Т.1 Стихотворения

Займите где-нибудь

шестьдесят пять миллиардов световых лет,

пускайтесь в путь

и долетите (это не трудно совсем,

не трудно, нет)

до галактики М 87

(М как mamma mia, восемь и семь).

Там в средине

плотная темная масса

в пять миллиардов раз больше солнца,

вроде пустыни

(и – контраст после первого класса!);

Там, мой друг, вам навеки остаться придется.

Ведь плотная темная масса

держит вокруг себя скопище звезд и планет,

будет держать и вас — а

вы скажите, что вы астероид,

и висите в звездной пыли.

Кроме того, на обратный путь до Земли

шестьдесят пять миллиардов световых лет

тратить не стоит.

Гекатомбы, катакомбы,

Ближний, дальний – улюлю!

Я щелчком нейтронной бомбы

Удивлю так удивлю!

Взять плутония, урана

(Дважды надо взять уран) –

И вблизи Альдебарана

Наш очутится баран.

Может, Бог тебе поможет.

Человечество, спасайсь!

Если кто, конешно, может…

Кто не может — не спасайсь!

Кто америкен, кто рашен,

Кто алкаш, а кто зека.

Мы с нейтронами отпляшем

Гопака и трепака!

Я живу — смешное дело! —

В стороне от здешних мест.

Эх! среда меня заела!

И четверг меня заест!

Благоразумие – безумие,

Всего разумнее бедлам.

Я разум, мертвенный, как мумия,

Пошлю Эразму в Роттердам.

Лисица превратится в ласточку,

А я ничуть не удивлюсь;

Я превращу ее в ракеточку,

Компьютерами заслонюсь.

Ворона полетит в прикрытие —

В подлодку превратим ее.

Прелюбопытное событие —

Отплытие в небытие!

Дома почти не окровавлены,

А дыры покрывает ночь.

На синем черные развалины:

Гоморра и Содом точь-в-точь.

Адью! Примите уверения!

Шлём термоядерный привет!

Переселяемся в селения,

Которых не было и нет.

Дамоклов меч над прокрустовым ложем,

Дамоклов меч,

И нам говорят, мы должны и можем

На ложе лечь.

А слева Сцилла, а справа Харибда –

Я не Одиссей!

В пучине морской трирема погибла

С добычей всей!

В зловещей воде стоглавая Гидра,

Но ты не Геракл.

Что тебе сказал премудрый и хитрый

В Дельфах оракул?

Выбросив в море нить Ариадны,

В черный прилив,

На гору тянешь камень громадный,

Тезей-Сизиф?

Всё перетрут (работай скорее!)

Терпенье и труд,

И даже веревку у Вас на шее

Они перетрут.

Мир, созданный Богом, и мир, возникший

Сам по себе…

Который из них, мой ангел притихший,

Понятней тебе?

Философы лгут. И лгут богословы,

Физик, о чем ты? Брось.

Законы природы, закон Иеговы —

То вкривь, то вкось.

О жизни людей, о жизни растений…

И Зло, и Грех.

Нет, нам не понять ничьих объяснений,

Ни тех, ни тех.

Миллионы лет — светлее, темнее —

Слепы, глухи…

Но луч, возникший на Кассиопее,

Лег на стихи.

Ты думал о смысле жизни, о рае,

И ты удивлен.

На строчки твои полутень бросая,

Желтеет клен.

Уйти? Остаться? Сердце мается.

«Свобода воли»… Полно врать:

Свободой воли называется

Необходимость выбирать.

А выбирать — не знаю, стоит ли.

Пусть лучше выберете Вы.

Ах, две охапки сена стоили

Ослу ослиной головы:

Две одинаковых (Нелепица!

Ну хоть бы спор Добра и Зла!),

И между ними все колеблется

Тень Буриданова осла:

Какой охапке предпочтение

Отдать? Какую первой съесть?

Стоял осел в недоумении,

Пока его не съела смерть.

Я думал перевоплотиться

В красавицу или красавца,

В Нарцисса или Царь-Девицу,

Но, вероятно, не удастся.

Я собирался стать Жар-Птицей,

Павлином, Фениксом, секвойей,

Орлом, который громоздится

Над снегом горного покоя.

Мечту на мелочи разменим:

Придется удовлетвориться

Смиренным перевоплощеньем

В рябину, сосенку, синицу.

А может быть, и это много,

И в лучшем случае я стану

Туманом над лесной дорогой,

Дымком, примешанным к туману?

Пляшет, скачет темный Рок,

То ли демон, то ли дервиш.

Он тебя – в бараний рог.

Не умолишь, не удержишь.

Ну а все же – шевелись!

Пробуй жисть отдать не даром.

Прыгай вверх и прыгай вниз.

Стань джигитом, стань кентавром.

– Мистер Рок! Мадам Судьба!

Где уж нам уж, где уж нам уж…

– Ты ж ишак, Али Баба!

Шевелись! Скачи к Сезаму!

Сквозь туман и сквозь мираж

Извивайся, изменяйся.

Делибаш, пляши чардаш

На Пегасе, на Парнасе!

Раз – и прошлое не в счет!

Перевоплотись под старость!

Кто младенца понесет?

Белый ангел? Белый аист?

Болею манией величия!

(Смиреньем не спасаю душу я!)

И на людское равнодушие

Я отвечаю безразличием.

Сосед любезный homo sapiens,

Обмениваемся поклонами.

Я уезжаю на Галапагос

За черепахами зелеными.

Вот поймана большая партия.

Читаю им стихи (о пьянице).

Ко мне одна с восторгом тянется

Из-под наскучившего панциря.

Другой милей стихи об аисте,

О розе, небе, свете, ласточке.

Она кивает понимающе

И аплодирует мне ластами.

И носороги с осьминогами

Приходят слушать… (Твари Божии!)

Сравни со многими двуногими:

Они совсем не толстокожие!

Под шум Атлантического океана

Мы встали поспешно, особенно рано:

Меньше чем через пять миллиардов лет

Не станет океана, не станет, нет!

Он весь улетучится, испарится,

Тебе и мне будет только сниться!

(Спроси по-пеликаньи у пеликана:

Заскучаем, правда, без океана?)

Через неполных семь миллиардов лет

Ты уж не захочешь встречать рассвет:

Солнце станет светлее в тысячу раз –

Это будет вредно для наших глаз.

Тем более, что Солнце Землю спалит,

И нас эвакуируют в сад Гесперид.

И золотые яблоки в нежном саду

Нам заменят Солнце, нашу звезду.

То то, то другое, то то, то другое,

А хочется озера, сосен, покоя.

Среди ежевики, синики, черники —

И голос души, словно тень Эвридики.

И я очутился в той роще осенней,

У берега детских моих впечатлений.

И больше не прибыль, не убыль, не гибель,

А лист, пожелтелый, на водном изгибе

И жук, малахитовый брат скарабея,

Жужжащий в траве, от нее голубея.

Там, словно под тенью священного лавра,

Корова лежит с головой Минотавра,

Египетским богом там кажется дятел

И я наблюдаю, простой наблюдатель,

За уткой, которая в реку влетела,

Как в небо — душа (только более смело?).

Кого-то кто-то пожирает,

Как полагается в природе,

Живьем – и облако сияет

На розоватом небосводе.

О да, пожравший будет пожран,

Возмездие осуществится:

В блаженный августовский полдень

Судьба расправится с убийцей.

Ну что ж! Великий Архитектор,

Творец загадочной вселенной,

Господь, непостижимый Некто,

Распорядился тварью бренной.

Тому, кто здесь избегнет казни,

Грехи припомнятся за гробом.

Но разве он виновен, разве,

Когда такой он создан Богом?

И пламенной расцветкой тигра,

Который разорвал ягненка,

Я любовался. Помню игры

Тигрят — и клетку. Очень звонко

Заржала зебра. Лебедь плавал.

Я думал о свободе воли.

И белый алоглазый кролик

Смотрел на черного удава.

Я говорил глухому перуанцу

На неизвестном, странном языке:

— Вы разучились поклоняться Солнцу,

И ваши храмы — в щебне и песке.

И девушек и юношей прекрасных

Вы в жертву не приносите давно.

И я узнал из ваших взглядов грустных,

Что вам с богами быть не суждено.

Да, племя кечуа, потомки инков,

Империя — закрытая тетрадь.

Огромных и таинственных рисунков

В пустыне Наска вам не разгадать.

Я под дождем бродил по Мачу-Пичу.

Дождями стерт был идол-ягуар.

Я удивлялся грозному величью

Не города пустынного, а — гор.

Империя? Ни храмы, ни чертоги —

Людишки в бурых тряпках, бурый хлам.

И лепятся хибарки и лачуги

К могущественным скалам и горам.

Ты слышишь, а? Империи не вечны.

Развалины — на фоне гор и скал.

Но перуанец — спал, лежал, беспечный,

И не ему я это говорил.

Какие вокруг образины,

Какие уродины тут!

Крылато-зубчатые спины

Угрюмую душу гнетут.

Уйдем от зеленых чудовищ,

От синих страшилищ-червей

На Остров Небесных Сокровищ,

Где славит бессмертный Орфей

Богов. Где легко и прозрачно,

И жизнь — как большая звезда.

Туда — от грязцы аммиачной,

От низости злого труда,

От низости злого безделья,

Дельцов, подлецов, дураков,

От злого змеиного зелья

Улыбок, оскалов, щипков, –

Туда, где ничто не похоже

На скуку наскучивших мест…

Но райское пение тоже

(Всю вечность!) тебе надоест…

Не феями и не каменами,

Не ходом звезд или луны,

А хромосомами и генами

Нам роли определены.

Долой, наследственная химия,

Моя врожденная беда!

Переменю тебя, как имя, я

И улетучусь в никуда!

Неясно, говоря по сути, нам,

Где – в царстве света или тьмы, —

Чьим — добрым или злым — компьютером

Запрограммированы мы…

Хай, Микки-Маус! Лапку миккину

Жмет вольнодумная душа:

Сейчас я на прощанье выкину

Невиданное антраша!

Из картотеки смотрит рожица,

Пищит: — Не разводи бобы.

Ведь точно жизнь твоя уложится

На карточке твоей судьбы.

Нейтронная бомба не тронет меня.

— Не тронь меня, бомба, — я тихо скажу. —

Мой Ангел стоит, от печали храня.

К тому же я занят: я рыбу ужу.

А впрочем, кончаются годы мои.

На дереве жизни последний листок

Трепещет над холодом темной струи.

Прощай, моя рыбка! Прощай, червячок!

Но мне говорят, что конец не конец,

И ждет меня встреча в небесной стране.

Там душу простят, поведут под венец,

И это, наверно, понравится мне.

Не надо бояться. Там вечность и рай.

Я смело вступлю на таинственный мост.

— О, ехать так ехать, — сказал попугай,

Когда его кошка — из клетки — за хвост.

Хотя цвели, так нежно-пышно, вишни,

И горлышко настраивала птица,

И, может быть, прощал грехи Всевышний

И воздавал за доброе сторицей;

Хотя на столик, бывший в полумраке,

Вдруг полилось полуденное пламя

И стали уши, острые, собаки

Большими розовыми лепестками;

Хотя сияли чашка и тарелка,

И луч висел небеснейшим отрезком,

И за окном фонтан вдруг загорелся,

Волшебный Феникс, несказанным блеском,

И все окно зажглось алмазной гранью —

Но ты был грустен, смутно недоволен:

Тебе хотелось райского сиянья,

Которого ты тоже недостоин.

Серели, желтели развалины

(Колонны и – старец седой).

Три облака были расставлены

Над сине-зеленой водой.

Казались янтарными сливами

Тяжелые бусы твои,

И бусинками некрасивыми

Казались глаза змеи.

Сияние было мелодией,

А тоненький хамелеон

Застыл прекрасной уродиной,

Знакомый с древних времен.

Был близок берег Далмации,

Был парус и кипарис.

Одной обнаженной грации

Дарил улыбку Парис.

А может быть – берег Аркадии

И звоны дриад (и цикад).

Овальные две виноградины

Слегка отражали закат.

Мраморный фонтан многоузорный,

Опоясанный арабской вязью.

Голубой павлин глотает зерна.

Он персидский принц — не видишь разве?

Розовеет персик, дозревая.

Он, конечно, самым нежным станет.

Птица из чирикающей стаи

Клюнула его, червя пугая.

Розовато-желты абрикосы,

Изжелта зеленоваты сливы.

Золотые пчелы или осы

Населяют сад листошумливый.

Источил жучок мирок пахучий –

Листья ароматные шалфея.

Свет сквозь них теперь проходит лучше,

Тень узорчатая кружевнее.

Белый голубь, мертвый, у беседки,

Где Зарема пела о Селиме,

И плющом задушенные ветки

С листьями увядшими, сухими.

У фракийского берега

Тень сиренево-палева,

Но осеннее дерево

Превращается в зарево.

Мало сосен и вереска,

Зелень – чахлая, серая.

Там, где горы Болгарии,

Лиловатое марево.

Тени юга и севера,

Тени древней истории.

У дверей баптистерия

Тень тирана Тиверия.

С юга, с моря Эгейского,

Веет арфа Эолова.

Небо отсвета райского,

Море ярко-лазорево.

Арка старая, серая,

В желтых розах (из Персии),

И бормочет Эгерия

О неясном бессмертии.

По долине пролегает

Путь извилистый земной,

А долина зарастает

Лебедой и беленой,

Лопухом, чертополохом,

Чернобыльником, репьем.

Мы с покорным, слабым вздохом

Воздух горьковатый пьем.

Но бормочем, как ни странно,

Про заоблачный Эдем,

Где огромная поляна

Орхидей и хризантем.

Гиацинты и левкои

Там сияют и поют

И придумавшим такое

Предлагают там приют.

И, как синие стрекозы,

Души реяли, пока

В белые большие розы

Превращались облака.

Слышно, как Лермонтов песню заводит на Тереке.

Слышно – доносится выстрел из Южной Америки.

Видно, как нищий замерз на холодном пристанище.

Слышно — тоскует солдат по убитом товарище.

Видно, как вишни цветут, умирают в Японии.

Слышно, как физик жене говорит о плутонии.

Видно, как бронзовый Царь поскакал за Евгением.

Видно, как месяц встает над последним сражением.

Слышно, как Данте бормочет стихи о чистилище.

Слышно — в пещере взрывается бомбохранилище.

Видно — казнимый глядит на летучее облако.

Видно — на кнопки нажали два розовых робота.

Слышно — шумит Карфаген, победителя чествуя.

Видно — под Петей Ростовым лошадушка резвая.

Впрочем, не стоит так долго о смерти, о гибели?

Скажем: на Остров Блаженных блаженные прибыли?

– Все будет прекрасно, – сказал Гавриил Азраилу:

– Небесные силы разгонят нечистую силу.

– О если б скорее! Здесь трупы святых полководцев.

Убил Заклинателя змей Отравитель колодцев.

О если б скорее! Мне грустно, мне Зло надоело,

Наскучило Зло, я тоскую в краю Вельзевула.

И темный Борей навевает кручину рутенам,

И тучи глухие над тихим твоим Борисфеном.

И злобный стервятник уносит к чудовищам темным

Ту светлую душу, ту Деву – мы знаем, мы помним.

А все-таки верь, что достанется Свету победа,

Что снова к Персею, сияя, летит Андромеда,

Что срубит герой, разрубив наши рабские узы,

Смертельную голову многозмеиной Медузы.

Мне снится, что Зло обезглавлено светлым Персеем.

Мы ждем – но дождаться, мой друг, мы уже не успеем.

Окружена публичными домами

Стариннейшая церковь в Амстердаме

В любом окне по непречистой даме.

И прислонились к стенке писсуара

Младой турист, девица и гитара.

Над ними свет закатного пожара.

И отражается в воде канала

Красавица с таблеткой веронала.

Она стареет — и она устала.

И тридцать три малайца-сутенера

(Для девочек непрочная опора)

К двум неграм подошли — для разговора.

И девочка, купившая наркотик,

Ругает их, кривит увядший ротик.

К ней ковыляет бледный идиотик.

По-разному живут на свете люди.

Большой закат напоминал о чуде,

А проповедник говорил — о блуде.

Свобода выбора… Свобода воли…

А если всем определяет роли

Сам Саваоф на огненном престоле?

В этом доме живут долгожители,

Обыватели и отравители

(А напротив живут – небожители).

Вечерами весенними, летними

Тридцать ведьм развлекаются сплетнями,

Осуждают губами столетними.

И тринадцать вампиров морщинистых

(С париками на лысинах глинистых)

Разъезжают на бесах щетинистых.

И выносят они обвинительный

Приговор пришлецу из пленительной

Светозарной страны, небожительной:

«Да, казнить! Он соседей сторонится,

У него от безделья бессонница,

Он до нашей еды не дотронется,

Он питается ветром и грозами,

Говорит он не с нами, а с розами,

Облаками, туманами, звездами».

Стал преступник скромнее, смиреннее.

Поздно! В тихое утро весеннее

Приговор – приведен – в исполнение.

Новорожденные младенцы

Усердно машут кулачками.

Участвовать хотят пришельцы

В житейской драке – или драме?

Наверно, их предупредили,

Что в жизни драться им придется.

В краю усилий и насилий

Дерутся пухлые уродцы.

Вот если бы не кулачками,

А крылышками вы махали!

В краю, где правит хмурый Каин

С его угрюмыми грехами,

Вы жить не стали бы. Скорее

Повисли бы у колыбелей

(Нет, не летая, нет, не рея)

И холодели бы, твердели –

И улыбались, недвижимы,

Как равнодушные скульптуры,

Как мраморные херувимы,

Как золоченые амуры.

Лежит потемневшее сено

В пустом вечереющем поле.

Лежит непроросшее семя,

Своей не сыгравшее роли.

Так холодно, блекло и немо!

Так осень белеса и вяла,

И небо — как бледная немочь

Над этой природой усталой.

Три птицы, как жалкая мелочь,

Разбросаны в тусклой печали.

Безлюдно. Листва отшумела,

Как будто и ветки устали.

Ты скажешь: наскучивший символ,

Давно надоевшая притча.

(Лишь мерин, облезлый и сивый,

Заржал, свою молодость клича.)

И ночь от усталости, что ли,

Подходит неспешно, несмело.

И всё это, в общем, без боли,

И всё — мое частное дело.

Нет, не капризничай, не привередничай,

Скажи Создателю спасибо.

Не будь, душа, упрямой поперечницей,

Взгляни смиреннее на небо.

Печально, что тебе совсем не нравится

Тобой одушевленный грешник,

Что не сужден тебе, молодка-девица,

Прекрасный праведник-нездешник,

Что не живем с тобой в закатах розовых,

В жемчужно-яшмовых палатах,

Что сохнем под житейскими угрозами,

В печально-будничных заботах.

А все же — сад с левкоями, тюльпанами,

И зреет нежная малина,

И вечерами тихими, туманными

Мы долго слушаем Шопена.

А в полдень пчелы на кустах акции

(Жаль, кончился сезон камелий),

Котенок спит на книге о Венеции,

Куда вернемся мы в апреле.

Куда-то плыть осенними туманами

И задремать и вдруг проснуться:

Оранжевыми инопланетянами

Полно летающее блюдце.

Они покачивают длинными антеннами,

И всё здесь кажется им странным:

Им непривычно плыть туманами осенними

Навстречу варварам-землянам.

И, поборов естественную ксенофобию,

Они кричат: «Людишки, здрасте!

Вы созданы, хи-хи, по образу-подобию

Всевышнего? Вы это бросьте!»

И уверяют голосами очень тонкими:

«Самообман смешон, опасен!»

И машут угрожающими перепонками,

И улетают восвояси.

Мы не Аттилы, не Калигулы, не Дракулы;

Но и на Бога непохожи?..

Да, но пускай нам это скажут ангелы,

Сияя в небе светлом, Боже.

Мы положим на чашу весов

Тонкий запах осенних лесов,

Серо-сизые краски реки

И в полях негустые дымки,

Журавлиный стрельчатый полет

И закат над туманом болот.

Мы положим с тобой на весы

Тишину в голубые часы,

Вечереющие облака,

Желтоватый огонь маяка,

Синеву, окружившую мост,

И мерцание маленьких звезд.

Мы положим с тобой на весы

Лунный отблеск речной полосы,

Понемногу сходящей на нет;

И уже проступавший рассвет,

Легкий ветер в осоке сырой,

След лазури над белой горой,

Засиявшую каплю росы —

Всё положим с тобой на весы.

Лепесток в озаренном пруду,

И от лодки в пруду борозду,

И зыбучую тень от листка

Над полуденным жаром песка,

И — «ау!» молодых голосов —

Всё положим на чашу весов.

Плачешь Психея-Аленушка?

Это еще не Харонушка,

Это не Стиксик, не Летушка,

Не Флегетончик. Не Смертушка:

В лодке рыбачит на озере

Дачник, хоть время и позднее.

Позднее… Верно. Со временем…

Яблочко-времячко котится,

Котится, да не воротится, —

Пели в России в гражданскую.

Вот потому я и пьянствую:

С нашим земным воплощением

Нам расставаться не хочется.

Смотрим, почти в восхищении,

Мы на туманы осенние,

Ветки корявые дерева,

Лошадь у низкого берега.

Здесь и природа, я чувствую,

Чем-то похожа на русскую.

Ждет нас, душонка-Аленушка,

Долгий беспамятный сонушко.

Лучше подольше попробуем

Здесь оставаться — подобием

Божиим, хоть приблизительным,

Прежде чем стать небожителем.

Дворец Правосудия

В Брюсселе есть.

Его Многопудие

Значит: Месть!

Он символ насилия,

Армагеддон!

В нем злая Ассирия,

Злой Вавилон.

Судья и важный, и грозный:

«Ваша честь!»

А там в Брюсселе бронзовый

Мальчик есть.

Стоит мальчишка голенький,

Виден весь.

Что было бы, вздумай маленький

Пить и есть?

Придя на базар,

Он украл бы полрыбы,

И его привели бы

В грозный зал.

В торжественном зале

Жутко ему.

Злые судьи послали

В злую тюрьму.

Но он убежал —

Он очень мал.

Никто не заметил,

И дождь хлестал.

Бежал сквозь мглу —

Неважно ведь, где:

Стал на углу

По малой нужде.

На узенькой уличке

Мальчик стал.

Пускает струечки.

Вот нахал!

Скалы вековечней

Палэ де Жюстис.

Но человечней —

Мэннекен-пис!

Конечно, бывало и хуже,

И ближнему хуже бывает.

Полоска на небе все уже,

И жизнь, господа, «догорает».

А впрочем, какое вам дело

До жизни какого-то Икса?

И чувствует, ежась, тело

Водицу тусклого Стикса.

— Чепуха! По-латыни: реникса!

Смотри-ка: рыбка плывет.

Водицу тусклого Стикса

Душа переходит вброд.

Не вешай носа на квинту!

Сорока нос украдет.

Уронит, летя к Коринфу,

Но рыбка нос подберет.

А мы, верхом на химерах —

Во дворец, туда, в облака!

Завращаемся в высших сферах,

Точно два веселых волчка!

Забавное, милый, лекарство –

Наркотики? Странный вопрос.

Какое прекрасное царство

Так называемых грез!

В тех грезах ослепительны розы,

Амброзию подают

Рабы — и гремит maestoso

Грозы, как царский салют.

Волшебная фармакопея!

Мы летали, а час назад,

Гуляя по Кассиопее,

Мы бросились в водопад,

А потом в звездопад. Две кометы,

Точно девы, ласкались к нам,

Пели песни яркого цвета,

Мы влетали в сапфирный храм.

Но внезапно всё исчезало,

Уплывал Изумрудный Град.

Одеяние из берилла

Превратилось в серый халат.

Спор сумасшедших с полоумными,

Спор одержимых с бесноватыми;

Не надо вмешиваться, милый.

Займемся летними полуднями,

Займемся зимними закатами,

Луной на улице застылой.

Пусть шизофреник параноику

Изложит новую теорийку

О политическом прогрессе —

Пройдем по солнечному дворику,

Пройдем к цветущему шиповнику,

К цветистой бабочке ванессе.

Пускай вороны с мериносами

К шакалам пристают с вопросами

Об историческом процессе —

Гляди на нежные соцветия,

На отдаленные созвездия,

На знаки смерти и бессмертия,

На облачное поднебесье.

Презревший заботы и почести,

Здесь Будда молчит в одиночестве,

Чужой, отрешенный, блаженный.

Мне Будда у белого лотоса

Милее кровавого Хроноса,

Хозяина смертной вселенной.

Предайся, душа, созерцанию

Миров, озаренных нирваною,

И время бессмертием станет.

Вне времени статуя древняя.

(А бабочка спит, однодневная,

Желтея на темном тюльпане.)

Я помню, мы в Мексике видели,

Как ястреб, сидевший на идоле,

Уснул, тяжелел, каменея, —

И медленно стал изваянием,

Скульптурой, гранитным молчанием

(Цикады звенели сильнее)…

А впрочем, не стоит — заранее?

Закусили в земной забегаловке,

А теперь – в неземной ресторан!

Постарели с тобой в Гореваловке,

Полетим в голубой Раестан!

Знаю, было немало хорошего:

Детский голос из ягодных мест,

Предвесеннее льдистое крошево

И осенний над озером блеск.

И весна. Соловьиное щелканье.

Только жизнь — не одна благодать:

И болели, и были оболганы,

Довелось голодать-холодать.

Помечтаем, что в райской империи

Пышный пир для заблудших овец

И, прощая нам наше неверие,

Пригласил нас Небесный Отец.

Пред очами Его милосердными

Там навек — ни сумы, ни тюрьмы.

И мы станем блаженно-бессмертными,

И с блаженными встретимся мы.

Верно, ангелы вовсе не грозные.

Что же все застилает туман?..

— Ни нектара тебе, ни амброзии,

И небесный закрыт ресторан.

Ты сощурила глаза нестрогие,

Медицинский бросила журнал.

Психологию физиологией

В нем ученый объяснял.

Мотылек поднялся над акацией,

Был твой рот, как роза без шипов.

Может быть, химической реакцией

Вызывается любовь.

Если б не было какой-то химии

(У дороги мята, резеда),

Я б не мог назвать тебя по имени,

Я б не встретил никогда.

Золотилось поле предвечернее,

Падал свет в зелено-темный лес.

А сиянье глаз твоих, наверное,

Лишь химический процесс?

Ты следила за большим закатом (а –

Деятельность аминокислот?),

И таинственным катализатором

Был твой нежный, влажный рот.

Роза без шипов так мягко тронула

Губы потеплевшие мои.

Ни к чему химическая формула

Человеческой любви.

Платье бархата черного,

В белом кружеве шея.

От багряно-пурпурного

Шелка — пальцы белее.

А лицо утомленное,

Ни тепла, ни румянца.

Это Мэри казненная,

Королева шотландцев.

Протестантские рыцари

Не хотели папистки.

Мэри с римскими принцами

Рассылала записки:

— Не по праву Элизабет

На английском престоле! —

Мэри, кто тебя вызволит

Из английской неволи?

За интриги и преданность

Католической вере,

За упрямство и ветреность

Обезглавили Мэри.

Помню Мэри портретную —

Эту царственность позы.

Вижу маску посмертную —

И багровые розы.

Когда бы праотец Адам

На дереве Добра и Зла

(Познания, черт побери!)

Повесился – и свет зари

Скользил по листьям и цветам,

И даль была светла, светла…

То не возник бы род людской

С его борьбой, с его тоской…

А впрочем, мало дела мне

До человечества. Во сне

Я видел, что с тобой вдвоем

Нездешним садом мы идем,

Что я Адам, что я в раю

Стихи на иврите пою,

И ты, не зла и не добра,

Жена из моего ребра.

От музыки моей мечты

Там распускаются цветы,

И над павлином тонкий луч

Пахуч, алмазен и певуч.

Не зная о Добре и Зле,

Мы в райском нежились тепле,

И кольчатого князя тьмы

Ко всем чертям послали мы!

В ночном Нью-Йорке снег. Уснул, затих Нью-Йорк.

Под мокрым снегом он промок, продрог.

В нем воздух за день, кажется, прогорк.

Дневная суета, бескрылый торг!

Но торг не кончен. Бродят у витрин

Мальчишки — и подходит господин,

И юноша, прекрасный, как павлин,

Вдруг выступает из ночных глубин.

Два фонаря рассеивают мрак,

А там, в аллее, черный кадиллак.

В нем проститутку задушил маньяк.

Он режет ей над сердцем странный знак.

Смутна луна, туманен ореол.

Вот наркоман: он делает укол.

Он в белом парке негра подколол:

Ведь мертвый черный — меньшее из зол.

О небоскребы, темный вертоград!

Никто не выбросился? Нет, навряд:

Кому охота прыгать в снегопад?

(Несчастный случай — частный случай, брат.)

Да – «тем не менее, однако, все-таки»:

Невзрачный луч в серомохнатом облаке,

И пальма колоссальным одуванчиком

Круглится над седым и серым странником.

В небурной речке отблески и проблески

(Не первый образец земной символики),

И пеликан рыбешку серебристую

Схватил (она мелькнула быстрой искрою).

А палевые лепестки шиповника

Опали все — от утреннего дождика? —

И крылышко оторванное бабочки

Синеет в ручке синеглазой девочки.

В неяркой роще апельсинно-пальмовой

Неисцеленный греется расслабленный.

Здесь олеандры. Да, но нет сирени. И

Шмель не жужжит в непахнущем жасмине. И –

Да, «все-таки, однако, тем не менее»?

С балкона низвергаются глицинии,

И полуотвечает на сомнение

Полуулыбка мировой гармонии.

Двенадцать миллиардов лет

Назад — вселенная возникла.

Еще не умер Магомет,

И даже не было Перикла.

Душа, приветствуй бытие!

Люблю вселенную в апреле.

Ведь если б не было ее,

То где бы мы с тобой сидели?

От радости захохочу…

Вселенная, мое почтенье!

И непременно я хочу

Ее поздравить с Днем рожденья.

Я приглашаю, господа!

Отпразднуем в роскошном зале.

Шампанского! Но вот беда:

Мне точной даты не сказали.

Не нарушает тишины

Закат китайско-желтоватый,

И ветки голубой сосны,

Бескрылые, полукрылаты.

На синем запечатлены

Две неподвижные ракиты,

И тень сапфирная волны

Лежит у лодки позабытой.

И слабым пламенем горят

Вершины снежные на юге.

(Здесь две дороги: на Царьград

и на Багдад). Как бы в испуге

Все ждет. Ни чаек, ни цикад.

Синеют горные отроги.

И слышно, как молчит закат,

Как бы задумавшись о Боге.

Морщины – трещины. От времени, от бремени.

Грызут минуты, как термиты,

Земную радость. Только в адском пламени

Сгорят, забытые, заботы?

Или сгорит печаль в сиянье розовом

Страны божественно-блаженной,

Где во дворце лазурно-хризопразовом

Хрустальный зал многоколонный?

Мы улетим в Элизий… Нет. Но жалким стариком,

Назло житейскому Борею,

«Печаль моя светла». «Мне грустно и легко», –

Я улыбаясь повторяю.

Мы не войдем в сияние Элизия:

Нас бог любви туда не пустит.

Но утешает нежная поэзия —

Дарохранительница грусти.

И лучше — проще: домик у опушки, на

Юру. Скамья, береза, ясень.

И медленно бредя за тенью Пушкина,

Мы встретим болдинскую осень.

Кто может сосчитать морской песок? Весной

Я шел по берегу, устало:

Я точно сосчитал песчинки — до одной.

Но двух песчинок не хватало.

Песок… Моя судьба — песочные часы:

Переверни — и всё сначала.

Я все шучу. Из белой полосы

Песчинка в черную упала

Навек. Но не горюй: вновь солнечный восход

Над морем, волны заблестели,

И Афродита-Муза вновь плывет

На раковине Боттичелли.

Ну а душа — моллюск. Но створки отворят,

Совсем невзрачные снаружи,

И вдруг увидят мой несовершенный клад:

Некрупных несколько жемчужин.

Пусть раковиной бледной и пустой

Я на песке похолодею:

Но светлый Мусагет из раковины той

С улыбкой вырезал камею.

Огромная лазурь Айя-Софии!

В зеленовато-золотой громаде,

В том бирюзовом озере, в том чуде

Клубились мощно светы неземные

Апофеозом: полдень в Цареграде!

Казалось, византийские святые

Во храм вернулись, дивно-золотые,

Высоким сонмом, воинством победным.

В лазурных сферах, в райском вертограде

Великолепным празднеством бессмертным

Мозаики и мраморы сияли.

Архангелы великие звенели

Над византийским городом имперским –

И круглые турецкие щиты

С арабской вязью — золотом на черном –

Трофеями военными висели

В сиянии божественно-просторном,

Не затмевая вечной красоты.

И великий и грозный собор в твердокаменной Авиле,

где паломники шли мимо терний Христова венца

(О огромный Распятый! И Царству не будет конца!)

ко святой и суровой Терезе, сказавшей о дьяволе

крестным ходом, средь готики, солнца и пыли — и,

как сказал проводник, в самом сердце Кастилии

мы оставили наши сердца.

Высокая дароносица,

высокий собор искусства!

Слиянье искусства и чувства.

В этой рифме сладостной русской

что-то есть, что к Богу относится.

Да, мы будем помнить

и экстазы Терезы над розами,

и к распятию страстный жест,

и витражи, которые созданы

из образчиков райских блаженств.

Играют пухлые щенки,

Играют нежные котята.

Птенец топорщится лохмато

На линиях твоей руки.

И, черным глазом наблюдая

Возню щенят, возню котят,

Отодвигается назад,

Не зная, что возня не злая.

Над бледно-розовым червем

Сияют капли дождевые,

И мы стоим, с тобой, вдвоем,

Как будто видя все впервые.

И луч на маленьком амуре

В бассейне старом отражен.

На ветке спит хамелеон —

Воздушный змей в миниатюре.

Я помню, я хотел спросить

О смысле жизни, об идее

Всего — но кажется важнее,

Что птенчик очень хочет пить.

Стук-стук-стук, стучатся ветки.

Скучный ветер, поздний час.

Эти белые таблетки

Успокаивают нас.

Вот, растаяли в стакане.

А добавь еще штук семь —

И почти без досвиданий

Успокоишься совсем.

Если друг меня отравит,

То в раю или в аду,

Там, куда меня отправят,

Там, куда я попаду,

Что-то будет. А не будет —

Как-нибудь переживем.

Мертвый ножки не остудит —

Босиком плясать пойдем!

Здравствуй, сонушко-заснушко!

Ну, смелее, дуралей!

Выпьем, душенька-подружка?

Сердцу будет веселей?

Просите, просите защиты!

Глухой, неприветливый мир!

Вернулся ограбленный, битый

Из бара сердитый банкир.

И видит: любовник в постели

Предался беспечному сну.

И руки его захотели

Убить молодую жену.

Убил. Но ведь будет же сниться…

И — липкая краска ножа…

И бросился женоубийца

С тринадцатого этажа.

Летел проклиная, сердито,

Но ждало его торжество:

Он прямо упал на бандита,

Который ограбил его!

Заутра на шумном вокзале

(Ведь ясен преступный мотив!)

Любовника арестовали,

В убийстве его обвинив.

А день был сухой и весенний,

И Ангел Расплаты затих,

Усталый от всех преступлений

И всех наказаний земных.

Когда Адам брюхатил Еву,

Нас даже не было. Но Бог

Нас наказал, поддавшись гневу.

Адам, распутник, чтоб ты сдох.

И вот – с полвека, на работу!

На холоду и в темноте…

Как будто бы в штрафную роту

Свободы ради? Те-те-те!

Да, Богу будто бы угодно

(Что знают книжники о Нем?),

Чтоб мы пришли к Нему свободно

(Хоть и сгибаясь под ярмом).

Бог — всеблагой и всемогущий,

Всеведущий? Зачем Ему

Испытывать меня? (Я в гуще

Смолы кипящей все пойму?)

Мне говорят, что я агностик

(Я этим прозвищем не горд),

И мне показывает хвостик

Худой зелено-черный черт.

Ах, к черту черта! Я три года

Готовлюсь к райскому лучу.

Зачем, о Господи, свобода?

Блаженства светлого хочу!

Все загадки бытия

Мы недавно разгадали.

Дождь и солнце, ты и я.

Над большим кустом азалий

Светит каждая струя.

На асфальт кидай, роняй,

Ливень, светлые медали!

Дождь прошел, и от перил

Тень по мраморному полу.

(Нет, не тень, а только полу-.)

Парус набирает сил.

Красной лапкой зацепил

Желтый листик белый голубь.

Спит зеленая змея

В синеватом ярком иле.

В пышном парке ты и я.

Много далий, много лилий.

Замок в мавританском стиле.

Что ж загадки бытия?

Мы о них совсем забыли.

Свет, сенокос, ветерок —

Помнишь? Июньский? Осенний?

Помнишь – веселый щенок

Лаял: собака на сене.

Весело в мире явлений.

Видишь? — Наводит сирень

Легкую тень на плетень.

Черный теленок, мыча,

Скачет в телячьем восторге.

Свинка в сияньи луча

Ест апельсинные корки.

Черные перья грача

Помнишь на светлом пригорке?

Светлый, задумчивый сад.

Жук переходит дорожку.

Помнишь — галчата галдят?

Две синехвостки глядят

Сверху на черную кошку.

Нет, не о зле и добре

На деревенском дворе!

Мечеть Омара в Ерусалиме –

Как тучный хан в золотистом шлеме

В кафтане, вышитом бирюзой.

А церковь нежная Магдалины

Свои девические воланы

Возносит, радуя белизной.

И охраняет башня Давида

Сон и торговлю пестрого люда

(Город могучих, могучих стен!),

Но уведет от базарных будней

Светлая церковь Молитвы Господней.

(Стань, помолись, не вставай с колен!)

В церкви нарядной Гроба Господня

(Там у мозаик всегда обедня)

Плачет Мария. «Мать, не рыдай…»

Недалеко Вифлеем, где справа

От лавок — храм Рождества Христова.

Мудрых волхвов приводит звезда.

Я не вернусь в Египет, в Абу-Симбел,

Где храмина Рамзеса, дивный символ

Империи, которой больше нет.

Но в Англии, в шекспировском театре

Я поклонюсь бессмертной Клеопатре:

На сердце от нее легчайший след.

Я помню луч на синем скарабее

В Каире, в примелькавшемся музее.

(Да, пирамиды. Помню, да. Закат.)

Египет. Без жрецов, без фараонов.

Песок холмов, песок пустынных склонов.

(Верблюды, Сфинкс. Я помню двух ягнят.)

Я не вернусь в святилище Карнака

И тайного магического знака

Не разгляжу в сиянии луны.

Но я храню на сердце — посмотрите! —

Тот милый облик нежной Нефертити,

Бессмертной фараоновой жены.

Здесь есть дольмены. Но друидов нет,

А я бы повидал друидов.

Солнцепоклонник пел, встречая свет;

Теперь не празднуют восходов.

Друидов нет. Есть миллионы жертв,

Но нет ни жертвоприношений,

Ни пения магических торжеств,

Ни погребальных заклинаний.

Мы бардов слушали в таверне на реке.

Какие скучные баллады!

Сказали нам на гэльском языке,

Что были магами друиды.

А в замках сумрачных, где гулок звук,

Мы не встречали привидений.

Им так наскучило пугать зевак,

Любителей старинных зданий.

Готические лилии у луж —

Аббатство, дождь, и путь к руинам,

И солнце, озарившее витраж,

Уже не видное друидам.

Пестрые домики, узкие улочки.

Двигалась мерно процессия.

Трон кружевной раззолоченной куколки

Пели монахини в честь Ее.

Как разрумянено мелкое личико!

Разве Она — Богородица?

Что ж, заступись и за нас, невеличка,

Нежная вестница Сына, Отца!

Знойная глушь голубой Португалии,

Серые ослики, пыльный дизель.

Как эти люди здесь умирали и —

Верили в вечную жизнь!

Верили в то, что замолит Пресветлая

Темные наши грехи,

Что воссияют у Бога Предвечного

Души, беспечно легки.

Голубь и луч в тишине баптистерия,

В мраморной чаше вода.

Так надоело мое маловерие,

Ангел Хранитель мой… Да?

Карнавальные Офелии,

Все Корделии, Коппелии

С нами знаться не хотели.

Мы на них – плевать хотели,

В небо с ярмарки летели.

В голубой Виолончелии,

В нежно-розовой Свирелии

Собирали асфодели,

На Психеюшку глядели.

А на деле — пили, пели — и,

Ох, устали от вращения

Обветшалой карусели!

(На зверей со скуки сели.

Всё одно – до отвращения.)

Лет так семьдесят назад

Мы лежали в колыбели,

Ангелочками глядели.

Хочется, браток, назад –

С карусели – в колыбели!

А росли, брат – не в Свирелии!

Не в Свирелии. В Метелии.

В нашей грустной Оскуделии.

Чуть душа держалась в теле.

Выжили. И постарели.

С горя песенку свистели

О Психее в черном теле.

Русское словцо на е…

Не тае, брат, не тае.

Зря лечили от печали

Нас на скучном карнавале,

Где Психею затолкали

В суете и толчее.

Вместе дошли до седьмого круга –

А теперь — какой разговор?

Обуревает лучшего друга

Старческий злобный задор.

Все он корит, жужжит, упрекая

Меня в тягчайших грехах.

Словно бы гарпия, фурия какая

Подъемлет пепел и прах.

Чудится ему, что зелием черным

Хочу его извести,

Что сердце его склюю черным вороном

В конце земного пути.

О'кей, бай-бай, прощай, улыбнемся,

Злюка, скажи «изюм».

Мы скоро уснем, уснем, не проснемся,

Зачем этот скучный шум?

Святой блаженствует в экстазе и

Златую осушает чашу,

А нам за наши безобразия

Покажут кузькину мамашу.

Пребольно выпорют бездельников,

Пропишут ижицу — а дальше,

Ой, надававши подзатыльников,

Пошлют куда-нибудь подальше.

В аду, гостеприимной пристани,

Нас черти приютят, наверно,

Но скоро, присмотревшись пристальней,

Пренебрегут высокомерно.

Что ж, посидим над мелкой речкою,

Следя за ангелом крылатым.

Мы не были ни Богу свечкою,

Ни черту кочергой… Куда там!

Ложится свет на листья винограда,

И уплывает горечь и досада.

В саду, где перец, фиги и корица,

Клюет оливку розовая птица.

И пыльный мрамор (лысого Сократа?)

В аллее жив от желтого заката.

А молодая милая туристка

Бежит за белкой, нагибаясь низко.

Козел-сатир таится за колонной,

От времени приятно загрязненной.

И, воскрешая древнюю Элладу,

Туристка превращается в дриаду.

Неплохо бы под этим светлым небом

Стать юношей. Нет, отроком, эфебом.

Не каменным, живым. Родные Музы

Меня спасут от роковой Медузы?

Зеленый скарабей, и черный скорпион,

И ястреб каменный, огромный — Аполлон!

Здесь путь небесных тел исчислил Птолемей

И с ним беседовал зеленокрылый змей.

Средь иероглифов плыла твоя ладья

В темно-зеленый мрак иного бытия.

Здесь правил бог-баран. Священный крокодил

К священной черной кошке с нами плыл.

И большеглазые рабыни — в профиль к нам —

Кормили ибисов, святых, у входа в храм.

А дружелюбный бог (но с головой шакала)

Нас уверял, что смерть — лишь новое начало.

Мы лотос нюхали, и мазью благовонной

Нас отрок натирал, в прекрасное влюбленный.

И в царстве смерти мы — богами становились,

И выходили к нам Изида и Озирис.

Бежал щенок по краю океана

За шестилетним мальчиком, виляя

Счастливым хвостиком. Почти осанна

Была в блаженстве тоненького лая.

Щенок был справа, океан был слева,

И между ними мальчик шестилетний

Бежал в закат вдоль пенного прилива,

И делалось безлюдие заметней.

Вы знаете? И на другой планете,

В галактике далекой и туманной

Вот так же носятся щенки и дети

У берегов другого океана.

Да, так же, так же — ничего не зная

О дальних звездах, грозных и великих,

И не пугает местность неземная

Их — шестикрылых или — шестиликих.

Грех легкомыслия разве простится?

Хочется душеньке в рай попроситься.

(Небо, как терем, как райская птица:

Яркий закат, многокрасочный, длится.)

Много грехов у тебя? Вереница?

Взвыла душа, как на месяц волчица.

Брось, погляди: тишина золотится.

В терем войди, как царева девица.

Видишь: купаются в нежных закатах

Души детей, шалунов плутоватых.

Множество душ, голубых и крылатых,

Реют, прощенные, в Божьих палатах.

Терем в алмазах, сапфирах, агатах.

Только — туда не пускают богатых.

Мы не богатые. В общих палатах

Грелись, тоскуя — в казенных халатах.

Своенравница, затейница, забавница,

Своевольница, Судьба моя, Судьбинушка!

Заиграется, устанет, затуманится –

И куснет меня, драконушко, змеинушка.

А бывает — обернется добрым молодцем,

Подойдет ко мне — царица Шемаханская,

А потом вдруг — печенегом или половцем,

В шапке рысьей или куньей (милость ханская!).

Но слетает слету шапка та косматая,

Говорит Судьба: — Не плачь, сейчас помилую. –

Превращается, гляди, стрела пернатая

В драгоценную Жар-Птицу синекрылую.

Я молю ее: — Судьбинушка, голубушка,

Не ласкай меня так нежно, нежно-бережно,

Дай подольше посидеть у края бережка,

Злая Смертушка презлая, Душегубушка!

Как белые птицы, летали высокие ноты,

И к нам опускались флейтисты с нездешнего неба.

Над пыльной дорогой мерцали следы позолоты,

Как тень Аполлона, как тень лучезарного Феба.

Хрустальная роща блистала над синим заливом,

За старым пророком бежал розоватый ягненок,

И белые кони вослед голубым переливам

Несли золотистых, прекрасных, нагих амазонок.

И полнилось небо конторщиками, продавцами,

Они улетали на радостный остров Цитеру.

Конторские книги махали большими листами,

Сгорая, сияя, волшебно несясь в стратосферу.

И в нежных пейзажах Ватто или Клода Лоррена

Вели хороводы сенаторы и прокуроры.

И туча неслась, в темноте загудела сирена,

А мы отдыхали на ложе богини Авроры.

Убитой было девяносто восемь,

Убийце восемнадцать. Сколько жертве,

Скажите, оставалось жить? Неделю?

Ну а ему? Лет шестьдесят, пожалуй.

Он изнасиловал ее. Старуха

Уж технику любви полузабыла.

Она сама, наверно, удивлялась

Смешному вкусу мальчика смешного.

Мне жаль его. Ее — почти не жалко.

Шел дождь, когда его казнили. Было

Еще темно. Да, то-то и оно-то.

Такие-то дела. И что тут скажешь.

В одну телегу (Пушкин!) «впрячь не можно»

Весь мир (увы!) голодных и рабов.

Телега жизни… Ей не быть порожней:

На ней поклажа из людских горбов.

Веками снился нищим и калекам

Кровавый сон о правде и борьбе.

Но… человек играет человеком,

Пока судьба играет на трубе.

Крик о свободе, то слабей, то гневней,

О равенстве и братстве на века.

Но… проезжают райские деревни,

Как в глупой песне, мимо мужика.

За счастье платил я немалый бакшиш,

А рок, усмехаясь, показывал шиш.

Ну что же! В кармане порой ни шиша,

Блоха на аркане, почти ни гроша,

А все же я верил, что жизнь хороша.

Хватало на хлеб, на коробку сардин,

И можно украсть и понюхать жасмин,

И, главное, сам я себе господин.

Бывало, на юге я крал виноград.

Жевал — и глядел на огромный закат.

Показывал кукиш людскому суду.

Воришка! Еще изловчусь — украду

Бумажку на жительство в райском саду.

Серебряных ложек — не крал никогда.

Блестела не ложка — блестела звезда.

Надо ли было сказать в крематории

О биографии, темной истории?

В траурной рамке, «с глубоким прискорбием…»

Глухо звучал неторжественный реквием.

Что же, душа, — наслаждайся бессмертием.

Мы возвращались туманными рощами.

Скучно паслись беловатые лошади,

Влажно рыжели невзрачные озими.

Надо ли было сказать в эпитафии

Правду о марихуане и мафии?

Жил он, замученный злыми пороками,

Между аптеками и дискотеками,

Между полицией, неграми, греками.

Как надоели убийцы, убитые,

Разные мертвые, быстро забытые!

Мир наступит не скоро

На Земле этой глупой.

На полях Сальвадора

Видят матери трупы.

На родном пепелище,

У сожженного крова

Ночью каждая ищет

Своего дорогого.

Где библейские скалы,

Где ливанские кедры,

Пролилось там немало

Крови теплой и щедрой.

Кровью темной и алой

Матерей и младенцев

Залита Гватемала:

Разве жалко индейцев?

В ночь блаженную мая,

В ночь осенне-сырую

Помолчим, вспоминая

Мировую Вторую.

Ночью в приморском саду

Пальмы, темнея, шумят.

Нет, не пророчат беду,

Нет, не пророчат утрат.

Жалко, что я не найду

Бледных, далеких Плеяд.

Только большую звезду

В мареве облачных гряд.

Двое подходят к пруду.

Странно: Христос и Пилат.

Двое бродяг на ходу

Спорят: Платон и Сократ.

Помню, бывало в бреду:

В чаше — вино или яд?

Кажется, в прошлом году

Видел я небо — и ад.

Чаша с цикутой. – Гряду!

Стражники, темные, спят.

Ночь в Гефсиманском саду.

Мускулы римских солдат.

Семь густых, высоких струй фанзди

Семь полупрозрачных привидений?

Лучше – души ланей и оленей,

Обитателей Альдебарана?

Кипарисы белые в метели?

Или семь оживших сталагмитов?

Или ризы светлые надели

Семеро танцующих джигитов?

Нет. Протуберанцы на Сатурне?

Нет их. Или ангелы и арфы?

Ангелы, я думаю, лазурней.

Но не пляска фурий или гарпий?

Нет, сравните с тем, кто добродушней.

Скажем: души нежные дельфинов

Пляшут под напев арабских джиннов

(Чем загробней, милый, тем воздушней).

Глупости. Но пусть другой напишет,

Что мечтам и струям есть граница,

Что, взлетев, приходиться спуститься,

Что нельзя, нельзя подняться выше.

Блеск и трепет. Может, символ рая?

Не струится, кажется, нирвана?

Забавляйся, Муза, созерцая

Светлое движение фонтана.

Пути, дороги. В Падуе Антоний,

В Толедо Греко, херес и паэлла.

И пестрой толчеей воспоминаний

Разбуженная память зазвенела.

Венеция. Фантастика собора.

Пел хриплый гондольер «О соле мио».

Мы пробовали петь «Санта Лючия»

И ели спрута алла маринара.

Над Альказаром посветлела туча.

Я помню башни в предзакатном свете,

И холодок узорчатой мечети,

И в кабачке холодный суп гаспачо.

И в сутолке Латинского квартала

Сорбоннского студентика-индуса

Веселая датчанка обучала

Искусству не пьянеть от кальвадоса.

А в Риге запах русского трактира,

На чайнике пунцовые пионы

И пирожок с капустой, отраженный

В сиянии большого самовара.

И как в кино, мгновенной сменой кадров

Покажет память многое другое:

И блеск берез, и тени старых кедров,

И римский день в полупрозрачном зное.

Мимо мумий! Мимо мумий! Мимо мумий!

(Трупов!.. Размалеванных матрешек!)

Мы прошли, мрачнея от раздумий,

В легкий мир фарфоровых пастушек.

И в гирлянды нежные вплеталась,

В тонких пальцах розовела роза.

Беленькой овечкой забавлялась

Милая распутная маркиза.

Над японской нежной панорамой

Соловей нефритовый защелкал.

Между лотосом и хризантемой

Был закат из розового шелка.

И ценя изящные искусства,

Мы прошли в нарядный зал распятий.

Там рубины осыпали густо

Тернии — и раны у запястий…

…Как могли ту кровь, тот пот, те муки

В золото оправить ювелиры?

Как могли художники тот ужас

Превращать в картины и скульптуры?

Бог в музее… Все-таки печальней,

Что замученный Спаситель мира

Украшает розовые спальни,

Заменяет пухлого амура.

Вы говорили нам, что если Бога нет,

В двойном небытии Вы все же с Ним сольетесь.

Любовь к Нему. О да. И лучше Ваш ответ

На смерть, чем плакать, о душе заботясь.

С Ним — даже если нет Его. В небытии —

Двойном. Паскаль, и Киркегор, и Достоевский

Могли сказать так. Да. Но с мудростью змеи

Поверим, как они — нет, не по-детски, —

В бессмертие! Мне снилось: «хор светил»;

К своей звезде, голубоватой Веге,

Стремится светлый дух, который был

Владимиром Васильевичем Вейдле.

А может быть – туда, к родным местам,

Где желтая сыреет штукатурка,

Невидимый, идете по мостам

Былого пушкинского Петербурга.

Но вероятнее, что Вы перенеслись

В любимые свои пейзажи кватроченто,

Где тонкий, стройный, острый кипарис,

Холмы, ручей голубоватой лентой,

Оливы, пинии, дворцы. Далекий вид,

Голубизна – и Бог на небосводе,

И белый ангел над леском летит,

И белый Голубь реет и нисходит.

В кафе «У Денизы» нас было трое:

Ирина Одоевцева, Вы, я.

И вы читали стихи о Трое

И что не будет небытия.

Я плохо помню строфу о Гомере.

Был вечер, Париж, бульвар Распай.

И я завидовал Вашей вере,

Что души бессмертны, есть Бог и рай.

Уже полгода, как нет Вас на свете.

Есть то кафе, каштан, Монпарнас.

Афина в шлеме на древней монете,

Мной привезенной, бессмертней Вас?

Я в Греции был. Я не видел Трои.

Не мчался на битву Алкивиад.

Не Одиссей валялся на зное

У опрокинутых колоннад.

Но… мир Одиссеи, мир Илиады…

Солнечный диск метал дискобол.

Рыже-багряный лист винограда

Трогал, играя, легкий Эол.

Над горным обрывом мелькнула серна,

В долине шли овцы и пастухи…

Это голос Ваш, глуховато, мерно

Скандирует греческие стихи?

…Над Люксембургским садом сияя,

Как над Акрополем, как тогда,

Круглится месяц. Нет — мяч Навзикаи!

А души — бессмертны. Бессмертны, да?

Я разломил китайское печенье

С билетиком внутри; мудрец Конфуций

В нем заповедал: избегай эмоций

И презирай житейское волненье.

Мне китаянка подала чоп-суи

И вонтон суп – китайские пельмени –

И про билетик пискнула, что всуе

Всегда и всюду избегать волнений.

И я задумался о смысле жизни

И что такое время и пространство

И долго шел осенней ночью поздней

По улице уныло-протестантской.

И вдруг я оказался, легче ваты,

В китайском умозрительном пейзаже.

Под узловатой веткой угловато

Серела цапля, тонкая, на страже.

И водопадом низвергалась ива,

В зеленом камыше пестрела утка.

На озере не колебалась лодка,

В которой я задумался лениво.

Сокрыла цаплю синяя прохлада,

Плод размышлений оказался горек.

Мы навестили фанзу, где у входа

Светился темно-розовый фонарик.

А выйдя из нее, опять предались

Игре трансцендентальных медитаций,

И показал логический анализ,

Что сердце мира стало синей птицей.

Мы давно отдыхаем

На чужих берегах.

Здесь, над пальмовым раем,

Мой развеется прах.

Нет, какое там горе?

(Ельник, холмик, снега?)

Увезут в крематорий,

Да и вся недолга.

Ни тоски, ни обиды.

Не вернемся домой.

Падай с неба Флориды,

Пепел серенький мой!

Нет, какие могилы?

(Галка, осень, дожди…)

На Ваганьковском, милый,

Не позволят, не жди.

Что ж, ничуть не обидно:

Ведь в могиле темно

И березок не видно,

И не все ли равно?

Я с тобой не поеду

В голубую Тоскану.

По остывшему следу

Возвращаться не стану.

Помню двух флорентинок —

И сестер их в Уффици.

Где кончается рынок,

Там хотел я родиться.

Как пестра Санта Кроне!

Как прохладна Капелла!

Микеланджело: тело,

Утомленное, Ночи.

Мощь и строй синьории,

Пестрота кампаниле.

Мы о чем говорили?

О тебе, о России.

Вход в прохладную казу,

Купол, свет, черепица.

Мне хотелось там сразу

Умереть и родиться.

– Ты Микки Мауса не признавал. Ты говорил:

— Таких существ на свете нету. –

Мой семилетний друг, скептический зоил,

Постранствуй по другому свету!

Твой простодушный ум, твой простодушный смех…

Ты не подозревал, что в той, загробной жизни

Ты встретишь существа еще страннее тех,

Которые придумал Дизни.

Ты не подозревал, что сам Иеронимус Босх

Не мог вообразить невероятных тварей,

Какими населил не Вельзевул, а Бог

Свой светлозвездный бестиарий,

Что даже на Земле есть мириад существ

Необычайней, чем мышонок Микки.

Но что Земля? Что ад? Теперь — ты житель мест,

Где светят ангельские лики.

Не веря ни в какое перевоплощение,

Поэт молился: сделай милость,

Чтоб это маленькое недоразумение

Благополучно разъяснилось!

Ты на меня наслал болезни — но зачем они?

Не надо. Исцели поэта,

Чтобы успел он спеть Тебе свои Те Deum'ы

Вот в этой жизни, в теле этом!

Я знаю, жизнь моя висит на тонкой ниточке.

Удушье. Отворяю окна.

Но даже кровь моя стучит почти ямбически,

Четырехстопно, семистопно!

О, дай мне срок из слов «любовь»,

и «кровь», и «пение»,

А также из любви и крови

(И тра-ля-ля), — о, дай создать стихотворение

Прекрасней райских славословий!

Существа из далеких галактик

С нами выпьют на ты, я уверен,

И по-русски споют нам про чубчик,

Кучерявый, с прононсом просвирен,

Как советовал Пушкин-арапчик.

Уроженцы кометы Галлея

Обожают святая Россия.

Им сказали в Святом Ленинграде,

Что поют при церковном обряде

Про китайца в саду, в огороде.

А в созвездии Пса, где не лает

Каждый третий, проверено всеми:

На Руси при царе Николае

Проживали в Москве и Батуми

Люди с пёсьими все головами.

И турист из Большого Шакала

Знал: Москва при царе состояла

Из одной деревянной матрешки.

Потому-то она и сгорела.

Но пришел царь Сталтан или Мушкин

И построил две новых матрешки.

Был освещен торжественный фасад

Парижской оперы. И был высок, велик

Триумф крылатых Муз, божественный парад.

Я помнил те венки, простертые в закат,

И надпись «Poesie Lyrique».

Я жил в Париже целых восемь лет,

Уехал тридцать лет тому назад.

Там жили русские поэты. Больше нет

В живых почти ни одного. Конь Блед

Умчал их в тот, небесный вертоград?

В землице Франции они лежат.

Они писали русские стихи.

Они из-за кладбищенских оград

Кивают мне: — Хотелось бы, собрат,

В Россию… А? Да где ж: дела — плохи.

В землице русской? У березок, в ряд?

Нет, вряд ли. И мечтать напрасный труд,

Что наши трупы въедут в Петроград

(Что бронзовые Музы осенят

Храм Эмигрантской Лирики?). Капут.

А вот стихи — дойдут. Стихи — дойдут.