Т.1 Стихотворения

Может быть, оба мы будем в аду.

Чертик, зеленый, как какаду,

Скажет: «Вы курите? Кукареку.

А где ваши куррикулум вите?

Угу. Садитесь оба на сковороду.

Не беспокоит? Кра-кра, ку-ку».

Жариться жарко в жиру и в жару.

Чертик-кузнечик, черт-кенгуру,

Не смейте прыгать на сковороду.

Мы хотим одни играть в чехарду.

«Ква-ква, кви про кво, киш-миш, в дыру»

Кикиморы, шишиморы, бросьте смешки,

Шшш! Не шуршите вы про наши грешки

В шипящем котле сидит Кикапу,

А мы — мы обманем эту толпу,

Этих чертей, зверей, упырей,

Мы полетим над синью морей,

Мы будем вдвоем играть в снежки —

О, снег для твоей обгорелой руки!

В стране Шлараффенланд,

В заоблачной стране Шлараффенланд

Зоолог и турист Каннитферштан

(Из Копенгагена) зашел в кафешантан

Но оказалось, это крематорий.

Он был рассеян и себя позволил сжечь,

Развеял пепел и сказал: – Берите! –

И скоро заблудился в лабиринте

Лабораторий мировой истории

И ночи, где на дне Левиафан

Мычал и бегали хамелеоны

(Краснея, голубея, зеленея).

Там в обществе кентавров, минотавров,

Реакторов, министров, минометов

Каннитферштан сидит и пьет манхэттен

И смотрит, как в аквариуме черном

Химеры, великаны-тараканы

На Гулливера квакают, квакваны.

«Ирония судьбы». Смертельное ранение иронией.

Хо-хо! И мертвый расхохочется.

Не плачь – и рана не беда, не тронь ее,

Не плачь, молчи, не обращай внимания,

Мне расхотелось жить, тебе расхочется.

Ты «сел не в тот вагон». И я. («Бывают недоразумения»,-

Сказал верблюд, слезая с утки.)

Была зима, снега. Ночные тени я

Пытался разогнать иронией,

И пили мы вторые сутки.

Мы опоздали, навсегда. Не опозорены,

Но всё пропало, всё пропало.

«Ирония судьбы». Судьба, мы ранены иронией.

Мы сброшены с пути, как поезд взорванный

У обгорелого вокзала.

Пример предустановленной гармонии,

Новорожденный стал новопреставленным.

Пустой собор. Не кашляй. Отпевание.

На мраморе надгробное рыдание

(Последнее, немое целование…).

Пойдем к цветам, у гробика расставленным.

К слепому личику, косому лучику?

Но в лучшем из миров всегда все к лучшему

Он умирал без боли, без сознания.

…На кладбище: имеет ли значение

Высоко в небе смутное свечение?

…Те бронзовые розы на распятии,

Те отблески на обелиске. Снятие

С креста. И грусть, и жалость, и апатия.

Темные водоросли предвесенней ночи,

Темные лепестки ночной души пустынного мира.

Но уже возникает над бесшумным садом

Серое пламя.

Пепельные кораллы предрассветного часа,

Серая лава небытия, молчанья, забвенья.

Но уже на туманном пепелище жизни —

Голос из пепла.

Что же, плыви, уплывай, саркофаг ночного покоя,

Медленный катафалк безмолвных бессонниц.

Снова — влачить на плечах тяжелую ношу дневного

Скорбного скарба.

Снова – встречать на пути огромные скорбные камни

Вечных Сизифов.

Лунная ива в снегу –

Белая арфа.

Мертвый лежал – ни гу-гу –

В бледном безлюдии парка.

Тени к убийце ползли

(В липкое влипли).

Так далеко от земли

Тлело Созвездие Лиры.

Небо, сапфирный престол,

Звездные сонмы.

В парке убийца прошел

В лунные снежные сосны.

Что же! Не ох и не ах:

Струны и гимны.

Что там! На лунных снегах

Многие гибли.

Звуки порхали: бах-бах,

Точно колибри.

Мертвый пейзаж на Луне –

Вариант омертвелой печали.

Сколько вариантов печали

(И смерти) известно мне?

Что там было, в язвах Луны?

Варианты чумы и проказы?

(Ах, сердце, ну что тебе фазы

Той прокаженной Луны?)

Есть варианты и здесь —

Эмфизема, саркома, склерозы.

Вариантов множество есть.

Но горы, озера и розы

Нам радуют сердце здесь.

А впрочем, зигзаги гор —

Больничная кардиограмма.

И сердце – хлам среди хлама,

И Смерть, Непрекрасная Дама,

Нисходит с безлунных гор.

И яблоко, по зрелом размышлении,

По ветке чиркнув, быстро стукнулось –

Свидетельство закона тяготения.

И черный кот поймал мышонка белого,

С ним поиграл, а после съел его –

Закон единства противоположностей.

И там, где спорили две точки (зрения),

Прямая (фронтовая) линия

Была, увы, кратчайшим расстоянием.

Потом разрушили до основания

Два города в весенней зелени

(Закон достаточного основания).

И солнце в море опустилось весело,

Теряя в весе столько, сколько весила

Им вытесненная купальщица.

«И срублен ты, как маков цвет, под коре-

»нь, на жизненном пути, в житейском море.

»Метался, как подкошенный, как вко-

»как вкопанный, убит безжалостной руко-

»й, как прошлогодний снег. Бесстрастная луна

»увидела, как во-царилась тишина,

»ти-ши, ши-ши, ши-на… И ты, увы,

»как все,

»в моги-

ле-

ле-

ле-

жишь, как белка в колесе,

»как лист перед травой, как клетка в птичке —

»как птичка в клетке, клетке-невеличке,

»и ниже, ниже, эх, травы, тра-тра, тра-тра,

»травы».

Далекий лед, далекий дымный день

Над миром облако висело.

И фосфор жег сердца людей.

Бежали тени, в небе гналась тень.

На дереве висело тело.

И мать вела чужих детей.

Ложился желтый свет на жесткий снег

Был красный след на белом свете

Был черный след еще ясней.

Был черный лед, я видел снег во сне.

Был темный дым над миром этим.

Был дом, горевший в тишине.

Обожжены, обнажены, обижены

Края души — и вот, о смысле жизни,

О том, что мы искажены, обезображены,

Что жизнь порою хуже казни, —

И черт хихикнул: «Это наши козни,

Мон шер, о богословской сей материи

С вопросами соваться к Небу

Смешно: шарады, фокусы и ребусы.

К ним комментарий — крематорий.

Все просто потому, что потому

Оканчивается, окунчивается на у».

Там поют гиены и павлины

Ходят по долинам золотым,

И слетает к лилиям долины

Бывший демон – серафим.

Нежатся с акулами святые,

Грешники сыграли с Богом в мяч.

Примеряет нимбы золотые

В ризе розовой палач.

Ангел ведьме наливает: пейте!

Светится добром бокал вина.

И осанну засвистел на флейте

Белоснежный Сатана.

Радуются ангельские рати:

Тишь да гладь, да Божья благодать.

Мы туда, любезнейший читатель,

Киселя пойдем хлебать.

Питекантропы в Пинакотеке,

Орангутаны в Оранжери.

Дух птеродактиля в человеке:

Гиббон в геликоптере, смотри.

А там, в реакторах, изотоп

Урана, гелия. Снова — опыт.

Смотри: Акрополь, питекантроп,

Летающий ящер, темный робот.

Реакторы, роботы. Не дразни

Горилл, мандрилов, крокодилов.

Плутон, Урания. Мы в тени

Их страшных царств, их царств немилых.

И скоро в ракете астронавта

Уже троглодит взлетит несытый.

И скоро увидят следопыты

Плезиозавра, бронтозавра.

Уран, плутоний. И троглодиты.

И термоящерное завтра.

Таракан Тараканий Великий, властелин пауков и

лемуров

Шел войной на лангуста Лангуста, властелина

мокриц и мандрилов.

Над рядами кротов или крабов сто вампиров

топорщились хмуро

Рассветало. Был снег на равнинах. И сердце томи лось.

Тараканий, шевеля усами, осуждал теорию квантов.

Лангуст, шевеля усами, поучал, что важней –

квакванты.

О, как трудно дышать! Сколопендры в темнеющем небе.

Густо падает снег. Чье-то сердце лежит на сугробе.

Уже уносило в жерло расширяющейся вселенной,

В черной пустоте кружило Таракана, Тамерлана,

Лангуста, Ксеркса.

В конусе небытия Тарантул вращался, пленный.

Два огненных дикобраза вертелись, грызясь из-за

сердца.

Только мы отдыхали одни в отвратительном царстве

Эринний.

И на сомкнутых веках твоих были пепел, и слезы,

и – иней.

Ну и ну, ну и дела, как сажа бела, трала-лала.

А ночь светла, а коза ушла, эх, бутылочка по

жилочкам по-те-кла.

Ушла коза от козла. Ушла. Куда? В Усть-сы-сольск.

Не в Усть-сы-сольск, так в Соль-выче-годск.

Ау, моя коза. Чепуха хандра. Ха-ха, ха-ха.

Эх, гали-мать-я.

А ну и луна же. Во всю луна. Хандрит она, что

она одна?

Сто грамм забытья. Двести грамм забытья.

Хотите вина, мадам Луна?

Там Близнецы. Там Козерог. С козой, без козы?

Там Водолей.

Налей, налей, бокалы полней, козу вините в

смерти моей.

Ну и тишина. Нальем Близнецам.

Нынче здесь, а завтра — тамтам.

Мертвый вялый туман,

кокон печали и скуки,

серый огромный кокон,

где стынет личинка рассвета,

куколка полдня.

Что делать, если душа

молчала так долго,

что на губах ее сплел

паук паутину?

Что делать, если сердце молчит

мертвой трихиной?

На остров Цитеру. Выпьем в пути.

Ну что? Цикута в бокале?

И горький миндаль. Миндаль? Почти

Цианистый калий.

Да нет уж, — хватит яда в крови:

Ее не раз отравляли

Остатки надежд, крупицы любви,

Сухие кристаллы печали.

А в печени камень. Осадки души

В таком, ха-ха, минерале.

А где самородок счастья? Ши-ши.

В Австралии. На Урале.

«Житейское море» катит куски —

Янтарь? Едва ли, едва ли.

Обломки желаний, сгустки тоски.

Мелочь. Детали.

Дни мои, бедная горсточка риса…

Быстро клюет их серая птица.

Мелкий стеклярус кустов барбариса

К позднему утру весь испарится.

Осень. Валяется блеклая слива

В грязных остатках бывшего ливня.

Как ей в грязи тускловатой тоскливо!

Если б могла — она бы завыла.

Ну а солдатом (а пули-то низко)

В луже валяться? Страшно и слизко.

В черном болоте, как черная крыса…

Дни мои, бедная горсточка риса.

А ты размениваешься на мелочь,

На пустяки, по пустякам,

И головней дымится тусклый светоч,

Который мог светить векам.

Ну что же: невезенье, омерзенье,

И муха бьется об окно,

Опять попытка самосохраненья,

Хотя, казалось бы, — смешно.

О, позабудь житейский хамский хай

И стань сама свободой и покоем.

Ты мелкая? Не льешься через край?

Но — расцвети, белей, благоухай,

Душа, не будь лакеем, будь левкоем.

Живу, увы, в страдательном залоге.

(«Бессмертья, может быть, залог»?)

Не жизнь — смесь тревоги и – изжоги

Туманный яд, холодный «смог».

Да, да, сегодня красная погода,

Да, презеленая, отстань.

Делишки и делишечки, простуда,

Больная, сломанная тень.

Но — русские авоси да небоси,

Всё — ничегошеньки, пройдет.

Сереет небо, холодеет осень.

А скоро — иней, скоро – лед.

…Кто смотрит? Искупитель? Искуситель?

Неясный нимб… Да нет – луна…

И не о чем, и незачем, простите…

«Луна — бледна». «Весна – красна».

Загуляй ты выпей полдиковинки,

Целовать кидайся целовальничка,

Надивись на дивные штуковинки,

На девиц-красавиц балаганчика!

Барабанщики там и бубенчики,

А на лбу серебряные венчики.

Суматошливо-то, скоморошливо,

Без горючих слез, пляша-играючи,

И ни будущего, и ни прошлого,

О голубушки мои, не знаю чьи,

Было давеча, стало нонече.

Пляшут ангелы, скинув онучи!

О, немножечко хоть, Боже наш, немножечко –

Ах, да что же, мужичку уже неможется.

Хоть машинка заливается натужная,

Да слезинка наливается жемчужная:

Где ж ты, нежная царица Шемаханская?

Эх ты жизнь, как говорится, арестантская!

Да, расчудесно, распрекрасно, распрелестно,

Разудивительно, развосхитительно,

Разобаятельно, разобольстительно,

Не говори, что разочаровательно.

Но как же с тем, что по ветру развеяно,

Разломано, разбито, разбазарено,

Разорено, на мелочи разменяно,

Разгромлено, растоптано, раздавлено?

Да, как же с тем, кого под корень резали,

С тем, у кого расстреляны родители,

Кого растерли, под орех разделали,

Раздели и разули, разобидели?

Помню изгородь, помню жимолость,

На крыльце серебристую изморозь,

А на окнах — морозную живопись.

Это память плющом цепляется,

А стена — завалилась, заляпана

Черной известью, шлаком, слякотью.

…Поплыли дымки — гуси-лебеди,

И домашний очаг — бомбой вдребезги:

Ну, друг Иов, живи — в страхе-трепете.

Дым не хуже был, чем у Авеля…

О дыхание дымного ангела

Там, где армия жгла и грабила!

По сумрачно-желтой арене бессмысленно скачет –

Ну что, обреченный, израненный, черный, священный?

О, взлеты пурпурных плащей над твоей незадачей

И свет золотого камзола (и точность движений).

О, смерть в розовато-сиреневых ярких чулках

И яркие синие туфли — и точность их шага,

За желтой изнанкой плащей – золоченый рукав.

И вот уже кончено, бедный, — последняя шпага.

Так жалко упал на пятнистую охру земли.

Как лилии, стрелы росли из кровавого бока.

За хвост привязали и стремительно поволокли –

Поспешно, позорно, — позорно, поспешно, жестоко.

А впрочем, к чему красноречие? Двадцать минут

Тобой занимались, тебе оказали внимание.

Зачем обижаться? Другие и хуже умрут.

А я – поживу. До последнего, брат, издыхания.

Была вечеринка в аду. И с бутылочкой рома

Склонялся Иуда к чертенку с лицом херувима.

И Каин скучал подле черной диавольской кухни.

«Святому Георгию» пели драконы «Эй, ухнем»,

И демоны выли «Те Деум» средь гама и дыма.

И серые тени змеились у лодки Харона,

И теням туманным показывал фокусы Хронос,

И чья-то душа, разжиревшая черная такса,

В зеркальной стене отражаясь, прилипла к паркету.

И мы танцевали на темных волнах Флегетона,

И черный оркестр погружался в мерцание Стикса,

Огромные люстры летели в застывшую Лету.

Все, кажется, ждали Христа. Нет, конечно, не ждали.

Акакий Акакиевич,

шинель – «тово»!

Петрович покачивает

седой головой.

Во граде Петровом

черный утюг.

Петрович, Петрович,

шинель – тю-тю!

Навек тю-тю, навсегда тю-тю!

О, если бы чудо – я чуда хочу!

Ворона покаркивает.

Могила. Снег.

Акакий Акакиевич,

шинель — шут с ней!

Не стоит искать, тосковать, бунтовать:

в обитель небесную мчится кровать.

В сиянье и славу, в парчу и виссон

Акакий Акакиевич облачен.

А если и нет — и тогда не беда:

над ним лебеда, под ним вода.

«Энергия — в материю!» Всё физика, да.

Копил, копил, сукно купил. Конец, господа.

Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма,

на острове воспоминаний шумят сухие деревья.

Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи.

Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью,

и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю

языка загробного мира. Я видел в Британском Музее

черную египетскую птицу. Вот она – сидит неподвижно.

Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица,

чем все птицы на свете.

Вечером на Гаваях я проходил между сучьев

окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось

услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они

остановились из уважения к вечности. Нет,

я не намекаю на сердце, я говорю

о тишине бессонницы, увядших письмах.

Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки,

лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки,

тени забытого имени, маленькие саламандры.

Не кажется ли тебе,

что после смерти

мы будем жить

где-то на окраине Альдебарана

или в столице

Страны Семи Измерений?

Истлеет Вселенная,

а мы будем жить

где-то недалеко от Вселенной,

гуляя, как ни в чем не бывало,

по светлому берегу Вечности.

И когда Смерть

в платье из розовой антиматерии,

скучая от безделья,

подойдет к нам опять,

мы скажем: — Прелестное платье!

Где вы купили его?

Черная птица на черном и снежном суку —

иероглиф печали.

Черный репейник в снегу —

идиограмма зимы.

Тени, твоя и моя, на белом сугробе —

граффити молчанья.

Треплются черные ветки кустов и деревьев.

Как беспокойна

китайская каллиграфия зимнего сада

и как беспредметна —

абстракция света и снега.

«Мимоза вянет от мороза».

Но нет мороза. Ледоход.

Ночь, водянистая медуза,

В дождливой мозглости плывет.

И, маленькая марсианка,

Душа в земное бытие

Глядит, и мокнет перепонка

На ручке бледненькой ее.

Не плачь, душа! Гляди сквозь пальцы

(Их целых семь, как лед они)

На смутно-сумрачные улицы,

На тускло-мутные огни.

Не лучшая метаморфоза?

А в прошлой жизни разве – рай?

О муза, не кончай рассказа!

Напомни мне! Не улетай!

Не выходи за марсианина!

С ним не дели любовь и — кров.

Звучи, мимоза, Мнемозина,

Как музыка других миров.

Душехранилище хоронят.

Из трупных аминокислот

Тюльпан с огнем росы в короне

Над гробом душным прорастет.

Не хромосомы — хризантемы.

А в небе горы, тень вершин.

И в том краю, где будем все мы,

Ты медленно идешь один.

Преображен, неузнаваем,

Не помня боли и тревог,

Ночным или вечерним раем

Проходишь молча, новичок.

Ты слышишь ангельские песни,

А мы — лишь шум недолгих дней.

Небесное тебе — небесней.

Земное нам — еще земней,

Еще больней — или милее?

Еще дороже каждый час?

Не суета, а суть… Аллея,

Могила. День почти погас.

В ожидании окончания,

Окончания «представления»,

Ты смотрел на море вечернее,

В полутень молчанья печального?

Золотистое, серебристое

Опускается в море мглистое.

Вот была Атлантида, кажется.

Под водой она, не покажется.

Ты глядел на вазы этрусские?

Где этруски? Лишь вазы узкие.

Как, любезный друг, самочувствие?

Все умрем – этруски и русские.

Всё на свете только предвестие,

Всё на свете только предчувствие,

Что в холодный пласт, в струи тусклые…

Ну а вазам — вроде бессмертия.

Но бессмертие это – грустное.

Лилась виолончель, как милость или чудо,

Но отравили звук усталость и простуда.

Я Пушкина читал, но голова болела,

И сладость нежная не победила тела.

Был океан, закат, но… ныла поясница,

И не могла душа сияньем насладиться.

О, тело смертное. Но больше не прикажет

Мне ничего оно в наджизненном пейзаже,

Где слухом неземным и зрением нездешним

Я буду жизнь ловить… в молчании кромешном.

А может быть — глухой — слепой — без чувств,

без боли,

Как мертвый эмбрион в холодном алкоголе?

Ни в коем случае, ни в коем случае,

Хотя случалось и случается,

Что сероватое, певучее

На ветке тонкой покачается –

И почему-то получается,

Что не выветривается из памяти

Тот ветер у церковной паперти.

И тополя переливаются,

Струится ива там, у Припяти,

И горе преодолевается.

Душа легко переселяется

В далекое, былое (лучшее?),

В тот полдень, выбранный из прихоти,

В лучи и тучи, в то, летучее…

Но всё случайно, в лучшем случае.

«Документально и фактически

»Доказано фотографически,

»Детально, дактилоскопически:

»Мы жили в Ейске, после — Витебске,

»Сидели в Полоцке и Липецке.

»Не знают в уголовном розыске,

»Что жили мы с тобою — в Божеске,

»В Богочертовске, в Новодьявольске

»(Кормились песенкой — о яблочке),

»Что распевали «Вдоль по Питерской»,

»Гуляя у снесенной Иверской,

»Что жили в Райске, Адске, Ангельске

»(Там снег белее, чем в Архангельске),

»Что спали на снегу — на Витебской —

»В Верхнеблаженске и Мучительске…»

Зачем, скажи, ты терпишь холод грубый,

Не рвешь серебряную нить,

Скрипач усталый, друг печальногубый,

Кого надеешься пленить?

Кто слушает? Кто вслушается в пенье

Поймет мелодию твою?

Один смычок целует в восхищенье

Струну, певучую струю.

Ну что ж, мечтай, что там, у страшной двери,

Где вьются тени средь теней,

Увидишь ты, как тихо внемлют звери

Жемчужной музыке твоей.

Орфея-то, признаться, растерзали…

Забудь — легенда, не беда.

А нас, напротив, — по плечу трепали!

(И жизнь нас — потрепала, да).

«Поэты – бессмертны…» Светлело, неярко,

Над лондонской маленькой Мраморной Аркой.

Ты спорил о славе у края Гайд-парка,

Где Байрон — а может быть, это Петрарка?

Бессмертье поэтам? А если ни жарко,

Ни холодно им от такого подарка?

…Там дальше Вестминстер, аббатство, где лица

«Бессмертных» поэтов… Но мрамор пылится,

И Шелли не видит, что — солнце, что птица

Летит над аббатством и воздух струится.

…А в греческой урне, любимице Китса,

Не сердце, а мертвое сердце хранится.

Мы говорили о свободе воли,

О Зле и о Добре мы говорили,

О Боге, и о смерти, и о счастье

(И снежное повечерело поле).

Мы говорили об Экклезиасте,

О карме, Достоевском и Эсхиле.

Мы принимали белые пилюли,

Усталые лежали на постели.

Мы думали о том, что постарели,

Что было в жизни очень много боли.

Мы говорили… о свободе воли.

И доброго мы ожидали знака

От зимних звезд, от знаков Зодиака.

Только ветер пролетит, пойдет широко,

Над Онегой, а потом — над Окой.

Только свет на непрозрачной тугой волне

Покачнется над ершом в глубине.

Только золотом пальнет отряд пескарей,

Только облако пойдет поскорей,

Или утки к селезню подплывут,

Он блестит, зеленый — ну изумруд!

(Сочетание в реке утиных теней

С отражениями русских церквей.)

Надо бы хоть уткой туда доплыть.

Ну да что говорить, о чем говорить!

Сказано — нет, и — сколько лет, сколько лет!

Нет и нет, а на нет — и суда нет.

Светлые белые горы –

метаморфоза музыки,

и воздух воскресного белого, снежного полдня –

прозрачный кристалл тишины.

Как много задумчивой мудрости

в снежном безветрии.

Белеют сугробы, большие аккорды покоя.

И солнце нисходит.

…Потом, перед самым закатом,

косые лучи, серебристые легкие флейты,

играют прелюдию вечности.

Я помню телеги в полях предвечерних

И глину дороги в возне воробьиной,

Эстонское небо, осенний орешник,

Грибы и чернику, сухой можжевельник

И мелкий ручей, серебристый, недлинный,

Сияние сосен, прямых, корабельных,

И вереск, лиловый, и желтый бессмертник,

И желтый закат над эстонской равниной,

И линию лодок — вечерних, последних.

Туманный жемчуг, осенний день.

Мутна земная дребедень.

Мерцает нежная тишина,

Больного мужа бранит жена.

Серебрится дождик райски-легко,

Идет прохожий с одной рукой.

Сиренево-палевая высота.

Спешит счетовод считать счета.

И в мире бедной белиберды

Блаженно-влажные сады,

Алмазы дождя и фонарей,

Жемчужный ветер с южных морей,

В топазовом небе свет облаков,

Опалово-нежный дым над рекой.

Особенно когда осенне-одиноко,

И облако лежит покойно и широко

У края светлого юго-востока.

Особенно когда осенне-опустело,

И озеро серей, и медленно и бело

Поднялись гуси, точки для прицела.

Особенно когда осенне-обреченно,

И озими влажны, и сизая ворона

На поределом оперенье клена.

Особенно когда совсем обыкновенно,

Едва озарено, и чисто, и смиренно,

Прозрачно и прощально, незабвенно.

Был океан лазурно-фиолетов,

И это было, может быть, ответом.

Был небосклон почти такого цвета,

Как цвет акации прохладным летом.

Переходило небо в тон опала,

И это — тоже, как-то, утешало.

Была вода в графине и бокалах

Собранием сияющих кристаллов.

Горсть виноградин, нежных изумрудин,

Как светляки, мерцала нам на блюде.

Тебе не жалко, что и мы забудем

Цвета, ненужные серьезным людям?

И мириады звезд, и мириады лет,

И тишина с небес, и серебрится свет.

И только этот мир, и только эта ночь,

Когда ручей с горы — как замерцавший луч.

И полусвет лежит, как синеватый снег,

На темноте полей, у серебристых рек.

И озаренный мост, и почернелый холм,

И за холмом, в луче, автомобильный хлам —

Я не забуду, нет, я не хочу забыть.

Я не позволю, нет, меня навек зарыть,

Пока мерцает ночь, пока светает здесь,

Пока и тень и свет на белом свете есть.

Уже огороды не стоит стеречь,

И сияние меркнет скорей

(И девался куда-то последний скворец)

На дубе листва продолжает стареть.

Посияй же, останься, согрей!

Мир становится сух, прозрачен и ветх.

Он уже осыпается весь

(Начиная со звезд). Недолгий век

У вселенной, у нас, у всех.

Скоро — мгла, это грустная вещь.

Да нет, я шучу. Да, дружище, я лгу.

Тошно слушать даже щеглу.

Он построил жилище, возился в углу

Мироздания, пел (о цветах на лугу) –

Что ты шамкаешь глухо про вечную мглу!?

И скворешню старик водружает на жердь

(Размышляя про жизнь и смерть).

А белая птица так низко летела

Над собственной маленькой тенью

(Сравненье: душа и бескрылое тело),

Над белым песком и над пристанью белой

В далекое то воскресенье.

И лодка, сколоченная из обломков

Далекого детства, синела

От моря и неба, легко, как соломка,

Плыла в позабытое царство ребенка,

Качалась — и странное дело:

Та лодка таинственно переплывала,

Причаливала, приземлялась,

И маленький мальчик по имени Игорь

Из давнего года, из давнего мига

На миг возникал, проясняясь.

Овальную раковину отыскал он,

Большую, на отмели серой,

Послушал: в ней глухо звучало, дрожало,

Текло, отзывалось — невнятным сигналом

И было похоже на сердце.

Тот берег в сиренево-серенькой пене…

Сияло, текло, холодело.

Из царства ребенка, из царства забвенья…

Как будто душа в тишине пролетела

Над собственной маленькой тенью.

Гиацинтом, левкоем

Насладиться спеши

Перед вечным покоем

Для безносой души.

Нежный персик попробуй

Он дозрел и готов,

А в раю уж не трогай

Запрещенных плодов.

Видишь, алые пятна

В нежно-бледном горят.

Там, в стране незакатной,

Не увидишь закат.

Ах! Отравленный скверной,

Под конец воспою

То, чего уж наверно

Не позволят в раю.

Знаешь, я сохраняю

собрание летних полдней,

полупрозрачных, точно стрекозы,

которые, помнишь, носились

в радостном блеске света

над яркой мелкой речкой

с белым прохладным дном.

Представь, я также храню

коллекцию летних ночей

разных оттенков синего.

Они лежат,

похожие на египетские скарабеи,

за прочным прозрачным стеклом.

Что с ними делать?

Кому я их завещаю?

Они понемногу бледнеют.

Мои гости считают,

что там, за стеклом,

пустота.

Играет ветер листами газеты

В твоей руке и краем программы.

Ты знала и знаешь – это приметы

Того, что ангелы рядом с нами.

Плывут по небу две бледные ленты –

Белесым дымом слова рекламы.

Они обрывки воскресной программы –

Концерта ангелов над нами.

Уже облака сияньем задеты

И светлы дали земной панорамы.

И, точно ветер, плывут силуэты

Лазурных ангелов над нами.

Играет ветер листами газеты.

Играет крыльями над нами.

В такую ночь весна не окончательна,

Но наступает несомненно.

Дождь побелен снежинкой незначительной

И кажется небесной манной.

А впрочем, ночь — почти обыкновенная.

По лужам, лунной мглой покрытым,

Шагаю. Но Земля Обетованная

Недалеко, за поворотом.

Ты думаешь, бессмертие неубедительно?

Но что же делать, что же делать?

А вот душа — задумалась мечтательно:

Надеется на Божью милость.

И человек на Бога вдруг положится:

Все просто, не непоправимо.

И замерцает мартовская лужица

Звездой далекой Вифлеема.

Из белой весенней ночи

Сделана ваша душа.

Она в моей отражалась,

Как маленький Млечный Путь.

Туманностью Андромеды

Хотелось обеим стать.

Но кончилось тем, что стали

Души туманом ночным.

А помните, птицы летели

Сквозь души наши весной?

Сияли утро и море,

Вода становилась огнем.

Я сказал ваше имя, и в море

Вырос певучий цветок.

Я почти изобрел, я знаю,

Заменитель вечности — и

Той ночью душа светилась,

Как маленький Млечный Путь.

Я думал о белой ночи,

В которой ваша душа.

Прощайте, Кощей Кощеич!

Еще кощее Кощея

Средь пищи, вещей и чая

Пищала тощая шея,

Несчастье нам завещая.

Но светлые чародеи

Умчали нас в эмпиреи,

В лазурно-смуглый Египет

Династии Птолемеев,

В алмазный воздух Памира,

В страну Лиловых Пигмеев —

О, мы улетели в лепет

Земфиры, зефира, эфира!

На мгле, на волшебном кристалле,

На пламени мы улетали!

В лазурном и лунном небе

Нашли мы Царевну Лебедь,

Чертог изумрудной игрушки,

Прекрасной Царевны Лягушки!

Прощайте, Кощей Кощеич!

Здорово, Иван Царевич!

Арабским удивительным дворцом,

игрой узора бледно-розовато-

сиреневато-сизого, замысловатой

игрой любуясь…

Но, усталый соглядатай,

я видел девушку с особенным лицом.

Слепая девушка ходила подле нас

с водительницей, объяснявшей очень скоро,

и осторожно трогала она

сиреневатый край узора.

Но что наказанная слепотой

могла узнать о нежной, о нежнейшей

утонченности той, изысканности той,

искусственности той, изнеженности той?

Был взор слепой, слепой, слепейший.

И я мечтал о том, что снидет Царь Царей

в сиянии, в алмазном свете,

что вот — Он исцелит, что Он велит прозреть,

дабы узреть,

узреть узоры эти!

Давай походим по дивным музеям,

где пышные чаши времен Возрождения

(агат, хризолит, сердолик)

пламенеют (большие тюльпаны)

и перламутрово-переливчатая лазурь

обыкновенного египетского трехтысячелетнего стекла

похожа на вечность.

Мы тоже владеем

остатками прежнего вдохновения,

когда глядим на прекрасный каменный лик

мученика, на узорчато-золотые Кораны

или короны тиранов (следы «исторических бурь»).

Короны. Не кровь и не слезы, ни капельки зла:

алмазно-рубиновый венчик.

Мы даже прощаем злодеям

на картине (работе, быть может, не гения)

за отблеск на нежно-сиреневых складках, за светлый

родник,

за блекло-оранжевые (с бледно-синим) кафтаны

на двух палачах, за топор, над которым лазурь,

за острую лилию — так она дивно бела! –

за венчик, за вечность.

Как большая темная миндалина

У певицы мандолина.

И глаза – миндальнее миндального.

Музыкантша уличная, дальняя:

Флорентинка, синьорина.

И мелодия сентиментальная

Всё прозрачней и печальней,

Всё нежней, вечерней и усталее.

Всё — певица, пьяцца, вся Италия

Всё хрустальней и прощальней.

И видна — незримая — зеленая

Озаренная долина

(Не Италия, скорей Инония),

Где поет счастливая, прощенная,

Неземная Магдалина.

Удивительно, как удлинен

Голубой силуэт минарета.

О, высокий расчет и закон,

И высокое царство колонн,

И объемы из тени и света!

Золотисто-зеленая вязь

Синевато-лазурных мозаик,

А на улице мулы и грязь

(И лазурная муха впилась),

И глаза малышей-попрошаек.

Гадит голубь на пыльный порфир,

Лепестки устилают ступени.

Царство грязи и царство сирени,

И стоит гармонический мир,

Композиция света и тени.

В огромном, царственном, торжественном саду,

Склонясь к лиловому тюльпану,

К пурпурным ирисам… Ни про мою беду,

Ни о твоей беде — не стану.

Здесь фиолетово-сиреневый нарцисс,

Так ярко мотылек желтеет,

И солнце золотит воздушный кипарис

Геометрической аллеи.

Здесь роза клонится тяжелой желтизной,

Пион багряно-фиолетов,

И все равно, что этот пышный зной –

Над усыпальницей скелетов.

Тем более, что так недолговечно-розово

(На мимолетно-золотистом) —

Непрочным волшебством заката позднего,

Мерцанием, зелено-смутным, озера,

Лучом, разлившимся по листьям…

Тем более, что скоро ночь, но тем не менее

Раскрылись розы, точно от прикосновения,

В японском садике, где ручейки с пригорка.

Прохладным сном — в Японии? В Армении?

В Норвегии? — Неслышным ветром синего фиорда

(И полночь, будто синее растение)…

О, восхитись, хоть ими, на мгновение!

Мне захотелось не иронии, а пения,

Волшебно-дивного восторга.

Взлетали фонтаны — светлые всадники.

Голубь уселся на мраморном темени древнего грека

символом мира и Духа. Белка метнулась

вниз по стволу и лучу – вышло вроде невзрачной

кометы

(хвост у кометы пышней, но откуда возьму я комету?).

Мальчик нагнулся и кинул в озеро камушек плоский,

который вдруг ланью запрыгал, тонуть не желая.

Собака из озера выплыла, и на асфальте аллеи

следы темно-влажные лап казались цветами,

каждый в четыре, смотри, лепестка (это «счастье»?).

И ласточки ножницами живо живыми кроили

летнее небо. Ласточки, где бы найти мне

несколько слов, я хотел бы, выкроенных из лазури?

Тополь полон волненья, и липа звучит, как лира.

На яблоке и на облаке ясный

Отблеск золота вечности.

Сердце, как бутон розы, раскроется скоро

От лазурной музыки мира.

Около озера ирисы, белые ибисы

(Точно маленький беленький архипелаг);

На светлом песке бело-сизый птичий помет.

А в небе жаворонок, будто якорь блаженных минут,

В светлую вечность закинутый якорь.

Ты ела изюм, золотистый, словно янтарь.

Твои зрачки были мелкие черные жемчужинки.

Завитки, как черный гиацинт, чернели над шеей.

Память! Навеки, точно голубенькая татуировка,

Знак на душе.

Нежный неясный дождь, как легкое забытье. Но уже

Полупрозрачные крылья дождя почти отшумели.

Сильный запах цветов, точно смутный настойчивый

шепот.

Если бы эти таинственные тридцать минут

Остались в вечности (мелким жучком в янтаре),

Но нет, они пролетели неизвестно куда,

Эфемериды, метеориты, прощайте.

Какая она, огромная, темная фреска жизни?

Вместо нее — мелкие фрагменты орнамента,

А душа — душа уже вечереет.

Если бы знать химическую формулу души,

Может быть, можно было бы что-то исправить,

А так… Слушай, ты веришь

В темную мифологию счастья?

В общем, мы плохие алхимики. Все же, видишь,

в руке у меня

Тускловатый кусок философского камня печали.