Сын директора

7

Без фокусов, младший сержант Клисуров, только без фокусов! Будь мужчиной, если не хочешь получить три наряда вне очереди!

Так говорил мне иногда старшина Караиванов, когда у нас была стрельба по подвижным мишеням. Вообще я стрелял отлично — и из автомата, и из винтовки, и из легкого пулемета. И на тактических учениях с боевыми патронами держался хорошо. Но с подвижными мишенями мне не везло. В первый же раз правую руку будто свело и после этого почти все мои выстрелы шли в воздух, как на свадьбе. Плохо было то, что подвижные мишени вели себя как живые, — то появятся, то исчезнут, то побегут над окопом, точно настоящие солдаты, делающие перебежку. И мои пули летели или низко, или слишком высоко. Сначала старшина считал меня просто растяпой, но потом начал смотреть с подозрением и покрикивать: «Без фокусов, Клисуров! Целься на пядь впереди мишени и ниже… Так!» Так-то так, но стоило мне нажать на спуск, я снова промахивался. И чем дольше старшина стоял у меня за спиной, тем больше я мазал. Становилось просто стыдно перед начальством и перед ребятами.

Семь часов вечера. Я стою в коридоре перед зеркалом и, мысленно общаясь со старшиной Караивановым, отталкиваю Пуха, который лезет под ноги и, конечно, налепит мне шерсти на брюки. В последний раз произвожу осмотр своей внешности. Давно я не выглядел таким франтом. Будто сошел с витрины мужского ателье: костюм шоколадного цвета, белая рубашка, галстук. Пиджак чуть тесноват в плечах, — костюм сшит еще до армии, — но брюки сидят очень хорошо. Я побрился дважды, постарался пригладить темно-русую щетину на голове, насколько мог. Шрам на подбородке меня не портит, даже придает мне известную мужественность.

Не слишком ли парадно я вырядился? Нет, костюм только подчеркнет, что это визит вежливости. Может, купить цветы? Старшина Караиванов сказал бы, что не стоит бросать деньги на ветер — он умел ухаживать за женщинами без помощи цветов, более надежными способами и притом с отличными результатами. Наверное добавил бы, если уж тратить деньги, то лучше съесть порцию зажаренных на решетке потрохов с кувшинчиком красного домашнего вина. Но я, конечно, куплю цветы. Можно и записочку вложить в букет: «Моей вечной, незабываемой…» и так далее. Или еще: «Цветы увянут, но воспоминание в моем сердце навсегда останется свежим…» и прочее. Как в старом школьном альбоме у мамы. А можно и устно сказать что-нибудь подобное, когда буду подносить букет, — интересно, что получится… Стоп! Без глупостей! Без фокусов, младший сержант Клисуров.

Что-то очень уж мне стало весело. Я чувствую, что готов закрутить какую-нибудь историю, от которой потом мне будет стыдно. Всегда так: стоит мне закрутить какую-нибудь историю, как самому же приходится отдуваться. Так, что я теперь стал осторожнее. В казарме, когда Таня перестала мне писать и я узнал, что произошло, то всю ночь проплакал, подушка промокла от слез, а на другой день вечером написал ей письмо в три строки: «Узнал, что выходишь замуж. На твою свадьбу не приду по этическим соображениям. К тому же и «бамбин» не люблю…» Письмо я не послал, а порвал и выбросил в отхожее место, как называл старшина Караиванов во время своих воспитательных бесед уборную… И хорошо, что выбросил, а то стал бы смешным.

Атанаска — Таня. Таня — Атанаска. Привычка — страшное дело. И сейчас стоит мне вспомнить о ней, как чувствую слабость в ногах и мне хочется укрыться с головой, чтобы никого не видеть. Просто остаточный рефлекс… Вчера она мне позвонила. Упрекнула, что не поздравил ее с днем рождения два месяца назад, даже по-дружески отчитала за то, что я совсем ее забыл, и пригласила зайти. Она собирает гостей по случаю окончания летней сессии, выдержала все экзамены. Не оставила меня в покое, пока я не сказал «да».

И зачем я ей вдруг понадобился? Между нами все кончено. Девчонок вообще невозможно понять. Но все же я пойду. Если и теперь отказаться, чего доброго подумает, что она все еще не безразлична мне.

Мама провожает меня до дверей, улыбающаяся, довольная и слегка удивленная — то ли тому, что я иду к Тане, то ли тому, как я вырядился. Говорит, чтобы я передал Тане привет, но ни о чем не смеет спрашивать, потому что однажды, когда я вернулся из армии, она захотела узнать, как у меня идут дела с Таней, и я ей ответил грубо и зло, — дескать, Таня меня не интересует, и вообще нечего ей лезть в мои дела. И тут же извинился, но она расплакалась и, вытирая глаза, все повторяла: «Петю, сыночек мой, что с тобой стало? Сыночек мой…» Хоть в окно прыгай. Я стоял, как ошпаренный, а она обняла меня, прижала к себе мою голову, как когда-то, когда я был маленький. С тех пор она ни о чем меня не спрашивает без предварительного: «Ты на меня не сердись…», — после чего я каждый раз чувствую себя скотиной.

— Привет передам, — говорю я. — Если опоздаю, не беспокойся. Может быть, я прямо оттуда пойду на работу.

— А ужинать?

Она говорит еще что-то, но я уже бегу вниз, прыгая через две ступеньки. В ларьке на площади покупаю большой букет розовой гвоздики, нарочно розовой, потому что не люблю этот цвет. Цветами торгует бабка, ей, наверное, сто лет; она предлагает мне самому выбрать цветы, потом по одной вытаскивает гвоздики из ведра и показывает мне каждую, потом срезает концы стеблей большими ржавыми ножницами. Я оставляю ей сдачу, — четыре стотинки, за которыми она потянулась было к картонной коробке с мелочью, и она смотрит на меня такими добрыми, благодарными глазами, что, схватив цветы, спешу скрыться. Под правым глазом у нее бородавка, руки темно-коричневые, пальцы узловатые, — словно их начерно слепили из глины, а потом глина рассохлась и потрескалась. Наверное, она уже не может работать в поле, вот ее и послали в город продавать цветы. Я запомнил только ее глаза, бородавку и руки — особенно руки. Если бы я был художником, нарисовал бы такие руки. Но это — тема старая, да и Ван Гог…

Букет благоухает, хотя я его несу вниз головой. В такой букет записку не положишь, ничего, что розовый. Но мне приходит в голову другое, и вместо того, чтобы идти по бульвару Скобелева к улице Каравелова, где живет Таня, я сворачиваю на Витошу. Блестящая идея, черт меня побери, на такие номера я мастер. Ничуть не хуже, чем то последнее письмо Тане, которое я не послал… На бульваре Патриарха я сажусь в полный троллейбус и вместе со всеми терпеливо трясусь весь длинный путь до вокзала.

Я схожу в конце Ополченской и немного возвращаюсь назад. Сворачиваю в переулок. Двухэтажный дом с обвалившейся штукатуркой и задний дворик с двумя старыми обдерганными грушами, грядкой роз и длинной бельевой веревкой мне хорошо знакомы. С улицы входишь прямо в коридор, где вечно стоят ароматы горелого постного масла и уборной. В глубине коридора — деревянная лестница, ведет на второй этаж. На первом этаже живет многодетная семья и два паренька из деревни — они учатся в механо-техническом училище на бульваре Стамболийского, а на втором этаже — хозяйка, старый холостяк, служащий, и Зорка. Хозяйка занимает две комнатки, служащий — одну, а Зорка — полукладовую, полукухню. Еще я знаю, что хозяйка уже несколько лет пытается «выдворить» многодетную семью, потому что та платит нормированную квартиру, и пустить других квартирантов, чтобы брать за эти две комнатки втрое больше; но неприятная семья каждый раз выигрывает дело в суде.

Звоню. Открывает многодетная мать с мокрыми руками и кислой физиономией, смотрит на меня и на цветы, как будто я — червяк, упавший с неба, откуда положено падать совсем другим вещам; не успеваю я поблагодарить, как она поворачивается ко мне спиной и скрывается за одной из дверей. На верхнем этаже мне открывает хозяйка. Увидев меня таким франтом, она таращит глаза — они у нее синие и блестят, точно эмалированные, — и начинает вдруг обращаться ко мне во множественном числе:

— Пешо! А я вас не узнала… Входите, входите… Зорка здесь, только что проснулась.

Вот что значит одежда! Плюс букет гвоздик… Похоже, что у хозяйки не только глаза эмалированные: пеньюар у нее тоже синий и блестящий, и лицо, и волосы блестят, она их чем-то мазала. Волосы у нее цвета воронова крыла — крашеные, конечно, — а лицо невероятно, даже неприятно гладкое; я заметил, что она никогда не улыбается и не морщится, и когда говорит, шевелит одними губами. Она — вдова майора-летчика, погибшего во время войны тридцать лет назад; второй ее муж тоже умер, и для соседей и квартирантов она так и осталась «майоршей»… Я выжидаю в коридоре, пока Зорка оденется. Расспрашиваю майоршу о здоровье, она отвечает с подробностями — грех жаловаться, очень помогает утренняя гимнастика, пьет отвар из медвежьего ушка для очистки почек, только вот печень немного беспокоит. Так проходят две-три минуты. Моя тактика имеет успех: ей так и не удается спросить по какому случаю у меня такой торжественный вид.

Зорка приоткрывает дверь своей кладовки и высовывает голову:

— Ты чего тут стоишь, не входишь?

Вхожу. Она тоже готова проглотить язык. В зеленых глазах, еще сонных — глуповатое выражение.

— Господи, какой ты нарядный! И цветы… Ты случайно не на свадьбу собрался?

В комнатушке беспорядок. Платяной шкаф открыт, все жакеты висят на одной вешалке, на двери. Сама Зорка в мятой старенькой пижаме, босиком и порядком смущается.

— Одевайся, пойдем в гости.

— Ну да! А к кому?

— К одной моей знакомой.

Зорка смотрит на меня и проводит пальцами по рыжим волосам. Волосы слегка потрескивают. В ее улыбке — разочарование:

— А я думала, что букет для меня…

— Для хозяйки дома, — говорю я сконфуженно, потому что никогда не покупал цветов Зорке. — Тебе в следующий раз, но красивее.

— Да ну, больно надо… Топай один к своей знакомой.

Такого оборота я не ожидал, и мне приходится приложить немало усилий, чтобы ее уговорить: я уже обещал, нас, мол, пригласили обоих, то есть меня пригласили с девушкой (хотя на этот раз Таня ни о каких девушках не упоминала), и в конце концов, ей ничего не стоит оказать мне эту услугу, потому мне одному идти неохота… Но Зорка смотрит в потолок и не говорит ни слова. Когда она обижена или упрямится, ей хоть кол на голове теши, — ничего от нее не добьешься.

Я беру букет со стола и иду к двери, испуская вздох:

— Жалко… Потанцевали бы…

— А танцы будут?

Дело пошло на лад. Как это я раньше не догадался! Мы с Зоркой никогда не танцевали, негде, да и танцор я, по правде сказать, никудышный. Но я не раз наблюдал в экспедиции, стоит по радио музыке заиграть, как ноги у нее сами начинают танцевать.

Она идет умыться. Потом велит мне повернуться спиной, — не любит, когда смотрят, как она одевается.

Я встаю у окна. В дворике за домом, двое мальчишек, из многодетной семьи соседей играют. Водит, конечно, тот, что поменьше. Другой, постарше, забравшись на пыльную грушу, ломает сухие веточки и бросает их в брата. Тот прислоняется к забору с видом оскорбленного достоинства: «Это не считается. На дереве и дурак может спрятаться». Он почесывает одной босой ногой другую, нос его, похожий на сливу, у которой содрана кожица, сердитым шмыганьем выражает возмущение своего хозяина. Мать вешает белье во дворе. Кончив, она командует: «А ну, разбойники, ужинать. Марш передо мной!» И тяжелой рукой дает им по подзатыльнику, но они только почесываются и весело бегут впереди нее. Знают, что это она от нежности. Когда есть нежность, человек готов все вытерпеть, не только подзатыльник…

— Готово, — говорит Зорка у меня за спиной.

Я оборачиваюсь, и мне становится дурно. Она действительно готова, всей своей особой излучает розово-лиловый свет. Розовое платье из искусственного шелка, лиловые чулки в крупную сетку, словно сделанные из рыбацкого невода, белые туфли с бантами на ногах. Даже на глазах синий грим. Она победоносно смотрит на меня, и кружится, чтобы я мог осмотреть ее со всех сторон.

— Так идет?

— Идет, — мямлю я, думая о том, какое она произведет впечатление в Танином доме. — Только если уберешь синьку с глаз, будешь еще красивее.

— Ты это серьезно?

— Честное слово.

Она колеблется секунду-другую, потом начинает стирать грим, и ей снова приходится умываться. Я больше ничего не смею говорить: знаю, рассердится. Мне даже приходит в голову, что в таком туалете Зорка явится самым большим моим фокусом. Даже записочка в букете не нужна.

От этой мысли мне становится весело, хотя в ней есть и немножко злобы, и немножко чувства вины перед Зоркой, и мы выходим, сопровождаемые эмалированным взглядом хозяйки.

Со стороны, наверное, мы представляем потрясающее зрелище. Я с букетом в руке, который держу, как ружье «на караул», Зорка в яркой феерии своего туалета ступает мелкими дамскими шажками, потряхивая роскошной красноватой гривой. Впрочем, грива у нее действительно роскошная, и глаза тоже, и длинные, словно изваянные ноги, — если ее еще и одеть как следует, действительно с ума может свести публику.

Я останавливаю такси, шофер кивает, — свободно. Открываю перед Зоркой заднюю дверцу. Она в восхищении:

— Пешо, да ты у нас кавалер!

— А ты только сейчас узнала?

— Молодец!

Сажусь и я, она сует руку в мою и прижимается к моему плечу. Я вытаскиваю руку и кладу ее на спинку сиденья, за плечами у Зорки, — так полагается держаться, когда едешь в такси с девушкой. Во взгляде Зорки обожание, шофер подмигивает мне, в зеркальце над ветровым стеклом. Я ему тоже подмигиваю. Мы все трое смеемся.

— Какие мы важные, — говорит Зорка мне на ухо. — Видел бы сейчас нас Ненов…

— Почему Ненов?

— Да ну, пристает, — смеется Зорка, — только напрасно надеется. Говорит, как получит «запорожец», будет меня возить, если только захочу. Я ему обещала, что все расскажу жене, он и скис.

Она смеется, словно поет, а шофер часто поглядывает на нее в зеркальце. У Зорки действительно хороший голос, альт, только поет она самые идиотские эстрадные песни. И как только она их запоминает… Потом она сообщает, что сегодня утром после работы ходила к бате Апостолу. Он живет где-то поблизости от «Надежды», слева от шоссе, не доходя до реки. Отнесла ему свежих огурцов и триста граммов виноградной, но он съел один огурчик без соли, а водку заставил ей забрать, чтобы не торчала перед глазами. Ему и курить запретили.

— Так плохо?

— Посмотреть на него — так ничего, такой же, как был. Только задыхается, когда ходит по комнате, и цвет лица неважный.

— И что он сказал?

— Спрашивал про всех, особенно про Кореша и про тебя. Похоже, на работу вернется не скоро. Врач сказал — еще месяц лежать.

— Выздоровеет, — говорю я, потому что больше сказать нечего. — Ты что, очень его любишь?

Зорка кивает и, умолкнув, смотрит в окно. Ее рыжие волосы горят в лучах заката. Мне кажется, что если зарыть в них руку, можно обжечься.

Машина останавливается, и мы выходим. Пока я расплачиваюсь, Зорка, сияя розовым и лиловым, оправляет платье и осматривает себя со всех сторон, как солдат перед походом, и мне хочется вернуться. Но пути назад нет. Беру ее за руку и втаскиваю в парадное знакомого пятиэтажного дома. Я не был здесь несколько лет, и странно, — внутри ощущаю холод, словно меня заморозили. Будто кто-то сжал мое сердце в кулаке и не отпускает его. Тем лучше.

Поднимаемся по широкой лестнице. Зорка неуверенно озирается, останавливает взгляд на круглых, похожих на иллюминаторы, окошках в дверях квартир, проводит пальцами по лакированным перилам.

— Эй, а твоя знакомая, видно из богатых… Одна лестница чего стоит.

— Лестница как лестница, — говорю я.

Медные таблички на дверях возвещают миру все те же звучные фамилии: Копринаровы, Ябанджиевы, доктор Синигеров. Здесь ничто не изменилось. На третьем этаже я нажимаю кнопку звонка. Зорка отступает на шаг, но я дергаю ее к себе, и так нас видит Таня, открыв дверь. Короткое недоумение в ее глазах, молниеносно обежавших Зорку тут же проходит, и она уже широко улыбается, с подчеркнутой радостью, отступая назад, она пропускает нас в квартиру:

— Проходите. А я уже думала, что вы не придете…

От нее пахнет резедой. Ее пожатие гостеприимно. Спешу вручить ей букет, знакомлю с Зоркой, и можно подумать, что Таня весь год мечтала об этой минуте. Она берет Зорку под руку и ведет ее в гостиную. Я топаю следом.

И здесь все по старому. Возле проигрывателя — зеленая тахта, напротив — диван, кресла, низкий столик величиной с полуторную кровать, репродукции Сурикова и Репина на стенах. Только занавески другие — кажется, раньше были красновато-коричневые, а теперь серебристые, в крупную вертикальную полоску. Останавливаюсь на пороге, чтобы перевести дух, и мне приходит в голову, что эта гостиная чем-то напоминает гостиную у Невяны.

Впрочем, сама Невяна здесь, вместе с Кириллом. Они оба мне машут, сидя на пуфах у окна. Остальные мне не знакомы. На зеленой тахте сидят две девчонки, одна в черной мини, другая в белой, — сверхмини, похожих на пляжные юбочки, — с накрашенными глазами и как помело длиннющими ресницами. Увидев нас, они умолкают и одновременно поворачивают к нам головы. Молодой мужчина в галстуке и без пиджака, с ранним нимбом на темени колдует в углу возле магнитофона. Трое, примерно моего возраста, сидят у низкого столика, заставленного бутылками и бутербродами.

— Знакомьтесь, — говорит Таня и разводит руками так, что блузка раскрывается у нее на груди. — Мои коллеги по ВИТИСу. Кики вы знаете.

Знакомимся. Я начинаю со сверхмини, а ребята встают перед Зоркой. Симпатичные парни и девчонки, все в рубашках с коротким рукавом, улыбающиеся, белозубые. Пожалуй, я один в этом идиотском парадном костюме. Зорка производит потрясающее впечатление — благодаря зеленым глазам и туалету. Один из парней, одетый пиратом, — в красной косынке на шее, распахнутой рубашке грубого полотна и в потертых джинсах, — грациозно целует ей руку и усаживает в свое кресло, а сам устраивается рядом на пуфе.

Я бросаю якорь возле Невяны и Кирилла. Таня сует мне в руку пустую рюмку и спрашивает, что мне налить, — водки, коньяку или джина, — и я говорю, водки, потому что остальные пьют коньяк и джин. Таня наливает мне и посматривает поверх бутылки:

— Как это ты решился придти?

— А разве я когда-нибудь боялся?

Она смеется. Ее карие глаза становятся золотыми. Ноги у нее изумительно переходят в бедра, а еще выше она уж и совсем прелестна. В горле у меня начинает першить, и спешу чокнуться с Кириллом и Невяной. Спрашиваю Кирилла, как экзамены.

— Сдал только два. Остальные оставил на осень.

— Что, очень трудные?

— Нет, но читать надо много. А я пока соберусь…

— Это все статья, — говорит Невяна с улыбкой. — Целый месяц сидел писал.

— Какая статья?

— О новом романе главного редактора. — Невяна отпивает коньяк и похлопывает Кирилла по колену. — Пай-мальчик… стихи выходят на днях, а статья появится осенью, в одном и том же номере неудобно. Правда, Кики?

Кирилл смотрит, как две сверхмини танцуют под мощный рев какого-то мужского джаз-трио и словно не слышит ее. Но она продолжает пристально смотреть на него лукавыми глазами. Он медленно краснеет, ставит рюмку:

— Слушай, я тебе сказал, что такие шуточки мне не нравятся. Ты сама настаивала, чтобы я написал об этой книге, Что тебе теперь надо?

— Ничего, — невинно говорит Невяна. — Радуюсь, что эксперимент удался.

— Ну и все — точка!

— Уфф! Петре, видишь, какой он страшный? Как будто это не он, а я написала статью.

Кирилл не выдерживает. Он вскакивает и приглашает танцевать девчонку в черной сверхмини, предоставляя белую сверхмини одному из парней. Таня танцует с молодым мужчиной с нимбом, Зорка с Пиратом. Танин партнер надел очки с бледно-зелеными стеклами, — наверное, бережет глаза, — все время смотрит ей в лицо, серьезен. Когда нужно делать поворот порознь, он все время ее опережает, словно спешит обернуться, чтобы не выпустить ее из поля зрения… Тот самый, что ли?

Танцую с Невяной. Она что-то рассказывает и о чем-то спрашивает, а я киваю и пытаюсь изобразить улыбку, хотя почти не улавливаю, о чем идет речь. Этот разговор об успехах Кирилла засел у меня в голове. И зачем Кирилл это сделал, черт его возьми, неужели какие-то стихи стоят этого? Наверное, он знает, что такие вещи не забываются, что бы ты потом ни делал. Я в свое время сделал нечто подобное, не совсем, конечно, никакой статьи я не писал и не напишу, но что-то в этом роде, что-то глупое и гадкое, и потом сбежал из школы, и вот, все не могу отделаться от этой истории. Уже четыре года она засела во мне, в груди, в горле, и когда я ее вспоминаю, меня начинает душить, и я становлюсь, как тряпка. А в сущности, дело было пустяковое, с каждым могло бы случиться…

— Эй, работяга, да ты совсем меня не слушаешь, — посмеивается Невяна. — Где ты?

— Здесь. Ты как?

Между нами — та самая встреча у нее дома и еще что-то, что сближает нас и делает церемонии излишними.

— Сама не знаю. Уже неделю работаю.

— Где?

— Корректором в газете, где раньше печаталась.

— Не трудно?

— Ничуть. Лучше править чужие глупости, чем писать свои. И дома деньги нужны… Это и есть твоя девушка?

Она кивает на Зорку и Пирата. Зорка пошла плясать, крутится. Пират топчется рядом на месте и делает волнообразные движения руками. В ту же секунду я вижу, как две сверхмини, которые снова уселись на зеленую тахту, шушукаются и пересмеиваются, глядя на Зорку. Я холодею.

— Красивая девчонка, — говорит Невяна, но так, будто хочет меня утешить. — Нет, правда красивая. И эти страшные зеленые глаза…

Разумеется, глаза у Зорки совсем не страшные, сейчас они дружелюбны и веселы, но я уже жалею, что привел ее. Жалею ради нее самой — она здесь красивее всех, и не ее вина, что она не может покупать туалеты в «Тексиме» и не умеет одеваться. И никакие утешения мне не нужны. Я злюсь, хочется брякнуть что-нибудь неудобь-сказуемое, но я усмехаюсь. Держись, младший сержант, и без фокусов!.. Никто тебе не виноват.

Зорка совсем разошлась, скачет, как сумасшедшая. Пират даже вопит от восторга, но я замечаю, как он подмигивает обеим сверхмини. Приближаюсь к нему вместе с Невяной:

— Давайте сменим дам!

Он кланяется и становится лицом к Невяне. Зорка едва ли заметила перемену, — она смотрит себе под ноги, которые движутся в такт бешеному чарльстону, волосы упали на лоб. Потом она откидывает голову назад, и красная лава обрушивается ей на плечи. Лицо ее порозовело, глаза блестят.

— Ох, и здорово! — кричит она. — Давно я не танцевала!

Мне хочется сказать ей, чтобы она была посдержаннее, но она так счастлива, что слова застревают у меня в горле.

Когда танец кончается, мы садимся рядом, тут же пристраивается и Пират. Таня обходит комнату с подносом, на котором стоит лимонад. И вовремя, — Зорка уже выпила большую рюмку коньяка и язык у нее мелет без остановки. Пират обращает свое внимание на меня: спрашивает, правда ли, что я Танин одноклассник и где учусь теперь. Отвечаю, что я действительно ее одноклассник, но не говорю, где учусь. Пират медленно растягивает губы в улыбку и с высоты льет лимонад в рот. Лицо у него черное, будто опаленное на медленном огне, он таращится и вертит глазами, словно вот-вот вытащит кинжал из-за пояса, и вообще не выходит из роли. Симпатяга! На Зорку он производит неотразимое впечатление.

— В каком театре собираетесь играть? — спрашивает она, очевидно, продолжая начатый ранее разговор.

— В Народном, конечно, — серьезно отвечает Пират. — Таких красивых и талантливых, как я, только туда и распределяют.

— Тогда мы с Пешо придем на вас смотреть, — Зорка и не подозревает, что он валяет дурака. — Правда, Пешо?

— Да.

Мы чокаемся с будущим актером Народного театра, а он сует палец за ремень и запевает:

Черная и белая мини-юбки подпевают, все остальные тоже подхватывают. Только мы с Зоркой молчим, — не знаем песни. Таня оставила поднос и двумя руками дирижирует посреди комнаты. Тот, в зеленых очках, — я вижу его в профиль, — стоит у окна и не спускает с нее глаз. Я тоже. Она страшно хороша собой. В свете желтой люстры ее смуглое лицо словно посыпано золотистым порошком, губы — темно-алые, красиво изогнутые в уголках, в глазах нежная дымка, тонкие ноздри пульсируют. И вся она пульсирует и светится… Глупости! Пульсирует моя фантазия, мое давнишнее преклонение перед ней. Если пригласить ее танцевать, колдовство рассеется.

Очкастый включает магнитофон и направляется к Тане, но она поднимает руку в знак извинения, улыбается и издали делает мне реверанс:

— Дамы приглашают, Петьо.

Этого не надо было допускать. Словно я мальчик, которому сделали подарок. Мы танцуем блюз, то есть, еле передвигаем ноги обнявшись, лицо к лицу. Я чувствую ее тепло сверху донизу. И этого тоже не должно было быть, потому что водка ударила мне в голову и мне начинает казаться, будто все происходит не сейчас, а три года назад… Я начинаю разговор…

— Кончаешь институт?

— Нет, на будущий год.

— А, да… Как родители?

— Хорошо. Мама в Варне. Послезавтра мы с отцом тоже уезжаем.

— А кто этот, в очках?

— Приятель. Очень талантливый архитектор. В прошлом году он проектировал нашу дачу в Панчарево.

— А сейчас что проектирует?

Она удивленно смотрит на меня и пожимает плечами. Не поняла вопроса. Я бы на ее месте тоже его не понял, и так лучше. Все это бесцельно, ничего общего с этой девушкой у тебя нет, младший грузчик Клисуров. Что из того, что ты ее поцеловал раз — другой… Впервые это произошло как раз здесь, у этого эркера. Тогда я приходил помогать Тане по математике и однажды, когда мы облокотились на подоконник и пытались угадывать марки машин, которые проезжали внизу по улице, вдруг посмотрели друг на друга и поцеловались. И я перестал к ним приходить. Мы встречались на улице после школы, ходили в парк Свободы или в кино. Еще раз, — в последний раз, — я пришел сюда перед армией. Мы с ней сидели на зеленой тахте и держались за руки, ничего умнее придумать не могли. Таня все смотрела на меня, и на щеке у нее была дорожка от слезы, а я рассказывал смешные истории про мастера с завода. Она не смеялась. Мы тогда даже забыли поцеловаться…

Сейчас на зеленой тахте сидят две сверхминиюбочки с разрисованными глазами и ресницами, как помело. Я стою у проигрывателя, пью коньяк, потому что водка кончилась, и, сам того не желая, слушаю их разговор. Белая юбка рассказывает про какого-то преподавателя, который все время цепляется к ней, когда встречает в коридоре, и вызывал ее в свой кабинет, чтобы подписать зачетку.

— А ты? — таращится черная юбка.

— А я ничего… Фу! Хоть бы помоложе был, а то…

— Дурочка… На будущий год — распределение. Если не будет блата, придется тащиться куда-нибудь в Смолян или в Силистру.

Белая мини машет рукой и задумывается. Я переключаю внимание на Зорку и Пирата, которые сидят неподалеку. Пират рассказывает ей какой-то анекдот, Зорка смеется. Потом он достает записную книжку из нагрудного кармана и что-то записывает. Я смотрю на часы — почти десять. Пора убираться отсюда.

Допиваю коньяк и иду в ванную облить лицо холодной водой. Сую голову под кран, потом глотаю воду и, вытираясь, стою перед зеркалом, поправляя выражение лица. Но в мозгу тяжело, сегодня ночью буду потеть. Когда выпиваю до работы, потом всегда потею.

Возвращаюсь в гостиную и собираюсь предложить Зорке идти домой, но слышу голос Пирата:

— У вас хороший вкус. Откуда у вас эти чулки?

— Правда, — говорит белая мини. — И я хотела вас спросить. Давно хочу купить такие же, но нигде не могу найти.

Черная мини кивает и едва сдерживается, чтобы не фыркнуть. Зорка, довольная тем, какое впечатление произвели ее чулки, осматривает свои ноги.

— Это мне один железнодорожник привез, из Белграда, — говорит она.

— О-о-о!

Пират и обе мини пьяны и не стесняются. Они готовы продолжить игру, но черная мини тоненько смеется, откидывает голову, — просто воет от удовольствия. Белая вторит. Зорка неуверенно улыбается. Пирату удается сохранить серьезное выражение лица. Я хватаю Зорку за руку и поднимаю с места.

— Ты что?

— Пошли.

— Почему?

Она смотрит на меня своими зелеными глазами, зелеными и страшно невинными в эту минуту, а у меня зубы вот-вот раскрошатся, так я их стиснул. Эти там перестали ржать, но Пират, видимо, слишком пьян и не в состоянии соображать.

— Вы похищаете у нас даму, — говорит он. — Это некультурно… Мы тут так хорошо веселились…

Обе мини снова мелко трясутся, припадая друг к другу, и Зорка, заразившись их весельем, тоже смеется. Мне кажется, что вот-вот сойду с ума и начну пинать направо и налево. Но я только наклоняюсь к Пирату и тихо говорю:

— Давай выйдем на минутку.

— Куда?

— Пошли, пошли, я тебе что-то скажу.

Помогаю ему встать. Он подмигивает, дышит мне в лицо!

— Конфиденциальный разговор, а?

Пропускаю его перед собой. Он идет, покачиваясь, точно моряк или ковбой, — по-прежнему не выходит из роли. А может быть, сильно пьян. Зорка тронулась было за нами, но я захлопываю входную дверь у нее перед носом.

На лестничной площадке Пират застегивает пуговицу на рубашке и в глазах его видны проблески отрезвления. Прислоняется к стене, сует руки в карман.

— Ну?

— Хочу сказать, где ты можешь найти лиловые чулки.

Хватаю его за шиворот и дергаю к себе. Он как будто начинает приходить в себя:

— Эй, слушай, рубашку порвешь…

Он пытается разжать мои пальцы, тяжело дышит, побледнел. А у меня пороху на большее не хватает — надо бы двинуть ему, а не могу. Лицо его совсем близко, и теперь оно совсем не пиратское. Обыкновенное лицо, одно из тех, какие я каждый день встречаю на улице, или в кафе, и на вокзале, лицо, как у Кирилла или Шатуна… Не могу, и все тут. Только встряхиваю его, как следует. Мне хочется плакать. Он чувствует мою нерешительность:

— Пусти, а то…

— А то что?

Он ничего больше не говорит — только смотрит покрасневшими стеклянными глазами и держит мою руку за запястье. Я вдруг понимаю всю бессмысленность своего поступка. Если бы он меня ударил, ох, хоть бы он меня ударил, хоть бы толкнул, тогда другое дело… Случилось то, чего я боялся и чего не хотел.

— Ну, и что теперь? — спрашивает Пират с прежним нахальством. Он осмелел и даже подмигивает. — Будем драться или разберемся по-мужски?

— Свинья ты… Грязная свинья.

Я отпускаю его. Собираюсь позвонить, но дверь открывается. Таня, за ней — Зорка. Таня испуганно оглядывает нас:

— Что вы тут делаете?

— Ничего, — отвечаю я. — Знал бы, что среди твоих гостей будут такие типы, не пришел бы. Извини за беспокойство.

— Подожди, — Таня хватает за руку меня, но смотрит на него. — Владко, вы что, поссорились?

— Да как тебе сказать… По пьянке, — бормочет Пират и шмыгает в квартиру.

— Зорка, пошли!

— Минутку! Петьо! — кричит Таня.

Но я уже бегу вниз по лестнице.

На улице Зорка догоняет меня, берет под руку, заглядывает в глаза, а я иду, тяжело дыша и не глядя на нее. Как будто она во всем виновата. Во рту горько, голова чуть не лопается.

— Пешо, — робко говорит Зорка, — что он тебе сделал, что вы поссорились?

— Мне он ничего не сделал, а вот тебе… — взрываюсь я. — Ты не поняла, что они над тобой смеялись?

— За что?

Я не говорю ей, за что, но она вдруг начинает плакать. Прижимается лицом к моему плечу, и мы идем, как слепые, не разбирая куда. Зорка — мужик-девчонка, а плачет. Мне так и хочется стукнуть ее за эти слезы. А должен был стукнуть этому типу…

Должен был — и не смог. Никогда не мог. Как только подумаю, что ударю кого-нибудь по лицу, мне становится страшно. Всегда представляю себе, как хрустнет под моей рукой нос или челюсть и даже слышу этот противный звук, вижу кровь, совсем явственно, как она размазана по лицу и весь холодею. Отец любит повторять поговорку: «Если не хочешь бить наковальней, будь молотом». Говорит, что это сказал Гете и что она очень ему в жизни помогла. Все равно, не могу я быть молотом… Однажды в школе я подрался с одним старшеклассником. Он меня ударил первым, и мы сцепились. Я тогда страшно разозлился, не смотрел куда бью, пока не увидел на его лице кровь. Убежал домой и спрятался в кладовке, хотя никого дома не было. Я был совсем один, и там в темной кладовке плакал целый час, а то и больше. Плакал и трясся, и все видел кровь на лице этого парня, — она текла у него из носа, а он пытался вытереть ее и еще больше размазывал…

Мы уже перед Зоркиным домом. Не понимаю, как мы дошли так быстро. Зорка предлагает поужинать у нее, потом вместе пойдем на работу. Уже одиннадцать, домой возвращаться поздно. В коридоре нижнего этажа все еще хлопочет многодетная мать; увидев нас, она приветливо кивает и даже улыбается. Лицо у нее светлое, сонное и доброе. Из комнаты слева слышен мужской храп.

Входим в Зоркину обитель. Зорка снимает платье, новые туфли, чулки. Лиловые чулки. Прячет все это за скрипучими дверцами старого шкафа и надевает рабочую одежду — брюки, легкую кофточку с коротким рукавом. А мне придется явиться на работу в парадном костюме, вот будут смеяться ребята. Ну и пусть, — их смех необидный.

Зорка приносит из кухни хлеб, колбасу, помидоры. Я жую через силу, потом закуриваю. Есть не хочется. Зорка кладет руку мне на колено:

— Пешо, ты и правда хотел драться? Из-за меня?

— Ешь скорее, опоздаем.

— Пешо…

Она хочет что-то сказать, но ей не хватает слов. Вынимает сигарету у меня изо рта, несколько раз затягивается и снова кладет ее мне в рот. Это лучше поцелуя.

Потом мы молчим. Просто курим и молчим и смотрим в открытое окно на луну, которая медленно поднимается над крышами и становится все светлее и меньше.