вслед за отцом.

— Ты всегда отличался прискорбным безрассудством, — процедил отец, когда мы пересекали Форум. — Но нынешняя твоя выходка превзошла все прежние. Надо было лишиться последнего разума, чтобы попытаться убить Клодия на заседании суда, под самым носом претора!

— Я боялся, другого шанса у меня не будет, — буркнул я.

— Тебе, кажется, было ясно сказано, что от Клодия следует держаться подальше, — бросил отец.

— Я так и делал, — предпринял я попытку оправдаться. — Клодий сам меня выследил. Приказал своим людям схватить меня. Их, кстати, было не меньше дюжины. Мне пришлось спасаться бегством. А когда Клодий меня настиг, драки было не избежать.

— Подозреваю, что запекшаяся кровь на твоем кинжале принадлежит не Клодию. Но чья эта кровь? Я счел за благо не задавать подобный вопрос в присутствии претора.

Позабыв о ране, я пожал плечами, и боль немедленно пронзила меня стрелой.

— Ну, может, на улицах, по которым мне довелось бежать, осталась парочка мертвых тел. Но все это — прихвостни Клодия, презренный сброд, участь которого никого не волнует.

— Рад слышать, что ты не дал им спуску. Мысль о том, что сын мой не только болван, но и трус, была бы для меня непереносима. Плечо болит?

— Как ты добр, что спрашиваешь… Болит невыносимо и к тому же кровоточит. Думаю, рану необходимо зашить. Сейчас я пойду в Заречье, к врачевателю Асклепиоду. Он уже помогал мне в подобных случаях.

— Вопрос состоит в том, могу ли я надеяться, что ты доберешься до своего Асклепиода, не ввязавшись в новую переделку, — проворчал отец.

Разумеется, мысль проводить меня даже не пришла ему в голову.

— Одного сражения в день достаточно для самой воинственной души, — усмехнулся я.

К этому времени мы с отцом уже вышли за пределы Форума, и прохожие бросали удивленные взгляды на мое окровавленное плечо и разорванную одежду.

— Полагаю, тебе следует на некоторое время оставить город, — заявил отец.

— Но я только что вернулся!

— Рим может выносить твое присутствие лишь в незначительных количествах. Уверен, если ты возьмешь на себя управление нашим поместьем в Бензентуме, это пойдет тебе только на пользу. Жизнь в деревне поможет тебе обрести благоразумие и душевное равновесие.

В Риме бытует мнение, согласно которому сельская жизнь, в отличие от городской, способствует телесной крепости и душевным добродетелям. Возможно, происходит это оттого, что в сознании большинства людей добродетель неотделима от скуки, а ничего более скучного, чем жизнь в сельской глуши, придумать невозможно. При этом не следует забывать, что речь идет о добродетелях землевладельца, а не землепашца. Каким образом человек, отдавая распоряжения надсмотрщику, надзирающему за полевыми работами, может ощутить благотворное воздействие земли, ускользает от моего понимания. Тем не менее многие мои сограждане искренне считают деревенскую жизнь панацеей от всех телесных и душевных недугов.

— Уезжать мне сейчас никак нельзя, отец, — возразил я. — Ты же знаешь, я занят важным расследованием. Конечно, наблюдать, как рабы удобряют навозом виноградники, — тоже важное дело. Но прежде чем за него приняться, я хочу завершить начатое.

— Твои желания никого не волнуют, — отрезал отец.

Отец семейства обладает неколебимой и неоспоримой властью над своими детьми, сколь бы зрелых лет они ни достигли, гласит Patria Potestas, основополагающий постулат, на котором основано римское право. Ты можешь дожить до седин, стяжать громкую воинскую славу, завоевав множество провинций, но если твой отец жив, в глазах закона ты прежде всего — его сын.

— От того, чем я занимаюсь, зависит безопасность государства, — заявил я.

Отец коротко невесело рассмеялся:

— Ты имеешь в виду всю эту шумиху, поднятую вокруг оскорбления ритуала в честь какой-то чужеземной богини?

— Оказалось, все намного сложнее, чем представляется на первый взгляд, — многозначительно ответил я.

— Выкладывай все по порядку, — приказал отец.

Несмотря на свои годы, он поспевал за мной безо всякого труда — сказывалась армейская привычка к длительным пешим переходам.

Я вкратце рассказал ему о том, что мне удалось выяснить за последние дни, а также поделился некоторыми своими соображениями и гипотезами. О Юлии я решил не упоминать. Вне всякого сомнения, упомяни я только, что эта девушка разделяет мою страсть к расследованиям, отец отнесся бы к ней с предубеждением.

— Значит, ты подозреваешь, что за всей этой чередой убийств стоит Помпей? — проворчал отец, когда я смолк.

Лицо его по-прежнему хранило недовольное выражение, но я готов был биться об заклад, что рассказ мой не оставил его равнодушным. Подобно всем прочим представителям аристократической партии, он ненавидел Помпея, справедливо опасаясь, что тот способен узурпировать власть в Риме.

— Все обстоятельства указывают на него. К тому же в его распоряжении — целая шайка этрусских жрецов.

— И он намерен поселить воинов своей армии в Этрурии на общественных землях, — задумчиво пробормотал отец.

— Вот как? — спросил я.

Для меня это явилось новостью.

— Да, именно таковы его намерения. Ты был бы осведомлен лучше, если б поменьше ползал в вонючих сточных канавах и побольше интересовался политикой.

— Но я совсем недавно стал сенатором.

— Это ничуть тебя не извиняет. Ответь лучше, ты сознаешь, что все твои предположения строятся на весьма шаткой основе?

— Сознаю, — кивнул я.

Внезапно меня пронзила догадка:

— Скажи, отец, а какого мнения придерживался Капитон относительно поселений для ветеранов армии Помпея?

Вопрос мой так удивил отца, что он остановился как вкопанный и уставился на меня, словно перед ним возникло чудное видение, ниспосланное богами. Я смахнул кровь с верхней губы тыльной стороной цестуса. Мой несчастный нос, прокушенный Клодием, до сих пор кровоточил.

— Надеюсь, головокружительные прыжки твоей мысли все же подчиняются определенной логике, — произнес отец. — Капитон решительно возражал против предоставления земли для поселений.

— Как и большая половина сената… Но может, в возражениях Капитона было нечто особенное?

За разговором мы дошли почти до дома отца. Должно быть, вместе мы представляли довольно дикое зрелище: почтенный цензор, облаченный в претексту, и какой-то окровавленный головорез, более всего напоминающий гладиатора, только что завершившего смертельный бой. Всякий, видевший нас, приходил в недоумение, а тот, кто услышал бы, что мы обсуждаем политические дела, наверняка не поверил бы своим ушам.

— Если мне не изменяет память, Капитон утверждал, что подобные поселения нарушат общественный порядок и обеспечат Помпею мощную военную поддержку, — сказал отец. — Впрочем, так говорили все. Думаю, реальная причина, заставлявшая Капитона протестовать против поселений для ветеранов, заключалась в следующем: семья его арендует огромный участок общественной земли в Этрурии. Если закон о военных поселениях будет принят, земля эта будет нарезана на куски и передана бывшим легионерам.

Я довольно усмехнулся и тут же сморщился от боли в разбитых губах.

— Итак, семья Капитона на протяжении нескольких поколений хозяйничала на государственных землях, выплачивая Республике смехотворно низкую арендную плату, установленную более ста лет назад?

— Почти двести лет назад, — уточнил отец.

— Вот они, возвышенные и патриотические соображения, которыми руководствуются наши благородные сенаторы, — изрек я.

— Вскоре ты узнаешь, что в сенате и не такое бывает, — буркнул отец. — Если, конечно, будешь еще жив.

Мы подошли к воротам его дома.

— Ты не мог бы послать ко мне домой раба? — попросил я. — Надеюсь, этот бездельник Гермес уже вернулся домой и принес мою тогу. Пусть раб передаст, что он должен встретиться со мной у Асклепиода и принести мне чистую тунику. Мальчишка знает, где живет Асклепиод.

Отец хлопнул в ладоши, и на зов незамедлительно явился раб, которому я дал соответствующие распоряжения. Раб отправился выполнять поручение, а мы вновь вернулись к излюбленной всеми римлянами теме разговора — политике.

— А как относится к вопросу о поселениях Цезарь? — спросил я.

— В качестве защитника интересов простонародья он, естественно, выступает за предоставление земель ветеранам. Надо сказать, сам он арендует земли в Кампании. От Рима не так близко, но более плодородной почвы не сыскать во всей Италии.

— Судя по всему, Помпей и Цезарь никак не связаны, верно? — размышлял вслух я. — И все же я почти уверен, эти двое заключили между собой какой-то сговор.

— Они оба утверждали, что поселения будут способствовать военной мощи государства, — ответил отец.

Тем временем я наблюдал, как кровь из моих ран капает на плиты атрия.

— Если верить Помпею и Цезарю, военные поселения станут чем-то вроде школы для взращивания будущих солдат, — продолжал отец. — По крайней мере, они говорили об этом в один голос.

Несмотря на свое плачевное состояние, я разразился саркастическим хохотом:

— Что за чушь! Мы все так любим порассуждать о старых добрых временах, о добродетелях, которые завещали нам отцы-основатели, о трудолюбии италийских крестьян, этой главной опоры государства… Неужели кто-то серьезно считает, что времена можно повернуть вспять? Неужели мы, римляне, уподобимся некромантам, которые оживляют мертвецов, дабы услышать их пророчества? Рассчитывать на то, что закаленные в боях воины ограничатся идиллической сельской жизнью — чистой воды безумие! Еще большее безумие — думать, что они будут растить сыновей для римской армии. Пройдет несколько лет, и все бывшие легионеры продадут землю, а сами пополнят ряды городских бандитов. Им не потребуется много времени, чтобы понять — вкалывая на своих виноградниках до седьмого пота, они останутся бедняками, тогда как уличный разбой дает возможность быстро разбогатеть.

— Ты сам говоришь, прежде чем они бросят землю, пройдет несколько лет, — возразил отец. — Это вполне достаточный срок для того, чтобы Помпей успел осуществить свои планы.

— Полностью с тобой согласен.

— А что сделал бы ты, дабы изменить существующий порядок вещей? — покраснев от волнения, вопросил отец.

— Прежде всего, отменил бы латифундии, — заявил я. — Запретил бы ввоз в Италию новых рабов и продажу ее жителей в рабство. Обложил бы крупные земельные владения таким высоким налогом, что хозяевам пришлось бы продать излишек земли.

— Обложить налогом римских граждан? — не веря своим ушам, переспросил отец. — Это невозможно!

— Другого выхода нет, — отрезал я.

Как правило, я не позволял себе говорить с отцом в столь резком тоне, но пережитое потрясение, усталость и кровопотеря сделали меня более прямолинейным.

— Всем землевладельцам я выплатил бы весьма умеренную компенсацию, а их рабов выдворил бы за пределы Италии, — продолжал я. — Избыток рабов — вот корень большинства наших проблем. Правда состоит в том, что мы, римляне, слишком обленились и отвыкли работать. Все, на что мы способны, — воевать и грабить. Прочее за нас делают рабы.

— Я слышу речь безумца, — вздохнул отец. — Клодий и Цезарь вдвоем не могли бы нагородить столько ерунды, сколько наговорил здесь ты.

Я вновь расхохотался, но на этот раз смех получился каким-то дребезжащим.

— Ты же знаешь, отец, я не сторонник крайних мер. Я никогда не выйду на улицу поднимать мятеж, поскольку уверен в его бессмысленности. Любые реформы приведут к новому кровопролитию, а крови мы видели более чем достаточно.

— Если ты понимаешь это, не распускай свой язык. Боюсь, когда-нибудь он тебя погубит.

— Возможно, ты будешь столь любезен, что одолжишь мне носилки и нескольких рабов? — спросил я, чувствуя, что продолжать разговор дальше у меня уже нет сил. — Своим ходом я вряд ли сумею добраться в Заречье.

— Да, конечно.

Отец позвал раба и велел ему приготовить носилки. Поднялась суета. Про себя я отметил, что к старости характер отца становится мягче. В былые времена в ответ на мою просьбу о носилках он поведал бы, как некогда, получив в бою раны намного тяжелее моих, проделал целодневный пеший переход в полном вооружении. Возможно, он ничуть не преувеличивал. Что ж, я никогда и не претендовал на то, чтобы соревноваться с людьми старой закалки по части выносливости.

Путь в школу гладиаторов я провел в полудреме. Мерно покачиваясь в носилках, грелся на солнышке, лучи которого проникали сквозь балдахин, и припоминал все испытания, выпавшие сегодня на мою долю. Про себя я поблагодарил Лукулла за славное вино. Если б не это доброе кекубанское, подкрепившее мои силы, я давным-давно лишился бы сознания. Когда забытье наконец овладело мною, боги послали мне удивительные видения.

Передо мной предстала богиня Диана в короткой тунике охотницы, в руках у нее был лук, за спиной — колчан со стрелами. Мгновение — и богиня превратилась в Клодию, которая смотрела на меня и издевательски хохотала. Клодия и прежде нередко находила поводы, чтобы посмеяться надо мной. Я уже собирался сказать ей, что она мерзкая шлюха, как вдруг увидел, что передо мной уже не Клодия, а Фауста. Она что-то произнесла, но я не сумел разобрать слов. Прежде чем я успел переспросить, Фауста превратилась в своего брата, Фауста. Учитывая существующее между близнецами сходство, превращение далось ей без труда. Фауст что-то протягивал мне. Я обратил внимание, что пальцы у него унизаны кольцами. Как странно, пронеслось у меня в голове, ведь он служит в армии, а в воинском деле кольца — большая помеха. Особенно кольцо с отравой, такое громоздкое и неуклюжее. Меж тем произошла очередная метаморфоза. Место Фауста занял Аппий Клавдий Нерон. Он что-то сжимал в руках, и я чувствовал, он отчаянно хочет, чтобы я забрал это у него. Бедняга пытался что-то сказать, несмотря на то что горло у него было перерезано, а на лбу темнела вмятина.

Внезапно за спиной Нерона выросла гигантская тень. То был чудовищный зверь на четырех лапах, одна из которых сгребла Нерона, прежде чем он успел передать мне то, что сжимал в руках. С содроганием взглянув в морду зверя, я понял, что это Цербер, неумолимый страж, охраняющий вход в царство мертвых. Этого монстра называют псом, но никогда прежде мне не доводилось видеть пса о трех головах, к тому же столь исполинских размеров. Приглядевшись получше, я заметил, что это вовсе не собачьи, а человеческие головы. Цербер превратился в подобие египетских божеств, соединяющих в себе людей и животных. Одна из его голов принадлежала Крассу, который не сводил с меня холодных голубых глаз. Вторая принадлежала Помпею, на губах его играла язвительная усмешка. Третья голова оставалась в тени, и я никак не мог разглядеть, чья она. Я догадывался лишь, что тот, кто находится посередине, повелевает двумя остальными. Иначе и быть не могло. Внезапно трехглавое чудовище заслонил чей-то стройный силуэт. То была Юлия. Она протянула руку и коснулась моего плеча:

— Деций?

…Асклепиод слегка потряс меня, взяв за здоровое плечо. Лицо его расплывалось у меня перед глазами и лишь через несколько мгновений обрело отчетливые очертания.

— Лучше бы на твоем месте была Юлия, — пробормотал я.

— Что?

Обрамленное изящной бородкой лицо Асклепиода выражало тревогу и озабоченность.

— Не ожидал, что ты вернешься так скоро, Деций, — со вздохом произнес он и, обернувшись, сделал кому-то знак подойти. На зов явились два гладиатора, которые подняли меня с носилок с такой легкостью, словно я был малым ребенком, и отнесли в комнату врача. Там слуги Асклепиода, привычные к подобной работе, проворно раздели меня и обмыли рану.

— Снова принялся за старое, да? — проворчал Асклепиод, осматривая мое плечо. — Ну, с этим понятно. А что это за отметины у тебя на лице? Неужели следы человеческих зубов?

— Точнее сказать, это зубы грызуна, не то крысы, не то хорька, принявшего человеческое обличье, — буркнул я.

Мой друг, сосредоточенно ковыряясь в ранах, заставлял меня кусать губы от боли. Ему самому этот процесс, казалось, доставлял удовольствие.

— Что ж, придется тебя заштопать, — заявил он, закончив осмотр. — Обещаю, ты будешь жить и даже с горем пополам сможешь двигаться. Боюсь только, женщины, увидев твой многострадальный нос, будут в ужасе разбегаться. Кстати о женщинах. Кто такая Юлия?

Безмолвные рабы приготовили все необходимое — изогнутые иглы самого зловещего вида, нити из конского волоса и бронзовые щипцы.

— По пути сюда я задремал и видел странные видения, — пробормотал я, отводя взгляд от этих орудий пытки. — Во сне ко мне явилась одна из моих знакомых, по имени Юлия.

— Видно, ты питаешь к ней особо нежные чувства, если предпочел бы ее общество моему даже сейчас, когда тебе необходима врачебная помощь, — усмехнулся Асклепиод. — Говоришь, видел странные видения? Я не большой мастер по части толкования снов, но могу направить тебя к настоящим знатокам.

— То, что я видел, нельзя назвать сном. Просто картины, сменяющие друг друга. Настолько отчетливые, что мне казалось — все это происходит наяву.

Я говорил все это главным образом для того, чтобы отвлечься и не наблюдать за действиями Асклепиода. Не имею привычки пересказывать собственные сны и отнюдь не отношусь к числу тех, кто считает, что все ниспосланные нам видения обладают тайным смыслом. Проснувшись, я, как правило, не помню, что видел во сне, а те обрывки, что сохраняются в моей памяти, скучны и однообразны. Однако при особых обстоятельствах — к их числу относятся раны, кровопотеря и прочие телесные немощи — боги порой посылают мне яркие и причудливые видения.

Я подробно пересказал свой сон Асклепиоду, который слушал, по обыкновению почесывая подбородок и понимающе кивая. Когда я кончил, он вновь взял в руки иглу и пытка продолжилась.

— В том, что во сне ты видел людей, с которыми встречался в последнее время, нет ничего необычного, задумчиво изрек Асклепиод. — Подобный сон никак нельзя счесть дурным предзнаменованием. А вот появление мифического животного — это куда более важно. Быть может, Цербер имеет для римлян какое-то особое значение, не известное нам, грекам?

— Откуда мне знать, — покачал головой я. Все, что я могу сказать о Цербере — он служит Плутону, повелителю подземного мира, который не позволяет душам умерших покидать свое царство, а живым входить туда.

— Да, вы называете этого бога Плутоном. Он чем-то отличается от нашего Аида?

— Главное отличие состоит в том, что Плутон не только бог мертвых, но и бог, дарующий богатство.

— У нас бог, дарующий богатство, тоже зовется Плутон. Его часто путают с Плутусом, сыном богини Деметры, который считается воплощением богатства. Дело в том, что оба этих имени происходят от греческого слова, означающего богатство и…

Асклепиод осекся, потому что я завизжал не хуже Клодия, получившего по яйцам. Увлекшись своей лекцией по мифологии, мой друг вонзил иголку слишком глубоко.

— Ох, прости, — буркнул он.

— Ничего, я готов потерпеть, если это доставляет тебе удовольствие, — съязвил я.

— Да, я всегда увлекался мифологией, — заявил Асклепиод, специально делая вид, будто не понял моей колкости. — Полагаю, смысл твоего видения можно истолковать следующим образом: главной движущей силой всех событий, которые ты расследуешь, является стремление к богатству.

— Стремление к наживе — первопричина почти всех заговоров и политических козней, — возразил я. — Мне более важным представляется то, что во сне моем Цербер имел три головы. Три головы на одном теле — тут явно есть тайное значение.

— Две головы принадлежали Помпею и Крассу, которые в прошлом были твоими врагами. А третью ты не сумел разглядеть?

— Нет. Я лишь понял, что она важнее двух остальных. И что она повелевает ими. Странно, не правда ли? Кто может повелевать Помпеем и Крассом?

— Я так понимаю, это был не Клодий? Хотя он наверняка преследует тебя даже во сне.

Если бы не страх причинить себе боль, я непременно расхохотался бы.

— Нет, этот трусливый подонок Клодий вряд ли годится на роль повелителя.

— Хорошо, пока оставим это. Меня заинтересовал еще этот несчастный юнец, Аппий Клавдий Нерон. Ты говоришь, он хотел что-то передать тебе, пока злобный треглавый зверь не сгреб его лапой?

— Хотелось бы мне знать, что это было, — проронил я.