Сын балтийца

КАПКАНКА

Несколько раз останавливали, проверяли документы. Часов в пять мы подъехали к бывшему монастырю - высокая облупленная стена, точно измазанная суриком, широкие, тяжелые ворота, захлопнутые наглухо, у ворот - часовой. Он молча, натужившись, отворил ворота, мы въехали во двор, сзади тревожно зазвенел звонок.

Громыхая подкованными сапогами по булыжнику, подбежал дежурный и сказал шоферу:

- Что так долго? Расход на обед оставили.

- Зря старались, я в штабе порубал, - ответил шофер.

Они еще поговорили о разных разностях… Я огляделся. Справа и слева метров на двести тянулись одноэтажные, как казармы, здания с массивными решетками на окнах. Монастырь снаружи выглядел жалким и обтрепанным, а внутри сверкал той казенной чистотой, которая бывает только в военных подразделениях. В конце двора торчала церковь с высоченной колокольней, с которой, как лианы, свешивались антенны. По монастырским стенам прогуливались часовые.

За церковью к реке спадал сад. Фрукты в нем убрали, красноармейцы постарались.

Меня провели в глубину сада к избенке, не то бывшей келье, не то монастырской кладовой. Она притаилась у самой реки в трескучих, уже голых зарослях малины.

- Иди! До скорой встречи.

В саду стояли странные сооружения - заборы, макеты стен домов, бумы на разных высотах - от низеньких, у самой земли, до поднятых на высоту березки; висели чучела, набитые ватой, валялись куски колючей проволоки. Я видел войсковые полосы препятствий, здесь было посложнее и позамысловатее.

Скрипнула дверь.

На пороге избенки появилась тетя Клара! Она! Наша соседка. Я вместе с ней ушел из города через Чернавский мост, когда на нас пикировали «лапотники», немецкие легкие бомбардировщики, прозванные так за обтекатели на шасси, чем-то напоминающие лыковую обувку русских крестьян до революции. Потом был воздушный бой, наш «ишачок», тупорылый истребитель, сбил фашиста, из горевшего самолета успел выброситься летчик, его поймали, сгоряча, возможно, и убили бы - люди шли из горящего города, где у многих погибли родные и близкие, спасибо тете Кларе, она спасла пленного летчика, сумела объяснить разгоряченным людям, что пленный нужен нашему командованию, к тому же тетя Клара знала в совершенстве немецкий язык. Ее и увезли вместе с немцем в штаб армии, где она начала работать в разведотделе, затем мы растерялись… Не виделись долгих три месяца.

Она целовала меня, гладила по голове и, конечно, как положено, плакала. Никак не понять, почему женщины плачут при встречах. Распускают сырость.

- Чего ревешь-то? - спросил я. - Чего плачешь?

- Соскучилась, - ответила тетя Клара.

Мы вошли в избенку. Внутри было уютно по-мирному. Неплохо окопалась тетя Клара - комод, деревянная кровать, на тумбочке приемник. Меня заинтересовал приемник, сроду такого не видел - в полированной черной коробке, с «рыбьим глазом». Лампочка такая зеленая, чего-то в ней сходится при настройке на волну. Название «Телефункен». Эмблемочка. Интересный приемник.

- Где достала?

- Немецкий, трофейный, - сказала тетя Клара. - Ну, как вы? Сядь, расскажи. Как изменился! Похудел и вырос, лицо крупное. Взрослеешь.

- А где твоя военная форма? - спросил я. - Почему в гражданском?

На ней была черная юбка, двубортный пиджак с подбитыми ватой плечами, шерстяная зеленая кофточка. Не нашенская одежда, сразу видно, что трофейная.

- Надо, - ответила она. - Я теперь буду так, в форме мне нельзя.

Наверное, я побледнел, потому что тетя Клара засуетилась и предложила ложиться спать. По-моему, она боялась, что я начну задавать вопросы, на которые нельзя отвечать. Она настойчиво требовала, чтоб я лег спать.

- Рано!

- День - наша ночь, ночь - наш день, - сказала она.

Вдруг открылась дверь и вошел немец в зеленом мундире.

- Спокойно, спокойно! - сказала тетя Клара. - Познакомьтесь. Ваня… никак не привыкну, Вилли. - Она что-то добавила по-немецки. - Это Алик.

- Здорово! - сказал по-русски немец и улыбнулся.

- Здравствуйте! - ответил я, плохо соображая, что происходит.

- Испугался? - спросил «немец». - Я сам, брат, боюсь. Привыкаю. Чего глаза вылупил? Клара, включи приемник. Любопытное выступление. Включи, послушай! Последние установки.

Тетя Клара включила «Телефункен», раздался щелчок, и загорелась зеленая лампочка настройки - «рыбий глаз». Через секунду из приемника вырвался рев.

И вдруг звуки смолкли. Заговорил человек. С надтреснутым голосом. Немец. Заговорил спокойно, вкрадчиво. Он произнес несколько фраз и внезапно заорал.

И опять как будто что-то взорвалось.

Оратор говорил долго.

Тетя Клара и человек в форме немецкого офицера внимательно слушали радио, изредка переглядываясь между собой.

- Кто это? - спросил я, когда затих очередной рев.

- Гитлер, - просто ответила тетя Клара.

Слово «Гитлер» было для меня целым понятием, и странно было слышать, как говорил один человек. Кончался сорок второй год. Немцы вышли к Сталинграду. И жутко было слышать фашистов - казалось, они рядом, за стенами монастыря.

Затем заиграли марши. Звенели трубы. Гремели барабаны. Раздавались команды - там, где-то далеко-далеко, маршировали, а под Воронежем от поступи фашистов дребезжала пепельница на комоде.

Тетя Клара выключила приемник.

- Что он говорил? - спросил я.

- Хвастался, - сказала тетя Клара и подула на руки, точно они замерзли. - Хвастался. Грозился.

Сорок второй год… Сейчас, когда прошло много времени, можно подумать: что страшного было в крике Гитлера? Он ведь войну проиграет, отравится, и его труп сожгут эсэсовцы. Это теперь он не страшен, как не страшен Чингисхан. Помню, больше всего поразило, что Гитлер говорил, как человек, человек из плоти. Странно!

Спать меня уложили на топчане. На мягкой перине, под теплым одеялом я разомлел и заснул беспробудно.

Встал чуть свет, потому что привык вставать с петухами. В домике уже никого не было. Я оделся, нашел полотенце и кусок пахучего немецкого мыла, вышел в сад.

На улице почему-то белым-бело, голые яблони, красные листья кленов, дубы и рябины поседели.

Иней посеребрил землю. Было звонко. И хотя стояла тишина, казалось, что земля пела, как тонкая фарфоровая чашка.

«Предсказывают синоптики! - подумал я. - Обещают дождь - выпал снег».

Возле огромных сооружений шевелились люди - парни лет по двадцать пять, поджарые, голые по пояс. Перепрыгивали через канавы. Как белки, взбирались на макеты пятиэтажных стен, легко и цепко подсаживали друг друга с этажа на этаж. Интересное упражнение - на карнизе дома замерли бойцы, целое отделение. Ужасно трудно прицепиться к стене и не двигаться. Видно, затекли руки, бойцы спрыгивали на землю и делали разминку. Больше всех выстоял невысокого роста паренек, очень похожий на Толика Брагина.

Захотелось с ними поупражняться. Нельзя - они проходят специальную подготовку, а я здесь гость, вольношатающийся.

Затем начались упражнения по самозащите. Э… Некоторые приемчики я знал.

- Алик, - послышался голос тети Клары. Она стояла с кофейником, накрытым концом шали, чтоб не остыл. - Умывайся на реке, быстрее возвращайся, кофе остынет.

Завтракали втроем - тетя Клара, дядя Ваня-Вилли, уже не в немецкой форме, в гражданской, и я. Ели яичницу. Класс! Тетя Клара расставила на скатерти тарелочки, положила приборы - вилка слева, нож справа. Наконец-то она могла показать, как положено сидеть за столом. Смешно! Как во сне…

Рядом со мной сидел, может быть, настоящий немец. Чинно-благородно, не спеша ел с тарелочки вилочкой, за ворот куртки заложена салфетка. Чудеса в решете! Разговаривал он с тетей Кларой по-немецки. Изредка она его поправляла, он краснел, как ученик на контрольной, повторял слова.

- Не путайте баварский диалект с берлинским, - поучала тетя Клара.

- Йа, йа, - кивал головой дядя Ваня-Вилли: мол, понял.

На меня все это так подействовало, что после завтрака я сказал:

- Данке шен!

Во до чего дошло! Я по-русски после обеда забывал говорить «спасибо», а тут «данке шен»!

Целый день они разговаривали. Я пытался понять, о чем они толкуют, но так ничего и не понял. Мне делать было совершенно нечего. Спасибо, обнаружились немецкие журналы, целая кипа. Я смотрел на картинки. Все улыбались, улыбался Гитлер, Геринг, Геббельс, было много снимков разных городов. Русские военнопленные. Снятые снизу лица русских выглядели уродливыми. Специально так фотографировали, чтобы был невыгодный для съемки ракурс.

Потом чинно обедал. Не жизнь - сказка!

За окнами во дворе монастыря шла напряженная жизнь - вернее, учеба, еще вернее - тренировка.

Я видел, как целый день у спортивных сооружений натаскивали людей. Уходили одни, приходили другие. Сколько их? Не знаю, да и никто не ответил бы на подобный вопрос. Здесь нельзя было задавать вопросы. Украдкой я поглядывал в окно, выходил из избушки.

Ребята работали, именно работали, настойчиво. Я понял одно: они вырабатывали производственные навыки. Да! Чтоб, не раздумывая, отпрянуть, прижаться к земле, стене, крыше товарного вагона, пропустить мимо пулю, нож, камень, чтоб подобное было таким же обыденным, как наколоть дров для печи, запрячь лошадь в телегу. Здесь учили работе тяжелой и беспредельной, смысл которой заключался в том, чтобы не выдать себя врагу как можно дольше, чтоб сохранить то, что называется внезапностью, чтоб благодаря смелости, инициативе, инстинкту самосохранения, навыку, сообразительности, удаче выжить - и тем победить врага, который хочет выжить сам.

Фашисты как чума. Эти ребята учились быть санитарами. Они обязаны были все уметь делать, бороться с эпидемией чумы. Романтика санитаров.

Кто-то должен был выполнять и эту работу. Кто-то был токарем, лудильщиком, кто-то механиком или артиллеристом, ну, а им выпало быть разведчиками, хотя могли они выучиться и на пехотинца, и на связиста. Они были трудягами войны.

Конечно, я всего этого еще не мог тогда так четко понять, я запоминал, чтобы в будущем осмыслить.

Люди бегали, ползали, пороли финками чучела… Работали.

Преступно соблазнять людей на подвиг. На подвиг идут, потому что другого пути нет, потому что иначе немыслима жизнь. Это мне ясно до оскомины.

Ночью нас с тетей Кларой разбудил капитан, мой старый знакомый:

- Пошли!

Встали молча.

Тетя Клара собиралась не спеша, зачем-то долго глядела на себя в зеркало, надела кольца и дутый браслет, что вынесла из Воронежа в замшевом мешочке. Зачем? Не знаю. Она собиралась точно в гости: основательно, спокойно. Я нащупал в кармане гномика из желудей и разлапистой веточки ольхи. Так и не представился случай передать его Стешке. Может быть, подарить на счастье тете Кларе? Но гномик - невезучий талисман, и я передумал дарить.

Во дворе ждала крытая машина. В нее погрузили какие-то мешки. Сели автоматчики. Забрались в кузов и мы. Дядя Ваня-Вилли уже сидел там. Поверх немецкой формы он накинул русскую плащ-палатку. Кивнули друг другу: «Привет!»

- Готово?

- Порядок!

- Отчаливай!

У ворот часовой крикнул:

- Ни пуха ни пера!

Ему не ответили. Ни к чему было школьное пожелание удачи… Прозвучало вроде шутки. Несерьезный человек.

Выкатили на гладкую дорогу. По верху кузова застучал дождь. Выходит, синоптики не врали, когда обещали дождь. Из кабины через окошечко падал слабый свет. Бледными пятнами высвечивались лица людей. Развернувшись вполоборота, дядя Ваня-Вилли следил через окошечко за спидометром в кабине. Тетя Клара обняла меня, притихшая и грустная.

«Зачем я им понадобился?» - вдруг подумал я. Рано или поздно эта мысль должна была взволновать меня. Что тетя Клара и дядя Вилли разведчики, я давно понял. Понял, что их готовят для засылки в глубокий немецкий тыл. Хотя я и был мальчишкой, такие истины, по-моему, знал в сорок втором году и младенец. Но зачем разыскали меня? Привезли. Я жил с тетей Кларой, слушал немецкое радио, бездельничал… Неужели и меня хотят послать вместе с ними?

От этой мысли меня бросило в жар. Нет, я не испугался, после пережитого во время бомбежки в городе задание пойти в тыл врага хотя и было страшным, но в данный момент, в машине такое задание было отвлеченным, чем-то далеким и почти нереальным.

Нет! Тут что-то было иное. Но что?

Тетя Клара, точно догадавшись о моих мыслях, прошептала мне на ухо:

- Потерпи немного! Тебе скажут, зачем ты едешь с нами. Это я попросила найти тебя. Ты нам поможешь. Только ты можешь помочь нам с Вилли, в этом я уверена. Молчи! Осталось совсем немного времени быть нам вместе.

И я успокоился, мне хватило ума и выдержки молчать.

Особенно отчетливо врезалось в память, как мне почему-то в ту ночь вдруг показалось, что жизни, которая была там, вне машины, никогда не было. Приснилась. Истинная, подлинная жизнь была только здесь, под брезентом, в кузове. Как будто бы родился здесь и вырос. И никогда не был в каком-то городе, в каком-то Доме артистов. Ничего не было, кроме того, что вот сижу я на досках и еду в темноту, по дождю, с неизвестными людьми, у которых вместо лиц белые пятна, а на месте глаз - темные провалы. Я мог реветь, кусать себе пальцы или рвать зубами пилотку, никто бы ничего не заметил, не увидел бы, потому что люди, как и я., чувствовали, что время остановилось и весь мир сжался до размеров машины. Отрешенность сковала. И что произойдет, что случится через час, через два, никто не знал и не мог предвидеть. Судьба была неподвластна.

Так перед дальним походом русские люди присаживаются на дорогу, молчат минуту-другую, то ли вспоминая прошлое, то ли уже живя будущими тревогами и заботами.

Машина свернула с укатанной дороги. Наклонило. Колеса забуксовали. Мотор натужно захрипел, точно старый бык в упряжке.

Ползли по грязюке часа полтора. И все-таки доехали. Точно, доехали! Машина остановилась.

Вылезли. Я не увидел - почувствовал, что где-то рядом дома. Мы должны были приехать на окраину Придачи - отсюда самый близкий путь к Чернавскому мосту.

Пошли.

Спустились в траншею. Под ногами зачавкало. Вышли на открытое место.

Дождь усилился.

Спустились во вторую траншею.

Откинулся полог, и в лицо ударил свет. И опять темно. И вот я уже в блиндаже, ослепленный керосиновой лампой.

Убежище сделано из случайного материала - кусков фанеры и толя, обшито штакетником от заборов. Вместо стола - дверь. Мирная дверь с облупленной белой краской. На ней сохранилась переводная картинка. Чей-то ребенок перевел картинку на дверь. И плыли в неизвестность русские воины со щитами, повешенными на борт корабля.

В блиндаже у железной печурки сидели давешние пехотинцы в маскхалатах, что сватали меня в проводники. Они пили чай из консервных банок, обжигаясь и смакуя.

- Погодка-то - класс! - сказал один, точно сообщил превеликую радость, и закашлялся.

- Грейтесь!

Мы присели на ящики из-под снарядов - тетя Клара, дядя Ваня-Вилли, капитан из разведотдела и я.

- Альберт Терентьевич, - вдруг сказал старший разведгруппы, он тоже был в маскхалате, звания не видно. Что он главный, можно было догадаться по его движениям, по тому, что ему уступили место около фонаря «летучая мышь», по тому, что люди глядели на него и ждали указаний.

- Альберт Терентьевич! - опять повторил он. - Прошу к столу.

- Меня, что ли? - наконец сообразил я.

- Второго тут у нас такого нет, - сказал старший. - Придумал же отец тебе имя.

- Обыкновенное, - несколько обиделся я за отца, - у нас в классе Танк был, Сталина и Арточка, Артиллерийская Академия. Отец читал книжку, а там был герой, его звали Альбертом, вот он и назвал меня так.

- «Разбойников» он читал, Шиллера, - сказала тетя Клара. - Я ему рекомендовала эту книгу, но, мне кажется, суть вопроса не в этом. Алик, подойди к свету. Слушай внимательно. Товарищ майор, может, приступим к делу, а то наш проводник совсем измучился от догадок.

- Альберт Терентьевич, - опять повторил мое имя старший. - Мы вас пригласили проводником. По рекомендации… Нам сказали, что ты весь фарватер реки Воронеж знаешь, как собственную комнату. Ходил на реку купаться?

- Ходил… Целыми днями пропадали. На Капканку, на Трубу, на Собачий брод.

- Во-во, - оживился майор-разведчик. - Брод нам и нужен.

- Так он не здесь. Мы где-то около яхт-клуба?

- Угадал! Молодец! Точно сориентировался.

- Собачий брод на Чижовке около моста на ВОГРЕС, а мы у Чернавского.

- И тут нет брода?

- Почему? - возразил я. - Есть. Капканка. Тут ямы… Надо точно по гребню идти, не оступиться в яму.

- Задание очень ответственное, и без твоего личного согласия проводником мы тебя назначить не можем, не имеем права. Так что подумай хорошенько…

- А чего здесь думать? Раз я один Капканку знаю, и думать нечего. Я согласен, проведу вас.

- Ну и хорошо. Значит, порядок следования такой, - сказал старший. - Идем к реке двумя группами. Альберт Терентьевич, предупреждаю, когда взлетит сигнальная ракета, не вскакивать, лежать спокойно, я буду рядом. Да, молодой человек, переоденься. Свое обмундирование сложи сюда. - Он протянул брезентовый мешок. - Документы тоже клади. Не пропадут. Вернешься - возьмешь. Порядок общий.

- А зачем переодеваться? - не утерпел я.

- Промокнешь. Вернешься - в сухое переоденешься. Мамок у нас нет. Промокнуть придется до нитки. Выйдем к переправе, - продолжал ставить задачу старший, - в стороне, метров на двести. Альберт Терентьевич, где брод-то твой? Давай точные координаты.

- Прямо от водокачки начинается.

- Придется вдоль бережка прогуляться… Не страшно?

- Может, переплыть и натянуть конец? - спросил кто-то.

- Не удержишь. Завязать не за что. Дорогое удовольствие.

- Не стоит мудрить. Делать будем, как решили.

- Верно.

- Значит, порядок следования: первым иду я, за мной - проводник, двое для прикрытия - ты и ты. С интервалом в десять минут выходит вторая группа. Не доходя до берега, залегает. Проводник спускается к реке, находит брод, дает сигнал. Так можешь? - Он прокричал не то птицей, не то кошкой. - Подать звуковой сигнал?

- Могу.

- Ну-ка, попытайся, изобрази.

Я изобразил…

Разведчики подумали и, видно, решили, что сойдет…

- По сигналу фонариком подходит основная группа. Прикрытие знает свою задачу. Так… Первым через реку идет проводник, вторым вы, гражданка, замыкающим вы, господин офицер.

Дядя Ваня-Вилли криво усмехнулся.

- При переходе замыкающий следит за женщиной, чтоб не снесло в глубину. В случае если собьемся, вещи бросайте. То же самое в случае обнаружения: возвращайтесь на исходный рубеж. Прошу к столу, ознакомимся с последними данными. Пленный показал, что стыки батальона проходят между этими домами.

Я не слушал, я переодевался. Достались старые, но еще крепкие лыжные брюки, башмаки на резиновой подошве, майка, рубашка фланелевая, ватник и кепка, как блин. Она была великовата. Гномика дяди Бори я переложил в карман лыжных брюк.

От меня зависела жизнь тети Клары. Жизнь! Вот как обернулось.

Все мы играли в войну… И когда началась война настоящая, я и мои друзья еще долго воспринимали происходящее как что-то увлекательное, романтичное, загадочное… Плохо ли это или хорошо? Многие годы, до настоящего времени я думаю над этим вопросом. Хорошо, что война сразу не сломала нас, что у нас в душах был солидный заряд, если так можно выра-зиться, сопротивляемости, мы не раскисли, не превратились в безвольное стадо баранов, наши убеждения и вера в победу выдержали самый жестокий экзамен - нашествие фашистов, но кое-что оказалось и бесполезным, даже вредным, и многие мои сверстники лишились жизни, потому что не уловили, когда игра стала неигрой. Во время налета немецкой авиации пацаны убегали из дома собирать осколки от зенитных снарядов, а осколки не различают, кто свой, кто чужой. Подрывались на запалах, минах, когда пытались самостоятельно их обезвредить. Сколько подрывалось этих горе-саперов, трудно сосчитать… Бывали случаи, положат снаряд в костер, сами сядут вокруг и ждут, когда снаряд взорвется. А сколько было самострелов из-за неумелого обращения с оружием. Конечно, можно крикнуть: «Пиф-паф!» Но лучше этого не делать, потому что винтовка, как убеждены бывалые солдаты, сама стреляет раз в год, стреляет боевым патроном, который разит наповал. И вообще…

Война не имеет ничего общего с мирной жизнью, это нужно знать твердо, чтоб, когда очутишься в ней, не превратиться в растерянного и перепуганного младенца, чтоб фантазию игры суметь превратить в реальность боя, а приобретенные навыки пусть ненастоящего сражения использовать с толком в невыдуманной войне.

Не хотелось уходить из блиндажа. Глаза долго не осваивались в темноте, и мы шли как слепые, разведчики поторапливали.

Мы шли полем. Затем легли. На мокрую, разбухшую землю.

Дядьки в маскхалатах ползли, как ужаки, точно всю жизнь ползали, а не ходили с автоматами, с ручными пулеметами Дегтярева - весьма неудобной штукой для транспортировки в горизонтальном положении.

- Не отставай!

Не знаю, как бы я справился с подобной гонкой на брюхе месяца три назад. Я бы задохся, умер от разрыва сердца, расплакался бы, сдался. Три месяца выросли в года. Я полз. Пусть не совсем быстро и ловко, но полз. Я промок, как суслик. Меня можно было взять, скрутить, выжать и повесить сушиться на веревочке. Холода не чувствовалось. Наоборот, я задыхался от жары.

- Не мешкай! Ну, где ты?… Как чувствуешь себя, оголец?

Заныла спина, руки исцарапались. Осень, а колючки впивались в ладони, как летом в зной.

Выползли к берегу. Я перевернулся на спину и ловил ртом воздух, его было так мало, совсем не было.

Река шумела. Никогда не подозревал, что река Воронеж шумит.

Вырисовывались какие-то развалины на том берегу. Водокачка, что ли? Взорвали ее. Сгорела.

- Соображай, куда теперь, - шептал сбоку старший. - Что разлегся, как на пляже? Гляди, гляди, куда нужно. Давай, давай!

«Чего давай?» - соображал я. Я не узнавал места. Днем я тут тысячу раз гонял в футбол, кувыркался, загорал, а теперь не могу понять, где мы. В городе не светился ни один огонек. Не за что было зацепиться взглядом. Где-то здесь спускается к реке улица Дурова.

- Давай, давай!

- Погоди! Не узнаю.

- Заблудился?

- Тут блукать негде. Не узнаю места.

- Чего не признал?

- Незнакомое место.

- Не шути, Альберт Терентьевич.

- Дай подумать.

Два бойца с РПД расползлись в разные стороны.

- Валяй к воде, - посоветовал старший. - Может, лучше сообразишь.

- Ладно.

Я скатился с берега - он оказался скользким, точно его намыли. Сел. Я разозлился. И на себя и на разведчиков… Ночью все выглядело иначе… Черным.

Я встал и пошел. Встал, как хотите. Не умею я ночью ползать на брюхе и соображать, где нахожусь. У меня мозг иначе устроен.

«Так… - рассуждал я. - Водокачка. Вот она. На месте. Взорвали - не имеет значения. Здесь где-то была дорожка. По ней к броду спускаться».

И я почувствовал, что нашел ее. Честное слово! Не видел, а почувствовал, что стою на ней. И это меня так обрадовало, что я забыл дать условный сигнал голосом - промяукать, что ли, или прокричать птицей.

Где-то был мелкий заливчик.

Есть!

Вижу!

Блестит река, сюда забегает.

Я захотел было пройти дальше по берегу, чтоб получше разобраться в приметах, но сильно ударили под коленки, я упал. Одновременно на правом берегу взлетела ракета. Ослепительная и злая.

- Нашел! - зашептал я, потому что благодаря ракете смог увидеть противоположный берег, куст, на который мы равнялись, когда переходили реку. - Нашел!

Двинули по затылку, я уткнулся носом в землю.

- Нишкни! - зашипел боец с ручным пулеметом. - Замри, обормот.

Ракета догорела и упала в реку.

- Не сердись, Альберт Терентьевич, - сказал боец. - Дурак же ты! Выдал бы… Чего под носом у фрицев гуляешь, как в школу идешь? Извини, что ненароком пришиб, рука у меня тяжелая.

- Говори, а рукам воли не давай, - сказал я с обидой. - Думаешь, сильный, так… Обрадовался. Нашелся силач.

- Нечаянно… Сгоряча.

- Ну, как, как? - послышалось сбоку. Подполз старший группы. - Нашел? Даю сигнал.

Старший обернулся, распустил маскхалат, как летучая мышь крылья, замигал фонариком. С немецкой стороны не видно было сигналов.

Пока он сигналил, меня опять начали одолевать сомнения - правильно ли я сориентировался, не ошибся ли. Когда горела немецкая ракета, я отлично видел приметы, навалилась темнота и дождик - и я не верил себе.

Где-то стреляли. У Чернавского моста ударили минометы, залились пулеметы… Может, нас обнаружили? Почему тогда стреляют у Чернавского?

Позднее я узнал, что почему-то в районе улицы Степана Разина немцы не могли хорошо контролировать окраину города. Вот почему они нервничали и стреляли всю ночь наобум.

С тыла подползли люди.

- Трогай! Пора! Иди, иди, не отстанут!

Пригнувшись, я вошел в воду. Обожгло. Вода холоднющая… Это не на Первое мая открывать купальный сезон. Светит солнышко, ребята подзадоривают друг друга. Разденешься, прыгнешь в воду - и сразу к берегу, выскочишь как ошпаренный, довольный, что доказал смелость. Потом хвастаешь в школе, во дворе, что купался. Во какой герой!

Может, зря вызвался переводить людей через реку? Сейчас повернусь, упаду на берег и скажу, что вода слишком холодная и страшная. А тетя Клара как же? Ей тоже идти почти по пояс в осенней воде. Я обязан пересилить сам себя, раз она идет за мной.

Я не оборачивался: знал, что за мной идут.

Вода поднялась до колен. Дух захватывало.

Лишь бы не сбиться с брода!

Тетя Клара ухватила меня за плечо, дышала мне в затылок. Она не умеет плавать. Она верила, что я выведу ее на противоположный берег.

Герой, героизм… Я не думал ни о чем подобном, не до того было, чтобы праздными мыслями развлекаться. Это от нечего делать сами себя взвинчивают. Мне требовалось выполнить приказ - вот и все. Три месяца ушли на то, что я приучился выполнять приказы, не капризничал и не говорил: «Почему я, почему не другой?» Раз мне приказали перейти реку - значит, я обязан это сделать. И все!

Самое неприятное, когда вода доставала до еще не захлестнутой части тела, вновь перехватывало дыхание, точно ударяли под дых.

Я шел… Глубина стала по пояс.

«Где же поворачивать? Где-то здесь нужно поворачивать влево, - стучала мысль. - Эх, зря тетя Клара вцепилась в плечо, как рак! Отпустила бы. Я бы прошел вперед, попытался, разведал бы…»

Но она не отпускала - она не умела плавать, и она верила в меня, что я тут каждую ямку знаю.

И я чуть не сорвался на глубину.

Отпрянул. Почувствовал, что впереди глубина с ручками и ножками. Точно глаза выросли на ногах. Впереди глубина.

Я круто забрал влево. И опять чуть не сорвался вниз. Течение было, тащило на глубину. Я еле вылез на узкий подводный хребет и пошел быстрее вперед.

Берег ближе, ближе… Вода откатилась. Обгоняя, вперед прошел напарник тети Клары. На его голове, как у меня когда-то, было привязано белье, лежали вещи: кажется, чемодан, может, и рация.

Мужчина обернулся… Я понял, что он попрощался со мной, что мне нужно возвращаться.

Тетя Клара отпустила мое плечо и пошла за дядей Ваней-Вилли, точно боясь отстать от него хотя бы на полметра. Она не обернулась.

Я остался стоять один на реке. Может быть, стоило догнать и попрощаться с тетей Кларой? Но они торопились к берегу, теперь им не грозила глубина, они таяли в темноте и дожде, они уходили.

Я было бросился за ними. Пойти бы вместе с ними в город. Я же знаю все проходные дворы - может, пригожусь!

Но… приказ у меня был иной. И этот приказ заставил повернуться и пойти к нашему берегу.

По пути я сбился, окунулся, поплыл, ватник намок. Я еле сумел сбросить его - он камнем тянул вниз. Никогда я не думал, что река Воронеж такая широкая.

Я плыл, плыл… Еле добрался до крутого берега. Я выполз на него. Зуб не попадал на зуб.

Меня подобрали разведчики.

- Молодец, Альберт Терентьевич!

Да идите вы к черту! Что мне от ваших похвал! Я замерз до позвоночника. Я хочу согреться. Мечтаю. А молодец или не молодец… Ерунда! Я лишь выполнил приказ. Как все. Вот что самое главное на войне - выполнить приказ!

И еще я понял в ту ночь на всю жизнь: смелость в бою не показывают - ее проявляют.