Таежным фарватером

Что такое глухомань?

И снова мы одни на пустынной Оби. Как и прежде, «Горизонт» во власти реки. Катит она, раздольная, навстречу, являя обнаженные берега, подмытые вольными водами.

Не долго довелось благоденствовать нам в качестве пассажиров нефтевоза. Мы покинули гостеприимную палубу «Лоцмана» у Соснино.

Местечко это на правом берегу Оби ничем не отличается от здешних одноэтажных селений, где бок о бок живут русские и ханты. Мы не обнаружили заметных примет обновления возле тихой пристани, столь характерных для нынешних обских берегов, прославленных нефтяными реками. И все-таки Соснино — какое типично сибирское название! — запоминается нам.

Ну, хотя бы тем, что незадолго до этого мы пересекли шестидесятую параллель и повернулись спиной к Ледовитому океану. И с того момента всем северным ветрам, набиравшим уже осеннюю силу, была предоставлена возможность дуть «Горизонту» в корму.* Достигнув Соснино, мы обнаружили, что «переехали» на последний лист лоции, с помощью которой плыли довольно долго — от устья Иртыша. Наконец, еще одно обстоятельство: в трех километрах выше селения мы покинули территориальные воды Тюменской области.

Итак, пройдена граница двух областей — Тюменской и Томской. До этого невидимого рубежа, размытого волнами Оби, мы проплыли от Тюмени 1692 километра. А лоция подсказывала: бежать водой еще немало — 1179 километров. Это до финиша, то есть до Новосибирска.

Вот каковы здешние масштабы! Не сибирские ли просторы внушают фантастам мысль о том, как тесно стало на планете?! Ведь их герои завоевывают космические дали. А тесен ли землянам отчий дом? Конечно, нас не может не тревожить беспредельность земли, как тревожила она далеких предков. Некогда человек видел ничтожно малую частицу необъятности. Несколько сот километров пути внушали ужас, как бесконечность. Властители империй ничего не знали о других континентах. Когда первопроходцы или искатели приключений покидали родной берег, они навсегда прощались с близкими.

Но какой переоценке подверглись расстояния на протяжении жизни последнего поколения! Совсем недавно еще Сибирь нельзя было ни объехать, ни пройти: она не поддавалась измерениям. Но останется ли она такой завтра? Над реками и таежным простором, долинами и горами, где пролегали пути торговых караванов, современный самолет пролетает за час-другой. А космический корабль, промчавшись над Уралом и Сибирью, сжимает пружину времени до минуты.

Да, в наше время уничтожены расстояния. Они более не существуют. Не существуют ни физически, ни психологически. Провожая ныне знакомого в командировку на Чукотку («край света!» — ужаснулись бы наши прадеды), в Антарктиду, никто не испытывает чувства вечной разлуки.

И все-таки расстояния существуют. Наш век не отрицает их. Ведь не всем дано взяться за штурвал космического корабля! И это прекрасно. Прекрасно, что осталось не так уж мало мест на нашей планете, куда можно попасть только с помощью консервативнейших способов передвижения — пешком, на лодке или на спине верблюда. Даже уничтожив расстояния, человек не уничтожил расстояния!

С этой мыслью заставило нас примириться ежедневное соперничество с великой рекой. Всю бесконечность ее мы, может быть, впервые почувствовали у тихой пристани Соснино, одинаково далекой от начала и конца нашего плавания. Не оттого ли нас посетило ощущение одиночества, затерянности на гигантском водном пути именно здесь?

Мы пытаемся освободиться от него, листая речной атлас. Лоция, как, впрочем, и каждая карта, имеет чудесную особенность — сближать расстояния и обгонять время. Что ни лист — все тот же голубой лабиринт: речки и протоки, запасные и ложные фарватеры. Что ни лист — одинаково безвестные названия населенных пунктов: Лукашкин Яр, Киевская, Верти Нос, Карга, Каша, Пашня, Пыджина, Парабель, Камчатка… И рядом — Нарым.

Нарым… Нарым… Каких-то четыре сотни километров до него. А он все так же, как и в начале путешествия, невероятно далек. И чем чаще звучит в разговоре это гипнотизирующее слово, тем сильнее пугает своей отдаленностью.

Невольно вспоминаешь легенды, которыми обросло это обское поселение. Ведь оно для многих поколений было олицетворением гибельных мест, таких, как Петропавловская крепость или Александровский централ. Изучая историю сибирской ссылки, мы поняли, что Нарым по праву разделял с Тобольском мрачную славу надежной царской темницы, которая пополнялась после каждого взлета революционного движения. Впрочем, как утверждает статистика, острог, поименованный впоследствии столицей наместничества, так и не разросся до размеров города. На какой бы длительный срок ни высылались в Нарым бунтари, никто из них не оставлял мысли вернуться на запад. Возвращались, однако, не многие, ибо здешние непроходимые болота и таежные урманы надежнее решеток, кованых ворот и каменных казематов держали невольников. Недаром народная пословица гласила: «Бог создал рай, а черт — Нарымский край».

На языке хантов — коренных обитателей Обской долины — слово «Нарым» означает «болото». И это название одинаково подошло бы любому здешнему поселению. Напрасно тут искать крутолобые светлые яры, какими украшен Иртыш. Обские берега неприветливы и однообразны: либо низки и присыпаны слежавшимся песком, сквозь который пробивается редкий тальник, либо чуть приподняты и размыты, отчего неприступны, поскольку ощетинились рухнувшей стеной тайги. Даже острова, сглаженные и похожие на всплывшие средь реки пляжи, лишены таинственной прелести.

Но истинное проклятье здешних мест — болота. Сказать, что их тут слишком много, — значит ничего не сказать. В сущности они всюду, где нет свободно текущей воды. Да и берега реки тоже заболочены. Не потому ли нарымчанин и ныне предпочитает телеге лодку? Никакие представления о топях Центральной России не подходят к этим местам. Здесь болото нельзя ни обойти, ни объехать. Разве что самолетом облетишь.

Откуда же эти устрашающие водные пространства, которым, кажется, нет предела?

Весной расплещется Обь, разольется неоглядно. А кончится разлив лишь к середине лета. Тогда заспешит река в свои берега, оставляя после весеннего буйства песок, глину да карчи. Уйдет большая вода, понастроив береговые валы. Эти могучие возвышения в народе называют гривами. Сверху они и вправду напоминают конские гривы — узкие, поросшие редкой тайгой. Они-то и не дают воде уйти после разлива в главное русло. Талым снегам и летним дождям тоже не выбраться из западни: гривы не пускают. И застаивается вода в междуречье, зарастая тиной, травой да тальником. Вот так великая река рождает великие топи, оставляя человеку слишком мало суши.

Не так уж часто в прошлом бывали в этих диких краях путешественники. Полистайте их книги, и вы не найдете восторженности в описании природы и уклада жизни жителей левобережья Средней Оби. Автор знаменитого «Путеводителя по всей Сибири», изданного в 1904 году, В. А. Долгоруков писал, что Нарымский край занимает площадь размером более всей Франции, а жителей там не наберется «более 5–6 тысяч душ обоего пола», что целые местности этого края совершенно не исследованы, безлюдны и никем не посещаемы, кроме разве звероловов. Полвека спустя автор последнего путеводителя не нашел больших перемен, обновивших этот уголок дикой Оби. И он сообщил: «Из полезных ископаемых там больше всего торфа. Слой его местами достигает десяти метров толщины. Но кое-где недавно открыт и бурый уголь… Встречаются также минеральные краски: охра и другие».

Этих двух свидетельств достаточно, чтобы лишить энтузиазма нашего современника, собравшегося путешествовать по Оби. Но к счастью, путеводители, даже новейшие, старятся обыкновенно так же скоро, как географические карты.

Нет, не будем уверять, что томский Север стал ныне совсем не глухим, совсем не диким, хотя и теперь, рассказывая о нем, наговаривают столько небылиц, что трудно принять их всерьез. Нам, к примеру, поведали, что однажды здесь обнаружили село, где ничего не слышали о минувшей войне. С большим доверием мы относились к удивительным рассказам о здешних охотниках, которые по благородству своих обычаев и отваге, несомненно, превосходят героев Фенимора Купера. И все-таки: что же представляет из себя теперешняя нарымская Обь?

Невозможно исчерпывающе ответить на этот вопрос. Одно лишь очевидно: самая глухая часть Оби пробуждается. Сюда прибывают временные поверенные в делах прогресса — искатели природных богатств. Их палаточные селения часто встречаются на берегах реки. О них мы слышим, включая радиоприемник. У нас порой складывается впечатление, будто мы плывем в прифронтовой полосе, где действуют незримые разведчики, собирающие сведения перед большим наступлением. На соседних фронтах — сургутском и мегионском — нефтяная разведка сделала свое дело. Теперь наступил час нарымской Оби.

В летописи мирной битвы за освоение края будет, несомненно, отведено достойное место топографам и геодезистам, геофизикам и геологам, буровикам и транспортникам. Они как бы заново открыли болотную и таежную страну в среднем течении Оби. Благодаря их усилиям и самоотверженности засверкала на геологической карте страны звезда первой величины — Васюганское газовое месторождение с дебитом почти миллион кубометров в сутки. И если прежде самой крупной кладовой голубого огня считалась Газлинское в Узбекистане, то пальма первенства перешла теперь к Васюганскому месторождению. На границе двух областей открыто Соснинско-Советско-Медведевское нефтяное месторождение, о котором специалисты говорят, что оно перспективнее Туймаэы.

Лет десять назад, когда нефтеразведчики пробурили скважины, они обнаружили — случайно! — железорудный клад. Оказалось, что это лишь малая часть колоссальной «рессоры», протянувшейся в меридиональном направлении от Алтая до Енисея. Только в одном месторождении с центром на левобережной обской речушке Бакчар заключено более ста десяти миллиардов тонн руды, из коих третья доля пригодна для открытых разработок. И вокруг этого железорудного бассейна, сравнить с которым можно лишь Курскую магнитную аномалию, не утихают споры.

Нам не раз в пути приходилось слышать доводы сторонников и противников бакчарской руды. Одни утверждают: эти рудные запасы можно разрабатывать столетиями и их хватит, чтобы снабжать сырьем всю черную металлургию Сибири. Но им возражают: слишком дорого обойдется оно из-за далеких и необжитых мест. Одни утверждают: роторные экскаваторы, мощные земснаряды вскроют даже двухсотметровую толщу песка и глины над пластами. А им опять-таки возражают: нам не нужен чугун по цене золота, поскольку качество руды невысокое, да и залегает она среди коварных плывунов.

Этот спор по-своему примечателен. Примечателен заботами и тревогами. Ведь прежде такого не бывало. Бывало иное: приезжали сюда каторжными дорогами, мечтали вырваться из топей болот или покорно угасали в гибельных местах, которые поминали только лихом. И если раньше путешественники взирали на здешнюю глухомань глазами иностранцев, то сегодня люди стараются по-хозяйски осмыслить предназначение устрашающих болот и водных пространств.

Лоскутья одеяла летят за борт

Ученые знают все. Они знают даже, кто как спит. Оказывается, птицы, ночующие на ветвях деревьев, практически спят стоя. А цапли и аисты достигли невероятного артистизма, поскольку позволяют себе ночью поджимать одну ногу. Оригинально спят некоторые южноамериканские попугаи: попросту висят вниз головой, зацепившись лапкой за сучок. Самая сырая постель, несомненно, у чаек, которые спят на воде. Утверждают еще, что животным снятся сны. Слонам, говорят, видятся по ночам кошмары, отчего они отчаянно трубят. Нас не преследовали кошмары. И сны редко посещали членов экипажа. Потому что в путешествии приходится спать по-всякому: на биллиардном столе, на ступеньках сплавной конторы, на палубе брандвахты, в комнате предварительного заключения.

Заметить надо, однако, что чаще мы спим, как и все водоплавающие — на мягком ложе речной волны. Иногда даже на полном моду за штурвалом «Горизонта». Впрочем, утверждать так наверняка трудно. Не было случая, чтобы кто-то из экипажа　признался в этом. Обыкновенно же капитан, если его покидает последняя надежда разомкнуть свинцовые веки, гонит катер к берегу, бросает якорь и досматривает сладкие сновидения.

А через час-другой — и не без помощи обжигающего кофе! — снова ведет «Горизонт» в кромешную тьму.

В общем, ночная вахта — дело серьезное. И к ней готовимся, как к последнему в жизни сражению. Строжайше запрещалось чем-либо мешать помощнику капитана, когда он уединяется в кокпит, дабы в благодатном сне набраться сил перед ночным бдением. В это время мимо могут проплывать идиллические пейзажи. Может случиться землетрясение (мало ли что еще придумает заскучавший в одиночестве капитан!). Но об этом помощник узнает лишь после того, как прозвенит звонок будильника — сигнал к смене вахты.

Отстояв положенную шестую часть суток, капитан сдает, как полагается на солидных судах, вахту и беззаботно перелезает в кокпит. В тот самый, который, если верить старым морским справочникам, являл собой на парусниках этакое углубление в корме, где размещались рулевой и пассажиры. Прежде кокпитом называли кубрики для гардемаринов, наверное, из-за «петушиного» характера их обитателей: «кокпит» с английского переводится как «петушиная яма». «Горизонт» унаследовал от своих парусных прапрадедов название в переносном и прямом значении слова.

Квадратного метра кокпита, может, и хватило, если бы тут не содержалось в полном беспорядке все имущество экспедиции. Впрочем, о беспорядке — это так, к слову. Устранить его выше наших сил. Хотя созерцание хаоса иногда рождало всплески хозяйственного энтузиазма и желания навести наконец порядок на собственном судне. Увы, повторяем, это невозможно. Самое большее, чего мы достигаем, — устройство постели, которая по диагонали пересекает кокпит. Свободный от вахты может сидеть тут. И даже спать.

Представьте позу помкапитана, который собирается заснуть в кокпите. Голову он сует под переднее сидение — подальше от мотора и ничем не прикрытого вала, который дает в среднем две с половиной тысячи оборотов в минуту. Как ни крутись, плечо непременно упрется в двухсотлитровую бочку с плохо притертой пробкой. Старый фамильный чемодан, приспособленный под инструмент и запчасти, своим кованым углом постоянно нацелен в поясницу. И наконец, дюжина вечно вибрирующих канистр, над которыми возвышались рюкзаки, образует щель, куда надлежит просунуть ноги, прикрыв их одеялом.

Ложе, как видите, не совсем подходящее. Но сменившийся с вахты исходит из того, что какое оно ни есть, а усталость все равно свое возьмет. И мотор, который ревет в полутора метрах, не помешает. Наоборот! Привычный голос его усыпляет, как райские напевы. Мотор чувствуешь даже во сне. Будто второе сердце. Один из нас утверждает, что и в сонном забытьи следит за тем, как работает расшатавшийся сальник гребного вала. Словом, если ГАЗ-51 шумит — все в порядке! Плывем.

И в тот безоблачный тихий вечер, когда Борис только задремал перед ночной вахтой, мотор вдруг визгливо взвыл и осекся на противной высокой ноте.

Борис вскочил с постели. Увидел недоуменное лицо капитана. Повернулся к замолкнувшему двигателю. А там крутятся еще какие-то лохмотья, скрежещет металл, сверкают искры.

— Кажется, одеяло… — сказал он.

— Какое одеяло?! — спросил Владимир и прыжком достиг моторного отделения.

Пока Борис судорожно ощупывал пространство вокруг себя в поисках очков, Владимир в состоянии тихой паники созерцал картину катастрофы.

— Все одеяло на валу, — молвил наконец он.

— Придется списать.

— Хорошо, что в него не были завернуты твои ноги. Их бы тоже списал?

— Теплое было. Шерстяное.

— Сколько раз предупреждал: не суй ноги в моторное отделение!

— Да ведь потянулся немного. Во сне все-таки.

— Но откуда эта проволока на валу? Какие-то пружины еще?

— Накрутило… Черт бы побрал эти две тысячи оборотов в минуту!

— Слушай! Так это же провода датчиков! Точно! Все по-оборвало.

— Может, сначала вал освободим?

— Давай ножи. Надо резать.

Более изощренного наказания придумать невозможно. Не так-то просто разрезать солдатское одеяло. А тут его намотало вместе с проволокой и пружинной оплеткой на вал, над ним навис бензиновый бак — не подступиться. Едва руку просунуть можно. С двух концов принимаемся кромсать ножами тугой свалявшийся ком.

С остервенением рвем неподатливую шерсть, а проволока рвет кожу на руках. Над катером уже звенит хищная песня комаров. Лицо и руки покрыты бензином и маслом вперемешку с собственной кровью. Но даже этот дьявольский бальзам не отпугивает крылатых негодяев. Пускаем в ход кусачки. И бывшие провода датчиков летят за борт вслед за зелеными лоскутами одеяла.

Потерян счет времени. Никого уже не интересует, куда влечет нас течение. Исчезли знакомые ориентиры. Быстрый, маневренный на ходу катер теперь выглядит, как раненый медведь: свирепо и без разбора движется по неведомой водной тропе. Движется то кормой, то бортом.

Черт возьми! Кому пришла идея взять в поход это одеяло?! И почему оно такое огромное? Кажется, накромсанных лоскутьев хватит на чехол для катера. А на валу еще намотано несколько слоев. Лезвия ножей теперь лишь царапают по шерсти. Проволочный клубок поддается еще хуже. На пределе отчаяния продолжаем стричь и резать. Причем без всякой надежды, что после всего этого заработает мотор.

Все кончается тем, что мы включаем зажигание. Затаив дыхание, Владимир поворачивает ключ на приборной доске и нажимает педаль газа. Нажимает еле-еле. Будто на самое больное место нашего мотора. А тот вздрагивает, словно после сна, и, наверное, вспоминает о своем предназначении. Вал крутится. Соскакивают с него остатки одеяла и куски проволоки. Двигатель берет уверенный тон, но… Появляются в его баритоне какие-то незнакомые нотки: стучит вал. Вернее, не вал, а сальник. Ему, значит, досталось больше всего. Надолго ли его хватит?

Однако это не последний сюрприз того вечера. Уже в сумерках, когда принялись выбирать берег для ночлега, дно «Горизонта» сотряс удар. Короткий и твердый. Он пришелся на корму. Очевидно, топляк. Корпус выдержал. Во всяком случае трещины не дал — забортной воды не обнаружено. Но самое худшее произошло с винтом. Скорость сразу упала.

Из записок пессимиста

Все утро после аварии блуждаем, как слепцы, меж унылых островов, похожих друг на друга. На низких берегах нас дразнят судоходные знаки, которые ведут не известно куда. Ведь мы знаем, что находимся не на самой Оби, а на одной из ее больших проток. И неведомо, сколь долго еще проглаживали бы «ушибленным» днищем «Горизонта» бесконечные водные тропы, если бы не услышали вдали трубный глас обского скорохода.

Мы спешим навстречу большой воде, ища спасения от мелководья на главном фарватере. Держась его, мы можем за час-другой достигнуть Колпашева.

Эта радость избавления из цепкой власти голубой паутины лишь немного скрашивает пасмурное настроение. Из головы не идет вчерашнее происшествие. На сердце остается тревога. Винт по-прежнему барахлит. Рулевой, как никогда прежде, внимательно высматривает реку впереди по курсу. Будто ведет катер среди купающихся. Каждая щепка в его глазах вырастает до размеров топляка. Наподобие того, что накануне в темноте едва не торпедировал «Горизонт».

Ему, наверное, вспоминаются те страшные речные истории, которые подобно легендам бродят по берегам наших рек: при встрече с топляком «Ракета» потеряла подводное крыло… в нос самоходки ударило сосновое бревно, его извлекли только в сухом доке… пассажирский теплоход потерял управление после того, как под лопасти попало дерево крепкой породы. Да мало ли еще каких бед на реке рождает небрежение сплавщиков?

А «Горизонт» движется тем временем все тише и тише. Капитан явно осторожничает. Словно сверяет курс по известной пословице: не доглядишь оком — заплатишь боком. Но не по душе это помощнику — ворчит:

— Эдак мы появимся в Колпашево только в воскресенье.

— Ну и что?

— То есть как что? А где будем винт ремонтировать?

Капитан не удостаивает своего помощника ответом. И тот, явно недовольный, склоняется над дневником. А в раскрытой тетради — первозданная чистота. Не пишется… По школьной привычке помощник капитана принимается грызть карандаш, что, однако, запрещено делать экипажу. Карандаш — один на двоих. Им по очереди заполняем и вахтенный журнал, и походный дневник.

Когда-то карандаш был огромен. Больше даже «Великана», что продается в «Детском мире». Его привез знакомый из Швеции. Как сувенир. И на его лоснившихся лаком боках было немало занятных картинок: олень, впряженный в легкие нарты, какая-то островерхая башня на берегу моря и андерсеновский малыш Нильс в своих деревянных башмачках и алой шапочке летел на спине серого гуся. Этот экзотический карандаш пылился бы среди подобных ему сувениров, пожалуй, долго, если бы не пришла однажды мысль проверить его деловые качества в путешествии. Хватит ли его на все летнее плавание или нет?

Говорят, обычным карандашом можно писать очень долго. Его короткий грифель способен провести линию длиной шестьдесят километров. Им можно написать даже пятьдесят тысяч слов. Целый роман! Ну, а нашим грифельным гигантом мы надеялись содеять и не такое.

Да, мы возлагали на него большие надежды. И во время плавания, когда из четырех рук экипажа освобождалась хоть одна, она овладевала карандашом. И он был безотказен. Уж чего только не терпела от него бумага! Да и сам пережил немало'—обтерся, полинял, сточились его восхитительно мягкий грифель и древесная оболочка. Не стало уж более прелестных лакированных картинок: ни мальчика Нильса, ни рогатого оленя. Они были принесены в жертву путешествию. Не напрасно ли?

Оставшийся вершок карандаша подтачивало время. И еще школьная привычка одного из членов экипажа — в минуты задумчивости вгрызаться в древесину.

И вот теперь эта пагубная (для карандаша, конечно) наклонность мешает виновнику рассказать на странице дневника всю правду об аварии. А он не испытывает ни малейшего желания писать об этом. И только потому, что сам был виновником приключения с шерстяным одеялом. Но у него нет другого выхода: первая же проверка дневника привела бы к домашнему скандалу. И летописец, вынув изо рта карандаш, принимается писать.

Он трудится честно. И скоро в походном дневнике появляются такие строки:

«Выбросив по лоскуткам одеяло за борт, истерзав свой слух звуками раненого мотора, мы отступаем. Отступление есть отступление. Стыдно и обидно. Без рыданий пережили потерю одеяла. А переживем ли несостоявшееся плавание к старому каналу? Готовились к свиданию с ним. Собрали целое досье. Прочитали горы книг. И все теперь ни к чему.

Как это все-таки глупо! Доплыли уже до устья Кети. Если бы все было благополучно, минимум через пять дней дошли бы до старых шлюзов, осмотрели их и вернулись обратно. Старые каналы — наша общая слабость. А их, кстати, не так уж много осталось на земле. Этот же — один из немногих. Причем особый — сибирский. Не знаю, выпадет ли удача увидеть его вообще когда-нибудь».

Обь-Енисейский канал

Наша спутница — старая карта страны, увидевшая свет за двадцать восемь недель до Великого Октября, — знает немало любопытного. И пришло время рассказать об одном открытии, совершенном не без ее помощи. Хотя в данном случае правильней было бы говорить как раз о противоположном — о «закрытии».

Если посмотреть на эту почтенную карту, то заметишь непременно, как близко подходит дуга Средней Оби к Енисейскому руслу. Их протоки подобно ветвям деревьев тянутся друг к другу. Особенно близко сошлись две «ветви» — обская Кеть и енисейский Кас. Впрочем, тут нет еще никакого сюрприза. Соседство двух великих сибирских рек заметно на любой иной карте. Но стоит вглядеться попристальней в пустынное междуречье — разглядишь прямую зубчатую линию. Она-то и обещает открытие! Потому что, как гласит сопроводительная надпись, это Обь-Енисейский канал.

Вот так выглядит на прежней карте единственный в Сибири шлюзованный водный путь. А на нынешней он «не выглядит». Нет его! На таком же по масштабу чертеже можно отыскать реку Кеть, дивясь ее замысловатым петлям, которые она выписывает от истока до устья. Отметишь про себя: прибавилось тут селений (на старой карте они все больше «юртами» называются). Вот уж пальцем ведешь от устья вверх по течению и читаешь названия деревень и поселков. А в них — голоса и запахи тайги. Мохово… Палочка… Рыбинск… Белый Яр… Клюквенка… Ягодный Мыс (это, правда, чуть в сторонке, на притоке Орловка)… Красная Курья… Усть-Озерное. А на Малом Касе иные названия. Более солидные, что ли: Казанцева (на самой границе Томской области и Красноярского края), Александровский шлюз.

Ну, что ж: речки на современной карте текут в разные стороны, как и полсотни лет назад. А вот зубчатая перемычка между ними в верховьях отсутствует. В чем же дело? Не доглядели картографы или канал перестал быть каналом?

Вот это мы и хотели выяснить. Для того и пытались пройти из Оби в Кеть, чтобы увидеть Кеть-Касское междуречье. Потому и собирали по крупицам историю рукотворного соединения, устроенного в этих местах.

Мечты соединить Обь и Енисей, наверное, столь же древни, как могилы торговых людей, усеявшие караванный путь с Урала в Китай. А первый проект соединения был представлен еще Павлу. На протяжении двух столетий невероятно дерзкая по тем временам мысль не покидала гидротехников и предпринимателей. И не было недостатка в планах сооружения водного пути. Предлагали объединить Кеть и Кемь, Тым и Сым, Вах и Елогуй, Чулым и Енисей.

Последний вариант был особенно соблазнительным. Глубоководный приток Оби Чулым одной из своих замысловатых петель совсем близко подходит прямо к Енисею. Прокопать бы перешеек, сокрушались сибиряки, в дюжину верст — и сольются реки! Но не суждено было им слиться. Уж очень тверды оказались породы на перешейке. Явно не для мужицкой лопаты. А разница в уровне Чулыма и Енисея (сто метров!) задала неразрешимую задачу даже самым смелым гидротехникам.

В 1872 году поисками занялся «потомственный почетный гражданин» (а попросту говоря, купец) Фунтусов. Он услышал от селькупов, населявших водораздел Кети и Каса, об удобной провозке грузов в половодье и решил проверить, верно ли это. Снарядил на водораздел собственную разведочную партию.

Разведчики увидели налитую до краев таежную реку Кеть. Долго шли на веслах против течения. Мимо песчаных яров с сосновыми борами. Под ветрами по раздольному водному простору, а потом снова в тесноте берегов. Встречали поначалу избы русских людей. Потом только юрты низкорослых таежных охотников и рыболовов. С верховьев Кети экспедиция быстро добралась до Каса. Недаром селькупы говорили: «На Орловой гагара кричит, на Малом Касе слышно». Речка Орловка — правый приток Кети. Малый Кас — приток Большого Каса, который течет в Енисей.

Так купец Фунтусов получил доказательства в пользу устройства водного пути по направлению Кеть-Кас. Дважды правительственные изыскательские партии проверяли предложение «потомственного почетного гражданина». Ничего не нашли возразить. План его был принят.

Что же должен был представлять собой первый сибирский канал?

С поправкой, необходимой для перевода верст в километры, и сохранением старых названий мы беремся изложить замысел авторов проекта. Из Оби суда должны пойти в Кеть и шестьсот тридцать шесть километров подниматься вверх. Потом поворот в судоходный приток — речку Озерную. Через тринадцать километров надо войти в приток Озерной речку Ломоватую. Из нее путь в речку Язеву, вытекающую из озера Большого, которое в свою очередь представляет водораздельный бьеф. Наконец речка приведет к искусственному каналу около восьми километров длины, который соединяет безымянное озеро с рекой Малый Кас. А затем по течению из Малого Каса (девяносто два километра) в Кас (двести девять километров). И судно подхватывает енисейская волна у острова, между деревнями Фомка и Суковатка. Всего от Оби до Енисея восемьсот шестьдесят шесть километров.

Не будем вдаваться в подробности и рассказывать о глубинах на реках и ширине самого канала, о соответствии пути грузоподъемности судов. Важно другое. Когда проект был готов, то генерал-губернатор Восточной Сибири Анучин приписал на нем: «Дело громадно по тем результатам, какие получатся от него для этого малонаселенного и забытого, но богатого и вполне достойного лучшей участи края».

К работам приступили в 1883 году. Государственный совет вместо десяти миллионов рублей отпустил шестьсот тысяч. Сибирские острословы говорили, что на эти деньги можно построить неплохую водную дорогу для прогулок на весельных лодках. Потом управление, которое вело строительство, упразднили, и пять лет рабочие не появлялись на канале.

Для Западной Сибири Обь-Енисейский канал мог бы иметь такое же значение, как Мариинская система для Европейской России. Однако спустя семнадцать лет после начала сооружения сибирская «Мариинка» с ее четырнадцатью шлюзами потеряла всякий практический смысл для «малонаселенного и забытого, но богатого и вполне достойного лучшей участи края». Хотя прокладка водной магистрали продолжалась, но то, что было уже сделано, совершенно не соответствовало размаху сибирской торговли. Еще бы! По Оби и Енисею ходили пароходы, а по каналу могли пройти только большие лодки.

Нет ныне канала. Там, где шлюзовые ворота держали воду, струятся ручейки. Оплыли земляные насыпи. Сгнили бревенчатые укрепления. И все-таки канал продолжает волновать нас. Не стариной своей. Не историей, где столько неожиданного и обидно-горького. Нет! Он волнует своим будущим!

Да, да! Мы твердо верим, что наступит время, когда наши современники всерьез и вдохновенно будут искать наилучший вариант соединения Оби с Енисеем. И почти наверняка это будет маршрут, предложенный некогда купцом Фунтусовым…

Мы исходим не из желания возродить старину, а из необходимости приблизить будущее. А новый глубоководный путь с Оби на Енисей — необходимость! Сибирь станет истинно золотым краем только тогда, когда ее пространства покроет сеть разных дорог, с умом проложенных. Тут сколько не клади их, все мало. Новая авиалиния прорезала целый край— мало. По новому шоссе автоколонны двинулись — мало. «Ракеты» прилетели на реки — мало. Уверены: когда северная железнодорожная магистраль шагнет от Тюмени на восток, к Ангаре и Байкалу, то и этого будет недостаточно. Слишком велика Сибирь!

В те далекие дни, когда отмечался трехсотлетний юбилей присоединения Сибири к России, страстный патриот края Н. М. Ядринцев писал, что рано или поздно представится возможность обнять речным сообщением большую часть Сибири, что ничтожность волоков давно возбуждала мысль о соединении водоразделов каналами.

Так что ж ныне? Еще рано? Но ведь Сибирь уж не та, что в ту достопамятную трехсотлетнюю годовщину! Не пора ли подумать об устройстве в Сибири речной системы, как это сделано в Европейской России? И первоначальным звеном в этой системе могло бы оказаться Обь-Енисейское соединение, выгода от которого несомненна.

Мы вспомнили о канале еще и потому, что убедились за время плавания по Оби: мало кто из сибиряков слышал о старинном прокопе в верховьях Кети и Каса.

Когда начинаются заборы

Даже в самые отчаянные минуты плавания мы не завидуем пассажирам какого-нибудь белоснежного туристского теплохода. На заре ли, на склоне ли дня, на неоглядном ли плесе, в узком ли фарватерном русле — все равно одинаково равнодушно встречаем и провожаем речной экспресс. Нас не ослепляет ни полированная бронза его названия, ни холеная белизна трубы, ни вечерний маскарадный наряд огней от носа до кормы. Лишь иногда, когда мимо мчится деловая «Ракета», мы с замиранием смотрим на ее водный шлейф, пронизанный радугой. Вот это скорость! Как часто нам не хватает крыльев речного локомотива. Особенно на последнем переходе — от Колпашева до Новосибирска. Так хочется поскорей достичь финиша.

И все-таки мы не завидуем обским дальнеходам. Вернее, их пассажирам, обреченным на комфортабельный плен.

Мы часто видим, как обладатели кают совершают вечерний моцион и топчутся в модном твисте, объясняются в любви и вяжут, перебирают карты в вечном, как сам рейс, преферансе и сотрясают окрестности ревом индивидуальных транзисторов, дремлют после обеда в шезлонгах и выбегают на утреннюю зарядку. Даже читают. Наверно, о всяких диковинах далекой реки Амазонки. Словом, делают почти все, чем занят человек одиннадцать месяцев в году.

И для них Обь — нечто вроде неистощимой кислородной подушки, которой можно пользоваться без всякого напряжения отпускной месяц. Кто из них удивлен и растревожен водной равниной? У кого проснется мысль: а что там, за горизонтом? А ведь Обь не экзотическая Амазонка. Пассажиру теплохода она может запомниться лишь суммой пейзажей, порой столь же невзрачных, как картины, развешанные в музыкальном салоне. Да и много ли увидишь с борта теплохода?

У нас не бог весть как много времени остается на наблюдения. К обычным заботам добавляются хлопоты о поврежденном винте, из-за чего идем малым ходом. Но разве можем мы не заметить, как переменилась Обь за островом Пушкаревым?

Своим каменистым мысом он разбивает русло на два протока. Левый уходит в сторону. И ты обнаруживаешь вдруг, что это Томь-река. А потом удивленно озираешься и не узнаешь прежнюю Обь. Поубавилось в ней воды. Узится и прямится русло. Лесистые острова встречаются не столь часто, И все они какие-то прозрачные. Берега посветлей пошли: откосы цвета багряной зари, сосняк медноствольный стоит, камни у уреза воды рассыпаны. Таежная стена отодвинулась. Сама вода не та. Поголубел фарватер. Стремнина обозначилась. Почаще селения встречаются. Реже комарье донимает.

По всему чувствуется, что приплыли в край соснового дерева. В названиях окрестных оно на всякий лад помянуто: остров Жарков (так и веет жаром от нагретой солнцем сосенной колонады!), поселок Красный Яр, остров Борковский (одетый в прекрасный наряд соснового бора). Одних островов Сосновых пять штук от устья Томи до Новосибирска.

Особый колорит Оби придают песчаные пологие мысы, что зовутся песками. Обнажаясь после спада воды, береговые выступы отмеряют повороты русла. И плавают здесь от песка до песка. Где еще лучше передохнуть, как не на таком приманистом месте? Песчаные берега открыты. Дует обский ветер — гонит мошку. Сухо на отмелях. Хворосту в достатке всегда найдешь.

Самые лучшие рыбоугодья возле песков. Но не встретишь здесь одиноких ловцов, как на Верхней Волге или Днепре. Пустое дело с удочкой сидеть: время дороже. Тут рыбу неводят. Ходят артелью. На катере. И тащат улов километровым неводом.

Одного только и встретили охотника до рыбы, который берет мелочь всякую с лодки на «европейский» манер — удочкой. Этот старик, видно, последний из прежнего племени речных «пахарей». Он помнит даже время, когда рыбаки арендовали за сотню рублей пески у хозяина. И уж, конечно, старик знает все о рыбе — и про плесовую, перезимовавшую в Оби, и про «подъемную», что поднимается из моря в верховья.

У костра, колдуя над котелком с запашистой ухой, он поучает нас:

— Знать надо, как какая рыба идет. Осетр вот или стерлядь — так по самому дну. Но стремнины держатся. А язь тихой водой крадется. Нельма в стаи собирается. Сырок идет урмой — тучей, значит. Осетр-то баламошный. Без порядка плавает. Но стерлядь обязательно строем. Будто на параде.

Мы неосторожно замечаем, что иртышская рыба вкуснее обской. Обижается старик.

— Не… Наша, однако, нагульное. Вон сколь ей простору дадено.

Простору, верно, хватает. И сиговой, и осетровой, и черной рыбе — щуке, налиму да чебаку. Даже в Верхней Оби, северная граница которой у устья Томи.

Обь не поражает индустриальными пейзажами, живописными деревянными постройками или белокаменными кремлями, модерном построек или старыми усадьбами, памятниками или современными яхтклубами. Не богата история этого края, как, впрочем, не щедры и земли, где живут мастера лесного дела и хлебопашества. И тем не менее не так уж безлики здешние берега. Они способны возбудить интерес своеобычными названиями селений. Почему, например, деревня Усть-Тула стоит на Оби, в таком месте, где никакой приток не впадает. А река Тула течет в ста сорока километрах выше? Кто дал правобережной деревне на высоком яру ласковое имя — Вятский Камешек? И откуда такое грозное название у деревни Скала, что в устье речушки Чаус?

Ничем не приметно место, где стоит Киреевское: высокий берег, позади темнеет тайга. Но это не лесная сторона, а хлебородная. Уж не об этой ли стороне пекся сибирский промышленник Сидоров, подавая прошение на имя Александра III? А в ответ воспитатель царя генерал Зиновьев начертал поистине бессмертные слова: «Так как на Севере постоянные льды, и хлебопашество невозможно, и никакие другие промыслы не мыслимы, то, по моему мнению и мнению моих приятелей, необходимо народ удалить с Севера, а вы хлопочете наоборот… Такие идеи могут проводить только помешанные».

Впрочем, известно Киреевское не столько хлебом, который благополучно тут вызревает, сколько своей пахучей махоркой, плантации которой были заложены еще ссыльными поселенцами.

Ныне же Киреевское — место паломничества проектантов. Полномочные представители многих проектных институтов ведут кропотливые изыскания. Их привлекает площадь, на которой можно разместить крупный нефтехимический комплекс. Неограниченные запасы воды и строительных материалов, дешевые итатский бурый и кузнецкий каменный угли, нефть и газ Обь-Иртышья, торф и древесина, термальные воды и железные руды обещают большое будущее Киреевскому. И через несколько лет, быть может, мимо этой тихой пристани не будут проплывать безостановочно большие теплоходы.

Если Киреевское имеет все шансы стать городом, то село Колывань было когда-то им. Такая уж судьба! Известное было место на всю Сибирь. Притрактовый город! Стоял на бойком месте, где сходились водная дорога и знаменитый тракт. Отсюда скакали в Восточную Сибирь почтовые тройки, экипажи с чиновниками, путешественниками, дипломатами. Отсюда тащились на запад тележные обозы с забайкальским золотом и соболем. Опустел, однако, шумный город, когда спрямили тракт и пошла торговая дорога южнее.

А за Колыванью потянулись слева по ходу заборы. Опоясали они сосновые боры. Замелькали дачи и санатории, дома отдыха и пионерские лагеря. Ну, раз появились длинные заборы в лесу, значит, наверняка большой город вблизи.

Мост русского писателя

Единственное ощущение, причем одинаковое у каждого, — наконец-то кончается! Будто полегчало сразу. И еще какой-то холодок жуткости от неимоверного числа водных переходов и черт знает каких ночевок, пейзажей и лиц встреченных людей, запечатлевшихся с фотографической точностью. Закроешь глаза — и все это тяжело опрокидывается на тебя. Память возвращается назад, напоминая самое трудное и счастливое. Но ты сопротивляешься: нет, нет — это уже позади, пройдено, а остается еще что-то другое, неизведанное, и оно впереди.

Все это нахлынуло в те минуты, когда окончательно уверились: плывем уже по главной улице Новосибирска.

Как засуетился тут экипаж! Каждый отыскивает в рюкзаке парадные брюки. Из двух персональных рубашек каждый выбирал ту, что почище да помоднее. Труднее всего найти носки. Ну как же без них в городе? Одному срочно понадобилось даже зеркало.

Как просто было до путешествия, еще в Москве, «прогуляться по карте» и, дойдя до самого крупного кружочка на Оби — крайнего пункта маршрута, — заметить небрежно: «Вот и все!» А вот теперь, досыта нагулявшись по зыбким просторам, достигли заветного кружочка. И что же? Никто не позволил себе бросить многозначительно и небрежно: «Вот и все!» Наверное, о таких вещах все-таки не говорят вслух.

За кормой остаются Медвежьи острова, устья речек, затон— ориентиры для рулевого. И вдруг Обь преображается. Прямо на глазах. Начинает сужаться. Куда девалось ее раздолье? А как изменился рисунок берегов! Спрямленные, словно под веревку, они сдавливают русло. Будто тут затеяли взять реку в трубу, да раздумали. И город тотчас же придвигается к фарватеру — нависает этажами зданий всевозможных стилей, дымными трубами, парковой зеленью, ущельями улиц, стенами заводских корпусов, портальными кранами.

Вот какова ты — теперешняя сибирская столица!

И в тот день, и на следующий мы заглядываем в лицо города. Но уже не с главной водной магистрали, а с площадей и улиц, с перекрестков и окраинных переулков. Новосибирск отовсюду предстает разным, непохожим. И всегда чужим. А в голове вертится, как навязчивая мелодия, одна мысль: ну, что же ты находишь здесь интересного, о чем сможешь по-своему рассказать? И ты носишь с собой это беспокойство. Как тень, преследует оно в толпе на Красном проспекте, что тянется почти через весь город, в столовой, где равнодушно пережевываешь сардельки с макаронами, на скамейке под тенью деревьев, в залах краеведческого музея. Когда это преследование досаждает особенно чувствительно, пытаешься спастись риторическим вопросом: как тут описывать третий по площади город России, если это уже сделано десятки раз отечественными и зарубежными перьями?

Но от этого не становится легче. Довольно четко рисуется встреча с друзьями, которые дома непременно станут допрашивать:

— Ну, как оперный? Действительно хорош?

И что же ответить?

— Оперный? Конечно… Особенно снаружи.

А что же еще скажешь, если не попали в оперный из-за чересчур потрепанных ботинок. Пилигримы тоже, как известно, не посещали храмов.

— А бюст Покрышкину видели?

— Видели.

— И Академгородок — тоже?

— Тоже.

Значит, об этом люди уже знают. И об оперном, и о бюсте, и об Академгородке. Так кому же нужны описания всех достопримечательностей, даже самые добросовестные? Все это есть в справочниках, путеводителях, газетах.

Просто руки опускаются, когда думаешь, что ничего не привезешь из далекого города, кроме лаконичного «да», «видели». О чем же рассказать?

— А мосты? Вернее, первый мост? Ты помнишь?

Да, это нельзя не помнить.

Там, где Обь течет в «трубе», стиснутая коренными каменными берегами, отчего выгнулась ее спина, мы увидели мост. Самый обыкновенный. С ажурными арками. Таких теперь не строят. Но что-то заставило запомнить его! То был наш первый мост после Тюмени. После 2871-го километра плавания под распахнутым небом.

Мы встречали лодочников-перевозчиков, паромные переправы. Порой попадались места, где люди с берега на берег переправляются однажды за лето. Только за Тобольском мы ощутили над головой воображаемую тяжесть мостовой стрелы. И то лишь тогда, когда один из проектировщиков Севсиба сумел разбудить наше воображение рассказом о перекрытии Иртыша.

И вот в самом Новосибирске такая встреча. Да, мы соскучились по мостам. И часто в пути вспоминали каменные творения над Невой и Москвой-рекой, волжские и камские гиганты. Но оказывается, сибирские тоже внушительны. И этот — тоже. Честное слово, вид на мост с воды лучше, чем с моста на воду. Мосты снизу разные. Нет двух похожих.

Сначала по лицам нашим пробежала прозрачная тень мостовых переплетов. Потом он сам навис всей громадой. Несколько минут пересекали эту тень. И они показались спрессованными из ощущений, какие переживаешь не часто. Это когда мгновения вмещают нечто большее, чем просто время, когда прикасаешься к чему-то значительному для тебя и важному, когда увиденное рождает цепную реакцию чувств.

Нет, ничего не произошло в те минуты. Ровным счетом ничего. Катер тихо полз против упрямого течения. Мост оставался висеть над головой. Мы заметили только, как на него ворвался локомотив. И состав затеял игру с солнцем. Пассажирский бежал с правого от нас берега. С запада на восток. Откуда? Может, из Тюмени. Почему-то хотелось, чтоб непременно из Тюмени. Куда? Может, в Красноярск. Почему-то хотелось, чтоб непременно в Красноярск.

Он одолел Обь одним рывком. И от этого гудела километровая ажурная громада. Как колокол, растревоженный прикосновением ветра. А сквозь гул этот слышалась скороговорка шпал и рельс на стыках. Мост подобно седоусому ветерану кряхтел, сетуя на тяготы службы. Сколько таких составов пропустил он на своем веку! Скольким людям, приникшим к окнам, показал великую Обь! Переселенцам, гонимым нуждой на восток. Защитникам царя и отечества, возвращавшимся на костылях с японской кампании. Торговцам, что терпеливо добирались до Курильских островов, и горнозаводчикам Алтая. Колчаковцам и наперсникам разных атаманов. Красногвардейцам. Строителям Комсомольска-на-Амуре и первым подводникам Тихоокеанского флота. Легендарным сибирским стрелкам, что ехали на выручку столице в сорок первом. Созидателям Братска… Вся Россия нынешнего века слышала перестук колес над Обью.

Около моста приметно устье речонки. Посмотрели в лоцию. Каменкой называется. Оттого, навесное, что издавна по камням прыгает ее воде. И другие речки впадают неподалеку от моста со странными именами — Ельцовка-1 и Ельцовка-2. Есть еще Иня, Чема, Тула. Но все они не в счет. Разве мало одной Оби? Она обнажила у крайних мостовых опор каменья, твердость которых испытывает неустанно сама же. Но они не поддаются. Ни льдам, ни дождям, ни паводкам. И говорят, что ложе Оби в этом месте еще тверже — гранитом устлано. Значит, крепкий фундамент выбран для опор.

Этот мост не молод. Старожилы называют его «мост Гарина-Михайловского».

— Но позвольте, — возражали мы, — с каких это пор мостам стали присваивать имена? Фабрика там или колхоз, школа или стадион — это понятно, но…

Но нам дают понять, что речь идет о неофициальном, так сказать, имени. И добавляют: рассказывать, почему так произошло, — значит рассказывать в сущности всю историю Новосибирска. А начинать надо с тех времен, когда он был еще селом Кривощековым.

Автор «Детства Темы» известен не менее как инженер. Когда одновременно из Владивостока и Челябинска начали строить Великий сибирский железнодорожный путь, наметку трассы на западносибирском участке производил путеец и писатель Н. Г. Гарин-Михайловский. Это он дал заключение, исследовав теснину Оби: «…против устья Каменки строить мост через Обь, реку великую».

Когда же это было?

Проезжая однажды через Сибирь во время своего кругосветного путешествия, писатель записал в дневнике: «Река Обь, село Кривощеково, у которого железнодорожный путь пересекает реку… Я с удовольствием смотрю и на то, как разросся на той стороне бывший в 1891 году поселок, называвшийся Новой Деревней. Теперь это уже целый городок…» Годом раньше, по дороге в сибирскую ссылку, переезжал через Обь В. И. Ленин. В письме к матери он писал, что переезд через Обь приходилось делать на лошадях, потому что мост еще не был готов окончательно.

И многие считают, что первая надобская железнодорожная колея дала жизнь и вскормила Новосибирск, ставший одним из крупнейших промышленных городов Сибири.

Но давайте послушаем еще одного очевидца — автора «Путеводителя по всей Сибири», вышедшего в 1904 году. «Кривощеково. В настоящее время близ него вырос почти бок о бок, на другом берегу Оби около станции Обь, поселок, называвшийся первоначально Александровским, а теперь Ново-Николаевским. Поселок этот день ото дня разрастается, и ему некоторые про-насчитывается жителей обоего пола более 2500; в нем более 500 домов и до 40 разных магазинов и лавок и имеется школа, в которой обучается детей около 90 человек. В поселке есть полицейский пристав, помощник его, городовые, каталажная камера».

И еще заметил В. А. Долгоруков, что жители ходатайствовали о переименовании их поселка в город или хотя бы посад, «но разрешения не последовало».

За этим туманным свидетельством скрыта знаменитая переписка жителей прибрежных поселков с двумя царями — Александром III и Николаем II. Оказывается, дорогу провели и будущий город заложили на землях, составлявших собственность кабинета его величества, то есть принадлежавших семье Романовых. Трудно приходилось и тому и другому государю: уступить настойчивым сибирякам — потерять доходы от арендной платы. Наконец, 28 декабря 1903 года последний император повелеть соизволил возвести в степень безуездного города Ново-Николаевск при станции Обь того же наименования, а «за честь и разрешение» существовать на царевой земле все продолжали платить Романовым арендную плату. И срок последней аренды должен был кончиться в 1927 году. Николай II был расстрелян, недополучив с города, названного Новосибирском, до окончания «государева срока» три сотни тысяч рублей.

И еще мы вспомнили о том, что Москва и Новосибирск лежат на одной широте. Разница лишь в минутах. Разве это не примечательно для людей, которые давно из дома? И может, эта широта как раз лежит рядом с рельсами, что звучат подобно ксилофону в многоголосье старого моста, когда мчится поезд с запада?

Наконец последнее признание старому мосту. Его висячий километр на Великой сибирской магистрали стал для нас почетным финишем в плавании. Он как бы подвел черту всему путешествию по рекам Западной Сибири, где удивительно сочетаются картины прошлого и грядущего, где встречаешь жизнеутверждающий порыв, дышишь воздухом созидания и поиска. Этот безмерно более счастливый вариант русского «Фар Уэста» с его нефтяной лихорадкой, просторами, ждущего своего часа, с островами энтузиастов, которые смотрят в будущее, удивляет даже привыкших не удивляться. Необъятная, бескрайняя, богатейшая, многообещающая земля вызывает у каждого страстное желание отдать все силы ради победы, более великой, чем он сам. И именно в этом кроются причины сибирской ностальгии.

Да, Сибирь— даже та малая увиденная часть ее — восхищает, завлекает, поражает. И тот, кто ничего не знает о суровой и человечной стране, не знает своего будущего.

А в этом нас убедило последнее путешествие по Оби — в Академгородок.

Штилевой пульс моря

Нет более долгого и трудного пути в Академгородок, чем тот, который избран нами. Водная дорога явно проигрывает шоссейной и железнодорожной. Новосибирский пригород с его знаменитым отделением Академии наук, куда попадают через полчаса езды на автобусе или электричке, мы увидели только после полудня водных скитаний.

Сначала старательно объезжаем все мели, которыми окружают себя острова, что лежат вверх по течению Оби от старого железнодорожного моста. Их немудреные названия — Высокий, Песчаный, Кораблик, Маланья, Талок — не усыпляют нашей бдительности. По сложному фарватеру с его свальными течениями, перекатами, бесчисленными бакенами, лесной запанью и затопленными скалами «Горизонт» идет так, будто за штурвалом стоит сам капитан-наставник Обского пароходства.

Наконец у стрелы земляной дамбы, нацеленной на середину реки, показывается пестрый бакен. Оставив его справа, входим в узкую прорезь подходного канала. В конце ее высится монументальный шлюзовый бастион плотины, первой посмевшей остановить вольное течение великой реки. Последний теплоход по свободному руслу в этом месте прошел девять лет назад. Ныне все речные извозчики пробираются по семикилометровому каналу с тремя шлюзами.

Нам долго приходится болтаться в их мокром чреве, пока вода не поднимает в третий раз «Горизонт» со дна бетонного колодца. Отворяются врата — и нас отпускают с миром за пределы шлюза.

И сразу мы ощущаем неоглядность мира, на пороге которого очутились. За спиной еще шевелятся тяжелые шлюзовые створки, а перед глазами расстилается ослепительная ширь воды и неба.

Значит, это и есть Обское море?! Сколь же много здесь воды накопила река за семь-то лет! Не хочется думать ни о глубине, ни о ширине, ни о горизонте реки, перегороженной пятикилометровым земляным валом. Одно только и приходит на ум: да, тут все масштабнее, чем при слиянии Иртыша с Обью.

Но море не собирается испытывать плавучесть «Горизонта». Над ним висит молочная кисея дымки. Улетел куда-то сибирский борей. Грудь моря едва вздымается. Оно дышит ровно. И штилевой пульс его рассеивает нахлынувшую было робость.

Оглядываемся повнимательней. Слева, за мыском, берег в соснах. Это «он» и есть. Именно так его и описывали шлюзовщики, у которых расспрашивали, как добраться до Академгородка.

Подплываем ближе. Идем вдоль пляжа. За кромкой прибоя возлежат на топчанах, просто на песке или под тенью сосен люди. Играют в шахматы и волейбол. Сидят кружком вокруг гитариста. Строят из мокрого песка города. Катаются на водных лыжах. Неужели все они и есть нынешние и будущие академики — жители сибирского научного центра?

Трудно удержаться от соблазна и не приобщиться к пляжному племени. Но у нас меньше времени, чем у этих известных, малоизвестных и совсем неизвестных ученых. Поэтому тут же, на берегу, наводим все справки о том, как добраться до самого Академгородка. И выясняем, что там, за вершиной откоса с соснами, овраг, по дну которого идет железная дорога. А затем, за следующим откосом, но без сосен — Морской проспект знаменитого города науки.

Теперь уж нам ничто не мешает оставить «Горизонт» на водной станции и совершить новое пешее путешествие.

Под знаком сигмы

Сначала ходим просто так. Смотрим, дышим сосновым воздухом и читаем названия улиц — проспект Науки, улицы Золотодолинская, Туристов, Жемчужная, проезд Весенний… Ну, а чем они примечательны? Не обманывают ли названия? Вот, например, Золотодолинская. Почему именуется столь пышно?

Отправляемся вдоль Золотодолинской. Ничем вроде бы не отлична от других. И тут смелы, строги архитектурные линии, фасады-модерн удачно вписываются в хвойную тайгу. В конце улицы, где пересекает она лесистый распадок с мелководной речушкой Зырянкой, встречаем невзрачный бревенчатый домик. От него, как сказали нам, и пошел Академгородок.

Да, он начался с «заимки Лаврентьева» — первого жилого дома в пригороде Новосибирска. Когда теперешний старейшина сибирских академиков поселился вдвоем с женой на крутом березовом склоне, к домику вела лишь одна просека. Потом прорубили еще несколько — вырос поселок. Просеки превращались в проспекты и улицы. Старожилы, которым теперь чуть за тридцать, приехали сюда осенью. Увидели пылавшую багряным пламенем долину, уходящую в синеву Обского моря, и назвали ее Золотой. Немного сентиментально звучит, не правда ли? Но это для тех, кто не видел здешней осени. Пионерам научного центра так не кажется. Они сохранили в памяти очарование первого знакомства с долиной, с первой таежной просекой у «заимки Лаврентьева», от которой начинаются нынешние магистрали.

Трудно решить, какая из них красивее. Может, вот эта— Университетская? На ней всегда людно. К тому же она самая молодая.

Впрочем, так было, говорят, всегда. По ней любили гулять еще тогда, когда не стояли вдоль ее тротуаров дома, а сама она была гладким бетонным полотном, когда не построили городского центра и многих институтов, когда не существовало самого университета, а была только школа.

Улица стала совсем красавицей в день открытия Новосибирского государственного университета — сорокового в стране. Правда, в дни празднеств говорили, что НГУ не открыли, а запустили: свою жизнь он начал под гром космических ракет. Все в городке помнят, когда это произошло. А много ли в мире университетов, которые открывались при нашей жизни? Учебный год тут начался на 28 дней позже традиционного первосентябрьского утра. Тогда перед будущими математиками выступал замечательный ученый академик Соболев. Кстати, он же читал вступительную лекцию на мехмате в день открытия Московского университета на Ленинских горах.

Первый университет. Потом первый институт. Это тоже событие для города. Раньше всех справили новоселье гидродинамики. Они начали «великое переселение ученых народов», о котором сложены легенды. Одна из них гласит следующее. Когда-то в Новосибирске стоял дом с большими окнами. В том доме был коридор. По сторонам коридора — комнаты, а на дверях комнат — бумажные таблички. И что ни табличка, то институт. Словом, в коридоре помещалась целая академия. Так стоял дом-инкубатор до тех пор, пока не вырос Академгородок. Теперь все институты переселились на проспект Науки.

Интересное занятие — читать таблички на фасадах зданий этого проспекта. Однако это требует эрудиции и научной подготовки. Встречаются институты с названием таких мудреных наук, о существовании которых, надо полагать, не подозревает большая часть человечества.

Так или иначе, но у нас после прогулки по проспекту Науки складывается впечатление, будто здесь явное засилье представителей технической мысли. В красивых современных зданиях, взирающих окнами своих лабораторий на магистраль, служат химии и астрономии, физике и математике, биологии и геологии. И вовсе ничего мы не узнали о филологии, истории, философии. Если, правда, не считать математической экономики или машинной лингвистики. Не случайно, пожалуй, символом Академгородка избрана сигма — математический знак суммы.

Попав на улицы городка, вы удивились бы не менее нас тому, с каким искусством расставлены светлокаменные глыбы институтов и коттеджей академиков, жилые дома и кафе, спортивные площадки и ясли средь таежной чащи. Уж не авторы ли проекта Академгородка создали шутливый афоризм: города надо строить в деревне — там воздух чище? И — слава строителям! — сохранен прекрасный лес, чего, увы, мы не наблюдали в других местах. В Ханты-Мансийске, Сургуте, Александровском подчистую «сбривают» всю растительность на строительной площадке, чтобы впоследствии воткнуть в землю возле домов хрупкие прутики, которые дадут тень лет эдак через пятьдесят. Тут иначе! Видимо, крановщики укладывали плиты с такой осмотрительностью, как если бы работали среди памятников древности. А они и в самом деле остались стоять нетронутыми — превосходные зеленые памятники природы. В этот лес, среди которого стоят институты и жилые кварталы, ходят собирать грибы и теперь. Тут увидишь осенью стожки сена, заготовленные для обитателей тайги — лосей и косуль. И совсем не редкость увидеть, как юноша в мотоциклетном шлеме, осадив стремительную «Яву», уступает дорогу на Морском проспекте грациозной белке, которая направляется в гости к приятельнице с соседней улицы.

Признаться, на нас это произвело сильное впечатление. И мы больше стали присматриваться не к монументальным проспектам и фасадам, а к стилю жизни города. Здесь, как выясняется, опасны громкие эпитеты, поспешные оценки и излишняя восторженность. Все живет благородным постижением. Не поймешь иной раз, в чем истинная интеллигентность. Потому-то сложно разобраться, с кем встречаешься на улице или кафе: с одним из академиков или инженером, студентом или уже доктором наук. Трудно верить фантастам, рассказывающим о городах будущего, о городах трудового братства. Но академический центр не фантастика. Он реален разумом и волей, энтузиазмом мысли, академичностью седовласых и жизнелюбием безусых людей.

Их тревожит одно. Об этом они часто спорят. «А не слишком ли мы стандартно живем?» Может, поэтому так неистощима их изобретательность? В обыкновенных кафе они создают клубы, как говорится, по интересам. В «Вавилоне» объединены изучающие иностранный язык. «Элита» привлекает танцоров. «Под интегралом» собираются почитатели юмора и сатиры. Стремление к индивидуальности чувствуется во всем — в жизни и в научных свершениях. И наверно, от этого им легче подняться над «мирскими» делами — над проблемой свежего молока и мебели, низких потолков и автобусного расписания. Зато какие волнения бывают по поводу защиты той или иной диссертационной работы! Сколько азарта в ходе соревнования умов!

Конечно, многое зависит от бодрости ума, свежести мышления, смелости фантазии. И у этого города не отнимешь ни молодости, ни темперамента. Здесь двадцатипятилетним поручается то, что в столице, например, делают сорокалетние. Да и сама наука, которую мы невольно отождествляем с седовласым жрецом, выглядит тут явно моложе. Если пойдет так и дальше, то научному миру придется в недалеком будущем иметь дело с сибирскими академиками, средний возраст которых не будет превышать тридцати лет. Ученые нового поколения не похожи на рассеянных профессоров ушедших десятилетий. Им не приходится готовить себе материалы и приборы для опытов, как это бывало у исследователей прошлого. В Академгородке им дано все. Они лишены лишь одного — права на творческое спокойствие.

Трудно перечислить хотя бы малую часть достижений сибиряков. Это прогнозирование наводнений и создание земных укрощенных солнц, обоснование размещения новых предприятий и проблемы сверхчистых веществ, управление взрывом и раскрытие тайн цунами. Как видите, диапазон и новизна проблем внушительны. И в доказательство серьезности работ молодых ученых можно привести немало доводов.

Но не в этом дело. Хочется распознать причину того, почему за небольшой срок на сибирской земле возросла энергия умов. Чем объяснить прилив новых мыслей? Только молодостью их авторов? Нет! Во всем торжествует главный принцип, который называют еще «эффект Лаврентьева»: создать условия непринужденной, свободной, исполненной остроумия работы, где люди творят молодо, сильно, неистощимо.

«Мне рисуется учреждение, которое я назвал бы «Городом науки», — это ряд храмов, где каждый ученый является жрецом… Это ряд прекрасно обставленных технических лабораторий, клиник, библиотек и музеев, где изо дня в день зоркие бесстрашные глаза ученого заглядывают во тьму грозных тайн, окружающих нашу планету. Это — кузницы и мастерские, где люди точного знания… куют, гранят весь опыт мира, превращая его в рабочие гипотезы, в орудия для дальнейших поисков истины.

В этом «Городе науки» ученого окружает атмосфера свободы и независимости, атмосфера, возбуждающая творчество, и работа его создает в стране атмосферу любви к разуму, вызывает в людях гордое любование его силой, его красотой…»

Все вышло по Горькому, написавшему эти пророческие строки!

И потому теперь старательно вписывают в свои блокноты зарубежные гости: «Akademgorodok». «Ах, этот неподдающийся сибирский неологизм!» — вздыхают они. Неестественно длинно выговаривают ученые всего мира, привыкшие к пунктуальности: «А-ка-дем-го-ро-док». И в их голосе звучит уважение к новому авторитету.

Путешествуя здесь, отмечаешь, что город отличается многими достоинствами. И только одно искушение терзает: а сколько же это стоило — создать и вычислительный центр, и университет, и дом ученых, и кафе, и коттеджи, и стадион? И нас обезоружили одним-единственным аргументом: экономия от внедрения завершенных работ, предложенных учеными, втрое превзошла все затраты на создание и содержание Сибирского отделения Академии наук. Таков процент на вложенный капитал.

Впрочем, мы пришли в Академгородок не затем, чтобы узнать сколько стоит, скажем, Институт катализа с близлежащей рощицей. Нам нужно встретить путешествующих сородичей.

На проспекте Науки мы обнаруживаем Институт геологии и геофизики. Приходим в приемную директора и спрашиваем:

— К директору можно?

— Академик Трофимук в командировке.

— А к заместителю.

— Академик Яншин болен. А вы по какому вопросу?

— Понимаете… Мы проплыли почти четыре тысячи километров. И хотим найти здесь человека, который о многом сможет нам рассказать.

Секретарша ничего, наверное, не поняв, замечает:

— У него нога разболелась. Работает дома. Я позвоню. Но наверное, не примет.

Мы уж решили отказаться от своей просьбы. А хозяйка приемной сообщает:

— Я позвонила ему. Он ждет вас.

И она объясняет, как добраться до домика академика Яншина.

Идем снова по Золотодолинской улице, минуем продовольственный магазин, ясли… Все ориентиры на месте. И у низких воротец коттеджа нажимаем кнопку звонка.

— Ко мне?

Выходит из домика высокий человек в ковбойке. Заметно прихрамывая, ведет в дом.

— Прошу, — коротко и приветливо предлагает присесть. — Давайте, однако, решим: чай пить будем сначала или беседовать? Последнее? Тогда лучше не в помещении, а на воздухе. Пошли под сосны.

Поодаль, среди сосен, стоит садовый столик со скамьями. Присаживаемся. Александр Леонидович смахивает со стола сосновые иглы и огрызки шишек. Глядит вверх и замечает:

— Ага, уже отобедала, — и увидев недоумение на лицах гостей, добро усмехается: — Белка-проказница. Поселилась на этой сосне и сорит тут. Вон ее столовая — на большом суку. Что? Не видно белки? Прискачет… Ну, так с чем пришли?

Повторение путешествия

— Надеюсь, нам не понадобится географическая карта. Путешествовать придется по знакомым местам.

Так сказал Александр Леонидович, после того как мы изложили ему свою просьбу. Мы хотели, чтобы ученый прокомментировал наше плавание от Тюмени до Новосибирска и помог в приметах сегодняшнего дня разглядеть будущее Западной Сибири. И вот что мы услышали.

— Ну что ж: это будет повторением вашего путешествия. Начать его придется от Тюмени — от города, о котором в последние два года написано очень много, чего, кстати, он не удостаивался за три с лишним века своего существования… Далее наш маршрут лежит мимо древнего Тобольска. Думаю, что вам повезло. Потому что вы увидели этот город накануне больших перемен… Правдинск… Я не видел его, но все говорит за то, что у нефтяной колыбели города стоят люди, наделенные отвагой и мудростью… Величественный Ханты-Мансийск — непременный свидетель и участник всех свершений, которыми живет Иртыш и Обь… Сургутское Приобье — нефтяная сторона… Новые нефтяные оазисы нарымской Оби… Еще дальше Колпашево — город, который теперь упоминается чаще всего в связи с бакчарским железорудным бассейном… Наконец, Новосибирск— экономический и научный центр Сибири… Вот как скоро мы преодолели все это колоссальное расстояние. Вам, конечно, для этого понадобилось значительно больше времени.

Да, проплыли вы немало. В сущности вам дважды пришлось пересечь Западно-Сибирскую низменность — сначала с юга на север, потом с севера на юг. За исключением низовьев Оби да южных районов, удалось увидеть весь огромный край к востоку от Урала.

Из всех ваших впечатлений я позволю себе рассмотреть только два. Первое, если я правильно понял, — о подвиге геологов, открывших сибирскую нефть, и их энтузиазме, с которым они продолжают благородный поиск. И второе — о нехватке дорог в Западной Сибири. Одно заставляет вас восхищаться, другое — огорчаться. Мне кажется, что оба впечатления интересны, поскольку верно отражают сильные и слабые черты нынешнего Обь-Иртышья, что, естественно, никак не отрицает будущего этого края. И потому ваше путешествие счастливо своим оптимизмом.

Путешественники и исследователи прошлого были по существу лишены возможности говорить о будущем. Помните, что сказано в «Полном географическом описании нашего отечества» — настольной и дорожной книге для русских людей, изданной в начале века под редакцией Семенова-Тян-Шанского? Авторы фундаментального труда «Россия» признавались, что даже наиболее известные Томская и Тобольская губернии поражали своей неизученностью и отсутствием достоверных географических сведений. Многие справедливо отмечали, что в конце столетия путешествие на Обь считалось почти подвигом и не всякий бы решился предпринять его. А известны ли вам полные горечи и боли выступления публициста-сибиряка Ядринцева? Он часто предупреждал: если Сибирь еще на пятьдесят лет останется замкнутой и лишенной обновления, можно ручаться, что русский Восток будет потерян для России, а его четырехмиллионное население ждет вырождение. Все в богатом, но пролежавшем без пользы века краю ожидает другой жизни. Эта мысль повторялась многими авторами. Даже в дни торжества по случаю трехсотлетия присоединения Сибири к России.

Лишь немногие обладали даром предвидения. Среди них был ссыльный Чернышевский, мечтавший о социалистических городах из алюминия. Среди них был Чехов, который писал в дневнике о будущей сибирской жизни, «какая и во сне нам не снилась». Среди них был и Нансен, назвавший Сибирь страной будущего.

Сибирь пережила несколько эпох — звероловную, земледельческую, золотопромышленную, торговую, а уже в наше время еще угольную, железоделательную, алмазную, электрическую. Ныне наступила эра нефти.

В похвалу ей сказано немало. И она достойна лестного слова. Ныне нефтяные месторождения открывают чуть ли не каждый месяц. Геологам известна малая часть всех запасов. Но ведь до сих пор они искали там, где доступнее, — по берегам Оби и ее притоков. Не трудно представить, какие находки ждут их на обширнейшей территории севернее Оби. Но туда они пока не идут. И не потому, что бесперспективны северные районы. Нет. Там значительно более сложные природные условия. Однако известно: вся территория от Оби на северо-восток до низовьев Енисея обладает таким же геологическим строением, как и освоенные уже нефтяные районы. Эти площади оставлены на будущее, когда придет время второго штурма нефтяной целины.

Где еще можно ждать нефтяных фонтанов? Вероятнее всего осчастливит нас болотистая страна — Васюганье и левобережье Оби. Много спорят о том, есть ли нефть южнее Транссибирской магистрали. Но по-видимому, линия железной дороги — своеобразная граница другого геологического района. Тут резко поднимается кристаллический фундамент Западно-Сибирской низменности — явный признак ухудшения условий залегания нефтеносных пластов. Гораздо перспективнее восточные и северо-восточные районы. Нефтяное море, как принято выражаться, уходит в Красноярский край.

Подвиг нефтеразведчиков поразителен. Как геолог, я могу представить, какого мужества он потребовал от первооткрывателей. Без сибирской нефти нам теперь не обойтись. Вспомните: Урало-Волжская провинция помогла стране стать первостепенной нефтяной державой. Полагаю, что скоро Западная Сибирь станет главным нефтехранилищем Союза.

Велико могущество нефти. Она вызовет рождение новых городов. Она станет причиной прилива населения и изменений в бюджете страны. Она ликвидирует «медвежьи» углы и проложит дорогу культуре.

Да, Западная Сибирь преподнесла нам бесценный дар — горючее века. Но какие еще богатства можно ждать от нее? И сравнятся ли они с нефтью?

Трудно будущим открытиям соперничать с нефтью. Единственное, что сможет конкурировать с «черным золотом», так это «горячее золото». Я имею в виду термальные воды. Мы с вами ступаем по земле, глубины которой хранят горячий океан.

В Тобольске вы видели фонтан, открытый по ошибке нефтеразведчиками. Его собираются заставить работать. Он будет исправно обогревать жилые дома и заводские корпуса. Но ведь тот же тобольский фонтан можно заставить добывать электроэнергию! Сибирские теплофизики впервые в мировой практике создали фреоновую турбину, позволяющую превращать в электроэнергию нагретые подземные воды, далекие, кстати сказать, от точки кипения.

Проблема практического использования горячей воды и пара пока не стоит остро перед нами. Но придет время, и мы задумаемся, что же дешевле использовать; атомную ли энергию, силу падающей воды, нефть или уголь? Может, это случится тогда, когда истощатся запасы угля, а нефть мы сочтем за лучшее превращать в хлеб, котлеты или черную икру.

Впрочем, будущее никогда не может быть завоевано полностью. Ибо у будущего всегда есть будущее. Нашим потомкам может оказаться недостаточно термальных вод, ангарского и енисейского каскада электростанций, лесов, которыми сейчас можно покрыть чуть ли не все европейские государства, нефти. Так что же тогда? Наверное, они что-нибудь придумают. Может быть, даже сибирский мороз они сумеют заставить работать на себя. Не исключено, что гейзеры и вулканы, цунами и землетрясения станут обычными источниками энергии.

Говорят, пришло к концу время искателей и началась эпоха строителей. Трудно согласиться с этим утверждением. Нашим первопроходцам предстоит еще совершить — и особенно в Сибири — немало открытий. Рано еще посылать в запас ветеранов и новобранцев геологоразведки. Но я должен согласиться с другим: фигура строителя стала символичной для Сибири нынешних дней. Это он идет следом за поисковиком. Это он возводит на месте таежных биваков поселки и города, сооружает нефтепромыслы и рудники, прокладывает к ним дороги и тянет линии электропередач. Так было после открытия алмазов и полиметаллов. Так происходит после открытия сибирской нефти.

Ни одному народу не выпала столь грандиозная задача — изменить лицо величайшей в мире низменности. И не просто взять сокровища «северной пустыни», но сделать это с наибольшей выгодой и наименьшей затратой сил. А всегда ли мы именно так ведем драматичное и нелегкое единоборство с природой? Все говорит о том, что наступление на нефтяную целину идет не так скоро, не так эффективно, как могло бы.

Освоению громаднейших пространств мешает многое — жестокие морозы, вечная мерзлота, нескончаемые болота, наконец, небезызвестный гнус. Где еще наблюдалось скопление стольких неблагоприятных факторов? Но поистине главнейшей бедой остается отсутствие транспортных связей и средств.

Вы видели: железных дорог — нет, шоссейных — тоже. Серьезно рассчитывать на речные магистрали нельзя, поскольку они пять месяцев в году не судоходны. «Зимники» требуют слишком много мужества. Ну, а авиация? Разве она способна решить все транспортные проблемы?

Остается пожалеть об одном: почему-то забыта у нас чудо-машина. Я имею в виду дирижабль.

Судя по вашему рассказу, тюменские геологи небезразличны к нему. Я представляю, с каким жаром они говорили о дирижабле! И я понимаю их. Мы, сибиряки, чрезвычайно болезненно переживаем то обстоятельство, что воздушным гигантам не дают пути в небо. Ведь Сибирь вместе с Дальним Востоком и сейчас занимает первое место в мире по количеству неиспользованных ценностей. До сих пор многие из них спрятаны под такими «замками», ключи к которым можно подобрать, лишь используя всю мощь современной науки и техники. Да и как же иначе! Прежние нефтяные центры размещались на небольших пространствах. Сибирская же нефтяная провинция имеет перспективную площадь для поисков не менее двух миллионов квадратных километров! Так как же осваивать эти колоссальные просторы, где нет дорог? Кому же нужна нефть, если подвоз инструмента для скважин стоит безумных средств? Когда же мы возведем города, если все грузы на Обь идут только водой в течение короткой навигации?

Величайшее открытие двадцатого века повелевает осваивать нефтяной край с величайшим размахом. И при этом необходимы новые пути решения транспортных проблем. Поэтому я верю в дирижабль. Он имеет право на жизнь даже в век ракет! Техническая мысль не случайно возвратилась к идее «тихого» воздухоплавания.

Да, дирижабль напоминает нам о трагедиях прошлого, когда потерпели аварии несколько аппаратов и погибло много людей. Но, несмотря на мрачную репутацию, он снова может завоевать популярность. Дирижабль имеет все возможности стать не более опасным, чем современный турбовинтовой самолет. Медлительный и неуклюжий, он, однако, сможет конкурировать с другими видами современного воздушного флота. Зарубежные специалисты предлагают создать наполненный гелием дирижабль с атомным двигателем. И это реально. Гораздо реальнее поднять в небо реактор на гондоле, чем на крыльях самолета. Ядерный голиаф может бесконечно кружить над землей. Непрочность прежних аппаратов не станет роковой для современных воздушных кораблей, создатели которых могут положиться на негорючие газовые смеси, высокопрочные сплавы, синтетические волокна, электронику и навигационные приборы.

Я не случайно сказал, что сибиряки огорчены отсутствием дирижабля. Этот универсальный работник нужен всем — нефтяникам, прокладчикам газопроводов, дальневосточным рыболовам, картографам, монтажникам линий электропередач и телевизионных антенн, арктическим капитанам, гидростроителям, кинооператорам, ирригаторам, рудопромышленникам, лесозаготовителям и лесоводам. Неприхотливые воздушные корабли нужны нам сегодня в такой же степени, как новые железнодорожные пути и грунтовые дороги. Мастера аэронавтики нужны будут и завтра, когда мы фундаментально станем изучать омы-о воздушном изгнаннике!

Мы говорим о Сибири как о крае мечтателей: о крае, где можно рассмотреть с близкой дистанции будущее. Потому что это будущее часто является нашим современником. Но мы не удовлетворяемся достигнутым и пытаемся подобно Икару подняться к высотам грядущего. В своих планах мы явственно видим Россию от Урала до Тихого океана, скажем, через двадцать лет. Но мы заглядываем еще дальше! И спрашиваем себя: какой Сибирь будет на рубеже столетий? Не мне, но моим соотечественникам, которые обживают недосягаемые некогда пространства, предстоит встретить двухтысячный год. Как много бы я дал, чтобы тогда совершить путешествие по таежному фарватеру вашего маршрута!

Впрочем, Сибирь всегда стоила того, чтобы по ней путешествовать. Тут было, есть и будет что посмотреть, чему изумиться.

Так вместе с академиком Яншиным мы повторили свое путешествие по таежному фарватеру. И пожалуй, только после этой встречи мы поняли, сколь счастливо было оно.

Но плавание на восток не завершено. Мы собираемся еще плыть навстречу солнцу. Нашими спутниками станут Енисей и Ангара. А нашим компасом останутся строки Михаила Светлова из стихотворения «Горизонт»: «Все далекое ты сделай близким, чтобы опять к далекому идти!»