Сын

Весь день он спал, не сняв сапог, в шинели,

С открытым ртом, усталый человек.

Виски немного впали, посинели

Таинственные выпуклости век.

Я подходил на цыпочках, боялся

Дохнуть на сына. Вот он, наконец,

Из дальних стран вернулся восвояси,

Так рано оперившийся птенец.

Он встал, надел ремень и портупею,

Слегка меня ударил по плечу.

Наверно, думал:

«Нет. Ещё успею,

Зачем тревожить! Лучше помолчу».

Последний ужин. Засиделись поздно.

Весь выпит чай и высмеян весь смех,

И сын молчит, неузнан, неопознан

И так безумно близок, ближе всех.

Как мысль гнетёт его? Как скудно

Освещена под лампой часть лица!

Меняется лицо ежесекундно.

Он смотрит и не смотрит на отца.

И всё в нём недолюбленное, недо —

любившее.

В мозгу — как звон косы,

Как взмах косы: «Я еду, еду, еду».

Он смотрит и не смотрит на часы.

Сегодня в ночь я сына провожаю.

Не знает сын, не разобрал отец,

Чья кровь стучит, своя или чужая, —

Всё потерялось в стуке двух сердец.

Всё дело в том, что…

Стой! Но в чём же дело?

Всю жизнь я восхищался им и ждал,

Чтоб в сторону мою хоть поглядел он.

Ждал. Восхищался. Вот и опоздал.

И он прервал неконченую фразу:

— Не провожай. Так лучше. Я пойду

С товарищами. Я умею сразу

Переключаться в новую среду.

Так проще для меня. Да и тебе ведь

Не стоит волноваться. — Но, без сил,

Отец взмолился. Было восемь, девять.

Я ровно в десять сына упросил.

Пошли мы на вокзал — таким беспечным

И лёгким шагом, как всегда вдвоём.

Лежал табак в мешке его заплечном,

Хлеб, концентраты, узелок с бельём.

Ни дать ни взять — шёл ученик из класса

В экскурсию под выходной денёк.

Мой лейтенант и вправду мог поклясться,

Что в поезде не будет одинок:

Уже в метро попутчиков он встретил.

И лейтенанты вышли впятером.

Я был шестым. Крепчал ненастный ветер.

Зенитки били. Где-то грянул гром.

Как будто дождь накрапывал. А может,

Дождь начался совсем в другую ночь…

Да что тут: был ли, нет ли — не поможет,

Тут и гораздо большим не помочь.

Мы были близко. Рядом. Сжали руки.

Сильней. Больней. На столько долгих дней.

На столько долгих месяцев разлуки.

Но разве знали правду мы о ней?

А тут же, с матерями и без близких,

С букетиками маленьких гвоздик,

Выпускники из школ артиллерийских

С Москвой прощались.

Мрак уже воздвиг

Железный грубый занавес у входа

В ночной вокзал.

Кричали рупора.

Пошла посадка…

— Сколько до отхода?

Что? Полчаса?

— Ну, а теперь пора.

Гражданских на вокзал не пустят.

— Ну, так

Обнимемся под небом, под дождём.

— Постой.

— Прощай.

— Постой хоть пять минуток.

Пока пройдёт команда, переждём.

Отец не знает, сына провожая,

Чья кровь, как молот, ухает в виски,

Чья кровь стучит, своя или чужая.

— Ну а теперь — ещё раз, по-мужски. —

И, робко, виновато улыбаясь,

Он очень долго руку жмёт мою.

И очень нежно, ниже нагибаясь,

Простое что-то шепчет про семью:

Мать и сестру.

А рядом, за порогом,

Ночной вокзал в сиянье синих ламп.

А где-то там, по фронтовым дорогам,

Вдоль речек, по некошеным полям,

По взорванным голодным пепелищам,

От пункта Эн на запад напрямик

Несётся время. Мы его не ищем.

Оно само найдёт нас в нужный миг.

Несётся время, синее, сквозное,

Несёт в охапках солнце и грозу,

Вверху синеет тучами от зноя

И голубеет реками внизу.

И в свете синих ламп он тоже синим

Становится, и лёгким, и сквозным, —

Тот, кто недавно мне казался сыном.

А там теснятся сверстники за ним.

На загоревших юношеских лицах

Играет в беглых бликах синева,

И кубари пришиты на петлицах.

А между ними, видимый едва,

Единственный мой сын, Володя, Вова,

Пришедший восемнадцать лет назад

На праздник мироздания живого,

Спешит на фронт, спешит в железный ад.

Он хочет что-то досказать и машет

Фуражкой.

Но теснит его толпа.

А ночь летит и синей лампой пляшет

В глазах отца. Но и она слепа.