Сын балтийца

1

- Спи, угомон тебя возьми!

Засыпай! Мне ведь тоже спать хочется.

Ваня притих, закрыл глаза… В мазанке пахло свежим сеном, молоком, овчиной: сытые запахи, спокойные. Мать накрыла его одеялом. Ване четырнадцать лет. Хлопнула дверь, со двора вошла тетя Акулина Затючиха, как звали ее на улице, хозяйка мазанки. Загремела бадейка, забулькала теплая вода - Акулина замешивала хлеб.

Через окно пробился звук невнятный, как жужжание мухи. И Ваня приподнялся на локтях, сказал радостно:

- Мама, мама, наши идут!

- Наши! - ответила мать из-за занавески, где стояла ее кровать. - Поют, значит, спи спокойно.

96-й кавалерийский полк возвращался в станицу Боргустанскую с рейда. Повелось: если имели потери, возвращались без песни. Песня нарастала, кружила вокруг заснувших хат, вот в окнах засветились огни. Кто-то побежал по улице, на окраине залились собаки звонко и озорно, не как в Воронеже, на Чижевке, когда проулками, глухими улицами люди, спасаясь от белых, бежали из города.

Инструктор райкома комсомола Аграновский приехал в станицу провести митинг среди молодежи. Он обрисовал сложное международное положение, рассказал о поддержке английскими докерами Советской России, затем призвал молодых станичников сплотиться вокруг комсомола.

- У вас свыше двухсот ребят, - горячо убеждал он, - а ячейки нет! Нормальное такое положение, товарищи? Ненормальное! И закрывать глаза на подобный факт не следует. Не простит вам трудовая молодежь всего мира - английские докеры, китайские кули, индусские рикши, немецкие шахтеры - подобную политическую инертность. Не простят! «Позор!» - скажут.

- Пущай брешут! - крикнул кто-то из задних рядов. Митинг проводился под открытым небом, трибуной служила бричка без колеса - лопнула железная шина, колесо сняли, увезли на кузницу. Чтобы бричка не опрокинулась, под передок подложили чурбан.

Голытьба - дети вдов, парни и девушки, чьи отцы сгинули в смуте германской войны, дети иногородних, не вписанные в реестр бывшего казачьего войска и не пользовавшиеся до революции привилегиями казаков, не получавшие земельных наделов, возмутились контрреволюционными выкриками. Назревала драка.

- Спокойно, товарищи! - сказал Аграновский. - Не поддавайтесь на провокацию. Для чего мы царя и помещиков сбросили, для чего отобрали заводы и фабрики у капиталистов? Среди вас есть и такие, у кого отцы и братья ушли к бандитам. Конечно, сын за отца не отвечает, брат за брата тоже, но ваш прямой долг- повлиять на их сознание… Чтоб возвращались домой. Штык в землю!

- А ты сам сходи и повлияй, - сказал кто-то. Молодежь опять зашумела.

Аграновский выждал, когда шум стих.

- Если потребуется - схожу. Нам бояться нечего.

- Иди, иди, Аника-воин. Доходишься!

- Казак не против народной власти, - продолжал оратор. - Среди бандитов большинство заблуждающихся. Многих держат страхом. Народная власть сказала: «Сдай оружие… Повинную голову меч не сечет». Обманом и страхом держат их в бандах бывшие атаманы и есаулы. Казак теперь не верный слуга царского престола, а равноправный гражданин Советской России…

- Що таке равноправие? - ехидно поинтересовалась дивчина, лениво лузгая жареные семечки. - Мне маты не разрешает равноправие. Гутарит, щоб я пошла пид винец.

Опять поднялся шум.

Аграновский тоже рассмеялся.

- Отсталые вы, молодые граждане станицы, - сказал он. - В следующий раз приеду, обязательно организуем комсомольскую ячейку.

- Другого раза не будэ!

На выкрик не обратили внимания. Посыпались вопросы самые разнообразные, нелепые, деловые. Аграновский отвечал обстоятельно, а после митинга пришел к Полине Гавриловне.

- Как вы тут обосновались?

- Живем помаленьку! - ответила Полина Гавриловна, накрывая на стол гостю. - Поешь. Разбираемся что к чему. Чем мельче болото, тем больше инфузорий, тут прямо кишит…

- Слышал, слышал, - сказал Аграновский. - Про тебя, товарищ Сидорихина, легенды ходят. Говорят, ты на самого Хмару выскочила?

- Представь! Спускаюсь в ложок, а он на коне стоит, не промахнешься. Я за наган. У меня с ним личные счеты. С двух сторон цап за руки, отняли оружие. Думаю: «Прощайся с жизнью, Поля!» А он: «Не бойся, бабья комиссарша!» Я ему: «Не боюсь…» А он: «Не ври! Смерти все боятся. Но в другой раз не попадайся». Его бандиты смеются: «Из-за тебя тридцать сабель дезертировало и предалось большевикам». - «Правильно сделали», - говорю. «Замолкни. С ними еще покалякаем».

- Полина Гавриловна, раз вам ехать в Кисловодск, поехали вместе, - предложил Аграновский.

- Когда?

- Сегодня же…

- Вы счастливчик. Что такая скорость?

- Я женился. Сегодня у жены день рождения. Оказия же будет только послезавтра.

Из станиц Бекешевской, Суворовской, Боргустанской в город ездили с военной охраной, как во времена освоения Кавказа, обозы по старинке и называли оказиями.

- Я поеду, - упрямо повторил Аграновский. - На митинге заявляют, что мы трусы.

- Чистой воды провокация.

- Мы обязаны укреплять авторитет Советской власти личным примером. Бричка есть, колесо заменили. Поеду, ничего не случится. Смелого пуля боится.

Сельсоветскую бричку окружили при выезде из станицы. Аграновский с удивлением узнал нескольких молодых казаков, которые были на митинге.

- Здорово, Аника-воин! - сказали ему, схватили и вытащили из брички.

Нет, его не просто били… Его связали, бросили на дорогу, ватага уселась в бричку.

- Н-но, родимые!

Кони захрапели, испугавшись лежащего на земле, но их подстегнули, и они переступили через человека.

Собаки в тот вечер выли жутко, по-звериному, без умолку.

Подводчика отпустили, и он привез страшную весть в сельсовет. Парни, встретившие Аграновского у выезда из станицы, домой не вернулись, ушли к бандитам.

Аграновского похоронили на месте гибели.

Песня звучала рядом, сотни глоток выводили:

В одних хатах радостно горели огни, другие смотрели в ночь слепыми окнами, но за ними тоже не спали, падали на колени в переднем углу перед иконами, воровски освещенными лампадками, били поклоны, молили бога, чтобы разудалая песня не была панихидой по их Федьке или Тарасу…

Песня смолкла, донеслись гортанные выкрики команд, заржали кони, чего-то требуя от ездоков, звякнуло ведро у колодца…

«Не буду спать, - поклялся Ваня. - Мать заснет, а я убегу. После случая с артистами она боится отпустить меня от себя на минуту, а сама уходит, по трое суток пропадает в городе. Сдержит слово командир полка или забудет? Неужели прав коневод Логинов Илья? Я рассказал ему по-честному, а он: «Будь при матери!» Мне уже пошел пятнадцатый, я уже не мальчик».

Матери не было. На столе лежала записка, написанная карандашом. Она просвечивала на солнце, как сухой лист.

«Проспал, - испугался Ваня. - Скотину выгнали, а я все валяюсь на перине».

Он спрыгнул с кровати, поспешно оделся.

- Тю, малахольный! - раздался голос Акулины. - Поперед кочетов портки надевает. Очи выкатил, смотри, лопнуть.

- Сколько времени? - спросил Ваня с испугом.

- Коровку еще не доила. Скаче, як скаженный. Лягай, почивай, куда навострился?

- Мне надо, - ответил Ваня. - Мне сегодня к командиру идти, к самому Логинову.

- Связался черт с младенцем! Поснидай трохи…

- Некогда, не хочу.

Акулина сунула ему в карман теплого пшеничного хлеба. Ваня выбежал на двор. Около крылечка гоготали гуси, в крапиве с порубленными верхушками - следы «сабельных атак» ребятишек - квохтала наседка, замычала корова в сарае с полуобвалившейся крышей… Утро показалось подростку необыкновенно радостным. Ноги не чувствовали земли. По утрам почему-то тело ощущает необычную легкость при беге. Тропинка петляла через сад, мимо подсолнухов, поворачивающих желтые плоские головы следом за светилом, тропинка вывела к коновязи.

Ваня сразу заметил незнакомого гнедого жеребца. Дончак. Поджарый, на высоких тонких ногах, с развернутой грудью, с длинным хвостом. Говорят, что когда волки нападают на лошадь, один забегает сзади и дергает за хвост, чтоб свалить жертву, второй вгрызается в горло и не спастись тогда никакому коню. Ерунда это! Взрослую сильную лошадь волкам не взять, если она не в оглоблях, нападают они на раненых, больных или старых, которые еле передвигают ревматичные ноги с узловатыми суставами, могут зарезать жеребенка и то, не дай бог, кобылица или вожак табуна услышит крик детеныша - примчатся, затопчут супостата. Некоторым коням стригли хвосты не потому, что хозяин боялся нападения волков. От небольшого ума эта мода пошла с германской - у немецких битюгов были подрезаны хвосты и гривы, как кустарники в «диком» лесу, где каждое дерево пронумеровано. Настоящий казак никогда не будет уродовать друга: хвост помогает держать направление во время бега, им лошадь отгоняет тучи слепней и мошки. Да и что за Булан, если его изуродовали на манер бульдога!

Дончак фыркнул, понял, что понравился мальчишке, скосил буйный черный глаз… Откуда появилась у Ванюши любовь к лошадям? Родился в Кронштадте среди каменных зданий, на острове, где видел лошадей разве только под седлом господина коменданта города, в Кронштадте даже не было извозчиков. Как-то на улице ремонтировали мостовую, не ту, которая мощена чугунными решетками, а мощенную мраморной брусчаткой около фортов. Он увидел из окна: телега увязла в песке развороченной мостовой, на ней десяток бочек с квашеной капустой для кухни. Мужик тупо бил лошадь прутом, а Ванечка выскочил из дома без пальто, повис на руке мужика:

- Не трожь! Ты плохой! Я тебя не люблю!

Пьяный мужик оторопело уставился на мальчонку, сбросил с рукава, прохрипел:

- Уйди, барин, зашибу!

Рыдающего Ванечку увели домой, мужику, вернее, его лошади подсобили проходившие мимо матросы в белых брезентовых рабочих робах, подтолкнули плечами телегу и выкатили на брусчатку.

Точно такой же звук, как у того прута, и у нагайки, хотя она и не железная, когда есаул Хмара чуть не убил Ваню два года назад. Теперь Хмара бродит где-то рядом… Встретил мать - не узнал. И его, Ваню, встретит - не узнает: парень вырос, ну а шрам вдоль спины… у всякого может быть.

- Угощайся! - Ваня подошел к дончаку, протянул ломоть теплого хлеба. - Почему я тебя не знаю? Тебя ночью привели, тебя взяли в плен?

Жеребец осторожно взял с ладони угощенье, обдало теплом, выгнул шею с маленькой головой.

- Эй, герой, портки с дырой, айда в хату, комполка кличет! - донесся от каменного дома под черепицей голос Ильи.

«Не забыл! - екнуло сердце у мальчика. - Вспомнил!»

Он боязливо переступил порог. Командир полка Логинов сидел за столом перед ведерным самоваром, пил чай. Напротив, привалясь к стене, расселся широкий мужчина в черной кожаной куртке, как у отца, перепоясанной скрипучими, как хромовые сапоги, рыжими ремнями, на боку деревянная коробка с маузером, тоже как у отца, и тельняшка под курткой…

- Вот, Цыбин, - указал на подростка командир полка, - принимай, жалую новым бойцом.

Говорил он быстро, в веселом тоне. Не было случая, чтоб Василий Григорьевич Логинов забыл то, что обещал. Он никогда ничего не записывал, знал наизусть полный список личного состава: фамилии, имена, года рождения, проступки и заслуги каждого. Бойцы говорили с уважением: «Не голова, а штаб фронта с писарями».

Командир первого эскадрона Цыбин поперхнулся чаем. Пил он из блюдца, держа его на толстых загрубелых пальцах, отдувался, как купец первой гильдии.

- Ты серьезно, Григорьевич?

- Весьма, весьма. Не гляди, что мал золотник. Этот хлопец получил закалку: батьку его казнили… Хмара. Вот так вот… Еще до того, как в тебя гранату бросили. Его отец - моряк с Балтики.

- А шо, маты нема, сирота?

- Мать ты знаешь, бачил - Полина Гавриловна, бабий комиссар. Тю, шо, не бачил? Ну, городская она, ну шляпа у нее с перышком…

- Га! - кивнул головой Цыбин. - Она от сына отказывается?

- Типун тебе на язык! - оборвал его командир. - Балакай, да меру знай. Потом объясню. Дело тонкое… Дытыну негде оставить… Так с дивизии звонили… В общем, много будешь знать, скоро состаришься! Берешь чи нет? Боец из него будет не хуже батьки, я тебе ручаюсь.

Детские радости, детские огорчения, страхи… Какие они?

Ване хотелось повернуться и броситься из дома, заливаясь слезами, - торгуются, как цыгане на ярмарке. Но в дверях стоял дядя Илья, коновод, злющий на язык, и дядя Миша Севостьянов - начальник штаба полка, подтянутый, бывший офицер, чуть не расстрелянный белой контрразведкой в Ростове-на-Дону за сочувствие простому народу. Он гладко выбритый, а сапоги блестят, словно их всю ночь шлифовал сапожной щеткой верный денщик.

Цыбин допил чай, поставил осторожно блюдце посредине стола, чтоб не смахнуть на пол. Нос, лоб, губы, скулы точно вытесаны топором, глаза сверлят, как штыки.

- Из барчуков?

- Я тебе гутарю, - наклонился через стол Логинов, - батька - матрос ссыльный в Архангельск за Кронштадтское восстание.

- А маты, чи, по-франьцуськи калякает? Сам слыхал. Из благородных? Опять же за простого матроса вышла… Не лады получается, Григорьич.

- Какое твое дело, кто кого под венец свел? - развел руками Логинов. - Она член партии с девятьсот пятого, на пятнадцать лет стаж больше твоего. Ты проверку кончай, не дело затеял. Не берешь, во второй эскадрон отдам.

- Че тута оказался? - продолжал Цыбин, никак не желая согласиться с доводами командира полка. - Сидели бы в Петрограде, на Кубань потянуло, тримунтана захотели попробовать?

- Ванька! - вмешался дядя Илья. - Покажи спину Фоме неверующему. Я тоже за хлопца головой ручаюсся! Сам-то ты давно, Цыбин, на коняку взгромоздился? Как бугай, навалился, чуть холку не сломал. Ты же шахта.

- Ты на меня не кажи. Я два раза из-под расстрела уходил.

- Задирай подол! - приказал Илья. Повернув мальчишку спиной к окну, задрал рубашку - на спине у мальчика был белый рубец до крестца.

- Чуй, громопад, вот те паспорт. На поправку приезжали с матерью. В Кисловодске их с матерью отхаживали, а ты допрос учинил.

- Ого! - крякнул от неожиданности в кожанке. - Выходит, мы с тобой кривны браты: у меня тоже на спине бугры от шомполов.

Цыбин встал - под потолок, подошел, заскрипели половицы.

- Не серчай, боец Сидорихин, це проверка на вшивость. Скольки рокив?

- Шестнадцать! - сказал Ваня, пряча глаза.

- Ну и брехать горазд! - искренне удивился Цыбин. - Так и быть, командир, возьму этого брехуна в сотню. Сидорихин, держи подарок от донецкого шахтера! - И протянул кинжал с узорчатой ручкой в богатых серебряных ножнах.

- Это вы мне? - растерялся Ваня. - Правда?

- Тебе… Первое личное оружие. Командир, приданое дадите?

- Дадим. Боевого коня. Бери, пока не передумал. - Логинов указал через окно на коновязь, где нетерпеливо танцевал дончак.

- Иди, Ваня, бери трофейного беляка! Только на ус намотай - казак пуще самого себя бережет коня. Будешь любить, вин не пидвэдэ, з па-лымья вынэсэ, з воды спасэ.

Ваня верил и не верил в услышанное - он не мечтал о подобных подарках даже в самых смелых снах. А если это розыгрыш, пошутили дядьки, потешились? Вроде нет, не шутят. Что-то там они про мать говорили?.. Неужели и она отпустит его в боевую часть?

Прижимая кинжал к груди, Ваня пошел к выходу.

- Боец Сидорихин! - прогремел бас Цыбина. - Скачи в распоряжение эскадрона, скажи, что следом буду.

Перепрыгнув через плетень - так ближе, - Ваня побежал к коню, но на полпути остановился: «А где расположение первого эскадрона? Забыл спросить…»

Он побежал к соседней хате, там помещался дежурный взвод.

- Хлопцы, бачьте, пацан с кинжалом! - увидели его бойцы. - Стой, хвороба, замри на месте. Где стибрил?

Ванюшу окружили, без особых церемоний вырвали оружие, дали по шее.

- Тю, глянь, чеченской старинной работы. Кому нес, сознавайся, а то в Чека отдадим, там быстро выяснят.

- Это мой, - закричал Ваня. - Отдайте! Личное оружие!

- Мы тебе покажем личное оружие, белоказацкая твоя душа…

- Не тронь руками! - подбежал Илья. Растолкав бойцов локтями, пробился в круг. - Возверни! Сам товарищ Цыбин подарил, а командир, товарищ Логинов, коня представил, что третьего дня в балке споймали.

- Ну! - удивились бойцы. - За что такая честь?

- Сирота он, - сказал неопределенно Илья, наверное сам не понимая действительно, за что пацан получил награды.

Если бы за Ваню заступился кто-нибудь другой, а не ординарец командира полка, бойцы бы вновь засомневались в услышанном.

- Золотое оружие! Чудеса!

- Он наш боец, - сказал авторитетно Илья, как будто сам отдал приказ о зачислении мальчишки в полк. - Поэтому никакого охальства, не смей забижать!

- Покажи сталь, - попросили бойцы, сменив гнев на милость.

Ванюше самому не терпелось посмотреть на клинок. Он медленно вынул кинжал. Вдоль ножен четко проступала надпись: «Терского казачьего войска».

- Скольких наших братив заризали цей сталью, - сказал с тоской Илья. - Мабудь, от нашей крови такой блестящий.

- Само собой, - поддержали бойцы. - Они мастера. Айда, хлопцы, коня посмотрим, гарный конь, офицерский.

Пошли гурьбой, галдя на ходу, как гуси на дороге. Ваня шел в центре, прижимая кинжал к груди, как мать ребенка.

- Сидай на Беляка, хлопец!

И лица конников вдруг стали отчужденными. Они остановились, не доходя до коновязи, встревоженный конь ударил задними копытами. Ваня понял, что наступил момент, когда от его действий будет зависеть многое, потому что любая промашка сразу же будет известна не только в полку, но и в станице. И дело не в том, что взрослые были слишком требовательные. Ничто так не позорно для казака - а его принимали в часть «червонного казачества», - как неумение обращаться с лошадью.

Вспотели ладони, тело предательски ослабло, как говорила мать: «По ногам ударил холод». Ваня осторожно подошел к возбужденному жеребцу, один на один, народ был в стороне.

- Здравствуй еще раз! - тихо сказал мальчик. - Не подведи, пожалуйста. Ты хороший, самый лучший! Спокойно… я на тебя сяду.

Конь, ухоженный, холеный, по всей видимости, любимый прежним хозяином, разумеется опытным конником, еще помнил своего седока. Он прядал ушами, ловя привычный посвист, на который побежал бы, как верная собака. Несколько дней назад в степной балке произошла стычка. Дончак не боялся выстрелов, замахов сабель, запаха крови и предсмертных криков, но произошло неожиданное - его хозяин упал из седла на землю, и конь как вкопанный остановился, тихо заржал, тыкаясь мордой в бок казака: «Вставай, хозяин, поскакали, опережая ветер, от погони!» А хозяин лежал, и рука была непривычно холодной.

Появились какие-то люди на незнакомых лошадях. Он им долго не давался, но не мог уйти далеко от хозяина, и поэтому его поймали: повод зацепился за куст барбариса. Дончак заупрямился, рванулся, его перепоясали плеткой: «Беляк лютый! Не хочет служить Красной Армии!»

От оскорбления и боли жеребец взвился, но повод держали опытные властные руки, и пленник подчинился. А хозяин продолжал лежать на земле, не вскочил, не заступился…

Мальчик гладил дончака. Это было приятно. Такие руки боли не принесут - конь понял это. Того, кто в сердцах ударил плеткой, поблизости не было, и конь позволил мальчику взобраться в седло, взрослого бы он сбросил, затоптал, действия мальчика конь воспринимал как игру.

- Стой, попридержи!

Подбежал Илья, подошел сбоку, осторожно, без резких движений, приладил длину стременных ремешков, опоясал Ваню узким казацким пояском с кинжалом.

- С богом!

Конь пошел по двору, вышел на улицу, его не неволили, он перешел на рысь, постепенно увеличивая скорость. У Вани ветер засвистел в ушах. Мелькали ворота, то новые, еще не окрашенные, то старые с облупившейся краской неопределенного цвета, плетни с надетыми на колья макитрами - сушили горшки под молоко; обошли стороной подводы, запряженные быками, с полей везли початки молодой кукурузы. Откуда-то вывернулась блохастая шавка, но отстала, не успев забрехать.

Непривычно болтался на ремешке кинжал, он точно вырос в оглоблю, рукоятка била в грудь, а ножны стучали по ноге. Его бы за спину, наподобие карабина.

«Зря я на дядю Илью серчал, - подумал Ваня. - Научил кататься, из седла не падаю, чем не джигит».

На всем скаку, не поняв, что произошло, наездник, как гимнаст в цирке, сделал сальто через голову коня и упал на четвереньки в канаву, засыпанную золой.

Все произошло неожиданно, как выстрел из-за угла.

- Копают где попало! - вскочил Ваня на ноги, отплевываясь. - Чего копаете, проехать невозможно!

- Кажи спасибо, что золой засыпали, - сказала у плетня женщина. - Ридна маты не впизнала бы, колы бы мордой проихав по дерну.

Конь вернулся, виновато фыркнул, мол, извини, забыл, что ты не умеешь держаться влитым в седле, больше не буду.

Мальчик, припадая на ногу, подбежал, удивительно ловко прыгнул в седло.

Веса седока конь опять не почувствовал, но команде подчинился и пошел легкой рысью, вновь перепрыгнул через злополучную канаву.

За Ванюшей наблюдали казачки и детвора. Их глаза были чужими. То, что хлопец вернулся и удачно преодолел хотя и незначительное, но все-таки препятствие, спасло его от насмешек: выездка - наука трудная, не всякий «артикул» берется с первого раза, и настоящим казакам требуется постоянная тренировка.

Удивительная вещь молва! Казалось, скакал впереди нее, завернул к дому Кривошеиных, где расположился первый эскадрон, спешился и понял, что о купании в золе знали все. Вдоль плетня по обе стороны улицы стояли расседланные лошади, у их морд замерли конники, на земле лежали седла вверх попонами. Вдоль строя шел командир Цыбин.

- Сидорихин! - гаркнул он. - Ополосни физию, отряхнись и на левый фланг по причине наименьшего роста.

Цыбин в красных галифе и черной кожаной куртке дотошно проводил инспекторский осмотр. Он подходил вначале к коню, ощупывал холку, спину, ноги, как будто собирался купить коня у барышника, потом осматривал седло…

- Смени войлок… Черт слепой, що не заметил ссадины? Растер бок. Два дня вне очереди на конюшне, чтоб чуял болячку загодя. Паха потерты. Сходи к ветеринару, возьми мази. Гангрену заработаешь!

Осмотр длился невероятно долго. Кони, конники казались сонными, но это было необходимо - делать смотры после каждого похода. «Береги коня пуще глаза» - первая заповедь любой кавалерийской части.

- Седлай! А ты, - обратился к Ване командир, - сидай на Беляка (прилипла кличка к дончаку), айда к Илье. Он тебя сватал, он пусть тебя и в люди выводит. Скажи, что приказал обучить чему треба, пока не скаже, что посылае, ко мне не являйся, бо не приму. Слухай же его, как ридного батьку.

Дядя Илья чистил командирского коня. Без гимнастерки, с выпростанной нижней рубашкой, ординарец командира полка походил на ветеринара в халате. Лицо у Ильи было умиротворенным, он что-то ворковал, как голубь, жесткой щеткой вылизывал коня, а тот стоял, прикрыв глаза, расслабленный от ласки, норовя губами ухватить за руку.

- Не басурмань! - отталкивал морду дядя Илья. - Я те взыграю, хвороба! Вот запрягу тебя в телегу, будешь хворост на кухню возить.

Замечательный скакун был у Логинова - английский, то ли купленный за золото в Англии, то ли выведенный на конеферме крупного помещика. Достался он командиру от белого генерала. Не конь - картина, глядеть не наглядеться, казалось, сядь на спину - проломишь, до того тонкий и легкий. Но в беге не было ему равного. Пассажирский поезд догонял. Таких в телеги не запрягают.

- Вот ты грамотный, - сказал Илья Ване, привязывающему в стороне своего Беляка. - Разгадай загадку: почему каждый конь - лошадь, а не всякая лошадь - конь? Сроду не отгадаешь. Говорят, ты землю орав? - И до него дошла весть, что Ваня приземлился в золу. - Ничего, - сказал покровительственно Илья, - с каждым случается, только не вини коня, в чем сам винен.

Он вышел на середину двора, как дед в белой рубашке, прищурясь на солнце. Ноги у Ильи были на редкость кривыми, как колеса.

- Чего глядишь? - спросил он по привычке. - Думаешь, я рахитик? Ошибаешься! У нас в роду все такие… Ты слухай, раньше еще дикие жили в степу, малолетних хлопцев учили - между ног булыгу зажимали, чтоб мускулы развивать. Потом сажали на необъезженную лошадь. Гутарят - без уздечки, без седла. Ногами управляли лошадью: была сила в ногах. Сдавит - лошадь падает. Чуешь? Ногами управляли лошадью. В руках два меча, може, и лук со стрилами, никакого поводка… Что возвернулся?

Обманутый доброжелательной беседой, Ванюша выпалил напрямую:

- Цыбин к тебе прислал. Наказал, чтобы всему обучил, а то не возьмет. На ученье к тебе…

- Що? - побагровел Илья. - Вин, твой Цыбин, мне не указ! Ха, бачи-те, люди добры, меня, казака, кавалера двух «Георгиев», в няньки записали. Чи война, чи бирюльки с малыми дытынами затевають! Щоб вин сказывся! Чихать я на него хотив с велыкого яру.

На бегу заправляя рубашку, он бросился к штабу. Ваня остался у коновязи, не зная, что делать. Все рушилось. Так замечательно начался день: подарили коня, кинжал, а теперь, выходит, каждый от него отмахивается, как от надоедливого овода. Никто не верит, что он может стать настоящим солдатом. Да если до дела дойдет, то он, да тогда он…

На пороге дома появился Логинов, очевидно услышавший в окно неистовый крик ординарца.

- Товарищ командир! - вопил Илья. - Под трибунал отдайте! Властноручно застрелите, не буду нянькой! Нехай его Цыбин учит. Не старый режим!

- Тихо трохи! - осадил его Логинов. - Ты же за него митинговал? Севостьянов Миша, ты слышал, при тебе он головой ручался, что сделает из Сидорихина казака? Не реви, как молодуха на проводах жениха в солдаты. Сделай из него годного к строевой - скажу спасибо. Не выдержит твоей школы - нам не треба. Иди сполняй! Сроку три недели.

Илья сплюнул от досады… Не то чтоб хлопец не нравился, хлопец толковый, ходит следом как завороженный, буквально в рот смотрит, на лету слова ловит. Нет ничего сладче, чем чувствовать себя кумиром, но одно дело «кататься», другое дело - «саночки возить», пусть бабы возятся, нянчиться не мужское дело. Мужик, он че? Он… ну, можно, конечно, почему не можно показать, как сидеть в седле, как на «парад выезжать». А тут… Тут с азов начинать, возиться, как с кутенком. А спрос… Вдруг пальчик поцарапает или с коня в ту же канаву опять грохнется, но не всегда в канаве зола окажется. Че с хлопцем случится - мать глаза выцарапает, слезами затопит. Вот легка на помине!

Логинов и Миша Севостьянов сделали озабоченные лица и скрылись в хате - во двор вбежала Полина Гавриловна. Знаменитая ее шляпа с пером - предмет зависти казачек и насмешек казаков - трепетала за спиной на голубой ленточке. От бега Полина Гавриловна раскраснелась, волосы рассыпались. Увидев перевязанное колено сына, его поцарапанное лицо, она всхлипнула, бросилась к Ване, но ее опередил Илья. Он встал между сыном и матерью.

- Чего треба? - сказал он грубо, как хорунжий солдату-первогодку. - Що тут тоби робиты? Прилетела… Дытыну забидели. Сам вынэн! Точка! Я те знаешь, товарищ Полина, смерть как уважаю, но теперь не твоя власть, теперь моя власть. Не мешайсь под ногами, а то я страсть горячий. Тебя в штаб дивизии кличут, в Кисловодск едешь с оказией? Гарно! А будешь каждый раз сюда бегать, сопли утирать - сама с ним цацкайся. Утирок не хватит. Бачь, який бугай вырос, а она бежит, кохфетку несет… Уходи с глаз долой, не то передумаю! И забирай его с собой под подол.

Его слова точно ударили Полину Гавриловну, она прижала ладони к лицу. Да, она согласилась в Особом отделе дивизии оставить сына в кавалерийской части, потому что его просто больше некуда деть. Ее привлекли к работе по борьбе с контрреволюцией… Она написала заявление, все сделала сама, и тем не менее она прежде всего мать и лишь потом солдат революции, хотя… Она пришла в революцию задолго до рождения сына. Любовь к мужу, к сыну, ненависть к врагам - все спеклось в единый сплав, и это была ее жизнь, ее терзания и радости, иной жизни она не представляла, да и не хотела представить. Единственно в чем могла себя упрекнуть, что с семнадцатого по девятнадцатый год, до Шкуро, как бы расслабилась, жила за спиной Сергея Ивановича, даже нагана не имела. И ни к чему он ей был. Эти годы были ее самыми счастливыми, годами ее женского счастья.

- Могу я проститься с сыном? У меня двадцать минут есть. Через полчаса обоз трогается… Если бы к вам ваша мать приехала…

Она стянула шляпу, стала зачем-то расправлять поля.

- Цалуйся, - отвернулся Илья. - Только от твоих поцелуев один вред солдату.

Мать хотела обнять сына, но тот отстранился.

- Мам, не надо, я же не маленький!

- Понимаю! Понимаю… - закусила губу Полина Гавриловна. - Сынок, если ты не выдержишь… Когда ты в море на тральщике ходил, я в сто раз спокойнее была, хотя там мины, подводные лодки… Тут совсем другое. И взрослый не каждый может. Я вот лошадей боюсь. Если не сможешь… Не горюй, не стесняйся, иди к Акулине. В Вэчека, к товарищу Сойкину, он в курсе дела. Запомнил?

- Да, запомнил! - потупился Ваня. - Мам, ты иди, а?

- Хорошо, хорошо… Хотя что тут хорошего? Собственного сына обнять нельзя. И еще… Ваня, если вдруг где-нибудь увидишь меня, еще раз тебе повторяю, не беги ко мне, что бы со мной ни происходило, даже если бы меня вешали. И себя погубишь, и меня, и дело погубишь. Если я тебя сама не позову…

- Помню! - коротко сказал Ваня.

- Да! Иду! Иду! Извини, сын, что с собой не беру, - нельзя!

- Боец Сидорихин! - пришел на выручку Ване Илья Гарбузенко. - Гэть в конюшню, будешь навоз вилами носить. Я те не барышня-нянька, я те красный дядька! Бегом! Кохветок тут немае. Маты тоже немае. Один я для тебя и бог и царь - хочу с кашей ем, хочу с чаем пью. Все! Иди с богом! Пелагея, не сбивай дытыну с панталыку.

- Подъем!

Кто-то сдергивает одеяло, нет, не одеяло - черную жесткую бурку, которая пахнет полынью и лошадиным потом, а запах лошади самый желанный даже во сне.

- Гэть, голопузая команда, дрыхнуть, як барсук, горазд!

В хате полутемно. В окна брезжит рассвет. Дядя Илья одет по форме, встал затемно.

- Что-нибудь случилось? - встревожился Ваня.

Постель тянет магнитом, глаза слипаются.

- На Шипке все спокойно! - отвечает дядя Илья. - Полк ушел, бандиты объявились.

- Мы опоздали, про нас забыли? - всполошился Иван. - Я сейчас, я быстро, мы успеем, догоним…

- Че? - с презрением спрашивает Илья. - Куды всполохнулся? Полка немае тут. Зараз начнем солдатскую науку. Як ты портянку крутишь?

Он огрел мальчишку по спине, скинул легкие кавказские сапожки без каблуков, показал, как пеленают портянкой ногу, подумал, изрек:

- Начнем с подгонки снаряжения.

Наскоро позавтракав, они пошли к коням. На улице было безлюдно, лишь у штаба сидели бойцы, легкораненые и больные, курили «козьи ножки». После караула их не взяли в рейд, оставили нести гарнизонную службу.

Илья долго и витиевато ругал мальчишку: седло не так подтянул, вид у воспитанника не бравый, погода отвратительная - день обещал жару, и что самое печальное - пацан-пентюх для такого опытного учителя, как Илья Гарбузенко, великое наказание, и дважды повторять каждое упражнение он с ним не намерен. Если у дытыны нет таланта к верховой езде, сколько ни учи, все равно бесполезно.

И дни смешались с ночами. Ваня видел себя точно со стороны, то у водопоя, то на манеже. До бесконечности повторяются упражнения - соскок с коня на ходу, посадка…

Он запутался в стременах… Беляк идет рысью, сейчас Ваня упадет, разобьет голову. От страха он судорожно ловит ртом воздух, ставший тугим, как вода. Илья уже не кричит, а свистит на разные голоса, как соловей-разбойник.

Конь прерывает бег: конь опытнее седока. Удивительно умное животное лошадь! Он кладет голову на плечо Ване и дышит в ухо, точно шепчет: «Не отчаивайся! Я тебе помогу. Со мной не пропадешь».

Разбойничий посвист…

Ваня трогает коня. Беляк разворачивается, бежит ровно по «плацу», вытоптанному сотнями копыт пустырю за приземистым мрачным каменным амбаром. Ладонь пустыря обрывается крутым оврагом. Овраг, как спрут, распустил промоины-щупальца и сосет землю каждую весну, каждый ливень, лишь у садов, запутавшись в корнях вишен и яблонь, смиряет свой безудержный аппетит. Зеленеют заросли паслена и лопухов. Лопухи непомерной величины, как казацкие бурки. Из-под них выбираются казачата, перепачканные черным тутовником, как чертенята. С завистью, ревниво наблюдают за «кацапом», как он пытается поднять с земли платок.

С левой стороны паренек берет платок, с правой… ловит пальцами сухую землю.

- С одной може, - приходит в ярость Илья, - з другой чурается. Инвалид! 3 люльки на правой бок уронили. Повторить!

Казачата хихикают: если уж берешь слева, то возьмешь и справа.

Ваня ныряет вправо по потному скользкому боку коня, в глазах темнеет от прилива крови, рука тянется, тянется… она кажется короче, чем была минуту назад, платок увертывается, как живая мышь.

По ушам бьет свист, раскатистый, злой. Конь трясет головой, с губ капает пена, и опять начинается бег рысью. Работать придется, пока наездник не поднимет с земли белую тряпочку.

Система у Ильи, безусловно, была.

Правда, многие упражнения по джигитовке он упустил, ибо считал, что их обязан знать и уметь выполнять каждый нормальный человек на земле, не подозревая, что умению управлять конем в казачьих станицах учатся с детства, как умению плавать в рыбацких поселках. Некоторые упражнения он считал вольной забавой, бесполезными для боевой обстановки. Но и того, что осталось, было для подростка более чем достаточно.

Ваня исхудал, почернел, но не жаловался, терпел… Уставал так, что засыпал, не успев коснуться головой подушки.

В юном теле каждый мускул звенит струной, впереди бесконечная жизнь, и невозможно понять, как ее можно прожить, и не терпится скорее растратить энергию тела, точно на это не хватит будущего.

Ванюша сидел в хате Кривошеиных, перед ним лежала подшивка «Нивы». Дядька и воспитанник рассматривали картинки, читали надписи, иногда непонятные, на исторические темы. Незнание мифологии, истории восполнялось безудержной фантазией. Источник у Вани были сказки, у Ильи - история донского казачества.

Ваня прочитал вслух стихотворение Тютчева, читал «с выражением». Илья слушал напряженно. За каждым словом поэта у него перед глазами возникала картинка: в хате вроде бы запахло умирающими огненными листьями клена, зажурчал ручеек, вроде бы донесся звук пастушьего рожка…

Илья подпер голову рукой, глаза закрыл, зато раскрыл рот. Губы у него были узкие, растрескавшиеся, один зуб выбит, возможно, в этом и заключался секрет его разбойничьего посвиста.

- Не брешешь, что помещик придумал? - неожиданно спросил он. - Мабудь, ему мужик рассказал, помещик и накалякал. Ить они паразиты, помещики, в поле спину не гнули. Ксплуататоры, гады! Нам агитатор рассказывал на фронте, когда к красным сманивал казачью сотню.

О жизни русского крестьянства Центральной России Илья знал понаслышке, представления же о жизни рабочих в городе у него были весьма противоречивые. Знамо дело, умели замки починять и коней ковать, как кузнецы в кузне.

Казаков он считал особым народом и, когда Ваня попытался растолковать ему, что казаки произошли от беглых крепостных мужиков, обиделся не на шутку.

- Вышли мы з степи.

- А в степь-то как попали? - не сдавался Ваня.

- В степь… В степь з степи. Она без конца и краю. В ней есть усе, даже верблюды. Видел верблюда?

- Верблюды не люди. Я тебе про людей говорю.

- Тю, не люди! Нехай не людыны, а татары откуда взялись? А калмыки, башкиры? Чечены - те с гор спустились, они там усю жизть по горам скачут. А внизу вси з степи приихали.

Спорить было бесполезно. Если Илья в чем-то усомнился, тем более во что-то уверовал, доказать обратное ему было невозможно, для этого требовался авторитет не меньше чем командира полка.

- Ты мне писню читал, - сказал он в заключение. - Тильки напев не знаешь. Слыхал я ее, ей-богу, слыхал. Вспомню - скажу, как петь треба.

По-своему объяснил Илья то, что ему понравились стихи Тютчева.

Ваня выбежал из хаты, и земля заходила ходуном, стала как резиновая. Он успел отбежать от крыльца, чуть не упал, удержался, обняв коновязь. Бревна дергались.

- Свят! Свят! - закричали в соседних дворах женщины.

В конюшне бился и ржал жеребец, он вдруг начинал храпеть как придушенный. Илья сделал несколько шагов и упал на бок, встал на четвереньки и опять упал…

- Так это же землетрясение. Я же в учебнике читал, - догадался Ваня. Он отпустил бревна коновязи, метнулся к конюшне, откинул щеколду, вбежал вовнутрь.

Самым устойчивым казался воздух. Ваня опустился на колени, откинул дверцу, выпустил Беляка… Тот рванулся, и быть бы растоптанным хозяину, если бы он не весил, как пушинка, - конь отбросил Ваню к двери.

Беляк выбежал во двор и заржал, и опять не радостно, а испуганно.

Землетрясение окончилось неожиданно, как и началось. Поднялся дядя Илья, смущенно огляделся, не видел ли кто, как он катался, угомонились куры и гуси. Перестали голосить по дворам женщины. Тишина и спокойствие были ощутимы, точно вещь. Только у дончака по-прежнему были расширены от ужаса зрачки.

Ваня подошел, начал оглаживать.

- Ты же меня чуть не убил, - сказал Ваня. - Успокойся, все прошло. Я с тобой… Ты же сам мне говорил, что «нам на пару ничего не страшно». Говорил?

И конь, точно понимал каждое его слово, успокоился и вдруг виновато опустил голову.

- Ничего! - утешал его Ваня. - Бывает… Перепугался? Ты уж больше на меня не прыгай.

Конь фыркнул и прижался головой к мальчику, мол, извини, больше не повторится.

Саднит локоть… Но эта боль светлая, на минуту крапивой обожгла и растаяла, не похожа на жуткое бесформенное чудовище, что поднимается откуда-то изнутри, когда каждая капелька твоего тела цепенеет от ужаса, корчится от муки в предчувствии гибели.

Стучит, плюется огнем и смертью ручной пулемет «Льюис». Пулеметчик Алеша - китаец. Чистокровник китаец из Хунани. Он всегда спокоен и ничего не боится. Эскадрон откатывается вдоль берегов Соленого озера, один Алеша сдерживает бандитов, иначе бы они развернулись в лаву и порубали бы отступающих.

Стучит пулемет…

Цыбин, в разорванной на спине кожанке, в последних рядах. Коня под ним убило.

- Ванька! Сидорихин! - зовет он мальчишку. - Сдвигайся на холку, я в твое седло сяду. Отходи! Алеша, отходи! Ставь пулемет на тачанку. Садись по двое! Сидай!

Они скачут на Беляке. Цыбин хрипит в затылок Ванюше. «Отберет коня, - появляется мысль, - или кому-нибудь прикажет передать».

В низине эскадрон остановился… Здесь весной тоже было озеро, но солнце высушило воду, на растрескавшейся, похожей на паркет земле налет беловато-грязной соли, под копытами хрустят сухие стебли. Растет трава… Растет травка, умудряется расти даже на солончаке.

- Докладывай, докладывай, востряк! - распекает Цыбин командира первого взвода. - Кто за разведку в ответе? Кто засаду проглядел? Убью как гниду.

- Разведчики погибли, - отвечает взводный. - Стороной прошли, их в спины постреляли.

- Потери? Командиров ко мне!

Кроме разведчиков погибло еще четырнадцать бойцов. Раненых много. Даже Алешу-китайца царапнуло по лбу. Ваня оторвал от нижней рубашки подол, завязал пулеметчику голову.

- Шибко спасибо! - пожал ему руку Алеша. - Помоги зарядить магазины.

Самое тяжелое - бандиты покалечили коней. Раненых лошадей отпустили в степь, авось выходятся, не пристреливать же боевого друга. Но лошади не хотели уходить, стояли, как стреноженные, тоскливо смотрели вслед уходящим.

Солнце взбесилось. Бьет жарой, как беляки из пулемета. Во рту сухо и горько. Сколько хватает глаз - засохшая полынь-трава, от нее ветер пропитался горечью.

- Боеспособность паршивая! - подвел итог Цыбин.

Кто-то подвел ему лошадь убитого разведчика. Многие бойцы идут пешком, несут седла, с вожделением посматривают на Беляка.

- Есть из местных? - спрашивает Цыбин.

Но никого из местных казаков в эскадроне не оказалось.

- Як нэ повизэ, так нэ повизэ, - вздыхает Цыбин. - Колодцы есть, а где? Никто не знает, шукай иголку в стогу. Шевелись! Второй взвод выставь охранение, а то опять в засаду втюримся.

Воздух дрожит, степь дышит зноем. От жажды невозможно говорить, языки распухли и стали шершавыми, как напильник.

Ванюша едет в стороне, боится, что отберут коня. Подводу он увидел первым - глаз молодой, цепкий. Ваня поскакал. Казак - видно, местный житель - стоял с подводой у неприметного издалека колодезного сруба.

- Здравствуй, дядя! - сказал Ваня. - Колодец не высох?

Дядя, бородатый мужик в лохматой бараньей шапке, смотрит зверем. Вполне возможно, что тоже бандит, кто докажет обратное? Никто, разве только шашка или пуля станут свидетелями, на чьей он стороне, и кто-то вскрикнет, упадет на спину коня, сползет кулем, ударится о выжженную землю, да в чистом голубом небе закружит коршун.

- Послал бог племянничка! - выдавливает из себя дядька. - Турнули, что ли, у Тухлого озера?

- Да нет, ничего, - бодро ответил Ваня. - Гуляем.

- Гуляем! - усмехнулся дядька. Он стреляный воробей, небось водил сотню в атаку где-нибудь в Галиции или под Царицыном. - Гуляють! Погуляють по шеям.

Ему понравилось слово, и он талдычит его на разный лад. Мальчика дядька не стесняется.

- Дядь, дай ведро коня напоить.

- Коня… Коню дам. Конь - он божья тварь, он ни при чем.

Кожаное ведро влажное, тяжелое. Значит, в колодце еще есть вода.

Ваня размотал веревку, опустил ведро в колодец. Дядька залюбовался дончаком, тот потянулся к мужику. Ване обидно, заревновал коня, свистнул, и конь встрепенулся, подошел… Он тянул морду, от нетерпения шамкал ртом, как беззубый старик.

- Сейчас напьешься, родной.

Но Ваня не успел вытащить ведро, подскочил боец, вырвал веревку, вынул ведро, начал жадно пить, обливая грудь бесценной влагой.

Еще налетело человек пять. Все торопились, Ваню оттерли в сторону. Он обхватил шею Беляка, а тот дрожал от возбуждения, казалось, хотел ввязаться в свалку.

- Спокойно, успеем! - Ваня ослабил подпруги. - Отдохни малость.

Люди пили, поили лошадей. Кто-то, не глядя на казака, стал распрягать его лошадь. Казак сопел, отвернулся в степь - он считал подобное вполне оправданным, сам поступал так же не раз.

- Голодранцы…

Казак засуетился около жеребца, оставленного взамен каурой кобылы. Оглядел круп, разделся, снял с себя рубаху, не задумываясь, разорвал на полосы. Осторожно обтер рану, смастерил заплату, приладил чудом.

Наконец ведро оказалось у Вани. Вода в колодце была наполовину с песком, но это была вода, и он долго поил Беляка. Когда друг напился до упора, напился и сам.

- Ты хлопец гарный, - услышал он голос казака, - коли коня вважаешь пуще собственного брюха. Сознайся, как на духу, ничего не будэ, дончак-то Прохора Хаменко?

- Не знаю. Мне подарили.

- А-а-а… - протянул казак и покачал головой. - Я и думаю, Прохора. То-то его жинка убивалась. Гнедко! Гнедко! Чуешь? Ух, Гнедко! Ух, разбойник!

Дончак заржал, опять потянулся к дядьке. Ваня вскочил в седло.

- Спасибо за ведро!

- За спасибо коня не купишь!

На этот раз пулемет забил слева - бандиты успели догнать и ударить. Алеша-китаец и на этот раз спас от погибели - развернул тачанку и в упор, не торопясь, рассеял конников. Он бил по лошадям - цель большая, а без коня казак, считай, как безрукий в драке.

Ваня поскакал на выстрелы. На ровном месте попалась ямка. Гнедко (вот, оказывается, как звали коня) прыгнул, седло мгновенно повернулось вместе с седоком под пузо. Ванюша вылетел из седла, хорошо, что ноги не успел вставить в стремена.

На какой-то момент он потерял сознание. Боль была оглушительной. Он разбил лицо в лепешку. Гудела голова. Ваня встал, зашатался… Ни души, лишь обиженно прокричал коршун, взмыл ввысь и пошел кругами над степью, ища поживы. Тошнило, вновь смертельно захотелось пить.

«Куда идти? Где наши? Что там? Как там? Почему тишина, не слышно выстрелов?»

Ноги не слушались, но он заставил себя идти, опираясь на карабин.

Он услышал стук копыт. Кто-то скакал с запасной лошадью. Белый или красный?

Спасение или погибель?

Он узнал Гнедка и, уже не думая о том, кто скачет, побежал навстречу.

«Как же я забыл подтянуть подпруги! - упрекал себя Ваня. - Ух, дядька! Друзья, выходит, с хозяином Гнедко. Сказал бы ребятам, кто такой, враз бы хлопнули. Неужели Гнедко - Беляк к нему побежал? Или дорогу домой вспомнил? Признал, значит, своего».

- Ваня, Ванюша, ранен?

- Дядя Илья! Гарбузенко! Живой я… Как ты тут очутился?

- Сидай, горе луковое. Полк подоспел, пошли на преследование. Теперь им не уйти - у наших кони свежие. Гляжу - твой Беляк. Ну, думаю, с хлопчиком дюже плохо. Спрашиваю - гутарят, бачили у колодца, я за тобой, думал, не свидимся. Ой, маты? Кто тебя разукрасил, як икону? Чи рукопашная была? Сколько бандитов порубав? Почему твое седло было под брюхом у коня? На, пей, оставь трохи на дне фляги. Плохо я тебя учил, бить надо было.

- На водопое отпустил подпруги, потом…

- Ясно! Теперь будешь на усю жизнь ученым. Га!

- Моего коня звать Гнедко, - сказал Ваня.

- Откуда дознался?

- Дядька у колодца признал Гнедко. Сказал, что хозяина звали Прохор.

- Як кликали?

- Прохор.

- Тю, дурья башка! - удивился Илья. - Хозяин коня не Прохор, а Иван Сидорихин. Це ж ты… Хозяин коня тот, кто на нем сидэ, кого конь на себе нэсэ, кому служит, из чьих рук овес принимав. А що имячко выпытал - це гарно, бо конь, як пес, всю жизть на одну кличку агукает.

Станица купалась в садах. Ребятишкам купаться было негде» так как летом речушка пересыхала и по руслу, как по дороге» ездили на волах. Воду здесь собирали загодя с весны в запрудах, называемых ставками, из них поили скотину, для питья самим в землю врывали цистерны* куда стекала с крыш дождевая вода, хотя безвкусная, зато чистая,

На воротах красовалась гоголем цифра 2, написанная мелом. Илья кивнул Ване:

- Давай завернем, для нас прописано.

Ехали по трое, эскадрон точно таял…

- А пустят?

- Двоем прописано, - сказал Илья, - цифири квартирьеры малюют, народ тут обвыкший, но треба военная хитрость, чтоб иа топора суп сварить. Ты слухай, я буду шуровать,

Наставник Ванюши никогда не оставался голодным, хотя в походах не было ни кухни, ни фуража и жили на «подножном корму», как овцы в гололед: сумеешь «пробить лед» - будешь сытым и коня накормишь.

Илья спешился, огляделся, словно обнюхал двор, подмигнул Ване:

- Хозяйство справное, сыто живут… Это хорошо! Держи мой поводок. Сними с пояса диски, Алеша ругаться не будет. Чего ты ему их возишь, у него тачанка есть. Громыхни. Набивать не будем, шибче грохочет. Помогать пулеметчику в бою легче, чем у куркуля шмот сала выпросить. Не тушуйся, не психуй, будем действовать по науке. Рассупонь ворота, иди трохи сзади для важности. Пошли!

Он вошел во двор атаманом. Постоял, показал рукой, куда поставить коней, потом широким жестом приказал следовать за ним в хату. В окнах мелькнули женские лица.

В хате было полутемно, горела большая керосиновая лампа с привернутым фитилем. Илья подошел к столу, еще круче выпятил грудь.

- И кто тута есть?

- Що тебе, служивый? - вышла из-за перегородки хозяйка, дородная казачка лет сорока пяти в кофте домашней вязки.

- Приказываю подать кушать моему солдату, - сказал Илья, показывая большим пальцем через плечо на Ванюшу.

- Який же вин солдат? - подбоченилась тетка, уставившись на мальчишку.

- С кем ты гутаришь! - взревел Илья, с трудом контролируя речь, чтоб не перейти на родной диалект. От его могучего голоса чуть не потухла лампа. - Как ты сбрехнуть такое могла, сказать… такое. Это… Это самый мой любимый адъютант, что ни есть верный солдат… из Питера родом. Слыхала Питер? Столица бывшей русской самодержавной империи. Там царь с генералами в преферанс играл… Игра такая. И мой адъютант там жил. Во игде он жил. А теперь я ему сюда приказал явиться. Давай бомбу!

Он подскочил к Ване, вырвал диск от ручного пулемета, громыхнул о лавку.

- Разнесу курень начисто, будете знать, как моего верного солдата лаять!

- Ой, лиху! - перепугались женщины. - Ой, что ты, миленький! Хиба ж я знала, кто вин, я враз ему соберу.

- Другое дело, - сменил гнев на милость Илья. - И мне заодно трохи накладай. Так и быть, попробую кулеша, твою стряпню отведаю. О, какая ты спелая, должна вкусно готовить.

- Настя! - скомандовала хозяйка. - Не ховайся… Главный командир приихал. Хлопчик, заходь в хату, заходь. У нас не Питер, но мы люди чистые. Заходь!

Она поставила табурет, взобралась на него, вывернула фитиль и… застыла.

- Ой, людины, ой, родни, ой, цацу, ой, дытына малое! Що они над тобою зробили! - заголосила она во весь голос, как по покойнику. Откуда-то вынырнула дочка хозяйки, молодуха широкой кости и завидной красоты. В доме точно посветлело. Она тоже уставилась на Ванюшу.

- Перестаньте выть! - стушевался Илья. - С лошади упал во время боя. Переполошите всю станицу. Дайте ему умыться.

С печи, кряхтя, слезла старуха, взяла ухват, вынула из печи чугун с теплой водой. Меньшая дочка, Манька, принесла вышитое полотенце. Хозяйка с молодухой подхватили Ванюшу под руки, повели к умывальнику, пристроенному за печкой, подтащили по полу лохань с теплой водой, начали стаскивать с паренька одежду.

- Не надо! - отбивался Ваня. Ему было трудно говорить. Губы распухли в пол-лица, как у вурдалака, глаза заплыли синевой. - Я живой, а вы меня отпеваете. Не надо!

- Мы жалкуем тебя, - слушали женщины, - трохи смоемо, не рычи вовком, не забидим, само мало и чуть живэ, да еще и командуэ. Маня, сготовь постелью, мы его зараз и положимо.

Илья, руководствуясь старым принципом «где у солдата шинель, там и дом», понял, что ужин обеспечен.

Он подозвал меньшую, Маньку, что-то прошептал, затем, повесив шапку и карабин на гвоздь, вбитый в простенок между окнами, выскользнул во двор к коням. Занятая «адъютантом» хозяйка не обратила внимания на странное поведение «главного командира», и подобное невнимание стоило ей двух торб с овсом.

Вернулся Илья довольный и вовремя: на столе дымилась глубокая глиняная миска вареников, залитых по меньшей мере полкрынкой сметаны. Илья «посурьезнел», опять выпятил грудь, точно на нее прикололи четыре «Георгия» с мальтийским крестом в придачу, пригладил чуб и поинтересовался:

- Гражданочки, мне-то теплой водички не оставили?

- Тебе зачем? - удивилась хозяйка, окатывая Ваню из ковша.

Ваня в трусах стоял ногами в лоханке. Он уже не сопротивлялся, поняв,

что сопротивляться бесполезно. Хозяйка закутала его в чистую лошадиную попону, подхватила, как перышко, на руки, понесла к разобранной постели, вздувшейся периной и двумя огромными подушками. Мальчик утонул в пуховиках.

- Побриться треба, - сказал Илья, проведя рукой по подбородку, и, видно, решив, что с бритьем можно и подождать, засел за стол, вооружившись деревянной ложкой с длинной ручкой.

Ел он долго, солидно, по мере насыщения становясь все более словоохотливым и любознательным. Два раза под столом он незаметно распускал ремешок на брюках. «Адъютант» заснул, не успев выпить кружку молока. Население хаты - четыре души женского пола смирно сидели в сторонке, провожая завороженными взглядами монотонные движения ложкл, дивясь аппетиту «красного атамана».

- Куда ложиться прикажете?

- К адъютанту!

- Спасибо! Добро вам зачтется!

Он добрался до постели, посмотрел на молодуху, и Настя, вспыхнув, вышла. Бабка, ворча что-то под нос, полезла на печь, хозяйка отвернулась. Манька шмыгнула носом, потрясенная тем, что у «атамана» кривые, как колеса, ноги.

- Подштанники-то скидай пид одеялом, - сказала хозяйка. - Постираю, а то простыню запачкаешь. Спокойной ночи, енерал!

Она опять взобралась на табурет и задула лампу: керосин и здесь был дорог, гуся отдавали за бутылку.

Ваня проснулся чуть свет, тело утопало в перине и от этого ощущалось блаженство, глаза опять сомкнулись, он успел подумать: «Раз дядя Илья не будит, можно еще немножко… еще немножко…»

Сон как богатство, - чем больше спишь, тем больше .хочется. Его растолкал часов в одиннадцать «красавец» Чиба из третьего эскадрона, уральский казак из-под Гурьева.

- Продерите очи, барин! - тряс он Ваню. - Я был денщиком у поручика Лядова, он тоже дюже дрыхнуть любил. Еще любил казаков по мордам. И проспал смерть… Царя-батюшку сбросили, а он проспал. Когда солдаты бунтовать начали, они почивали. Его свои же за мордобой и… Царство ему небесное.

- Чего же ты не разбудил? - сел на кровать Ваня и зевнул до писка в ушах.

- Зачем? Он более всего на моих зубах тренировался. Не понимал своего счастья, - как-то непонятно окончил свой рассказ Чиба.

- Чего ты сюда пришел?

- Я сегодня дежурный по штабу полка.

- Ты?

- Не веришь? Сегодня комдив Балахонов приехал. Будет смотр. Что я тебя буду два часа поднимать? Подъем! И быть в штабе полка - начальство требует.

- Зачем?

- Тебе скажут.

- Подожди, я сейчас!

Ваня был легким на подъем. Второпях он даже не заметил, что его белье и гимнастерка выстираны. Он догадался об этом, надевая сапоги: на чуть-чуть влажные портянки сапоги натягивались с трудом.

Чиба относился к редкому разряду бойцов, которых за глаза называли «красавцами». Откуда что бралось?.. Снабжалась 16-я кавдивизия плохо, боеприпасы и те нередко поступали в недостаточном количестве, бойцы старались поэскадронно придерживаться какого-то стандарта. Цыбин, например, был сторонник общевойсковой формы одежды, хотя сам и ходил в красных галифе и кожаной куртке. Он не мог терпеть легкие казацкие седла, считал их «допотопными» и признавал лишь кавалерийского армейского образца. В эскадроне лошади были белой масти и коротко остриженные, чтоб издали видеть, где свои, где чужие. У Вани Гнедко был темной масти, но по сути дела Ваня только лишь числился за первым эскадроном, а службу нес при штабе полка под началом ординарца Логинова Ильи Гарбузенко, выполняя задачи вестового в походах и стоянках, в бою же должен был находиться рядом с Алешей-китайцем, заряжать пулеметные диски.

В четвертом же, например, лошади были темными, как форма - терских и кубанских казаков. Правда, форма эта, латаная-перелатаная, кой у кого из казаков была с нарушениями, «красавцы» же в полку щеголяли одеждой, как говорится, с иголочки.

- Я мигом! - крикнул Ваня и побежал во двор. Ваня смутно помнил, как они вчера вечером вошли во двор, как привязали коней к плетню… Он припомнил, что не успел расседлать Гнедко. Его седло лежало у сарая. «Ага, дядя Илья расседлал, вот спасибо! Ругать, наверное, будет. Пусть ругается. Главное - помог».

Ваня поднял седло над головой, толкнул ногой дверь, быстро вошел в сарай… Гнедко лежал. Он не ожидал появления хозяина с ношей на голове, конь вскочил, шарахнулся в сторону, под ногами у него затрещало, и он исчез…

Ваня замер с седлом: был конь и нет коня. Со свету в полумраке нельзя ничего было толком разглядеть.

- Где ты? - сбросил седло Ваня. - Куда ты делся?

Послышалось ржание, точно из-под земли. Ваня бросился вперед и оказался верхом на Гнедко.

- Ой, куда это мы попали?

Они были в погребе, у которого провалился настил под тяжестью коня. Ваня вылез наверх, догадался распахнуть дверь сарая, подложив под нее камень, чтоб не закрывалась. Гнедко смотрел на хозяина из ямы, обмотавшись вязанками лука и нитками сушеных яблок для компота.

- На помощь! Люди, помогите!

Прибежал Чиба, увидел Ванино несчастье, залился смехом. Пришла хозяйка, сокрушенно закачала головой.

- Конь-то ноги не переломал?

- Не знаю! -. чуть не заревел Ваня. - Как его вынуть? Что теперь мне делать?

- Что дашь, если вытащу? - неожиданно сказал Чиба.

- А у меня ничего нет, - ощупал себя Ваня. - Хочешь кинжал? Только его не показывай Цыбину.

- Нужен он мне, - сплюнул Чиба. - Давай… Я вытаскиваю Гнедко, даю тебе другого коня и еще золотое оружие.

- Откуда у тебя оружие-то золотое?

- Не ори! - огляделся Чиба, не обращая внимания на хозяйку хаты. - Как ворона: «Кар!» Не твое дело… Есть, значит, есть. Идет?

- Нет! - затряс головой Ваня.

- Чего? Коня и золотое оружие.

- Ничего не надо, друзей на золото не меняют.

- Дурак ты! - криво усмехнулся Чиба. - Получит пулю твой Гнедко, или украдут, уведут ночью. Говорят, ты его не стреноживаешь.

- А зачем? - сказал Ваня. - Он никого не подпустит к себе. Пробовали… Пойдут под трибунал, - припугнул он на всякий случай.

- Ну, смотри, боярин, тебе виднее, - сказал Чиба. - Под трибунал!.. Ша! Разговор остается между нами.

Он спрыгнул в яму, поставил передние ноги Гнедко на ее край, затем вылез, отдал повод Ване, сам ухватился за лошадиный хвост, скомандовал:

- Вперед! Н-но!

И Гнедко через минуту стоял наверху. Ваня побыстрее вывел его на двор, мигом оседлал, подтянул подпруги (случай у Соленого озера запомнился ему на всю жизнь) и поскакал следом за «красавцем» Чибой, у которого на рукаве была красная повязка дежурного по штабу полка.

В штабе полка, расположившемся в доме попа, его встретил сам Логинов Василий Григорьевич. Осмотрел опухшее с синевой лицо мальчика, пожевал ус, протянул пакет и, когда Чиба, козырнув, ушел, приказал:

- Скачи к комбеду, там тебя ждет человек…

- Кто?

- Землемер… По фамилии Сойкин.

У Вани стало сухо во рту, а ладони вспотели: перед расставанием мать успела сказать, что если Ваня не выдержит казацкой школы, то пусть уезжает с оказией в Кисловодск, где в ВЧК спросит сотрудника по фамилии Сойкин. Что это? Совпадение фамилий? Но такая фамилия редко встречается. Если приехал человек, о котором упоминала мать, так почему он «землемер»? Почему он в комбеде, а не в штабе, почему не вызвал Ваню в Кисловодск?

- Знаешь такого? - спросил Логинов.

- Нет…

- Молодец, что не знаешь! - похвалил комполка. - Скажи землемеру (командир полка сделал особое ударение на этом «землемер»), что у нас только четырехверстка, других карт нет.

Ваня как в полусне поскакал по станице, нашел по красному флагу комбед, расположенный в пристройке торговой лавки купца Шилова. Лавка - одно название: купец не торговал, отсиживался дома, ссылаясь на болезнь сердца.

Ваня оставил коня у коновязи, вошел в дом. В широкой комнате с единственной лавкой и столом, заваленным папками с бумажками, находились четверо станичников и землемер. Это был среднего роста мужчина в косоворотке, полотняных брюках и полотняных штиблетах, косоворотка перепоясана узким кавказским ремешком с висюльками из серебра, на носу сверкало пенсне.

«Ошибка вышла, - упало сердце у Вани. - Какой же это чекист? Землемера, как врача, за сто верст видно, у них профессия на лицах написана. Пальцы в чернилах…»

- Вы, что ли, Сойкин? - спросил Ваня.

- Да, я! - оживился мужчина. - С кем имею честь? Что у вас с лицом? Боже мой, избили, что ли? Ну и нравы!

- Не все ли вам равно, - несколько грубовато ответил Ваня. - Вот из штаба карты. Других нет. Я пошел…

- Подождите, молодой человек, - остановил его землемер. - Вы так стремительно… Товарищи, вы идите, я тут карты посмотрю, если безнадежно устарели, придется самим план местности чертить. Да, очень попрошу принести аршин, я не привез, с ним неудобно путешествовать.

- Это завсегда, - сказали станичники. - Это пожалуйста!

- Предупредите народ, чтоб не волновался, - продолжал землемер. - Нарезать наделы буду согласно вашему решению, наша контора в ваши дрязги не лезет.

- А кому земля атамана отойдет?

- Беднейшим крестьянам. Иногородним. Они не побоятся, засеют земли атамана. Идите, я тут разберусь и приду через… минут двадцать, тридцать. Молодой человек, вы присядьте, я мигом просмотрю.

И когда станичники ушли, землемер сел на край стола, положил пакет из штаба рядом. И Ваня удивился перемене землемера.

- Ну что, Сидорихин, - сказал Сойкин, - давай знакомиться!

- Это вы? - только и смог сказать Ваня.

- Как видишь. Возьми вон мешочек, это тебе подарки от матери. Полина Гавриловна жива и здорова, шлет тебе привет.

- А где мама?

- Ваня! - развел руками Сойкин, - Неужели тебя отец ничему не научил?

- Извините, - покраснел Ваня.

- Мать на работе. Откровенно говоря, я не знаю где, если бы знал, то не сказал.

- Понятно…

- И нос не вешай, Ваня, классовая борьба продолжается. Убийцы твоего отца творят зло, а мы их никак не можем уничтожить. Ты сам знаешь… Ветра в поле не словить. Надо другие методы применять. Как думаешь?

Ваня пожал плечами:

- Откуда я знаю…

- А надо знать. Вэчека не царская охранка, ее сила в связи с народом. Так учит товарищ Ленин. Конечно, хорошо бы было, чтоб ты ходил в школу, а тебе приходится с конниками ловить белобандитов. Гляди, конь-то у тебя, как огонь!

- Гнедко! - зарделся Ваня. - Он за мной, как собака. Свистну, сразу прибегает. Правда, многие на него зарятся, мол, пацану и плохой конь сойдет.

- Не сойдет, - заверил Сойкин. - Я разговор этот слышал. Логинов правильно сказал: «Пацан у всего полка на виду». И твой подтянутый вид заставляет бойцов подтягиваться. С сегодняшнего дня ты будешь при штабе полка.

- Почему я должен уходить от Цыбина? - не согласился Ваня.

- А потому что… Вчера из-за тебя переволновались. Рано тебе в сабельные атаки ходить. Первый же казак срубит тебя как лозу - и сил у тебя маловато, и рубку ты не изучал.

- Не пойду я…

- Ваня, ты тут не капризничай, а то со мной поедешь в город. Ты о матери подумай. Случись что… Приказ подписан - ты вестовой при штабе. Ох» конь до чего красивый!

- Мне сегодня за него другого коня предлагали и золотое оружие, - похвастался Ваня, думая о другом, о разлуке с эскадроном. Он уже привык к людям, и бойцы признали его.

- Как, как? - насторожился Сойкин. - Золотое оружие, говоришь? Какое?

- Я не видел его. Мне просто предложили в добавку к коню.

- Кто?

- Дежурный по штабу, Чиба.

- Ага! Так… так…

Сойкин машинально вскрыл конверт из штаба, вынул карты, развернул, затем подошел к Ване, положил ему руку на плечо.

- Больше он тебе ничего не говорил?

- Нет.

- Так… Вернешься в штаб, обо мне, само собой, молчок, а Чибе скажи так… Не навязывайся, а вроде с интересом скажи, что хотел бы посмотреть оружие. Мол, если настоящее золотое, то тогда ты подумаешь. Проси, чтоб после смены с дежурства показал. Вечером. Место встречи тебе скажут. Понял?

- Понял. А если он откажется?

- Не откажется, раз предложил.

- А что за золотое оружие?

- Тут одна темная история. Во время турецкой войны офицеру за храбрость было награждение - золотое оружие. Особая сталь, рукоятка и ножны с золотом и камнями. Ценная вещь. Старик умер, его дети живут под Ессентуками. Дом их был ограблен, старуху убили. К сожалению, Ваня, и в нашу среду хоть и редко, но проникают бандиты. Ходят они со звездами на шапке, называют себя красными, а внутри остаются белыми. Подозрение пало на второй эскадрон вашего полка, но концов не нашли. Чиба с какого эскадрона?

- Со второго.

- Ну вот… Вроде хвостик объявился. Надо нечисть вырывать с корнем. Ты скачи, вон уже станичники возвращаются. Делай, как я тебе сказал. Подожди. Сейчас я напишу тебе записку, отдашь лично в руки командиру полка.

Когда станичники вошли с аршином, они услышали, как агроном говорил вестовому:

- Попроси еще у командира туши или чернил. Нам придется план угодий чертить. Карты не годны.

«Карантином» назывался дом, разделенный на две части легкой перегородкой. Когда-то «карантин» принадлежал казачьему кругу, то есть в этом доме находился ветеринарный пункт, где во время призыва казаков на царскую службу врач-ветеринар осматривал лошадей: казак уходил в поход на собственном коне, при собственном личном оружии, в собственной исправе, даже первую неделю должен был питаться собственными харчами.

Дом давно не белили, штукатурка облупилась, в перегородке появились щели: видно, в той половине, куда под конвоем привели Ванюшку и Чибу, держали лошадей - вместо окон по задней стене тянулось щелью зарешеченное оконце, пол был глинобитным, пахло почему-то чем угодно, только не лошадьми! В огороженном углу находилась слежавшаяся подсолнечная шелуха - ядра пошли на отжим масла, шелухой топили печь, приспособив у дверцы воронку из жести, в нее насыпали шелуху, она постепенно оседала в топке и горела с чуть слышным шумом, как нефтяная форсунка… Разумеется, шелуха должна была быть сухой, в «карантине» она сильна подмокла под худой крышей, спеклась, начала гнить, из-за этого ее, наверное, и не сожгли полностью, хотя с топливом в станицах, раскинувшихся в безлесой степи, где зимой, особенно в феврале, случаются страшные снежные бураны, испокон веков с дровами было тяжко.

Ваню в штабе предупредили, чтоб он ничему не удивлялся, чтоб «подыгрывал» Чибе и ни в коем случае не спугнул его,

- Он должен сделать побег, - вразумлял мальчишку Сойкин. - Ты не кричи, когда он будет убегать.

Днем, когда затаившийся в рядах Красной Армии бандит находился в наряде, в хате, где он остановился на постой, сделали обыск, строго-настрого наказав хозяйке молчать, но ничего компрометирующего не нашли,

- Насчет «золотого оружия» он не врал, - объяснил Сойкин. - Что ж… Запрятал надежно, хитрый гад, осторожный. Будем брать с поличным.

Встреча должна была произойти в сумерках у дальнего ставка Давыденко, в нем воды осталось на несколько дней, было видно, как у дна плавали довольно большие рыбины, они подплывали к тому месту, где стоял Ваня, и хлюпали ртами, прося есть: их специально запускали сюда до осени рачительные хозяева. Истошно вопили лягушки, точно им осталось жить последний день.

Чиба запоздал, пришел с карабином, под мышкой держал сверток.

- Я уж думал, не придешь, - сознался Ваня, боясь не выполнить наказа Сойкина. - Хотел было уходить.

Он говорил неправду, потому что ждал бы бандита до полуночных петухов.

- Да, помешали, - ответил Чиба, оглядываясь. - Не слышал, чего в станице всполошились? Коммунистов созвали… Дополнительные посты поставили, приказали по домам сидеть. Непонятно!

- Не знаю. Я с Гарбузенко стою на постое, его дома нет. Меня отпустили, хотя сказали, чтобы тоже не отлучался, если вдруг понадоблюсь.

- Не нравится мне эта суета сует, - проворчал Чиба. - Где Гнедко-то? Не вижу коня.

Ване вдруг говор Чибы показался непривычным, каким-то странным, точно он говорил на другом языке, не на том, что днем.

- А мы и не договаривались, чтоб я его привел, - ответил Ваня, как его научил Сойкин, и добавил от себя: - Сам же говоришь, что патрули рыщут. Чего же я буду на коне носиться из конца в конец станицы? А если Логинов увидит или дядя Илья? Приходил бы ко мне в хату.

- Откуда я знал, что ты будешь один, - ответил Чиба. - Ну, что будем делать?

- Как что? - искренне удивился Ваня. - Ты же мне какое-то оружие особенное обещал показать. Ты такой хитрован, можешь и железку подсунуть. Покажи вначале… Знаем, не маленькие. У меня серебряный кинжал есть, сам Цыбин подарил, вот смотри какой.

Ваня вынул кинжал из ножен, потом с ударом вставил его в ножны.

- Незадача! - остался чем-то недовольным Чиба. - Ладно, гляди! Понравится, беги за Гнедко, только возвращайся на нем к низкому амбару.

- А твой конь где?

- Поставил в саду. Сюда не повел - темно, еще свалится в ставок, как твой в погреб, ноги переломает, совсем без коня останусь.

Ваня наконец сообразил, чем удивила речь Чибы, - говорил он без украинского акцента и местных словечек, которыми была пересыпана речь дяди Ильи или Цыбина.

- Кажи! - сказал Ваня.

Чиба взялся за концы дерюжки и катанул сверток по траве. И в лучах угасающего солнца на земле засверкали звезды - это были уздечка, сабля и кинжал, усыпанные драгоценными камнями.

- Ой, как красиво! - изумился мальчишка. - Это все мне отдаешь? Такую красоту?

- Жирно будет, - сказал Чиба. - Уздечка тебе такая ни к чему: отберут сразу, не царский генерал; сабля тоже не по твоим заслугам. Могу предложить лишь кинжал, но ты мне отдашь свой. Коня за коня, кинжал за кинжал, честно, как у батьки Махно. Ха!

Торг был прерван неожиданно, точно из-под земли вынырнули красно-

армейцы с винтовками, на винтовках были примкнуты трехгранные штыки. Они уперлись остриями в спины - ни вздохнуть, ни охнуть. Задержанных мигом разоружили - у Вани сняли с пояса «серебряный кинжал», у Чибы вырвали карабин, из кармана вынули наган, из другого «лимонку», «золотое оружие» не глядя завернули в мешок.

- Пошли!

- Братцы, да вы чо? - завертелся Чиба. - Мы же свои… Га, глянь на меня. Я же сегодня был дежурным по штабу. А це хлопчик, вин же вестовой товарища Логинова, нашего комполка.

- Пароль?

- Затвор, - сказал Чиба.

- Это вчера был «затвор», сегодня новый. Приказано, кто нового пароля не знает, задерживать до утра.

- Что случилось? Отчего страхи?

- Мабудь, Чека из Ессентуков и Кисловодска приехало. Ловят какую-то контру… Кого-то арестовывать будут…

Ваня заорал от возмущения:

- Замолчите, трепачи! Это же…

- Ты, хлопец, помалкивай! - толкнул Ваню кулаком в спину боец, точно отгадав его мысли. - Посидите трохи, заарестують кого треба, вас и выпустят. Некогда с вами возиться. Куда поведем? В штаб далече, нам и участок у ставка определили. От ставка до амбаров.

- Нехай в «карантине» посидят, - сказал один из бойцов.

- А куда приказано отводить? - спросил третий.

- Ничего не гуторили. Приказали: «Задержать, кто пароля не знает». Повели в «карантин». Оружие утром возвернут им.

Задержанных привели к одинокому зданию, закрыли в той половине дома, где был глинобитный пол и узкое оконце.

Звякнул замок.

- Только не балуйте, - сказал старший патруля. - Будем стрелять, тогда не обижайтесь!

Прошло минут десять. Чиба подошел к разбитому оконцу, крикнул:

- Часовой, принеси воды испить.

Ему никто не ответил.

- Ну, шантрапа! - сказал Чиба, опять без украинского акцента. - Заперли, как овец. Что, до утра сидеть будем?

- Посидим, - сказал Ваня. - На шелухе спать можно, не на сырой земле. Под голову горку насыплешь - и как подушка. Я уже спал так… Зачем уходить? Мой кинжал все знают, завтра сразу найдут. Еще больше попадет. А чего бояться?

- Кроме пули и хворобы, ничего, - сказал Чиба. - Все из-за тебя, сморчок. Жадность попутала: позарился на твоего дончака, не по Сеньке шапка. Господи, прости ты мою душу грешную! Чего они там говорили, кого Чека ловит?

- Откуда я знаю, - даже обиделся Ваня глупому вопросу.

Он улегся на шелуху, притворно закрыл глаза.

Неожиданно в окошко ударил слепящий свет, донеслось урчание мотора, к «карантину» подъехал автомобиль «Рено», сзади на багажнике в специальной установке стоял пулемет «максим» с вложенной в магазин пулеметной лентой. Машина остановилась около дома.

- Тихо! - прохрипел Чиба, метнувшись к Ване и заслонившись пустыми корзинками.

В дом вошли люди. Кто-то остановился около двери в «конюшню», потрогал замок.

- Замкнуто! Проходите в другую долю, тут было стойло, подойдет под арестантскую.

- Почему часовых нет? - спросил кто-то строго.

- Мы приехали же неожиданно… И комполка и начштабу ничего не говорили. Будем в штабе, возьмем в караул самых проверенных людей, коммунистов. Бурдюков, вы привезете их на машине сюда, будете отвечать за арестованных головой. Посты расставите сами.

Через жидкую перегородку было слышно, о чем говорят в комнате.

«Эх! Они же не знают, что мы здесь, что мы их подслушиваем, - забеспокоился Ваня. - Может, крикнуть или кашлянуть?»

- Если тебя услышат, - горячо задышал на ухо Ване Чиба. - Задушу!

И он взял Ваню за горло цепкими пальцами.

- Понял?

- Понял, - также тихо прошептал Ваня, вспоминая слова Сойкина: ничему не удивляться.

- О цели нашей проверки командование полка не поставлено в известность? - спросил тот же властный голос.

- Нет, как договорились, объясним в последний момент.

Ваня узнал голос того, кто отвечал, - начальника Особого отдела полка товарища Драпкина. Чиба тоже догадался, кто приехал на машине. Он на цыпочках подошел к стенке, прижался ухом к щели.

- Правильно! - сказал человек с властным голосом. - Откровенно говоря, я не особенно доверяю командованию Девяносто шестого полка. У Логинова, например, не ясно с пятнадцатого года до марта восемнадцатого. Пишет, что был в плену. Где? Почему оказался в России до репатриации, до обмена пленными с Германией? А Севостьянов? Капитан Восемнадцатой пластунской… Почему из Москвы перебрался в Ростов, где формировалась Добровольческая? Утверждает, что был схвачен белой контрразведкой… А как проверить? Так можно утверждать, что десять лет был на каторге за покушение на царя вместо Халтурина. «Арестован за сочувствие мировому пролетариату»…

- Он служит честно, ничего не скрывал, - заступился за Мишу Севостьянова Драпкин.

Ване было приятно слышать, что за его друга встал человек. Мальчишка забыл о наставлениях, все происходящее воспринимал сердцем: как же так, заперли случайно в доме, куда приехали из города на специальное задание чекисты? Из-за оплошности патрульных вся операция полетит в тартарары. Вели бы под конвоем в штаб… Он напряг слух, и то, что услышал, совсем привело его в растерянность. Человек с властным голосом говорил:

- Вообще до анекдотов дошло, никакой классовой бдительности! Что у вас за мальчишка объявился? Конь у него, говорят, такой, что нет у командира дивизии.

- Парень как парень, - сказал Драпкин. Он-то уж знал Ваню до мозга костей, знал и про отца, что Сергей Иванович был тоже чекистом и его казнили шкуровцы.

- Развели богадельню! - сказал начальник. - Кто отец у этого пацана?

- Матрос Балтийского флота… Погиб.

- Положение в полку тревожное… Два бывших офицера командуют полком, а вестовым у них сын морского офицера: его в Кронштадте утопили моряки, привязали к ногам колосник и за борт. Зверь был, а не человек.

Ваня чуть не заревел белугой, он забился в слезах, но следующая фраза заставила его сжаться, и мысли прояснились.

- А мать Сидорихина подбросила вам барчука, а сама удрала, возможно, за границу. Но дело не в пацане, его допросить можно, вряд ли он в курсе дела. Вот список бандитов, их требуется арестовать немедленно. Расследование провели, свидетелей опросили… Тринадцать человек - чертова дюжина. В первом эскадроне более-менее благополучно, во втором чистить придется - Авдеенко, Чиба… Тут написано. Есть и в третьем эскадроне, и в четвертом. Придумайте предлоги, как их вызвать из хат во двор. Брать без стрельбы и криков, а то спугнем остальных.

- Почему арестовывать именно сегодня? В течение недели изъяли бы не торопясь: кого перевели бы, кого в обоз…

- Потому что поздно будет: есть сведения, они завтра собираются перебежать к белым.

«Вот почему Чиба пришел с карабином, с наганом и «лимонкой», - догадался Ваня. - И конь ему мой потребовался, чтоб уйти от погони».

- А что делать с Логиновым и Севостьяновым?

- Пока ничего… Усилить наблюдение. Возможно, мы их и зря подозреваем, но от бдительности еще никто не умер. По крайней мере то, что их заранее не поставили в известность, дает гарантию успешного выполнения операции. Кончаем переливать из пустого в порожнее! Кто здесь останется?

- А зачем? - сказал Драпкин. - Помещение я вам показал. Вторая половина замкнута, надо будет новый замок раздобыть, старый сорвем. Отсюда практически уйти невозможно. Бурдюков, я в штабе дам коммунистов, ты их сюда на машине и доставишь. А мы из штаба отлучаться не будем… Аресты проведут мои хлопцы, они лучше ориентируются.

Послышались шаги, чекисты вышли из дома, зажглись фары «Рено» автомобиль уехал.

Чиба забегал по конюшне, потом остановился, собрался - видно, принял решение.

- Порядок! - вытер он пот на лбу. - Голыми руками не возьмешь. Ну что, ваше благородь, - обратился он к мальчику. Ваня вначале не понял, что Чиба говорит с ним. - Кончилась игра в жмурки? Твое счастье, что я услышал правду о тебе, а то бы ты не дожил до утра еще у ставка. Пошли со мной… Дулю вам с маком! Ха! Напустила твоя мамаша тумана… Ты тоже сидишь у Чека на мушке. Пойдешь со мной?

- Нет! Я вам не верю…

- Как хотите, ваше благородие. Выходит, вашего батюшку, как моего полковника, солдатня отправила к праотцам? А в общем, денщиком-то я никогда и не был. Последний раз: идешь со мной? Слово офицера, что я, зная теперь, кто ты, пальцем не трону.

- Не пойду!

- Вольному воля, спасенному рай! - сказал Чиба. Больше он не сказал ни слова. Подошел к закутку с шелухой, оторвал доску, вставил ее между железными прутьями решетки, повернул доску на ребро, навалился телом… И доска сработала, как рычаг, не выдержали гвозди, решетка со скрежетом вышла из пазов, Чиба втащил ее в конюшню, перекрестился и нырнул в оконце.

Где-то внизу затрещали кусты и стало тихо, Чиба шел наверняка. Патрульные, как ему думалось, нечаянно проболтались о границах своего дозора - он шел в обход ставка, где в саду стоял его боевой конь, и беспрепятственно ускакал в сторону гор.

Воспоминания наплывали одно за другим, как облака… И чудно было знать, что было в прошлом, и с восторгом ощущать непритупленную временем бодрость.

Ночь. Рядом горы, но их не видно во мгле. Над головами звезды, как камни на «золотом оружии», воздух, напоенный запахом трав, соткан из лоскутов - то обдаст прохладой, то отогреет. Кованые копыта звенят по каменной дороге, как молоточки в музыкальной шкатулке, и в ушах звучит спокойная мелодия, никогда никем не слышанная и не сочиненная. Конники едут молча, многие спят в седлах.

- Полк, стой!

И сразу движение, тревожные возгласы.

Ваня встрепенулся. Колонна замерла. И мальчик не сумел удержаться от вскрика: там, где положено быть земле, оказалось перевернутое небо. Он поднял голову… И вверху звезды… Звезды были и внизу…

- Миша, Миша! - спросил Ваня шепотом. - Что это?

Миша Севостьянов ответил тоже шепотом:

- Гляди во все глаза. Такое раз увидишь в жизни. Это - светлячки. У них сегодня праздник… Слышишь, как подруг зовут? Такова жизнь.

Земля стрекотала, мерцала, переливалась… Миллионы светлячков пели брачную песнь.

Колонна подтянулась, и от головы в конец покатилась команда: «Шагом!»

Журчит бурунчиками ледяная вода, сказочно прозрачная: иголку урони - найдешь на дне.

- Миша, почему она такая холодная?

- С гор катится. Ее родили ледники. Вырвется на простор - успокоится, станет теплей.

- Как река называется?

- Кубань!

- Кубань? Помнишь, мы переправлялись через нее, так она была грязная, мутная и не такая быстрая.

- Наелась ила и успокоилась.

- Полк, смирно!

Люди замерли, кони - тоже. Около командира полка два бородатых верховых казака. Что-то говорят, а что - не слышно. Полк выстроился на окраине богатой станицы.

Логинов приподнялся на стременах.

- Бойцы! - гремит его голос. - Тут жалкуются. Забижаем, говорят, мы мирных жителей. Полк стоит перед вами, казаки, ежели увидите грабителей, покажите. Мы разберемся, миловать не будем. А чтоб вновь не было повадно другим, полк расстреляет их перед своим строем. Не жалели мародеров и жалеть впредь не будем. Им самый суровый революционный приговор.

Люди насупились. Гнедко переступал рядом с белым жеребцом Севостьянова. Странно устроены лошади: Ваня тянется к начальнику штаба, за честь считает быть около него, а Гнедко и Буян не ладят между собой, ссорятся, мелко пакостят друг другу, как две старые девы, - то прикусят за круп, то лягнут, разве только не вцепятся в гривы, как в волосы.

- Очередная провокация, - говорит Миша Севостьянов. - Хитры на выдумки.

- А если не брешут?

- Еще хуже… Позор на всю армию.

После той памятной ночи, когда приезжали чекисты, в полку было спокойно, да и арестованных по подозрению в бандитизме подержали в «карантине» лишь четверо суток, затем выпустили, взяв с них пролетарское слово помалкивать. К белым ушел лишь Чиба, да во втором эскадроне в крапиве за лавкой купца Шилова нашли зарезанного Авдеенко, лучшего дружка перебежчика: зарезал Чиба своего подручного, не поделив награбленное добро, а добро досталось народной власти.

Поговорили, потолковали, организационных выводов не было, постепенно забыли волнения, а тут опять ЧП!

Казаков не сопровождают. Они медленно едут вдоль строя эскадронов, нахохлившиеся, как сычи. Буравят взглядами конников, и во взглядах их неприкрытая ненависть, и каждый боец в строю отвечал им таким же взглядом, непримиримым и пылким, потому что никто не желал верить, что кто-то смог ограбить этих двух вытесанных из мускулов рубак, точно впаянных в седла. Попадись им в чистом поле - искрошат шашками, как шинками капусту на засол. Ваня запомнил их лица: у одного шрам через лицо, а другой огненно-рыжий, с аккуратно подстриженной квадратной бородой.

Время шло, и казалось, не будет конца постыдному разглядыванию. Первыми зашептались зрители - жители станицы, высыпавшие из улочек. Зароптали и конники, видно, раны, обиды, нанесенные недавней бузой Чибы, были еще болезненными и бойцам требовалось очиститься от «скверны». Лишь Василий Григорьевич Логинов был спокоен, как будто происходящее его не касалось.

Казаки остановились напротив Севостьянова и Вани, и вдруг казак со шрамом на лице подмигнул из-за спины казака с квадратной бородой. Севостьянов, кажется, не заметил знака, а Ванечка заелозил в седле, зачем-то нагнулся к стремени.

Смотр заканчивался. Командир полка понял, что бойцы могут и не сдержаться, и во избежание непредвиденных осложнений послал к казакам дежурного по полку. Тот подлетел и нарочито громко гаркнул:

- Ну что, есаулы, парад приняли?

Казаки перекрестились, как на пасху, загундели:

- Утих во всем вашем кагорту немае. Дюже здается, шо были то не ваши хлопцы, бо несхожи с вашими.

Они повернули коней и нырнули в ближайшую боковую улочку. Кто-то из мальчишек, рассевшихся, как галки, на плетнях, пронзительно засвистел вслед:

- Ату их, ату-ту!

- Миша, - не вытерпел Ваня. - Почему Василий Григорьевич разрешил осматривать полк? Если это разведчики? Они все высмотрели.

- Вполне возможен и такой вариант, - ответил Миша Севостьянов. - Но мы и так на виду. Любой может нас пересчитать, когда полк входит или уходит из станицы. Это бандиты скрываются от населения, а мы регулярная часть - опора Советской власти. Дойдет до боя… Суворов учил: «Воюют не числом, а умгением», тем более что нас больше, чем бандитов. Лазутчики не выведали ни наших намерений, ни маршрута. Вот что главное.

- А ты не заметил?.. - начал было выяснять загадку казацкого сигнала Ваня, но Михаил Севостьянов прижал его колено своим, и Ваня понял, что лучше помолчать.

Жаль, что в полку не было духового оркестра! Очень жаль! Впереди колонны реяло красное знамя, за ним по четверо ехали песенники, самые голосистые хлопцы в когорте. И неслась над Боргустанской звонкая песня, правда, старая, так как новых еще не сочинили.

Под оркестр ехать бы было сподручнее - кони удивительно музыкальные животные, как только слышат музыку, начинают гарцевать, и шею изгибают лебедем, и равнение держат лучше…

Сразу видно, что полк вернулся в место расположения без единой потери.

Ваня ехал рядом с Логиновым по правую сторону. Вдоль плетней и заборов стояли люди, хлопцы и девчата вышли встречать. Свои и враги, те, кто за комсомолию, и те, кто за старый режим; на лице не написано, кто сочувствующий Советской власти, а кто притаился змеей подколодной, ждет подлого часа, чтоб укусить ядовитым зубом. Ярко светило солнце, день был теплым, в садах покраснели поспевшие яблоки: наступало время сбора урожая.

Неожиданно Логинов повернулся к Ване и сказал тревожно:

- Скачи в хвост колонны, узнай: кто стрелял? Что-то мне не нравится этот шальной выстрел…

Ваня не слышал выстрела, но приказ есть приказ, он повернул Гнедко и поскакал вдоль строя, вытянувшегося могучей рекой по красной улице станицы. Казачата, его сверстники, что еще недавно снисходительно улыбались, глядя на его конную выучку, теперь смотрели вслед червонному хлопчику с уважением: он сидел в седле лучше любого из них, сразу видно - точно родился на лошади. И обмундирование подогнано, и кинжал не болтается, как лишний, а висит точно приклеенный, карабин у широкого армейского седла, не за спиной, как у казаков. Так держать карабин удобнее, не надо стаскивать через голову, если потребуется начать стрельбу.

В конце колонны Ваня увидел несколько спешившихся человек, они вели коней в поводу, на черной бурке несли молодого взводного четвертого эскадрона… Паренек подъехал к плетню, за которым стояла группа девчат, попросил с улыбкой:

- Красавицы, дайте водицы испить!

Из глубины сада раздался выстрел, парень покачнулся и сполз на землю. Девчата разбежались.

- Командиру первого быть за меня!

К смертельно раненному буденовцу скакал командир полка. Он соскочил с коня, подошел к раненому, нагнулся над ним, а когда выпрямился, молча снял кубанку. И весь полк спешился. И все бойцы сняли шапки. Песня заплуталась и умолкла.

Полк шел, кони следом за хозяевами, шли бойцы молча, и была в этом движении такая яростная сила и гнев, что улицы опустели - враги убежали, друзья примкнули к печальному шествию. Старая женщина было заголосила по павшему, но умолкла, потому что молчание было более скорбным, чем женские слезы.

Такое в Боргустанской произошло впервые.

Ваня завернул во двор Акулины Зютичихи. Она ждала парнишку, перехватила повод, увела Гнедко в конюшню, затем заторопилась в хату накрыть на стол, но в самый последний момент что-то вспомнила и сказала Ване шепотом:

- Твоя маты у штабу. Тоби кличет…

Ваня, не чуя ног, бросился из хаты и помчался стрелой по заветной тропинке к дому, где всегда разворачивался штаб полка. Давно ли он бежал этой дорогой с робкой надеждой стать бойцом 96-го кавполка? Месяцев пять назад… недавно и в то же время очень давно.

Во дворе штаба его перехватил Драпкин, поманил пальцем и сказал:

- Не афишируй радость. Мать никто не должен видеть. Она в санчасти. Стукни четыре раза…

Санчасть располагалась в старом каменном сарае, она пустовала - тяжелораненых транспортировали в Ессентуки и Кисловодск, легкораненые поправились, тифозных и дизентерийных по осени не было. Ваня вошел в сенцы, дверь открылась, мать пропустила его в приемный покой, закрыла на крюк дверь.

- Что ж ты открыла? Я же должен… - затараторил Ваня, мать целовала его лицо… - Нарушаешь конспирацию.

- Я тебя по шагам слышу, - сказала Полина Гавриловна. Она была одета, как казачка: белая кофта с пышными плечами и узкой талией, расклешенная юбка, сапожки подчеркивали ее фигуру.

- Мама… - И слова застряли у Вани в горле: на столе лежал убитый взводный. Мать обмыла его тело теплой водой. Пуля вошла между лопаток, стрелял бандит из обреза в спину.

Сколько раз Ваня представлял эту встречу. Вышла она совсем по-иному, без бурной радости, получилась грустная. Он не плакал. Весной не удержал бы слез, теперь его глаза были сухими.

- Страшная штука смерть, - сказала Полина Гавриловна. - Но она естественна, когда человек прожил жизнь, вырастил детей, оставил о себе добрую память. Сыновья должны предавать земле стариков, когда же мать хоронит сына… Это надругательство над жизнью. Пособи, сынок. Мы его оденем в чистое и новое. Он погиб героем. И если даже нашими телами укроют землю до Подкумка, мы все равно победим… потому что мы за жизнь!

Она опять прижала к себе сына.

- Какой стал костлявый!.. Черный, как грач. Вань, у тебя пушок над верхней губой. Ты не стесняйся! Отец бы видел! А волосы белые, как у деда Сидорихина. Второй дед, мой отец, письмо прислал. Пока большевики кровь проливали на фронте, в крепости, как клопы в бараке, эсеры расплодились и анархисты, баламутят воду. Ничего, руки им укоротят. Покончим с Хмарой и Савенко, поедем ко второму деду. Этот дед золото не копит… Морская душа. Очень тебя хочет видеть.

- Надолго ты приехала?

- Нет… Пока не стемнеет.

- А потом куда?

- На хутор Лыбединой. Ты меня отвезешь. У меня лошади нет, пешком не успеть. К тому же не надо, чтобы видели посторонние.

- Гнедко устал с похода.

- Ты легкий, другим коням было тяжелее.

- До хутора пятнадцать километров…

- Считай, что это приказ!

Ваня набросил на коня войлок, расправил потник, чтобы не было ни морщинки, ни желвачка, иначе потрется спина боевого друга, а это хуже раны: потертость с каждым выездом растирается и будет конь, как пехотинец с нарывом во всю пятку, - далеко не уйдет.

- Извини, - сказал Ваня. - Отдыхать не придется!

Вошла Зютичиха, принесла лохань теплой воды, подсоленой и заправленной отрубями, как корове.

- Напои, - сказала она и встала, подперев рукой щеку. - Выводи лопухами, бо никто не бачив.

Казачки… Из поколения в поколение на переднем крае, с малолетства приучены держать язык за зубами: ты только подумаешь, а они уже знают, в какой стороне гром гремит.

Станица отошла ко сну, но совет Акулины был дельным: если ехать по станице, обязательно кто-нибудь приподнимет занавеску на окне, посмотрит, кто это в темь и куда поскакал. Здесь каждый всадник вызывал жгучий интерес.

Ваня вывел коня за околицу, повел по мягкой траве… Он прошел полкилометра, матери все не было, он уж начал беспокоиться, не напутал ли, не свернул ли на другую дорогу, как из хлеба поднялась Полина Гавриловна.

- Я здесь!

Она села в седло, как Цыбин у Соленого озера, Ваня - на холку. С матерью ехать было куда ласковее. Она обняла его плечи, дышала в ухо…

- Щекотно, - сказал Ваня. - Мурашки по телу бегут.

- Помнишь, как мы пробирались ночью из Воронежа в Семилуки? Как всадник покажется, мы ложились… С тех пор я умею на ровном месте прятаться, как в сундук. Здорово, да?

- Мам, а ты как?

- Ты про что?

- Сама знаешь…

Полина Гавриловна долго молчала. Гнедко пошел мелкой рысью. Ночь выдалась темной, дул ветер, низко стелились облака, тревожно вскрикивала птица. Ваня был счастлив… С матерью скачут в ночь, как в сказке. Хорошо! Спокойно, когда мать защищает спину.

- Я борюсь с контрой, как и ты, - сказала Полина Гавриловна, когда Ваня забыл заданный вопрос. - Не я, так ты отомстишь за отца. Недолго осталось Хмаре нашей кровью упиваться.

Километра за два от хутора они остановились, слезли с Гнедко.

- Ты в низине спрячься, - посоветовала мать. - На фоне неба высвечиваешься, хотя и темнота кромешная. Я скоро!

Вернулась Полина Гавриловна очень быстро, запыхалась от бега, говорить не могла…

- Ой, сердце разорвется. Ой… слушай… Фу! Так… Ух! Легче! Ты любишь своего коня?

- Да! Это мой лучший друг!

- Если даже придется загнать его, скачи! Сынок, вопрос о сотнях жизней наших товарищей. Запомни слово в слово: пятьсот восемьдесят сабель, шесть «максимов», четыре горных орудия. Засада будет… Место называется «Пронеси, господи!», где оно, Сойкин не установил. Если тебя схватят по дороге, ври, что в голову придет, но если будут пытать и ты выдашь… Ты выдашь меня и Сойкина. Еще… и весь полк будет уничтожен. Тебя будет ждать Драпкин. «Капкан» сработал. Запомнил? Давай поцелую на счастье… Скачи, сынок, не жалей коня!

Перед станицей Ваня догадался остановиться, спешиться. «Ушел незаметно, вернусь тоже тихо», - решил он.

Он ввел Гнедко во двор, поставил в конюшню.

«Почему я не встретил дозорных? - размышлял он. - Мне без конца твердят о бдительности… Днем взводного убили, ночью же ходи по станице куда хочешь, никто не остановит. Непорядок! Так бандиты нас всех в постелях вырежут. Надо Драпкину сказать. Надо! Ускакал, прискакал… Знамя полковое украдут, никто не спохватится до утра».

Ваня не догадывался, что каждый его шаг контролируется, разве только в степи они с матерью были предоставлены воле случая. Темной и тревожной ночью в секретах лежали самые дисциплинированные и проверенные бойцы. Затевалась большая игра, и любой неосторожный шаг любого красного конника, и Вани в том числе, мог обернуться проигрышем.

В хате светилось окно. Ваня вспомнил, что мать предупредила: «Тебя будет ждать Драпкин».

«Ожидает!» - решил он. Смело вошел в хату, но невольно попятился назад, натолкнувшись на бородатого мужика, который отрезал путь отхода.

За столом у коптилки сидел Чиба, развалясь на лавке, перед ним стояла бутыль самогона, на столе закуска, но Акулины не было видно.

- Ты что, гостям не рад? - сказал хрипло Чиба. - Проходи, ваше благородь.

Ваня присмотрелся к бородатому и узнал «разведчика», что давеча делал «смотр» с дружком красному полку.

- Куда ездил, Сидорихин?

- Надоело мне все! - ответил Ваня, мучительно соображая, что говорить и с какой целью. Ночной визит бандита был совершенно непредвиденным.

«Чего их бояться, - соображал Ваня. - Им должно быть страшно. Драпкин может прийти… Тогда табуреткой по окну и орать: «Тревога!» Коптилку сбить со стола… В темноте и выстрелить успею… Им не уйти! Так что они больше рискуют, чем я. Главное… Пришел Драпкин или нет? Если пришел, они его схватили. Если не пришел… Успею предупредить».

- Чего надо? Чего явился, как черт во сне? - не ожидая от себя такой смелости и развязности, заговорил Ваня.

- Устрой встречу с Логиновым или Севостьяновым, - сказал Чиба.

- С ума сошел! - Ваня прошел через горницу, сел рядом с ним на лавку, кинжал определил под рукой. - Да он с тобой и разговаривать не будет: столько из-за тебя неприятностей было. Чека его на допросы затаскала… И Мишу Севостьянова хотят снимать с начштаба за политическую неблагонадежность, - врал напропалую Ваня. - Он тебя с ходу пристрелит.

- Это еще посмотрим, кто кого, - сказал Чиба, оскалив зубы. - Следующая пуля его. Первая, предупредительная, взводному была, вторая будет бывшему офицеру Логинову, продавшемуся комиссарам.

- Тогда отсюда не уйдешь! - Ваня выхватил наган, который отобрали у Чибы.

- Ого! Ваше благородие… - отпрянул Чиба. - Убери! Кстати, кажись, мой, мог бы и возвернуть. Да бог с тобой! Не я с ним буду говорить. Я - сошка мелкая. Ему встречу назначает командующий Кубанского и Терского войска казачьего атаман Хмара.

- Есаул… - сказал Ваня. - «Волчьей сотни».

- Атаман! - поправил Чиба. - Не наше дело, о чем они будут калякать. Наше дело с тобой - помочь им встретиться. Ну, как?

- Чего как?

- Ты пойдешь к Логинову или к Севостьянову? С тобой пойдет Кузьма Пахомыч, - он кивнул на рыжего бородача. - С ним он и уговорится о встрече.

- А если мы возьмем твоего Кузьму? - сказал Ваня басом и удивился своему голосу.

- Ваня, кого ты возьмешь? - закачал головой Чиба. - Кузьму Пахо-мыча ты предашь, твою маманю зарубят. Она у Савенков банде. Позавчера сам ее видел. Хочешь, передам привет? Да, самое смешное… У нее жених есть, Ваня. Чего глаза вылупил, как плошки? Замуж она выходит… Че, не слыхал? Цирк! Скоро у тебя папа будет. Не морской офицер, как твой родной, землемеришко какой-то в очках, но, говорят, мужик в силе. Ничего не знаешь? Пойдешь, что ли?

- Ты врешь! - встал Ваня.

- Убери свою пукулку, а то и мы рассерчаем! - разозлился Чиба. - Дали дураку игрушку, не ребенок, знаешь, чем может игра кончиться. Давай веди Кузьму Пахомыча к командирам. И запомни: если с его головы упадет хоть волос, твою мамашу и будущего приемного папаню поставят к стенке. Считай, что они заложники. Идите с богом!

Ваня сунул наган в карман, пошел к двери, он решил выполнить просьбу Чибы. И правильно решил. Один опрометчивый шаг мог нарушить большую игру.

Через день 96-й полк выступил в сторону гор…

Дневали на альпийском лугу, не менее сочном, чем заливной. Лошади отдохнули, бойцы тоже повеселели, нахлебавшись кондея из котлов. Притоптав угли в кострах, конники сели в седла, и полк покатил вниз, в долину.

Горная дорога, прорубленная двести, а то и пятьсот лет назад, вилась по круче, постепенно расширяясь, и выплеснулась на плато. Впереди, километрах в пяти над дорогой, нависла скала. До нее могло быть и десять километров - расстояние в горах обманчивое из-за разреженного хрустального воздуха.

Логинов и Ваня подъехали к огромному растрескавшемуся валуну.

- Кажется, все сходится, - сказал Логинов. - Как мать говорила: «Пронеси, господи»? Это во-он скала висит над дорогой. Раньше, кто проезжал под ней, говорил: «Пронеси, господи!», чтоб не свалилась на голову. Они предложили маршрут по этой дороге. Иван, пора кончать комедию. Ты был молодцом… Скачи, передай приказ: эскадронных ко мне!

Прошло четверть часа, около камня собрались командиры четырех эскадронов. Логинов взобрался на валун с биноклем в руках. Затем он лег на живот, цепляясь за выступы, спустился вниз. Отдал боевой приказ:

- Цыбин, спешивайся, коней в укрытие! С пластунами пойдешь в обход дороги! Ориентир - скала «Пронеси, господи». Видишь лесок? Там орудия. Четыре горных. Ударишь по батарее в штыки. Огонь перенесешь по пулеметам. Где они расставили «максимы», отсюда не определить. Пока не возьмешь батарею, мы в атаку не пойдем. Второй эскадрон… возьмешь лучших конников с третьего, давай влево по низине. Оставшиеся, растянись… Пыль поднимай, пусть думают, что идем всем строем в походном порядке. Чтоб нашей утайки не разгадали. Песенники, вперед! Петь песни!

Перестроение произошло на ходу. Вправо и влево наметом ушли эскадроны. Оставшиеся конники крутились, как бесы, друг от друга на несколько корпусов, песенники затянули лихо:

Старая казацкая песня о коне и любимой жене… Ванюшу оставили под командованием Ильи.

Илья когда-то, в возрасте Ивана, пас станичный табун на Дону. Лошади в табуне имеют иной нрав и повадку, чем в одиночку. В одиночку лошадь полностью доверяется человеку, признает его начало, бывает, что и взбрыкнет, но ее всегда можно успокоить, стреножить, в крайнем случае попугать нагайкой. В табуне команда переходит к самым сильным и норовистым жеребцам, табунщик должен быть умнее этих лошадиных командиров.

- Заходи, заходи сзади! - командовал Илья. - Не шарахайся, гони под скалу. Тоже наподобие «Пронеси, господи», мабудь не свалится на головы. Не психуй, а то понесут.

Кони не расседланные, так как в любую минуту могли вернуться пластуны, посланные на захват батареи горных орудий, мог прийти и иной приказ - перегнать к ущелью лошадей, чтоб пластуны вновь превратились в конников и действовали в конном строю. Илья и Ваня загнали коней под скалу. Отсюда был лишь один выход - наверх, но там стоял Илья: мимо него и муха не пролетит.

- Теперь контра пусть палит из всех калибров, - объяснил действия Илья. - Нам не страшно… Покуримо. Мозолить глаза наверху не следует - контра увидит, вразумеет нашу утайку. Что слышно? Песни спивают? Гарно! Сейчас бандюги «запоют Лазаря»!

Старый вояка наперед предугадывал ход боя.

- Во, чуешь? Пулеметы… Нервы у беляков не выдержали, кишка тонка оказалась: не пошли наши в ущелье. А зачем идти? Не дураки с песнями в братскую могилу спускаться!

Грозно загрохотали пушки, эхом отозвались разрывы.

- Куда лупят? - завертел головой Илья. Чтоб лучше слышать, он снял кубанку.

- Чуешь? По пулеметам лупят… Значит, наши батарею взяли. Га! Да здравствует всемирная революция! Чуешь, пулеметы заткнулись?

Илья сел по-башкирски, скрестив ноги. Своего рысака он привязал рядом к кривому, как его ноги, стволу горного кизила.

- Из трехдюймовки шпарят!

Ваня от возбуждения точил кинжалом ветку. Выстрелы, глухой рев голосов, что вблизи, наверное, означало «ура!», ничего ему не объясняли, он молчал, слушая комментарии более опытного бойца.

«Ну вот, Хмара! - думал он почему-то с некоторой грустью, наверное, оттого, что слишком много пришлось пережить и слишком много близких и дорогих людей пришлось потерять, прежде чем он дождался именно этого момента, момента возмездия. - Ты и заплатил за все! И если бы ты не попался в эту ловушку, которую сам поставил на нас, все равно через день, через месяц тебе бы наступил конец».

Ваня встал, вложил кинжал в ножны, зачем-то дослал патрон в патронник, поставил затвор на боевой взвод, выбрался на дорогу, - ему было невмоготу сидеть крысой под скалой, ждать, когда окончится праведный бой, в который Сидорихины вступили два года назад. В полку Ваня научился выполнять приказы, а то бы непременно ускакал, убежал бы туда, где вгоняли в землю банду Хмары.

Отсюда долина просматривалась лишь до валуна, где Логинов отдавал приказ на бой.

Выстрелы зазвучали совсем близко.

Ваня не знал, что основные силы белых казаков спрятались в лощине, куда ушел второй эскадрон. План боя Хмара рассчитал до мельчайших подробностей: ему казалось, что он предусмотрел все варианты. Откуда было знать Хмаре, что побег Чибы был организован чекистами, не случайно мальчишку Сидорихина и разведчика белых поместили в «карантин» .

Чекисты давно взяли на мушку Чибу с напарником, «золотое оружие» было последним штрихом перед его арестом. Но затем, по совету Сойкина и Полины Гавриловны, было решено подстроить побег Чибы, предварительно дав ему «подслушать» разговор «начальства».

Произошла встреча Логинова и Хмары. Хмару можно было схватить, но осталась бы банда. Хмара хитрил… Он потребовал, чтоб Логинов повел полк по дороге мимо скалы «Пронеси, господи». С вечера Хмару начали грызть сомнения: к назначенному сроку не пришла банда Савенко. Хмара хотел снять засаду, но потом решил, что сил у него достаточно, что сам справится - и славу добудет, трофеи, и наконец сможет подчинить несговорчиво-го Савенко, который тоже метил в «главнокомандующие» всех бандитов на Северном Кавказе.

Когда артиллерия, запрятанная около ущелья, ударила по пулеметам, Хмара понял, что бой проигран до первого выстрела, и единственное, что осталось делать, - спасать собственную шкуру.

Оставив банду драться с красными без единого шанса на победу, он с четырьмя телохранителями пошел верхом, на этот раз правильно рассчитав, что его артиллерию брали в пешем строю, значит, только здесь можно будет уйти из захлопнувшейся ловушки.

Неожиданным для хмаровцев был захват артиллерии, еще неожиданнее оказалась конная атака на затаившихся в низине бандитов. Многие из них не успели даже сесть в седла. Остатки белых кинулись к проклятой скале, нависшей над дорогой, предполагая, что огонь казачьих пулеметов отрубит преследователей. Но пулеметы были уже расстреляны, и белых вновь встретили шашки и пули третьего и четвертого эскадронов.

Из долины вело два выхода, и оба плотно перекрыты красными. Сопротивление было бесполезным, белоказаки начали бросать оружие и сдаваться на милость победителей.

Ваня всего этого, разумеется, не ведал. Он увидел, как откуда-то выскочили двое всадников. Он вначале подумал, что Цыбин послал за лошадьми. Увидев красноармейца, они разделились. Тот, что шел справа, в белой черкеске, поскакал на Ивана, подняв клинок над головой, приготовился для неотразимого удара, как по лозе. Самым мастерским ударом считалось, когда перерубленная лоза некоторое время стояла торчком, точно целая. Все произошло в считанные минуты…

Ваня не успел даже испугаться. Он машинально, как бы защищаясь от шашки, вскинул карабин и нечаянно выстрелил. Казак откинулся, его выбросило из седла, клинок, звеня, юзом пошел по камням, выбивая искры, а всадник, - точнее, то, что было за секунду до этого всадником, - свалился на Ванюшу, сбил с ног, поволок по земле, как давеча, когда парнишка у Соленого озера упал с Гнедко. Конь бандита проскакал мимо, чуть не растоптав красноармейца, но, почувствовав, что седока нет, остановился, встал вполоборота, дожидаясь, когда подойдет хозяин.

Казак лежал. Ванюше почудилось, что он притаился. Ваня на четвереньках подбежал к карабину, схватил, вскочил на ноги и отбежал шагов на двенадцать к скале.

Подошвы сапог казака были стоптанные, в грязи. Они пошевелились. Ваня прицелился… Мужчина пытался подняться, оперся руками, но сил не нашлось, и он упал лицом в дорожную пыль.

- Хлопчик, брось винтовку! - с придыханием прохрипел он. - Вмираю, иди до меня.

- А вы, дядь, драться не будете? - спросил Ваня.

- Иди и да поможь, я вмираю.

Ваня положил карабин, потом подошел, готовый пуститься наутек при первой же опасности.

Он узнал казака - аккуратно подстриженная рыжая квадратная борода. Лазутчик бандитов, еще с Чибой приходил в Боргустанскую, требовал встречи с Логиновым или Севостьяновым.

Рыжий казак узнал мальчонку.

- Ваня… Помоги, сынок.

- Чем помочь?

- Очи закрой… Закопай… Не хочу, чтобы мои очи коршуны выпили.

- А Хмара где? - спросил Ваня.

- Кто?.. А… Свои срубили. Предал он… Бросил в бою… Прощай, сынок! Передай…

На белой черкеске расползалось кровавое пятно. Был казак - и нет его…

Перед Ваней лежал убитый им русский человек, может быть, брат или знакомый той же Насти, что мыла его в хате, чей-то сын и муж… Широкоплечий, мускулистый, с шершавыми мозолями на ладонях. Возможно, и сын был у него, однолеток с Ваней, ждал батьку дома, прислушивался к каждому стуку копыт за окном. Но гражданская война жалости не знает. Не ты контру - так контра тебя уничтожит.

Подошел Илья. Вздохнул, утешил:

- Не стой ридным сыном над ним, он трохи не срубыв тебя.

Илья больше не нашел слов, чтобы утешить мальчишку.

96-й полк возвращался в станицу Боргустанскую. На этот раз во главе колонны не гарцевали песенники. Пел весь полк: