Святотатство

12

Рим был украшен, как для великого праздника; повсюду сверкала свежая позолота, куда ни бросишь взгляд, пестрели цветочные гирлянды. На головы бронзовых статуй, изображающих прославленных героев прошлого, водрузили свежие лавровые венки, дабы они тоже участвовали в триумфе. Около всех святилищ, даже тех, что были посвящены незначительным божествам, курили фимиам. Что касается величайших богов, покровителей и защитников Рима, их изображения проносили по улицам в богато разукрашенных носилках, причем каждая подобная процессия собирала толпы участников.

Сердце мое радовалось всякий раз, когда я видел свой город в столь пышном убранстве, даже если причиной тому был триумф человека, к которому я и не питал симпатий. Радость, владевшая разгуливавшей по улицам толпой, невольно передалась и мне. Отовсюду доносилось ликующее пение, хозяева винных лавок потирали руки, собирая щедрую выручку. В этот день были отменены все работы, и крестьяне, вместе с жителями маленьких окрестных городов, хлынули в Рим. В школах не было занятий, и ошалевшие от восторга дети вприпрыжку носились по тротуарам, оглашая воздух визгом и воплями.

Приподнятое мое настроение отравляла лишь мысль о том, что утро мне придется провести в театре Помпея, отчаянно скучая на представлении какой-то занудной греческой трагедии и воздавая, таким образом, дань старой античной культуре. Куда с большим удовольствием я отправился бы в один из старых деревянных театров, позабавиться над выходками мимов, или же в цирк, полюбоваться на диких зверей, которым предстояло участвовать в нынешних играх. Однако выбора у меня не было. Все без исключения сенаторы, всадники и весталки обязаны были присутствовать на представлении в новом театре. Каждый, кто осмелился бы пренебречь этой утомительной обязанностью, вызвал бы не только недовольство Помпея (что, рискну предположить, вполне отвечало тайным желаниям многих моих собратьев), но и недовольство охраняющих город богов.

С утра все мы явились на Форум, где нас выстроили в определенном порядке — впереди шли консулы, за ними выступали цензоры, далее следовали преторы, весталки, понтифики, возглавляемые Цезарем, фламины, и уже после — сенаторы, которых, по обязанности принцепса, возглавлял Гортензий Гортал. За Горталом шествовали и все остальные, в порядке, соответствующем давности их пребывания в сенате. Как вы можете догадаться, мне досталось место в самом конце процессии, в окружении столь же незначительных персон, как и я сам. Нам пришлось проделать неблизкий путь на Марсово поле, где в окружении новых зданий возвышался театр Помпея.

Мы шли, сопровождаемые выкриками «Io triumphe!» и осыпаемые дождем цветочных лепестков. Зима — пора, когда достать цветочные лепестки нелегко, но Помпей не относился к числу тех, кто считается с временами года и позволяет им омрачать свое торжество. Он предусмотрительно приказал заготовить и высушить огромное количество лепестков, к тому же отправил из Египта несколько судов, груженных цветами, высушенными столь искусно, что они почти не уступали свежим. Так что ни в венках, ни в гирляндах, ни в цветочных дождях недостатка не было. Вдоль улиц красовались огромные корзины, наполненные цветами.

— Весь город пахнет, точно принарядившаяся шлюха, — проворчал молодой сенатор, шедший рядом со мной.

— Пусть лучше пахнет цветами, чем нечистотами, — возразил другой.

Марсово поле представляло собой огромную строительную площадку, где повсюду высились груды камня, горы цемента и штабеля досок для возведения лесов. По случаю праздника строители отдыхали, и безмолвные громады возводимых стен производили жутковатое впечатление.

— Покрыть здесь все толстым слоем пыли, выпустить нескольких одичавших собак — и перед нами впечатляющая картина того, как будет выглядеть разрушенный врагами Рим, — заметил я.

— У тебя сегодня разыгралось воображение, Метелл, — сказал молодой сенатор, который служил квестором в тот же год, что и я.

— Здесь даже воздух способствует игре воображения, — ответил я. — Помпей тоже оказался во власти причудливых фантазий, иначе ему не пришло бы в голову строить здесь такой огромный театр.

Я указал на громаду из белого мрамора, маячившую перед нами.

— Говорят, когда работы будут завершены, этот театр сможет вместить десять тысяч зрителей. Помпей явно переоценил любовь римлян к греческим трагедиям.

— Не думаю, что он задумал использовать этот театр исключительно для греческих пьес, — возразил сенатор по имени Тускул, по слухам, бывший дальним потомком вольноотпущенника. — Я беседовал с устроителем представлений. По его словам, когда театр будет окончательно достроен, в честь его открытия устроят грандиозные игры, где будет участвовать множество гладиаторов, а также кавалерия, пешие войска и катапульты.

— Да, это порадует зрителей больше, чем заунывные вирши старины Еврипида, — изрек я. — У нас, римлян, вкусы куда более простые и грубые, чем у этих изнеженных греков.

Во время этого разговора мы едва шевелили губами, не позволяя слишком оживленной мимике нарушить непроницаемое выражение наших лиц. В присутствии простолюдинов сенаторы обязаны сохранять величественный вид и гордую осанку. Лишь оказавшись внутри недостроенного театра, мы смогли расслабиться, поскольку представителей низших сословий там не было. Все они отправились на более занимательные представления. Я с удовольствием последовал бы их примеру.

Наиболее важные государственные деятели заняли места у самой сцены, рядом с орхестрой, куда должен был выйти хор. Только там были установлены сиденья из белого мрамора. Всем прочим пришлось довольствоваться деревянными времянками. Сцена тоже была деревянной, так же как и огромный трехъярусный просцениум. Вне всякого сомнения, впоследствии их собирались возвести в камне, однако эти временные сооружения были выполнены на редкость добротно, покрыты свежей краской и задрапированы дорогими роскошными тканями. В верхней части театра било несколько фонтанов, благоуханные струи которых заглушали запах краски и свежеобструганной сосны.

— Если я запачкаю свою новую тогу сосновой смолой, представлю Помпею счет, — заявил представитель сословия всадников, сидевший рядом со мной.

Это замечание вызвало настоящий взрыв хохота. Сейчас, вдали от любопытных взоров простых горожан, мы могли вести себя естественно и стать тем, кем мы были на самом деле — ватагой шумливых италийцев.

— Сюда идет Помпей! — раздался чей-то крик.

При появлении виновника торжества все мы, как предписывал обычай, встали и разразились овациями. Как и положено триумфатору, Помпей был облачен в широкую пурпурную тогу, усыпанную золотыми звездами, а на голове у него красовался золотой венок.

— По-моему, он принарядился несколько преждевременно, — прошипел Тускул. — Ведь торжественное шествие состоится только завтра.

— В качестве устроителя игр он имеет право носить тогу пикту, — возразил я. — Не иначе, он поспешил воспользоваться своим правом для того, чтобы мы привыкли видеть его в подобном облачении. Бьюсь об заклад, в дальнейшем он намерен сделать ее своей ежедневной пижамой.

Противники Помпея разразились улюлюканьем, сопровождаемым звуками весьма непристойного характера. Он не снизошел до того, чтобы удостоить их даже движением бровей.

Сторонники триумфатора, среди которых я разглядел молодого Фауста Суллу, заняли места в первом ряду, где уже сидели Цезарь, Красс, Гортал и прочие великие деятели.

После долгого обмена приветствиями, добрыми пожеланиями и замаскированными колкостями все мы приготовились к тому, чтобы на протяжении нескольких часов предаться отчаянной скуке, погрузившись в подобие сонного оцепенения. Хор вышел в орхестру и начал свои тоскливые завывания, а мы тем временем начали ощупывать собственные тоги, извлекая на свет то, что таилось в их складках. Одним из преимуществ широкой парадной тоги является возможность спрятать в ней все, что угодно, включая еду и питье. Я захватил с собой кожаную флягу, наполненную ватиканским. Вино, конечно, так себе, но я счел, что хранить хорошее вино в кожаной фляге — настоящее преступление.

Разумеется, пить и есть во время представления было строжайше запрещено, но за соблюдением этого запрета никто не следил. Все важные персоны расселись впереди, старательно делая вид, что происходящее на сцене вызывает у них самый живой интерес. Что до меня, я даже не пытался уловить во всей этой галиматье хоть проблеск смысла. Актеры в масках, облаченные в женские наряды, казались мне до крайности нелепыми.

— Какая гадость, — проворчал я. — У итальянских мимов, по крайней мере, женские роли играют женщины.

— К тому же они обходятся без этих дурацких масок, — подхватил сидевший рядом сенатор. — Им вполне хватает париков и грима. Нет, что бы там ни говорили, по-моему, все эти греческие изыски рассчитаны на вырожденцев.

— К тому же представления подобного рода дурно влияют на общественные нравы, — с важным видом заявил я. — Катон постоянно об этом твердит.

С этими словами я отправил себе в рот горсть жареных орехов.

Тут Цезарь оглянулся и обвел дальние ряды испепеляющим взглядом.

— О-о, — простонал какой-то всадник. — Старина Цезарь удостоил нас своего божественного взора.

— Ему-то хорошо, его жена должна быть выше подозрений, — пробурчал Тускул. — Про мою этого никак не скажешь.

Все так и прыснули со смеху.

Актеры начали верещать душераздирающе пронзительными фальцетами. Один из них, изображавший Гекубу, или, возможно, Андромаху, провыл что-то о богах, обрекших Трою на разорение. Надо отдать должное лицедею, он изрядно поднаторел в искусстве подражать женщинам. Двигался он на редкость грациозно, и при каждом жесте длинное его одеяние красиво развевалось.

Теперь я смотрел на сцену во все глаза, пропуская мимо ушей грубые шутки сидевших рядом сенаторов. Не то чтобы я внезапно стал ценителем греческой трагедии; но я чувствовал, что зрелище подталкивает меня к разгадке давно мучившей меня тайны. Актеры продолжали завывать. Я внимательно разглядывал мужчин в женских нарядах, расхаживавших перед Цезарем и Крассом, Фаустом и Помпеем. Помпеем, облаченным в пурпурную тогу.

Но вот наконец ниспосланное богами откровение снизошло на меня. Радость заставила меня позабыть о том, что боги обычно посылают подобные прозрения бедолагам, на которых хотят навлечь серьезные неприятности. Чувствуя, что вокруг головы моей светится золотистый нимб, я вскочил на ноги. Вероятно, под влиянием трагедии, столь благотворно подействовавшей на мои умственные способности, я вообразил себя греком, потому что завопил:

— Эврика!

— Кем ты себя считаешь, Метелл? — прошипел рядом чей-то голос. — Каким-то паршивым Архимедом? Сядь и не шуми, если не хочешь, чтобы тебя вывели вон.

Но я, потрясенный собственной догадкой, позабыл обо всем на свете.

— Они все были там, — сообщил я во весь голос. — И все были одеты женщинами.

Сидевшие в первом ряду повернулись, как по команде, и уставились на меня. Отец, судя по багровому румянцу, был на грани удара. Несомненно, мое открытие никого не обрадовало. Претор указал на меня, и целая стая ликторов поспешила наверх, пробираясь между сиденьями. Топорики их зловеще посверкивали. Охватившее меня ликование мгновенно испарилось, и я с ужасом осознал, какой чудовищный промах совершил. Я выбрался в проход и бросился к проему, зиявшему в недостроенной внешней стене театра.

— Должно быть, парень под шумок перебрал лишнего, — раздался чей-то голос за моей спиной.

Сопровождаемый свистом и улюлюканьем, я бежал так быстро, как только позволяла мне тога. Оглянувшись через плечо, я с облегчением убедился, что меня никто не преследует. Должно быть, ликторы сочли, что погоня унижает их достоинство. Я позволил себе перейти с бега на быстрый шаг. Бегать в тоге было не только на редкость неудобно, но и жарко — под тяжелой шерстяной тканью я обливался потом.

Оказавшись в городском центре, я воспрял духом. В этот праздничный день Рим напоминал удивительный город, в который иногда попадаешь лишь во сне. Улицы были совершенно пусты, так как все горожане любовались зрелищами, устроенными для них в двух огромных цирках и трех театрах. Обилие и пышность украшений тоже казались нереальными, а покрытые цветочными лепестками тротуары усиливали странное впечатление. Пустынный Форум, единственными обитателями которого в этот день были статуи, превратился в город богов. Я заглянул в распахнутые двери храма Юпитера Капитолийского. В полумраке, в облаках воскуряемого фимиама, угадывались очертания огромной статуи Юпитера. Предполагалось, что эта статуя посылает нам предостережение всякий раз, когда в Риме возникает антигосударственный заговор. Я помахал богу рукой. Завтра после шествия Помпею предстояло принести в этом храме жертву. Если б от меня хоть что-то зависело, я бы этого не допустил.

Увидев, как я вхожу в ворота собственного дома, мой раб Катон выпучил глаза от удивления:

— Сенатор! Мы думали, ты придешь только во второй половине дня! К тебе пришла посетительница, сказала, ей надо тебя увидеть. Но мы…

— Где Гермес? — оборвал я, не дослушав. Лишь мгновение спустя смысл слов Катона дошел до меня, и я спросил: — Какая посетительница?

— Благородная Юлия, из семейства Цезарей. Она заявила, что непременно дождется твоего возращения. Сейчас она в атрии.

Войдя в атрий, я и в самом деле увидел Юлию. Она поднялась мне навстречу, и во взгляде ее вспыхнула нескрываемая радость:

— Деций! Как хорошо, что ты жив. Тебе угрожает опасность!

— Еще бы, — кивнул я. — Но как ты узнала об этом так быстро?

— Быстро? Я узнала об этом лишь вчера вечером.

— Ничего не понимаю, — пробормотал я. — Прошу, подожди немного. Я должен переговорить со своим рабом.

— Нет, прежде ты должен поговорить со мной!

С поразившей меня силой она схватила меня за руки и повернула к себе:

— Деций, вчера вечером к моему дяде приходил Клодий. Он хочет тебя убить! Он бредит этим убийством, точно безумец.

— Кто бы в этом сомневался, — усмехнулся я. — Он всегда был безумцем. И что ему ответил Гай Юлий?

— Он пришел в гнев. Кричал, что убивать тебя нельзя ни в коем случае. Но Клодий ничего не желал слушать. Тогда дядя сказал: «Если ты обагришь свои руки кровью Деция Метелла, я перед всем народом Рима призову на твою голову проклятие великого Юпитера!»

Это была более чем серьезная угроза. Тот, на чью голову падало подобное проклятие, превращался в изгоя. Никто из граждан Рима ни при каких обстоятельствах не должен был разговаривать с проклятым, тем более оказывать ему какую-либо помощь. Правители дружественных Риму государств отказывали ему в праве проживать на своих землях. Его ожидала участь бесприютного бродяги, вынужденного скитаться в варварских странах.

— И что же ответил на это Клодий?

— Расхохотался. А потом сказал: «Юпитеру нет нужды беспокоиться. Метелла возьмет Харон». Я не поняла, что он имеет в виду.

Меня словно окатили ледяной водой:

— Он намекал, что натравит на меня этрусских жрецов.

— Я хотела узнать, чем закончился разговор, но мне это не удалось, — вздохнула Юлия. — По дому снует множество людей, и меня могли обнаружить. Предупредить тебя немедленно я не могла. Доверить столь важную весть посыльному я не решилась, а выйти из дома, прежде чем дядя уйдет в театр, у меня не было возможности.

— Не могу выразить словами, как велика моя благодарность, — пробормотал я, лихорадочно соображая, как теперь следует поступить. — Явившись сюда, в мой дом, ты подвергла себя опасности. — Страшное предположение пронзило меня насквозь. — Возможно, убийцы где-то рядом, выжидают удобного момента. Совершенно ни к чему, чтобы они тебя видели. Останься здесь до наступления темноты.

— Неужели они осмелятся напасть на меня? — спросила Юлия, с патрицианским высокомерием вскинув голову.

— При обычных обстоятельствах они бы ни за что не осмелились, — ответил я. — Клодий трепещет перед твоим дядей, Гаем Юлием. Но сейчас помрачение рассудка, которому он всегда был подвержен, достигло крайней стадии, и он способен на все. Что касается этрусских жрецов, им неведомы доводы разума. Остановить их способен только Помпей, но он вряд ли это сделает. По крайней мере, после того, что случилось нынешним утром в театре.

— А что там случилось?

Я не сразу ответил на вопрос Юлии, так как бился над решением вопроса, чрезвычайно меня занимавшего. Почему сохранность моей жизни так волновала Гая Юлия Цезаря? Это находилось за пределами моего понимания. Спору нет, приятно было узнать, что среди сильных мира сего есть человек, который не жаждет моей крови, но я никак не мог уразуметь, почему этим человеком оказался именно Цезарь. Впрочем, можно было не сомневаться, что со временем причины, заставившие его стать на мою защиту, станут очевидными.

— Сегодня в театре я выступил так удачно, что затмил всех актеров, — сообщил я. — Дело в том, что пока мы смотрели «Троянок» Еврипида, на меня снизошло откровение.

— Видение, ниспосланное Аполлоном! — воскликнула Юлия и захлопала в ладоши. — Иначе и быть не могло. Ведь Еврипид — лучший из всех греческих драматургов, а «Троянки» — его лучшая пьеса. Обожаю Еврипида.

— Правда? — растерянно переспросил я.

Воистину, эти женщины непредсказуемы.

— Не могу сказать, что я большой любитель Еврипида, — признался я. — Тем не менее именно благодаря его трагедии я сумел разобраться во всей этой путанице. Смотрел на всех этих актеров в женских нарядах, на Помпея, который в своей тоге триумфатора походил на раздувшуюся от важности жабу, — и внезапно все понял. И знаешь, какая мысль пришла мне в голову? Сам не знаю почему, я сказал себе: «Милон будет очень рад».

— Не представляю, при чем тут Милон, — недоуменно спросила Юлия.

— Поначалу я тоже не представлял. С божественными откровениями всегда так. Постичь их смысл сразу невозможно. Так вот, дело в том, что мой друг Милон намерен жениться на дочери Суллы, Фаусте. Он был очень недоволен, когда узнал, что в ночь этого злополучного ритуала она находилась в доме Цезаря, однако не присоединилась к обществу незамужних женщин. В разговоре со мной он откровенно дал понять, что будет крайне раздосадован, если благодаря моим изысканиям на свет всплывут какие-либо неблаговидные деяния Фаусты. А Милон не из тех людей, кого мне хотелось бы разочаровывать. Представь себе, как велико было мое облегчение, когда я понял — той ночью Фаусты в доме Цезаря не было.

— Но я видела ее собственными глазами, — сухо произнесла Юлия. — Ты полагаешь, я тебя обманула? Или считаешь меня полной дурой?

— Что ты, я бы не посмел, — засмеялся я, яростно тряся головой.

Со стороны я наверняка производил впечатление помешанного.

— Ты видела вовсе не Фаусту. То был ее брат-близнец, Фауст, переодетый женщиной.

У Юлии глаза на лоб полезли:

— Переодетый женщиной? Так же, как и Клодий?

— Да. Той ночью в женских одеяниях щеголяли и Помпей, и твой дядя, Гай Юлий. Возможно, Красс также последовал их примеру. Помпей выбрал для себя наряд травницы, платье пурпурного цвета. Он питает особое пристрастие к пурпуру.

— Но дядя? Насчет него ты уверен?

— В ту ночь ему оказал гостеприимство Метелл Целер. Однако около полуночи Гай Юлий покинул дом Целера. Сказал, что отправится на Квиринал, посмотреть, не послали ли боги каких-либо небесных предзнаменований. Я был в храме Квирина и точно выяснил — той ночью Цезарь не выходил за Коллинские ворота. Полагаю, он, переодевшись женщиной, никем не узнанный вошел в свой собственный дом. Там его уже ждали Помпей, Клодий, Фауст и, я почти уверен, Красс.

— Но для чего им все это? — едва слышно прошептала Юлия. — Для чего понадобилось устраивать подобный маскарад?

— Именно это мне предстоит выяснить, — сказал я. — Идем. Я должен переброситься парой слов со своим рабом, Гермесом.

— Твоим рабом? — переспросила она, направляясь за мной в заднюю часть дома.

— Да, я имею несчастье быть хозяином этого скверного мальчишки, — ответил я, распахивая дверь в кубикул Гермеса.

Парень, бледный от испуга, прижался к стене.

— Где ты это спрятал, гаденыш? — рявкнул я.

— О чем ты, господин? Не понимаю… — пролепетал мальчишка.

Как видно, он еще сохранил остатки совести, ибо вид у него был столь же виноватый, как у Марса, попавшего в сети Вулкана.

— О чем я? Да о том, что ты похитил с трупа Аппия Клавдия Нерона, паршивец! — возопил я и закатил ему пару увесистых оплеух.

— Под кроватью! — заливаясь слезами, прохныкал Гермес.

Я отбросил ногой соломенный тюфяк и увидел в полу выемку, наполненную монетами, кольцами, браслетами и прочими украшениями. Посреди всей этой сверкающей дребедени лежал бронзовый цилиндр толщиной примерно с мой большой палец, а длиной — в ладонь.

— Значит, не смог противиться искушению, — процедил я. — Ночью ты вышел на улицу и обворовал покойника. Не думал, что ты способен на подобную низость, Гермес.

— А почему бы мне не совершать низостей? — завизжал дерзкий мальчишка. — Я же раб! Благородство мне не пристало! Вы, знатные господа, убиваете друг друга на улицах, когда вам только взбредет в голову. В наказание преторы высылают вас из Рима на год-другой. А нас, рабов, за любую провинность распинают на кресте. Я не мог позволить, чтобы этот парень валялся на улице, весь обвешанный золотом. Кстати, потом я принес жертву Меркурию. Он ведь бог воров.

— Твой религиозный пыл весьма похвален. Возможно, Меркурий вполне удовлетворен, чего не скажешь обо мне. Кстати, Гермес, ты чуть не поплатился жизнью за свою алчность. Когда ты вернулся сюда со своей грязной добычей, тебе отчаянно захотелось проверить качество золота, верно? Было темно, но ты решил попробовать на зуб самое большое кольцо.

Я повертел перед его носом перстнем для яда. На золотой капсуле сохранились следы зубов.

— Ты не знал, что это кольцо предназначено для хранения яда. Конечно, надкусив его, ты не высосал всю отраву. Но даже малого количества оказалось достаточно, чтобы весь следующий день ты промучился животом.

Воспоминание о желудочных коликах заставило Гермеса страдальчески сморщиться.

— Значит, бедняга Нерон все же отомстил за себя, — глубокомысленно заметил он.

— Полагаю, месть была недостаточна, — взревел я. — Катон, принеси-ка плеть.

— Но у нас нет плети, господин, — заявил Катон.

— Как это нет? — процедил я, повернувшись к нему. — Я прекрасно помню, что, когда я переезжал в собственный дом, отец подарил мне плеть самого устрашающего вида, с бронзовыми бляшками на каждом кожаном ремне. Он точно знал, настанет день, и эта штуковина мне понадобится. Где же она?

— Несколько лет назад ты проиграл ее в кости, господин, — невозмутимо сообщил Катон.

В дверях появилась его жена, Кассандра.

— Что за шум вы здесь подняли? — проворчала она. — Того и гляди, к нам сбегутся все соседи. Из-за вас мне пришлось бросить стряпню. Господин, в этом доме еще ни разу не пороли рабов плетью, и вряд ли это удастся сделать сегодня. Да и найдись у нас плеть, кто взял бы ее в руки? Катон для этого слишком стар, а ты — слишком добросердечен.

— Давайте вернемся в атрий, — сердито бросил я.

В этой клетушке почти не осталось воздуха.

Взгляд мой устремился на Юлию, и, могу поклясться, я заметил, как на губах ее мелькнула улыбка. Вспомнив о бронзовой трубочке, которая по-прежнему был у меня в руках, я осмотрел ее и убедился, что восковая печать на одном из ее концов взломана. Выйдя в атрий, мы с Юлией уселись в кресла, в то время как несколько приободрившийся Гермес, стоя в стороне, переминался с ноги на ногу.

— Я вижу, ты и туда уже сунул свой нос, — заметил я, вертя цилиндр в руках.

— Я думал, может, там спрятано что-нибудь ценное, признался Гермес. — Но все, что там было, свиток пергамента.

— Неудивительно, ведь подобные трубочки предназначены именно для писем. Ты прочел письмо?

— Каким образом? Я ведь не патриций, читать не обучен.

— А в твою дурную голову не приходила мысль, что Нерон пришел сюда не для того, чтобы меня убить, а именно для того, чтобы передать письмо?

— По-моему, в твою умную голову эта мысль тоже пришла совсем недавно, — нахально пробурчал Гермес.

— Вижу, мне все-таки придется купить новую плеть и сильного, тупого, жесткосердного раба, который задаст тебе хорошую порку, — со вздохом заметил я.

— Если б я знал, хозяин, что это письмо предназначено для тебя, то бы сразу тебе его отдал, — попытался оправдаться мальчишка.

— Давай наконец прочтем письмо, — нетерпеливо потребовала Юлия.

Я извлек пергамент из цилиндра и развернул его. Письмо было написано изящным аристократическим почерком, из тех, что можно выработать лишь под руководством опытного и строгого учителя. Но некоторые буквы были выведены криво, словно рука писавшего временами дрожала под влиянием душевного смятения. Он не совершил ни единой ошибки в правописании, но фразы были построены несколько неуклюже. Впрочем, от представителя семейства Клавдиев трудно было ожидать безупречного литературного стиля. Я стал читать вслух:

— А я что говорил! — торжествующе воскликнул Гермес.

— Заткнись, — оборвал я и продолжал читать.

— А все благодаря мне, — гордо сообщил Гермес, повернувшись к Юлии. — Я спас хозяину жизнь.

— Я это прекрасно помню, Гермес, — заметил я. — Может быть, новая плеть, которую я намерен купить, будет лишена бронзовых бляшек.

— Наконец-то мы добрались до самой сути, — заметил я, поднимая глаза от пергамента.

— Читай, комментировать будешь потом! — воскликнула Юлия.

Она явно была взволнована, и я не стал ей перечить.

— Бедный мальчик, — прошептала Юлия, когда я умолк.

— Да, вся его вина состояла в том, что он оказался в скверном обществе, — кивнул я. — Не считая, конечно, того, что он писал ужасным слогом. Впрочем, Клавдии никогда не владели изящным стилем. Так или иначе, благодаря ему в моем распоряжении оказалось именно то, что мне было нужно.

— Как ты намерен с этим поступить? — спросила Юлия.

— Теперь, когда письмо у меня в руках, мне не составит труда расстроить все намерения заговорщиков, — заявил я, поглаживая пергамент. — Прежде всего, я могу выставить их всех в смешном свете. Кстати, Клодий, замышляя свой странный план, явно предвкушал большую потеху. Только представь себе — великий завоеватель, богатейший человек в мире и сам верховный понтифик разгуливают по городу в женских нарядах. После того как они станут всеобщим посмешищем, им придется распрощаться со своими политическими амбициями. И, что еще более важно, теперь в руках у меня есть мощное оружие против Помпея.

— Что ты имеешь в виду?

— Это письмо доказывает, что он вошел в городские пределы, пересек померий до триумфа. В этот самый момент он сложил с себя власть полководца, утратил империй и право на триумфальные почести.

— Не понимаю, что ты сейчас можешь изменить? — заметила Юлия. — Сенат уже дал ему разрешение на триумф.

— Это ничего не меняет, — возразил я. — Подобное разрешение он мог получить еще год назад, когда находился в Азии. Ни один человек, обладающий империем, не имеет право входить в город. Исключение составляет лишь триумфатор в день своего триумфа. А Помпей вошел в город тайно, да еще и в женском обличье.

— И все же я не могу поверить, что все это правда, — произнесла Юлия, поднимаясь. — Гай Юлия — не предатель. Он не может участвовать в подобном гнусном заговоре.

— Юлия, неужели ты думаешь, что наивный юнец способен все это придумать? — вопросил я, помахав письмом перед ее носом.

— Нет, разумеется, нет, — ответила она, немного смягчившись. — Бесспорно, заговор существует, и Клодий — один из его участников. Мы оба знаем, какой это низкий человек. У меня нет никаких сомнений в том, что Помпей и Красс готовы на все ради достижения своих целей. Но имя Цезаря Клодий приплел сюда лишь для того, чтобы придать своим интригам вес и значительность.

— Юлия, мне доподлинно известно, что в ту ночь Цезарь ушел из дома Целера, где ему было оказано гостеприимство. Весь Рим знает, что Клодий был обнаружен в доме Цезаря. Твой дядя участвует в заговоре, и с этим ничего не поделаешь.

Юлия, не в силах смириться с тем, что ее дядя — предатель, в отчаянье заломила руки.

— В письме говорится о том, что два других заговорщика взяли на себя обязательство воздержаться от каких-либо действий во время дядиного отсутствия в Риме, — напомнила она. — Возможно, он хотел таким образом лишить их возможности нанести урон государству.

— Возможно, — согласился я, прекрасно сознавая, что Юлия утешается неправдоподобными выдумками. Еще во время чтения я догадался, что весь этот хитроумный план — идея Цезаря. За исключением, разумеется, задумки с переодеванием, которая всецело принадлежала Клодию, большому любителю подобных сумасбродных выходок, все остальное придумал верховный понтифик. После того как Цезарь, и без того наиболее могущественный из всей троицы, вынудил Помпея пересечь померий, не дожидаясь триумфа, остальные заговорщики оказались у него в руках. В подобной коварной тактике и состоял замысел Цезаря. Добившись того, что Красс за него поручился, он, действуя своим излюбленным способом, убил одним камнем не двух, а нескольких птиц.

Будучи непревзойденным мастером по части хитроумных каверз, Цезарь не только решил проблему со своими долгами, но и связал по рукам и ногам двух самых могущественных людей в государстве. Более того, теперь он преспокойно мог покинуть Рим, рассчитывая на то, что по возращении его ждет должность консула, а по истечении срока полномочий в его руках окажется одна из самых богатых провинций. В том, что его прихлебатель Клодий будет следить за остальными двумя заговорщиками и докладывать Цезарю о каждом их шаге, можно было не сомневаться. И что самое удивительное, он добился желаемого, не взяв на себя ровным счетом никаких обязательств. В этом состоял еще один виртуозный навык Цезаря, с которым я был хорошо знаком. Он получал от людей то, что хотел, с таким видом, будто делал им великое одолжение. Создавалось впечатление, что он рассчитывает — лишь за то, что он Цезарь, ему в самом скором времени поднесут на золотой тарелке весь мир.

Цели заговорщиков были мне ясны как день. Три могущественных политических деятеля (Клодий и Фауст не в счет) объединились, чтобы поделить между собой мир. Цезарь не сомневался, что сумеет подчинить себе Красса и Помпея, которые, несмотря на свой зрелый возраст, сохранили политическую наивность, и будет править, сияя, как бог. Он всегда был хорошим актером, и эта роль идеально соответствовала его характеру. Если сенат позволит Цезарю разыграть пьесу, которую он сам сочинил, то заслуживает той участи, которую ему уготовил этот беспринципный пройдоха и авантюрист.

— Нельзя сидеть сложа руки, — провозгласил я. — Благодаря мне уже завтра их темные делишки станут известны сенату и народу. И тогда все их замыслы пойдут прахом.

— Прости меня, господин, — подал голос Гермес, — но ты и в самом деле рассчитываешь так долго прожить?