Т.1 Стихотворения

Здесь пахнет лазурью, ты знаешь?

Здесь пахнет лазурью.

И струи фонтана трепещут эоловой арфой.

И пышным огнем золотится петух, запевая,

И пёстрый базар не стихает в полуденном свете.

И кажутся музыкой смутной далекие горы,

И в детских губах леденец золотистой свирелью.

На старой стене расплескалась волна винограда,

И в пыльном пылании вьются песчинки бессмертья.

И в светлом звучанье текут золотистые груды

Июльского воздуха, нежного смуглого лета.

Огромные груды сиянья, громады лазури.

Смотри – половодье лазури, и горы как волны.

Прямо на тротуаре

валяется пятно света,

круглое,

похожее на золотое блюдо.

И рядом лежит

пятно нефти,

отливая зеленым и синим,

как пышный персидский павлин.

Разноцветные крылья белья

(на веревках через всю улицу)

– розовые, оранжевые, сиреневые –

как большие цветы

висячих садов

Семирамиды.

Холодеет душа, и близится сумрак.

И всё, как тень над водами Леты.

Но хочется, хочется чистых звуков

Волшебной скрипки, волшебной флейты.

Ну что, Пегас, смешная лошадка,

Ты нас научишь в день пасмурно зыбкий

Легко летать, как люди Шагала,

Играть на букете, как на скрипке?

И от нежных звуков мы подобреем,

Простим разбойника и убийцу.

Поэт, попробуй стать чародеем,

Чтоб день превратился в райскую птицу.

Слушая розовый сумрак смуглых ладоней,

Теплую музыку раковин нежно пахучих,

Маленьким розовым ухом прильнув поудобней,

Все повторяя, как волны, – «голубчик, голубчик…»

Слыша почти, что снежинки, светлая стая,

Снова слетаются, ночь Рождеством наполняют.

Глядя на розовый шорох в широком камине,

Видя ночное молчанье улицы зимней…

Слушая грудь, где бормочут счастье и жалость,

Слыша жасминовый запах снежинки холодной,

Точно в мелодию летней реки, погружаясь

В тихий и розовый сумрак смуглых ладоней…

Давайте жить не по часам,

а по листьям:

слушать весну, когда они зеленеют,

думать о грустном, когда они желтеют,

мечтать, когда они опадают,

молчать, когда на опустелых ветках белеет иней, –

и менять, когда захочется, времена года

Ясный осенний вечер,

ты светлая раковина,

прохладная раковина,

девичьей белой рукой

ты взят из нежной воды.

Почему ты тускнеешь?

Снова сияет вдали

над бедной деревней

огненный пурпур.

Знаешь, пора превратить

земные грязные язвы

в нежные розы.

Позабудь о грязи и о безобразии,

Позабудь о вечном зле.

Говори о ледяном алмазе и

Белой розе в голубом стекле.

Позабудь о всех страданиях, мучениях,

Расскажи, как вечер тих,

Говори о нежных обольщениях,

Украшениях земных.

Только так родится чистая поэзия,

Как мерцающая в никуда,

Нет, не путеводная, нет, не полезная,

Но блаженно-нежная звезда.

Все равно ведь – и другой поэзией

Больше ничего не изменить,

И тупое обрывает лезвие

Нежную, страдающую нить.

Выдумываешь утешения,

И кажется при свете месяца,

Что началось преображение,

Что все сейчас, сейчас изменится –

Не станет логики и алгебры

(О, беспричинное сияние!),

Не станет этой вечной каторги

Глухих законов мироздания –

И мир, свободный от инерции,

От тяжести, от тяготения,

Войдет в блаженное бессмертие,

В сияние, во вдохновение…

Разыгрывается воображение.

Беспамятство мира, наплыв забытья и забвенья,

Бессонница сердца, скажи, почему нам не спится?

Но Данте вернулся из вечного царства молчанья,

И пела Орфею, негромко, нездешняя птица.

Уже затихала невнятная музыка ночи,

Уже уходила с печальной земли Персефона.

Я знаю, что нет Персефоны – и нет Беатриче,

И нет Эвридики – и призрачных стен Илиона.

Не все ли равно, помечтаем о чем-нибудь странном,

О чём-то бессмысленном и навсегда невозможном –

Под музыку сфер, в побледневшем сиянии лунном,

Беспечно, бездумно, в молчанье уже не тревожном.

Тот белый – горный – пенистый ручей

(Как будто снег лежал в ложбине),

И дерево в цвету еще белей –

Как облако на светлой сини.

Я слушал облака, я слушал, как вдали

Синели, пенясь, водопады.

Мне облака забыться помогли

Далекой музыкой прохлады.

Прости мне те лунные, снежные, синие горы,

Прости мне рассвет над осенним безветренным Римом.

Прости мне тех мраморных нимф, благосклонных к любимым,

И эти гобои, и флейты, и эти повторы.

Прости мне глоток ледяной золотистого чаю

И несколько роз, опаленных сияющим зноем,

Немного халвы, лепесток, загнивающий с краю, –

Прости мне все это, я знаю, что я недостоин.

Одним забавы, другим заботы. Затем забвенье.

Да, жисть-жестянка, да, жисть-копейка, судьба-индейка.

Да, холод-голод. Не радость старость. (И ночь, и осень.)

И пыльный свиток, печальный список шуршит так сухо,

И совесть-повесть стучится глухо ночным дождем.

Ночные тени лежат в больницах, окопах, тюрьмах.

Над горем мира, над миром горя лишь ветер ночи.

О душа, ты полнишься осенним огнем,

Морем вечереющим ты полна.

Души-то бессмертны, а мы умрем –

Ты бы пожалела слегка меня.

Смотришь, как качается след весла,

Как меняется нежно цвет воды.

Посмотри – ложится синяя мгла,

Посмотри, как тихо – и нет звезды.

Хоть бы рассказала ты мне хоть раз,

Как сияет вечно музыка сфер,

Как переливаясь, огнем струясь,

Голубеют звуки ангельских лир.

Я помню пшеницу, ронявшую зерна,

На пыльной бахче дозревавшие дыни.

Я помню подсолнечник, желтый и черный,

И краски настурций, герани, глициний.

Я помню оливы (в Провансе? в Тоскане?),

Я помню – над Рейном поля зеленели.

И яблони помню (тогда, на Кубани…),

И в Дании поле. Ответь, неужели

Пшеница падет под ударами градин,

И черные кони помчатся, оскалясь,

И будет растоптан земной виноградник,

Растоптан тростник неразумный Паскаля?

Там, куда прилетят космонавты,

Там не будет весенней сирени,

Там не будет осенней брусники.

Ни черники, запачкавшей руки,

Ни сереющей вербы в стакане,

(Зайчик солнца и зайчики вербы).

Золотое Руно аргонавты

Непременно найдут, я уверен,

В синеватых долинах Венеры.

Но не будет на дальней планете

Ни веселого лая собаки,

Ни окна в голубом полумраке,

Ни грачей на сыром огороде…

Ты уже забываешь,

ты скоро забудешь

(в огромном райском сиянии),

но ты еще помнишь

толчею предвечерних мошек

и блеск паутины

на сохлом терновнике.

Ты помнишь

зелёный мох между ржавых банок,

а после – осень,

неровный полет

одичалых клочков бумаги

и чёрные щепки

в дрожанье тусклой реки.

Ты помнишь холод,

первый иней на ржавом

почтовом ящике,

свет на безлюдном мосту

Как быстро летела,

погасая, твоя папироса

в ночные беззвучные струи…

Слетают желтоватые пушинки

Пленительного липового цвета

(На души наши, душеньки, душонки),

как золотые райские снежинки.

А после – листья полетят, желтея

(Так огненные языки сходили

Когда-то на апостолов). Но это

Нe скоро, через двадцать

две недели.

А в парке есть кафе, и рюмка рома,

Как золотая лилия, блистает,

И над горячим золотистым чаем

Колеблется немного фимиама.

А озеро озарено осанной,

В нем серебрятся рыбы, ветки рая.

Как нежно ветер воздухом играет,

Как шевелит немеркнущей осиной.

А если все-таки – война?

А если – не минует чаша?

Ночь выжидательно темна,

И черный сад – как злая чаща.

(А Гефсиманский сад – шумел?)

И странный, тихий спор (ты слышал?):

– Как много надо искупить…

– Как беззащитно спят и дышат…

– Непрочный мир непрочных дел…

– Да, всё, как тоненькая нить,

Но если есть Христос, тогда ведь

Он может – правда? – охранить,

Спасти, остановить, исправить?

– Оставь, не знаю, может быть…

Тени войны на замерзшей дороге. Уже

их не видно. Пустые пещеры ночи. Ледяные

водопады ночной темноты. Черные

лавины безмолвия. Безлюдные

каменоломни печали.

Я заблудился

среди ночных сталагмитов

моего одиночества.

И клочья дыма

спят, как летучие мыши,

в обугленных трещинах мира.

В газете пишут

о войне и о смерти,

но мальчик лет пяти

из этой газеты

сделал кораблик,

плывущий по озеру.

Может быть, если б умел,

он сделал бы

настоящую бабочку, настоящее облако?

Важно, что все же

он сделал кораблик,

сделал из вести о страшном,

почти как поэт – стихи.

Стихи ведь тоже

вроде летучей игрушки,

даже если в них

говорится о смерти,

о горе и смерти –

не правда ли?

На обугленной стене

Копоть, будто черный иней.

Песок остывший, пепел синий,

Темный дым и тень в окне.

Черный дым и черный дом,

Дымный дождь золу смывает.

Холодным ветром, ночным трамваем

Прозвени чужой Содом.

Все в холодной саже тьмы

Сожжено, оледенело.

Рисунок углем, почти без мела –

Как пейзаж и той зимы.

Той – на русском берегу:

Пепелище, погорельцы.

И воздух жесткий, как будто тельце

Мертвой ласточки в снегу.

Земное гноище –

Огромным пожарищем?

Ну что ж: пепелище

Нам станет пристанищем.

И будет на свете

Ни ад, ни чистилище,

А попросту – кладбище,

Скучное зрелище.

И будут лежать,

Как под райскими кущами,

Товарищи-братья,

Богатые с нищими.

Страшные где-то галактики,

Страшные звезды вселенной…

В парке бродяги горланили,

Пели (грустней, веселее…).

Был полон печалью осени

Весь парк (и липы, и клены).

Над ним разлетались в космосе

Фонтаны фотонов, волны.

Что ж, космос, накручивай эллипсы,

Вдаль улетай по спирали…

Полны надышанной прелести

Наши земные печали,

Точно уютные мелочи

В доме, где мы вырастали.

Видимо, напрасны обращения –

Обвинения, благодарения, –

Ясно, что не отвечает небо.

Все-таки – посмотришь ранним вечером:

Светится голубоватым глетчером.

(Знаю сам, что холодно и немо.)

Видимо, и нет престола Божия:

Только небо, на покой похожее,

Серебрится, бледно золотится.

Это просто метеорология.

(Отчего заговорил о Боге я?)

Вечереет. Кажется, зарница.

Бывает, светится море

Сквозь тени осенней рощи.

Бывает, сквозь летний дождик

Проступит ясное небо.

И кажется вдруг, что в мире –

Следы чего-то другого

(Вот так в шевеленье листьев

Невидимый виден ветер).

Как будто сквозь близкий шелест

Ты слышишь далекий голос –

Как будто сквозь дали неба

Так близко далекий голос.

Я знаю – не все ненужно,

Не все напрасно.

И небо не зря жемчужно,

Светло, прекрасно.

Ну да, оно станет темным,

Но и в тумане

Мы свет безоблачный вспомним,

Виденный нами.

Что делать, что в нашей власти

Так мало жизни.

Как рыбку, быстрое счастье

В ладонях стисни.

Мелькнет, как в небе синица,

Рыбка-принцесса.

Но долго счастье хранится

В памяти сердца

Я тоже не верю в бессмертие.

Я помню один только день.

В саду городском, на концерте…

Так пошло, так нежно: сирень

И пение нежно-вульгарное

О том, что неверен был «он».

Я слушал грустя, благодарно,

Рассеян, взволнован, влюблен.

Банально-прелестное пение,

Один лимонад на двоих,

Бессмертная ветка сирени,

Увядшая в пальцах твоих…

Казалось, глинистая дорога

К началу радуги подошла.

Сияла в тине, как луч, коряга,

И даже туча была светла.

И в луже сказочно изумрудной

Жук золотился, будто янтарь.

Породой редкой и благородной

У ржавых рельсов лежала гарь.

Природа бедная, хорошея,

Полуденный свет вбирала ты.

Как бы поэзии подражая,

Преображал он твои черты.

Сады, цикады, цыгане,

Фонтан, цветами поросший.

Наградой поздней – сиянье

Над нашей житейской ношей.

Наградой – дыханье юга

(За наше с тобой терпенье),

Сиянье позднего чуда

В июльское воскресенье.

Здесь воздух тронут румянцем,

Почти неземная краска,

И тусклым диссонансом

Твоя угрюмость и астма

В душистой музыке света,

В огне, прилившем к лазури

(Почти в раю Магомета,

Среди розоватых гурий).

Лиловеют поганки,

Серебрится ракита,

В длинном столбике света

Золотятся пылинки.

Сок зеленой травинки

Вяжет горечью нёбо.

Золотисты оттенки

Там, где сине полнеба.

Оцарапал коленки

Чей-то мальчик горбатый:

Смугло рдеют кровинки

В тёплом столбике света.

И от южного ветра

Как бы в дымчатом блеске

Золотистые краски

Нежной Божьей палитры.

Увядает над миром огромная роза сиянья,

Осыпается небо закатными листьями в море,

И стоит мировая душа, вся душа мирозданья,

Одинокой сосной на холодном пустом косогоре.

Вот и ночь подплывает к пустынному берегу мира.

Ковылём и полынью колышется смутное небо.

О, закрой поскорее алмазной и синей порфирой

Этот дымный овраг, этот голый надломленный стебель!

Или – руки раскинь, как распятье, над темным обрывом.

Потемнели поля, ледяные, пустые скрижали.

Мировая душа, я ведь слышу, хоть ты молчалива:

Прижимается к сердцу огромное сердце печали.

Снегом, солнцем и сном.

Далеким именем счастья.

Той оснеженной сосной.

Лунным лесом во сне.

Далекой свежестью ветра.

Сладостным именем: лань.

Смутным сумраком сна.

Холодной мглой ледохода.

Мартовским именем: ночь.

Тусклым утром во сне.

Летучим именем чайки.

Розовым знаком зари.

Снопы фонтана –

как светлая райская пальма.

Остаток дыни

на влажном газетном листе

того же цвета,

как это вечернее небо.

Рабочий пьет пиво. Бутылка

цвета морской волны

Я вижу ясно:

плывут дельфины,

дельфины, тритоны

и нереиды.

… И звуки вырвались из плена партитуры,

Как чудо, как лучи в осенний вечер хмурый.

О, если стать дано и этой жизни тесной

Гармонией земной, симфонией небесной.

О, время нежное, когда не будет гнета,

Преобразятся вдруг забота и работа

И станут музыкой, свободой и покоем,

Как уголь – ладаном, как перегной – левкоем…

Так музыка, мечтательно звеня,

Своей мечтой тревожила меня.

Уже сливалась с ветром дальних Альп

Осанна, затихавшая в соборе,

Благословляла голубую даль,

Благодарила парус или море.

Был в роще шум, как бы невнятный гимн,

Был запах роз дыханьем благодати,

И дождь прошел, Мариин пилигрим,

IИ пили мы прозрачное фраскати.

И мы не осмотрели катакомб:

Здесь расцветал жасмин залогом рая

И птица пронеслась – не с червяком,

С масличной ветвью, вечность обещая.

Л что стихи? Обман? Благая весть?

Дыханье, дуновенье, вдохновенье.

Как легкий ладан, голубая смесь

Благоуханья и – благоговенья.

Перепела, коростели,

Две параллели – колеи

В пыли проселочной дороги.

А поле в небо перешло,

И там, за озером, село

И озаренные телеги,

Паром в сиянии зари,

Слепые и поводыри,

Солома светлая у риги.

И нежно озарен плетень,

Но дымчато втекает тень

В голубоватые овраги.

Да, вспоминай, воображай

Неяркий, тускловатый край,

Край Луги, Ладоги, Калуги.

Мне нужно вернуться

За скрипом колодца,

За криком детей у реки,

За плёсом в тумане,

За плеском у сходней,

За лесом у светлой реки,

За иволгой ранней,

За ивой прохладной,

За тихим дыханьем реки.

Облака облачаются

В золотое руно.

Широко разливается

Золотое вино.

Это бал небожителей,

Фестиваль, карнавал,

И доходит до зрителей,

Как скрипач заиграл.

И две бабочки поздние

У гнилого ствола –

Словно крошки амброзии

С золотого стола.

А подсолнух нечаянный

У садовых ворот –

Точно райской окраиной

Рыжий ангел идет.

За музыку полуденного зноя,

За музыку полночного покоя,

Зa звуки Моцарта в

приморском городке,

За эту смесь гобоя и прибоя.

За мерный звук катулловых двустиший,

За шелест крыльев – о, все выше, выше, –

За легкий шорох высохшей травы

Под легким телом ветра или мыши,

Под легким шагом ночи или Музы.

«За всё, за всё тебя благодарю я».

Так проплывают золотые рыбки,

как лепестки оранжевых настурций,

почти просвечивая, точно дольки

мессинских золотистых апельсинов.

Так шевелятся огоньки церковных

свечей, мерцая, розово желтея,

как маленькие пламенные листья.

Так отсвет ранних фонарей в реке

сквозит, и золотятся, отражаясь,

оранжевые лепестки заката.

Так в темных, с рыжим золотом, глазах

плывут, колеблясь, золотые тени.

Эта нежная линия счастья

Порвётся? Продлится?

Куница, синица,

Не бросай меня, легкая гостья.

Чтоб дожить мне до мудрости старца,

Сухого уродца,

Пусть долго не рвется

Эта нежная линия сердца.

Приучай, что придётся расстаться,

Душонка, Психея,

Дай привыкнуть к тому, что слабеет

Это здешнее счастье,

Что одна полетишь без боязни,

Где счастью конца нет,

Где радугой станет,

Вечной радугой станет

Эта нежная линия жизни.

Пожалуй – жалость, «грусти жало»,

И звук, как тени в ночном саду.

Немое слово трепетало,

Я бредил словом на ходу.

Я не могу сказать яснее,

Я не умею тебе сказать.

Как будто музыка во сне – и

Начало трепета опять.

Как будто жалость или скрипка

И даже – Муза поёт в луче.

И новый звук качнулся зыбко,

Не знаю – мой? Не знаю – чей.

И взмах крыла (несмелый, жалкий),

Как будто осенью свет весны,

И звуки флейты, как фиалки,

Пугливой свежести полны.