Т.1 Стихотворения

Душа, от шашней разной шушеры и нечисти

Ты отдохнешь – шабаш! – в священной

роще Вечности.

Ты долго маялась, роптать не смея,

В пещере людоеда и пигмея,

В салонах троглодитов и хунхузов.

(«Назвался груздем — полезай же в кузов!»)

Расставшись с готтентотами, с башибузуками,

Ты насладишься гармоническими звуками.

В нездешней роще — Хлоя и Пленира

И тень кентавра или тень сатира.

Ты будешь жить средь розовых оленей

И голубых и нежных привидений.

А может быть, порвав с бушменами и

кроманьонцами,

Ты будешь с ангелами, звездами и

солнцами?

И нежно запорхают василиски

Средь васильков, нам предлагая виски,

И гарпии и фурии из ада

Нам вынесут по чашке шоколада.

Кинь грусть! Кинь грусть! И умирать

не надо!

Кинь грусть! Кинь грусть! Кинь грусть!

Кинь

Грусть! Кинь грусть! Кинь грусть!

Вы не спорили, русские мальчики,

О таинственной вещи – бессмертии?

Вот умрем – и? Гробы, точно ларчики,

Открываются просто? Не черти и

Не святые, а черви? В материи

Есть — печально, печально – бактерии.

То надеется, то не надеется

Человек на свое воскресение.

— Ну куда уж там — прахом развеется,

Просто-напросто — дымом рассеется,

Заблуждение, недоразумение?

– А евангельский, давний (не верится?)

Теплый вечер, и Он «у колодезя»?

О, живая вода, жизнь вечная…

— И про дочь Каира — гипотеза,

И о Лазаре — сказка, гипербола.

Ветер в русском саду. И колотится

Красно-серая веточка вербная.

В Россию — ветром — строчки занесет…

Эх, эмигрантские поэты!

Не ветром, а песком нас — занесет.

И стаю строчек у глухих ворот

Засыплет временем — бесчувственным,

как лед,

Как злые зимние рассветы.

Засыплет нас… Но вдруг — раскопки?

…Лес, толпа, Осина бьется на опушке,

И возле черепков слепые черепа,

Как позабытые игрушки.

Протертый череп отражает свет,

А ребра — как рога оленя.

И мелкий щебень радостей и бед

Биограф зачерпнет (зачем, не надо, нет!)

На черном дне реки забвенья.

Но тот, который был когда-то я,

Судом потомства, может статься,

В уютном уголке небытия

Не станет интересоваться.

Человечество? Нет, не хочется

Меланхолия, мерлихлюндия.

О, отпразднуй Праздник Безлюдия

Фестиваль Тоски-Одиночества!

Бал Общественного Презрения,

День Осеннего Равнотления.

Что война, газеты и радио!

То захвачено, то украдено.

Не заслуживает внимания

Планетарная Павиания.

О Эдем, Цитера, Аркадия!

Успокой ты сердце свирелями,

Мадригалами, пасторалями,

Не волнуй ты сердца печалями.

Запоем, хе-хе, менестрелями

Над рассветами и расстрелами.

Говорила Судьба по-жабьему,

Жабьему, жабьему:

«Змей Горыныч научит вас рыбьему,

Крабьему, кк-рабьему

Уму-разуму!»

Змей Горыныч из леса дремучего —

Это чудище мучило, мучило,

Только мучиться нам наскучило —

Мы из чудища сделаем чучело,

Чучело, чучело!

Защебечет Судьба по-птичьему,

Птичьему, птичьему,

И все переменится к лучшему,

Лучшему, лучшему

По щучьему веленью: по щучьему,

Щучьему, щучьему!

Направо кумиры, налево табу.

От них отдохнешь ты в холодном гробу,

Вот идол Работа, божок Чепуха,

А вот, порицаемый, Демон Греха.

И крики шаманов, и жертвенный нож,

И бубны, и маски, и дымная дрожь.

Ах, Демон Греха, он милее других:

Прелестные девы в цветочках одних.

Но, может быть, лучше дышать ветерком

Далекой планеты, где сядем рядком,

Забыв, как лежали, скучая, в гробу,

Средь мертвых кумиров и мертвых табу.

Как рыбка ненасытная пиранья,

Пожрет Ничто страданья и старанья.

Пожрет Разлука, злая барракуда,

Твое животрепещущее чудо.

Давно грызут Заботишки, Страстишки

Твой светлый день, прожорливые мышки.

А Лао-Тце, задумчивый китаец,

Два года жил, самим собой питаясь!

Не лучше ль, коль на то пошло, как

будто,

Себя скормить тигрице, так, как Будда,

И в тень войти приятнейшего сада,

Где ждет Нирвана, лучшая награда?

И сухая ноябрьская ночь

как заросли чертополоха,

огромные заросли

серых колючих стеблей,

сделанных из осеннего ветра,

из жесткого холода,

из вороньего резкого грая.

В такую ночь

в переулки выходят лемуры.

Они качаются, как на лианах,

на черной паутине молчания;

они вращаются вместе с планетой

(только в другую сторону);

они говорят, что нам лучше вернуться

в Туманность Андромеды.

Отрубленную голову Пегаса,

Его большие высохшие крылья

Мне показали в городском музее.

Оскал зубов казался злой гримасой,

В глазницах рос ковыль, покрытый пылью,

В засохшей гриве шевелились змеи.

И, помня участь вещего Олега,

Я отошел, сказав: «Прощай, коняга!

Заездила тебя крутая горка!»

И он взглянул – и улыбнулся горько.

Из шелухи, из чепухи

Плохие шуточки и штучки.

Три ведьмы шепчут мне стихи,

Сидят верхом на авторучке.

Из ночи, дыма и дождя –

Алхимия и ахинея, –

И небо, медленно дрожа,

Внезапно стало зеленее.

Как на ладони бытие –

Немного меда, много яда.

А ведьмы, кутаясь в тряпье,

Мне шепчут: «Малая награда

Тебе: стихи – какая чушь!

Бирюльки, бабочки, безделки.

И не бессмертие, а глушь,

Канава, холод, дождик мелкий».

Параферналия, пора

Абракадабра! Панчатантра!

(Не алгебра и не игра,

А контра-пунктик музыканта.)

Живу, изящными уютами

От ужасов отгородясь

(А время капает минутами

В кладбищенскую непролазь).

Живу, любуясь безделушками,

А вечность тянет, как магнит,

И пасторальными пастушками

(Как неожиданно!) — манит.

Там даже туча, именинница,

Кокетничает с ветерком,

Река целуется, бесстыдница,

С кисельным сладким бережком.

И розовыми хороводами

Пейзанки нежные плывут

В альков с маркизами, милордами,

Маня в изящнейший уют.

Пикник в раю! Сия идеечка

Мне по душе! Адье! Пиф-паф! —

И смерть запела канареечкой,

Остаток зернышек склевав.

Сад султанов, летний вечер сонный

Темный камень, темные бассейны,

В них, как рыбки светлые, окурки.

Со своими гуриями турки

(Сулейманы юные, Гуссейны),

Разукрашенные павильоны.

Абрикосов, персиков нежнее

Розовато-смуглая Зарема,

Бархатистоглазая Земфира

(Легкой стрелкой каждая ресница).

А за парком, в тусклой вечности музея,

Точно пышно-грузная трирема,

Тяжело-роскошная гробница

Александра, властелина мира.

И в гробу стеклянном между серых статуй,

Вялой грудой бурых листьев клена —

Внутренности, ссохшиеся в комья,

И скелет, коричнево-мохнатый

(Будто в почве высохшие корни) —

Я забыл, какого фараона.

Темный вечер, темные бассейны.

Как до Колумба, в хижинах ютится

В Колумбии больная беднота,

Но этот город все-таки столица,

И кажется, богата Богота.

Доколумбийских глиняных горшков

Я не купил, на лучшее надеясь.

В Музее Золота мы загляделись

На золотых сияющих божков.

Мы жертвы тем божкам не принесли,

Мы им не поклонились до земли.

Зачем? Они врагов не отразили,

Не вознеслись ни в славе и ни в силе.

Я думал не о них, а об умельце,

О том, кто сделал золотое тельце

С таким искусством. Никаких имен

Не сохранилось (да у тех племен

И письменности не было). И странно

Подумать нам о тени безымянной.

Ты тоже мастер золотых изделий —

Из чувств и рифм, звучаний и видений,

И письменность у нас. Но имена

Не знает наши наша же страна.

Не споря о бессмертии с божками,

Мы балуемся русскими стишками.

Шел, укрывался – неделями.

Первые ночи – без сна.

Чуть начиналась весна

Сразу за темными елями.

И за лесами-туманами

Серые стлались дымки.

Чудились где-то свистки,

Люди с лиловыми ранами.

Эх, помирать-то не хочется!

Есть еще дома дела.

Лунная ночка смугла,

Ночь — как цыганка-пророчица.

В доме казенном тревожатся:

Дальней дорогой иду. Эх!

На таком холоду

Морщится лунная рожица.

Холод-то, может, во мне?

Плакаться — дело ненужное.

До моря теплого, южного

Я доберусь по весне.

Колючая проволока сплетена

Из мертвых ласточек. Но

Телефонным проводом станет она

С голосами в ней — и на ней:

Все ласточки оживут.

Ну а если тюрьма, стена, —

То заключенный нарисует дверь на стене

И выйдет через нее.

И его, не правда ли, не убьют,

Хоть и будет стрелять солдат?

(Потому что из винтовки не пули, а –

Жаворонки полетят?)

И время, как морская волна,

Спокойно пойдет назад

И смоет боль, и ночи без сна,

И даже годы обид?

И если, не правда ли, убьют — подожди, –

То потому, что суждено опять

Солнечному сплетению в его груди

Солнечным сиянием стать?

Сумма углов, не помню чего,

Равняется двум прямым.

Но с двумя прямыми – что делать? Во!

Бим-бом, бам-бам, бим-бим!

Параллельные линии сойдутся не ра­-

ньше, чем в бесконечности. Да?!

Мне не к спеху, конечно, тра-ра, тра-ра,

И я могу подожда…

Одно пространство не могут зараз

Два тела, хи-хи, занять.

Прекрасно: в гробу мне мешал бы другой,

Беспокоил, толкая ногой.

Соседи суетливые твои –

Они искусственные муравьи:

Все тащат, тянут, бегают, несут

Житейский груз (а как же Страшный Суд?).

С одним шагает девяносто лет

Осклабленный искусственный скелет.

На блюде шестьдесят четвертый год

Искусственную челюсть он несет.

А муравей спешит — он деловит,

К нему бежит искусственный термит:

Ему привез инопланетный гость

Берцовую (естественную) кость.

Остаток лунной пилюли

Липнет к небу и к нёбу.

Прозрачный призрак на стуле

Похож на большую амёбу.

Какая томная гнилость

В мутном воздухе ночи!

Мы знаем, что-то случилось

И с нами, и с миром, и с прочим.

Две крысы юрко шмыгнули.

В общем, жить неохота.

Совсем как с лунной пилюли,

Сошла со всего позолота.

Мы что-то поняли в жизни —

Скверный намек прозрачный.

…А призрак (на стуле) — признак

Довольно тревожный, признаться.

Гомункулус по имени Попутчикус

В родной Европе (и в реторте) жил, как

вздумалось,

Договорил, когда впадал в задумчивость:

«Когда передовое человечество

От предрассудков Запада излечится,

То в коллектив включившаяся клеточка…»

«Ну что тебе, Попутчик-Глупчик, снится-

бредится?» —

Спросила вдруг Большущая Медведица

И увезла его к себе — проветриться.

Иона из кита, я слышал, выбрался

(И кролик проглотил удава в Виннице);

Попутчикус в Медведице-гостинице

Писал стихи — хореем и кириллицей.

Над белым холодом и гололедицей

Был мир другой, другой Большой Медведицы.

В парке, возле идола безликого,

Милая сидела молодежь,

И один сказал: раз цель – великая,

То сегодня жалость – это ложь!

И на мой вопрос они ответили,

Что жалеть несчастных – ерунда,

Потому что в будущем столетии

Люди будут счастливы – всегда.

Подле них слепой старик в колясочке

Продавал лиловую сирень

(А в лазури, чуть синея, ласточки

Золотой пронизывали день).

Я надеялся, что он излечится,

Свет увидит солнечного дня.

Будущее счастье человечества

Мало беспокоило меня.

Идеи? Идеалы? – Идолы!

О фокусники, лицедеи!

Болотные огни, мы вас увидели —

И мы не верим вам, идеи!

Законами и страхами пугая нас —

Скрижали на скале пустынной! —

Еще стоят поддельными Синаями

Окаменелые пингвины.

И соблазняя сказками о подвигах

Во имя правды и морали,

О, сколько простодушных верноподданных

Пораздавили те скрижали!

Пустые маски, чары, совратители

Пустых умов — нам вас не надо!

Мы не хотим вас слушать, лжеучители!

Зачем нам ваша клоунада?

Ржавые рельсы и ржавые рыжие сосны.

В рыжих колючках и проволока: поржавела

Лист порыжелый пристал к поржавелой

колючке.

Рыжая глина. И тени — косые полоски,

Тени от проволоки. Трава – там,

где мертвое тело, –

Рыжая тоже. Эх, тучки небесные, тучки!

Рыжая хвоя за шпалами, свет на тропинке:

Шибко стреляли, а вот — не видать ни

кровинки!

Ржавым забрызгало, что ли, сухой можже­-

вельник.

Ну, размозжили: бежал, да попался,

бездельник.

Как будто демон наркомании

Нам говорил о тайном знании

(Между грехами и стихами):

Как будто в голубом тумане и

В ночной стране Марихуании

Сквозь музыку, в дыму и гаме

Растет нездешнее мерцание.

Всему блаженно посторонние,

Почти, почти потусторонние,

В незримой ложе театральной

Мы слушаем — полупечально —

Звук облаков на небосклоне и

Начало неземной симфонии,

Прозрачно-ангельски-хрустальной.

Летят с невидимой трапеции

Младые боги Древней Греции

В метафизическом балете —

И в голубой иллюминации

Мы ловим их на небе в сети,

Мы, чемпионы элевации,

Уже на том, не этом свете.

Да ну вас, да ну вас, да ну вас

(Закат, предпоследний, погас).

Житейская глупость и грубость

Уже не касаются нас.

Касаются — влажные ветки

Твоей побледневшей щеки.

Заботы, как бурые белки,

Умчались по веткам, легки.

И где уж, и где уж, и где уж

Нам выжить в житейской борьбе?

А души — не ищут, надеюсь,

Зерна, вроде тех голубей?

Да что там, да что там, да что там –

И мне, и тебе все равно:

К иным, нежитейским заботам

Пускай добавляют зерно.

Пока что — ни много ни мало —

Я в парке часок постою,

Где черная кошка поймала

Прилежную белку мою.

Одна миллионная миллиметра –

Размеры вирусов. Не может быть,

Что в результате тумана и ветра

Они могли тебя убить.

Не может быть, что какой-то вирус

Тебя убивал, как тать, пока

Твои глаза глядели, расширясь,

На посветлевшие облака.

Тебя, вероятно, убил архангел,

Ударил огненным крылом

Воитель в небесном высоком ранге,

Сопровождаемый орлом?

Еще продолжалась инфлуэнца,

Еще ты кашлял и чихал,

Когда он вылетел из солнца,

Как молния сквозь черный шквал?

На горную снежную вершину

Упал его свет, и в тот же миг

Тебя в светозарную дружину

Взял знаменосцем архистратиг?

Барон Мюнхгаузен в пустыне

(Где было жарко, желто, сине)

Увидел двух огромных львов.

Он дрогнул, но, презрев барона,

Они друг друга (хладнокровно?

И кровожадно!) съели. Во!

От них ни крошки не осталось.

И пальма рыжая качалась

Над желтизной, под синевой.

Вот если б в желтеньком просторе

Друг друга съели — Смерть и Горе!

Чтоб лев питался светом звезд

И чтобы в радостном покое

Бежало стадо к водопою

Бессмертных и счастливых коз.

Ветер жизни стихает, слабеет, смолкает

в опадающем, порванном парусе тела.

На темнеющих дюнах

песок вытекает

из огромных песочных часов.

О, разбитый стеклянный сосуд!

Сероватое небо

тусклой раковиной без жемчужин

ранним утром раскрылось

над водою, где спит почернелая рыба, —

тень от лодки Харона.

Если будет война,

Мы уедем далёко-далёко.

Тепловая волна

Наш корабль взметнет кособоко.

Серо-дымчатый гриб,

Точно столп, уцелевший от взрыва,

Будет выше зари,

И мы скажем: — Смотри, как красиво!

На небесный вокзал

Мы приедем, намучившись вдосталь,

Где с ключами стоял

Бородатый курчавый апостол.

И китаец Петров,

Голубой ученик Чу Эн Лая,

Отодвинет засов

На воротах китайского рая.

Случайно случившийся случай. Смешки!

Поэта взяли за жабры.

Всё мелочи, глупости, всё пустяки:

Детали абракадабры.

Да, в Тарара-Бумии нашей — ребят

Жуют без соли убийцы.

Затарара-бумили, милый, тебя

Та-ра, тарара-бумбийцы.

Но это же лучший из всех миров,

Забудем про чушь и муки.

На днях прилетала стая коров

На свадьбу слона и мухи.

Ах, всё замечательно! Видишь — опять

Зима, а за ней что? Осень?

Давайте считать, что дважды два пять,

Точнее, семь или восемь.

Когда-нибудь, потом, потом, впоследствии

(А может быть – уже в апреле?)

Нас всех сполна вознаградят за бедствия,

Которые мы претерпели.

И к вам законы о вознаграждении

Применят, милый, в полной силе:

Какое-то весьма красивое растение

На вашей вырастет могиле.

Увы! Шиповником, который мне достанется,

Потомство будет недовольно.

Все скажут: «Был он, вероятно, пьяница –

Фиалки маленькой довольно».

Тебе достанется не более, а менее,

Но «дальше едешь, тише будешь»,

И все земные недоразумения

Ты, разумеется, забудешь.

Развалины прекраснейших возможностей

Чернеют на свинцовом небе.

И ты глядишь задумчивей и горестней,

Не различая быль и небыль.

Горит огнем и ало, и шафраново

Царевнин терем с пышной башней.

Но ты, бедняга жалкий, с пира пьяного

Уйдешь не солоно хлебавши.

Милой музыкой старинной

Ты печально утешалась.

Тоненько звенела жалость

Каватиной, сонатиной.

Может быть, немые души

Композиторов покойных

Прилетели к нам послушать

Звуков струнных и гобойных?

Звуков легкого сопрано,

Тех, которые звенели

В горле той, умершей рано,

В навсегда истлевшем теле?

— Тот, кто создал их впервые,

Быть не может на концерте.

Музыку, забыв о смерти,

Слушают еще живые.

Мерзлой густой пеленой

Месяц высокий закрыт.

Кажется город ночной

Грудой кладбищенских плит.

Кажется, стаи волчат

Воют и лают: поют.

Может быть, бесы стучат

В мой буржуазный уют?

Пальцы мои леденит

Ночь в погребальном снегу.

В розовый сад Гесперид

Путь я найти не могу.

Мертвенной Летой течет

Ночь в ледяных берегах.

Ветер, и холод, и лед

В дантовских адских кругах.

Многие мечтают: побываю

В Уругвае или Парагвае!

(Там народы целые погибли,

Но летают мелкие колибри.)

На колибри милых мы смотрели

В Гватемале и Венесуэле.

Крылышки волчками у колибри

(Птички очень мелкого калибра).

Ими птичка так поспешно машет,

Что глаза не замечают наши.

Многого не замечают люди:

Плыли мы на белом теплоходе

В голубеющем Карибском море –

Не заметил глаз мой инфузорий.

Мы не видим (посланных нам свыше?)

Злобных демонов и демонишек.

Многого, что не материально,

Мы не видим (— это так печально?).

Как титанов в дивной Атлантиде,

Никогда я ангелов не видел.

Многого увидеть мы не можем.

Я б хотел — Тебя увидеть, Боже.

Легкомысленно, прелестно,

Так восторженно-волшебно,

Да! – забыться, закружиться…

Ну, душонка, – Синей птицей.

(«Самой синей? Самой райской?»)

Ну, не смейся, постарайся

Над бедой запеть житейской,

Над водой взлететь летейской…

(«Слушаюсь! Сезам, откройся!»)

Вознесемся, воссияем

Над вороньим грубым граем.

Вырваться, освободиться…

(«Раз! забыться! Два! проснуться!»)

Ну, не надо насмехаться

Видишь: расцветает полночь

Так светло, как белый лотос.

Воздадут тебе сторицей

Там, где туча серебрится.

Ну, душонка, — Синей птицей…

Все хочу я подумать о смерти.

Дождь и ночь. Ай люли, ай люлю!

Вот «последняя воля» в конверте.

Скоро к чертовой бабушке, черти,

Я житейскую прозу пошлю!

Надоели земные уроды

И теченье уродливых лет,

Неудачи, обиды, невзгоды.

О, прожить бы последние годы,

Как волшебно-нарядный балет!

Может быть, это будет картинно:

В розовато-жемчужном трико,

Улыбаясь, качаясь змеино,

Смерть, пленительная балерина,

Подбежит на пуантах легко.

О продолжительности жизни

Статистики нам говорят,

Что, если 6 только не болезни,

Мы жили бы сто лет подряд.

(Осенний день, больничный сад.)

Вчера Иван Петрович умер.

Теперь он в небе, новосел

(Как пчеловод средь желтых пчел?).

В одной из одиночных камер

Он годы долгие провел.

За годы жизни он — не спорьте —

Немало горя перенес.

(Теперь — среди высоких звезд?)

Но важен и другой вопрос:

О продолжительности смерти.

Парижская старая пена,

Осенняя серая Сена,

Сырая стена.

И снова – привычное дело,

И снова — прильнувшее тело,

Где мало тепла.

И дождик мерцает над миром,

Над этим болезненным жиром,

Над черным двором.

К холодным отелям-постелям

(По дням, по часам, по неделям)

Под нежным дождем.

И видеть не грусть и не муку,

А грудь и нежнейшую руку

С пятном, где укус.

«Занимательная грамматика»:

совершенно возможно

неопределенное наклонение

в будущем времени:

УМЕРЕТЬ.

Или это – пример

более определенного наклонения?

Форма безусловного будущего?

Пиши: умереть — инфинитив

(сравнить английское инфинити,

бесконечность).

Есть занимательная математика:

возьмем

неопределенное уравнение

энной степени

с четырьмя неизвестными:

СМЕРТЬ = X

(словами: равняется иксу,

не Христу, а — равняется иксу)

плюс, может быть, вечность,

бесконечность,

ноль в периоде или же — два или три

неизвестных,

абсолютно, мой друг дорогой, неизве-

неизвестных,

в энной степени.

Неопределенное положение

в высшей степени.

Эта льдинка в хрустальном стакане

Да, ледышка, растает сиянье.

Ну и тай, ну и тай, ну и тай!

(А на полюсе солнечный глетчер

Ослепителен, дивен и вечен,

И, за вычетом холода, — рай.)

Уплывает, как тающий айсберг,

Эта жизнь, и кончается праздник.

Говорят: нынче есть, завтра нет.

Но душа, как бушующий гейзер,

Вдруг прорвется сквозь холод и ветер

Или нет? Или да? Или нет?

В безвыходной тюрьме Необходимости,

В застенке беспросветной Неизбежности,

В остроге безнадежной Невозможности

Мне хочется Господней дивной милости,

Мне хочется блаженной Отчей жалости,

Мне этой безысходности не вынести!

Мне хочется прозрачности, сияния,

Прощения, любви, освобождения,

Свободы, благодати, удивления,

Твоих чудес. Чудес! Преображения!

Мне хочется — из мертвых воскресения!

Помнится, Цезарь сказал: – Finis Poloniae. –

Наполеон: — Ты победил, Галилеянин! –

Кажется, Гитлер кричал: – Отдай мне мои

легионы!

Голос (Отелло? Аттилы?): – Noli tangere

circulos meos!

Иродиада вопила: — Надо снести Карфаген!

— Эврика! — крикнул Ахилл, усекая главу

Архимеду.

Ах, да не все ли равно, кто, когда

Говорил, погибал, завоевывал, бился,

губил?

Филистимляне и гунны, Агамемнон, глава

Олоферна,

Валериан император с ободранной заживо

кожей,

Глава Иоанна. Избави нас, Эммануил!

В серебряном небе звенели хрустальные

птицы.

Пустая тюрьма отзывалась Эоловой арфой.

Велел водопад в синеве опустелой больницы.

Гуляли убитые в небе с Марией и Марфой,

И раны их пели, как мелкие Синие птицы.

Кровавые пятна в слезах целовали убийцы.

Последние слезы, как фейерверк, в небе

сияли

И Моцарт играл в облаках на хрустальном

рояле.

Но ты не поверил, ответил: — Едва ли,

едва ли.

И глухо плеснули угрюмые воды Печали.

На последнем вскрытии

врач обнаружил

в моем организме

неизвестные органы.

Ни один мне не нужен,

могу подарить их,

скажем, отчизне

(вы растроганы?).

Если хотите,

могу пересадить их

(они – точно из белого теста)

вам, любезный читатель, –

если в вашем организме,

как полагал Аристотель,

есть свободное место.

Душа, душа, ты ванька-встанька,

А мне – куда уж, не восстать?

Огни земного полустанка —

Без продолженья, так сказать?

Иван Ильич у Льва Толстого

Увидел свет — об этом речь.

Конец — или начало снова?

Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч?

Подходит срок и — битте-дритте!

Печален, братцы, наш удел:

Пожалуйте, милейший, бриться!

«Пустынник ахнуть не успел».

Придется, кажется, расстаться

С самим собой. Адье, мерси!

А может быть… А может статься…

До-ре-ми-фа, фа-соль-ля-си.

Где-то светлый Бог, где-то вечный свет.

Предъявить бы счет, возвратить билет.

Здесь нельзя дышать, мне темно от зла.

Дай мне воздуха, света, тепла.

Но хотя я мучаюсь, маюсь, мечусь,

Я билет возвратить боюсь.

Белкой в колесе… Как рыба об лед.

Предъявить не смея счет.

Ты увидел бы взмах моей руки

Над мерцаньем ночной реки?

Ты увидишь тусклую тень — и пятно, –

Если выброшусь я в окно?

Я не выброшусь. Я готов стареть,

Чашу пить до конца, молчать, терпеть.

И дождусь. Не будет грусти и мук,

Вместо грусти будет — каюк.

Смерть отсекает нам душу от тела

Помнишь, садовник рассек червяка?

Как извивались два узких куска!

(Черная грядка так жирно чернела.)

Ящерица, от врага убегая,

Хвостик оставит добычей врагу.

(Солнце легло на речном берегу,

И синева простиралась густая.)

Хвостик тот мутно-зеленый, о, стань

Ярким хвостом лучезарной кометы!

(Вот мы уселись у берега Леты

И облака — темно-серая рвань.)

Целым червем станет полчервяка,

Новым хвостом шевельнет саламандра.

Что же ты нам напророчишь,

Кассандра?

Ракушку вынь из речного песка.

В белой тундре слышен щелк:

В снежной буре ходит волк.

Серый зайчик пробегал.

Серый волк его задрал.

В жизни будущей, иной

Станет волк большой свиньей.

Зайчик, перевоплотясь,

Уж не зайчик, а карась.

Ни свинье, ни карасю

Жизнь дожить не дали всю.

Но свинья в краю ином

Стала розовым кустом.

Зайчик в круге бытия

Воплотился в соловья.

Он не заяц, он не крот,

И над розой он поет.

И, краса тех райских мест,

Бывший волк его не ест.

Как будто серной кислотой

Изъеден день мой золотой.

Я чувствую, хлоралгидрат

Подсыпан в блекнущий закат.

Как будто усыпил морфин

Игру лучей в снегу долин,

И черт насыпал мышьяка

В морскую свежесть ветерка.

Пропитан едкой сулемой

Безлунный, тусклый сумрак мой.

Я на ночь равнодушно пью

Цикуту черную мою.

А звезды свысока глядят

На грустный мир, на мутный яд,

Где проливает синеву

Ночь в голубую трын-траву,

Где трын-трава растет ночным

Противоядием земным.

Не дружеским, а вражеским посланием

Отвечу тем, кто занят самолюбованием:

Желаю вам, Нарцисс, благополучно

царствовать

На пепельных развалинах души.

Желаю Вам самодержавно властвовать

В нечеловеческой глуши.

Пусть водяные пауки с кувшинками,

С лягушечьими темными икринками

Твое в пруду увидят отражение,

Тобою восхитятся верноподданно:

Пускай любуются безмерно преданно,

С тобой, Нарцисс, разделят наслаждение.

Голые ветки деревьев, как легочные

альвеолы.

И небо-

Темно-серое на светло-сером. Ноябрь.

Но я люблю смотреть на вид невеселый.

Выплывает луна дебелой белой наядой.

И снова – ночь, которой, впрочем,

не надо.

А может быть — надо, для того чтобы

ветер сильнее

Шумел, провожая далекую тень Антиноя,

Чтобы старые фавны плелись по взгорьям

и долам,

Чтобы вышел Овидий на мрачный берег Дуная

Дать воздуха легким, дать крови сухим

альвеолам

И вспомнить, как ночью печальна природа

земная.

Мало-помалу, мало-помалу,

И вот и вся недолга.

Будто подходит поезд к вокзалу

И серебрятся снега.

Будто звучит труба Азраила

На заснеженном пути.

Многое было, многое сплыло.

Крути, Гаврила, крути.

Мелет Емеля в белой метели:

Эх, замело меня, друг!

Сам Азраил свистит на свирели,

И воют волки вокруг.

Жил потихоньку, жил помаленьку –

Мелким, мелким шажком!

Трудно плестись домой в деревеньку

Под бесноватым снежком.

Нет, не подходит поезд к вокзалу.

Жжет ледяная пурга.

Мало-помалу, мало-помалу —

И вот и вся недолга.

Они, пожалуй, полудики,

Но по-французски говорят.

В глухой столице Мартиники

Муниципальный тощий сад,

Мелькает юбочка цветная,

В бассейне луч на мелком дне,

И памятник напоминает

О Жозефине Богарнэ.

И профилем Наполеона

Украшен серый пьедестал.

О островок темно-зеленый!

Ты Корсикой, ты Эльбой стал.

И, наконец, святой Еленой —

Как много значат острова!

На Мартинике незабвенно

Звучат забытые слова.

Антильский ветерок струится,

Волнуя слабо цветники.

Креолочка, императрица!

Теперь вы где? Вы луч? Вы птица?

Ах, все на свете пустяки.

Даже в полночь – будничный мир,

Скребется не призрак, а мышь.

И в саду кружит не вампир,

А летучая мышь.

— Тоже мышь.

Только мышь.

И печален будничный мир.

Снова дождь и лай или плач.

И вода за стенкой шумит

С хриплым всхлипом, как плач.

— Тоже плач.

Только плач.

Может быть, мировая скорбь

Не тоска, не скука, не боль

И не грустный Богу укор,

А зубная лишь боль.

— Тоже боль.

Только боль.

Ветер, сияя, качает

лепестки сверкающей зыби

и улетает.

Облака стоят над рекою,

Неверные вехи

летучей жизни.

Пусть остаются

прозрачно-пустые обрывки

от светлой жизни.

Или, пожалуй,

пусть себе тонут

лепестки мгновений,

качаясь над водоворотом.

Пусть они станут,

как беглая смутная стайка

мелкой рыбешки

в тускло-осенней утренней зыби

северной речки.

* * *

Работал бедный и устал.

Засни, засни скорее!

Ты выиграешь капитал

В небесной лотерее.

Он спит и шепчет: о, о, о! –

Как новый житель рая.

Гуськом большие буквы О

К нему бегут, сияя.

И вот становится светлей

В молчанье тусклой ночи:

Идет процессия нулей

Цепочкой, длинной очень.

Их увлекает за собой

Большая единица.

Тот чек небесно-голубой

Соседу тоже снится.

Ну а ночью-пандемониум:

Завывают: улюлю!

И лежу – святым Антонием:

Искушения терплю.

Многокрылое чудовище

Прогнусило: – Согреши! —

Полукрысы-полуовощи,

Полуптицы-полувши.

Скачет, пляшет ведьма рыжая,

И козел-хамелеон

Звезды слизывает, прыгая,

И чернеет небосклон.

Жаба-мышь по телу катится,

Омерзительный гибрид,

И мокрица-каракатица

Душу бедную чернит.

Погнались, шипя и квакая…

Но по струям дождевым,

Как по лестнице Иакова,

Подымусь, мерцая ласково,

В горний Иерусалим!

Морской огромной черепахе,

Живущей дольше человека,

Под туристические ахи

Завидовал полукалека.

Плыла — крылато и могуче –

Орлиная и костяная.

Жестоко-жесткий лик, колючий,

Был древен, резок, страшен – знаю.

А бабочка, колеблясь нежно,

Желто-оранжевой игрушкой

Легко летала, однодневка,

Над долгожительницей грузной.

Увы, тускнело на востоке.

Ну, бабочка? Не знаешь, верно,

Что кто-то жизненные сроки

Распределил неравномерно?

Но, в общем, глядя – в смутном страхе –

На тень, скользившую без шума,

Я думал не о черепахе,

И не о бабочке я думал.

Сегодня я сразу узнал

тот ветер вечерний, весенний, —

тот ветер начала апреля тридцатого года.

Он снова вернулся на землю

с какой-то планеты,

которой не видно отсюда.

А прошлой зимой

как-то вечером вдруг я узнал

тот ветер конца февраля тридцать

первого года —

почти уж полвека назад!

Свидетель далекого счастья,

Свидетель свидания с ней!

Ну да, возвращается ветер

на круги своя. Только вечер —

вот вечер сегодня другой.

Наплывает черный парус,

Навевает холодок,

Зарывает глупый страус

В страхе голову в песок.

Тоненько песок струится

Сквозь песочные часы,

Падают его крупицы

На дрожащие весы.

Я любитель долголетья,

Оттого моя тоска,

Что останется на свете

Просто горсточка песка,

Что навеет черный парус

Нежитейский холодок,

Что зароют, глупый страус,

Наши головы в песок.

Эй, постойте, дайте срок!

Не печалься, милый страус:

Я наперекор судьбе

Жить подольше постараюсь —

И советую тебе.

Плыл лунатик в лунном свете,

Словно в золотой карете,

Превращал подлунный мир

В пасторальный Монплезир!

Нам с Фортуною милейшей,

С маленькой жеманной гейшей,

Гейшей стиля рококо,

Танцевать весьма легко!

Думать ни о чем не надо,

Легкая арлекинада —

Пируэты, антраша,

Реет юбочка, шурша!

Стрекозой, не муравьем

Мы росинку с неба пьем.

Больше никаких мучений:

Сдул пушинку светлый гений.

Ни финансовых забот:

Золотой фонтанчик бьет!

Спросят: «Вам не надоело?»

Надоело, надоело!

«Лето целое пропела!»

Но — сие не ваше дело!

Романтики твердили нам о сердце

И скорби мировой, земном Weltschmerz'e.

Тот лунный полумрак в глухих руинах

И фосфор глаз змеиных и совиных…

Но кладбища, осенние, в Италии

Меня сильнее клонят к меланхолии.

Я там из-за больного миокардия

Всегда прошу у Бога милосердия.

Но жалоба моя, что скоро тризна,

Смешная смесь лиризма и трюизма.

Не говоря о том, что из потемок,

Заполнивших душистый сеновал,

Мы вышли в сад, и серенький котенок

Легчайшим одуванчиком стоял;

Не говоря о том, что в клетке замер,

Еще не ставший кроличьим рагу,

Тот белый кролик с алыми глазами,

Как ягодами алыми в снегу;

Не говоря о том, что шел цыпленок

К другому, тоже белому, и цвет

Их вырезных и розовых коронок

Я не забыл за столько долгих лет…

Но я забыл о петушином бое,

Забыл, что кролику несдобровать,

Когда сверкало небо голубое,

Переходя в земную благодать.

В газете – новость: найден таракан!

Пора! Порадуйтесь за таракана!

Он очень стар: почти как океан.

Чуть-чуть моложе океана!

Точней, ему семь миллионов лет. Точней,

Он жил семь миллионов лет назад.

Окаменел. Лежал с тех давних дней.

Вот ты попробуй так: окаменей

На семь с шестью нулями лет.

— Окаменелый таракан? И что ж?

Иной болван гораздо тараканей,

Окаменелее, чем он. На что ж,

Что толку в тараканьем камне?

И для чего 7 000 000 лет? Шепнем Судьбе:

Одну бы миллионную — семь лет

Отнять от скуки тараканьей,

Добавить нам с тобой. Семь лет тебе,

Семь — мне. И жили бы: сперва твои семь

лет,

Потом — мои. Предел мечтаний.

На прелестном острове Гаити,

В пестром городе Санто-Доминго,

Мы сначала поиграли в бинго,

А потом поехали, глазея,

В поисках заманчивых открытий,

И в этнографическом музее

Проводник сказал нам: «Посмотрите».

Скрюченный скелет лежал в витрине,

Челюсти скривились в страшной корче.

«Задохнулась, да, в песке и глине,

Не хватало воздуха, короче, —

За грехи живую закопали:

Изменила, обманула мужа».

Стало тихо в охлажденном зале.

В женских лицах я заметил ужас.

Долго, может быть, не засыпали

Милые туристки. Их пугали

Некоторые странные детали

Мира, где грехи не торжествуют:

Как ее землею засыпали —

Теплую, кричащую, живую.

То носороги, то утконосы

Нам задавали такие вопросы:

«Отчего вымираем мы, как прежде

атланты?

Разве мы старые эмигранты?»

Мы отвечали: «Молчите, уродины!

Вы не умрете вдали от родины!»

Свои чувства следует скрывать искусно,

Но все это, в сущности, очень грустно.

Привет носорогам и утконосам!

Мы все, господа, остались с носом.

«Ах ваша планета – новый Акрополь!»

Робот-акробот глотает закуски.

(Смотрят микробы, москиты, моллюски.)

«Сейчас выступят мистер и миссис Джопль,

Не то по-китайски, не то по-прусски!»

(Над новой Планетой парит Панургий,

Нафимиамен, нанафталинен.

Дают законы Лемуры-Ликурги

Полупавианам, полупавлинам.)

«Я к вам приехал с культурным обменом,

Я либерал, а вы прогрессивны.

Вашим планетарным, планетным стенам

Я говорю: Good morning, good evening!»

Планетарный царь случил пилигрима

С пандой китайской. Китайские тени.

Нет мелодрамы, одна пантомима:

На фоне огня, и неба, и дыма

Жестикулирует Рок-шизофреник.

За тридевять небес твоя хата с краю.

Яблоня от яблока далёко-далёко.

Душа, аукнись! Судьба, откликнись!

Сам аукну, сам и откликнусь.

Пить или не пить? — спрашивал Гамлет.

Вольному рай, а пьяному воля.

Мели, Емеля, на мель мы сели.

Все перемелется, мука будет.

Улита поедет, ветер залает.

Собака уносит, когда-то будет?

За морем телушка, душка, полушка.

С миру по мышке, голому кошка.

Да, мы эмигранты, «переселенцы»,

«Отщепенцы»… Что ж, не грусти.

Из Флоренции, родной Фиоренцы,

Флорентинцу Данте пришлось уйти.

Могила в Равенне. Fiorenza mia…

Но все флорентинцы знают о нем.

Приятный сюрприз будет, если Россия

Эмигрантских поэтов почтит… потом.

Свезут, реабилитированных посмертно,

На Литераторские Мостки,

И уже не будет, почти наверно,

Ни одиночества, ни тоски.

Полночный остров Молчанья,

Пустынный берег Забвенья.

Последние тени звуков,

Прощальное эхо света.

Уйдем, собеседник безлюдья!

Сердце, сосуд потемневший,

До краев наполнено ночью.

Оркестры листвы осенней

Затихли, и музыка стала

Далекой полночной стаей.

Уйдем, собиратель безмолвий!

Довольно гулять по саду,

Его нет, пойдем поскорее

Домой (куда — неизвестно),

Наследник талого снега,

Приятель тающей тучи,

Плохой переводчик ночи.

И я свидетель обвинения

(Я плакал чаще, откровеннее),

Но, принимая во внимание,

Что при ближайшем рассмотрении

Черты божественной гармонии

Заметить можно в мироздании;

Что предусмотрено заранее:

Мое ночное задыхание,

Житейские колючки-тернии,

Большое небо предвечернее

(Оно становится печальнее);

Что, что скажу я в заключение?

Что из небесной Руритании,

Где встретят нас благие гении,

Приплыло облако весеннее?

Что нет состава преступления?

И что Виновник мироздания

Заслуживает снисхождения?

Пестрел и бурлил мексиканский базар,

И воздух клубился, как быстрый пожар.

Клыкастая ведьма ждала за лотком,

И странные сласти лежали на нем:

Смотри — марципановые черепа!

И ведьмин товар покупала толпа.

Орнамент по черепу ярко-лилов,

Желтей канарейки огрызки зубов.

Два синих, блестящих, больших леденца –

О, сахара слаще глаза мертвеца!

Кондитерский череп — сладчайший десерт,

Но я не уверен, что сладостна смерть.

Совсем не уверен, что сладостна смерть.

Аквариум тихий и мрачный,

Но есть в нем серебряный дым.

А рыбки как будто прозрачны

И светом полны золотым.

Так плавны ленивые позы,

Так райски-нежны плавники!

Как будто бы с розовой розы

Упали в ручей лепестки.

Как эльфы из радостной сказки,

Пажи при подводных царях!

Зачем эти нежные краски

Живущим глубоко в морях?

Мерцайте, морские созданья,

Вы так золотисто-тихи.

Такое ночное мерцанье

Порой излучают стихи.

В своем фосфорическом свете

Стихи проплывают, плывут.

Блестят серебристые сети.

Но люди едва ли заметят,

Едва ли, едва ли поймут.

Я недавно коробку сардинок открыл.

В ней лежал человечек и мирно курил.

«Ну, а где же сардинки?» – спросил

его я.

Он ответил: «Они в полноте бытия.

Да, в плероме, а может, в нирване они,

И над ними горят золотые огни,

Отражаясь в оливковом масле вот здесь,

И огнем золотым пропитался я весь».

Я метафору эту не мог разгадать.

Серебрила луна золотистую гладь.

И на скрипке играл голубой господин,

Под сурдинку играл он в коробке сардин,

Под сардинку играл – совершенно один.