Таежным фарватером

Ах, сибирский Дунай…

С тех пор как мы начали путешествие, пожалуй, никогда и нигде не испытывали большего наслаждения от плавания, чем на Иртыше. Всем взяла эта река. По-сибирски вольно плещется в берегах. Быстра на ходу. «Оседлав» ее стремнину, можно мчаться по течению наперегонки с ветром.

А как заманчиво звучат названия иртышских селений, прибрежных возвышенностей, островов и речек, что полнят могучий поток! В этих названиях слышится русская и татарская речь. То справа, то слева открываются устья речек с незатейливыми именами — Винокуриха и Соленая, Грязнуха и Глухая, Белокуйка и Черянка, Ербашка и Туртас. Порой, оставляя позади приземистые деревеньки, удивлялись не однажды благозвучию названий — Мессия, Маи, Кирсарайск, Уват, Саргачи, Базьяны.

Особую прелесть реки ниже Тобольска составляют, несомненно, иртышские кручи. Мы уже думали, что видели уникальный дар природы, когда проехали десяток километров вдоль отвесной стены Тобольской горы, неожиданно оборвавшейся Сузгунским мысом. Но скоро справа показался еще более живописный яр, увенчанный таежной гривой и ниспадающими с огромной высоты шлейфами светлых осыпей. Только оборвался этот яр, как за ним появился еще один. Плывем день, другой, третий, а справа тянется все тот же высокий барьер. Кажется, испугавшись могучего течения Иртыша, сама природа воздвигла величественные редуты. Если бы не было таких укреплений, куда бы ринулась шальная стремнина?

Бесчисленными прибрежными горами мы и мерим свой путь по Иртышу. У Спартаковской горы купаемся. В четвертом часу утра на плесе у Тальничного яра встречаем старый пароходишко, который толкает две спаренные наливные баржи. Это «Капитан», знаменитый тем, что первым совершил когда-то рейс с первой сибирской нефтью. У Кошелевой горы, над которой торчат острые пики елей, разглядели полосатый столб с цифрой «400», что значит: до устья Иртыша осталось четыре сотни километров. Шайтанский мыс дает нам ночлег. С заплеска Марьиной Гривы — небольшой площадки у подножия крутого берега — снимаем изумительную по красоте излучину Иртыша. А у деревни Демьянское, где высятся на противоположных берегах два одноименных яра, свирепых и могучих, как Сцилла и Харибда, делаем дневку.

В старину Демьянское славилось удалыми ямщиками, высланными из Тверской, Нижегородской и иных губерний, для того чтобы гонять почтовые тройки между Тобольском и Сургутом. История деревни освещена зловещими отблесками великого пожара, вспыхнувшего здесь пет сто назад и уничтожившего тайгу вокруг.

Три с лишним века этому поселению. Но место, где поставили первую церковь, лежит на левом берегу Иртыша. Смыла река и вторую церковь. Третью построили в километре от берега. И снова почерневшая от ненастья и времени деревянная колоколенка, что высится над крышами домов, оказалась на берегу. И к ней подбирается Иртыш. Целые поколения демьяновцев были заняты тем, что переносили дома подальше в тайгу, оставляя реке огороды, улицы, дороги и пашни. А берега рушились неотвратимо. За двести сорок лет, как утверждают исследователи, Демьянское переносилось уже трижды. От первоначального своего места оно отодвинулось километра на два.

Вот каков он, своенравный Иртыш, река без мелей и бродов! И это о нем поется в народной песне:

А он не внемлет песне-плачу. Мало ему своего русла. Тесно в привольной долине. Напирает богатырь упругой грудью то на правый, то на левый берег.

Когда стремнина ударяет о крутую береговую стену, не позавидуешь и камню. А берега тут не так уж и тверды — песчаник да глина. Трудно ли полноводному потоку справиться с некрепким яром? И уносит Иртыш с собой размытые береговые укрепления. Уносит целые горы. Оттого и мутен вечно.

Порой в долине Иртыша слышны громовые раскаты при ясном небе. То падают в реку иртышские кручи. По рассказам старожилов, при таком падении река расступается во всю ширь. Перед горой, рухнувшей в воду, образуется сухой перешеек поперек русла. Три волны в это время несут разрушение и гибель. Одна выходит из берегов и затопляет противоположный берег. Две другие, тоже полные опасности, устремляются вниз и вверх по реке. Горе рыбаку в тот час. Вблизи обвала весельную лодку волна разламывает пополам и нет спасения гребцу. В 1885 году паровую шхуну «Надежда», оказавшуюся рядом с обвалом, выбросило на берег, перевернув вверх килем. Самое безопасное место, как ни странно, у перешейка. Там бессильны в какое-то время все три грозных вала.

При обвале страдает не только человек. Внезапный удар по реке оглушает рыбу. Очевидцы рисуют картины, как после первой волны, набегающей на сушу, весь берег — на несколько километров от реки — серебрится от рыбы. И говорят, будто только нельму не встречали выброшенной на берег.

Наслушавшись таких рассказов, мы уже не так беззаботно, как прежде, поглядываем на какой-нибудь яр с кротким названием вроде Старая Яма, Коротенький, Малый, Деньщиковский, Тальничный, Семейкинский или Тюлинский.

Загадки комариной ночи

Иртыш готовится ко сну. Растратил за долгий день свои силы ветер. Не лохматят реку волны. Прохладная сумеречность таится в прибрежных логах. Солнце опустилось куда-то за урманы, хотя наши спины еще пылают от его жаркой ласки. Впереди уже искрятся светлячки бакенов и береговой обстановки, хотя небо висит над головой белым пологом.

Мы решаем плыть всю ночь. Благо светло. Да и оводы — эти пираты речные — отстали. Теперь особенно внимательно следим за картой. Тактика плавания такова: красться от бакена к бакену, послушно повторяя все повороты реки. И никакого риска! Никаких импровизаций на тему: а не двинуть ли нам вон той протокой?..

Благополучно минуем Черный яр с его подводными карчами и Богатыревский перекат у приверха острова Тугаловского, широко раскинувшего песчаные и илистые отмели. Судя по лоции, пошла целая серия одноименных селений, расположенных на разных берегах: Луговая Суббота и Горная Суббота, Луговой Деньщик и Горный Деньщик. Раз «луговое» селение — можно в карту не заглядывать. Без проверки ясно: расположено на левом низинном берегу, где прекрасные заливные луга. А если село «горное», то тоже немудрено догадаться: на яру стоит.

За Бобровским перекатом едва не свернули по ошибке с фарватера в пересохшую старицу. Надо миновать еще два села— Луговое Филинское и Горно-Филинское. Лоция подсказывает верный ориентир — тут обрывается длинная «Филинская гора.

А вот и сама она. Тяжелой глыбой надвигается, загораживая полнеба. Недобрая, хмурая, поросшая лесом от самой воды до верхушки, она, кажется, вознамерилась преградить нам путь.

Но что это там — на вершине? Изгородь, что ли? Да не похоже. Будто строй непонятных, но удивительно ровных знаков. Смотрим в двенадцатикратный бинокль — и глазам не верим: огромные буквы четко читаются на фоне светлого неба — Правдинск.

Вот странно! Что это? Поселок? Город? Но не обозначен он на лоции. Достаем карту Тюменской области самого последнего издания: никакого Правдинска нет на всем Иртыше.

И без бинокля видны уже крыши домов. Огни. Ну и ну! А где же Горно-Филинское?

А бакены ведут прямо под гору, вдоль правого берега. На берегу емкости высятся, трактора стоят… Ну, нет! Надо все-таки выяснить, куда мы приплыли. Крутой поворот штурвала — и «Горизонт» мягко уткнулся носом в песок.

На берегу неясные фигуры людей. Окликаем их:

— Что это за место? Не Горно-Филинское?

Парень шагнул ближе к воде. Пожимает плечами.

— Не знаю, не местный.

— Откуда же?

— Из ка-пэ-и, — раздельно произносит он.

— А что такое ка-пэ-и?

— Киевский политехнический институт.

— А как это вас сюда? А? На каникулы, что ли?

— Да нет. Город строим.

Мы уж устали задавать вопросы. И устали от этих загадок. Не слишком ли их много?

Пока размышляем, как быть дальше, над берегом опускается теплая комариная ночь. И мы слышим звенящую тишину этого пустынного берега.

Студенты растворились в густой сумеречности. А мы не можем решить: остаться тут или плыть дальше? И то и другое глупо в равной мере. В конце концов нам не остается ничего иного, кроме надежды на то, что утро будет мудренее ночи.

Мы укладываемся спать прямо в катере. По-походному. А для этого надо замуровать себя в ватные мешки, обмотать головы марлей на случай нападения комаров и для верности вылить друг на друга полпузырька диэтилтолуамида.

А прославленное своей мудреностью утро преподносит еще несколько загадок. Проснулись оттого, что волна едва не вышвыривает нас на берег вместе с катером. Выбираясь из теплых объятий спального мешка, разматывая марлевый тюрбан и вовсе-то не соображая, что происходит вокруг, видим, как прямо на «Горизонт» движется огромный теплоход. Белоснежный «Генерал Карбышев» причалил, как и наш катер, ткнувшись носом в берег. Ого! Да тут даже и пристани нет!

С теплохода по трапу сходят пассажиры. Человек десять. Один с легким чемоданом. Группа ребят и девчат с рюкзаками. Некоторые и просто с узелками. Неужели все на отдых прибыли? Но и на работу с таким багажом не едут!

Недавние пассажиры без сожаления, как нам показалось, проводили теплоход. Постояли, осмотрелись и пошли вверх, на гору. По деревянной лестнице с перильцами. А там, на вершине, их ждал преогромный плакат: «Разведчик, помни! Ты приехал в будущий город Правдинск».

Десант романтиков

Хватит! Пора, наконец, заняться этими загадками. Начнем, пожалуй, со студентов.

По той же лестнице поднимаемся в гору. Там, где кончаются деревянные ступени, стоят свежерубленые столбы, которые оседлали электрики. Становимся под столбами и начинаем допрашивать парней, обутых в железные «кошки».

— Это вы про студентов киевских? Да вон, над тайгой, мачта с флагами. Там и лагерь у них.

Им-то сверху все видно. А нам? Идем наугад. Идем в недоумении. Вроде бы улица тут. Дома двухэтажные, совсем новые с виду. Да что-то улица очень широка. Ели столетние высятся посередине. Насчитали дюжину домов. А за ними — самая настоящая тайга. Но мы держимся дороги. И она приводит к строительной площадке. Похоже, школу строят.

А вот перед нами солнечная поляна в окружении темнохвойных елей. Выше деревьев — мачта с тремя флагами. У подножия флагштока — строй палаток. В скупой тени отдыхают парни. Один с прищуром заглядывает в дуло двустволки. Другой с трудом извлекает из «Спидолы» легкую музыку. Рядом раскинулся во сне парень в спортивном костюме. Возле водопроводного крана шумная толпа: загорелые спины щедро поливает прохладная струя.

Прошлись по лагерю. В дальнем конце видим на палатке солидную надпись: «Штаб». Заходим. Сидят за столиком люди. Лица сосредоточенны. Как у заводского руководства на производственной «летучке». Разговор о том, что командир отряда вчера еще уехал «выбивать» гвозди. И нет вот ни его, ни гвоздей. Завхоз горячится, стучит ребром ладони по шаткому столику:

— Чем я вас кормить завтра буду? Хлебом да компотом? Мяса-то на базе нет.

— Ладно, рыбы наловим, — успокаивает его кто-то. — Зря, что ли, спиннинги с Днепра везли?

Главный инженер свои заботы выкладывает: темпы строительства такие, что не успевает бригадам наряды выписывать.

В палатке армейского типа тесновато: восемь раскладушек под марлевыми пологами, столик, лавка, тумбочка. А на тумбочке замечаем нечто необыкновенное — огромный деревянный ключ. И на нем читаем все то же неожиданное слово: Правдинск.

— Что за ключ? — спрашиваем штабистов.

— Ну, это надо рассказывать с самого начала.

И вот что поведал нам невозмутимый замполит — будущий технолог-сварщик Миша Саенко.

…Всему институту было известно: каждый вторник в комитете комсомола собирается таежный штаб. Именно таежный, а не целинный. Конечно, поедут ребята из КПИ, как и прежде, на целину. Но теперь подбирается отряд особого назначения на нефтяную целину, в Тюменскую область.

И когда чрезвычайный и полномочный представитель Киевского политехнического института вернулся весной из сибирской командировки, лучшему художнику комитет комсомола поручил писать объявление: «Если ты романтик, то ты нужен тайге, комарам и геологам. Неси заявление в комитет комсомола».

Через несколько дней на столе у Валерия Чкалова, секретаря комсомольского бюро, лежало уже шестьсот заявлений. А в отряд надо было зачислить чуть больше двухсот девушек и парней. «Что делать? — спрашивал он своих помощников. — Выходит, на каждое вакантное место трое желающих. Как при поступлении в институт!»

Отбирали на поездку в нефтяной край «самых-самых» — целинников, дважды целинников, тех, кто умел не красиво говорить, а плотничать, класть кирпич и соблюдать неписаные законы студенческой коммуны. Отказывали многим. Даже тем, кто жаловался на неумолимых членов таежного штаба в партком института и ЦК комсомола республики. Не смогли отказать только Ларисе Рак. Хоть пугали ее комарами и энцефалитом, жарой и холодом, отсутствием танцплощадки и десятичасовым рабочим днем, она стояла на своем: «Была на целине — ив тайге пригожусь. Разве вам не нужна повариха?»

Киев покидали двести пятнадцать будущих строителей. А в Тюмень прибыли двести двадцать два студента. Семеро, понятно, «зайцами». И сразу население будущего города увеличилось до восьмисот двадцати двух человек за счет студенческого отряда «Ермак», прибывшего с берегов Днепра.

Десант романтиков был встречен с истинно сибирским гостеприимством. Начальник экспедиции нефтеразведчиков Салманов вручил командиру отряда символический ключ от будущего города на Иртыше…

Давно отзвенела рында, подаренная студентам речниками. Кончился обеденный перерыв. Отложили в сторону ребята и «Спидолу», и ружье, и шахматы. Все ушли на «объекты».

На строительной площадке восемь поднявшихся над фундаментом будущих двухэтажных домов. Возле каждого — шест с фанерной эмблемой факультета, ребята которого тут работают.

— Недели две назад были здесь полянки с доброй травой. А теперь… Видите? — это спрашивает главный инженер отряда.

Мы видим. Видим, как гордится главный инженер своими бригадами. Хлопцы легко управляются с мотопилами, тешут бревна, прикладывают отвесы к стенам. И все выходит у них так, будто плотничали всю жизнь.

— Буровики и геологи приходят посмотреть на свои квартиры. Придут, постоят, хорошее слово скажут. Их понять можно: живут в балках да землянках. Но недолго уже. К осени будет жилье.

У ближнего к дороге дома останавливается газик. Из него выходят двое. Впереди идет легкой походкой, отчаянно жестикулируя, человек с лицом южанина и чаплинскими усиками.

— Салманов приехал, — оживленно встречают его студенты.

И сразу смолкают топоры и пилы. Ребята протягивают руки начальнику экспедиции. А он, белозубо улыбаясь, говорит своему спутнику:

— Вай! Что они делают?! Что это за люди?! Смотри, начальник строительного цеха, они тебя безработным скоро сделают — весь Правдинск отстроят.

— А может, и правда: не отпустим их отсюда, — отшучивается начальник стройцеха экспедиции. — При таких темпах быстро отстроимся.

— Ну, где еще найдешь таких рабочих, чтобы по одиннадцать часов в сутки работали?

Ребята слушают темпераментный диалог и рдеют от смущения. И когда Салманов спрашивает, приедут ли они следующим летом, за всех отвечает один:

— Слово дали.

На шестьдесят четыре дня стали студенты хозяевами города. Они не уйдут отсюда, пока не помогут отстроиться нефтяникам. Эти парни оставят о себе добрую память в тюменской тайге. А домой увезут огромный деревянный ключ. Как драгоценный сувенир. Как подтверждение того, что появится на всех картах мира новая точка на нефтяной целине — город Правдинск.

Салманов держит пари

Побывав у студентов, мы нашли ответ лишь на одну из загадок минувшей ночи. Яснее ясного: растет здесь город. Он молод. Очень молод. Оттого и нет его на карте. На улицах не мудрено встретить пни столетних елей, которые стояли тут еще вчера или позавчера. Свежерубленые дома пахнут смолой. Но для кого их строят? Где же нефтяники? Почему не видно буровых?

Студенты советуют найти в конторе экспедиции Санарова: «Это не человек, а настоящий клад. Должность у него не такая уж заметная — начальник отдела кадров. Но он знает всех и все. С первых дней в экспедиции. И к тому же сам пишет историю Правдинска».

И мы отыскиваем этого человека в небольшой комнате управленческого здания. Его письменный стол стиснут шкафом, этажеркой и сейфом. Сам он напоминает моложавого дедушку. И даже старомодная косоворотка ему кстати.

Мы собираемся в течение получаса выяснить какие-то подробности из истории города, а гостим до полуночи.

Санаров извлекает из стола папки со старыми радиограммами, фотоальбомы и газетные вырезки. И каждая фотография, каждая радиограмма с буровой помогает ему вспомнить былое. Он называет десятки имен — начальников партий и шоферов, бурильщиков и геологов, которые, положив начало городу, разъехались возводить другие города. Его память сохранила в подробностях не только давние события, но и достоинства людей, искавших нефть.

И о чем бы ни вспоминал этот историк Правдинска, всегда в центре оказывался Салманов. Но странное дело: чем больше мы слышим о нем, тем загадочней становится для нас фигура начальника крупнейшей на Иртыше нефтеразведочной экспедиции.

— Не знаю, как повернулось бы все, если бы у нас был другой начальник экспедиции. Нефть, конечно, нашли бы. А вот был бы город — не знаю.

Фарман Салманов понравился нам, как говорится, с первого взгляда. Все подкупает в нем: открытый ясный взгляд широко распахнутых черных глаз, простота речи и движений, непосредственность и темперамент южанина. Он, несомненно, обладает счастливым даром человеческого обаяния, перед которым не могут устоять ни огрубевшие буровики, ни утонченные управленцы из центра, ни умудренные опытом исследователи. И все рассказывают о нем легенды. А такие же, как он, геологи без малейшего сомнения называют его самым смелым нефтеразведчиком Сибири. Эта слава, как тень, давно ступает за Ним, о чем он, пожалуй, и не подозревает.

Очень трудно не поддаться гипнозу неожиданных и красивых, малоправдоподобных и просто фантастических, но заслуживающих внимания рассказов об этом человеке. Рос он в трудное военное время. Мальчишеские годы протекали между школой и промыслом, где работал отец — потомственный бакинский нефтяник. После школы, которую окончил с серебряной медалью, перед ним не было сомнений в выборе жизненного пути. Конечно, на буровую! И им гордились на промысле: в работе чувствовалась хватка Салманова-старшего. К тому же парень неплохо играл в футбол и одно время небезуспешно защищал цвета команды мастеров «Нефтяника».

Недоволен Фарманом был только отец. Часто, может быть, слишком часто повторял он сыну: «Надо учиться, поступай в институт — без этого не станешь настоящим нефтяником». Но как это порой бывает, авторитет отца, к мнению которого прислушиваются соседи по квартире и государственные деятели, был слишком мал для сына. И все-таки отец настоял на своем. А может, встреча на промысле с одним' бакинским ученым остудила горячего Фармана. Ему открылась простая, как хлеб, истина: нефть берут не руками, а знанием.

Он пошел учиться. Конечно, на нефтяника. При распределении на первую практику услышал холодное и далекое слово: Сибирь. И он поехал в Сибирь. А вернулся с таежной буровой потрясенный богатством и устрашающей дикостью края, крепостью и надежностью характеров северян.

Для скольких его земляков бакинская нефть была источником дипломных и диссертационных работ! Но Фарман отвернулся от каспийской нефти. Он почувствовал запах сибирской, хотя о ней мало кто тогда еще слышал. Предложенная им дипломная тема о перспективах нефтеносности одного из районов Сибири вызвала в институте лишь недоумение. Никто ничего так и не понял, а Салманов уехал на преддипломную практику.

А потом он в третий раз уехал в Сибирь. И навсегда. Его, правда, послали работать в Кузбасс. Туда Новосибирское геологическое управление бросило лучшие силы в надежде найти нефть и газ. На поиск ушли годы. А нефти и газа не было. И как выяснилось, быть не могло, i Руководители управления уподобились человеку, который искал оброненный пятак под уличным фонарем, хотя точно знал, что потерял его на противоположной стороне улицы. Их можно было понять: нефть и газ нужны были Кузбассу как воздух. Но Салманов не хотел ни понимать, ни оправдывать неудачников. Он был убежден: нефть ищут не там, где хочется искать. И утверждал, что она есть на Средней Оби. Ему прощали дерзость только потому, что он был молод. «Молодости свойственно заблуждаться», — отвечали ему на критику. Впрочем, скоро его многоопытные оппоненты поняли наконец: прав этот неукротимый бакинец. Но признаться в этом побаивались. И решил спор лишь газовый фонтан в долине Оби у Березово. Вот тогда спешно отправили из Новосибирска изыскательскую партию в Сургут с Салмановым во главе.

Лучше бы не оказывали ему этой чести! С Сургутской партии ничего не требовали, но и ничего ей не давали. Салманов начинал на голом месте — с палаток на обском берегу. У него в сущности не было ни снаряжения, ни инструмента. Единственно, чем были вооружены он и его единомышленники, так это энтузиазмом и верой в удачу. Когда к нему приходили рабочие и жаловались на нехватку то одного, то другого, он отвечал:

— А знаешь, как мой отец в Баку руководит? Цемент нужен? Позвонил — и везут. Глина нужна? Позвонил — и везут. А я кому позвоню? Давайте сами изобретать цемент и глину.

День ото дня дела в партии шли хуже. Буровую вышку поднимали всю осень. Когда, наконец, забурили, праздник был. Да недолгий. Нефти скважина не дала. Вторая, третья и четвертая скважины — тоже. Все признаки были, как говорится, налицо, а самой нефти нет. Салманов часто ездил в Новосибирск и доказывал там: нужен широкий фронт поиска, нужно бурить до «фундамента». С ним вежливо соглашались, и он уезжал ни с чем. Тогда молодой геолог взбунтовался и решил перейти в соседнее геоуправление — Тюменское.

— Ты понимаешь, что делаешь? — грозили ему. — Знаешь, что бывает с такими, которые бегут от трудностей?!

— Зачем говорить грубости? Меня интересует не то, кто кому подчиняется. Меня интересует нефть. Тюменцы лучше ведут разведку. У них есть все: налаженная сейсморазведка, снабжение, техника, люди. Да и работаем мы на их территории!

Он ушел от трудностей — тех самых, которые создают только для того, чтобы их преодолевать. Тюменцы сразу оценили Салманова — его организаторский талант, чутье на нефть, человеческое обаяние и экспансивность. Ему поручили руководить мощной Сургутской экспедицией. И он воспринял это как большую честь — честь работать с известными уже геологами, геофизиками, мастерами бурения. Во владение Салманов получил практически все Сургутское Приобье — территорию вдвое большую, чем родной Азербайджан.

Вера в удачу победила. Усть-Балык — его новая беспокойная надежда — дал фонтан. Первый салмановский фонтан. Прогноз молодого геолога оправдался полностью: Усть-Балыкское месторождение оказалось самым крупным в Сибири. И настолько крупным, что пришлось Салманову стать одним из крестных отцов нового города. Вместе с Эрвье он исходил берега малоизвестной речки, выбирая место для закладки Нефтеюганска.

Среди сибирских геологов Салманов был известен уже своими дерзкими прогнозами. Это он отстаивал нефтеносность Мегиона и Пима. Это он убедил всех сделать бросок на Усть-Балык. А когда там хлынула нефть, он сказал: «Вот так и Салым встретит нас».

Салымская структура (западнее Усть-Балыка) казалась перспективной. А все-таки с недоверием отнеслись к пророчеству смельчака.

Так или иначе, но в новогоднюю ночь на небольшой поляне, окруженной хрустальной тайгой, зазвенела на морозе сталь, загудели моторы пробившихся сквозь снега тракторов и артиллерийских тягачей. Запах дизельного топлива растворялся в стылом воздухе, настоенном на ароматной хвое. Поляну ярко осветили электролампы. Будто в эту глушь люди пришли только затем, чтобы отпраздновать новый 1964 год. А какой праздник, если кругом на сотни километров нехоженая тайга, прорезанная заледенелым Салымом?

В ту ночь нефтеразведчики забурили первую скважину на салымской площади. И можно понять этих таежников, когда, достигнув проектной глубины, подняв нефтеносный керн и сделав, наконец, каротаж скважины, они не дождались фонтана. Скважина дала лишь каплю нефти.

Об этом стало известно чуть ли не всей Сибири. В областном центре дерзкий бросок на Салым назвали «большой салымской авантюрой Салманова».

Неужели же на этот раз ошибся он? Неужели просчитались и его помощники? А ведь они отдали этой нефтяной площади свое сердце. Хотя и занимались ею на общественных началах. Салманов ведь по-прежнему работал в Усть-Балыке.

Как выяснилось потом, произошла ошибка при цементировании скважины. А в ответ на ропот скептиков был совершен еще один, казалось бы, опрометчивый шаг — создали экспедицию, назвав ее в честь газеты «Правда». И начальником ее назначили Салманова.

Завидная у геологов традиция. Они всегда верят в удачу. И они верили в нее, закладывая на «бесперспективном» Салыме новую скважину. В семнадцати километрах от «неудачницы». На испытания ее прилетели все, кто не изменил доброй традиции геологов — верить в удачу.

Пять пластов, набрякших «горючим маслом», вскрыли буровики. А самый нижний… Отводная труба, прокашлявшись сгустками нефти, загудела под напором коричневой подземной струи. Пульсирующий голос ее был голосом долгожданной салымской нефти.

Великолепный фонтан стал для разведчиков счастливым салютом в честь дерзания, точного расчета и стойкости. И никаких уж сомнений не осталось: Правдинское месторождение — одно из крупнейших в Западной Сибири.

Выиграв битву за нефть, Салманов начал другую — за новый город. И снова он шагал по тайге, присматривался к берегам рек, заходил в редкие селения. Иногда поднимался в небо на вертолете, чтобы еще раз, понадежней, прикинуть, где быть городу.

Долго выбирали место для него. Отчаянно спорили ночи напролет. Возле первых буровых? Это на болотах? Нет! В глубине тайги на какой-нибудь гриве? Не подходит! Все соглашались на одном — ставить город на берегу Иртыша. Ну, хотя бы у села Горно-Филинское. Место дивное — высокое, сухое, лес стоит не буреломный, а стройный и надежный. Тайга вокруг полна дичи. Река рыбой играет. И дорога уже готовая есть — водная. А к буровым тракт наладить можно. Разве полтораста километров — расстояние? Рядом железная дорога в будущем пройдет. И протянется трасса нефтепровода Усть-Балык — Омск.

Позже, когда был заложен на Иртыше город, приехали проектировщики-градостроители и сказали: лучшего места невозможно найти в радиусе трехсот километров.

Говорят, будто полсотни лет назад к здешним берегам причалили паузки из Тобольска. Люди, сидевшие на веслах, забросили стержневой невод. Первый улов чуть с ума не свел хозяина артели: в сетях бились аршинные стерляди.

Местные рыбаки — русские и ханты — недружелюбно встретили гостей с верховьев. И глава артели купец Фролов, заручившись поддержкой тобольских чиновников, изгнал местных жителей с богатейшего рыбоугодья. И ушли они: русские — по соседним селам, а ханты — в глубь тайги.

Кто знает, сколько рыбы увозили в тяжелых лодках по осени фроловские лодки. Для купчишки иртышское дно стало золотым. В знаменитом на все низовье месте поставили даже деревушку, к которой подступал Салымский урман. Назвали ее Горно-Филинское.

Но оскудело золотое дно. Как ни старались неводить в путину, все меньше рыбы давал Иртыш. Пустела деревушка на Филинской горе. И неизвестно, что бы с ней стало, если б неподалеку не нашли другое золотое дно — большую нефть. Случилось это спустя пятьдесят лет.

Высадился тут отряд геологов 12 октября 1964 года. И о том дне Салманов вспоминает:

— Приехали, понимаешь, — и переночевать негде. Семь избушек всего — вот и все Горно-Филинское. А в каждой избушке — семья. Разместил все-таки людей. А нам с секретарем обкома Протазановым и места нет. Одна, приметил я, изба осталась без квартирантов: старушка упрямая попалась. Пришли к ней. А Протазанов говорит: «Знаете князя Салманова? Пустите его на квартиру. Он вам водопровод сделает, свет электрический проведет». А хозяйка ему в ответ: «Нет, сынок, не надо твоего водопроводу».

Не все и теперь живут здесь с водопроводом. Это Салманов знает. Он знает наперечет все балки-вагончики и землянки, оставшиеся от эпохи первых палаток. Но начальник экспедиции уверен, что зимовать обитатели их там не будут. Все! Конец походному неуюту!

— Видели, как работают студенты? Мы им при встрече ключ символический подарили. А они нам вернут сотню с лишним ключей настоящих — от новых квартир. И какие дома строят! Будущим летом обещали достроить Киевскую улицу и Политехнический переулок.

— А заметили склад дров возле колокольни? На том месте будут пятиэтажные дома стоять с окнами на Иртыш.

— Знаете, какое сейчас население города? Правильно: восемьсот двадцать два человека. А через пять лет будет тридцать тысяч!

— Видели развалившуюся церквушку на самой горе? Так вот: там Дворец культуры построим.

— В столовой нашей обедали? Чем она уступает столичным? Отделка под дерево, люстры импортные, мебель приятная. А год назад обедали в тесной избушке.

— Как вы думаете, о чем мы сейчас мечтаем? О ресторане? О стадионе? Нет! Это уже пройденный этап. Хотим собственный курорт выстроить! В пригороде. На речке Кайгарке не были? Места там — удивление. Ключи целебные. И еще до термальных вод доберемся. И отапливать город будем. Да! Мы жадные.

— Вы не ахайте: нефть… миллиарды тонн… размах… Размах будет, когда за Салымский урман возьмемся. Оч-чень много леса! Спелого. Добротного. Лесохимия — это будущая профессия города. Не верите? Держу пари!　

Это Салманов говорит о будущем. И мы верим. И не собираемся держать пари. Говорят, бесполезно спорить с ним. Он пари не проигрывает. Бился с ним однажды об заклад главный бухгалтер, что не построят за зиму контору экспедиции, — и проиграл. Ящик шампанского. С тех пор никто не держит с ним пари. Это потому, что в его улыбке, манере говорить, напористости есть что-то захватывающее. И наверное, тогда, когда шел спор, построят или не построят к весне контору, всем хотелось, чтобы выиграл Салманов.

— Но почему город назван Правдинском? — спрашиваем мы. — Кажется, где-то есть уж такой город, а?

— А откуда мы знали, когда приехали сюда? Так придумалось. И послали свое предложение в Верховный Совет. Город же не простой — нефтяной. Теплоход подходит к берегу — объявляют: «Подъезжаем к городу Правдинску». А раньше и не приставали. Если откажут нам в Верховном Совете, придумаем другое название. Вот, например, такое: Горноправдинск. Хорошо? И сохраним здешнюю традицию: раз на правом берегу стоит — значит на горе, горный.

Город и Салманов живут единым порывом. Будто оба только еще на старте. Для них все тут внове — свадьбы и уличное освещение, волейбольные состязания и разводы. Даже аптека, куда чаще других, может быть, заходит начальник экспедиции. И когда кто-то замечает у него на столе среди бутылок с нефтью жестяной патрончик с таблетками валидола, он оправдывается:

— Город строить — это, понимаешь, даже не нефть искать.

Именно в Правдинске вспомнилось нам, с какой болью писали исследователи в начале века о молодом поколении Сибири. Сибирь много теряет, утверждали они, от недостатка специалистов. «Край управляется чиновниками, присылаемыми из Европейской России… Аристократические фамилии высылали в Сибирь своих неудачных сыновей, страдавших идиотизмом или пьянством или несносных по буйному характеру, бреттеров, шулеров и т. п., предполагая, что в такой отдаленной и невежественной провинции и эти дегенераты русской аристократии будут терпимы и начальством и обществом и если не сделают карьеры, то будут получать жалованье, ничего не делая… Как Европейская Россия сбывала в Сибирь брак своих мануфактурных произведений, так она колонизовала Сибирь забракованными жизнью людьми». Эти слова принадлежат известному путешественнику Г. Н. Потанину.

Как же действительно все переменилось за такой малый срок! Вот перед нами человек, ставший сибиряком совсем недавно. Здесь, в Сибири, он открывал и участвовал в открытии почти двух десятков нефтяных месторождений, вызвал к жизни город Нефтеюганск и теперь сражается за будущее Правдинска.

Но зачем ему, потомственному нефтянику, брать на себя такое бремя? Разве мало тех мук, что выпадают на долю геолога? Что им движет? Честолюбие? Но разве оно способно на подвижничество? Нет! Наверное, все-таки в нем бушует молодость, которой ныне по плечу вопросы такой государственной важности (дать, например, или не дать стране дополнительно дюжину миллионов тонн нефти), что даже неловко за непричастность к его делу, за мелкий масштаб своих мыслей.

Впрочем, такая смелость свойственна всем геологам, которые порой решают судьбы целых краев и областей. Вспомните отважных искателей якутских алмазов, казахстанской руды или колымского золота. То, что было делом их личной жизни, стало делом государственной важности. Это потому, пожалуй, что геологи всегда устремлены в будущее. И потому еще, что они несут энергично начало новой жизни: сперва костры и палатки, потом буровые и месторождения и, наконец, поселки и города. Вот какие отметки на карте оставляют первопроходцы. И для них имеет самое большое значение только новизна поиска. И в этом подвижничестве человек ищет самого себя и открывает новые залежи нравственных возможностей и делового совершенства.

Разве все это, рассуждали мы, не относится к Салманову? Он отдал нефти десять лет жизни. И теперь имеет право распорядиться ее судьбой. Он пережил эпоху первых костров и палаток. И теперь спешит построить в глубине Сибири город — памятник мужеству нефтеразведчиков.

Карась с гречневой кашей

За крутой излучиной Иртыша после Правдинска приходит конец речной идиллии. Утром и на закате мы по-прежнему плыли беспечно, держась на «спине» стремнины. А к полудню задувает северян — настойчивый здешний ветер. Он заставляет натягивать на себя что-нибудь потеплее, нежели простая майка.

О, если б этот ветер доставлял неприятности лишь своим прохладным дыханием! Когда северян набирает силу, начинается единоборство реки с воздушным потоком. И от этого поединка нам становится не по себе. Ветер так же упрям, как стремнина Иртыша. Он лохматит фарватер, поднимает белые гребни, непроходимые для нашего катера.　

Достигнув устья Конды, мы решаем не искушать судьбу и свернуть с осерчавшей реки в водный переулок, показавшийся таким тихим и уютным.

Но не долго мы плывем зеленым коридором. Конда обманывает нас. Через несколько километров вдруг раздвигается зеленый занавес берегов и мы оказываемся на обширном водном просторе. Что это? Озеро? Или так разлилась река? Но не все ли равно! И здесь на засоренной лесом, карчами и островами воде ветер не обещает пощады.

Обманутые, разворачиваем катер — и обратно, к устью. И вдруг замечаем, как упало течение в Конде. Мы идем практически по остановившейся реке. Потом только от местного бакенщика узнаем, что это тоже проделки ветра. Оказывается, северян иногда запирает воды Конды при впадении ее в Иртыш.

Федотыч, бакенщик, хмур, как Иртыш при ветре. Он всю ночь провел на реке в поисках трех бакенов, которые сорвало плоторым караваном, и поэтому ворчит на какого-то неумелого рулевого с буксира, обещая написать на него жалобу в пароходство. Когда старик стихает, мы в свою очередь жалуемся ему на ветер и обманщицу Конду, что, как нам показалось, немало позабавило его.

— Эко, диво! — замечает он. — А прежде-то на веслах ходили.

— И по Иртышу?

— А то… И через Кондинский сор.

— Это какой же сор?

— Вверх-то поднимались по Конде? До большой воды дошли? То и будет Кондинский сор. По нему и ходили на обласках. Муку казенную развозили. До самого Шаима. И в погоду всякую. А обстановки на реке — никакой. Ныне избаловали рулевых— без лоцманов можно ходить. Вот, верно, попадаются еще недотепы — бакена срывают. Ну, да соберусь — напишу в пароходство. Чтоб рублем, а не уговорами воспитывали безусых.

Приятно провести время за неторопливым разговором. Но не дает покоя ветер. Как он там? Не стих ли? Выходим на берег, поднимаем вверх смоченный языком палец — на манер морских пиратов. И снова возвращаемся в избушку.

Уж второй раз садимся с хозяином за стол — с маяты побаловаться чаем. Он угощает нас брусникой, приговаривая, что такой ягоды на всем Иртыше не найти. Пунцовая, крупная, она и в самом деле хороша. Даже без сахара. Только с недоверием отнеслись мы к словам бакенщика, будто не найти такой брусники на всем Иртыше. Наверняка прихвастнул старик.

— Истинную правду говорю: со всей округи собираются нашу ягоду промышлять. С Демьянского и Ханты-Мансийска приплывают. Эх, какие брусничники на боровых островах! За день и пять пудов набрать не в тягость. Да как ни жадничай, всю не возьмешь. Сколько ее остается. Добрая артель миллионную торговлю могла завести. И поди ты: дела никому нет!

То ли разбередил Федотычу душу какой-то безусый рулевой, что сорвал подотчетные ему бакены, то ли наделен он был ворчливым характером, но тянуло его все на критику.

— Все вот будто с ума сошли по нефти. А втайге-то нашей, если по-хозяйски пройтись, всякого добра в достатке найдешь. Я уж про звероловный промысел да кедровый не скажу. Однако и в ноги себе не глядим! Топчем гриб и клюкву, земляничники богатые. К торфу даже и прикоснуться никто не хочет. Чего ждут? Когда железные да шоссейные дороги тут пройдут? Да тогда и боры сведут под корень со всеми брусничниками. Ну хоть бы у кого об этом голова заболела!

Не знаем, прав ли старик. Одно бесспорно: вкусна боровая брусника. Нельзя и не верить ему: много ее на берегах Конды. И не знаем, соберется ли сердитый бакенщик написать — не в пароходство, конечно, а «в центр» — обо всем, что он думает, когда глядит под ноги, шагая по тайге. Наверное, его соображения покажутся мелочными. До брусники ли, если Конду обживают нефтяники и лесопромышленники? А может, найдется человек, который возьмет да прикинет: выгодно ли собирать урожай с кондинских брусничников?

Брусника брусникой, а у нас все та же забота: как вырваться с Конды на Иртыш и плыть дальше? Обидно: каких-то восемьдесят километров до Ханты-Мансийска.

И Федотыч советует:

— Не ходите на судовой ход. Похитрей плывите — островом прикройтесь от ветра, протокой, где можно. А нет ходу — лучше переждать.

И вот снова Иртыш. Пустынно на реке. И ветренно. Северяк порывистый, настойчивый. Но плыть можно. На подходе к Базьянам раздается вширь Иртыш. Сворачиваем в протоку. Теперь остается чуть меньше семидесяти километров до Ханты-Мансийска.

То под правобережным яром, то по старице добираемся до места, где Иртыш поворачивает направо. Но там… даже дух захватывает, как широка река. Однако замечаем: ветер на наш берег наваливает, а на левобережье, под высоким яром, тихо. Пройти бы эти полповорота.

Выходим на середину. Средний ход. Катер тяжел — полные баки бензина. И если раньше только побрызгивало, то тут уж поливает вовсю. Как при ясном небе волна разгулялась! Да такая, что кажется, вот провалишься меж двумя валами — и в последний раз. «Горизонт» с трудом выбирается из водных пропастей. Ветер хозяйничает над рекой. Даже высокий яр ему не помеха.

На середине плеса волны покрупней. Они скалят свои пасти. Катер уже накрывает. Синий клин палубы врезается в подошву рыжей волны. Ну и тяжела же она! Не выдерживает брезентовый верх нашей рубки — волна рухнула сверху — и разодрана плотная ткань. Катер хлебнул несколько ведер воды. Ход замедляется. Брезент над головой полощется, как рваный парус. Теперь всюду вода — над головой и под ногами. Все шатается впереди. Ничего не разглядеть. А до тихого берега далеко.

Мы отступаем. Поворачиваем назад. Катер идет какими-то рывками. Ветер и волна нещадно бьют его в корму. Нам уже все равно, как идет катер. Даже не замечаем, заливает нас или нет. Ничто не имеет уже смысла, кроме одного: не прошли.

У берега тише. Качает тоже прилично, но волны все-таки под ногами, а не над головой. Крадемся вдоль берега, что, впрочем, не менее рискованно, чем идти поперек реки. В любую секунду днищу и винту угрожают топляки и карчи, а то и просто мель.

Так и ползем. Справа, метрах в трех, заросли ивняка. Слева, тоже совсем рядом, взбеленившийся Иртыш.

Битые волной, мокрые и застывшие от ветра, мы двигаемся по краю реки. Нас гонит вперед одно: нужно прийти в Ханты-Мансийск к обеду, как мы неосторожно пообещали знакомым в телеграмме. Крадемся только до первого мыска. А за ним нет ни одного метра спокойной воды. По всему плесу.

На счастье за мыском уходит в сторону от реки неширокая полоска воды. Что за протока? Куда она ведет? Не пойти ли по ней? Ну, что же: поплывем. Иногда неизвестность предпочитают очевидной бессмысленности. А у этой протоки нет берегов, и деревья тут стоят «по колено» в воде. Зато тихо. Только шумит вдали Иртыш.

Но вода снова приводит к нему. Видно, всего лишь остров объехали. А река все та же — не подступиться.

И тогда мы расчаливаем катер между двумя ивами, вылезаем на берег, чтобы обсушиться и подсчитать убытки.

Место вынужденной гавани «Горизонта» не привело нас в восторг. Высокие травы на низком берегу. Ржавое болотце по соседству. И ни одной сухой хворостинки. Если, правда, не принимать в расчет тех, что остались на макушке старых ив.

Чтобы поднять боевой дух экипажа, включаем транзисторный приемник. «Маяк» передает концерт по заявкам моряков. Ну, это уж слишком: слушать песни о покорении морей и океанов после иртышской неудачи.

И опять шумит над рекой ветер, навевая осеннюю грусть.

Еще больше загрустили, обнаружив, что от некогда обширных продовольственных запасов ничего не осталось. Вывернув наизнанку рюкзаки, заглянув под елани и для верности еще в моторное отделение, находим банку консервов. И даже не мясных! Этикетка обещает невероятное угощение — карася с гречневой кашей. На ярлыке изображено нечто напоминающее золотую рыбку. Как она приплыла к нам, никто этого не помнит. А на круглой жестянке еще выбито, как на памятной медали: «День рыбака 1965 г.»

Вскрываем банку так, как если бы она содержала черную икру. А когда пробуем чудом сохранившееся на борту катера яство, то не можем решить, что же лучше: сам карась или гречневая каша. Мы смакуем и то и другое, как на званом ужине. Не достает лишь накрахмаленных салфеток за воротником.

Бывшему карасю оказаны должные почести. По окончании трапезы банку захоронили между двух ив на иртышском берегу. Как клятву, произносим слова со снятой этикетки: Росглаврыбпром… Сибупррыбпром. И подумать только! Всего сорока пяти километров не хватило, чтобы довезти эту консервную банку до ее колыбели, как явствует из той же этикетки. Карась — выходец из Ханты-Мансийска.

Тень «Антона»

Измотанные борьбой с Иртышом, к вечеру, когда стал затихать северян, мы продолжаем путь. Нельзя сказать, чтобы ветер сменил гнев на милость. На середине реки еще качает. И волны хлещут наотмашь. Над головами зияет рваная рана парусинового тента. На дне катера плещется вода. Словом, как говорится, разбитому кораблю всякий ветер в корму. Поэтому и стараемся, помня наставления кондинского бакенщика, прикрыться от ветра то островом, то протокой.

А вы знаете, что такое протока? Представьте тихую аллею в парке культуры, затопленную водой. Гнезда на макушках деревьев совсем низко висят — с катера дотянешься. Плавно разворачивает повороты водная тропа, разветвляется, принимает другие, поуже. И можно плыть по этой очаровательной аллее неделю, не встретив человека. А приплыть туда, откуда вошли в нее.

И вот от разъяренного Иртыша решаем уйти в протоку. Плывем долго. Очень долго. Уж такие петли послушно выписываем, будто участвуем в соревнованиях по фигурному судовождению. А выходим из протоки — и не разберемся: то ли на Иртыш попали, то ли в другую протоку, только покрупней. Обстановки на воде нет. Место дикое.

И вдруг впереди вроде бы мотор шумит. И верно: вдали лодка — длинная с задранным высоким носом, груженная молочными бидонами. Парень на корме сидит. Видно, с пастбища возвращается. Спрашиваем его, далеко ли до Ханты-Мансийска.

— Из протоки выбирайтесь на большую воду — и прямо на гору курс держите.

Метнулись вперед, забыв совсем, что волны от нашего катера хватит, чтобы лодку с бидонами опрокинуть. Но плоскодонка ловко пересекла наш пенный след и затарахтела дальше.

Впереди, на иртышском просторе, маячит мрачноватая гора. Махнув рукой на судоходную обстановку, идем напрямик. На высоком берегу, как ласточкины гнезда, виднеются здания. Еще несколько минут — и подойдем к ближнему причалу.

И тут слышим — нет, скорее чувствуем — приближается нечто ревущее. Настигает нас будто бы небесный гром. Не слышен бас мотора. А река пуста! Какая-то грозная тень скользит по катеру и спрыгивает в воду. И тотчас же над головой грохочет что-то. Видим две пары огромных лыж. Совсем рядом! Гидросамолет!!

Рулевой инстинктивно включает реверс. Какая-то шоковая пауза. Самолет скользит невдалеке по воде, вскидывая буруны. Из кабины показывается голова человека. Он что-то кричит, повернув в нашу сторону злое лицо. Потом голова исчезает. Зато показывается огромный кулак. Недвусмысленный жест, наверное, предназначен нам.

Но надо еще разобраться, кто имеет право жестикулировать. Неужели сверху нельзя разглядеть, куда садишься? Мало реки, что ли? Лихачи! Записать номер — да сообщить куда следует…

Но осуществить угрозу не удается ни в тот день, ни на следующий. Путешествующие люди, как мы заметили, не злопамятны. И ездят по городам и весям, право, не для того, чтобы оставлять автографы в книгах жалоб и предложений.

Впрочем, ЧП все-таки вспомнилось. Много позже. И вот при каких обстоятельствах.

Когда нас познакомили с главным геофизиком Ханты-Мансийской нефтяной экспедиции Александром Бриндзинским, мы поняли, что с его помощью, пожалуй, побываем в одной из партий, в великом множестве рассеянных в этом нефтяном целинном краю.

— В чем дело? Отправим, если погода позволит, — сказал он.

Бриндзинский представил нам главного снабженца здешних геофизиков и попросил его помочь. Однако у того хлопот и без нас немало. Он без устали руководил удалой ватагой снабженцев рангом пониже. И все эти кормильцы, толкачи и экипировщики полевых партий продолжительно и шумно перетряхивали склад, чтобы отправить «гостинцы» своим подопечным. Всего-то, оказывается, надо забросить геофизикам два куля картошки, катушку пожарного рукава, две радиостанции и моток проволоки. А мы не можем подступиться к главному снабженцу и дознаться, когда отправимся и на чем, собственно.

Наконец угомонился снабженческий табор. Отерли снабженцы пот, и главный из них глянул на часы, тихо ахнул и умоляюще обратился к шоферу вездехода:

— Ну, браток, выручай. Самолет простаивает.

И нас повезли. С высокого берега развертывается во всю ширь Иртыш. Под самой горой, у причального плота, стоит гидроплан, похожий на стрекозу, севшую на воду. Глянули на зеленоватое крыло «стрекозы» — и нам стало не по себе. Ну, конечно! Тот самый «Антон», который чуть не «отутюжил» нас, когда на катере приближались к Ханты-Мансийску.

Отступать, однако, некуда. Летчики получили уже задание на облет шести точек и прикидывают по карте свой маршрут. Поздоровавшись с ними, словно с иностранцами, мы по стремянке поднялись на борт самолета. И сочли за лучшее пока помалкивать. А там посмотрим.

Пятьдесят третья точка

Самарова гора, словно модница в новом наряде, повертывается перед иллюминаторами одним хвойным боком, потом другим, показывает свое темя и отодвигается в сторону.

Только теперь, поднявшись в воздух, мы видим город во всей его красе.

Ханты-Мансийск, или попросту Ханты, как его здесь дружески называют, поражает подобно Тобольску сразу, с первого взгляда. Величественность панорамы, своеобразие соотношений города и реки — вот что непременно отметит про себя приезжий человек. И если он начнет сравнивать Ханты с Тобольском, то найдет немало общего.

Альма-матер Ханты-Мансийска — Самарова гора, которая напоминает горбатого медведя, припавшего к воде. И это возвышение среди северной пустыни — памятник эпохе оледенения, который помог ученым положить конец спору о древнем нашествии холода на Евроазиатский материк. Если присмотреться к осыпям крутых склонов горы, увидишь немало валунов. И немногим известно, что обкатанные камни долго хранили тайну оледенения Западно-Сибирской низменности. Много десятков лет географы задавали себе вопрос: было или не было оледенения в Сибири? И оказалось: Самарова гора — возвышенность из песка и крутолобых валунов — конечная морена древнего Сибирского оледенения. Именно тут образовался грандиозный массив льда, что тянулся с Урала на юго-восток. Именно тут начала таять холодная стена, оставив в конце концов высокий вал.

Ледник был неплохим землекопом. Он нагромоздил великую гору даже по сибирским масштабам, но оказался никудышным зодчим. В этом убеждаешься, когда поднимаешься от реки. Сначала видишь прибрежный ярус города, рыбокомбинат, речной порт и пристань. Потом идут административные здания, старомодные с башенками да резными наличниками. Еще выше — попадешь на улицы удивительной кривизны с приземистыми домами среди огородов. И уж на самом верху вовсе ничего нет. Разве что редкие сосны, уцелевшие от сокрушительных северных ветров. Тут и есть вершина Самаровой горы.

«И это весь город?» — изумляется гость скромным размерам Ханты-Мансийска. «Да нет, — слышит в ответ. — Другая половина города — по ту сторону горы».

На макушке Самаровского горба есть место, откуда можно обозреть весь Ханты-Мансийск. Отсюда, как с горного перевала, видишь два разноликих города. И связывает их только шоссейная дорога. Южный склон обрывается в стремительный Иртыш, северный прямыми улицами плавно спускается к широкому простору обских проток. И в погожий день с горы открывается бескрайняя бархатно-зеленая равнина, украшенная голубой лентой Оби. И там, у горизонта, лежит страна Яркого Харпа — великого северного сияния.

С естественной смотровой площадки на горе ощущаешь, как в течение нескольких столетий село Самарово взбиралось вверх по осыпям и кручам южного склона, как теснились у воды дома ямщиков и ясачных людей, казаков и прасолов, купцов и рыбаков. Пожалуй, неверно сказать, что этим людям не хватало умения расселиться по верху горы или на другом склоне. Не отпускала река-кормилица! А верховой кедровый лес — медвежья вотчина — держал в страхе потомков отважных служилых людей.

Тридцать с лишним лет назад был сделан решительный шаг — от реки, через перевальную высоту, к северному склону Самаровой горы. Столице национального округа стало тесно на традиционной привязи у Иртыша. И Ханты-Мансийск не унаследовал от села Самарова кривых улочек и бестолковости планировки, оврагов, поросших бурьяном, и опасных осыпей, фамильных амбаров и огородов, стиснутых до размеров судовой палубы. Превратив таежные уголки в парки, скверы и стадионы, отодвинув предприятия к окраинам, проложив широкие улицы, город почувствовал себя, как человек, справивший новоселье. И ему легко дышится душистым сосновым воздухом.

Было бы несправедливо не сказать, что рядом с молодым Ханты-Мансийском, буквально под боком, появился город-подросток. Третий склон Самаровой горы обжили геофизики…

И вот от этой приметной возвышенности в краю равнинных вод и лесов АН-20 уносит нас куда-то на северо-восток. Туда, где в верховьях одноименных рек — Лямин 1-й, Лямин 2-й, Лямин 3-й — затерялись партии геофизиков.

Для Юрия Голубкова и Николая Рахманова это обычный полет. Такой же обычный, как ранний рейс с рабочей сменой для шофера автобуса. Сбоку от кресла первого пилота лежит планшет с заправленной картой. Иногда он заглядывает в нее, сверяя путаницу голубых и коричневых линий с тем, что открывается перед лобовым стеклом кабины. Он ведет гидросамолет по красной линии, зигзагом прочертившей карту. Линия эта прерывается кружочками, в которых вписаны цифры. Одни кружочки — точки стоянок партий геофизиков. Другие кружочки — точки будущих стоянок разведчиков. Каждая партия обозначена своим номером. Но летчики знают по имени всех геофизиков.

Шесть точек на карте первого пилота. Шесть посадок. Первая — в 74-й точке. Надо забрать бригаду Шешикова и перебросить ее на 53-ю точку.

С той минуты, как под поплавками гидросамолета исчезла Самарова гора, око иллюминатора не видит и клочка суши. Кругом словно разлитая по столу большая вода Обского Севера. Под прозрачным пластом ее нетрудно разглядеть коренные русла рек, затопленные берега, луга, острова, гривы. А вдали еще более фантастичный разлив, распростершийся до горизонта: в кружеве проток, стариц, заливов и рек лежит сама Обь. Не менее получаса АН-20 пересекает ее долину.

Если внизу появляется баржонка, к ней невозможно отнестись с безразличием. Как же не тревожиться за судьбу этой щепки, оказавшейся среди водной пустыни?! Угнетающее однообразие земли, обезображенной водой, рождает иллюзию парения. Если бы не рев моторов, можно подумать, что гидросамолет встал у причала в голубой гавани.

Когда после гигантского разлива показываются болота и блюдца озер, первый пилот спрашивает:

— Что? Невеселые пейзажи? Это вам не кудрявая Россия! Когда мы прилетели с Волги и пошли в первый рейс, тоже муторно стало от всего этого уныния. Карту читаешь — все ясно. Взглянешь вниз — оторопь берет: водища кругом, ручьи текут реками, возвышенности исчезли, болота одинаковые все. Ничего не разглядеть! Ни троп, ни дорог. И хоть бы какая примета! Домишко, что ли.

Не знаем, по каким приметам отыскивает первый пилот среди тысячи озер то безымянное озеро, которое на его карте значится под номером 74. Когда мы пикируем на озерную гладь и приближаемся к чахлому невысокому берегу, нас встречают семеро парней в резиновых сапогах до пояса и лохматый белый пес.

Едва успеваем осмотреться, как весь груз и сама бригада уже в гидросамолете, а второй пилот убирает стальные тросы-расчалки. Разбежавшись по озеру, АН-20 взмывает в небо. Теперь мы летим с бригадой на 53-ю точку.

И в том же крутом пике, словно прыгун с трамплина, гидросамолет опускается на такое же озеро с черной непроницаемой водой в низинных берегах. Уж не ошибся ли пилот? Озеро как две капли воды похоже на то, откуда перед этим взлетали. Но бригадир спокоен. Он лишь глянул в иллюминатор, когда приставали к берегу. Его волнует не вода, а суша: достанется ли бригаде хоть малый ломоть незамоченного места? И видно, он до конца верит летчикам, которым с высоты виднее, куда лучше опустить своих пассажиров.

Снова выскакивает на поплавок второй пилот, потом прыгает на берег в своих начищенных до блеска ботинках.

— Порядок! — одобряет он место причала.

За ним из открытой дверцы вымахивает на берег прямо из салона флегматичный пес, по кличке Старик. И тут же начинается спешная выгрузка снаряжения. Парни выносят на руках радиостанцию и лабораторию, бросают спальные мешки и раскладушки, надувную лодку, передают друг другу бидон с бензином, ящик с посудой, ведра, катушки проводов, мешок картошки. А в это время бригадир прохаживается вдали, щупает ногами зыбучую почву, чтобы найти место для бивака.

Мы остаемся с бригадой на этом берегу. Старший пилот говорит:

— Обедать к вам прилетим. Не забудьте ухи оставить!

Никто из бригады не обращает внимания на озеро, откуда сорвался в небо гидросамолет. Вода непроницаемая и тяжелая. К ней подступают карликовые сосны. Деревца стоят и вкривь и вкось. Иные и вовсе к земле клонятся. И с мыска видишь: сколько хватает глаз, тянется вдоль темного озерного зеркала прозрачная сосновая чаща.

Тут, однако, надо под ноги смотреть. Чуть не усмотришь — можно сапог оставить меж кочками. Ходишь по гибким клюквенным стеблям вперевалку. И все ищешь кочку понадежней. Как только ребятам удается передвигаться с ношей?

Откочевав на берег безымянного озера, никто из бригады не садится передохнуть. Даже перекурили на ходу. Кажется странным: как это можно бросить в кучу снаряжение и продовольственные запасы. По неписаному туристскому правилу, которое, несомненно, ведет начало от геологов, полагалось бы прежде установить палатки, разместить в безопасности на случай дождя снаряжение и провиант, может, даже разжечь костер. И уж потом только за дело приниматься. А эти без разговоров да споров принимаются каждый за свое. И бригадир ни во что не вмешивается. Будто не при чем тут. Ничего не приказывает. Никого не наставляет.

Позже мы поняли: в поле, как называют геологи работу вдали от дома, настоящая артель живет не приказами и наставлениями. Тут не спрячешься за спину другого. Красноречие не имеет цены. Слабости характера стараются упрятать понадежней на дно рюкзака.

Когда видишь в деле этих семерых, создается впечатление, будто каждый из них думает только о том, чтобы превзойти другого умением, ловкостью, удалью.

Вот Сергей Моисеенко — немногословный, как и бригадир, парень с тонким профилем и тиролькой, ловко сидящей на голове, — отправляется в «лес». Поверх сосен издали видны тулья его шляпы и взлетающий топор. Приносит два шеста, молча складывает их у ног балагура бригады — взрывника Лени Даниэля, который в отдалении от всех перебирает шашки тола.

В центре лагеря — на самом сухом месте — Миша Латыпов устанавливает сейсмостанцию. Молниеносными движениями он что-то соединяет, подключает, завинчивает, спаривает, размыкает, прощупывает. А кончил — глянул в сторону бригадира, словно предлагает проверить его работу. Иван Борисович подходит, солидно садится на ящик, который ему уступает помощник, прослушивает осциллограф и говорит только: «Добро».

Остается догадываться, как эти семеро понимают друг друга, не роняя лишнего слова. Впрочем, заметно еще, что никто не скупится на шутку. Видно, у них принято считать, что юмор усваивается без труда даже в изрядных порциях.

— Не успеет стриженая девка косу заплести, как и мы свою размотаем, — произносит лукавый Леня Даниэль и приподнимает катушку с проводом.

Наверное, с этой присказки каждый раз бригада начинает разматывать «косу» — километровое сплетение электропроводов.

Шутка, вспыхнувшая, как порох, смехом зажигает всех. Мигом сталкивают в воду надувную лодку. Двое прыгают в нее: один садится на весла, другой принимает шест с нанизанными на него кольцами тола. Лодка быстро удаляется от берега и тянет за собой «косу». Вот уж и размотана она. У взрывной машинки занял место Толя Кайдаров, добродушный сибиряк из-под Сургута. Двое в лодке на мелководье вонзают шест с запалом в донный ил и гребут обратно. Иван Борисович садится к сейсмостанции. Оглядывает, все ли на своих местах, и подает команду:

— Огонь!

Толя Кайдаров усердно давит пальцем кнопку — и над озером возникает водяной столб. Но никто не удостаивает вниманием радужный фейерверк. Толпятся за спиной бригадира. Тот приник к панели осциллографа. А там, в контрольной щели, метнулись полоски миниатюрных молний.

В считанные секунды сработал заряд. Микроземлетрясение распространило сейсмические волны на большую глубину. И теперь, отраженные и ослабевшие, они возвратились к сейсмоприемникам. Чуткие приборы улавливают подземные сигналы.

Иван Борисович вынимает кассету. Все разом, будто была команда, достают папиросы и закуривают. В молчании дожидаются, о чем доложит взрыв. Потом бригадир давит сапогом папиросу, берет в руки мокрую еще, как свежий фотоснимок, ленту сейсмограммы и начинает строго разглядывать волнистые каракули — запись донесения с глубин. Он теребит в больших руках бумажный рулон с основательностью крестьянина, который по горсти весенней земли пытается угадать, взойдет ли нынче добрый хлеб.

Совсем не так будут рассматривать эти бумажные полосы, которые улетят вместе с нами в Ханты-Мансийск, молодые геофизики из экспедиции. Там эти папирусы вызовут отчаянный спор. Читая их, люди станут морщить лбы или счастливо улыбаться. Сейсмограмма — луч света, брошенный в недра. И потому она может вызвать целую бурю эмоций. Геофизиков часто называют охотниками за куполами с подземными нефтехранилищами. А если уж такой купол обнаружен, то остается задать точку и бурить, послав на разведку пластов стальное долото.

Пока бригадир гадает по сейсмограмме, кто-то налаживает костер, навесив два ведра над пламенем, и принимается чистить, потрошить озерную рыбу. После первого взрыва полагается перекусить. И все собираются у огня.

Вот уже дымится вкусно уха. Расставляют миски на ящике. Подходит бригадир и присаживается с краю. А ему лучшее место уступают. Он же в ответ отмахивается: мол, и тут ладно.

— Я сибиряк степной, а длинный. Видно, в дождливый год родился. Так что свою миску достану.

И он сидит, как батька среди взрослых сыновей. Впрочем, бригадир и в самом деле годится в отцы своим помощникам. Сколько уж геодезических партий за восемнадцать лет сменил. И все его маршруты сибирские. Кочевал по тундре, в таежных дебрях, среди болот, по безымянным рекам. От точки до точки добирался и на оленях, и на вертолете. Искал газовые купола в низовьях Оби, у Березова. Три зимы «слушал землю» на Салыме, где бьют теперь нефтяные фонтаны.

— Так уж досталось на салымской структуре — до смерти ее не забуду, — заметил бригадир.

— Неужели хуже этих мест? — с сомнением спросил кто-то, отставив миску.

— Здешние места летом — курорт. Вода-то надежней болот. Чем озеро не гидропорт? На нем и жилье ставить можно. И гнуса меньше. Ну, а как зимой будет — сами увидите.

Разговор заходит о нефти. Парни, как нам кажется, чуть-чуть завидуют буровикам: и тому, что они торными дорогами ходят, и тому, что артели у них побольше, и тому, что живут они все ожиданием большого праздника — нефтяного фонтана. И Иван Борисович поддерживает их:

— Обида иной раз берет. Вот мы пройдем первыми эти озера. Придут следом буровики, поставят вышки, просверлят скважину — и даст она нефть. Им почет. О них разговор. А вспомнит кто, как мы на себя все принимали?

— И заметь, Борисыч, — вставляет кто-то, — техника у них всегда лучше и удобств больше.

— А у нас такие виртуозы работают — цены им нет. Если уж тракторист в партии, то везде пройдет. Ничем его не остановить. Ухнет иной раз с трактором в болото — по самую кабину. Выпрыгнет, разденется, мороз не мороз, а ныряет под трактор, пока трос буксирный не зацепит. И такие не бегут на Большую землю, не ищут, где полегче.

Бригадир задумывается о чем-то. Потом берет протянутую кружку обжигающего чая, отхлебывает из нее и отставляет в сторону.

— Могу понять: нас, сейсмиков, больше, чем буровиков, буровиков больше, чем геологов. Им и почет, хотя дорогу к нефти торили другие.

Наверное, он прав. Кто-то сказал: нет дорог от скалы к скале, от бесплодной земли к бесплодной земле, а есть дороги от родника к роднику, от деревни к деревне. И если даже дорога идет в пустыню, значит, она соединяет оазисы и людей. Но это не имеет никакого отношения к сейсмикам, ибо такая роскошь, как дорога, не встречается на их пути. У них есть только маршруты. А накатанные трассы появляются после того, как они пройдут первыми.

Всегда считалось подвигом пройти там, где до того никто не бывал. И тем большей отвагой наделяли первопроходцев, чем меньше было у них последователей. Но если тем путем проходили многие, подвиг превращался в заурядное событие. Но почему выветриваются из памяти имена первых? За давностью лет? Может быть. Однако и в наше время люди пробираются там, где не ступала нога предшественников. Почему же небрежны мы к их заслуге? Почему известны имена тех, кто, превозмогая себя, первым побеждает вершину и оставляет под пирамидой камней записку со своим именем? Да, такова традиция. Но не человек ли создает традиции?

Мы размышляем об этом под монотонный гул мотора, возвращаясь в Ханты-Мансийск. Полет предоставил нам возможность увидеть ужасающие просторы Северного Приобья. Опять те же болотные топи и неглубокие блюдца черных озер, тот же невероятный разлив Оби. По-прежнему ни одной крыши, если не считать брошенный чум безвестного ханта. И в конце пути та же Самарова гора — одинокий остров в поистине океанском просторе пресных вод.

Приводнив АН-20, старший пилот облегченно вздохнул.

— Ну, кажется, без приключений сели. А то ведь каждый раз кто-нибудь под поплавки лезет. Представляете: недавно заходим на посадку, а внизу два чудака в катере с судового хода ушли и гонят поперек реки.

Нам ничего не оставалось, как посочувствовать летчикам и возмутиться бездарностью двух речных лихачей.

В погоню за нефтевозом

Последнюю ночь в Ханты-Мансийске мы провели на пристанском дебаркадере. Нельзя сказать, чтобы нас прельстил комфорт этого плавучего двухэтажного здания. Не было иного выхода. На всем берегу не смогли отыскать надежной стоянки для «Горизонта» — ни бухты, ни залива со спокойной водой. Самая тихая стоянка нашлась в самом шумном месте города — на речной пристани. За широкой «спиной» дебаркадера нашему катеру не угрожали ни ветер, ни волна.

Расставшись с «Горизонтом» на одну только ночь, мы оказались в проигрыше. За одиночные комнатенки — каюты для транзитных пассажиров — пришлось заплатить бессонницей. Это была слишком дорогая цена за прекрасный вид из окна на Иртыш. Потому что на вокзале как на вокзале. В том числе и речном.

Транзитному пассажиру приходится жить на дебаркадере сутки, двое, а то и неделю. Даже самое надежное снотворное — усталость — не помогает забыться, когда подваливает к причалу «Ракета», теплоход или местный трамвайчик. Что тут начинается!.. Кровать под тобой зыблется, как при землетрясении в пять баллов. Это волна раскачивает махину дебаркадера. Явственно слышишь все команды капитана, перебранку матросов с береговым шкипером, ошалелые вопли встречающих и ответные встречаемых. Каждый теплоход ожидает пестрая ватага пристанских джентельменов, которая бросается на штурм самоходного буфета. С блеском в глазах ломятся они навстречу толпе, сокрушая даже гвардейского роста вахтенных у трапа. Крик и топот сотрясают дебаркадер от днища до крыши. А в финале этой драмы — при отходе теплохода — из всех судовых динамиков звучит бравый голос популярного певца или жаркий темп джазовой мелодии.

Зато утром чувствуешь себя бесконечно счастливым: ночь позади. Впрочем, то утро мы не могли назвать счастливым.

Вот уж действительно: не повезет так не повезет! Принялись заводить катер, чтобы плыть дальше, а он не хочет нас везти. Включишь зажигание — не заводится мотор. Впервые с ним такое: чихает да кашляет. Уж не простудился ли прохладной ночью?

Страшные догадки сменяют одна другую. Отказал бензонасос? Прохудился поплавок в карбюраторе. Или, чего доброго, жиклер потеряли? Призываем на помощь остатки хладнокровия. Проверяем все тщательным образом! И в первую очередь карбюратор. На него падает самое большое подозрение. Вскрываем его и выбираем ладонь грязи, закупорившей все моторные аорты и артерии. Откуда она? Неужели?.. Но ведь бензин брали на складе речного порта.

И все-таки качаем бензин из бака. В молочную бутылку. Чтобы до конца убедиться в кристальной чистоте авторитета Ханты-Мансийского порта. А когда наливаем, видим через стекло мутную жидкость.

— Н-да… Интересно, чего нам налили? По цвету это не похоже ни на одну из горючих смесей, включая нефть. По запаху— тоже. Ну, а дегустировать содержимое рискованно.

Пока таким образом размышляем о происхождении бурой жидкости и высказываем разные предположения, муть оседает. И видно, как в удивительной пропорции («фифти-фифти» — половина на половину — сказал бы англичанин) в бутылке присутствует желтоватая иртышская вода и розоватый этилированный бензин № 66.

В великом гневе торопимся к начальнику речного порта.

— Вот этим, — мы ставим перед ним на стол молочную бутылку с двухцветной смесью, — заправили вчера наш катер.

— Ну и что? Бывает, — миролюбиво произносит дородный хозяин кабинета. — Шоферы с автопогрузчиков тоже частенько жалуются. Сам недавно на таком бензине попался. Зачах моторчик посреди Иртыша.

— А если мы зачахнем на безлюдной реке?

— Понятное дело. На воде-то плохо, когда в моторе вода, — добродушно соглашается он.

— У нас ее в баке и канистрах триста семьдесят литров, — прокурорским тоном продолжаем мы.

— Как расплатиться с вами, не знаю. Другого бензина на складе нет. Попробую одолжить у соседей.

Последующие события разворачиваются так. Приходит катер, берет на буксир «Горизонт» и тащит его поперек Иртыша к противоположному берегу, где стоит плавучая заправочная. Начальник здешнего склада ГСМ залезает по стремянке на высоченный бак с серебристыми боками, бросает в отверстие конец шланга и приказывает качать.

Один из нас берется за полированные ручки насоса, а другой ждет, когда покажется струя долгожданного бензина.

— Ну, как? Течет? — спрашивает Борис.

— Пока нет, — ответствуем Владимир.

— То есть как нет?! Ты что? Сними сейчас же ногу со шланга! Слышишь?

— Между прочим, ты в свой бак качаешь, а не в чужой. Мог бы и постараться!

Не известно, сколь долго бы продолжался этот диалог, если б не послышалась команда начальника склада: «Эй! Остановись!»

Что такое? Дядя-гэсээмщик, как мы назвали его между собой, спускается по стремянке, берет в руки шланг и, перебирая его, куда-то удаляется. Потом возвращается, пинает ногой резиновый жгут и констатирует: «Так и есть: из одного бака в другой бензин прогнали».

Укоротили шланг — и тут же плеснула в бак «Горизонта» струя стопроцентного авиационного бензина.

Потом на отяжелевшем катере мы пересекаем Иртыш и пристаем все к тому же дебаркадеру. Дело сделано: бензин залит под самые пробки. Пора и самим насытиться. Благо поднял над рекой рекламу ресторан «Волна».

В светлом зале с побеленными стенами, чистыми занавесями, накрахмаленными скатертями и салфетками обед длится долго, как операция на желудке. В перерыве между солеными грибами и традиционной солянкой мы имеем возможность прогуляться по балкону ресторана с видами на Иртыш и на город. То же самое приходится проделать между первым блюдом и вторым. И кто знает, может быть, этому обеду суждено было залечить душевные раны беспокойного дня, если бы не…

Увидев на реке пароход с двумя баржами, один из нас вдруг восклицает:

— Нефтянка! Догоним? А? Наверняка на Обь идет. За ней и проберемся.

Забыв о ромштексе, бросились к «Горизонту» — и в погоню.

Кто найдет письмо в бутылке?

Расчет правильный: догнать нефтевоз, укрыться от крепкого встречного ветра за кормой двух пустых барж, влекомых пароходом, и следом выйти на Обь. Очень беспокоит одно место на предстоящем пути — устье Иртыша. Судя по карте, разлив там огромный. Значит, и качает вовсю. Ну, а за нефтянкой поспокойней.

Неходкий на первый взгляд пароход убежал уже к северной части города. Вначале казалось, что враз его настигнем. Нет, однако. Мотор «Горизонта» работает на пределе, и все же баржи приближаются не так скоро, как хочется. А северян дает о себе знать: ершится Иртыш, швыряет навстречу брызги.

Догнали-таки караван. Идем в кильватере. Тише стало — качки нет. Баржи, как спаренные утюги, проглаживают реку. А из-под днищ вырывается крутой вал. И на его упругой спине— метрах в трех от барж — наш «Горизонт».

Однако странно: ни вперед, ни назад не скатываемся с этой водной горки. Рулевой прибавляет обороты, сбрасывает газ — все равно идет катер за баржами, словно привязанный. Не дурно, конечно, ехать за чужой счет. Однако слишком близки обе кормы. Нависли над водой рули, тронутые ржавчиной. А меж бортами барж вскипает река. Что если пароход застопорит код? Лучше уйти отсюда. Как говорится, от греха подальше.

Только отстали от лидера, как бойкий пароходик стопорит ход, сходит с фарватера и подается вправо. Оглядываемся по сторонам, сверяем берега по лоции и видим: две протоки с разных берегов к Иртышу подходят. В правую караван завернул. Ну, конечно! Чтобы сократить путь на Обь, повернул рулевой в протоку Неулевку. Может, нам за ним последовать?

В другой раз, пожалуй, и прокатились бы по спокойной воде. А вот теперь нельзя! Надо пробиваться фарватером. Там, где Иртыш перестает быть Иртышем, мы назначили свидание на зыбком перекрестке.

Еще ниже опускаются берега, пуще раздается в стороны река. Оставшись без поводыря, едва разбираемся в обстановке.

А ветер будто ждет, когда мы одни останемся среди Иртыша. Не знаем, каковы из себя бриз и муссон, мистраль и сирокко, бор и торнадо, но наш северян может задать работы. Он ударяет справа. Снова белеет пеной водный простор. Кажется, упрямый ветер задался целью вывернуть Иртыш наизнанку. Бесконечной чередой подступают к «Горизонту» рычащие волны. Попробуй подставь им правый борт. Перевернут!

И откуда только ветер берется?! Небо чистое, отмытое. А Иртыш зыблется. Не могут одолеть друг друга река и ветер. Катер начинает проваливаться во впадины меж гребнями. Кажется, мы не плывем, а катимся с горы на гору. Верхушки волн уже лижут палубу. Все судорожно пляшет вокруг. Сверху поливает. Бинокль падает под ноги. Валится из рук лоция.

За гребнями волн впереди высокий берег. Что за берег? Кто его знает! Чернеет яр — и все. И там тихо. Нет белых бурунов. Добраться бы… Но как пройти эти несколько разъяренных километров? В катере не меньше центнера иртышской воды.

Взлохмаченная река упрямо несет нас к пологой горе. Северян остервенело гонит назад. Когда это кончится? А впереди такой разлив, будто где-то в низовье перекрыли реку и вода рванулась в разные стороны. Липкий страх забирается под рубашку. Какая же там волна?

Но слабеют вдруг тугие струны ветра. Успокаиваются волны перед носом катера. Темная вода обступает нас. Такая же темная, как близкий склон горы.

Да, это она взяла нас под защиту. Тут штилевая зона. Во всяком случае река уже отплясывает не так лихо, как прежде.

И вдруг:

— Вижу пестрый бакен!

— Где?.. Где?..

— Та-ам! Прыгает!..

Бакен и в самом деле прыгает. Волны, будто для забавы, подбрасывают конус. Один бок его красный, а другой — белый. Вот он, пестрый дружище — бакен на пересечении двух рек!

Да, разные бывают бакены. И служба у каждого своя: одни ограждают мели, другие — подводные камни, третьи — сети рыбацкие. Плывешь по большой реке — всюду бакены. Справа белые, слева красные. Или наоборот. А есть у речников бакен, который пестрым называется. Должность красно-белого маяка (ночью на нем горят два огонька — красный и белый) особо почетная. Ставят его там, где сходятся две водные дороги. И несет он вахту всю навигацию. Увидит капитан его на речном перекрестке — и узнает, куда путь держать.

Не раз и нам помогал он верным курсом идти. Мы запомнили все дороги, где его встречали. И без карты можем рассказать о пестрых бакенах на Туре, Тоболе и Иртыше. Каждый в памяти! Разве забудешь устье Тобола, откуда открывается панорама сибирского кремля? Или вереницы плотов в устье Тавды, что сбегает с каменной уральской гряды? А как же не вспомнить последний километр обманщицы Конды?

И вот еще один пестрый бакен. Главный из пестрых. Тысячу с лишним километров плыли к нему. И не зря. Он для нас не просто знак речной, а поворотная и самая северная точка маршрута. В честь такого события надо бы бутылку шампанского разбить о его стальные бока. Да где ж ее взять?

— Стоп! — восклицает капитан. — А почему обязательно бутылку с шампанским?! Разве не подойдет клюквенный экстракт?

— Нет, не годится.

— Тогда я предлагаю просто бросить бутылку за борт. С запиской! Пусть ее выловят в одном из океанов и прочтут, что…

— Что же интересного узнает человечество, выловив бутылку из-под клюквенного экстракта?

— Оно узнает все, что я сейчас же напишу, — заявляет он и лезет в кокпит, приговаривая: — Где же я ее видел?..

Наконец он извлекает бутылку чуть ли не из моторного отделения. Для чего-то стучит по донышку. Потом исследует горлышко с оплывшим сургучем. На крышке от фотоаппарата плавится сургуч. Готовится кружок клейкой ленты для обмотки горлышка. Остается составить текст записки.

Капитан принялся за нее без страха и сомнений. Одним махом пишет следующее: «Всем! Всем! Всем! Во имя будущего нашей планеты и в целях подтверждения гипотезы об опреснении Мирового океана просим нашедшего бутылку срочно: а) известить, где, когда и кем она обнаружена; б) сообщить имя, фамилию, возраст (писать разборчиво); в) выслать записку по адресу: СССР, Москва, 2-я Ново-Останкинская, д. 25, кв. 76. Наши координаты: 1076 км от Тюмени и 1796 км от Новосибирска».

— Ну, как? — спрашивает автор, протягивая записку.

— Неподражаемо! Особенно про опреснение океана.

— Ничего. Это сейчас модно.

— А о координатах… Знаешь, нет слов.

— Сразу поймут всю секретность эксперимента.

— Конечно. Интересно только, далеко ли она уплывет?

— Что ты знаешь! Одна бутылка плавала почти три тысячи дней и прошла шестнадцать тысяч морских миль. И приплыла почти туда же, откуда была брошена — к берегам Австралии.

Возразить уже нечего. Остается закупоренную бутылку предать воле волн, что было и сделано в тот же миг.