Сыскные подвиги Тома Соуэра в передаче Гекка Финна

XI

Тяжело было всем прожить этот месяц. Бедная Бенни бодрилась, сколько могла; мы с Томом старались поддерживать в доме веселье, но, понятно, это плохо нам удавалось. То же самое было и в тюрьме. Ходили мы навещать наших стариков каждый день, но это было до крайности грустно, потому что дядя Силас спал мало, а во сне все расхаживал, так что страшно исхудал, стал совсем изможденный, заговаривался, и мы все боялись, что эти огорчения одолеют его в конец и убьют. А когда мы пытались ободрить его, он только качал годовою и говорил, что если бы мы только знали, что значит иметь на своей душе бремя убийства, то и не стали бы толковать! И когда Том и мы все убеждали его в различии между убийством и случайным нанесением смертельного удара, он говорил нам, что не видит этого различия: убийство оставалось убийством; он стоял на этом. И по мере приближения дня суда он становился все упорнее и начал даже утверждать, что совершил убийство преднамеренно. Это было ужасно, как можете себе представить. Дело становилось хуже в пятьдесят раз, и тетя Салли с Бенни пришли в совершенное отчаяние. Старик давал нам, однако, обещание не говорить так при посторонних, и мы были рады хоть этому.

Том Соуэр все ломал себе голову над тем, как бы помочь дяде Силасу, и частенько не давал мне спать почти целую ночь напролет, все толкуя о затруднительном деле, но никак не мог придумать чего-нибудь подходящего. Я полагал, что нечего тут и стараться; кругом было мрачно, я решительно упал духом, но Том — нет! Он не хотел бросать дела и все выдумывал и придумывал, мучил свои мозги.

Наконец, наступил и суд. Было это около половины октября. Мы все явились, разумеется; да и вся зала была битком набита. Бедный дядя Силас походил более на мертвеца, чем на живого человека; глаза у него ввалились, он весь исхудал и был крайне уныл. Бенни села возле него с одной стороны, тетя Салли — с другой; обе они казались страшно взволнованными и сидели, опустив вуали на лицо. Том уселся возле защитника и совался во все, разумеется, и адвокат, и судья, не мешали ему. Он даже иногда прямо принимал на себя дело из рук адвоката, что было и недурно иной раз: этот адвокат был какой-то захолустный, настоящая болотная черепаха, которая, по поговорке, не умеет даже спрятаться, когда дождь идет.

Присяжные были приведены к присяге, обвинитель поднялся с места и начал речь. Он наговорил таких ужасных вещей против дяди Силаса, что бедный старик застонал, а тетя Салли и Бенни залились слезами. То, что он принялся рассказывать об убийстве, поразило нас всех, до того оно не походило на заявление самого дяди Силаса. Он говорил, что представит двух очевидцев убийства, что два достоверные свидетеля видели, как подсудимый убил Юпитера, и убил предумышленно. Эти два лица видели, что Юпитер был покончен разом, от одного удара дубиной; потом на их глазах подсудимый запрятал тело в кусты; Юпитер был тогда положительно мертв. Затем, продолжал обвинитель, Силас воротился и стащил убитого в табачное поле, тоже на виду у свидетелей, а позднее, ночью, воротился и зарыл его, что тоже видел один человек.

Я думал про себя, что бедный дядя Силас лгал нам, потому что не думал о свидетелях, и ему не хотелось приводить в отчаяние тетю Салли и Бенни. Он был прав совершенно: на его месте, я солгал бы точно так же, как и всякий другой, кто хотел бы спасти от лишнего горя и позора близких своих, неповинных ни в чем. Наш защитник совсем осовел, да и Тома оно озадачило, как я заметил; впрочем, он тотчас же принял на себя спокойный вид, как ни в чем ни бывало, но я-то видел хорошо, каково у него на душе. А публика… ну, что и говорить о ее впечатлении!

Покончив свою речь новым заявлением о том, что свидетели подтвердят его показания, обвинитель уселся на место и стал спрашивать тех, кого считал нужным.

Прежде всего он вызвал кучу лиц, которые показали, что знали о смертной вражде между покойным и дядей Силасом. Они слышали не раз, как дядя Силас грозился покойному; все говорили об этом, а также и то, что покойный боялся за свою жизнь; он сам поверял двум или трем лицам, что, рано или поздно, а дядя Силас уходит его.

Том и защитник предложили несколько вопросов свидетелям, но это не помогло: те твердо стояли на своем.

Вслед за тем был вызван Лэм Биб; он подошел к решетке. Мне вспомнилось, как он и Джим Лэн шли, толкуя о том, чтобы занять у Юпитера собаку или что другое, и это напомнило мне ежевику и фонарь, а от этого мысли мои перешли на Билля и Джэка Уитерс, которые говорили о негре, укравшем мешок зерна у дяди Силаса. Это вызвало у меня в памяти тень, которая показалась вскоре вслед за тем и так напугала нас… А теперь этот самый призрак сидел среди нас, да еще, в качестве глухонемого и нездешнего, на почетном месте: ему дали стул за решеткой, где он мог сидеть спокойно, скрестив ноги, тогда как вся публика едва не задыхалась от давки. Итак, мне живо представилось все происходившее в тот день, и я невольно подумал, как все было хорошо до него и как все подернулось скорбью с тех пор!

Лэм Биб, спрошенный под присягою, показал: — В тот день, второго сентября, я шел с Джимом Лэн. Время было в закату. Мы услыхали вдруг громкий разговор, точно двое ссорились вблизи от нас, за ореховыми кустами, что ростут у плетня… Один голос говорил: «Не раз уже повторял я тебе, что убью тебя»… И мы узнали голос подсудимого… В ту же минуту видим, какая-то орясина взвилась над орешником я мигом опустилась опять; слышен был глухой удар; потом кто-то простонал раз, другой… Мы проползли тихонько туда, откуда можно было видеть… перед нами лежал мертвый Юпитер Денлап, а подсудимый стоял над ним с своей дубиной в руках… Потом он потащил труп и запрягал его в кусты, а мы осторожно выбрались прочь и ушли…

Это было нечто ужасное. Мороз пробирал всех по коже, и в зале в продолжение всего этого рассказа было так тихо, как будто она была пуста. А когда свидетель умолк, все тяжело вздохнули и взглянули друг на друга, как бы говоря: «Не страшно ли это?.. Что за ужас!»

Тут случилось нечто, поразившее меня. Во время показаний первых свидетелей, говоривших о вражде, об угрозах и о тому подобном, Том Соуэр так и кипел, стараясь уловить их на чем-нибудь. Чего он только ни делал, чтобы сбить их на перекрестном допросе, уличить во лжи, подорвать их свидетельство! Теперь же происходило совсем не то. Когда Лэм начал свой рассказ, не упоминая ни слова о том, что он разговаривал с Юпитером и просил его одолжить ему с Джимом собаку, он слушал тоже внимательно, как бы подстерегая его, и можно было ожидать, что он загоняет Лэпа на передопросе. Я так и готовился выступить тоже вперед, как свидетель, и рассказать вместе с Томом все слышанное нами тогда между этим свидетелем и Джимом. Но, посмотрев на Тома, я так и дрогнул. Он сидел, угрюмо насупясь, и был за несколько миль от нас, мне кажется! Он даже не слушал остальных слов Лэма, а когда тот покончил, он продолжал сидеть, погрузясь в ту же мрачную думу. Защитник толкнул его; он встрепенулся и только проговорил:

— Передопросите свидетеля, если находите нужным, а меня оставьте… Мне надо подумать.

Это сбивало меня с толку. Я решительно ничего не понимал. А Бенни и ее мать… О, они были совсем растерянные и, очевидно, падали духом; они откинули немножко свои вуали, чтобы уловить его взгляд, но это было напрасно; да и мне оно не удалось тоже. Болотная черепаха принялась за свидетеля, но не добилась ничего, только его потешила.

Тогда вызвали Джима Лэн, и он рассказал ту же историю, слово в слово. Том его и вовсе не слушал, сидел себе уткнувшись в свои думы, за тысячу миль от нас! Болотная черепаха справлялась одна и, разумеется, шлепалась в лужу по-прежнему. Обвинитель так и сиял, но судья был видимо недоволен. Надо заметить, что Том был почти на положении адвоката, потому что, по законам штата Арканзас, подсудимый имеет право выбирать кого хочет в помощь своему защитнику, и Том уговорил дядю Силаса назначить его; поэтому теперь, когда он так очевидно пренебрегал своею обязанностью, судья не мог быть доволен.

Единственный толковый вопрос черепахи к Лэму и Джиму заключался в следующем:

— Отчего же вы не сказали никому тотчас о том, что вы видели?

— Мы боялись, как бы нас не вмешали в эту историю. Притом же мы хотели уйти охотиться вниз по реке… и на целую неделю. Но лишь только мы воротились и узнали, что ищут труп, то пошли к Брэсу Денлапу и рассказали все, что знали.

— Когда же это?

— Вечером в субботу, девятого сентября.

Судья вдруг возгласил;

— М-р шериф! Арестуйте этих двух свидетелей по подозрению в соучастии к делу убийства.

Обвинитель как вскочит с места и закричит:

— Ваша милость! Я протестую против подобного необычн…

— Садитесь! — перебил его судья, вынимая нож и кладя его перед собой на пюпитр. — Напоминаю вам об уважении к суду.

Пришлось ему послушаться. Вызвали Билля Уитерса.

Билль под присягою показал:

— Шли мы с братом Джэком по полю, принадлежащему подсудимому, вечером, около солнечного заката, в субботу, второго сентября, и видим, кто-то тащит на спине что-то тяжелое. Мы подумали, что это какой-нибудь негр украл зерно и несет, хорошенько рассмотреть сначала не могли; потом разобрали, что это человек взвалил на плечи другого, и тот висит совсем без движения, так что мы подумали, это какой-нибудь пьяный. По походке того, который нес, мы распознали пастора Силаса и решили, что это он подобрал Сама Купера, валявшегося на дороге; он всегда старался исправить Купера и теперь уносил его с опасного места…

Публика содрогнулась, представляя себе, как старый дядя Силас тащит убитого к тому месту в табачном поле, где его нашла после собака. На лицах не выражалось сострадания к подсудимому, и я слышал, как один негодяй говорил: «Каково хладнокровие! Так тащить убитого и зарыть его потом, как скотину! И это делает проповедник!»

А Том все сидел задумавшись, ни на что не обращая внимания, так что опять один только защитник принялся передопрашивать свидетеля; старался он изо всех сил, но ничего не достиг.

Вызвали потом Джэка Уитерса и он рассказал то же самое, подтверждая сказанное братом.

Пришла очередь Брэса Денлапа. Он казался очень печальным, чуть не плакал. В публике зашевелились, заволновались; все приготовились слушать, многие женщины повторяли: «Бедняжка, бедняжка…», некоторые даже вытирали себе глаза.

Спрошенный под присягою, Брэс Денлап сказал:

— У меня было не мало неприятностей по поводу моего бедного брата; но я стал думать, что он преувеличивает свои огорчения, потому что трудно было поверить, чтобы у кого-нибудь доставало духу обижать такое безответное существо…

Я заметил тут легкое движение со стороны Тома, но он тотчас принял на себя снова вид человека, услышавшего не то, чего ожидал, а Брэс продолжал:

— Вы понимаете, что не мог я допустить и мысли, что станет притеснять его пастор… было бы неестественно даже это подумать… и потому я мало обращал внимания на речи брата… чего теперь никогда, никогда не прощу себе! Поступи я иначе, и мой бедный брат был бы со мною, а не лежал бы убитый… сам безобидный такой!..

Тут голос у него прервался; прошло несколько времени пока он собрался с силами, чтобы продолжать, а публика вокруг него говорила жалостные слова, женщины плакали; потом все стихло опять так, что стало жутко; и среди этой полной тишины раздался стон дяди Силаса… Брэс начал снова:

— В субботу, второго сентября, брат не пришел к ужину. Я немножко обеспокоился и послал одного из моих негров к подсудимому, но он воротился с известием, что Юпитера нет и там. Я стал тревожиться более и более, не находил себе покоя… лег спать, но не мог заснуть, встал опять… это было уже глухой ночью… и пошел бродить по усадьбе подсудимого и окрест нее, надеясь, что повстречаю моего бедного брата; я не знал, что он уже в лучшем мире!.. — Тут Брэс снова чуть не задохся от волнения, а женщины почти все разрыдались; но он скоро оправился и заговорил опять: — Я долго ходил так без толку, наконец, воротился к себе и попытался заснуть хоть немного, но не удалось это мне… Прошел день, другой… все начинали тревожиться, толковали об угрозах подсудимого, стали подозревать убийство, но мне оно казалось невероятным… Многие стали искать труп, однако, не могли его найти и бросили дело, а я пришел в той мысли, что брат мой ушел куда-нибудь, чтобы поуспокоиться, и воротится снова, когда забудет о своих неприятностях. Но в прошлую субботу вечером, девятого сентября, Лэм Биб и Джим Лэн пришли ко мне и рассказали все… передали всю сцену убийства, и сердце у меня так и упало… И тут я припомнил одну вещь, которой не придал значения в свое время. Ходили слухи о том, что подсудимый разгуливает во сне и делает то или другое, всякие пустяки, сам не помня того. Но я вам расскажу теперь то, что мне вдруг припомнилось. Ночью в это роковое второе сентября, когда я бродил близ усадьбы подсудимого и был занят своими грустными мыслями, случилось мне повернуть на табачное поле, и тут я услышал стук заступа о песчаную землю; я пробрался поближе и заглянул сквозь зелень, обвивавшую плетень, и увидал, что подсудимый сгребает землю лопатою… лопата у него с длинною рукояткою… и он бросает землю в большую яму, которая почти заполнена до краев. Он стоял ко мне спиною, но луна ярко светила, и я узнал его по его старому, рабочему, зеленому фризовому сюртуку с белым потертым пятном на спине, похожим на пятно от пущенного комка снега… он зарывал убитого им же!..

И Брэс опустился, как сноп, на свое место, рыдая и причитая. Да почти и все присутствовавшие плакали и вопили: «Ужасно… Ужасно… страсти какия!..» Словом, поднялся такой чудовищный гам, что своих собственных мыслей нельзя было слышать, и среди всего этого вдруг поднимается старый дядя Силас и провозглашает:

— Верно все до последнего слова… Я убил его и с предумышлением!

Ну, я вам скажу, всех так и ошеломило! Все повскакали с мест, бросились вперед, чтобы лучше посмотреть на него, хотя судья колотит своим молотком, а шериф орет: «К порядку!.. К порядку перед судом!.. К порядку!..»

А старик все стоит, дрожит весь, глаза у него так и горят. Жена и дочь обнимают его, стараются успокоить, а он и не смотрит на них, отстраняет только руками и повторяет, что хочет очистить покаянием свою преступную душу, хочет сбросить с нее невыносимое бремя; он не может переносить его и одного часу долее! И тут он принялся за свою страшную исповедь, и все — судья, присяжные, оба адвоката, и вся публика так и впились в него глазами, едва переводя дух, между тем как тетя Салли и Бенни плакали навзрыд. Но Том, поверите ли, даже не взглядывал на него! Смотрит себе на что-то другое, на что именно, я не мог разобрать. А старик так и кричит безудержу, слова льются у него огненной рекой:

— Я убил его!.. Я виновен!.. Но я никогда не обижал его прежде, не бил, что они там ни лгут о моих угрозах ему! Я не трогал его до той минуты, как схватил эту дубинку… тут сердце у меня похолодело совсем, потому что иссякла жалость в нем… и я нанес ему удар, чтобы сразить! В это мгновение воскресли передо мною все понесенные мною обиды, все надругательства, которыми осыпал меня этот человек и мерзавец его брат… они сговорились погубить меня в глазах всего народа, отнять у меня мое доброе имя и вынудить меня на такое дело, которое опозорит меня и мою семью, никогда не делавшую им зла, видит это Бог!.. И на все это они решились из-за подлого мщения… За что? За то, что моя невинная, чистая дочь, находящаяся теперь здесь, возле меня, не хотела пойти за этого богатого, наглого невежду и подлеца, Брэса Денлапа, плачущего теперь о брате, за которого он и фартинга медного не решился бы пожертвовать до тех пор…

В эту минуту Том всколыхнулся и весь просиял, я это заметил как нельзя лучше; а старик продолжал свое говорить:

— Вспомнив все это, как я сказал, я позабыл и Господа Бога моего, помнил только горечь свою сердечную и… Господи, помилуй меня!.. Нанес удар, чтобы убить. Через секунду горе уже взяло меня… О, я раскаявался! Но я думал о своей бедной семье и решил, что надо скрыть дело ради нее… И я запрятал труп в кусты, стащил его в табачное поле… а потом, ночью, взял заступ и пошел зарывать убитого туда, где его…

Том сорвался вдруг с места и крикнул:

— Теперь ясно!.. — потом махнул рукой старику и все это так изящно, эффектно, и произнес: — Садитесь! Убийство было совершено, но вы тут ничем не участвовали!

— Ну, сэр, верите ли, наступила такая тишина, что было бы слышно падение булавки. Дядя Силас опустился на свою скамью почти в бесчувствии, а тетя Салли и Бенни даже не заметили этого, потому что были сами озадачены и смотрели на Тома, разинув рты и не помня себя. Да и вся публика была в таком же состоянии. Я не видывал еще никогда такой растерянности, озадаченности, таких выпученных, не сморгнувших ни разу глаз! А Том, как ни в чем не бывало, спрашивает:

— Ваша милость, дозволяете говорить?

— Да говори, ради Бога! — отвечал ему судья, тоже изумленный и растерявшийся не меньше других.

Тогда Том выступил вперед и, помолчав несколько секунд — это для большого «эффекта», как он выражается — потом начал спокойнейшим голосом:

— Недели две тому назад у входа в эту залу суда было прибито маленькое объявление, в котором обещалась награда в две тысячи долларов тому, кто найдет пару крупных бриллиантов, украденных в Сент-Льюисе. Эти бриллианты ценятся в двенадцать тысяч долларов. Но оставим это пока в стороне… Я перейду теперь к убийству и расскажу вам, как оно произошло… кто виновен… словом, все подробности.

Все придвинулись и навострили уши.

— Этот человек, Брэс Денлап, который так оплакивает теперь своего покойного брата, хотя прежде пренебрегал им до-нельзя, хотел жениться на молодой девушке, которую вы видите здесь; но она ему отказала. Тогда он сказал дяде Силасу, что сумеет ему насолить. Дядя Силас знал, что такому человеку доступны все средства и бороться с ним трудно; он был в большом огорчении и тревоге; стараясь смягчить его и как-нибудь расположить снова в себе, он придумал взять в батраки на свою ферму этого ни на что негодного Юпитера и платить ему жалованье, хотя бы урезывая для того кусок у своей собственной семьи, а Юпитер, по наущению своего брата, стал всячески оскорблять дядю Силаса и выводить его из себя с тою целью, чтобы вынудить его на такие выходки, которые роняли бы его в мнении соседей. И он добился своего: все обратились против старика, начали рассказывать о нем самые подлые вещи, что сокрушало его до-нельзя; он так тосковал и падал духом, что иной раз был даже как бы не в своем уме.

Ну, вот, в ту самую субботу, которая принесла с собою столько хлопот, двое из находящихся здесь свидетелей, Лэм Биб и Джим Лэн, шли мимо того места, на котором дядя Силас работал вместе с Юпитером. Часть того, что они заявили, справедлива, остальное — ложь. Они не слыхали, чтобы дядя Силас грозился убить Юпитера, они не слыхали никакого удара, не видали никакого убитого, не видали, чтобы дядя Силас запрятывал что-нибудь в кусты. Посмотрите только на них теперь: сидят они здесь и жалеют, что намололи лишнего своим языком… или, по крайней мере, пожалеют о том, когда услышат мою речь далее.

В эту же самую субботу вечером, Билль и Джэк Уитерсы видели человека, который тащил на себе другого, это верно; остальное в их показании — ложь. Сначала они подумали, что это какой-нибудь негр, укравший зерно у дяди Силаса… Заметьте, как они озадачены, видя, что кто-то слышал их разговор!.. Они разведали потом, кто был тот, тащивший на себе что-то… и они знают отлично, почему заявляют здесь под присягой, что признали дядю Силаса по походке… Это был не он, и они знали это, когда присягали в пользу своей лжи!

Один человек видел в лунную ночь, как зарывали мертвое тело на окраине табачного поля. Но зарывал не дядя Силас. В эту самую минуту он был у себя в постели.

Теперь, прежде чем я пойду далее, я должен спросить, замечали ли вы, что все люди или задумаются поглубже, или если их что-нибудь сильно тревожит, делают всегда машинальные движения руками, сами не замечая того и не следя за своим движением? Иной человек поглаживает себе бороду, другой — нос, некоторые проводят рукою под подбородком, крутят цепочку, комкают пуговку, многие выводят пальцем какую-нибудь букву у себя на щеке или под подбородком, или на нижней губе. У меня именно такая привычка: когда я тревожусь или досадую, или глубоко задумаюсь, я всегда вывожу большую букву V у себя на щеке, на губе или под подбородком… и никогда ничего другого, кроме этого V, при чем, большею частью, не замечаю этого и вожу пальцем совершенно бессознательно…

Удивительно подметил он это! Я сам делаю то же самое, только я черчу O. В публике, как я видел, многие кивали головами друг другу, как делают обыкновенно, когда хотят выразить: «Так оно, верно!»

— Я продолжаю. В эту же субботу… нет, вечером накануне, у пристани в Флагерсе, это в сорока милях отсюда, стоял пароход; лил дождь и поднималась страшная буря. На этом судне был вор, у которого находились те два крупные бриллианта, о которых было вывешено объявление у входа в эту палату. Он сошел украдкою на берег со своим саквояжем и побрел среди бури и темноты, надеясь, что ему удастся дойти до нашего селения и быть здесь, уже в безопасности. Но на том же пароходе находились двое его соучастников в краже; они таились от него, но он знал, что они убьют его при первом удобном случае и возьмут себе бриллианты; они украли их все втроем, а он успел завладеть ими и скрылся.

Ну, прошло не более десяти минут после того, как он сошел с парохода, и товарищам его это стало уже известно; они соскочили тоже на берег и бросились за ним. Может быть, зажигая спички, они успели разглядеть его следы; во всяком случае они гнались за ним всю субботу, не показываясь ему, однако; к тому времени, как солнце уже садилось, он добрался до группы смоковниц близ табачного поля дядя Силаса; он хотел вынуть тут из своего саквояжа поддельный наряд, без которого боялся показаться у нас в поселке… Заметьте, что это происходило почти тотчас после того, как дядя Силас ударил своею дубинкою Юпитера Денлапа по голове… потому что ударить-то его он ударил.

В ту минуту как те двое, преследовавшие вора, увидали, что он юркнул в чащу, они выскочили из своей засады, настигли его и убили до смерти…

Да, хотя он кричал и молил, они были беспощадны и умертвили его… А два человека, которые шли в это время по дороге, услышали эти крики и бросились скорее в рощице… они туда и без того шли, как кажется… Завидя их, убийцы пустились на-утёк; те двое за ними, гонясь во всю прыть, но минуты через две они воротились и пошли в ту же рощицу совершенно спокойно.

Чем же занялись они там? Я расскажу это вам. Они нашли все те принадлежности для переодеванья, которые вор вынул для себя из своего мешка… и один из них нарядился во все это.

Тут Том замолчал на минуту, для большего «эффекта», и потом проговорил очень решительно:

— Человек, перерядившийся в костюм, принесенный убитым, был… Юпитер Денлап!

— Господи, помилуй! — невольно вырвалось у всех, а дядя Силас казался совсем ошеломленным.

— Да, это был Юпитер Денлап, не мертвый, как видите. Они стащили и сапоги с трупа; Юпитер Денлап надел их, а свои рваные башмаки надел ему. Потом Юпитер остался тут, а человек, бывший с ним, взвалил на себя труп и отнес его в сторону, когда наступили уже сумерки; а после полуночи он закрался к дяде Силасу, взял его старый зеленый рабочий сюртук, который висел всегда на крюке в проходе между домом и кухнею, накинул его на себя, взял тоже заступ с длинною рукояткой, отправился в табачное поле и схоронил убитого…

Он помолчал с полминуты, потом произнес:

— А кто, полагаете вы, был этот убитый?.. Это был… Джэк Денлап, давно пропавший преступник.

— Господи, помилуй!

— А человек, зарывший его… это Брэс Денлап, его брат!

— Господи, помилуй!

— А кто, думаете вы, этот идиот, что мычит и представляется глухонемым пришлецом среди нас уже целые недели?.. Это сам Юпитер Денлап!

Тут, я вам скажу, раздался уже какой-то вой; во всю свою жизнь вашу, наверное, не видывали вы такого волнения! А Том очутился одним прыжком около Юпитера, сорвал с него очки и фальшивые бакенбарды, и перед всеми оказался убитый, такой же живой, как каждый из нас! А тетя Салли и Бенни принялись со слезами целовать и обнимать дядю Силаса, и до того затормошили его, что он растерялся и одурел больше, чем когда-либо в жизни, а этим уже многое сказано. Потом поднялся крик:

— Том Соуэр!.. Том Соуэр!.. Молчите все!.. Пусть он продолжает… Том Соуэр!.

Можете представить, как это его возносило, потому что «не было для него ничего слаще, как действовать на виду у всех, быть героем», по его выражению. Поэтому, когда все стихло, он начал так:

— Остается сказать уже немногое. Когда этот человек, Брэс Денлап, доканал своим преследованием дядю Силаса до того, что тот разум потерял и позволил себе ударить палкой этого другого негодяя — братца, Брэс увидал в этом подходящий для себя случай. Юпитер запрятался в лесу и, я так думаю, сначала они порешили, что он воспользуется ночью, чтобы уйти вовсе из наших мест, а Брэс станет распространять слух, что дядя Силас убил его и запрятал куда-нибудь труп. Это должно было погубить дядю. Силаса, заставило бы его покинуть наши места… привело бы, может быть, и к виселице; не знаю. Но, когда они нашли под смоковницами убитого человека, то увидали, что можно устроить дело складнее. Они не узнали своего брата в этом мертвеце, потому что он был обезображен ударами, но решили переодеть его в лохмотья Юпитера, который перерядился по своему, и потом подкупили Джима Нэп, Билля Уитерса и прочих лжесвидетельствовать на суде… что те и исполнили. Все они тут и опешили теперь; я так и предсказывал им, что почувствуют они себя плохо, когда я дойду до конца!

Надо сказать, что мы с Гекком Финном прибыли на одном пароходе с ворами, и убитый рассказывал нам дорогой о бриллиантах; он говорил, что те двое непременно его убьют, лишь только найдут случай к тому; мы обещали помочь ему спастись по возможности. Мы шли к смоковницам, когда заслышали, что его убивают; но когда, на следующее утро после бури, мы решились пойти в чащу, то не нашли никого и стали думать, что убийства и не было, может быть. И вдруг попадается нам Юпитер Денлап, переодетый именно так, как Джэк хотел это сделать; мы приняли его за настоящего Джэка тем более, что он мычал, как глухонемой, а Джэк намеревался именно разыграть такую роль.

Хорошо. Тут пошли слухи о том, что Юпитер убит; мы с Гекком принялись искать его одни, когда другие уже бросили дело; и мы нашли труп, чем очень гордились. Но дядя Силас поразил нас, объявив, что это он убил человека. Мы были в отчаянии. Если мы отыскали труп, то мы же были обязаны спасти шею дяди Силаса от веревки. Но это было нелегкое дело, потому что он ни за что не хотел, чтобы мы освободили его из тюрьмы тем же путем, как нашего старого негра Джима…

Я ломал себе голову целый месяц, придумывая средство спасти дядю Силаса, но ничего у меня не выходило. И даже, идя сегодня сюда, в суд, я не запасся ничем, решительно не знал, на что можно надеяться. Но нечаянно я подметил одну вещь, наведшую меня на мысль… вещь ничтожную, один намек, так сказать, на котором нельзя еще было основываться… Но все же я призадумался, что не мешало мне наблюдать… И пока дядя Силас городил этот вздор о том, как он убил Юпитера Денлапа, я подметил снова ту штуку, и тогда я вскочил и остановил его, потому узнал наверное, что передо мною сидит Юпитер Денлап! Я узнал его по одной привычке, которую я заметил за ним, гостя здесь в прошлом году… я ее не забыл.

Он остановился и промолчал с минуту, выгадывая снова «эффект», как я понимал. Но он вдруг повернулся, как бы желая уйти с эстрады, и проговорил с утомлением и небрежно:

— Вот и все, кажется мне.

Ну, я вам скажу, какой поднялся гвалт! Решительно все кричали:

— Что вы приметили?.. Не уходи ты, дьяволенок!.. Разве можно раззадорить так публику и не договорить? Что делал Юпитер? Какая привычка?

Тому только это и требовалось. Все было подстроено им для «эффекта». Уходить! Да его не стащили бы с эстрады и воловьим ярмом!

— О, совершенные пустяки! — ответил он публике. — Видите ли, мне показалось, что его взволновало немного то обстоятельство, что дядя Силас лезет так упорно сам в петлю, настаивая на убийстве, которого вовсе не совершал. И волнение его возростало все более и более, а я не переставал наблюдать за ним, не показывая виду… И вдруг я заметил, что пальцы у него начинают шевелиться, левая рука поднимается… и он чертит крестики у себя на щеке… Тут я его и поймал!

Какой тут поднялся опять крик, шум, топанье, битье в ладоши! Том Соуэр был счастлив и горд до того, что не знал, что и делать с собою. Судья нагнулся из-за всего стола и спросил:

— Милый мой, вы были лично свидетелем всех подробностей этого ужасного замысла, всей этой трагедии, которую вы описываете?

— Нет, ваша милость, я не видал ничего.

— Ничего не видали? Как-же так? Вы рассказывали все, точно оно происходило перед вашими глазами. Каким образом вы могли?..

Том возразил самым равнодушным тоном:

— О, просто подмечая то и другое и сопоставляя вместе подобные наблюдения… маленькое «сыщицкое» дело, ваша милость; на это всякий способен.

— Вот уже нет! И два человека из миллиона не додумались бы до этого. Вы замечательный малый!

Тут все начали снова чествовать Тома, а он… Ну, он не продал бы такой минуты за целый серебряный рудник. Судья сказал ему, однако:

— Но вы уверены, что не обманулись ни в чем при вашем рассказе?

— Совершенно уверен, ваша милость. Брэс Денлап тут перед вами: пусть он попытается опровергнуть свое участие в деле, если он хочет рискнуть; я обязуюсь заставить его раскаяться, если он сделал эту попытку… Вы видите, он и не шелохнется. И брат его тоже… и те четыре свидетеля, которые лгали за деньги перед судом, тоже сидят смирнехонько. А что касается самого дяди Силаса, ему нечего соваться вперед, я не поверю ему, хотя он присягнет!

Все даже расхохотались при этом, и сам судья не мог удержаться от смеха. Том расцвел, что твоя радуга! Но когда снова все стихло, он взглянул на судью и сказал:

— Ваша милость, а в зале-то вор.

— Вор?

— Да, сэр. И при нем те бриллианты, что стоят двенадцать тысяч долларов.

Господи Боже, что тут началось! Все орали:

— Кто такой? Кто?.. Указать его!..

А судья произнес:

— Том Соуэр, укажите вора. Шериф, арестуйте его. Кто же он?

— А вот этот недавний покойник, Юпитер Денлап, — сказал Том.

Снова все так и загремело от изумления и неожиданности, но Юпитер, который и так был достаточно озадачен, тут уже совершенно окаменел от ужаса, потом стал вопить со слезами: — Это уже неправда! Ваша милость, зачем же такая напасть? Я довольно худ и без этого! В остальном я винюсь. Брэс меня уговорил, обещал обогатить меня после… и я согласился, сделал все; теперь очень жалею о том; впутался и сам не рад… Но я не крал бриллиантов… Прирости мне на тесте, если я сделал это! Пусть шериф обыщет меня.

— Ваша милость, — сказал Том, — называть вором будет неправильно. Я это докажу. Он украл бриллианты, но сам не зная того. Он украл их с своего мертвого брата Джэка, после того как Джэк украл их у тех двух воров; но Юпитер не подозревал, что крадет и ходит с ними так целый месяц. Да, сэр, он таскает при себе ценностей на двенадцать тысяч долларов… такое богатство!., и расхаживает между нами, как бедняк. Бриллианты и теперь при нем, ваша милость.

— Обыскать его, шериф, — приказал судья.

Ну, сэр, шериф принялся обшаривать Юпитера сверху и до низу, осмотрел его шляпу, чулки, сапоги; всякий шов… Том оставался спокоен, подготовляя новый «эффект». Наконец, шериф объявил, что ничего нет; все были этим недовольны, а Юпитер сказал:

— Что взяли? Я говорил вам!

А судья проговорил с своей стороны:

— На этот раз, вы, кажется, ошиблись, мой милый.

Том стал в эффектную позу и как будто совершенно углубился в раздумье, почесывая себе затылок, потом вдруг оживился и говорит:

— О, что это я!.. Совсем было позабыл.

Это он врал, я знаю это. Он продолжал:

— Не сделает ли кто-нибудь мне удовольствие одолжить мне., маленькую отвертку? В саквояже вашего брата, который вы стащили, Юпитер, была отвертка, но она верно теперь не при вас.

— Нет ее у меня. Она была мне не нужна и я отдал ее.

— Потому что вы не знали, на что она может пригодиться.

У кого-то в толпе нашлась отвертка и когда ее передали из. рук в руки, через все головы, Тому, он сказал Юпитеру, на котором были сапоги Джэка:

— Поставьте ногу на этот стул… — а сам стал на колени и принялся отвинчивать металлическую пластинку от его каблука… Все так и ждали, что будет. А когда Том вытащил огромный бриллиант, поднял его вверх и стал поворачивать, во все стороны, заставляя его сверкать и гореть на солнце, у всех даже дыхание перехватило, а Юпитер совсем нос повесил. Когда же Том достал и второй бриллиант, Юпитер приуныл окончательно. Еще бы! Он думал теперь, как бы он мог уйти и зажить богато и независимо где-нибудь на чужой стороне, если бы только ему посчастливилось догадаться о том, зачем лежала в саквояже отвертка! Да, было чему подивиться, все ахали, и Том достиг апогея славы. Судья взял бриллианты, встал с места, сдвинул себе очки на лоб, прокашлял и сказал:

— Я сохраню эти каменья и извещу о находке владельцев. И когда они пришлют за ними, я с действительным удовольствием передам вам две тысячи долларов, которые вы заслужили. Но вы заслужили, сверх того, самую глубокую и искреннюю признательность здешнего общества за то, что избавили целую невинную семью от незаслуженного горя и позора, спасли доброго и почтенного человека от казни и предоставили осуждению и каре закона гнусного и жестокого злодея с его несчастными клевретами!

Вот, сэр, если бы к этому оказался еще духовой оркестр, чтобы проиграть туш, штука вышла бы вполне законченная. Том Соуэр был того же мнения.

Шериф забрал Брэса Денлапа и его шайку. В следующем месяце их судили и приговорили в тюрьму. Все обыватели стали опять ходить в старенькую церковь дяди Силаса, любили и ласкали его и всю его семью по-прежнему, не знали чем и угодить им, а дядя Силас говорил снова свои несвязные, бестолковые, глупенькие проповеди, перепутывая перед вами все так, что вам трудно было даже найти к себе дорогу домой среди белого дня. Но прихожане делали вид, что лучше и красноречивее этих проповедей ничего и не слыхивали; они слушали их, плача от жалости и любви, хотя, клянусь, я едва выдерживал и все мозги, какие, у меня только есть, сбивались просто в какой-то комок; но мало-помалу эта общая любовь возвратила старику его рассудок и у него в черепе все поустроилось по-прежнему, — что не может быть сочтено за лесть с моей стороны. Таким образом, вся семья была счастлива, что твои птички; а как уже все любили Тома, как были признательны ему и мне тоже, хотя я тут был ни при чем, но когда прибыли две тысячи долларов, Том Соуэр отдал половину их мне и никому не сказал этого, что меня не удивило: я хорошо его знал.