Сын эрзянский Книга вторая

Часть вторая Иду путь свой

Дома новость была одна — отец теперь был не возчиком, не в лесу, а рабочим на чугунке и домой приходил только по воскресеньям.

А в избе все, конечно, оставалось по-старому. В углу над столом — все те же закопченные лики Николы и Богородицы. На столе на опрокинутой чашке, все та же плошка с маслом и маленьким фитилем, дающим избе скудный свет. Только печь немного осела и прогнула толстые половицы да на лице матери вокруг глаз и рта прорезались первые морщинки. Маленький Миша ходит по полу на четвереньках и возит за собой старый изношенный лапоть на веревочке, — извечная игрушка маленьких детишек в их доме. Илька стесняется слазить с печи, делает вид, что он очень занят. Он ловит за трубой тараканов, отрывает им ноги и длинные усы и потом отпускает.

Но была, оказывается, новость в деревне.

После ужина Степан взял с гвоздя пиджак, оделся, решив пойти на улицу.

— И пиджак, Степан, тебе стал уже мал, надо покупать новый, — заметила Марья. — Знать, денег у тебя нет!

— Откуда мне выпадут деньги? — отозвался Степан.

— Куда собрался, отдохнул бы, уже поздно, — сказала Марья.

— Пойду пройдусь к Кудажам, проведаю Дёлю.

— К Дёле, сынок, ты опоздал. Ее проведать надо идти не к Кудажам. Дёля теперь Назарова сноха, жена Михала!

Степан присел на край коника. Слова матери отзывались в пем какими-то тупыми ударами, от которых рушились его первые светлые и радостные мечты.

Днями, пока было светло, Степан рисовал. Заново написал старые иконы, которые были принадлежностью избы с незапамятных времен. Сначала он смыл с них многолетнюю копоть и грязь, затем обновил. Они ярко засияли новыми красками, точно в темный угол заглянуло солнце.

Мать не могла нарадоваться.

— Помнишь, Степан, как маленький расковырял им глаза? — вспоминала Марья, не сводя восхищенных глаз с новой иконы. — Теперь эти иконы не узнать!..

— Помню, — отозвался Степан. — Отец потом замазал дырочки воском и заново пририсовал глаза сажевыми чернилами. — Степану тоже было радостно вспоминать — это утишало его боль о Дёле.

— Эти иконы, Степан, украсили не только угол, но и всю нашу избу! — сказала Марья, отходя к порогу и оттуда рассматривая и иконы, и Степана — он еще больше вырос в ее глазах. Был мальчиком, таким неслухом, а тут вот настоящий парень! И женить можно скоро, и любая девушка пойдет за него.

Степан попросил у матери кусок холста, натянул его на рамку, загрунтовал и поставил сушить. Марья никак не могла понять, для чего сыну понадобился холст, что он хочет из него сделать. Когда грунт подсох, Степан посадил Ильку на лавку и велел ему не двигаться. Тут только она сообразила, что он хочет нарисовать брата.

— Да что он у нас, ангел, что ли, собираешься его лицо изобразить на иконе? — спросила она с удивлением.

— Это будет совсем не икона. Я напишу его портрет, — сказал Степан. — Когда вырастет большой, посмотрит, каким был маленьким.

Внешне Степан ничем не выдавал своей печали и горьких мыслей о Дёле. Но время от времени те тупые удары, которые оглушили его в первый день, начинали долбить его с новой силой, точно хотели разрушить все до основания.

Если бы тогда сказали, что она умерла, ему бы куда легче было смириться с этим. В своей смерти человек не виноват. Она же вышла замуж, вышла по своей воле. Да за кого вышла — за Назарова Михала. Сама говорила, что видеть его не может... Когда Елена Николаевна разрушила его сладкую мечту, ему не так тяжело было, как сейчас. Тогда у него оставалась Дёля. К тому же Елена Николаевна — замужняя женщина. Теперь Степан осознавал это спокойно, и ему было даже удивительно, как это он мог желать «сдохнуть» Колонину. Но Дёля, Дёля!.. Неужели все она забыла: Бездну, родниковый бочажок в кустах, карусель?..

Писать портрет живого человека оказалось куда труднее, чем икону. Степан провозился с ним до самой субботы и ничего не сделал. Тут еще Илька не сидит, все время вертится и вскакивает с места: то у него зачешется спина, то ему захочется пить. Да и Миша мешает, то и дело заползает под ноги, хватает с лавки краски, кисти. Недоглядишь — масло прольет.

В субботу вечером с работы домой явился Дмитрий. Марья с Кудажиными женщинами ходила топить баню. Теперь у нее будут париться двое мужчин и сама с ребятами, так что надобно помочь истопникам. Тем временем Дмитрий и Степан убрали скотину, натаскали из речки воду. Скотины у них немного — лошадь, корова и три овцы. Дмитрий не спрашивал, отчего Степан ушел из города и долго ли собирается жить дома. Спросил лишь о том, как у него идут дела.

— Да так себе, — ответил Степан, пожимая плечами. Да и что тут сказать — про Колонина, про Елену Николаевну?..

Дмитрий долго молчал, потом предложил:

— Коли так, пойдем работать со мной на чугунку.

— Иван тоже зовет меня на чугунку, — сказал Степан. — Он ведь уже не столярничает.

— Теперь все работают там.

Немного погодя Степан заговорил насчет воза дров, который он должен отвезти в город. С матерью об этом он не решался говорить, она ведь обязательно захочет узнать, кому он повезет дрова. А отец не допытывался. Надо — так надо. Ведь Степан уже не маленький.

— Отчего же, если надо, — проговорил Дмитрий. — Завтра пойдем в лес, заготовим, которые посуше, в понедельник отвезешь.

Он думал, что дрова нужны Ивану, поэтому и спрашивать не стал. Но Степан не хотел обманывать отца и признался, кому их отвезет.

— Это все равно, — сказал он, махнув рукой. — Дрова всем нужны. Немного помолчав, сказал: — Дома будешь жить, матери станет легче. Она совсем извелась, кругом одна.

Степан смолчал. Он еще и сам как следует не знал, долго ли будет жить дома. Когда шел сюда, думал прожить в Баевке до весны. Но Дёля, Дёля!.. И вот теперь Степан не знает, как быть.

Илька и Миша в избе оставались одни. Они в темноте сидели на печи и плакали от страха. Степан достал из печи горящий уголь и на шестке вздул огонь. Дмитрий, не снимая старую овчинную шубу, в которой ходит уже не одну зиму, присел к столу. Вскоре из бани пришла и Марья.

— Сейчас поужинаете или после бани? — спросила она, обращаясь к мужчинам.

— После еды какая баня, худо будет париться, — отозвался Дмитрий.

Степан не хотел идти в баню. Там обязательно будет Назаров Михал, а он не желает с ним встречаться. Михал с отцом ходит работать на чугунку, сегодня они тоже пришли домой. Как он посмотрит на человека, который отнял у него Дёлю? Но Марья и слушать не захотела, собрала белье и сунула ему в руки.

— Привык в городе не ходить в баню. У нас здесь не проходишь немытым, — сказала она.

— Мы с Илькой после пойдем, сейчас там жарко. — Степан намеревался немного оттянуть время.

— Илька тоже сейчас с отцом пойдет. Прошло ваше время ходить в баню с матерью!..

Все было привычно, родно, уютно, и все эти подробности житейские как-то тихо и ласково утишали долгую тягучую боль в сердце Степана.

В бане Степан старался не сталкиваться с Михалом. Когда тот с шумным кряхтением парился на полатях, Степан сидел в предбаннике. Только тот вышел просвежиться, Степан заторопился в баню. Однако, как он ни старался, все же столкнулся с Михалом лицом к лицу: им пришлось вместе идти домой. И во всем виноват этот неповоротливый Илька, который никак не мог одеться самостоятельно, а Михал как будто нарочно спешил одеться, чтобы выйти вместе с ним. Он еще больше раздался вширь, голова совсем срослась с плечами.

— Не жениться приехал? — спросил Михал, когда шли по узенькой тропе.

— Если ты женился, то думаешь, все должны жениться? — ответил презрительно Степан.

— А чего же? Неженатыми остаются только монахи.

— Жениться, я думаю, можно и в городе, — сказал Степан. — Была бы только охота.

— В городе где возьмешь невесту, там все русские? — простодушно изумился Михал.

— А русские разве хуже эрзянских?

— Знамо, хуже. Говорить по-нашему не умеют. И дети пойдут наполовину русские, наполовину эрзянские — один срам.

Степан шел по тропе впереди, за ним, глядя себе под ноги, торопливо, чтобы не отстать от него, шагал Михал. Позади плелся Илька. Разговаривая с Михалом, Степан с болью в сердце думал, что Дёля сейчас сидит у Назаровых и ждет мужа. Ждет не его, Степана, а вот этого глупого медведя. «Знамо, хуже». Дурак ты, хоть и толстый, как боров. Когда они дошли до дома Назарова, Михал, прощаясь, сказал:

— Приходи завтра к нам, поговорим.

— Завтра мне некогда, — пробормотал Степан.

— В воскресенье какое может быть некогда?! — крикнул Михал вслед уходящему Степану.

Степан ничего не ответил. Да и о чем ему говорить с ним?

Улегшись на полати, он долго думал о Елене Николаевне и Дёле. И отчего-то назло себе думал, что Елена Николаевна лучше Дёли. И лицо у нее красивее, и голос. И она не оставила Колонина и никогда не оставит, пусть он пьяница и совсем не жалеет ее. А вот Дёля — оставила, вышла за Михала. Во сне Степан увидел себя у Колониных. Как будто Колонин поправился и опять учит его рисовать. Они рядом стоят у мольберта и пишут одну и ту же икону вместе. Елена Николаевна сидит тут же и вяжет кружева. Она смотрит на них и улыбается.

Утром Степан с отцом собрались в лес.

— Отдохнул бы, Дмитрий, ведь целую неделю работал, давай я сама схожу со Степаном, — сказала Марья.

— В лес ходить — не бабье дело, — ответил Дмитрий.

Уходя, Степан спрятал краски и масло на полати, чтобы их не достали Илька и Миша. Неоконченный портрет поставил на полку в предпечье. Дмитрий все поглядывал в угол на новые иконы и покачивал головой. Вчера вечером он в полутемной избе не обратил на них внимания.

— Ну, сынок, не зря ты жил в городе, — похвалил он, когда они вышли из дома. — Знать, и правда — твоими руками не тяжелые шпалы обтесывать... — Он был рад, что давно угадывал это мастерство в Степане и вот не ошибся.

В лесу они пробыли до самого обеда. Нарубили много сухостоя, перетаскали поближе к дороге, сложили в кучу.

— Если в один воз не уложим, потом привезешь домой, когда вернешься из города, — наказал Дмитрий. — Дома у нас тоже мало дров. С этой чугункой осенью не успел. — И добавил, улыбаясь: — Дрова хорошие будут учителю твоему.

Степан давно не был в лесу. Работая, он то и дело поднимал голову, поглядывал на заснеженные сосны и ели. Мороз, тишина, бледная бездонная синь неба!.. Удары топоров раздаются по лесу звонко, гулко, а когда падает тонкая сухостоина, будто кашляет большой сердитый человек. И почему не видит всего этого чуда Елена Николаевна?!

На обед Марья сварила мясные щи. Осенью зарезали молодого барашка, чистого мяса вышло двадцать пять фунтов, вот оно и хранится к рождеству. Мясные щи Марья варит лишь по воскресеньям, когда дома сам Дмитрий. Она же с ребятами все больше ест беленные сметаной щи и картошку. Хлеба у них осталось мало, до нового урожая не хватит. Эта забота теперь не только их — всех. Кудажи и Назаровы уже давно пекут хлеб с мякиной пополам, иногда добавляют в него тертого картофеля. Картофеля и у Марьи осталось не много. Здесь, на новых землях, он родится плохо. Картошка не любит песчаную землю и сухого лета. Все эти подробности Марья, довольная сыном, выложила ему за обедом.

Из леса Степан принес много сосновых и еловых шишек и принялся из них мастерить для маленьких братьев игрушки. Приделает к еловой шишке четыре тонких лучинки, и это — ножки, а небольшую сосновую шишку тонкой лучинкой приколет, и вот — голова. А на голове — рога. Получилась корова. Братья рады.

А если прикрепить к еловой шишке две лучинки подлиннее на одном конце, а покороче — на другом да сверху приладить маленькую сосновую шишку — выйдет человечек. Илька и Миша покатываются от смеха. Им кажется очень чудным, что старший брат умеет делать такие диковинные игрушки. Этому Степан, наверное, тоже научился в городе? Если так, тогда и Илька хочет в город ехать, он наделает много-много игрушек, нагрузит телегу и повезет весной на ярмарку.

— И я, я тоже! — верещит Миша.

— Молчите, чтоб вас громом расшибло, не разбудите отца, пусть хоть немного отдохнет! — тихо, беззлобно шипит Марья на малых сыновей.

По воскресеньям она не прядет, а работает по мелочи — штопает чулки, варежки.

Ближе к сумеркам она отправилась на беседу к Назаровым, с собой захватила и Мишу, чтобы он не мешал отдыхать отцу.

Степану идти некуда. Товарищей у него здесь нет. Такой уж он уродился, что никак не может обзавестись друзьями. До отъезда в Алатырь товарищем для него была Дёля. Теперь она жена Михала. Нет, он совсем забыл! Ведь у него есть друг — Елена Николаевна!.. Завтра он увидит ее!

В понедельник утром Дмитрий и Степан запрягли лошадь в дровни, кинули охапку сена и поехали в лес. Ехать было близко, и они быстро нагрузили воз. Дмитрий отправился в Алтышево на работу, а Степан поехал в Алатырь. Отец, провожая его, наказывал ему смотреть, чтобы в дороге не ослабли и не развязались веревки, а то воз развалится.

Понедельник в Алатыре базарный день, многие туда едут, и дорога хорошо наезжена. Лошадь легко катит большой воз. Степан сидит на дровах, и легкий ветерок морозом пронизывает его насквозь. Поверх пиджака у него отцовский чепан, но все равно это не спасает от холода. Он сидит на возу и не догадается пробежать пешком, — погреться. Он весь ушел в мечту о том, как приедет, как Елена Николаевна обрадуется и будет поить его чаем из большой белой чашки с легким золотым узором. И до Алатыря, может быть, совсем бы окоченел, если бы не случилась беда. На одном из поворотов воз сильно раскатило на сторону, сани перевернулись, и Степан полетел в снег. Пока барахтался в сугробе, путаясь в длинных полах чепана, лошадь с перевернутым хомутом на шее хрипела, билась, а у Степана дрожали закоченевшие пальцы, и он никак не мог отпустить супонь. И натерпелся же он страху!

Но проезжая дорога тем и хороша, что ты на ней не один, всегда попадется встречный или догонит попутный человек. Помогли и Степану — два мордвина, старик и молодой мужик, тоже везли дрова в город на базар. Они и помогли воз поднять, а старик посоветовал:

— Ты, парень, веди лошадь по краю ската, тогда у тебя воз не опрокинется. Видно, редко приходится тебе возить дрова на базар.

— Да я их везу не на базар, — сказал Степан, точно бы в оправдание — на базар бы, мол, вез, так не опрокинулся.

— Все одно, куда бы ни вез! — сурово сказал старый мордвин.

Опять забрался на воз и поехал дальше Степан. И опять скоро замерз, да еще крепче. И только на подъеме в город Степан слез с воза, снял чепан и пошел возле лошади. А ноги уж совсем не гнулись — до того замерзли. Но мало-помалу разогрелся, так что когда свернул на Троицкую набережную, щеки уже горели и сердце радостно заколотилось при виде знакомого домика. Только бы дома была Елена Николаевна!..

Она была дома.

Не успел Степан отворить ворота, как Елена Николаевна выбежала на крыльцо.

— Степан, это ты! Господи, что это ты привез?! Зачем?

— Дрова привез, — сказал Степан. — Печку будешь топить.

Елена Николаевна была все в той же облезлой беличьей шубке и платке, будто она с тех пор, как ушел Степан, и не раздевалась вовсе. И опять Степану стало так жалко ее, что заныло сердце. Он отвернулся и стал развязывать веревки.

— Зачем так много,— сказала Елена Николаевна, слабо улыбаясь.

Но разве это много? Тут и на месяц вряд ли хватит.

Степану хотелось спросить про Колонина, хотя он и сам не знал, чего желал бы услышать: что он совсем плох или что уже поправился. И он не стал спрашивать. Однако и Елена Николаевна ничего не говорила. Может быть, она все понимала своей чуткой душой и щадила Степана?

Между тем он развалил воз и стал таскать дрова в сарай. Елена Николаевна стояла рядом и с едва заметной нежной улыбкой смотрела на работу Степана.

А Степан, воодушевленный этой нежной улыбкой, этим взглядом, который он чувствовал на себе, как луч солнышка, вдруг все сам и нарушил: он спросил, все ли еще в больнице Колонин.

Елена Николаевна вздрогнула, нахмурилась, утвердительно кивнула головой и ушла в дом.

Работать уже не хотелось. Он бросил лошади освободившееся из-под дров сено, сел в сарае на дровосеку и подумал: «Сейчас съест, и поеду домой...» Лошадь хватала губами снег, и он подумал: «Надо напоить...» Но все сидел и не двигался. Потом взгляд его упал на топор. «Нарублю немного дров и поеду...» И стал не спеша рубить дрова, выбирая деревца потолще, а сам все посматривал, не вышла ли Елена Николаевна. Когда она выйдет, он простится с ней и поедет. В самом деле, что она ему, Степану?.. Но вот дверь скрипнула, показалась Елена Николаевна.

— Ну что, Степан, пойди попей чаю, отдохни, ты ведь устал... — А сама смотрела куда-то мимо.

Степан бросил топор.

В доме, таком знакомом и таком уже чужом, далеком, все было по-прежнему и так же холодно.

Елена Николаевна накормила Степана обедом, но, словно предупреждая всякие разговоры, все время уходила из кухни, чем-то там занималась, а потом сказала, что ей надо ненадолго сходить по делам. «Поеду», — подумал Степан.

— А если ты хочешь, — сказала Елена Николаевна, — посиди, отдохни...

— Можно, я затоплю печку?..

— Если не спешишь...

— Куда мне спешить, — сказал Степан. — И воды принесу, да лошадь надо напоить...

— Буду тебе очень признательна, — сказала Елена Николаевна. — Я скоро вернусь.

Но вернулась она не скоро. Степан успел и все тонкие дрова изрубить, и печку протопил, и лошадь напоил, и уже смеркаться стало, а Елена Николаевна все не приходила.

Что было делать Степану? — он ждал.

Наконец под окошками заскрипел снег под легкими быстрыми шагами.

— Ты здесь! — сказала Елена Николаевна, вбегая в комнату и быстро, часто дыша. — Как я рада!.. — Лицо ее разгорелось на холоде, глаза блестели. — Я задержалась и подумала, что ты уехал, а я так стала бояться этого дома, ужас! — Елена Николаевна говорила весело, радостно, и Степан подумал, что она была в больнице и ее любимый Колонин поправляется. Иначе чего ей радоваться? Но он теперь уже не спрашивал о Колонине.

— А тебя дома не потеряют? Не будут беспокоиться?

— Нет, не будут, — сказал Степан.

— Тогда давай пить чай! Знаешь, Степа, я как увидела, что лошадь стоит, так обрадовалась, так обрадовалась!.. Я ведь ужасная трусиха. А по вечерам так одной страшно, жуть! Ветер, холодно, мыши скребутся, — ну просто жить не хочется, такая тоска, такое одиночество!.. А тут иду и вижу — ты не уехал!.. Спасибо тебе, ты хороший мальчик...

Потом они пили чай, и Елена Николаевна налила ему в большую белую чашку. Однако ее веселость, ее радость скоро опять угасли, она молчала, о чем-то своем думая, и только ласково улыбалась, взглядывая на Степана.

Спать она постелила ему на его старое место — на узенькой кафельной лежанке, скользкой, как стекло. Она принесла ему большую подушку в белой наволочке, а когда он уже лежал, Елена Николаевна вошла к нему, спросила — удобно ли?

— Удобно, — сказал Степан, вытянувшись, как струна, готовая лопнуть от напряжения.

— Ну, спи спокойно. — Погладила его по голове. — Спи, мой мальчик...

У Степана от этого нежного прикосновения пресеклось дыхание, пропала усталость, отлетел сон, и почти до утра пролежал он с открытыми глазами. В голове его вертелись одни и те же назойливые мысли. Он, конечно, опять привезет ей дров, Елена Николаевна не будет жить в холодной избе. Когда он снова приедет к ней, она опять выйдет к нему навстречу с той же ласковой улыбкой. Он опять останется на целый день, изрубит все дрова, натаскает воды... Вечером она опять постелет ему, погладит по волосам и, низко склонившись, прошепчет: «Спи, мой мальчик...» А Колонин? — думал вдруг Степан. И, гоня жуткую, страшную надежду из сердца, он говорил себе, что Колонин поправится, не будет пить и они будут жить втроем, будут вместе с Колониным рисовать одну и ту же икону, а Елена Николаевна... Но вот опять куда-то пропадал Колонин, и опять Степан вез дрова, и Елена Николаевна опять склонялась к нему и шептала: «Мой мальчик...»

Уже тускло мутнело окно, когда он уснул, совершенно истерзанный воображением того, что будет, скоро будет!..

Но белый свет, свет дня, точно хороший доктор, лечит утомленные юные души, рассеивает в прах болезненно-яркие картины ночи, и они, как пепел ночных костров, отмечают только наши сокровенные пути.

Утром Степан напоил лошадь, запряг в дровни и, когда вошел проститься с Еленой Николаевной в дом, боялся поднять на нее глаза.

— Собрался уже? — спросила она.

Он кивнул головой.

— Не замерзнешь? Холодно очень, вон как окна застыли.

— Ничего, доеду.

— А то бы взял рукавицы.

Вязаные шерстяные варежки, которые Елена Николаевна ему подавала, были Колонина. Степан, поколебавшись, сказал:

— Нет, не надо, у меня есть.

— Ну, как знаешь. А за дрова тебе большое спасибо...

— Ты не жалей, я еще привезу.

Елена Николаевна засмеялась. Он понял, чему — он говорил ей «ты». Но говорить по-другому — выше его сил. Такой уж он уродился.

— А толстые дрова пускай кто-нибудь распилит и расколет тебе, — сказал он.

— Да, тут часто ходят под окнами с пилами и топорами, я попрошу.

— Ну, тогда я поеду...

Она вышла за ним на крыльцо.

— Степа!..

Он вскинул на нее глаза.

— Я не знаю, Степа, может быть, мне следует тебе заплатить... Ты не стесняйся, говори прямо, я заплачу...

У Степана язык словно прилип к небу, стоит и не может вымолвить слово, глазами бегает по ее шубке.

— Ты извини, я подумала...

— Зачем обижаешь меня, Елена... Николаевна? Разве я из-за денег...

Елена Николаевна смутилась. Она как-то неловко и смущенно обняла его и поцеловала в щеку.

Домой лошадь бежала прытко и весело. Степан окутался в чепан с головой и сидел спиной к ветру. Дорожные раскаты теперь его не волновали, и сани кидало на поворотах из стороны в сторону. На его щеке все горел поцелуй Елены Николаевны, и никакой мороз не мог его погасить. Он вытаскивал из рукавицы руку и трогал то место, куда поцеловала его Елена Николаевна. Когда он был маленький, его целовала сестра Фима — ведь Фима его очень любила. Теперь вот — Елена Николаевна, Еленушка. Значит, она его тоже любит! А иначе зачем бы ей целовать его? И недаром же она сказала вчера вечером «мой мальчик», а сегодня вот поцеловала на прощание. Конечно, она его любит! И ему бы надо поцеловать ее!.. И опять все мутилось в голове Степана. Нет, нет, он не будет ждать, пока истопит Елена Николаевна все дрова — ведь это же целый месяц ждать! Нет, он не выдержит. Да и чего ждать? Он завтра же сам пойдет в лес и нарубит один на целый воз и опять повезет Елене Николаевне! Повезет, а там будь что будет!..

Но тут он обогнал двух пешеходов — пожилую женщину и девочку. Они сошли с дороги и теперь стояли по колени в снегу.

Степан остановил лошадь. Женщина и девочка заторопились, побежали, подбирая полы своих худых тонких зипунишек, неуклюже залезли на дровни.

— Куда вам? — спросил Степан.

— Да алтышевские мы, сынок, алтышевские.

— А, это по пути, держитесь покрепче. — И лошадь опять резво побежала.

— Сбирать, наверное, ходили в город? — спросил Степан.

— Зачем же еще, сыночек, знамо, сбирать.

— Сама — ладно, а для чего водишь с собой девочку по такому холоду? Заморозишь, — сказал Степан рассудительно, словно большой.

— С ней, сыночек, лучше подают. Мне кусочек, а ей два...

— Много насбирали?

— Да где — много. Так. Теперь много не подают.

Там, где дороги расходились, он повернул лошадь на Алтышево. Лошадь нехотя затрусила, кося глазом на Степана — не ошибся ли он. Женщина тоже спросила, разве Степан алтышевский, что едет в их село?

— Я из Баевки, но мне надо заехать в Алтышево, там проживает мой дед по матери.

Женщина отвела от лица платок и внимательно посмотрела на Степана.

— Погоди, ты, чай, не внук Самара Ивана?

— Он самый!

— Вай! А я, парень, хорошо знаю твою мать, Самарину Марию. Мы с ней в девушках хорошими подругами были... Спасибо господу, что дал ей такого славного сына...

Домой Степан приехал далеко за полдень. Марья его встретила ойканьем и айканьем. — С ума сошел ты, Степан, два дня где-то держишь лошадь голодом. Смотри, как у нее впали бока.

— Почему где-то, я же ездил в город.

— За это время можно было дважды съездить.

Она помогла ему убрать лошадь, сама поставила в стойло, бросила большую охапку сена. Подошло и время расспросов — как поживает Иван, как растут ребятишки.

— Ивана я не видел, — сказал Степан.

— Его, знать, не оказалось дома? Что, он и не ночевал? — удивилась Марья.

Степан замялся. Нехорошо, конечно, обманывать мать. Ведь она все равно узнает, куда и кому он отвозил дрова...

— Я не был у Ивана.

— Постой, Степан, чего ты говоришь? Куда же ты ездил и где пробыл целых два дня? Кому отвез дрова?

— Дрова я отвез... Колонину, — сказал Степан. — Ведь я учился у них рисовать, они дали мне краски. Думаешь, краски ничего не стоят? Их так раздают, бесплатно? — И добавил, отводя глаза: — Краски дорогие, за них еще придется воз отвезти. — Степан поднял голову и смело посмотрел на мать. — А ты как думала?

Против этого Марье, конечно, возразить было нечего. Она поджала губы и притихла, однако сердце ее чуяло тут что-то другое. Она спросила:

— Почему же не сказал, что повез дрова не Ивану? Разве так хорошо поступать? — вновь заговорила она.

— Я сказал отцу, кому повезу дрова.

Марья вспыхнула.

— А мне, по-твоему, не нужно говорить? Мне тоже надобно знать, где пропадает по два дня мой сын!

И хотя мать скоро успокоилась и больше не расспрашивала его, Степан чувствовал, что мать относится к нему с недоверием, о чем-то хочет спросить, но не решается. И правда, спросить она не спросила, даже и не заговаривала о городе, но через день сама собралась туда.

— Надо проведать, как там живет Иванова семья, здоровы ли все.

Она собрала небольшой узелок — гостинцы для внуков, и отправилась пешком.

Два дня Степан оставался один с маленькими братьями. Сам топил печь, варил еду. Корову доить утром и вечером приходила Назарова Пракся, мать Михала. Без матери Степану не нравилось. Не успеешь взять в руки кисть, как надо идти задать корму скотине. Вернешься в избу — Миша капризничает, есть просит, канючит: «Дай!..» Илька совсем не слушается, с утра до вечера катается на санках, дома не помогает. Портрет Степан рисует по памяти: скучно Ильке сидеть истуканом, когда так хорошо на улице!

Да и короток день, а в сумерках рисовать нельзя. Соберет Степан краски, положит их куда-нибудь повыше, чтобы не достали братья, и усядется у конца стола. Нравится ему сидеть на месте отца. Здесь как-то и сердце успокаивается, и зло рассеивается. Злится он, конечно, все еще на Дёлю. Он еще ни разу не видел ее, но ни на минуту не забывает, что она рядом живет — вон он, дом Назаровых. Утром, когда Пракся приходила доить корову, начала было расхваливать свою сноху: «Уж так она ей полюбилась, так понравилась!.. И все-то она умеет делать, и заботливая, и во всем слушается старших. А уж как любит мужа, что не дождется субботы, когда он придет домой...»

Степан стиснул зубы, чтобы не закричать на Праксю, но вдруг сорвался с лавки и выскочил вон — пусть она рассказывает Ильке и Мише, какая у нее сноха.

Но как он ни злился, а чем дальше, тем все больше хотел увидеть Дёлю, поговорить с ней.

В первый раз Степан увидел Дёлю в сумерках, когда они с Илькой вышли нарубить хвороста. А сенный сарай Назаровых как раз неподалеку. Вот туда и шла Дёля с веревкой — за сеном корове. Она увидела Степана и остановилась точно вкопанная. Степан притворился, что не замечает ее, и яростно махал топором.

— Дрова разучился рубить, не можешь за один мах отрубить такую тонкую веточку! — засмеялся Илька. — Все мимо!..

— Ты помалкивай и встань подальше, — сказал Степан.

На Дёлю по-настоящему он посмотрел лишь тогда, когда она, склонив голову, быстро пошла к сараю — в легком зипуне, в бабъем кокошнике на голове, отчего казалась выше ростом. Она шла быстро и не оглядывалась, длинные полы зипуна разлетались, точно их раздувало ветром. Степан проводил ее взглядом до самых дверей сарая, потом снова принялся за дрова.

Илька прекрасно видел, куда смотрел брат, и сказал:

— Дёля на своей свадьбе мне подарила вышитый платочек!

— Отчего же не рубашку? — сказал Степан.

— Рубашки дарят меньшим братьям мужа. Ведь я не брат Михалу, я твой брат, зачем она будет мне дарить рубашку? — простодушно разъяснил Илька.— Вот если бы она вышла замуж за тебя, тогда она бы обязательно мне подарила рубашку.

Степан отчего-то очень рассердился.

— Я тебе сказал, встань в сторону, чего лезешь под топор! Уж очень много знаешь, кому чего дарят на свадьбах.

Илька дернул плечами — чего это брат взъелся на него?

— Я могу и совсем уйти. Думаешь, мне возле тебя охота стоять?

— Уходи, только сначала забери дрова и унеси в избу. Да посмотри, чего там делает Миша, — сказал Степан.

Илька не торопясь набирал дрова.

— Да скорей, заснул, что ли?

Скоро из сарая выйдёт Дёля, ему хотелось посмотреть на нее, а Илька тут будет мешаться.

Наконец Илька нагрузился и ушел.

Обратно Дёля прошла с огромной охапкой сена на спине. Она согнулась под тяжестью, голова низко опущена...

Степан не отрывал от нее глаз, пока она не скрылась в воротах. В его сердце медленно, холодной ящерицей, заползала тягучая тоска. Заползла и свернулась там в клубок.

Нефедовы и Назаровы за водой ходят на речку в одну прорубь. За ночь она обычно сильно примерзает, каждое утро ее приходится долбить пешней. К Степану неожиданно подкралась мысль встретиться с Дёлей на речке, когда она утром пойдет за водой. На другой день он поднялся рано, прихватил с собой ведро и пешню и пошел к проруби. Его желание исполнилось — почти следом за ним на реку пришла и Дёля, неся с собой два ведра на коромысле и колун. В первую минуту она растерялась, неожиданно столкнувшись здесь со Степаном. Она поставила ведра на снег и не знала, что делать с колуном. Степан пешней долбил прорубь.

— Выходит, это ты каждое утро здесь тюкаешь колуном? — сказал он, чтобы как-то начать разговор, когда лед был сколот.

— Все работают на чугунке, приходится самой, — ответила она, не поднимая головы.

— Кто — все? — с безжалостной усмешкой спросил Степан.

— Ну, все... — Она пожала плечами. — Мужчины...

— А, мужчины! — протянул он, желая еще больше досадить Дёле.

Ему казалось, что он должен отомстить за измену, но что-то вдруг сорвалось в нем самом, и тихо, еле слышно он спросил:

— Как живешь?

— Живу, — ответила Дёля и тяжело вздохнула.

До этого Степану казалось, что если он встретится с ней, то даже не взглянет на нее, а если она заговорит первая, ответит какой-нибудь грубостью. Но вот она стоит, опустив голову, и он может сказать все что угодно, да только хватает ртом холодный воздух и не находит никаких слов.

Утренний крепкий мороз уже тонким ледком заволакивал воду в их ведрах, точно затягивал прозрачной паутинкой.

— Давай, я отнесу твои ведра, — пролепетал он.

— Что ты, что ты! — испугалась она. — Свекровь увидит, что скажет!

— Свекровь... да... — вздохнул Степан. — А не ты ли говорила, что никогда не выйдешь замуж...

Дёля склонила голову, спрятав заблестевшие глаза, прошептала:

— Разве я своей волей... — Она еще ниже опустила голову. — Ты уехал в город и ни разу не приезжал ни проведать меня, ни поговорить.

Степан почувствовал, как растаял в его груди тот неприятный холодный комок. Он его носил несколько дней и не знал, чем и как растопить его. Теперь его не было — он растаял мгновенно и навсегда.

— Дёля!.. Дёля, давай уедем куда-нибудь далеко, а?

Дёля словно очнулась.

— Вай, Степан, чего говоришь?! Разве так можно!

— Дёля!

Она поспешно нагнулась к ведрам, зацепила их на концы коромысла и быстро пошла по тропе вверх. Тяжелые деревянные ведра раскачивались, сбивая Дёлю с шага, но она не останавливалась, будто за ней гнались.

Из города Марья вернулась к вечеру. Для Ильки и Миши она принесла гостинцы — по два бублика и леденцов в бумажном кулечке. Степану ничего не дала, только скользнула по нему недобрым взглядом, да, впрочем, не особенно ему и гостинцы нужны, он не маленький. Но только отчего мать сердитая? Вины за собой он не чувствовал никакой.

Отгадки ждать долго не пришлось. Стоило им остаться одним, как мать заговорила:

— Проведала, сынок, твои городские дела, проведала!..

— Ну и что?

— А то, что неладно ты там жил, неладно. Чуяло мое сердце, да так оно и вышло.

Степан пожал плечами.

— Понаслушалась я про твоего учителя, понаслушалась, — горестно, с укором выговаривала Марья. — Чему ты у такого человека пропащего мог и научиться? Али жена его чему тебя учила! — коварно спросила Марья. — Посмотрела бы я на эту женщину, которая мужа забыла!.. Которая таких сосунков принимает!.. — Марья не выдержала, заплакала, запричитала: — Разве на такие грязные дела я тебя породила и вырастила!.. Вай, какой стыд, какой срам!..

Степан снова пожал плечами.

Конечно, все это наплела матери сноха Вера, но какое ему дело до всей той чепухи, которую собирает Вера на базаре? Правда, сначала, когда мать заговорила о «городских делах», Степан испугался, что мать ходила и к Елене Николаевне, но потом успокоился. И странно — воспоминание о Елене Николаевне, совсем еще недавно так сладко томившее его, было теперь спокойным, далеким, и только подумалось ему, что Колонин, верно, уже пришел из больницы, что у них есть дрова и в доме тепло...

— Ну, что же ты молчишь? — строго спросила мать, напричитавшись и горько поплакав. — Что матери скажешь?

— Мне нечего говорить, — отвечал Степан. — Ну, привез дрова, да и все, — ведь они дали мне краски.

— Ты мне глаза не замазывай красками, ты мне прямо говори!

— Да нечего мне говорить, все сказал, — огрызнулся Степан сердито.

— Ну ладно, вот придет в субботу отец, он с тобой поговорит! — пригрозила Марья. Ей было ясно, что сын сбивается с правильной дороги и что, если и дальше так пойдет, он добром не кончит и опозорит на весь свет их с отцом. И пока не поздно, что-то надо с ним делать. Но что? Ведь он уже не маленький, иных парней в эту пору уже и женят!..

Это была спасительная мысль.

И эту мысль Марья высказала в субботу вечером мужу, когда они улеглись спать. О другом она не заговаривала. Для чего расстраивать сердце Дмитрия, у него и без того полно забот. Пусть уж она сама одна прогорюет эти печали.

— Немного молод еще. Пусть годика два подождет, потом можно будет и оженить, — сказал ей Дмитрий. — Сейчас и свадьбу справить нечем, хлеба осталось мало, денег нет.

— А когда у нас было много хлеба и денег? И когда они будут?

— Может, когда-нибудь будут, — тихо сказал Дмитрий.

— До той поры Степан состарится. Да и не было бы беды какой — парень большой, — загадочно сказала Марья.

Дмитрий долго молчал, вздыхал.

— И невесты на примете нет...

— Невесты присмотреть недолго. Схожу к своим в Алтышево и поговорю, они кого-нибудь присоветуют — девок там много.

— Надобно подумать, — сказал Дмитрий.

Марья знала, что если он сказал: «Надобно подумать», то других слов от него не дождешься.

Раньше Степана редко удавалось отправить по воду, а нынче не ждет, когда Назаровы очистят прорубь, сам, чуть свет, хватает ведро и пешню и бежит на речку. И рада Марья, какой сын у нее стал!.. Чего ни скажи, мигом летит делать, даже красками редко занимается. Бывало, чертит всюду чем ни попало, а теперь и краски есть, и кисточки, а уж остывает, видно, парень. Ну да что — научился уже рисовать, чего еще надо. И хорошо — пускай теперь к дому привыкает, к крестьянским делам — скоро ведь и жену приведет!..

Но однажды Марья без всякой задней мысли спросила, чего это он как пойдет за водой, так никак его не дождешься, знать, прорубь очень сильно промерзает за ночь и приходится долго чистить?

Степан чего-то неопределенное пробормотал и тут же сбил разговор на другое. Марью это насторожило.

Но Степан!.. Степан и знать ничего не хотел сейчас, кроме Дёли. Его захлестнула и с головой накрыла волна каких-то новых, лихорадочно-тревожных чувств. Он видел, как Дёля повзрослела, она будто убежала куда-то далеко вперед, а он безнадежно отстал. Но Степан ощущал и свою власть над ней, и это давало ему непонятную радость: зло и нежность одинаково были в ней. И как он ликовал, когда спрашивал Дёлю, почему она не выйдет на улицу вечером? Знать, боится своей свекрови? Она дергала плечом и хмурилась — ничего она не боится! «И мужа?» — мстительно выговаривал Степан это тяжелое, непривычное слово.

— Никого я не боюсь!

— Врешь! — выкрикивал Степан и, затая дыхание, ждал каких-то сокровенных признаний Дёли.

Однажды Дёля пришла на прорубь тихой и печальной. Глаза у нее были зареванные, лицо распухло от ночных слез. Степан что-то спросил, и она с такой надсадой сказала:

— Не надо, Степа, ничего не надо, молчи, — что он не посмел расспрашивать ни о чем.

Она сама наполнила ведра, поспешно зацепила их на коромысло и быстро пошла по тропе вверх. Степан смотрел ей вслед с недоумением и растерянностью. Может быть, Михал бил ее? Может быть, нечего тут разводить разговоры, а запрячь лошадь, посадить Дёлю в сани и увезти ее. Ведь она не любит своего проклятого мужа, а любит его, Степана. Так чего еще ждать и длить мучения?

Когда он поднялся на берег, на крыльце увидел мать. Она провожала внимательным взглядом Дёлю, которая уже подходила к своей избе.

Марья встретила сына словами:

— Ты сегодня почему-то недолго пробыл у проруби?

Степану всегда казалось, что мать умеет по глазам и по выражению лица читать его мысли. От нее никогда ничего нельзя скрыть. Она всегда обо всем знает и догадывается. Вот и теперь Степан невольно покраснел, будто его поймали на воровстве.

Какая-то мрачная туча с угнетающей тревожной тишиной повисла над маленькой Баевкой. Или эта туча была только в сердце Степана? Но нет, как-то все переменилось в деревне: за водой и за сеном в сарай теперь ходила сама Пракся, рубить дрова выходил старик Назар, мать не ходила на беседы ни к Кудажам, ни к Назаровым. Все будто что-то ждали. Чего? Может быть, субботы, когда в деревню придут мужики — и Дмитрий, и Михал?.. Степан понимал, что он нарушил мирный покой деревни, но разве он виноват?..

Днем он терпеливо сидел дома, глядел в окно. Вечером выходил к бело застывшей Бездне, глядел на черный лес на той стороне, на высокие звезды. Стоял, пока не застывали ноги. Брел обратно. Желтели огоньки у Кудажей, у Назаровых. Лаяла собака... Где Дёля? Почему не видно ее? Не заболела ли?.. Кто-то шел по тропе от Кудажей. Пракся? Нет...

— Дёля!

— Вай, Степа, как ты меня напугал. Чего бродишь один в темноте?

— Тебя ищу, Дёля. Потерял я тебя, вот теперь и ищу, никак не могу найти.

Она стояла перед ним, засунув руки в рукава.

— Надо было, Степа, искать меня, когда я была девушкой. Теперь оставь меня, не ходи, не разрывай мое сердце, — заговорила она не сразу. — Девушкой я бы пошла за тобой, куда бы ни позвал, ни мать, ни отца бы не послушалась... А теперь, теперь... поздно.

В ее голосе слышалась мольба и в то же время звучала какая-то неопределенная растерянность, неуверенность в в правоте своих слов. Степан взял ее за руки. Она их не отняла.

— Ты думаешь, мне легко смотреть, как ты мучаешься? Мое сердце тоже разрывается.

— Тебе чего мучиться, взял да и уехал. Ведь жил ты в городе, уезжай и сейчас... Пусти меня, мне надо идти, — сказала она, силясь вырвать руки.

— Дёля, мне надо поговорить с тобой, последний раз, Дёля!..

— Холодно, пусти, — чуждо сказала она.

— Зайдем в винокурню, там тепло.

— Что ты говоришь, Степа! Бог с тобой!.. Что подумают обо мне?..

— Ну и пусть думают, что хотят! Я тебя так давно не видел, я думал, ты заболела.

— Я все дни живу у своих и ночевать хотела там, да отец прогнал, — сказала Дёля, и слезы навернулись у нее на глазах.

— Ну вот и пойдем, твоя свекровь подумает, что ты все еще у своих, — проговорил Степан и решительно потянул ее к большой общественной винокурне — тут гнали самогон к праздникам.

Дёля только и сумела сказать:

— Вай, Степа, погубишь ты меня...

Он по ее рукам чувствовал, как она вся дрожит от страха. Дрожит, а все-таки идет за ним. Он плечом надавил на дверь, не отпуская ее руки, боясь, что она убежит от него. Она, может быть, и убежала бы, но как-то вся вдруг обессилела, сделалась безвольной и покорной. Степан нащупал широкую лавку у стены, усадил ее и сам сел рядом. В избушке было тепло и темно, точно в погребе. Пахло прогорклым вонючим самогоном, который давно уже своим запахом пропитал прокопченные бревенчатые стены. Маленькое оконце, почти доверху занесенное снаружи снегом, не пропускало света. Степан обнял Дёлю. Она положила ему на плечо голову и заплакала в голос.

— Ну, чего ты разревелась, точно маленькая девочка? — проговорил он, проведя рукой по ее мокрому и холодному лицу.

— Степа, — шептала она, плача, — Степа!.. зачем ты не пришел раньше, я тебя так ждала, так ждала!..

И тут настежь открылась дверь. В звездном сиянии снега стояла Марья. Степан и Дёля оцепенели.

— Степан, сейчас же иди домой! Ты чего тут, бессовестный, делаешь в темной винокурне?

— Выйди давай, я сейчас, — сказал он.

— Нет, сначала выйдешь отсюда ты, потом уж я, — твердо ответила Марья, и спорить с ней было бесполезно.

Степан тронул молчащую Дёлю, которая, казалось, даже не дышала, и направился к двери. Марья пропустила его и сама вышла за ним, оставив дверь открытой настежь.

Степан всю дорогу до самого дома оглядывался назад — идет ли Дёля? Мать не выдержала и сказала:

— Нечего оглядываться, и одна найдет дорогу в дом, где живет ее муж!

Дома Степан полез было на печь, но Марья ухватила его за пиджак и стянула с лесенки. В руках она держала веревку, которую прихватила, проходя сенями. Она стегнула Степана — зло, изо всей силы.

Но Степан легко вырвал у нее веревку и бросил под порог. Ей осталось только ругаться:

— Блудливым петушком вырос, по чужим дворам летаешь!..

Степан молча полез на печь.

— Конечно, где мне теперь с тобой сладить, ты вырос, стал большой, по чужим бабам ходишь, чужих жен отбиваешь! — гневно выговаривала Марья. — Вот придет отец, он тебя поучит немного, он тебе разъяснит, что значит чужая жена! Вот чему ты в городе выучился у своих художников! Вот какая твоя учеба!..

Степан и на это ничего не ответил.

Марья еще долго ругалась, пока не успокоилась на своей постели.

В сочельник из Алтышева пришел Дмитрий. Вся семья попарилась в бане. После ужина Марья, убрав со стола, задержала мужа и сына на своих местах.

— Вот, Дмитрий, перед тобой твой сын, — заговорила она со значительными интонациями в голосе. — Вырос с тебя, вошел в силу, мне одной теперь с ним не справиться. Когда матери с сыном не справиться, значит, подошло время женить... Степану надобно просватать невесту.

Степан хотел было выйти из-за стола, но мать придержала его и села с ним рядом на лавку.

— Сиди, — сказала она. — Разговор идет о тебе, а не об Ильке.

Дмитрий пошевелил скулами. Этот разговор и ему был не по душе. Он хотел отделаться от него привычными словами: «Надо подумать».

На этот раз Марья не оставила его в покое.

— Если, Дмитрий, будешь долго думать, то сын твой до добра не дойдет. Степана надобно обязательно женить! — заключила она решительно.

Дмитрий провел рукой по влажной бороде.

— С чего это ты вдруг — женить да женить? Как же не подумавши?

С годами он делался все медлительнее и неповоротливее. Марья это знала, поэтому всякое важное решение брала на себя.

— Я, Дмитрий, все уже обдумала. Я тебя предупреждала — добром не кончится.

Дмитрий поглядел на Степана. Степан опустил голову.

— Так, так, — сказал Дмитрий.

— Вот пока ты будешь думать да такать, может случиться беда!

— Беда?

И Марья, точно только и добивалась этого вопроса, живо поведала мужу о проделках Степана.

Конечно, в рассказе матери все выглядело как-то страшно, точно Степан и в самом деле был каким-то вором, но он не смог перечить.

Наконец мать выговорилась.

— Вот так, отец, тут долго думать некогда, если не хочешь на свою седую голову позора. Ну, что теперь скажешь?

— Да, знамо, приставать к чужим женам — дело воровское. Но... — он опять помял бороду. — Может, торопиться не надо, дело такое...

— Поговори вот с тобой! — сердито сказала Марья. — Знать, забыл сноху Квасного Никиты? И сыновья все в тебя пошли, такие же похотливые! Один таскался с девушкой по баням, а этот гоняется за замужними женщинами — еще лучше! Все вы такие, у вас у всех кровь одна!..

Дмитрий молчал. Оно, конечно, возражать тут нечего, но женитьба — дело такое... Надо подумать...

Тогда Марья начала подступать с другой стороны:

— Целый век с тобой живу одна, ни снохи у меня нет, ни помощницы! — в ее голосе пробились слезы. — Все дела и заботы на мне одной — и по дому, и по двору. Везде — сама, везде — одна. Сколько каждый год приходится мне одной прясть на вас, ткать. Сил моих больше нет! Дочерей мне господь не дает, все сыновья да сыновья!..

«Это точно, — думал про себя Дмитрий, слушая слезные причитания. — Кругом она одна». И это его сломило:

— Ну что же, коли захотела пожить со снохой, давай женим Степана. Сходи в Алтышево, поищи ему невесту...

Марья с облегчением вздохнула. И взгляд, который она бросила на Степана, был светел и радостен.

И как-то незаметно отошла темная туча от Баевки, тишина наполнилась голосами, звуками, и ничего не было в ней страшного. Да и чего может быть страшного в женитьбе? Ведь все мужчины женятся. Михал женился... Нет, про Михала лучше не думать, и без него много парней, которые женятся. И Степан женится, потому что иначе как? У всех свои жены. И у него будет своя жена. Только вот какая она будет? Хорошо бы, если бы она немножко похожей оказалась на Елену Николаевну... Или на Дёлю. А может, будет и лучше их... Не должно же быть, чтобы жена Степана была хуже Михаловой жены. А если нет, так он тогда лучше и не женится...

«Будет ли он любить ее? — опять приходит ему в голову. — А она?..»

От этих тревожных дум и каких-то неясных, все плывущих бесконечной чередой вопросов, мечтаний и картин у него кружится голова.

Алтышево... невеста... Может быть, это та самая девочка, которую он подвозил на санях, когда ехал из города? Тогда он не обратил на нее внимания, он совсем не помнил ее, а тут вдруг она представилась так ясно: тоненькая, худенькие плечи под легким холщовым зипуном, и все старается закутать посиневшие от холода острые коленки. И ему кажется, что это и есть его невеста, и у него сжимается сердце от жалости и любви к ней. Он кутает ее в свой пиджак, который ему уже мал, а ей впору, обнимает за худые плечи и тут видит, что она тихо плачет. «Не плачь, ты моя невеста!..» — шепчет он и сам плачет — от жалости и любви. А сани куда-то все катятся и катятся, а они сидят на санях, прижавшись друг к другу, и оба плачут, плачут от жалости и любви. И еще от холода, и еще от того, что теперь так плохо подают...

На рождество из Алтышева в гости приехала со своим мужем Ефимия. С собой они привезли и трехлетнего сынишку — показать его дедушке и бабушке.

После того как Ефимия вышла замуж, Степан ее ни разу не видел. Не видел ни разу и ее мужа. Сестре он обрадовался, выбежал навстречу, смотрел на нее не сводя глаз.

— Степа!

Он подбежал к ней, она быстро обняла его, поцеловала и оттолкнула:

— Вай, как ты вырос! — И глаза ее смотрят на него с таким ликованием, с такой радостью, будто для Фимы и теперь нет милее и дороже человека на свете, чем брат.

Вошли в дом, нанеся к порогу снегу и холоду, но общая радость гостям была велика, и Марья не замечала такие пустяки.

Ефимия первая увидела на стене портреты младших братьев и ахнула от удивления:

— Вай, Степан! Неужели ты это нарисовал сам? И иконы у вас, кажись, новые!

— Я их только обновил, — сказал Степан, проникаясь еще большей признательностью к сестре. А Фима длила и длила праздник Степана — она все стояла перед портретами братьев и с восхищением качала головой: ну и Степан, ну и братик!..

— Я и тебя нарисую, — сказал он, стоя рядом с ней, и ему очень хотелось быть сейчас маленьким, чтобы Фима взяла его к себе на колени, обнимала бы и целовала его, — так душа его томилась по ласке, по доброму слову, по радостному человеческому празднику, который вошел в их дом вместе с сестрой.

Степан смотрел на Фиму, не спуская восхищенных глаз, и это любимое лицо уже запечатлевалось в незримых тонах его воображения.

В избе была праздничная суета, и никто не заметил, как Степан слазил на полати за красками и загрунтованной холстинкой, которая была у него припасена, как он пристроился на лавке возле окошка. Правда, тут уж его заметили, и муж Фимы как-то напыжился, значительно поджал губы, пригладил волосы — наверное, он думал, что Степан будет рисовать его, гостя. Впрочем, и Фима, еще не привычная к этим занятиям брата, тоже начала прихорашиваться незаметно — ведь именно на нее Степан остро поглядывал из-за своей рамки. И уже стали говорить тише, сидели чинно, и в избе от этого торжества стало скучно.

— Ну, будет тебе, Степан, — сказала Марья, — потом будешь рисовать, садись за стол!

Делать было нечего, да и, признаться, ему самому от этих напряженных поз сестры и ее мужа сделалось тоскливо, — ведь перед глазами стояла другая Фима: веселая, счастливая, щеки горят кумачом, голос мягкий, ласковый!..

Марья ставила на стол угощение: все, что настряпала к рождеству. Здесь были и капустные пироги, и картофельные ватрушки, и лепешки на молоке. На этот раз она ничего не добавляла в тесто, все испекла из чистой муки. Так, конечно, бывает очень редко — на пасху и на рождество. Дмитрий кашлянул с удовольствием и пригласил зятя к столу.

После еды Марья и Ефимия уселись на передней лавке, возле печки. Их разговору не было конца. Они порассказали друг другу, кто из них сколько наткал холстов, как растут дети. Редко им приходится встречаться вот так и опоражнивать душу друг перед другом.

У Дмитрия с зятем разговоры свои. Они вдвоем работают на чугунке, обтесывают шпалы, поэтому и слова у них о шпалах, о десятнике, о холодной зиме. Они не как женщины, разговор ведут степенно, не торопясь. Женщины сеют слова как из решета, даже отрубей не остается; все летит в кучу. А у мужчин слова тяжелы, как камни: один скажет слово, другой ответит ему лишь через минуту, подумавши как следует, хотя вроде бы и думать нечего.

Наконец до Степановых ушей дошло, что мать с сестрой говорят о нем: Степан — Алтышево — невеста...

— А вот у Рицяги Семена дочь! — громко сказала Фима.

— Я знаю Семена, — ответила Марья.

— В ним всю осень ходили сваты.

— Не просватали?

— Да пока нет. Говорят, еще молода. В мясоед обязательно просватают.

— И жену Семена я знаю, семья хорошая... — задумчиво сказала Марья. — Не думаю, чтобы у хороших родителей была плохая дочь... Что же, завтра с вами и поеду! — решительно заявила она. — Как ты думаешь, Дмитрий?

У Дмитрия ответ один — пошевелил скулами:

— Подумать надо.

— Пока ты будешь думать, мясоед пройдет. Завтра же отправлюсь в Алтышево, а ты думай.

Все притихли. В избе наступила тишина. Все вдруг вспомнили о Степане и смотрели на него. Он улыбался за своим рисованием.

— Вы хоть скажите мне, как звать девушку, — сказал он. — Какая она из себя? Может, для меня не подойдет.

— Подойдет, братушка, подойдет. Девушка как есть по тебе. Звать ее Кресей,— сказала Ефимия.

— Посмотреть надо, — обронил Дмитрий.

— Вот пойду и все посмотрю сама, — сказала Марья.

Степан про себя несколько раз повторил: Креся, Крестя, Кресаня... Имя, конечно, не так красиво. Самыми красивыми именами были — Елена, Дёля...

— Я не думаю, чтобы вашу хорошую девушку так просто отдали в чужое село. Для хорошей найдутся хорошие и в самом Алтышеве, — недоверчиво проговорил он.

— Меня, сыночек, тоже выдали в чужое село, — ответила Марья. — Думаешь, не было охотников взять меня в Алтышеве? Было, ой сколько было! Да я не пошла за них. Как только увидела Дмитрия, сказала, что, кроме него, ни за кого не пойду.

Дмитрий кашлянул и задвигал руками по столу, но сказать ничего не сказал. На этот счет у него было свое мнение. Он считал, что жених должен понравиться не только девушке, которую выдают, но и ее родителям. Он прекрасно помнит, как сговорились два Ивана — его отец и отец Марьи, не раз вместе ходившие на Волгу. Жениться на Марье ему больше всего помогла дружба их родителей. Ну, само собой, нельзя откидывать со счета и то, что пришелся по нраву самой Марье. Но это уже не самое главное.

Так было решено дело о женитьбе Степана, и Марья отправилась в Алтышево.

Возвратилась она через день. Сняла овчинную шубу, развязала шаль и принялась рассказывать:

— Дважды была у Рицяги, разговаривала с отцом и матерью девушки, и саму Кресю видела. Правда, сватают ее многие, но Семен сказал мне, что слово еще никому не дали, пусть, говорит, придет сам парень, посмотрим, каков он из себя. В Алтышеве Степана все знают, девушка тоже его знает. Это, спрашивает, тот, который в церкви Саваофа нарисовал? Тот, говорю ей, доченька, тот самый. Хорошая девушка, — заключила Марья. — И на личико баская, и на характер добрая — видно.

Креся, Крестя, Кресаня...

Нет, Степан не помнит никакую Кресю. Помнит девчонок, которые учились в школе в старших и младших классах. Среди них Креси не было.

Поездку на смотрины назначили в ближайшее воскресенье. На другой день после возвращения Марьи из Алтышева Дмитрий смел из сусека оставшиеся два пуда ржи в мешок и повез на мельницу. Оставался еще семенной овес, но его Дмитрий берег пуще всего.

В заботах и суете незаметно прошла неделя. Марья сшила Степану новые порты из толстого холста, покрасила их в сине-серый цвет. Отрезала ему новые портянки, в лапти вдела новые оборы. В паре[1] лежала оставшаяся от молодых лет Ивана рубашка из тонкого холста, с вышитым воротом. Рубашка оказалась немного великоватой Степану, но лучшей не было, а новую сшить и украсить вышивкой Марье было недосуг.

В субботу, после бани, Марья велела сыну одеться.

Она внимательно осмотрела его со всех сторон. Порты и рубашка пришлись ей по нраву, но вот пиджак оказался мал. В нем ее сын Степан выглядел каким-то нерослым и узкоплечим, к тому же сильно был потрепан и не подходил для такого торжественного и важного момента. Марья велела надеть отцов зипун. Но зипун Степану был слишком широк и длинен.

Марья сокрушалась.

— А где-то был Иванов старый зипун, — сказал Дмитрий. — Не будет ли он впору?..

Нашли Иванов зипун. Конечно, он изрядно поношен, но иного выхода не было, пришлось остановиться на нем. Степану надоела вся эта канитель с переодеваниями, и он не чаял, когда она кончится. «Скорей бы уж жениться, да и все!.. И в самом деле, женитьба казалась ему лучшим избавлением от всей этой мороки и сутолоки в доме.

И вот в воскресенье утром отец запряг лошадь, и они отправились.

— Заезжайте к нашим, возьмите бабушку Олену, — наказывала мать. — Ой, чует мое сердце, напутаете вы там, ой, напутаете!.. Вся надежда моя на бабушку.

— Эко дело хитрое, — бормотал Дмитрий, — без бабушки не обойдемся!..

Однако в Алтышеве к дому Самаркиных повернул отец без всякой заминки, как будто сюда и ехал.

Дед Иван заметно поседел и совсем тугой стал на ухо.

— За невестой приехали? — закричал он, вытягивая голову и приставляя ладонь к уху.

Но Степан смолчал.

— Чего?

— Ничего, — сказал Степан.

— То-то и говорю, что за невестой.

У бабушки Олены лицо покрылось мелкими морщинками, но по избе сновала она еще бодро, держалась прямо, говорила все так же распевно и ласково:

— Какой большой ты вырос, внучек мой! — И гладила Степана по спине легкой сухой рукой. — Мать сказывала, научился хорошо делать иконы...

Гостей усадили за стол. От горячих, только что из печи щей Степан раскраснелся.

— Теперь вот и невесте можно показаться, — вишь, каким красивым стал! — пела бабушка Олена.

Потом она осмотрела Степана, велела спрятать торчавшую из лаптей солому, ворчала на Дмитрия:

— Знать, для такого дела стельки не нашел!..

Но вот и отправились. Бабушка Олена до самого дома Рицяги все наставляла внука, как держаться перед родителями невесты: сидеть спокойно, не говорить лишнего, когда чего спросят, отвечать степенно, не скороговоркой. Степан от этих наставлений заранее краснел и смущался и даже боялся, что у него обязательно получится что-нибудь не так, как велит бабушка. Действительно, когда вошли в избу, он забыл снять шапку и не помолился. Отец подтолкнул его в бок, и Степан торопливо сдернул шапку. Молясь, он взглянул на темные иконы и подумал: «Я напишу их заново».

Сватов усадили на переднюю лавку. Помолчали. Не будь бабушки Олены, некому было бы, верно, нарушить это молчание.

— Вот пришли проведать вас, — запела она. — Бог даст, может, сделаемся родней. У нас есть покупатель — барин, у вас товар — барыня. Где же она?

Хозяйка позвала из предпечья меньшую дочь и сказала:

— Пойди-ка в соседи, покличь Кресю...

Входя в избу, Степан видел, как две девочки стремглав бросились в предпечье, и он все гадал, которая же из них Креся. В растерянности он не заметил, что это всего лишь подростки. Теперь он стал наблюдать за дверью и ждать, когда войдет его невеста.

Женщины понемногу разговорились между собой. Они всегда раньше мужчин находят общий язык. Мужчины пока церемонно молчали, изредка посматривая друг на друга. Но вот и они перекинулись словами: хозяин спросил, не слышал ли Дмитрий, какая на базаре цена на хлеб.

— В эту зиму еще не ездил на базар, — отвечал Дмитрий степенно. — Но слышно, что цена опять поднялась.

— Знамо, так и будет подниматься. В прошлое лето хлеб, считай, уродился плохо.

— Плохо, — согласился Дмитрий.

И опять надолго замолчали.

Семен Рицяга был моложе Дмитрия — лицо скуластое, большие светлые глаза навыкате, бороденка реденькая. Он то и дело посматривал на Степана.

— Слышал, твой сын обучался в Алатыре, говорят, умеет делать иконы? — спросил он.

Дмитрий не успел раскрыть рот — вместо него ответила бабушка Олена.

— Знамо, обучался! Да такие хорошие делает иконы, каких никто не умеет делать!

— Да, — сказал Семен Рицяга. — Иконы делать — не землю пахать...

Тут ввернул слово и Дмитрий:

— У иконописца земля всегда вспахана, урожай в закромах.

— Что верно, то верно, — согласился хозяин.

Степану, как ни сторожил приход Креси, все же не удалось разглядеть ее по-настоящему. Девушка вошла быстро, сбросила зипун и, склонив голову, пробежала в предпечье.

— Зачем спряталась, иди сюда, — сказал отец.

— Пусть дух переведет, видишь — стесняется, — заступилась мать.

— Как же не стесняться, смотреть ее пришли, — заметила бабушка Олена.

— А иди-ко, сынок, сам к ней, — нашлась мать Креси. — Сами-то лучше познакомитесь. Иди, иди!.. — И сама взяла его за руку и повела. Он шел как деревянный, не сльша под собой ног, ничего не видя.

Предпечье, почти как во всякой крестьянской избе, от остальной части комнаты отгорожено высокой и широкой печкой-голландкой. На широкой лавке от печи к окну были наставлены горшки, чашки, глиняные миски. На скамеечке у окна сидела Креся со своими сестричками. Девочки по обе стороны обняли ее и прижались к ней, недружелюбно и исподлобья глядя на Степана. Ведь он явился к ним для того, чтобы отнять у них сестру.

— Ну-ка выметайтесь отсюда, надоедники, — строго приказала мать Креси. — Так день-деньской вас домой не дозовешься, а тут прилипли, как мухи к меду. Ну, живо, живо! — и вытолкала их вон. — Садись, сынок, рядом с Кресей, поговорите. — И ушла.

Степан мало-помалу пришел в себя, осмелел, поднял глаза на девушку. Вот она какая — Креся... Лицо чистое, белое, только щеки пламенеют, пухлые губы, слегка вздернутый нос — почти как у Дёли... На голове повязан желтый платок, отчего ее лицо похоже на подсолнух...

Поймала его пристальный изучающий взгляд.

— Что так смотришь?

Голос мягкий, немного дрожит. Дрожит, должно быть, от смущения. У Дёли так же вот дрожал голос...

Степан ответил как-то безотчетно:

— Смотрю, какая у меня будет жена.

Креся дернула плечиком.

— Может, еще и не будет.

Вот как!.. У него пропала охота говорить.

Степан молчал. Молчала и Креся. Закусив губку, она сосредоточенно водила пальчиком по запотевшему стеклу.

Нет, она вовсе не похожа на Дёлю, не говоря уж о Елене Николаевне. Совсем не похожа...

Но надо было что-то сказать. На лбу у Степана выступили капли пота.

— Много наткала холстов до рождества? — выдавил он.

Креся точно ожидала этого вопроса. Она сразу вся встрепенулась, повеселела и принялась рассказывать о своих прядильных делах: к рождеству сумела наткать куда больше холстов, чем ее подруги, а нитка у нее тонкая, твердая. И еще она с видимым сожалением рассказала о том, что у нее очень плохая прялка, старая, надо бы ей новую прялку, но кто сделает, в родне у них не имеется таких мастеров.

— Твой брат, говорят, делает хорошие прялки? Мне, знать, не сделает?

— Прялку и я могу сделать.

— Вай, правда?! — обрадованно воскликнула она. — Ты уж потом мне сделай!

— Когда потом?

Креся застеснялась, отвернула лицо в сторону и тихо сказала:

— Знамо, когда, после свадьбы...

Степан подвинулся поближе к Кресе, взял ее за руку.

— Пойдешь за меня замуж?

Креся тихо, еле слышно прошептала:

— Пойду...

И опять замолчали, оба смутившись пуще прежнего. Первой заговорила Креся:

— Не уезжай сегодня домой, вечером приходи.

— Приду, если хочешь...

В доме невесты Нефедовы засиделись до сумерек. Когда ушли, дорогой Дмитрий спросил сына:

— Девушка понравилась тебе?

Степан не знал, что сказать. Он и сам не знал: понравилась ему Креся или нет. Девушка как девушка. Но бабушка сказала за него:

— Такая девушка понравится каждому: на личико красивая, работящая. За нее многие у нас сватались.

— Хорошая девушка, — сказал Дмитрий.

Степан проводил отца за околицу, куда обычно провожал, когда учился здесь, в Алтышеве. После проводов отца его сердце и тогда стискивала грусть. Точно такая же грусть его сердце стиснула и сейчас: так одиноко и чуждо показалось в Алтышеве.

На колокольне забил колокол, созывая народ на вечернюю молитву. Степан остановился — он вспомнил про Саваофа, которого нарисовал когда-то. Ему захотелось взглянуть на него, все ли еще он там. И Степан пошел к церкви. И чем ближе подходил, тем он больше робел. Отчего? Он и сам не знал. Может быть, он боялся, что Саваофа уже нет?..

Но нет, грозный бог был на старом месте — в полукружье дверной ниши, под сводом над дверью, — Степан ясно видел его, хотя и темно уже было. Но то, что он видел, страшно поразило его: что-то грубое, плоское, дикое было наляпано над дверью, желто-ядовитый цвет серповидного нимба лежал как какой-то шутовской колпак, а лицо краснело, как уголь. И мысль, что над этим посмеялся бы даже Иванцов, а Колонин — тот просто бы плюнул на такое художество, так уязвила Степана, что он не посмел даже подняться на паперть, чтобы разглядеть свое творение поближе. Он повернулся и пошел прочь.

Семья Рицяги только что поужинала. Мать Креси мочалкой вытирала со стола, все три ее дочери еще сидели на своих местах за столом. Но хозяин уже успел залезть на печь. Вскоре к нему забралась и хозяйка.

— Ложитесь, чего пялите глаза, — проворчала она младшим дочерям.

— Пусть, мама, сидят, зачем ты их так рано укладываешь. Мы туда пойдем, — сказала Креся и, взяв Степана за рукав, повела его на старое место. Опять сели на лавке у окна. И опять говорить было не о чем.

— Проводил отца?

— Проводил.

— Холодно. — И Креся придвинулась ближе. Ее теплая нога коснулась его ноги.

В лицо ему сразу ударил жар, уши запылали, точно их жарили. Креся тихо сказала:

— Какую ты мне прялку сделаешь?

— Какую хочешь.

— Сделай на четырех ножках, ладно?

— Ладно. — Степан глубоко вздохнул.

Помолчав, Креся снова заговорила:

— По праздникам будем приходить сюда? Мама тебе испечет два яичка. У нас куры несутся хорошо.

От окна в спину Степана веял холод. Он пошевелил плечами и боком прижался к теплой печке.

— Что ты молчишь? — шепнула Креся. — К нам, говорю, будешь со мной ходить?

— Если будет время, отчего же, — сказал Степан.

— В праздники, чай, не работают?

— Я рисую каждый день, и в праздники рисую.

Креся тихонько засмеялась.

— Рисование, знать, работа?

— Как же не работа?!

— Работа — прясть, пахать... А рисование — забава.

Степан опять пошевелил плечами. Он вспомнил Саваофа. Когда они пойдут венчаться, он опять его увидит... Он вздрогнул.

— Холодно? — Креся взяла его руку в свои горячие ладошки.

У Степана не шел с глаз страшный Саваоф.

— Мне, пожалуй, пора уходить, — сказал он.

Креся неохотно поднялась со скамейки.

— Я провожу тебя...

Она накинула на плечи материну овчинную шубу и вышла с ним на крылечко. Степан потоптался, не зная, что сказать на прощанье. Креся взяла его за руки. Она сама прижалась к нему и зашептала:

— Когда еще придешь к нам? Когда тебя ждать?..

— Приду...

— Когда придешь?.. — спросила Креся.

— Скоро, — сказал Степан. — Иди, замерзнешь...

— Приходи, — прошептала она. — Я ждать буду.

Степан спустился с крыльца, пошел по деревне. В редких домах желтели огни. Он постоял возле дома Самаркиных и пошел дальше. Вот и околица, вот и дорога в Баевку. Восемь верст для Степана — не путь. Он зашагал. Снег под лаптями скрипел с посвистом.

— Степан, ты рехнулся! — ворчала Марья, ходя босиком по темной избе. — Как тебя волки не загрызли, дурака такого!..

Она нашла лучину, вздула огонь.

Заворочался на печи и отец.

— Ты что, не мог дождаться утра? — сказал Дмитрий.

— Нечего мне там делать до утра, — ответил Степан.

— Как это так? У тебя там невеста!..

Степан промолчал.

— Или тебя выгнали? Ну, чего молчишь?

— Никто не выгонял, сам ушел. — Он разул лапти и полез на полати. — Чего там делать...

Мало-помалу угомонились и отец с матерью.

Утром, пока Степан спал, Дмитрий зарезал барана. Теперь осталась одна ярка. С вечера они с Марьей затеяли затор для самогона. Надо было торопиться. К крещению они думали покончить со всей подготовкой к свадьбе, просватать невесту и сыграть свадьбу.

Степан проснулся поздно. И еще на полатях он почувствовал запах мяса.

— Что это у вас там? Рождество прошло, а вы варите мясное?

— На завтрак сварили печенку, — ответила Марья.

— Откуда взялась печенка? — опять спросил Степан.

— Думаешь, твоя свадьба пройдет без мяса? Отец зарезал овцу, — сказала Марья.

Вот оно что! Хочешь не хочешь, а свадьбе быть, раз уже овца зарезана. Он лежал и силился вообразить Кресю, но вместо того в глаза лез Саваоф. Как он мог нарисовать так плохо? Неужели это нарисовал он?.. «Креся!» — сказал он, но вместо Креси в глазах появилась Дёля. Он стал вспоминать, как они целовались на крыльце, но вместо того вдруг явилась винокурня, где они впервые обнялись с Дёлей.

— Я не женюсь, — сказал он с полатей.

Марья держала в руках большую чашку с ливером и требухой.

— Чего ты сказал, сынок?

— Я не женюсь!

Чашка выпала из рук Марья, мясо вывалилось на пол. В это время в избу вошел Дмитрий.

— Ты слышал, что сказал твой сын?

— Ничего не слышал. Пока вижу, что ты уронила мясо.

— Я и сама, отец, едва удержалась на ногах. Боюсь, как бы и ты не упал...

Марья без сил опустилась на лавку.

— Мясо оставила на полу, знать, кошке? — сказал Дмитрий.

Она подняла передник к лицу и расплакалась. Дмитрий, не понимая, что случилось, стоял посреди избы, взглядывая то на жену, то на полати, где торчала голова сына.

— Что случилось, Марья? — крикнул он, не выдержав этой неизвестности.

— Что случилось... не хочет жениться!.. Вот чего! — И новый приступ горя задушил ее.

Дмитрий обалдело глядел куда-то в стену.

— Это правда?.. — спросил он.

— Правда, отец, не хочу жениться, — отозвался Степан.

Дмитрий устало и растерянно кинул взгляд на иконы в углу и произнес лишь одно слово:

— Разорил!..

Он тяжело опустился на лавку рядом с женой. Но Марья вдруг встрепенулась, бросила фартук на колени. Глаза у нее сухо и жестко блестели.

— Вот что, отец! — твердо сказала она. — Как задумали, так и будет! А если еще будет некать, возьми вожжи и хорошенько поучи, изгони из него всю дурь. Ты что, не знаешь, как разговаривать с сыном? Не знаешь, как надо его проучить? Кто спрашивает: женить сына или не женить? Подошло время — надо женить! И никаких разговоров!

Дмитрий бессильно покачал головой. Когда он учил сыновей вожжами? Маленьких и то не трогал, не то что сейчас, когда они выросли большими.

— Если у тебя руки коротки, то я достану! — сказала Марья решительно и кинулась к сбруе, сложенной у коника.

Степан как был в одной рубашке и без шапки, так и выскочил из избы, словно ветром его выдуло. В сенях он нашел старые материны опорки и по обжигающему тело морозу побежал к сенному сараю. И не приди вскоре Илька с пиджаком и шапкой, он бы замерз.

— Забрал, мать не видела, — сказал Илька.

— Ты вот что сделай, Илька, собери все мои краски и кисти в мешок, положи туда сапоги и вынеси сюда. Понял? — сказал Степан брату, и зубы у него стучали.

Илька мотнул головой и ушел. Его не было долго. Степан зарылся в сено и сидел там, как мышь, слушая, не идет ли вместо Ильки мать. Наконец Илька принес мешок с красками и ломоть хлеба.

— Мать с отцом ругаются. Мать плачет, — рассказывал он. — Они меня и не видели.

— Ничего, поплачет и успокоится.

— Отчего бы тебе, правда, не жениться? — сказал Илька просительно. — У меня была бы сноха, подарила бы мне рубашку. Ведь у всех есть снохи, только у меня у одного нет... — Кажется, и он готов был горько заплакать.

— Не горюй. Ведь бывают и злые снохи, вдруг бы тебе попалась злая сноха. А рубашку я тебе куплю. — Он перекинул мешок за спину. — Ну, до свидания, Илька. Пойду.

— Куда ты пойдешь?

— Пока в Алатырь.

Степан потрепал по плечу брата и пошел задами на Алатырскую дорогу.

В доме брата Ивана теперь уже не пахло сосновой стружкой и столярным клеем, не валялись по полу чурочки и плашки, а те, которыми еще играл маленький Вася, были уже старые, с отбитыми углами. В доме брата Ивана утверждались другие запахи — запахи чугунки. И хотя брат плотничал и на чугунке, но то была далекая казенная работа, и брат приносил оттуда усталость да вязанку обрезков для печки.

Когда он увидел у себя в доме Степана, не удивился, не обрадовался, ни о чем не спрашивал, точно это и не брат был вовсе, а какой-нибудь всегдашний шкаф, который Вера вздумала передвинуть на новое место. Теперь У Ивана уже отрастала бородка, усы висели, точно мокрые.

Придя в Алатырь, Степан первым делом зашел на Троицкую набережную. Завидя флигель Колониных, он едва удержался, чтобы не побежать. Он даже и не заметил, что дорожки аккуратно расчищены от снега, что около крыльца и у сарая — клетки с дровами, сложенные хозяйской мужской рукой, так непохожей на руку Колонина, тем более — Елены Николаевны.

И правда — когда он ступил на крыльцо, из дверей навстречу вышла незнакомая женщина.

— Ты к кому, парень? — грубо спросила она. — Кто такой?

— Мне нужен Колонин... — сказал Степан. — Или Елена Николаевна...

— Э-э, — сказала женщина, — к Колонину ты опоздал, он уже на кладбище. А Елена Николаевна уехала.

— Уехала?.. Куда? — спросил он.

— Не то в Симбирск, не то в Казань, я не знаю.

Эти спокойные слова обрушились на Степана, как глыба снега. Он посмотрел на замерзшие окна веранды, где они с Колониным рисовали, повернулся и пошел обратно.

И вот теперь, когда брат вынес свой обычный приговор, что на него не надейся, «я тебя кормить не смогу», Степан опять вспомнил, что Колонин на кладбище, а Елена Николаевна уехала, и не нашелся, что ответить Ивану. А Иван, почувствовав, что брату некуда теперь деться, добавил:

— Могу взять тебя с собой на чугунку, а больше ничего не могу...

Теперь Иван курил и табак — после ужина он свернул цигарку, пустил по избе едкий вонючий дым и заговорил опять про свою проклятую чугунку:

— На чугунке сейчас почему работать выгодно? Потому, что со временем можешь получить хорошую специальность, стать кочегаром или кондуктором, а может — и помощником машиниста. Думаешь, я спроста бросил столярное дело? Плохой заработок, потому и бросил. А машинист знаешь сколько будет получать? — кучу денег! Больше его на железной дороге никто не зарабатывает. Так что, брат, пора и тебе взяться за ум. Без дела человек не может жить на свете...

Степан угрюмо молчит. Он не перечит брату, хотя все эти речи он давно знает. Но куда деться? Было бы хоть лето, ушел бы куда-нибудь бродить. Летом можно ночевать и в поле...

Утром брат его разбудил рано.

— Ну, пойдешь со мной или денек еще подумаешь? — спросил он его.

— Подумаю, — ответил Степан.

— Тогда думай быстрее, есть надо каждый день. Без еды и думы не полезут в голову.

Иван опоясался веревкой, в которой вчера принес дрова, и отправился на работу.

До весны Степан работал с братом на железной дороге. Их плотницкая артель ставила станционные постройки. Потом они с братом столярничали, делали станционную мебель, рамы, стеклили окна. Ближе к весне Степан работал с малярами. Возиться с краской ему больше нравилось, чем махать топором или рубанком.

Он не знал, сколько ему платят за работу — каждую субботу деньги за него получал брат. В воскресенье он давал ему гривенник или пятак. Но что можно купить на эти копейки? Пару стаканов подсолнечных семечек? Сам он не очень-то любил лузгать семечки, а высыпал их на стол, и сноха и племянники быстро с ними расправлялись.

На троицу по железной дороге прошел первый поезд — паровоз тащил семь зеленых вагонов. Он подошел к Алатырю со стороны Ардатова, остановился перед новеньким зданием вокзала, простоял часа два и отправился дальше в сторону Казани. Посмотреть на необычную диковину собрался весь город от мала до велика. Стариков вели под руки, иных привозили на лошадях. Весь склон горы вдоль железной дороги был усеян людьми. Паровоз и вагоны были украшены разноцветными лоскутами материи и множеством зеленых веток. Зелеными ветками были украшены и станционные постройки и сам вокзал.

Накануне троицы Иван купил Степану новые штаны, сатиновую рубашку голубого цвета и картуз со светлым козырьком, так что встречать первый поезд он пришел нарядный.

Когда поезд отходил, он с грустью думал, что вот он, поезд, доедет до самой Казани, а ему, Степану, туда дороги нет... Ему пришла мысль накопить сколько-нибудь денег и уехать. Почему его деньги получает Иван? Разве не он сам хозяин своему заработку?!

Теперь они работали в паровозном депо. Степана определили постоянным маляром и положили ему плату. Вот ее-то он и будет получать и скопит денег на дорогу!

После первой же получки Степан сказал мастеру, чтобы деньги за работу начисляли на его имя и выдавали ему, а не брату.

Но мастер сказал:

— В доме у вас хозяин твой старший брат, он тебе вроде за отца, поэтому и деньги твои будет получать он. Когда станешь сам себе хозяином, тогда и деньги будешь получать сам...

— Тогда я и работать не буду! — вспылил Степан.

— Как хочешь. — И мастер пожал плечами. — Железная дорога без тебя не остановится.

И на другое утро Степан не пошел в депо.

«Уехать... Легко сказать — уехать, — думал Степан, шагая по улице. — Но куда уедешь? На что уедешь?..» Он пошел по Рождественской в сторону озера, вышел на Троицкую набережную. Проходя мимо бывшего дома Колонина, он на минуту остановился. Сердце у него забилось сильнее. Ему казалось, что вот сейчас откроется калитка и выйдет Елена Николаевна, выйдет и окликнет... Но никто не вышел. С Троицкой набережной он поднялся к Венцу. Все лавки были открыты, народ толпился на площади. Когда-то Степан вытрусил из-под рубахи землю по всей площади, но тысячи ног уже навечно втоптали ее...

У высокого обрыва Венца он остановился. Отсюда хорошо видны засурские и заалатырские леса и деревеньки. Над всем этим зеленовато-голубым простором нависает легкий прозрачный туман. Сверкающие извилины двух рек вдали сливаются в одну широкую полосу, которая затем исчезает в разливе зелени и синего тумана. Какая красота, какой простор!.. А человек почему-то всегда лезет в узкую темную щель, как таракан... «Отчего так?» — спрашивает Степан себя и не находит на это ответа. Может, потому, что у человека нет крыльев?.. Ну что ж, бог не дал человеку крыльев, но зато дал ему ноги. Разве это не одно и то же — летать или ходить?.. Вот Степан и пойдет. Пойдет куда глаза глядят. Он не таракан, чтобы сидеть в темной щели, когда на земле такое раздолье, такая красота!.. Он пойдет. Конечно, нужно кормиться, но у него есть руки, и они его прокормят. У него еще есть и краски, он может рисовать иконы, и люди дадут ему за это еду. Нет, он не пропадет.

Степан еще вспоминает, что у брата валяется в верстаке стеклорез. Пока он не нужен Ивану, а Степану может пригодиться в дороге. И вот утром, когда Иван ушел в депо, он собрал в мешок свои краски, кисти, положил полотенце, смазал сапоги чистым дегтем, прихватил стеклорез и отправился в путь. Он еще хорошенько не знал, куда отправится. Ему все равно куда идти, только бы не оставаться здесь.

Петярка вышел с ним на крыльцо и, провожая его, спросил:

— Дядя Степан, когда к нам еще придешь?

— Не знаю. Может, совсем не приду. Пойду ходить по свету, обойду всю землю.

— Тогда надо было бы тебе обуть лапти, в лаптях ходить лучше, ноги не натрешь, — проговорил Петярка.

Степан посмотрел на свои тесные сапоги и подумал, что, пожалуй, племянник прав, следовало бы обуть лапти. Но не возвращаться же обратно. Если вернешься, тогда пути не будет. Он махнул рукой и сошел с крыльца. Сначала он вышел к железной дороге и пошел вдоль нее в сторону Ардатова. Дойдя до переезда, свернул на Ардатовский тракт. Ему ни разу не приходилось бывать в этом городе, расположенном совсем недалеко от Алатыря. Надо же посмотреть его. К тому же по пути и родное село Баево. После того как они оттуда переехали на новое место, он не бывал в Баеве. Ему вспомнился Микай Савкин — какой-то он сейчас, товарищ его детства?.. И Степан зашагал побыстрей.

Все выше поднималось солнце, звонко заливались в синеве неба жаворонки, и просохшая от ночной росы дорога уже пылила — всякая подвода, которых на дороге было немало, распускала хвост пыли. И Степан свернул с дороги за Пергальским оврагом, пошел полевой тропой. Теперь он был совсем один, и живая звонкая тишина летнего простора окружала его.

Облюбовав тенистое место возле ручейка, он скинул сапоги и лег в траве под липой. Нет, он ни капли не жалеет, что ушел. Он смотрел сквозь трепещущие листья в синее солнечное небо и улыбался белым как снег облакам. Он плыл вместе с землей куда-то в спокойную прекрасную даль под журчание ручья. Он закрывал глаза и прислушивался к тихому шепоту легкого ветерка, к трепету листьев. Над ухом жужжал толстый мохнатый шмель, такой добрый и трудолюбивый, как его отец Дмитрий...

Может быть, Степан уснул, убаюканный ласковым голосом ручья, или это было только счастливое забвение? Но вот уже солнце клонится к земле. Степан обувается, закидывает мешок за спину и идет дальше.

Тропинка вьется вдоль оврага и приводит его к селу, к родному Баеву. А вот и Савкин огород! Вот та дорожка, по которой он маленьким бегал к Перьгалейскому ручейку бессчетное количество раз. Она все такая же, его тропинка. А вот и их старый дом — те же маленькие два окна. Только они сейчас еще меньше, чем он их помнит. Те же ворота, сплетенные из ивовых прутьев. Может, их обновили, кто знает, но они точно такие, какими их помнит Степан. Та же старая ветла... Ничего не изменилось... Степан подошел ближе к своему старому дому, в котором родился на свет.

Возле дома с телегой возился светлобородый старик. Это был отец Микая. Степан снял картуз и поздоровался. Старик посмотрел на него, щуря светлые глаза.

— Вроде... хочу признать тебя, парень, да никак не признаю, — сказал старик.— Ты, знать, не из нашего села?

— Когда-то был, — сказал Степан, узнавая с радостью и голос старика.

Старик снова посмотрел на него.

— Нет, не узнаю. — И огорчился. — Видно, попал к нам сюда откуда-то со стороны. Многие уезжали из Баева, кто в Сибирь, кто в город, разве всех упомнишь.. Ты, видать, был еще маленький, когда уехал отсюда...

— Микай дома? — спросил Степан. — Он, пожалуй, скорее узнает меня. Друзьями мы с ним были, без порток вместе бегали.

— Погоди, погоди, парень, ты не из маленькой Баевки? — спросил он, подходя к нему ближе. Может быть, он узнал его по голосу скорее, чем по обличью?

— Из Баевки. Нефедова Дмитрия сын, — сказал Степан.

— Э-э, какой вырос! Да откуда тебя узнать. Погоди, который сын-то, старший или меньший?

— Меньший, — ответил Степан.

— Знамо, время идет, не останавливается. Малые подрастают, а мы вот стареем. Наш Микай тоже взрослый парень, в прошлый зимний мясоед его оженили... Микай, подь сюды! — вдруг звонко крикнул старик.

Из избы вышел высокий крепкий парень. Светлые волосы подрезаны ровно, длинная белая рубашка подпоясана лыком.

— Вот и сам Микай, — проговорил старик.

Степан разглядывал парня и с трудом верил своим глазам: из маленького и худенького парнишки за эти десять лет, пока они не виделись, Микай превратился в такого здорового парня!.. Случись им встретиться где-нибудь в другом месте, он бы не узнал его. Да и Микай сначала не узнал Степана.

У Микая были еще два брата. Один старше его, другой младше. В доме у них теперь две снохи. Над коником висит широкая зыбка для двойняшек. Это были дети старшего брата, которого весной взяли в солдаты, а жена его, старшая сноха, жила у них. Это была женщина бойкая, с живыми смелыми глазами. А жена самого Микая, еще совсем девочка, спряталась в предпечье, как только вошел Степан. Совсем как Креся — она без жалости вспомнилась теперь.

— Какая нужда тебя погнала к нам в Баево? — спросил старик.

И Степан смутился. В самом деле, все люди работают, а он шляется без дела,— так ему теперь подумалось про себя. Но тут он вспомнил, что у него в мешке стеклорез и краски, и он сказал смело:

— Я мастер по иконам. Кому надо икону, пожалуйста, сделаю. — И сам удивился, как хорошо у него сказалось.

— Посмотрите-ка, иконы умеет делать! — удивился старик, а Микай посмотрел на старого друга с восхищением. — Может, и для нас сделаешь? У нас нет Миколы угодника, а вот есть какие-то святые, — старик кивнул на образа, — да что-то плохо помогают, а Микола — хорошо.

Степан обрадовался и сказал весело:

— Отчего же, напишу вам Миколу.

— Вот хорошо будет! — И старик в предвкушении будущего прибытка, который принесет им Микола, светло улыбался и оглаживал белую прозрачную бороду.

— Богородицы у нас тоже нет, — робко пожаловалась старуха, мать Микая. Она неприметно появилась откуда-то в избе.

Хозяин махнул на нее рукой.

— Ты молчи. Разве он может зараз наделать тебе всех святых? Хорошо будет, если сделает Миколу.

И старуха замолчала.

Степана угостили ужином и спать положили на конике. То ли оттого, что он спал днем в Перьгалей-овраге, или виноваты бесчисленные клопы, которые набросились на нового человека с особой яростью, он никак не мог заснуть. Провертелся до полночи, не вытерпел и вышел из избы, прихватив пиджак. Лег в телегу, которая стояла перед окнами. Все молодые члены семьи спали где-то во дворе, в амбаре. В избе на ночь оставались лишь старики и дети.

Утром рано Степана разбудил крик петуха. Потом он уже не мог уснуть. Да и телега нужна была хозяину. Микай с отцом собрались на пожню косить траву. Потом женщины отправились в поле полоть просо. В доме остались мать Микая и трое ребят старшей снохи. Хозяйка подала Степану картофель с молоком и сварила одно яичко.

— Старик наказал покормить тебя как следует, — говорила она. — Потом, говорит, Миколу он сделает с легкой рукой. Ты уж, сынок, постарайся для нас, сделай хорошего Миколу.

Большенькую девочку бабушка послала сторожить цыплят, чтобы на них не налетел коршун, а маленькие двойняшки, оба мальчика, не спуская с него глаз, наблюдали, как ест гость. Особенно они глядели на яичко. Видно, они доставались им не часто, но Степан не видел этих детских взглядов и сам съел яичко.

Поев, он достал из угла две темные иконы, просмотрел их и сказал:

— Я, бабушка, Миколу и Богородицу напишу прямо на эти иконы. Они обновятся. А то нужны другие доски, сухие, где их взять.

— Ой, сыночек, сделай и Богородицу, я тебе испеку еще одно яичко! — обрадованно ответила хозяйка. — А этих святых мы не знаем, и они, видно, не хотят признавать нас.

Степан протер скипидаром старую краску, она сошла очень легко. Видимо, иконы были написаны темперой, — теперь он это уже знал. Писал он, конечно, по памяти, традиционные и давно всем известные лики Николая-угодника и Богородицы с младенцем, так что работа шла хорошо и к вечеру иконы уже были готовы. Степан поднял их в угол и велел не прикасаться к пим, пока не высохнут.

Особенно радовались старик и старшая сноха. Старик даже привел соседей, показывал то на иконы, то на Степана и хвалил, точно Степан был его сын:

— Смотри, смотри, что он сделал! Ну прямо как есть живые! На такие иконы молиться одна приятность!

Сноха говорила, поглядывая на Степана:

— Такую икону надо бы поставить не в грязной избе, а в церкви! — Она думала, что лучше и нельзя похвалить работу мастера.

Посмотреть на иконы пришел и Квасной Никита, без которого в селе по-прежнему ничего не происходит. Его черная борода стала заметно седеть, прямое когда-то тело прогнулось, как кочерга. Он — церковный староста. Никита молча оглядел стоящие в углу новые иконы и внушительно, важно сказал, как человек, понимающий истину:

— И сам бы я попросил тебя, Степан, написать для меня, да ставить некуда. Вот если что для церкви... Я поговорю с бачкой[2], может, он разрешит тебе сделать, там есть место, где приладить. Чай, много не возьмешь? Алатырские богомазы дорого берут, а ты человек свой...

Степан усмехнулся.

— Чего смеешься, знать, за так не хочешь делать? — спросил Никита.

— Сделал бы и за так, да вот краски за так никто не дает, все просят деньги, — сказал Степан.

— У нас здесь денег нет, заплатим тебе зерном или яйцами.

Квасной Никита задумался и ушел. Спустя некоторое время от баевского попа пришел человек звать Степана.

В Баеве Степан прожил почти две недели и извел все краски, какие у него были. Для баевской церкви он написал большую икону Саваофа — «Бог Вседержитель». Священник дал ему какой-то старый журнал с красочной репродукцией, и оттуда Степан не спеша перерисовывал. Для заготовки пришлось использовать старую доску — для новой у него не было ни времени, ни инструмента, ни клея, ни толченого мела для левкаса. Масла тоже оставалось мало. Но работал Степан с удовольствием. Не торопился, не оглядывался, не ждал хозяйского окрика. Ему было удивительно и радостно ощущать эту свободу, свободу мастера, которому за его работу платят едой и обещают рубль деньгами. И он не спешил, наслаждаясь этим новым чувством отвоеванной, заслуженной свободы. Он даже удивлялся, как это он мог жить раньше и почему не ушел ходить по этой доброй земле.

Но вот икона написана, краски почти израсходованы, рубль получен, и ранним утром с легким сердцем он отправился дальше. Правда, попадья не догадалась сунуть ему на дорогу краюху хлеба. И чем дальше, тем сильнее хочется есть. Но вот впереди какое-то большое село, а в первом же домике окошко без стекла. Степан постучал по наличнику. Тряпицу, которой была заткнута дыра, протащили внутрь, и показалось морщинистое лицо старухи.

— Стекло не вставишь, бабушка? — спросил Степан.

— А у тебя есть стекло? — прошамкала старуха беззубым ртом.

— Стекла нет, а есть стеклорез, я могу отрезать, — сказал Степан.

— Если бы было от чего отрезать, обошлись бы и без тебя, не ждали бы, когда ты явишься. — И старуха зло заткнула тряпкой дыру.

Степан пошел дальше. Он не терял надежды, и хотя окон, заделанных дощечками или заткнутых тряпьем, было много, но ни у кого не оказалось стекла. «Стекло надобно таскать с собой, — рассудил Степан, выходя опять на дорогу. — Тогда на этом что-то заработаешь...»

В другой деревне он решился попросить у одного старика кусок хлеба — голод мучил его уже нестерпимо. Старик оглядел его с ног до головы и нашел, что для нищего он слишком хорошо одет.

— Ты, парень, чего бродишь под окнами, чего выглядываешь? — спросил он.— Вот я кликну сыновей, они с тобой поговорят иначе...

Степан ушел. Охоты просить хлеба у него уже не было. И так миновал он и эту деревню и опять выбрался в поле. Но идти дальше Степан не мог, и он сел в траву недалеко от дороги, стащил сапоги. Даже печальная мысль явилась — зачем он так быстро нарисовал «Вседержителя». Жил бы у попа, ел бы себе, тихонько писал...

По дороге шла молодая женщина, взбивая босыми ногами пыль. Она прошла мимо, с заметным испугом поглядев на Степана, и быстрей заспешила дальше. Потом Степан увидел, как она свернула с дороги в поле. Он поднялся. Женщина стала полоть свою полоску.

«Пойти попросить у той женщины, все, чай, найдется у нее кусочек, — подумал Степан. — Помогу ей полоть...» Он заметил, что женщина старается не потерять его из вида, все время поглядывает в его сторону. Степан шел по меже.

— Помощник не требуется? — крикнул он.

Она не отозвалась, даже не подняла головы. Наверное, не слышит. Степан крикнул громче.

— Проходи, проходи, парень, иди своей дорогой! — Когда она выпрямилась, лицо у нее было кирпично-красное, ведь это трудно — полоть.

— Правду говорю, помочь хочу. Мне торопиться некуда. Я пополю с тобой часок, ты мне дашь кусочек хлеба. — И Степан пошел к ней.

Однако женщина схватила в обе горсти земли и закричала нехорошим голосом:

— Не подходи близко! Бесстыдник ты такой, увидел в поле женщину и пристаешь! Не подходи!

Степан остановился.

— Я хотел помочь тебе...

— Не надо мне никаких помощников. Много вас тут шляется всяких охотников до чужого хлеба.

— Я ведь не даром...

— Уходи, а то кликну мужиков!..

Степан посмотрел на дорогу. Действительно, там ехала подвода, в телеге сидело человека три.

В Ардатово Степан пришел, когда солнце уже склонилось к закату. Город этот намного меньше Алатыря. Почти все дома деревянные, и только на большой площади, где собирается базар, стоит несколько кирпичных домов и лавок. Степан отыскал трактир и зашел поесть — ведь у него был рубль. Заодно спросил полового, продают ли здесь где-нибудь оконное стекло.

Половой объяснил, как отыскать такую лавку.

В небольшом городе всегда все быстро найдешь. Маленькая деревянная лавчонка словно бы втиснулась в узкую щель между двумя большими домами. Возле лавки на ящике сидел худой, с желтым лицом мужчина и дремал, клоня голову набок, точно птица. Когда Степан подошел и поздоровался, хозяин зевнул и сказал:

— Завтра, верно, будет дождик, меня так и клонит ко сну... — И так же лениво, равнодушно: — Тебе чего?

— Оконное стекло, — сказал Степан.

Хозяин нехотя поднялся с ящика и опять сказал сам себе:

— Завтра, должно, будет дождик... Тебе, парень, сколько — лист, два? — спросил он.

— Мне бы побольше, — сказал Степан.— Только, знаешь, хозяин, я хотел бы купить не за деньги.

— Могу и за зерно. Много у тебя?

— И не за зерно.

— Тогда, может, коноплю предложишь?

— У меня нет конопли, — сказал. Степан.

— Боже ты мой, пришел покупать стекло, а у самого ничего нет,— с досадой сказал лавочник. — Может, думаешь, тебе даром дадут стекло? Это, брат, ищи в другом месте. Ну-ка, выйдем наружу, там светлее, я на тебя погляжу.

Он вытеснил Степана из лавки, а сам остался в дверях.

— Да совсем не задаром, — сказал Степан. — Хочешь, я напишу икону, хорошую.

— Хе, — усмехнулся лавочник. — Сколько живу на свете, такого покупателя ни разу не встречал. Ей-богу, не встречал! Он нарисует мне икону! На кой шут сдалась мне твоя икона? У меня их дома и без того целый угол.

— Не нужно тебе, продашь кому-нибудь, — сказал Степан.

— Вот еще новости! — изумился хозяин лавки. — Дед мой и отец торговали стеклом и мне заказали торговать этим товаром. А ты — иконы. Нет, парень, это мне не подойдет. Есть у тебя деньги или зерно, пожалуйста, а нет, проваливай.

Но Степан не сдавался. Да и что ему было делать?

— Тебе, знать, не все равно чем торговать — стеклом или иконами? — упрямо сказал он.

— Ты, парень, видать, не русский, если не разумеешь русского языка, — сказал лавочник. — Я же тебе сказал — иконами не торгую. На каком языке тебе объяснить? На татарском?

— Скажи на мордовском, тогда пойму.

— Э-э, да ты никак эрзянин?! — от удивления лицо его просветлело. — У меня отец с матерью тоже были эрзяне, но я не умею по-эрзянски. — Он как-то сразу заметно переменился, смотрел на Степана совсем другими глазами. — Тебе для чего понадобилось стекло? — тихо спросил он, точно бы прикасаясь к какой-то тайне.

— Чтобы денег заработать, — ответил Степан.

— Вот уж и правда, такое удивительное занятие для себя может придумать лишь эрзянин!

— У меня есть стеклорез, я буду стеклить окна!

Лавочник какое-то время задумчиво молчал, соображая, должно быть, как разуверить этого простофилю в его глупом намерении, но ничего не придумал.

— Ладно, приходи завтра, посмотрим. Теперь скоро вечер, мало осталось времени на разговоры, а с тобой, как я вижу, не быстро сговоришься...

Степан до темноты расхаживался по базарной площади, затем облюбовал одно крылечко для ночлега, но во дворе отчаянно залаяла собака, а вскоре вышел и хозяин дома. Степану пришлось искать другое крыльцо. Наконец уже в темноте он его нашел, посидел немного и, убедившись, что здесь собак нет, а в доме все тихо-мирно, постелил пиджак, под голову положил мешок, привалился и уснул как убитый.

Наутро лавочник и Степан продолжили свою беседу.

— Вот чего я никак не могу понять, — говорил хозяин. — Коли ты можешь делать иконы, зачем же тебе связываться со стеклом?

— Для того чтобы писать иконы, нужна краска, масло. Где я их возьму? Ведь они стоят дороже стекла, — сказал Степан.

— Оно так, — согласился лавочник. — У нас в Ардатове краски не найдешь. Я иногда привожу из Казани охру и сурик для полов и крыш, да и то редко. Невыгодно, строятся у нас мало, кому нужна краска. Стекло, конечно, дело другое.

— Вот я и говорю — дай стекла мне.

— Стекла? Я не даю, а продаю. Ну, чего у тебя есть?

— Напишу икону.

— Тьфу ты! Дались мнетвои иконы. Для чего они мне нужны? Ты мне подавай деньги.

Степан нетерпеливо дернул плечами. Что он за тупой человек, никак не может понять, что у Степана нет денег. Право, такой глупый человек, а еще эрзянин!..

— Если бы у тебя было что оставить под залог, тогда, может, я бы тебе и дал листа два, — сказал примирительно лавочник. — А чего у тебя есть?

— Вот если пиджак, — сказал Степан и отогнул полу, показывая подкладку.

— Этот пиджак и с дороги никто не поднимет, если случится тебе потерять его. — Он посмотрел на его сапоги. — Нешто оставишь обувку? Сапоги вроде ничего... Сам обуешь лапти.

Пожалуй, это верно, в лаптях ходить лучше будет. Да и чего жалеть эти сапоги? — они уже малы. Степан махнул рукой и согласился. Он снял сапоги, отдал их лавочнику. Мешок разорвал на портянки, здесь же свил из мочалы оборы. Лавочник дал ему старые лапти и три листа стекла, посоветовав разрезать их на мелкие карты. Нашелся и старый стекольный ящик, куда поместились и все прочие вещи: банки с остатками краски, скляночка с маслом и кисточки.

И Степан отправился в путь. Сначала дорога шла лесом. Вспомнив вчерашний день, он решил, что по лесу идти будет прохладнее. И верно — идти по лесной дороге было куда веселее. Вот если бы вместо ящика был вчерашний мешок, а то плечо разболелось. Но и это еще полбеды. Главное — ужасно хочется есть. Утром, уходя из Ардатова, он ничего не ел, трезво рептив, что в первой же деревне застеклит окно и его покормят. А тут и просвета не видно. Стоит без конца и края глухой лес.

Но вдруг так повеяло с поляны земляничным духом, что Степан поскорей снял ящик с плеча. И верно — вдоль дороги по полянкам было очень много спелой крупной земляники. И он ел ее горстями, потом набрал в картуз и тоже съел.

Уже день клонился к вечеру, когда Степан выбрался на свежие вырубки, залитые вечерним золотым солнцем, запахом земляники, усыпанные белым крупным цветом ежевики. По-вечернему звонко пели птицы, и во всем чувствовалось близкое человеческое жилье. Но сил уже не было ни радоваться, ни спешить, и Степан едва волокся. Наконец ясный солнечный простор мелькнул сквозь деревья, и Степан выбрался к полю — высокая отцветающая рожь стеной подступала к дороге.

От этого внезапного простора, тишины, близкого человеческого жилья у Степана закружилась голова. Он больше не мог идти, ноги подламывались. Где-то уже близко лаяла собака, слышался и звонкий ребячий голос...

«Отдохну немного...» — решил Степан. Он снял проклятый ящик со спины, положил его и сам лег прямо не обочине на пыльную траву. Какая блаженная сладость полилась по всему утомленному за день телу!.. Степан не чувствовал ни земли под собой, ни ящика под головой, — все было мягче райской перины. Он куда-то поплыл под вечерним небом, на котором уже выступили первые бледные звездочки. И в гаснущем от усталости сознании мелькнули прощально и счастливо лица матери и отца, которые уже простили ему напрасную трату барана, и теперь их сердца свободны для радости за Степана. Куда влечет его дорога, он и сам не знает, но противиться этой странной увлекающей силе у него нет и желания. Он вовсе не завидует счастью Михала Назарова, — прощай, добрый Михал! — как и Михал не завидует его дороге. Прощай и ты, Дёля, и будь счастлива навеки веков!..

Степан плывет под мерцающими теплыми звездами в свою прекрасную Даль, и большой ковш Медведицы дарует ему прохладу родниковой воды из бочажка у Бездны. И как звенит живой ночной простор вокруг Степановой плывущей лодки: и ночные кузнечики, и дергачи, и легким стремительным аллюром несутся по кругу быстроногие кони!..

Степан просыпается от близкого топота и людского гвалта. Это похоже на какой-то страшный обвал, на крушение.

Вокруг него стоят человек десять верховых. Кричат, размахивают кнутами или хворостинами, и кто бос, кто в исподней рубахе, без картузов. И все точно безумные, точно ночные дьяволы, нечистая сила. Или они снятся ему?..

— Это не иначе, как из ихней компании! — кричит здоровенная хриплая глотка.

— Отстегать как следует кнутом! — вторит ему визгливый петушиный голосок. И тотчас щелкнули плетки, Степан зажмурился.

— Погодите, мужики, так нельзя, надо сперва разобраться, — раздается вдруг спокойный голос.

— Чего там разбираться, стегани его разок-другой, он сразу заговорит!

— Пока его стегаешь, те уйдут — коней-то нет!

— Айда, ребята, дальше, тут нечего стоять, они не успели далеко уйти! — крикнула здоровая глотка, и тяжелый топот копыт сотряс землю. Но возле Степана остались пожилой рыжебородый мужик и двое молодых парней. Они словно надеялись, что вся истина здесь, и не поспешили за ватагой. Пощелкивая кнутами, они встали перед Степаном.

— Говори, вражий сын, куда подевали лошадей?! Если не скажешь, сейчас отстегаем вкровь!

— Погоди ты, Ванятка, — сказал темнобородый мужик. — Парень вовсе без памяти, да и не цыган будто бы...

— Один корень у этих бродяг! — не сдавался Ванятка, потому что рука у него зудела.

— Ты не цыган? — спросил у Степана мужик. — Ты чего тут в поле ночью делал?

— Спал, — признался Степан.

Ванятка презрительно засмеялся, потому что, по его понятию, в поле спят только воры и цыгане.

— Да отлупить его!..

— Да погодь ты, — крикнул мужик. — А как ты сюды попал? — спросил мужик у Степана.

— Я вчера шел из Ардатова, в поле меня настигла ночь, решил здесь заночевать, — стал рассказывать Степан.

— Из Ардатова, говоришь? Но здесь и близко нет дороги на Ардатово. Тут, парень, чего-то не так. Ты что-то путаешь, — усомнился мужик.

— А я что говорю! — торжествовал Ванятка.

— Я шел без дороги, лесом,— оправдывался Степан.

— Добрый человек без дороги не ходит. Так что мы тебя поведем в село, — вынес решение мужик. — Там разберутся, — добавил он. — Пошли. — И сам залез на смирную толстую лошадь.

Степан взвалил ящик на плечо и поплелся, как арестант, впереди верховых. Было еще очень рано, утро только начиналось. Над лощиной висел белесый туман. Из села доносились рев коров и блеяние овец.

— Ночью тут на лошадях не проезжали, не видел? — спросил мужик.

— Видеть я не видел, но вроде слышал, как поблизости проскакали на лошадях, — сказал Степан. — А точно не помню — когда, я спал.

— А что это у тебя за ящик?

— Это стекло, я стекла по деревням вставляю.

— Ну, точно! — обрадовался Ванятка на лошади. — Он вот пройдет по селу, посмотрит, что и как, потом передает своим товарищам. Точно, это из той компании!..

— Ты врешь! — сказал Степан из-под ящика.

— Иди, иди, там разберемся.

Когда Степана вели по улице, ребятишки бежали за ним и кричали: «Конокрада поймали!», «Конокрада ведут!» Женщины выходили посмотреть на «конокрада». Степан шел с опущенной головой, неся на плече ящик. Его привели в дом для заезжих, присматривать за ним остался десятский, седой заспанный старик в сером зипуне, с увесистой палкой в руках. Палку он держал на манер ружья.

— За какое дело ты взялся, парень, — начал он внушать строго. — Разве конокрадством человек может долго промышлять? Уведешь одну лошадь, на другой поймают, и тут тебе конец. Потому что конокраду нет прощения.

— Я, дедушко, не конокрад! — старался Степан убедить старика.

— А кто же ты, как не конокрад? Зерно воровать пешком не ходят, потому что мало его унесешь. Стало быть, ты самый настоящий конокрад!

— Зачем ты так говоришь, меня же не поймали на воровстве...

— Хе-хе, парень, если бы тебя поймали, ты бы и не дышал. А теперь вот приходится тебя сторожить.

Степан замолчал. Если человек уперся, ему все равно не докажешь, потому что он не хочет ничего другого и понять. Степан сидел на лавке в пустой избе и мучительно думал, как теперь вырваться на волю и пойти дальше. Тогда он уже не будет ночевать в полях возле деревни, а попросится на ночлег в дом.

К концу дня привели настоящих конокрадов. Их нагнали где-то в Ардатовском лесу. И весь обратный путь их гнали пешком и стегали кнутами. Их было двое. По черным бородам и смуглым лицам в них можно признать цыган. Один пожилой, другой помоложе. Исхлестанные кнутами, они еле держались на ногах. Из носа пожилого цыгана тонкой струйкой сочилась кровь. Перед окнами заезжего дома их сразу же окружила плотная толпа. Все зло орали, а потом начали бить. Били чем попало — палками, кулаками, кирпичами. Били все — мужчины, женщины, дети. Цыгане повалились на землю. Люди мстили за кражу в тяжелых трудах нажитых лошадей. Это понимал Степан, но сердце у него дрожало — ведь били людей!

Про него самого на время забыли. Старик-десятский, который сторожил его, тоже вышел из избы и принял участие в расправе над конокрадами. Он размахивал своей палкой, взвизгивал, бодря озверевшую толпу.

Наступили сумерки. Толпа постепенно рассеялась. Перед казенной избой остались лежать на истоптанной и окровавленной траве два неподвижных тела. Какая-то сердобольная женщина принесла от колодца ведро холодной воды и окатила избитых цыган. Потом двое мужиков перенесли цыган в избу, где в одиночестве сидел Степан, и положили их на пол. На Степана они и не посмотрели, Степан не знал, сторожит ли его кто-нибудь. Может, сторож сидит на крыльце? В избе стало темно. Цыгане на полу лежали без движения, словно брошенная одежда.

Чувство страха и отвращения ко всему на свете все больше и больше охватывало его. Он знал злых людей, но озверевших еще не видел. И сердце его леденело от мысли, что утром люди придут и убьют его, как убили этих цыган... И отчего-то ему вспомнился вдруг Колонин, его пьяная, злая ненависть к красоте, которую с особенной жаждой терзают люди. Может быть, Колонин тоже видел, как бьют конокрадов?..

В темноте послышался стон. Потом голос: «Пить». Степан принялся шарить по избе в поисках ведра, борясь со страхом. Ничего не найдя, он вышел на крыльцо. На крыльце, привалясь на ступени, сидели двое мужиков. Они спали. Но один тут же открыл глаза.

— Тебе чего?

— Там один... просит пить, — сказал Степан.

— Пить? — переспросил мужик и подтолкнул товарища. — Слышишь, цыган хочет пить.

— Ну так принеси, коли хочет, — ответил ему товарищ.

— В картузе, что ли, я принесу?

Повздорили немного спросонок, но вот один пошел к пожарному сараю за водой. Степан присел на ступени.

— Настоящие воры нашлись, так для чего меня держите здесь? — спросил он у другого мужика, который опять уже задремывал.

Караульщик зевнул и сонно сказал:

— Я почем знаю. Не я тебя сажал. Меня поставили на караул, я и караулю.

— Я никакой не вор, я шел но своим делам...

— Завтра приедет начальство, оно разберется и с тобой, и с цыганами.

— Какое начальство? — встрепенулся Степан.

— Становой пристав али урядник.

Степан притих. Вот оно как все вышло!..

Вернулся второй караульщик с ведром воды.

— Иди напои их, — сказал он Степану.

Но напоить пришлось лишь одного, второй продолжал лежать без движения. Степан поставил ведро на пол у изголовья цыгана и наклонился к его лицу. Цыган со стоном и оханьем повернулся на бок, немного приподнялся, вытянув голову, и долго пил через край. В темноте вода заливала ему лицо, плескалась на пол. Слышно было, как его зубы стучали о железо ведра. Напившись, цыган с большими усилиями приподнял тело и сел, упираясь руками в пол. И, посидев так, вдруг опять качнулся и, как сноп, повалился, стукнувшись головой о стену.

— Обмолотили мои косточки, — хрипуче простонал он и затих до утра.

Утром стали собираться люди, в основном бородатые старики, которым дома делать было нечего. Двое десятских намерились поднять цыган и посадить на лавку. Сначала перетащили молодого, прислонили спиной к стене. Цыган сидел, точно мочальный тюк — вот-вот снова рухнет на пол. Один из десятских плеснул из ведра себе на ладонь и смыл с лица цыгана запекшуюся кровь. Затем они подошли ко второму, тронули его и тут же отпрянули.

— Э-э, старики, он того, окоченел. — И на лице десятского показалась горестная печаль, точно это умер его родственник.

Цыгана тронули и другие, словно сами хотели убедиться в смерти человека.

Молодой цыган все так же бессознательно качался на лавке и не падал.

— Что же теперь делать? — сказал вчерашний десятский с той же палкой в руках.

— Ответ держать, вот что делать! — произнес пожилой мужик с светлой окладистой бородой, которого вчера Степан не видел ни в поле, ни в толпе людей.

Старики поежились, нахмурились и подались вон из избы. Вскоре остались лишь двое десятских и тот светлобородый мужик, который сказал об ответе. Давеча он все поглядывал на Степана, а теперь присел рядом на лавку,

— Ты, парень, из каких сторон к нам прибился? — тихо спросил он.

— Из Алатыря, — ответил Степан.

— Сам-то ты городской али сельский?

— Сельский.

— Стало быть, в крестьянском деле понимаешь?

— Немного понимаю, — не сразу ответил Степан, стараясь угадать возможное направление беседы.

— Этим, значит, ты не товарищ?

— Я никогда их не видел.

— Охотно верю, парень, да если бы ты был из ихней компании, не сидел бы до утра в этой избе, долго ли открыть окно и убежать здоровому и небитому...

Степан взглянул на одинарные рамы. Мысль о побеге ни разу не приходила ему в голову, и теперь он даже укорил себя за это.

— Так-то вот, парень, ты еще зелен, — опять заговорил мужик. — Мы тебя еще вчера хотели отпустить, когда привели этих, да староста запротивился, пусть, говорит, посидит до начальства. — Он кашлянул, провел рукой по широкой бороде и заговорил дальше: — Вот чего хочу тебе сказать: иди ко мне в работники. Я не думаю, что от этого ящика со стеклом тебе большая польза... У меня две лошади, будешь пахать. В доме с тобой будем два мужика. Работы мало, кормить-поить — это сколько хочешь...

Степан молчал.

— Знамо, работать у меня будешь не за так, положу тебе денежную плату, — убеждал добрый мужик.

Денежная оплата заинтересовала Степана. Ему еще никто никогда не обещал вперед денег за работу. Но что-то все еще ему страшно было. Может, он не остыл от ночного ужаса перед той озверевшей толпой? Да и цыган мертвый лежал на полу перед ним. Его убили люди из этого села...

И он как-то бессознательно покачал головой.

— Ну, тогда смотри, придется тебе иметь дело со становым, — проговорил мужик.

— Чего мне бояться пристава, я ни в чем не виноват, — сказал Степан.

— Эх, парень, если бы становые разбирались, кто виноват, а кто не виноват!.. — Он вздохнул. — Может, и этот вот не виноват, — он кивнул на мертвого цыгана, — да что теперь...

Степан вздрогнул. — Ну, жди тогда пристава, — сказал мужик и, захватя в горсть свою бороду, пошел из избы.

Становой пристав приехал далеко за полдень — к общественной избе подлетела пара запотевших, темных гнедых в легком тарантасе. А вот и сам становой грузно вошел в избу, стукнув о порог саблей. Все находящиеся в избе мужики поднялись с лавки и безмолвно стояли, точно готовы были слушать обедню. Староста, крупный рыжебородый мужик, выступил чуть вперед, десятские жались у него за спиной. Один Степан сидел да еще цыган, а другой был мертвый.

— Студент?! — вдруг крикнул пристав, вперив глаза в Степана и весь багровея лицом, — должно быть, пристав пуще всего на свете ненавидел студентов.

Староста делал знаки, но Степан их не понял, как не понял и что такое — студент.

— Встать, собачий сын! — взревел пристав. — Ах, ты, казанское охвостье!.. — кричал он, хотя Степан уже стоял, бледный от страха.

Должно быть, этот страх на лице «студента» сразу успокоил станового — он заговорил со старостой о цыганах. Потом он сам ткнул сапогом мертвого, убеждаясь.

— Теперь вам это дело придется вылизывать языками, — процедил он сквозь зубы.

Староста только развел руками.

Лицо лежащего на полу мертвого цыгана облепили зеленые мухи. А тот, который сидел на лавке, привалясь к стене, трудно, с посвистом, дышал. Пристав исподлобья посмотрел на него и опять сказал старосте:

— Собери всех, кто принимал участие в самоуправстве.

— Все били, господин становой пристав, всем обществом, — проговорил староста виноватым голосом.

— Так собери все общество, черт возьми!

Староста что-то шепнул десятским, те мигом вышли. В избе снова наступила тишина.

Степан сказал:

— Господин, я не виноват, не знаю, зачем меня держат...

— Покажи паспорт.

Степан растерялся.

— У меня нет никакого паспорта.

— Нет, так встань куда-нибудь в сторону и не мозоль мне глаза. Разберусь с этими, потом с тобой.

Степан весь сжался. Правду говорил давешний мужик... Где же он? А, вон у двери стоит! И Степан поглядел на знакомого мужика как на своего родственника. Теперь он раскаивался, что отказался. Однако мужик все понял и тихонько подвинулся к Степану.

— Ну, что? Понял теперь? — прошептал он.

— Ладно, — тихо ответил Степан, — согласен...

Он едва стоял на ногах. Голова кружилась, хотелось есть, пить, хотелось на волю.

Мужик тихонечко подвинулся к старосте и зашептал что-то ему на ухо. Тот сделал было озадаченное лицо, поглядел на Степана и утвердительно кивнул.

Казалось, судьба его решена, можно идти, однако мужик стоял рядом и не трогался. Все так же стоял и староста, время от времени поглядывая на станового. Степан понял, что староста выжидает подходящий момент. И правда, как только становой успокоился, зевнул широко и расстегнул пуговицы на суконном мундире, староста сказал:

— Господин становой, вели отпустить этого паренька, один наш состоятельный мужик хочет взять его на поруки. Мы его вчера схватили по горячке без надобности, он тут стекла вставлял. — Староста говорил быстро, с почтительным поклоном.

Пристав внимательно посмотрел на Степана, пожевал кончик отвисшего уса. Он устал быть злым, он отдохнул с дороги, успокоился, да и убедился, что Степан — не студент.

— Я что-то не очень доверяю этим бродячим стекольщикам, — сказал он для важности. — Как они ни побывают в деревне, за ними обязательно остается какой-нибудь след. Они ничем не лучше конокрадов-цыган. За ними смотреть да смотреть надо! — И ему самому было приятно от своих умных поучений и знания людей.

— Будем смотреть, господин становой, — сказал староста очень старательно, как хороший ученик.

— Ну так пускай забирает, коли хочет навязать себе на шею бродягу, — заключил становой.

Староста махнул рукой — убирайся, мол, поживее.

Степан пошел было, но мужик, взявший его, задержал и велел взять ящик.

— А что там еще брякает? — грозно спросил становой, услышав подозрительный стук.

— Это банки с красками, — сказал Степан.

— Зачем тебе краски?

— Иконы пишу.

— Ты что, художник? — нахмурился становой.

— Иконы пишу.

Староста и мужик растерянно переглянулись и уставились на пристава, ожидая почему-то вспышки гнева за это сокрытие. И они готовы были божиться, что и сами этого не знали.

— Ладно, — махнул становой, — ступай, да только смотри у меня, сукин сын!..

Мужик вытащил Степана из избы с глаз грозного начальства и так не отпускал его руки до самого своего дома.

Село это, как сказал мужик по дороге, называемое Сутяжным, очень большое и богатое, и конокрады его боятся, но оно и тянет их, как мух на мед.

— Ну, теперь опять будет спокойно, — заключил он рассказ свой.

Жил он в центре села, недалеко от церкви. Его пятистенный дом, крытый железом, стоял немного в отступе от порядка, окруженный большим плодовым садом. Мимо дома проходил широкий проулок. Въезд во двор был с этого проулка, через створчатые ворота. Рядом с воротами находилась калитка. Сбоку двора стоял большой амбар с широкой, окованной железом, дверью, над которой нависал тесовый козырек, придерживаемый двумя столбами. Как после узнал Степан, в этом амбаре располагалась лавка хозяина. Он торговал солью, сушеной рыбой, керосином, кренделями и всякой прочей мелочью. А семья у него была «бабья», как он сам сказал — жена и трое дочерей. Самому хозяину лет было около пятидесяти.

Так Степан обрел еще одно пристанище и еще одного хозяина, который был тоже Степан — Степан Федорович.

— А хозяйку зови Марьей Семеновной, — сказал он, указывая на дородную женщину, вышедшую на крыльцо.

Вслед за хозяйкой из дому на широкое крыльцо выбежали поглядеть на нового работника три девушки. Это были дочери Степана Федоровича, но как их звать, он не сказал.

Самой младшей было лет пятнадцать — живая, востроглазая, она, завидев Степана, с веселым ужасом закричала:

— Конокрад! Конокрад!

— Цыц! — крикнул отец. — Это хороший парень, и звать его Степан. — И взглянул на старшую дочь, стоявшую за спиной матери. Это была высокая и худая девушка лет двадцати пяти, с большеносым длинным лицом. Глаза ее, какие-то неподвижные и тусклые, равнодушно глядели поверх Степана. Зато средняя дочь, которую, как потом оказалось, звали Дарьей, была на удивление краснощека, с черными большими смеющимися глазами, с толстой черной косой.

— Поди топи баню, — приказал хозяин. — Сегодня это одно твое дело, а все остальное — завтра.

Работы в крестьянском хозяйстве известные, но Степану они и дома были хуже каторги. Но теперь деваться было некуда. Хуже всего — вставать надо было рано, до восхода солнца.

Спал он во дворе, в сарае. Вся полевая работа лежала на нем. Хозяин показал ему, где его земли, и больше ни разу не заглядывал в поле, поручив все распоряжения хозяйке. Сам он по своим торговым делам часто ездил на базары — в Алатырь, Ардатов, Порецкое, Талызино. Иногда эти поездки выходили по целым неделям. Здесь же, дома, в своей лавке, торговлей занималась жена. Дочерей в лавку одних не пускали. Они занимались домашними делами и помогали Степану по двору. Скотины у них не так много: две лошади, корова, телка годовая и неполный десяток овец. На одной лошади хозяин разъезжал по базарам, на другой работал Степан. В поле он выезжал рано, до завтрака. Позднее Акулина, старшая дочь хозяев, ему приносила завтрак и заодно обед. Пока он сидел у телеги и закусывал, Акулина пахала. Кормили его хорошо — щи, пшенная каша, молоко,— ешь сколько хочешь. В другом же хозяева были очень скупы: не урони с телеги соломинку, не потеряй зернышка. На сельском поле у хозяина земли было мало — надел на одну душу, однако он арендовал землю у помещиков. Довольно большой участок десятин в шесть-семь был по реке Мене, в десяти верстах от Сутяжного. И когда пришло время там пахать, Степан поехал вместе с Акулиной. Они пахали пар под озимые. На берегу Мени у хозяина стояла большая плетневая рига, куда складывали снопы и где можно было спрятаться от дождя. Акулина готовила еду, иногда пахала, заменяя Степана. Она, как казалось, была безропотным существом и могла ходить за плугом целый день, если Степан ее не останавливал.

Плугом пахать все же лучше, чем сохой. Степана мучила не сама пахота, а то, что надо вставать рано. Это было хуже всего. Он уговорился с Акулиной, чтобы она по утрам не будила его, сама пусть запрягает лошадь и начинает пахоту, зато потом целый день он согласен ходить за плугом бессменно. Акулине все едино, когда пахать. Степан быстро распознал покорную безотказность девушки и с каждым днем все больше удлинял часы своего отдыха. К концу первой недели он уже частенько в праздном безделии бродил по берегу Мени, купался, возился с глиной, которую он обнаружил здесь. Слепил как-то человеческую голову, показал Акулине. Та безразлично посмотрела на его работу и ничего не сказала.

— Не нравится тебе? — спросил Степан.

— Чего в глине может понравиться? — ответила Акулина.

— Ты смотри не на глину, а на голову.

— Голова-то ведь из глины, — тупо отвечала она и глядела куда-то мимо Степана.

— Давай я тебя вылеплю! — сказал Степан.

— Ворон пугать, что ли?

Работая с ней бок о бок, Степан как-то не приглядывался к ней, не замечал ее лица. Да она всегда отворачивалась. А теперь, поглядев на нее, он увидел, что ее угреватое и носатое лицо и в самом деле некрасиво до того, что долго как-то и нехорошо было смотреть. Да и эти неподвижные большие глаза, в которых застыло навеки какое-то глубокое горе.

— Почему ты, Акулина, всегда такая грустная? — спросил он.

Она быстро отвернулась, встала и ушла — прямая и длинная, и вся будто деревянная.

Степан спал в телеге. Акулина на ночь располагалась в риге на охапке соломы. Раз как-то ночью Степан неожиданно проснулся. Акулина стояла над ним и пристально смотрела ему в лицо. Он не сразу понял, что за черная тень загородила от него звездное небо. Он узнал ее по тяжелому порывистому дыханию. Она всегда так дышит, как будто везет непосильную поклажу.

— Тебе чего? — спросил Степан.

— Ничего, — хриплым голосом ответила она, отпрянув от телеги. Встала посмотреть лошадь и услышала, как ты стонал во сне. Думала, не заболел ли...

Ему стало очень жаль Акулину, и в тот день он не давал ей пахать. Однако без работы Акулина замучилась какими-то своими горькими думами, и на другой день она встала еще до зари и взялась за плуг.

Потом подошло и жнитво. Хозяин нанял целую толпу деревенских баб, а Степан с Акулиной и Дарья с младшей сестрой возили снопы. Раз как-то по дороге воз Дарьи развалился. Степан велел Акулине ехать, а сам остался помочь девушкам сложить снопы. Ему в первый раз привелось так близко быть возле Дарьи, хотя бойкая, веселая девушка и раньше не упускала случая кольнуть Степана острым словом. Она и кличку приклеила — «Конокрад», и иначе его и не называла. Но Степан не обижался.

— Помоги, конокрад, сложить снопы! — крикнула Дарья.

Они заново сложили воз, Лизу посадили сверху на снопы, сами пешком пошли за подводой.

— Теперь, конокрад, беги скорее догоняй свою Акулину! — опять насмешничала Дарья. — А то с воза упадет и рассыплется!..

— Далеко, мне теперь ее не догнать, — ответил Степан. — Да и почему она моя?

— А чья же? Не я ведь с ней целую неделю на Мене жила. — Дарья засмеялась.

Подвода с возом снопов мало-помалу удалялась, и они уже одни были на дороге среди чисто сжатого поля.

— Надо мной смеешься? — спросил Степан.

— Нет, это я показываю тебе свои красивые зубы!

— Пахать потрудней, чем зубы показывать, — сказал Степан. — Вот и пришла бы на Меню сама...

— Разве Акулина плохая помощница? — ответила она.

— Знамо, неплохая. Но больно уж скучная.

Дарья в первый раз не находила насмешливых слов. Они долго шли молча. И чем дальше затягивалось молчание, тем все больше и больше они как-то странно смущались друг друга.

— А ты почему на улицу по вечерам не выходишь? — спросил Степан.

— А чего выходить — отец со двора никуда не пускает, — призналась она с таким горем, будто готова была заплакать.— Акулину, говорит, выдадим замуж, тогда бегай... А когда ее выдадут, если ее никто не сватает. Хоть бы кто украл меня, что ли... Ты ведь конокрад, правда? — опять выпалила она с внезапным смехом. — Ну, признавайся, конокрад?

Степану вспомнилось, как били цыган.

— Никакой я не конокрад! — испугался Степан.

Дарья залилась смехом, будто минуту назад не она плакала от печали.

— А я думала, ты смелый парень! — сказала она с вызовом. — Ну и женись на своей Акулине! — И, подхватив подол сарафана, побежала догонять воз.

Вот оно как — женись на Акулине... Степан горько усмехнулся. Конечно, он давно уже понял, что хозяин и хозяйка хотят свести его со своей старшей дочерью, привязать его, бродяжного, к дому: ведь неспроста и есть садят Степана за общий стол, и не попрекают ничем, а хозяйка иной раз и сынком назовет, для каждой бани чистое белье дает. Все это Степану нравится, только на Акулине, конечно, он жениться не будет. Вот если бы на Дарье!.. Тогда бы Степан и не пошел никуда из Сутяжного. Да и то сказать — скоро осень, начнутся дожди, дороги развезет, ударят холода — и не переночуешь, где застигнет ночь. А там и филиппов пост — зима... Куда деться зимой?

Степану даже холодно сделалось от этой мысли о зиме...

Хозяин вернулся из Порецка с возом соли. Время было уже вечернее, и разгружать пришлось в темноте. Соль была в кулях, и Акулина с Дарьей носили вдвоем, а Степан заваливал куль с телеги себе на спину и, качаясь от тяжести, шел в лавку. Там хозяйка помогала ссыпать соль в большой ларь.

Дарья чуть было не сбила Степана с ног. Конечно, она это сделала нарочно, и Степан не обиделся на ее звонкий хохот. Но Акулина рассердилась. Наверное, ее не так злила плохая помощница, как эта беззаботность Дарьи и ее веселость. Она заворчала:

— Вот ведьма! Рассыпешь соль, сама будешь и собирать!..

— Не рассыплю, — весело отвечала Дарья. — Ты знай держи крепче!..

Куль все-таки развязался, и соль рассыпалась по земле. Акулина рассердилась и ушла домой. Дарья с притворным оханьем принялась сметать соль. Мать со злостью ударила ее пустым кулем по спине, но Дарье все нипочем. Она зовет Степана помогать, и когда тот начинает сгребать соль, она хватает его за руки, толкается ему в плечо головой и хохочет.

— Ах ты, зараза! — ругается в лавке мать. — Она еще и хохочет! Вот я тебя огрею вожжами!..

— А я виновата, что запнулась! — не сдается Дарья.

Хозяйка стукнула ее по спине и сама стала сгребать соль, а Степану сказала:

— Иди убери лошадь, чего она стоит здесь.

Степан нехотя пошел к лошади. Жаркое дыхание Дарьи пламенем горело у него на лице. Когда он распряг лошадь и повел ее в стойло, Дарья, пробегая мимо, шепнула:

— Будешь ложиться, не запирай калитку...

За ужином хозяин поставил на стол бутылку вина, купленную в Порецком. Степан редко видел его пьющим дома — только по праздникам да когда приходил какой-либо важный гость, вроде старосты.

— Жнитво закончили хорошо, снопы свезли, теперь можно и увеселить душу, — сказал он, поднимая рюмку. — Пей, Степан, ты мужчина и на девок не смотри — им воды в самоваре хватит.

Степан, чувствуя на себе усмешливый взгляд Дарьи, поднес было рюмку, но спиртной дух шибанул в нос и пресек дыхание. Дарья прыснула в кулак. И Степан, зажмурясь, опрокинул едкое, горькое вино в рот.

— Ну, это хорошо, — сказал наблюдавший за ним хозяин и вдруг приказал Акулине: — Подай парню воды холодной!

Но Дарья в один миг сорвалась с места и поставила перед Степаном ковш.

— Быстрая ты очень, — строго сказал отец.

— Давно ременки не пробовала, — проворчала мать, все еще сердясь за соль.

Хозяин повеселел, большое лицо раскраснелось, он разговорился, уже хвалил и свои торговые удачи, и свое хозяйство, и своих дочерей. И когда выпил еще рюмочку, положил вдруг свою руку Степану на плечо и, прямо глядя ему в глаза, сказал, что он любит его как сына.

У Степана голова тоже шла кругом, он улыбался пьяно, радостно, как малый ребенок, и со всем, что говорил хозяин, соглашался.

— Нету у тебя дома — поставлю дом! — уже горячился в щедрости своей хозяин. — Вот какой я человек!..

За столом они уже сидели одни, керосин в лампе догорал, и пламя коптило, стреляло за мутным стеклом сердито.

Хозяин расстегнул на груди рубашку.

— И дочери у меня хорошие, — сказал он, наклонясь к Степану. — Особенно Акулина — трудовая девка! За ней ты будешь как барин жить. Захочешь рисовать — рисуй себе на удовольствие, она все тебе справит, не хуже мужика... Вот так, — закончил он и отвалился от стола. — Ну, так, что ли?

— Чего? — сказал Степан.

— Как — что? Да вот я тебе толковал!

— А, про это... — Степан улыбнулся. — Подумать надо, — сказал он и вспомнил отца, который вот так же говорит всегда в трудных случаях.

— Ну, ладно, — согласился хозяин. — Подумай...

Наконец хозяйка увела его спать. Пошел спать в свой сарай и Степан.

Во дворе Степан проверил лошадей, задал им на ночь корма. За другую скотину он не был в ответе, ими занимались женщины. Потом он вышел в проулок. Сутяжное спало, охраняемое беспокойным лаем собак. Из сада пахло созревшими яблоками. Иногда слышался короткий глухой стук — это падало на землю яблоко с ветки. Голова Степана шумела, ему не хотелось спать.

Возвращаясь обратно во двор, он вспомнил наказ Дарьи не запирать калитку.

В темном сарае он ощупью нашел свою постель и упал поверх тулупа, которым накрывался.

Степан лежал долго, прислушиваясь к ночным шорохам, ни о чем не думая и что-то неопределенно ожидая. Он уже стал забываться, как уловил тихий лязг калиточной защелки. Он вздрогнул и весь напрягся. За дверью сарая послышались осторожные шаги, потом дверь открылась, и в проеме, на фоне звездного неба, мелькнула темная фигура.

— Степан, ты спишь? — раздался из темноты тихий, дрожащий голос Дарьи.

— Нет,— ответил Степан, и ему показалось, что это сказал не он, а кто-то другой.

Дарья шагнула на голос.

— Где ты?..

— Здесь... — И Степан протянул руки и тут же тронул ее. Он не успел отдернуть рук, как Дарья ухватилась за них. Она вся дрожала, ее дыхание обдавало лицо Степана.

— Как только Акулина захрапела, я вылезла в окно... Мне холодно...

Она пришла босая.

Степан вытянул из-под себя тулуп и укрыл Дарью.

— Так жарко, — сказала она и откинула от лица тяжелый воротник тулупа. — Ты меня ждал?.. Я бы давно пришла, да Акулина никак не засыпала...

— А как проснется?

— Не проснется, она спит крепко.

— А мать? — спросил Степан, находя в словах успокоение.

— Мать тоже дрыхнет — ведь она выпила вина...

— А вдруг?

— Ты, знать, боишься? — осердилась Дарья.

— Мне-то чего бояться? Я взял мешок и ушел.

— А я? — И она просунула руку ему под голову, помолчав, спросила:

— Ты, Степан, когда-нибудь целовался с девушкой?

— Не... Нет... — ответил Степан, но тут ему вспомнилась на миг Дёля.

— И я нет... Мы с тобой одинаковы... Правда ведь, одинаковы?

— Да, одинаковы...

Дарья губами отыскала его рот, и робкие губы их соединились. У обоих сразу перехватило дыхание.

Потом они долго молча лежали, улыбались бессознательному счастью.

Первой нарушила молчание Дарья.

— Ты понял, о чем говорил отец сегодня за ужином?

— Это я давно понял...

— Ну, будешь жениться на Акулине?

— Нет, не буду. На тебе буду...

— Меня за тебя не выдадут, — сказала, помолчав, Дарья. — Меня уже сватали несколько раз, и всем отказали. Пока, говорят, старшая не выйдет замуж, мне сидеть в девушках.

— Боюсь, что до той поры ты успеешь состариться, — сказал Степан.

Дарья дернулась под тулупом — она опять сделалась прежней Дарьей.

— Не состарюсь, сбегу из дома! Вот с тобой сбегу! Возьмешь?

— Возьму! — живо ответил Степан, поддаваясь ее решительному веселому голосу.

И они опять целовались в темноте, и Степан обнимал ее вместе с тулупом.

Дарья ушла из сарая перед самым рассветом. Степан замкнул за ней калитку и проспал всю суматоху в доме, которую наделала Дарья — когда она залезла в окно, проснулась Акулина. Акулина увидела лезущего в окно человека и подумала, что в дом забираются воры. Она закричала истошным голосом и бросилась вон. Из избы прибежали родители. Все собрались в горнице. Дарья, конечно, уже успела нырнуть под свое одеяло. Она сделала вид, что тоже проснулась от крика сестры, и принялась ее ругать.

— Почудилось тебе, Акулька. Кто к тебе полезет ночью, коли твоя образина и днем никому не нужна?

Отец проверил окно, осмотрел шпингалеты. Все было на месте.

— Это тебе, Акулина, должно, действительно почудилось, — решил он.

Но Акулина настаивала на своем:

— Видела, своими глазами видела, как человек лез в окно.

— Может, и правда кто-нибудь вошел, — с сомнением согласилась мать и принялась заглядывать под кровати дочерей.

— Ты тоже бестолковая, как и твоя дочь, — сказал отец с раздражением. — Тебе говорят, что окна закрыты. Где же может войти человек? Нешто сквозь стекла!

Понемногу все успокоились, разошлись по своим постелям. Когда рассвело, Акулина подошла к окну и внимательно осмотрела подоконник. На подоконнике ясно отпечатался след босой грязной ноги. Она сразу же кинулась звать мать. Дарья вскочила с постели, схватила в руки первый попавшийся платок и стерла с подоконника след. К приходу матери и сестры она уже лежала в постели. Подоконник был чист.

— Довольно тебе с ума сходить, оставь меня в покое, — проговорила мать сердитым голосом. — Ночью тебе чудится, что лезут в окно, днем видишь какие-то следы...

С того дня Акулина глаз не спускала ни со Степана, ни с сестры своей. Она следила с таким упорством и настойчивостью, что они не могли одни остаться и на минутку, не могли перемолвиться словом. Только в сумерках Дарья иногда выйдет во двор, когда Степан убирает лошадей, прижмется к нему и опять бежит в дом, чтобы ее не хватились.

Однажды Степану велели ехать на пруд на мочку конопли. Помогать, как всегда, послали Акулину, но та вдруг заупрямилась, сказавшись больной. Пришлось послать Дарью и Лизу. Дарья недолго размышляла, как отделаться от младшей сестренки и остаться со Степаном наедине. Неся большую охапку конопли, она, будто нечаянно, толкнула Лизу, и та упала в воду, а от испуга разревелась.

— Беги скорее домой, переоденься и обратно приходи, — уговаривала Дарья нарочито жалостливым голосом.

— Не приду больше, ты меня столкнула в воду! — раскапризничалась Лиза. — Вот пойду и скажу матери!..

— Ой, Лиза, чего ты говоришь, как же я тебя столкнула? Не плачь, ужо стащу в лавке конфет и дам тебе целую горсть, — уговаривала Дарья сестру, и небезуспешно — та перестала плакать и обещала не говорить матери.

Как только они остались одни, так сразу уселись за возом, обнялись и все на свете забыли.

— А давай, Степан, уйдем куда-нибудь вместе, а? — сказала Дарья с воодушевлением.

— Уйти-то можно, да куда?

— У тебя есть родители, пойдем к ним. Они не примут, будем жить вдвоем. Мир велик, все место находят, и для нас с тобой найдется.

Степан молчал. Это правда, что мир велик, он уже немного походил по земле, но ничего радостного и приятного пока не нашел. Везде нужны деньги, для жизни нужен дом, потому что в чужом доме ты всегда будешь только работником...

Степан и Дарья не заметили, как мать с Акулиной подошли к возу. Они услышали хриплый от самодовольной злобы голос Акулины:

— Смотри, теперь, чай, не скажешь, что чудится. При дневном свете сидят в обнимку и людей не стыдятся!

Дарья оторвалась от Степана, быстро вскочила и затравленно, ненавистно плюнула Акулине под ноги.

Степан поднялся и стоял, тупо уставясь на хозяйку.

— Чего пялишь на меня свои воровские глаза? — закричала она. — Занимайся своим делом, таскай коноплю в пруд! Закончишь и убирайся отсюда туда, откуда явился... А ты сейчас же иди домой! — крикнула она дочери. — Здесь тебе нечего делать.

Дарья, склонив голову, медленно поплелась по тропинке вдоль конопляника. За ней ушла и хозяйка с Акулиной. Степан остался один и продолжал таскать коноплю в пруд... Закончив работу, он привел лошадь во двор. Здесь ожидал его хозяин.

— Ты видел, что сделали люди с цыганом, который посягнул на чужое добро? — взревел он не своим голосом.

— Я у тебя ничего не украл, — ответил Степан.

— Ты думаешь, обмануть девушку — вина меньшая, чем увести лошадь?

— Дочь твою тоже не обманывал, — отвечал Степан, стараясь быть спокойным.

— Уходи, ты мне больше не нужен!..

— Ты обещал мне платить за работу, — сказал он твердо.

— На, сучий сын! — вскрикнул как ужаленный хозяин и, выхватив из кармана горсть денег, бросил их Степану.

Когда хозяин ушел, Степан поднял с земли бумажку в три рубля.

В тот же день он собрал свои пожитки, прихватил баночки с красками, а стекла, которые еще оставались в ящике, разбил камнем. И тут же ушел со двора, так и не увидев Дарьи.