Сын балтийца

4

Дом Сидорихиных стоял на краю села. Дом белел в ночи молодой соломой, остриженный, точно казак под горшок. Деревня - одна улица, рядом река Дон, через него горбатый железнодорожный мост на Курск. Деревня считалась небедной, о чем говорили с десяток каменных домов. Дон - понятие сложное, это не только река… Тут и русские деревни, и украинские села, ниже по течению начинались станицы Войска Донского, жители станиц считали упрямо реку казачьей, и если им говорили, что Дон - река русская, так как начинается в глубине матушки России, они смертельно обижались на подобные слова.

На левом берегу Дона были хлебные поля, на правом - в заливных местах - косили траву, пасли скот, выше по берегу раскинулись богатые бахчи с арбузами, тыквами и дынями. Город рядом, что ни вырастишь - все съедят горожане. На лошадях и быках возили на базары топленое молоко в продолговатых глиняных крынках, домашний творог, сливочное масло, битую птицу, картофель, огурцы и капусту, моченые яблоки.

Полина с сыном подошли к дому свекра при полной луне, дорогу высеребрило, постояли у калитки… Здоровенный, бандитского вида и поведения кот бело-черной масти по кличке Филипп признал женщину и мальчика, расхаживал хвост трубой, терся о ноги и мурлыкал. Собаку Сидорихины не держали.

- Что же делать, сынок? - сказала Полина. - Придется идти на поклон.

- Это ты, что ли, Пелагея? - послышался от дома голос старика.

- Здравствуйте, батя!

- Не стучи калиткой и не торчи столбом, вон она, ночь-то, какая, хоть рожь молоти. Быстро заходи!

На столе стояла лампа с привернутым фитилем, стекла не было, потому что стекло в городе стоило сто яиц. Без стекла можно прожить, не книжки читать в темноте и не бисер шить. Свекровь - тихая больная женщина, бывало, ее голоса и за целый день не услышишь - налила по кружке теплого парного молока, пододвинула хлеб, нарезанный огромными ломтями. Она чего-то ожидала… Полина догадалась, перекрестилась на икону, тогда старуха вынула из печи сковороду с жареной картошкой на сале, залитой яйцами.

Семен и Григорий тоже не спали, в выпростанных рубахах, шлепая босыми ногами по глинобитному полу, подошли к столу, сели в другом конце на общую лавку, скрутили по «козьей ножке», набили самосадом и прикурили от лампы. По дому поплыл едкий сизый дымок.

На печке завозились дети, мал мала меньше, они спали скопом, куча мала. Дуня, сестра Сергея Ивановича, высунула голову с распущенными волосами из-под одеяла, сшитого из разноцветных лоскутков. Спала она с бабкой на полатях. Мужики по лавкам на тулупах, один дед на деревянной кровати под пологом.

Дуня овдовела, мужа ее стравили газом ипритом немцы на фронте. Родня мужа не стала ее кормить с двумя девчонками, она вернулась к отцу. Семен встал на дыбы, Григорий молчал. Дед выслушал среднего сына и сказал как отрезал:

- Ты пустоцвет, тебе голоса не дано. Не хочешь жить в семье - отделяйся. Только что ты получишь? Ты да твоя баба, и весь поход. А Дунькины девки все же мое семя. И не по-христиански дочь родную из дома выгонять. Что ж ей, руки наложить на себя и девок? И откуда злость у тебя, как у змия подколодного? Одно слово - пустоцвет!

Семен с германской пришел совсем худым, в чем только душа держалась. Ранен он был тяжко. Детей у него не было. По деревенским понятиям, такой человек был хуже горбуна-колдуна, дети испокон веков были самым большим богатством и мерилом весомости человека в обществе. Путь бедняка беспросветный, но раз детей много, он есть уважаемый человек, а что портки с дырой, так это же портки, там, глядишь, выбьется, сыновья вырастут, отца с матерью поддержат, на старости лет не покинут, а бездетный, как трутень, все под себя гребет. Возможно, поэтому, когда Семен оклемался, набрал силу, стал он дюже лютый и завистливый, спасу нет, ярился на людей, как паук на комаров.

За печкой заблеяла овца, она принесла двух ягнят, поэтому ее и взяли в дом, поставили за печь, куда зимой помещали теленка после отела, чтоб не замерз.

После города трудно привыкнуть к такому укладу жизни, даже в бараках для рабочих судоверфи в Архангельске не так было тесно и обнаженно, тут же все время кто-то рядом, каждое движение, каждый вздох на виду, и ты тоже невольно становишься свидетелем чужой жизни до утомительных подробностей.

- Ты, дочка, рассказывай, - сказал дед, поглаживая бороду. - Как там в городе-то?

- Ничего хорошего! - ответила Полина, вытянув под столом натруженные ноги. - Как только Ванюша вытерпел этот день! Не свалился по дороге, ни разу не пожаловался. Казалось, конца пути не будет. Шли целиной, рощицами да кустарниками вдали от дороги, как только показывались всадники, ложились на землю, и ночь была, как назло, полнолунной.

- Оно видно, что ничего путного, - сказал Семен. - Прибежали как наскипидаренные.

- Не пойму, чему ты радуешься? Блажной, что ли? - сказала Полина устало и вязальной спицей сняла нагар с фитиля лампы. - Горе пришло, а ты сияешь, как медный пятак.

- Уж больно умная. Нам-то чего? Верно, батя? Деревня без города проживет. И прокормится, и сами себя обуем и оденем… А город без деревни не проживет.

- При чем тут эсеровская демагогия? - удивилась Полина. - Одни по недомыслию говорят, другие от «большого ума» повторяют! Подумай своей головой: ну где твоя деревня возьмет плуг, серп, керосин? Где керосин раздобудет? - Полине почему-то проблема освещения керосином казалась самой убедительной,

- С лучиной просидим, - как попка-дурак, сказал Семен.

- Глупости говоришь! - усмехнулась Полина. - Баламутят эсеры народ, тянут его в болото, вот и пришли беляки. Дождались! С вашей помощью.

- Не нравится? - зашипел Семен, кадык на его тощей, жилистой шее забегал мышью. - Сразу к нам, к мужикам, за помощью. А когда ваша власть была, мужика продналогом задушили. Дай хлеб, хоть помри! Что для вас деревня, корова дойная? Где это ваши серпа и керосин? В лавке не купишь, только на базаре за хлеб да сало выменяешь. А хлеб отдавай? Излишки отбирали… Когда у крестьянина был лишний хлеб? В хозяйстве каждое зернышко к делу приложено.

- Не прибедняйся! У вас хлеб отобрали по правде.

- По чьей правде?

- Могли бы и мимо проехать, - сказал дед. - Сын-то мой старший, чай, в Чека служил, в начальстве ходил, могли бы и проехать мимо двора.

- Ваш сын не царский генерал, а слуга народа. И законы для него так же писаны, как для всех. Если бы у нас самих были излишки, мы бы без позора отдали, - твердо сказала Полина. - Советская власть землю давай, от помещиков оберегай, а Советской власти взамен кукиш? Неужели вы не понимаете, что в рабочих городах люди без хлеба? Пухнут. А вы хлеб гноите…

- В чужих руках куль всегда толще! - ответил дед.

- Последнее отобрали! - подскулил Семен.

Григорий молчал, слушал, думал, взвешивал. Он был такой же тугодум, как дед, но приняв решение, не отступал от него, хоть убей.

- У тебя отберешь - на второй день сдохнешь, - сказала Полина. - На посев оставили, на семью оставили… Это временная экспроприация. Временная мера, как сказал товарищ Ленин. Беляки сейчас там! - она махнула в сторону города рукой. - Убивают рабочих, а вы по хатам попрятались: «Моя хата с краю…» А продотрядчиков из-за угла стреляли… Храбрые.

- Как же ты думала! - привстал со скамейки Семен. - Меня грабят… Мой хлеб! Батя, хлеб-то наш? Наш! Его еще вырасти, убери, обмолоти, завези помолоть на мельницу, прежде чем квашню поставить. А его за просто так отбирают. Вот мужики и взялись за обрезы.

- Мужики разные, - сказал тихо Григорий. - Кто бедняк, кто кулак, а кто у кулака на побегушках вроде мопсы.

- Ты чего тут агитацию пущаешь? - окрысился на него Семен.

- Чего, чего, да ничего! - Григорий потушил самокрутку и пошел в угол избы, завалился на лавку, накрылся тулупом. - Болото ты козлиное. Чего на людей гавкаешь? Всех бы загрыз, да бог зубьев не дал.

- Поговори мне, поговори! - припугнул младшего Семен.

- Белых прогоним - Чека разберется, кто в продотрядовцев стрелял, - сказала убежденно Полина. - Советская власть встала навеки.

Семен аж подпрыгнул, забыл про курево.

- Это что ж, наш Сергей будет искать? Брательник мой? Бать, ты слышишь? Серега будет мужиков в расход пущать? Смотри, как бы ему самому не обломилось.

- Не пугай, пуганые!

- На, бери! - рванул на себе рубаху Семен. - Души голыми руками, пока я добрый.

- Папаня, простите! - встала Полина. - Ошиблись адресом. Ваня, вставай, надо уходить, пока не поздно.

Ванятка спал за столом.

- Цыц! - вдруг рявкнул дед Сидорихин и треснул кулачищем по столу. - Цыц, поганки! Как счас врежу и тому и другому, поножовщину в доме, устроили. Дай веник, мать!

Старуха молча подала ему веник, связанный из хворостин лозняка.

- Сколько лет учу, - сказал в сердцах дед, - притче о венике. Вот сломай, когда веточка к веточке, а по одному хоть воз переломаешь. Нашли время лаяться! Готовы в глотку друг другу вцепиться. Иди ко мне, внучек, ты у меня одна надежа. Что хлеб? Когда не было, так и не было, а был, так будет, дело наживное, тут жисти надо спасать. Дело пришло нешуточное.

Иван Кузьмич приваживал Ванюшку, единственного внука, продолжателя рода Сидорихиных.

- Только ты у меня и отрада, умнее всех этих дураков стоеросовых, иди ко мне!

Он погладил Ванятку по вихрам, прижал к себе.

- Ты не слухай этих олухов, иди под полог на мою кровать, со мной спать будешь. Мать, ты на лавку ложись. Иди, Ваня, тезка мой! Ты, Пелагея, объясни толком, с чувством, что высвечивается, будут ли белые назад землю отбирать? Или обойдется? Или чудотворцу свечу ставить?

- А вы как думали? - Села Полина, от усталости ноги не держали. - Отберут! Вы в шестом сами землю поделили, чем окончилось?

- Моего отца всуе не поминай! - сурово сказал дед.

- Извините, Иван Кузьмич, нечаянно выскочило, - сказала Полина.

- Видать по всему, к тому дело и придет - отберут! - сказал старик. - Тут сельсоветчиков ловили, комбедов. «Волчья сотня», бают. Хромоногого большака, этого, что к новой жизни все звал, друга-то Сереги, Ваську, убили. И бабу его убили. Как бы про Серегу не вспомнили да нам не всыпали бы за него. Большевик и еще, господи, чекист. Вот подумай!

- А при чем мы? - опять взвился Семен. - Мы за него не в ответе, мы сами за себя. Нас тоже продотряд тряс, чуть душу не вытряс, тут Чека ни с боку припеку, и ни спереди и ни сзади. Мы как все!

- При том, - подал голос с лавки Григорий. - Усадьбу кто грабил? Забыл, зонтик со цветочками принес, в сундук спрятал.

- Так я из сундука выну. А граммофон не я взял, мне не дали, опоздал.

- Вынешь! - рассмеялся Григорий. - Выпорют всех, как в шестом. Я-то мальцом был, а тебя пороли, и батю, и мать, и еще деда Кузьму. Вспомнишь, как зонтиком размахивать.

- Мы за винтовки возьмемся! - сказал неуверенно Семен.

- А патроны где возьмешь? - встряла в разговор Полина. - Ты же против города выступал, клялся, что деревня без города проживет. А где патроны возьмешь, в огороде накопаешь? А пулемет? Из кочерги скуешь? Кочерга тоже из чугуна сделана. Припомнят вам все генералы! Они, как рабочие, на голодном пайке сидеть не будут. Помещики - то же офицерье да их барышни в шляпках с вуалью. Им шампанское да устриц подавай.

- Тетя Поля, а ты устрицев ела? - послышался с печки детский голос.

- Глотала. Они вроде жемчужин в Дону.

- Господи! - закрестилась, лежа на полатях, Дуня. - Чего только в городе не едят с голодухи. Господи, это ж такую пакость в рот взять… Удавиться легче.

- Замолчите! - рявкнул Семен. - А насчет кочерги… В леса уйдем, на Тамбовщину. Ищи-свищи!

- Беги, лапти не потеряй! - отозвался Григорий. - А хозяйство? Хорошо, ты гол, как сокол, а дети, а баба, а корова?

Старик ничего не сказал, он отлично помнил, как тринадцать лет назад, в шестом году, мужики пожгли помещичью усадьбу, захватили землю, поделили, благо крови не случилось - господа заблаговременно укатили в ландо в Воронеж. Финал был известен - пришли солдаты, самых крикливых заслали в Сибирь, остальных выпороли. Позорище! И стариков розгами учили, двое от потрясения умерли. Вся деревня до рождества не могла сесть на лавки. Срамота! Землю, само собой, отобрали, и луг на правом берегу заодно прихватили, за «красного петуха» штраф наложили, платили всем миром. Помещик новый особняк выстроил, лучше прежнего, поэтому на этот раз в семнадцатом году, когда грабили усадьбу, «петуха» пустить остереглись: мало ли что, всегда успеется. Затем особняк помещика комбед захватил, школу в ней для ребятишек открыли.

- Слухайте! - сказал дед. - Мое слово - золотое! Пелагея, скидывай свое городское. Дунька, дай ей сарафан, и юбку, и кофту, и плат на голову, чтоб глаза на деревне не мозолила. Ваня, внучек мой сердешный, тебе тута в усадьбе нечего в цацки играть. Поедешь с Гришкиными девками, будешь пасти скотину по-над Доном. Подальше положишь - поближе возьмешь. Телка, понимаешь, год растет, а казак-басурман чикнет ей шашкой по горлу, как у Васьки хромого, и нет телки. Ты девок, Ваня, не балуй, ты с ними построже, начнут взбрыкивать - мне пожалься, быстро вожжами поучу. Начнут скотину отбирать, Дунькины девки прибегут - тогда гони к лесу. Там мужики схоронят.

Дед подумал, запустил пятерню в косматую бородищу, потом добавил:

- Если дождь почнет, осень не лето, так в овраге клуня имеется с загоном. Девки, не спите? Харчей вам бабка даст на неделю. Ванятке каждый божий день кулеш варить. Если сало голяком сожрете, шкуру спущу.

У детей чувство опасности выражено меньше, чем у взрослых или у стариков, дети кажутся бесстрашными лишь потому, что у них нет жизненного опыта, они не пуганые, у них не отложился осадок страха. Они не могут предполагать последствий того или иного поступка, факта.

Ванечку, разумеется, потрясла гибель красноармейцев, и агония лошади, и смерть казака… Но почему-то в память ярче врезалось то, что они с матерью в полной темноте целиной пробирались в деревню, шли вдали от дороги, спотыкались.

Утром его переобули в лапти, показали, как закручивать вокруг ноги онучи, как завязывать лапти на лодыжке лыковой веревочкой. И непривычная легкость при ходьбе в лаптях, точно крылышки выросли на косточках, и то, что ему приказали пасти скот, а он боялся с прошлого года бодучего барана с литыми рогами, и то, что его впервые посадили на скользкую спину работяги-лошади, Зорьки, посадили без седла, дали в руки поводок, и еще множество неизведанных ранее ощущений, которые лавиной обрушились на мальчика, а он даже не успевал осмыслить и до конца прочувствовать их, - все это перемешалось у него в голове, притупило остроту восприятия и уже не фиксировалось в его сознании, и страшное растворилось в повседневном, обыденном, забылось, затуманилось.

Скот - две коровы, овцы, лошадь - пригнали в овраг. Девчонки не слушались Ивана, с презрением смотрели в его сторону. Оно и понятно - они лучше его знали нравы коров или характер барана, который на них не бросался, подчинялся им, как собачонка, Ване лучше было помалкивать.

К ним примкнул с коровой и двумя лошадьми соседский мальчишка, остриженный матерью ножницами «под лесничку», чтоб вшей не водилось. Звали его Ленькой. У него был веселый характер.

Вечером пошел дождь. Клуней оказалась мазанка с печуркой и загоном под навесом.

Ленька, сидя у печурки и глядя на язычки пламени, рассказывал про упырей и утопленников, пугая Гришкиных девчонок до икоты.

Ванечка удивлялся буйной и мрачной фантазии Леньки и простодушной доверчивости девчонок, которые враки воспринимали, как чистую правду.

За стеной клуни мерно жевали жвачку коровы, громко и грустно вздыхали лошади, изредка слышался топот овец - они перебегали из одного загона в другой: овцы почему-то сломя голову бросались вслед за бараном. Наверное, если бы он бросился с парома в Дон, овцы тоже бы нырнули за ним.

Глупая скотина - овца!