Святотатство

7

На первый взгляд может показаться, что чужеземное посольство — не самое подходящее место для того, кто хочет разжиться сведениями, пусть даже и не слишком достоверными, о внутренних делах Рима. Но я знал, что не потрачу там время зря. Послы — непревзойденные мастера по части слухов и сплетен. К тому же они свободно обсуждают то, что римляне обходят молчанием. Они всегда в курсе событий и готовы оказать услугу римскому гражданину, если тот обладает хоть каким-то влиянием и связями.

В ту пору египетским послом в Риме был жирный старый развратник по имени Лизас. Он провел в Риме почти всю свою жизнь и знал здесь всех и каждого. Я уже упоминал о связи, существующей между Крассом и Птолемеем, обстоятельстве, которое делало болтовню египетского посла особенно ценной. К тому же я изрядно проголодался, а Лизас славился хлебосольством.

Египетское посольство представляло собой несколько зданий, расположенных за городскими стенами, на склоне холма Яникулум. Архитектура посольства служила ярким образчиком смешения египетского и греческого стилей, определившего облик Александрии. Пока мы шли к главным воротам, Гермес изумленно таращился по сторонам.

— Что, во время своих побегов ты сюда не забирался? — поинтересовался я.

— Нет, — покачал головой Гермес. — Я никогда еще не выходил за городские стены.

— И поступал весьма разумно. Если египтянам случается поймать беглого раба, они скармливают его крокодилам, которые водятся у них в прудах.

Из-за стены, окружающей посольство, донесся рев одного из этих мерзких созданий.

— Я слыхал об этом раньше, но не верил, — пробормотал побелевший от страха Гермес. — Неужели это правда?

— Истинная правда, — заявил я непререкаемым тоном.

Раб, встречавший гостей у ворот, увидав мою сенаторскую тогу, согнулся в поклоне так низко, что едва не достал носом до земли.

— Сенатор Деций Цецилий Метелл Младший желает увидеть посланника Лизаса, — торжественно изрек я.

Раб проводил меня в просторный атрий и поспешил на поиски своего господина. В центре атрия красовался сфинкс из белого мрамора, с лицом Александра Великого.

Через несколько минут Лизас, переваливаясь на своих коротких ножках, вкатился в атрий, обрушивая на меня шквал приветствий. Помимо невероятной толщины, Лизас был знаменит огромным черным париком и пристрастием к косметике, превращавшей его лицо в подобие маски. Подобно всем представителям правящего класса в Египте, он вел свой род из Македонии, но обожал атрибуты эпохи фараонов. Лизас был искушен во всякого рода распутствах, многие из которых не были известны за пределами Египта до тех пор, пока этот порочный толстяк не познакомил с ними Рим. Несмотря на все это, я ему симпатизировал, так как он обладал добрым нравом и живым умом.

— Счастлив вновь видеть тебя в Риме, Деций Цецилий, произнес Лизас, пожирая Гермеса похотливым взглядом.

Я не сомневался, что он ограничится только взглядами. Лизас был слишком хорошо воспитан, чтобы делать чужим рабам непристойные предложения.

— Но я вижу, ты буквально валишься с ног от голода, — продолжал египтянин. — Прошу, позволь мне излечить тебя от этого недуга.

Вслед за Лизасом я прошел в триклиний, где стоял стол, накрытый точно для небольшого пиршества. Время обеда еще не настало, но Лизас имел похвальное обыкновение постоянно держать наготове угощение для нежданных визитеров. Я наполнил тарелку копченой рыбой, маринованным языком и прочими деликатесами, которые надлежит есть холодными. Лизас последовал моему примеру, и мы, устроившись на тахте, приступили к разговору. Так как наша беседа не предназначалась для чужих ушей, Лизас отослал всех слуг прочь. Я поведал ему о том, что меня занимает, и жирный египтянин, отправляя в рот засахаренные финики, погрузился в задумчивость.

— Значит, Красс и Цезарь, — пробормотал он, пухлыми пальцами рисуя в воздухе какие-то затейливые фигуры. — Об этой парочке ходило много слухов.

— И какого рода эти слухи? — поинтересовался я.

— Ты помнишь тот год, когда Цезарь служил эдилом? — ответил Лизас вопросом на вопрос.

— Кто ж такое забудет? Он устроил самые пышные Публичные игры в истории Рима.

— Так вот, в то время ходила сплетня — повторяю, это была всего лишь сплетня, — что на уме у него были отнюдь не только гладиаторские сражения. Он замышлял устроить заговор, заключить союз с Крассом и совместными усилиями захватить власть. Ты помнишь, в тот год избранным консулам не позволили вступить в должность?

— Помню, — кивнул я.

В тот год консульские выборы выиграли Публий Атроний Пэт и Публий Сулла, племянник диктатора. Но прежде чем те вступили в должность, их обвинили в подкупе, и вместо них консулами сделали вторых претендентов.

— Так вот, по слухам, план Цезаря и Красса состоял в том, чтобы в новый год ворваться в сенат и убить всех своих врагов, собравшихся в одном месте, — продолжал Лизас. — Предполагалось, что Красс станет диктатором, а Цезаря сделает своим Повелителем лошади. Ну а Публий Сулла и Атроний станут наконец консулами.

— Скажу откровенно, эти слухи не представляются мне особо заслуживающими доверия, — заявил я. — Нет, я вовсе не считаю, что Цезарь и Красс не способны организовать заговор. Но планы их предстают слишком уж неправдоподобными. Ни у Цезаря, ни у Красса никогда не было многочисленных сторонников, а для того чтобы осуществить столь дерзкий замысел, требуется широкая поддержка. Конечно, Публий Сулла вполне мог стать их приспешником. Он достаточно глуп для того, чтобы ввязаться в любую авантюру. С тех пор как старый диктатор умер, все его потомки только и делают, что развлекаются участием в заговорах, обреченных на провал. Публий Сулла примкнул к заговору Катилины, и только заступничество Цицерона позволило ему выйти сухим из воды. Его брату повезло меньше — он был обвинен в государственной измене, хотя и сумел избежать казни.

— От казни его спасло лишь вмешательство Цезаря, верно? — вкрадчиво осведомился Лизас.

— Да, теперь, вспоминая события тех дней, я понимаю, что это было именно так. Вина Сервия Суллы была так велика, что казалось, сам Юпитер не сможет спасти его от возмездия. Но благодаря усилиям Цезаря смертная казнь для Сервия была заменена ссылкой.

«Да, это чрезвычайно подозрительно», — мысленно отметил я. И тут же напомнил себе, что не следует впадать в крайность и видеть заговоры повсюду.

— Нет, Цезарь и Красс мыслят слишком здраво, чтобы лелеять подобные безрассудные планы, — покачал я головой.

По губам Лизаса скользнула снисходительная улыбка человека, знающего жизнь куда лучше собеседника.

— В отличие от тебя, мой молодой друг, я в этом отнюдь не уверен, — протянул он. — Красс представляется мне человеком, одержимым честолюбивыми амбициями. Видеть, как слава и власть, которых он жаждал всеми фибрами души, достались Помпею, стало для него настоящей мукой. Что до Цезаря, он впустую провел лучшие годы своей жизни, не совершив ничего выдающегося. Все, что остается этим двоим, — напускать на себя величавый вид. Но их обоих такое положение ничуть не устраивает. На протяжении всей истории человечества подобные люди всегда свергали правительства и учреждали тиранию.

— Возможно, в греческих и азиатских государствах дела обстоят именно так, — возразил я. — Но не в Риме.

— Если ты думаешь, что Рим живет по иным законам, чем остальной мир, ты сильно ошибаешься, — усмехнулся египтянин. — Гай Марий и великий Сулла сделаны из того же теста, что и все прочие тираны. Да и Ромул мало чем от них отличался. Так вот, возвращаясь к Цезарю и Крассу, скажу тебе так — они могли строить самые безрассудные планы. А уж почему у них не хватило решимости их осуществить, нам знать не дано.

Лизас махнул рукой, словно утверждая, что вопросы власти находятся исключительно в ведении богов.

— Как говорится, дыма без огня не бывает, и слухи никогда не рождаются на пустом месте, — изрек он. — Просто в тот раз слухи остались слухами.

— А сейчас Цезарь так глубоко увяз в долгах, что у него остался один выход — отправиться в провинцию и ограбить ее дочиста, — вставил я.

— И этот выход не так уж плох, — заметил Лизас.

— Тогда почему он все еще в Риме? — спросил я.

Лизас пожал жирными плечами:

— Все, что я могу — угостить тебя очередной порцией слухов. И слухи эти утверждают, что кредиторы Цезаря не позволяют ему уехать, требуя гарантий, что все долги будут им выплачены.

— Такие гарантии им может обеспечить только Красс, — добавил я.

— Да, и вряд ли кто-нибудь другой захочет поручиться за Цезаря.

Поблагодарив Лизаса за вкусное угощение и содержательный разговор, я поднялся, чтобы уйти. Раб-египтянин привел в атрий Гермеса. Вид у мальчишки был ошарашенный.

— Мне показали крокодилов, — первым делом сообщил он. От него заметно попахивало египетским финиковым вином. — Один из этих страшилищ был размером чуть ли не с человека. Вот уж не думал, что на свете бывают такие громадные ящерицы.

— А ты видел, как их кормили?

— Нет, но на дне пруда я разглядел обглоданные кости. И кости эти здорово походили на человеческие.

— В следующий раз ты хорошенько подумаешь, прежде чем убегать, верно? — ухмыльнулся я.

Всех рабов, прибывающих в египетское посольство вместе со своими хозяевами, в воспитательных целях непременно водили к пруду с крокодилами. «Человеческие» кости на самом деле были сделаны из мрамора. Насколько мне известно, на самом деле крокодилы никаких костей не оставляют, перемалывая их своими жуткими челюстями.

У самых дверей меня догнал раб Лизаса с каким-то свертком в руках:

— Господин сказал, что вы забыли это, для ваших рабов.

За парадным обедом я, разумеется, завернул бы в салфетку какое-нибудь угощение для своих рабов, оставшихся дома. Но мне и в голову не пришло поступить подобным образом во время непринужденной трапезы в посольстве. Однако Лизас, как я имел немало случаев убедиться, был не только чрезвычайно радушен, но и наблюдателен. Я вручил сверток Гермесу:

— Отнесешь это домой, Катону и Кассандре. И не вздумай по дороге развернуть салфетку и сожрать угощение. Если ты доставишь сверток в целости и сохранности, Катон обязательно с тобой поделится.

— Зачем мне разворачивать этот сверток? — пожал плечами Гермес. — Меня здесь накормили до отвала. Куда лучше, чем в твоем доме.

— Не сомневаюсь. А теперь скажи, ты знаешь, где живет Милон?

— Все в Риме это знают.

— Тогда отнеси сверток домой и отправляйся к Милону. Я буду там. Подождешь меня в атрии. Только не вздумай заводить дружбу с его слугами. Такое знакомство не принесет тебе пользы.

Гермес просиял, словно предвкушая большое удовольствие.

— Будет сделано, господин! — выдохнул он.

То, что я сенатор и представитель славного семейства Метеллов, не имело для мальчишки никакого значения. А вот то, что я друг главаря городской банды Тита Милона, бесконечно возвышало меня в его глазах.

Я был рад возможности пройтись в одиночестве и обдумать все то, что мне удалось узнать. Часто, когда я чувствую, что в голове у меня теснятся какие-то смутные соображения и догадки, я позволяю ногам нести меня куда угодно, и вскоре мысли мои приходят в порядок, а иногда меня даже посещают счастливые озарения. Порой ноги сами приводят меня к месту, где разрешаются мучившие меня проблемы. Я не раз задавался вопросом, почему так происходит, и решил, что мне помогают мелкие божества, чьи святилища расположены на перекрестках дорог. Все эти божества являются покровителями Рима, и неудивительно, что они с таким сочувствием относятся к моей сыскной деятельности. Ведь неизменная цель всех моих усилий — покой и благоденствие нашего древнего города.

Сначала я размышлял о том, какими печальными последствиями чреваты политические игры таких авантюристов, как Цезарь, Красс и Помпей. Потом принялся вспоминать встречу с Юлией. Во время нашего разговора она сказала нечто такое, что показалось мне странным. Но, когда я находился рядом с ней, мой разум постоянно подводил меня, и теперь никак не мог вспомнить, что именно в ее словах так удивило меня. Утомившись от бесплодных усилий памяти, я вновь обратил свои помыслы к Крассу и Цезарю.

Красс был невероятно богат, но ни в малой степени не обладал талантом военачальника, необходимым для успешной политической карьеры. Бытует мнение, согласно которому успеха в политике способен добиться лишь тот, кто уже стяжал славу на полях сражений, захватив богатые трофеи. Красс ничем подобным похвастать не мог, ибо его военный опыт был весьма незначителен. Он принял участие в одной-единственной кампании — подавлении восстания рабов под предводительством Спартака.

Вполне возможно, что из всех врагов, когда-либо угрожавших Риму, именно Спартак был самым опасным. Но при всем своем уме и хитрости он был рабом, и все, кто пошел за ним, тоже были рабами. В армии рабов Рим отказывался видеть достойного противника. На свою беду, Красс, в распоряжении которого оказались безупречно вымуштрованные легионы, избрал благоразумную тактику неспешного маневра. В результате он одержал над врагом полную победу, понеся при этом весьма незначительные потери; но победа эта, лишенная внешних эффектов, не возбудила у публики особых восторгов. Помпей, по своему обыкновению, прибыл из Испании уже после того, как исход кампании был предрешен, разогнал последние отряды падших духом рабов и вошел в историю как победитель. Красс никогда не простил ему этого. Теперь он ожидал нового случая завоевать лавры полководца. Однако в том, что он сумеет воспользоваться таким случаем, у меня не было никакой уверенности.

Что до Цезаря, он представлял для меня неразрешимую загадку. То был человек с огромными возможностями, за всю свою жизнь не сделавший ровным счетом ничего. Аристократ, происходивший из одной из самых знатных патрицианских семей, он из кожи вон лез, заискивая перед чернью. При этом на протяжении целых двадцати лет, когда весь Рим пресмыкался перед Суллой, Цезарь оставался в стане Мариев. Мы, Метеллы, сочли возможным оказать поддержку Сулле, причем то же самое сделали Клавдии, Корнелии и множество других знатных семейств, включая Крассов. В числе сторонников Суллы оказались и некоторые представители рода Юлиев. Но Гай Юлий неизменно подчеркивал, что благодаря своей женитьбе породнился с семейством Гая Мария, не думая об опасностях, которые могло навлечь на него подобное родство. Возможно, он вел какую-то сложную игру, которая находилась за пределами моего понимания. Поддержав Зеленых во время скачек, он сделал очередной ход в этой игре.

Как видно, в тот день божества, оберегающие Рим, были слишком заняты, чтобы обратить на меня внимание и направить мои шаги в нужном направлении. Безо всякой цели я долго бродил около Большого цирка. Затем обошел вокруг Палатина и отправился на Форум, который в это время дня был почти пуст. Поднимаясь все выше по склону Капитолийского холма, я оказался перед храмом Юпитера и, сам не знаю почему, зашел внутрь. Стоя у колонны, я наблюдал, как жрецы входят в святилище, дабы справить вечерний ритуал. Про себя я отметил, что новая статуя Юпитера слишком подавляет пространство храма, хотя, бесспорно, и поражает своим величием. Статую эту установили по настоянию этрусских прорицателей, которые утверждали, что она необходима для защиты государства от всякого рода заговоров. Возможно, они были и правы, ведь как только колоссальный Юпитер занял свое место, в Риме был раскрыт заговор Катилины.

Я всегда считал, что священные обряды помогают обрести душевный покой и погрузиться в созерцание — разумеется, за исключением тех случаев, когда в жертву приносится животное, громко протестующее против подобной участи. Храм Юпитера Капитолийского был одним из старейших в Риме; возможно, только храм Весты превосходил его по древности. Храм много раз перестраивался, и бывали времена, когда в его святилище не имелось изображения бога, ибо традиция изображать богов в человеческом обличье укоренилась в Риме относительно недавно. Став рабами римлян, греки принялись украшать наш город на свой вкус и лад, приводя его в соответствие с собственными идеями и представлениями. Рассудок мой отказывается понять, по какой причине рабы возымели такую власть над господами; но, судя по всему, правило это действует повсеместно.

Ощущая запах ладана, пропитавший мои волосы, я вышел из храма и направился к дому Милона. Согласно римскому этикету наносить визиты в этот час не полагалось, но Милон отнюдь не относился к разряду обычных римских граждан. Создавалось впечатление, что он никогда не спит. Всякий, имевший к нему дело, мог заявиться к нему домой в любое время дня и ночи, поскольку Милон исходил из принципа, согласно которому политик должен быть доступен для всех и каждого. (Кстати, подобным принципом он руководствовался и в своей криминальной деятельности.) По части завоевания публичных симпатий мой друг был мастером, в сравнении с которым Цезарь казался жалким дилетантом. Правда, Милону не нужно было отвлекаться на командование войсками, управление провинциями и соперничество с другими политиками. Он не ставил перед собой цель — завоевать мир, ограничившись более скромным вариантом — держать под контролем город Рим. Для этого он окружил себя огромной армией клиентов, которые отнюдь не являлись уголовниками. Залогом власти и могущества Милона оставалась банда головорезов, которую он возглавлял, но в последнее время он сумел наладить прочные связи со многими представителями верхушки римского общества; приглашение на полуденную трапезу к Лукуллу служило тому веским подтверждением.

Столь впечатляющего восхождения от заурядного бандита до перспективного политика Милон добился не только благодаря своей неиссякаемой энергии и неотразимому обаянию, но и благодаря жестокости, поразительной даже по меркам того безжалостного времени. Они с Клодием преследовали сходные цели, но их пути имели между собой мало общего. Клодий с рождения пользовался всеми преимуществами, которые дает богатство и высокое положение в обществе, с юных лет вращался в избранных кругах. Милон начинал с нуля. Нельзя сказать, чтобы он обладал развитым чувством чести, но взятые на себя обязательства он выполнял неукоснительно, и всякий, заключивший с ним союз, мог быть уверен в его лояльности. Поэтому Милона окружали друзья, а Клодия — лишь прихлебатели.

Признаю, ненависть, которую я питал к Клодию, могла сделать мое мнение предвзятым. С другой стороны, я ненавидел его исключительно потому, что он и не заслуживал иного отношения. До сих пор ни у кого не было поводов упрекнуть меня в необъективности, и думаю, в данном случае мне тоже удалось сохранить определенную беспристрастность.

Увидев меня, Милон поспешил навстречу. На мою удачу, он был один, в том смысле, что никаких других визитеров, способных помешать нашей беседе, в атрии не наблюдалось. Что до головорезов Милона, то они, по обыкновению, слонялись по дому во множестве. Милон проводил меня в боковую комнату, где мы привольно раскинулись на кушетках.

— Ты выглядишь усталым, Деций, — заметил Милон. — Выпей вина.

Он наполнил вином два кубка и протянул мне один из них. То было отличное фалернское, разбавленное водой лишь настолько, чтобы избежать обвинений в подражании варварам. Я с удовольствием осушил кубок.

— На моем месте всякий выглядел бы усталым, — пожаловался я. — Мой день начался с визита к Целеру, затем я отправился на Форум, оттуда в дом Цезаря, от него к Крассу, и в довершение ко всему заглянул в египетское посольство. Поговорив с Лизасом, решил заглянуть в храм Юпитера, надеясь, что по милости нашего верховного божества на меня снизойдет озарение. Однако Юпитер отказал мне в этой малой любезности. Как видишь, теперь я притащился к тебе для очередного бесплодного разговора. Лучше бы я оставался в Галлии. Военная служба куда менее утомительна, чем подобные хлопоты.

— Тот, кто хочет достичь успеха, не должен бояться трудностей, — наставительно изрек Милон, без всякого сочувствия относившийся к слабакам, не обладавшим столь же неиссякаемым запасом энергии, как он сам. — Но из-за чего ты так хлопочешь? Из-за того несчастного святотатства?

— Да, — кивнул я. — К тому же в деле об убийстве Капитона открылись новые обстоятельства.

Я передал ему все, что Асклепиод рассказал мне об особенностях нанесенных убитому ран. Милон слушал меня как завороженный. Все, что касалось искусства убивать, всегда вызывало живейший интерес моего друга.

— Значит, этот парень был уже мертв, когда убийца огрел его молотком по лбу? — уточнил он.

Я молча кивнул.

— Все это гораздо больше похоже на ритуальное убийство, чем на обычное, — продолжал Милон. — Я уже расспрашивал своих людей, не знают ли они профессионала, использующего технику двух ударов. Прежде я не сомневался, убийца нанес жертве удар по башке, чтобы сбить с ног. Если все было иначе, это меняет дело. Убийство явно ритуальное, но в Риме подобные ритуалы не известны. Тебе стоит обратить внимание на чужеземцев.

— Прекрасный совет, ничего не скажешь! В Риме их полно, и большинство из них исповедуют самые диковинные религии. Не могу же я хватать за руку всякого азиата или африканца и спрашивать, не принято ли у его народа стучать мертвецам молотком по лбу?

— Ну, зачем же всякого, — усмехнулся Милон. — Круг подозреваемых вполне можно ограничить теми, кто имел общие дела с Капитоном. Уж конечно, арабских погонщиков верблюдов или нубийских кочевников ты можешь оставить в покое. Выясни, чем в последнее время занимался Капитон, и, скорее всего, узнаешь, у кого из чужеземцев имелась причина его убить.

— Эти слова не лишены смысла, — признал я. — Могу я рассчитывать на твою помощь?

— Разумеется, — кивнул он. — Но, как говорится, услуга за услугу.

— Готов выполнить любую твою просьбу, — кивнул я. — Но ты сам понимаешь, от такого политического ничтожества, как я, толку пока мало.

Я никогда не обманывал себя, полагая, что услуги, которые оказывал мне Милон, — следствие его бескорыстия и душевного ко мне расположения. Нет, я отдавал себе отчет, что в один прекрасный день он потребует с меня платы. Но я полагал, день этот настанет после того, как я сумею добиться высокого положения.

— На этот раз ты пустишь в ход не свой политический вес, а свое знатное происхождение. Я хочу, чтобы ты помог мне жениться на Фаусте.

Мне следовало предвидеть нечто подобное.

— Ты слишком высоко метишь, друг мой, — изрек я.

Едва слова эти слетели у меня с языка, я понял, что сказал глупость. Человек, собравшийся править Римом, не мог метить ниже.

— Уверен, сама Фауста вовсе не считает, что нас разделяет пропасть, — заметил Милон. — Она, конечно, носит имя Корнелиев, но отец ее принадлежал к беднейшей ветви этого семейства. Сулла — нищий патриций, которому удалось пробраться на вершину власти. И Фауста прекрасно это понимает. А также и то, что времена патрициев остались в прошлом, и будущее Рима принадлежит таким людям, как я.

Это хвастливое заявление всецело соответствовало истине. По части проницательности с Милоном не мог сравниться даже Цицерон, теории которого определялись во многом отжившими взглядами и предрассудками.

— Буду счастлив сделать все, что от меня зависит, — заверил я. — Но какого именно содействия ты ожидаешь?

— Я не могу запросто наносить визиты Лукуллу, а вот ты вполне можешь себе позволить время от времени заглядывать к нему в дом. Фауста, насколько я могу судить, пользуется в доме полной свободой. Тебе не составит труда найти случай переговорить с ней. Заведи разговор обо мне и посмотри, как она будет реагировать.

— Милон, друг мой, если ты намерен жениться, тебе стоит обсудить свои планы с отцом или опекуном своей избранницы. Этот обычай еще никто не отменял. Насколько мне известно, согласно воле Суллы, Лукулл является полноправным опекуном его дочери.

Милон досадливо махнул рукой, словно отметая прочь старые традиции и обычаи:

— Как я уже сказал, все эти ваши аристократические условности отжили свой век. Я плевать на них хотел. И уверен, женщина, которая меня интересует, относится к ним так же.

— В таком случае, я с удовольствием попрошу для тебя ее руки.

Я покинул дом, провожаемый целым потоком пылких благодарностей. Прежде мне и в голову не приходило, что неизменно сдержанный Милон способен к столь бурному проявлению чувств. По всей видимости, увлечение прекрасной Фаустой начало сказываться на его характере. Человек, сохранявший невозмутимость перед лицом смертельной опасности, стал суетливым и многословным, как только речь зашла об обладании красивой женщиной.

В это время года темнеет рано, и Милон приказал слугам дать Гермесу факел. Путь домой я проделал, слегка одурманенный винными парами и чрезвычайно смущенный новой миссией, которую мне предстояло выполнить для своего друга. Его идея жениться на Фаусте вовсе не представлялась мне удачной, но я был многим обязан Милону и не мог отказать ему в ответной услуге. Интуиция подсказывала мне, что, пытаясь добиться дочери Суллы, Милон навлечет на себя кучу проблем и разочарований. Будущее доказало мою правоту. Но тогда я не мог его предостеречь, так как чувствовал, что он руководствуется исключительно велением сердца, а не разума.

По моему твердому убеждению, от некоторых семей лучше держаться подальше. Таковы, к примеру, семейства Клавдиев и Антониев. Семья Суллы тоже относится к их числу. Можно не сомневаться в том, что ближайшие потомки тирана придерживаются чересчур высокого мнения о собственных персонах.

Размышляя обо всем этом, я вновь попытался извлечь из памяти одну странную фразу, брошенную утром Юлией, и вновь мои попытки окончились неудачей. Я чувствовал, между тем, что сказала Юлия, и моими нынешними раздумьями существует какая-то связь, но никак не мог уловить, в чем именно она состоит. Голова у меня буквально шла кругом — отчасти под действием вина, частично — под впечатлением от всех событий, обрушившихся на меня, едва я вернулся из Галлии. Я и думать не гадал, что судьба готовит мне новый поворот, которого я никак не мог ожидать.

— Темно, как в бочке Плутона, — пробурчал Гермес, когда мы подошли к воротам моего дома.

— Ночью всегда темно, — резонно заметил я. — Таков закон природы. Светло бывает днем.

— Сегодня как-то уж особенно темно, — не унимался Гермес. — По-моему, обычно в Риме бывает светлее даже в безлунные ночи. В такую темень от факела мало толку.

В следующее мгновение Гермес издал жалобный вопль и полетел на землю. Факел погас. Руки мои бессознательно нащупали под складками туники цестус и кинжал.

— Что случилось, придурок? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Я поскользнулся! Булыжники здесь ужасно скользкие!

Ругаясь себе под нос, Гермес поднялся на ноги.

— Наверное, кто-то вымыл здесь ночной горшок, — предположил я. — Долго ты собираешься стоять в потемках? Попробуй зажечь факел.

— Да нет, дерьмом не пахнет, — возразил Гермес. — Камни в чем-то липком.

Он поднял факел, повертел его над головой, и огонь вспыхнул вновь. В неровном свете факела я заметил темные пятна, покрывающие руки, ноги и тунику Гермеса.

— Вот негодник! Если ты испортил тунику, я прикажу тебя выпороть или…

— Это кровь! — взвизгнул Гермес, перебивая меня самым бесцеремонным образом.

Теперь оба мы заметили, что в нескольких шагах от нас на булыжной мостовой лежит что-то белое и бесформенное.

— Мертвец! — завопил Гермес так пронзительно, что у меня заложило уши.

— Эка невидаль, — усмехнулся я. — Тому, кто живет в Субуре, приходится привыкнуть к виду мертвецов. Хотя, конечно, было бы неплохо, если б бандиты делали свою работу подальше от моих дверей.

Мы приблизились к убитому, и Гермес осветил его факелом. Первое, что я сумел разглядеть, были красные кожаные сандалии, на щиколотках украшенные полумесяцами из слоновой кости. Руки мои сильнее сжали оружие.

— Ого! А покойник-то не из простых людей! Посмотрим, что за важная птица залетела в нашу глушь.

Я наклонился ниже, а Гермес опустил факел.

— Да это наш старый знакомый! — сообщил я. — Жаль, что не Клодий.

— Клянусь Поллуксом! — выдохнул мальчишка. — Это ведь тот самый патрицианский гаденыш, который пытался тебя отравить.

И в самом деле, на булыжной мостовой лежал юный Аппий Клавдий Нерон, с небольшой раной на горле и глубокой вмятиной между бровей.