Сын балтийца

3

Слух, что в «Бештау» открывается ресторан с «шантаном», упорно продолжал распространяться по городу. Причиной тому был агитотряд: художник с утра до вечера писал декорации, оркестр репетировал, и в его составе была скрипка. Ее нежный звук иногда вливался в рев медных труб, что придавало мелодии сердечность, правда, пела скрипка в сопровождении военного оркестра революционные песни, тем не менее она же пела.

Оркестр репетировал и каждый день выстраивался перед штабом гарнизона на торжественном разводе городского караула. И гарнизонный караул, четко чеканя шаг, маршировал по главной улице до вокзала. Мальчишки пристраивались сзади строя и рубили строевой шаг азартнее красноармейцев. Ванечка к подобным забавам не прибегал - он считал себя взрослым человеком, хотя иногда стоило огромных усилий удержать себя.

«Бештау» неожиданно стали посещать таинственные личности в накидках-разлетайках и черных шляпах с широченными полями. Они перехватывали красных командиров, посыльных и «ремингтонных барышень» в белых кофточках и галстуках в горошек, блокировали их в темных углах и, завывая, читали стихи про роковую любовь и мертвецов на заросших сиренью кладбищах.

При ближайшем рассмотрении типы оказались доморощенными поэтами, которых почему-то осенью 1920 года в Кисловодске оказалось десятка два. Усов-Борисов поймал гостей на месте преступления: они читали стихи Есенина, выдавая за свои.

- Ворье! - взвился режиссер-новатор. - Плагиаторы!

Решил он вопрос не революционно, зато доходчиво - отлупил публично троих, за что Усову-Борисову пообещали гауптвахту, но не посадили - плагиаторы исчезли из города, говорили, что подались они во Владикавказ, где начали печатать стихи в местной газете.

Следом объявились жонглеры. Их было не меньше поэтов, но они дело знали, демонстрировали свое мастерство в кабинетах стульями, пресс-папье, бутылками с чернилами, после чего требовали у каптенармусов ангажементов.

Доконала «Бештау» певица из Нижнего Новгорода. Она устроила скандал, после чего комендант взвода охраны штаба тыла ввел пропускную систему и еще больше запутал сложные взаимоотношения между постояльцами. По замыслу решение было правильным - негоже было шататься по штабу разным неопознанным гражданам. Война еще не окончилась, еще были Врангель, поляки на Украине, японцы, англичане, американцы и атаман Семенов на Дальнем Востоке. Коменданту бы начать с митинга, а он принес пальму и фикус к Сидорихиным, попросил сохранить для счастливого будущего, затем выставил часовых у входа.

Лихие конники восприняли подобное как личное оскорбление.

- Какую тебе писульку треба? - шумели они у входа. - Ты шо, не видишь, кто стоит перед тобой? Да меня белые генералы знают и боятся, а ты с меня, бумажная твоя душа, пропуск требуешь.

- Назад! Не положено! - повысили голос часовые. - Стрелять будем!

- Это в нас стрелять? Дывитесь, люди добрые!

Часовые не служили в войсках «червонного казачества», иначе бы они не сказали таких необдуманных слов.

- Контра! - схватились за шашки красные конники.

Часовые вызвали начальника караула, тот - караул, прибежал комендант, за ним взвод охраны штаба тыла.

На помощь конникам пришли агитотрядовцы. Прибежал Усов-Борисов и завопил:

- На, бей меня в грудь, как в бубен!

Потом почему-то вспомнил предательство немецких социал-демократов в 1914 году, которые проголосовали за военную программу правительства кайзера Вильгельма II, припомнил ренегата Каутского, затем вспомнил о Парижской коммуне.

Ваня слышал от матери о ней, поэтому прислушался к словам.

Режиссер-новатор в лицах изобразил, как подлые версальцы хватали коммунаров, расстреливали их пачками, как затопили кровью предместья Парижа. Указав на Ванечку, Усов-Борисов упомянул французского мальчика по имени Гаврош.

И Ваня наяву пережил услышанное. И все вокруг тоже сопереживали, затаив дыхание, познавали историю борьбы первых красных против первых белых на земном шаре. Ваня тут же, у входа в гостиницу, увидел баррикаду и превратился в Гавроша, он собирал патроны для коммунаров, и его сразила в сердце пуля врагов всемирной свободы Труда. И он упал. И он умер…

И конники спрятали шашки в ножны. Комендант утер слезы с обвислых запорожских усов, караул зааплодировал, буза прекратилась.

- Я речь скажу! - выступил вперед комендант. - Выслухав такое яркое выступление уважаемого Усова-Борисова, я решил пост снять!

- Це дило! - сказали конники.

- Он будет стоять на втором этаже при входе в штаб. И никого без моей подписи не пропускать! Пусть это будет даже сам товарищ Гаврош! Если у нас не будет революционной беспощадной дисциплины, эти гады версальцы - тьфу! - контрреволюция застанет нас врасплох. Правильно я гутарю?!

- Правильно! Единогласно!

Режиссер-новатор неожиданно подошел к Ванечке, положил ему на плечо руку и сказал:

- А у тебя есть талант, молодой человек! Я наблюдал за тобой! Наблюдал! Как ты относишься к системе Станиславского?

- Как и ты! - выпалил Ваня.

- Тогда мы с тобой сойдемся, - заверил Усов-Борисов, видно, подражая какому-то маститому режиссеру. - А читал ли ты «Отверженных» Гюго?

- Нет!

- Что же читал?

- Про индейцев… Про Шерлока Холмса. Еще «Оливера Твиста».

- Ты не совсем безнадежный, - заверил новый друг. - Вернемся к текущему моменту. Конечно, буржуазные предрассудки думать о еде, но я почему-то все время хочу есть. Ты как насчет буржуазных привычек?

- Я не знал, что это предрассудки, - сказал Ваня. - Мне и врач говорил, чтоб я больше ел.

- Счастливый же ты - тебе даже врачи рекомендуют хорошо есть!

- Пошли к нам, - предложил Ваня. - Мы вчера паек получили, мама мамалыги наварила. Еще таранька есть. Соленая очень.

- Нужно знать и любить свой край! - изрек Усов-Борисов. - Пошли к пещере сорока разбойников. «Сим-сим, открой дверь!»

Талоны на обед им выдал комендант штаба и попросил починить гармонику-тальянку с колокольчиками.

- Я ее в церковь диакону носил, он сало взял, а чинить отказался. Пришлось сало назад отобрать.

- А зачем вам тальянка?

- Память друга, - ответил комендант. - Ты артист, тебе и гармоника в руки.

Друзья пообедали щами и кашей. Вернулись в гостиницу. Режиссер показал сколоченную на живую нитку сцену, кулисами была кухня, на кухонной холодной плите среди кастрюль стоял пулемет «максим». Он был сломанным, его использовали как бутафорию в пьесах.

- А какую теперь будете пьесу показывать? - поинтересовался Ваня.

- По «Отверженным», - ответил Усов-Борисов. - В современной трактовке. Новая жизнь требует и новые формы искусства. Ты когда-нибудь выступал на сцене? Как ты представляешь роль Гавроша?

- Не знаю, - ответил Ваня. - В Воронеже я год назад ко второй годовщине Октября играть учился на балалайке «Светит месяц» и «Страдания».

- Так! - заходил по сцене Усов-Борисов. - Очень хорошо! Ты будешь на баррикаде играть на балалайке. Будешь петь что-нибудь обидное

для версальцев. Гениально. Вот за что они непременно захотят тебя убить Понял? Идея! Точно! Ты поешь частушки про версальцев, а они подползают и стреляют. Наши идут в атаку и… Бедный маленький балалаечник из предместья Парижа!

- А в Париже умеют играть на балалайке? - осторожно усомнился Ванечка.

- А на чем же они играют? - встал на дыбы Усов-Борисов, не терпящий возражений. - У пролетариев одна идеология, одна задача, один «Интернационал». И играть они должны на одном инструменте. Пролетарском. Что ж они, по-твоему, на арфе играют? Или на саксофоне?

- Что я петь буду?

- Так… Баррикада здесь, версальцы, выходя из кухни, тащат пулемет. Вечер. Весна. В руках у тебя балалайка. Тебя слушают коммунары.

- Гаврош собирал патроны, ты сам говорил.

- Ты их уже собрал днем. Так… Ты садишься на баррикаду. - Усов-Борисов опрокинул стул. - В руках у тебя инструмент пролетариата. И ты поешь понятное всем пролетариям. Частушку.

Нравится?

- Очень! - растерялся от гениальности друга Ваня.

- Бред собачий! - послышалось от двери. Там стоял сторонник классического направления в искусстве Георгий Людвигович Пффер. - «Слышен звон бубенцов издалека», «Неаполитанский ансамбль тамбовской песни и пляски». Профанация.

- Ты подумай! - опустился рядом с Ванечкой на стул Усов-Борисов. - Он шпионит за нами. Может, стихи Есенина будете за свои выдавать?

- Как Тьер мог наказывать что-нибудь Врангелю? - не обратил внимания на незаслуженный намек потомственный суфлер.

- А очень просто! Карл Маркс когда умер? Вот в этом вся твоя политическая близорукость. Маркс умер когда, а мы его заветы выполняем сейчас. Почему же наследник версальцев белогвардейский генерал Врангель не может выполнять наказы Тьера? Вы не читали в подлиннике «Капитал» Маркса, вы поклонник короля Лира!

- При чем тут «Капитал» и «Король Лир»? - оторопел Георгий Людвигович Пффер.

- Он спрашивает! - захохотал, как Мефистофель, Усов-Борисов.- Что отдал король дочкам? Капитал - замки, поля, подданных… Отдал капитал, значит, отдал власть! А что из этого получилось?

- Ничего хорошего, - уклончиво ответил потомственный суфлер.- По Шекспиру… Но я не могу понять, при чем тут Шекспир?

- Именно при чем! - бушевал режиссер-новатор. - Не тем отдали и не те взяли. Если бы пролетариат в то время сам бы взял власть и капитал в свои мозолистые руки, не ждал бы веками подачек от эксплуататорских классов, мы бы сейчас с вами подобных дискуссий не вели, все было бы давно решено. Из-за таких, как вы, пролетариат и беднейшее

крестьянство даже при опоре на середняков вынуждены были влачить жалкое существование до наших дней. Даже теперь вы никак не можете понять, зачем Гаврош обращается из прошлого в наше сегодня.

Убедить в произвольном толковании истории Усова-Борисова было никак невозможно, да Пффер и не смог бы при всем желании, потому что, кроме пьес и либретто, ничего печатного в руках сроду не держал, ту же «Готтскую программу» изучил лишь до второй страницы, о «Капитале» и заикаться нечего было.

Спорить с Усовым-Борисовым могла лишь скрипачка Софья Ильинична, она же и капельмейстер оркестра, дама пожилая, строгая, обладающая мужским складом ума, потому что в девичьи годы, чтоб прокормить семью, вынуждена была переодеваться в одежду молодого человека и играть на скрипке в одесском варьете.

Зато как она играла! Равного ей скрипача не было не только в Одессе, но, наверное, и в самом Кишиневе.

Оркестр вернулся с развода караула не в строю. Музыкантов называли «инвалидной командой» - они все были нестроевые, преклонного возраста, маршировать для них хотя и было привычно, но и весьма утомительно. Барабанщик, дядя Гриша, страдал одышкой, барабан вместо него носил на спине дурачок Зуя, прижившийся в агитотряде. Дурачком он стал после того, как побывал в застенках белой контрразведки и чудом спасся при расстреле. Он любил носить барабан. Следом вышагивал дядя Гриша и отбивал такты колотушкой.

- Здравствуй, Тигр! - отдал Зуя честь Усову-Борисову. - Когда будем пу-бу-бу?

- Почему он тебя Тигром зовет? - удивился Ваня.

- Меня кличут Игорем, - пояснил Усов-Борисов. - Зуя правильно выговорить не может, вот я и стал Тигром с его легкой руки.

С капельмейстером Софьей Ильиничной пришел молодой парень, весь в коже - кепка кожаная, куртка, на ногах краги, к такому костюму полагался мотоцикл или автомобиль «Рено». Софья Ильинична на его фоне выглядела особенно неказисто - в длинной гимнастерке, в галифе, заправленных в американские бутсы. Волосы у скрипачки были коротко острижены, она курила и говорила басом.

- Прошу любить и жаловать, - сказала Софья Ильинична режиссерам. - Аграновский.

- Вы случайно не авиатор? - поинтересовался Георгий Людвигович.

- Фотограф из столицы, - сказал Усов-Борисов.

- Не угадали, - добродушно улыбнулся парень. - Я инструктор горкома комсомола.

- Нашим дедам еще рановато вступать в комсомол, - сказал Усов-Борисов. - Дядя Гриш, ты как относишься к этому вопросу?

- Я бы вступил, - на полном серьезе ответил барабанщик. - Да вот жена у меня в деревне вряд ли согласится, внуков заставит нянчить.

- Товарищи! - закурила Софья Ильинична. - Вам бы только позубоскалить, а товарищ пришел по серьезному делу. За помощью… Объясните им…

- Скоро третья годовщина Октябрьской революции. В честь ее комсомольцы решили организовать воскресник, - сказал Аграновский. - Без вознаграждения молодежь будет трудиться. Дело новое, непривычное, ве-линий почин был в Москве. Сам товарищ Ленин участвовал в том празднике Труда. Вот я и уполномочен комсомолом пригласить вас внести свою лепту, хотя вы и стародежь. Сыграть веселую польку или вальс, чтоб настроение у людей стало праздничным, лучше, чем раньше на пасху. Вы агитотряд, и мне ли вас, товарищи, агитировать? Нам нужны новые обычаи, новые обряды…

- Новое искусство! - подхватил Усов-Борисов.

- Да! Теперь в театрах другие зрители и у них другие запросы.

- То-то же! - поднял палец над головой Усов-Борисов и гоголем прошелся перед товарищем Пффером.

- А что? - нахохлился Георгий Людвигович. - Гамлета объявили буржуем? Он нам не нужен?

- И жалеть нечего! - разошелся Усов-Борисов. - Вы своими гам-летами, как стопудовой гирей, тянете нас назад в бездонный колодец эксплуатации трудового народа.

- Стоп! Стоп! - остановил его Аграновский. - У вас тоже бушуют страсти? Давайте этот спор вынесем на общественный диспут. Суд устроим над Гамлетом. Выберем обвинителя…

- Я готов! - ударил себя в грудь Усов-Борисов. - Я его, приспособленца…

- Годится! - согласился Аграновский. - Еще назначим судей, вызовем свидетелей. И разберемся, нужен нам Гамлет или нет?

- Ну, а лично вы как считаете? - спросила Софья Ильинична, разгрызая грецкий орех.

- Я думаю, Врангелю Гамлета отдавать не стоит, - сказал Аграновский. - Пусть он поработает на всемирную революцию. Да, товарищи, приближается окончательный разгром белогвардейцев. Не сегодня-завтра Крым нами будет взят. Подумайте об этом тоже.

- Мы готовим пьесу по Гюго «Коммунары Парижа», - сказал Усов-Борисов, сбитый с толку тем, что представитель горкома комсомола отказался выбросить Гамлета на помойку истории.

- А что народ будет работать? - спросил деловито толстый барабанщик.

- Будем ремонтировать, значит, приводить в порядок детскую туберкулезную клинику профессора Щелкунова. Сейчас в республике многие дети болеют. Простите, вы хотите пить нарзан?

- Как сказать… - смутился барабанщик. - Лично я хочу, но у нас его в оркестре не уважают.

- Чего в нем хорошего? - сказала «валторна». - Вода да вода… Соленая.

- Простите, темный вы народ! - сказал Аграновский. - Кто сюда приезжал на воды? Князья, разные фифочки - аристократы, те, у кого были миллионы, они заботились о своем здоровье. Не все же были у них дураки. А мы по темноте - вода соленая. Господа тебе и подсовывали сивуху, а сами в Баден-Баден ехали или в Кисловодск. Большая сила в этой воде. И мы отдаем эту силу в руки пролетариата. Клиника Щелкунова - начало. Следом будем строить клиники для вдов красноармейцев, израненных, для всего трудового народа. Еще буржуи из разных стран будут проситься к нам попить нарзана, а мы им кукиш в нос! Самим надо! Так что ходите, все ходите и пейте живую воду.

- А я был в клинике профессора, - не удержался и подал голос Ваня.

- Стоп! Ты Ваня Сидорихин? - засек мальчонку Аграновский.

- Да! Откуда вы знаете?

- Узнаешь… Беги домой! Тебя мать искала. Сейчас даст тебе ремня! А на воскресник приходи, только мать предупреди, чтоб не волновалась.

Полина Гавриловна сидела за столом, раскладывала пасьянс, она всегда брала в руки карты, когда у нее были волнения.

- Мама! - сказал с порога Ваня. - Извини, я нечаянно так поздно.

Мать молчала.

- Мама, я же здесь был, в гостинице, на первом этаже у артистов. Я с режиссером познакомился. Он меня тоже в артисты пригласил. Он сказал, что я буду Гаврошем в пьесе о коммунарах. Я буду играть на балалайке. И петь частушки. Про версальцев…

Мать подняла голову, смешала карты.

- Ты будешь Гаврошем?

- Да…

- И на баррикаде будешь играть на балалайке?

- Да… Балалайка - музыкальный инструмент всемирного пролетариата.

- Это он тебе сказал?

- Да. Усов-Борисов. Тигр. Его так Зуя прозвал.

Мать вдруг откинула голову и начала смеяться. Звонко. Заразительно. Как смеялась давным-давно, когда еще был жив отец. Ванечка растерялся. Он даже забыл, как она смеется.

- Ой, не могу! - схватилась она за грудь. - Ой, уморил. Гаврош на балалайке!

И Ванечка тоже засмеялся.

Они покатывались со смеху. Они обнялись. Они были счастливы в этот момент. Мать и сын - одно целое.

Жаль только, что у Полины Гавриловны больше не было густых русых кос. Она их отрезала. Там… в Семилуках. Теперь у нее прическа была короткой. И в ней много седых волос.

- Что-то не к добру развеселились, - вдруг посерьезнела мать и прижала к себе сына. - Ровно год назад мы готовились отметить вторую годовщину Революции. И нам не дали праздновать. На душе почему-то тревожно. Ты меня в эти дни не покидай. Когда я не вижу тебя… Будь рядом со мной. Очень прошу.