Таежным фарватером

Прощание с водной бороздой

Это из песни о морском просторе. А тут, на зыбком перекрестке Иртыша и Оби, тоже морские масштабы. Разлив речной грандиозен. На стыке двух сибирских рек открывается величественная панорама. Более внушительная, чем при впадении Камы в Волгу или Ангары в Енисей. И мы в центре столкновения водных потоков, которые, как говорят, долго еще не могут друг друга одолеть и идут на север бок о бок километров десять, пока не смешаются порывистые желтоватые воды Иртыша и спокойно-темные Оби.

Мы прощаемся с Иртышем. Не очень-то любезно проводил он нас — ветром и крутой волной, низкими берегами и вольным разливом. Впрочем, знающие люди утверждают, будто при впадении в Обь он всегда рассержен. А отчего? Не оттого ли, что ущемлена его гордость? Уж не обидела ли его природа, повелев великой реке стать всего-навсего притоком?

Как бы то ни было, Иртыш, пересекая горный пояс Рудного Алтая и полупустыню, сухие степи и таежные края, на 2496-м километре отдает свою дань Оби. И мрачные стражи Самарова и Северная горы — следят за тем, чтобы не рассорились две реки, не разлились от обиды в стороны.

На прощание мы делаем круг почета вокруг пестрого бакена, поставленного на водной борозде. И как только этот рубеж остается за кормой «Горизонта», угасают силы нашего мотора. Катер впервые за время сибирского плавания идет против течения. И мы сразу чувствуем упругую грудь Оби.

По-прежнему обманчиво далек берег справа: ивовая поросль едва поднимается над рекой, за ней снова вода — вода до горизонта. И откуда ее столько?! Первое ощущение такое, будто именно здесь свершился когда-то библейский потоп и никак твердь земная не освободится от безжалостного разлива.

Немного на земном шаре таких рек, как Обь, о которой говорят: подруга океана. И потому о ней можно говорить в превосходной степени. Точно так же, как о величайшей реке южного полушария Амазонке.

У них много общего — многоводность, протяженность и тихоходность вод, обилие притоков, каждый из которых мог стать самостоятельной рекой, удобства для судоходства и ископаемые богатства, найденные по берегам. Точно так же, как Обь, Амазонка меняет русло, оставляя старицы, болота, серповидные прирусловые валы, типичные для равнинных рек. Обе прокладывают себе путь через дикие леса.

Кому не известно, что Амазонке дали имя легендарные воинственные всадницы? А наша Обь? На языке коми слово «Обь» означает «бабушка». Для северных народов Обь испокон веков была кормилицей. Каждый родившийся на вольных берегах ее поймет бразильца, который часто повторяет народную мудрость: кто однажды вкусил сока пальмы ассаи, тот неизбежно вновь вернется к лесам и рекам Амазонки.

И вот нам предстояло перешагнуть порог Северной Амазонки — равнины между Уралом и Енисеем.

Ну, что ж: можно спрятать лоцию Иртыша и достать навигационную карту Оби. Иные на ней названия пристаней и перекатов, городов и островов. И характер не тот, что у Иртыша. Тот рвется вперед — прямой в высоких берегах. Словно прорублен в тайге мечом воина. А Обь лежит в окружении проток и стариц, озер и островов, рукавов и болот. Фантастическое русло! А сколько тут уместилось всяких кос и закосок, осередков и заманих, заводей и яров, соров и урманов! Что ни километр, то ребус какой-то. И так на всех страницах обского атласа! На всем 1796-километровом протяжении до Новоеибирска.

Особенно тяжелы будут первые дни пути против течения. Ведь тут не одним руслом встретились река с Иртышем, а несколькими рукавами. И каждая протока свою самостоятельность сохраняет. А что там, дальше? От одного рукава отходит другой. К нему подступает Салымская Обь. Она соединяется с большой Юганской протокой, которая в свою очередь впадает в Юганскую Обь, берущую начало от реки Большой Юган — притока «главной» реки. Уф!.. Вот это лабиринт! Неплохую задачу на терпение и внимание можно бы предложить популярному журналу в раздел «Подумайте на досуге». А где нам взять его, этот досуг? Плыть надо! И распутывать голубой клубок.

Как не вспомнить устроенные, словно шоссейные магистрали, волжские или днепровские пути-дороги! Все ясно и просто на плесах рек Европейской России. А тут? Нет плавности течения. Судовой ход шарахается из стороны в сторону, кружит меж островов, обходит широкие протоки, сворачивает в узкое место… Никакой логики, никаких правил в этом хаосе, который именуется фарватером Оби! В ином месте самый короткий путь грозит опасностями, а кружной — оказывается надежней.

А что творится здесь, когда приходит по весне большая вода?! Кое-какое представление об этом, правда, мы уже получили, пересекая долину на борту гидросамолета.

Нет! Описать это невозможно. Лучше мы предложим запись из судового журнала, в котором открыта первая обская страница и где отсчет в километрах начат от пестрого бакена в устье Иртыша.

«15-й км. Слева красивое устье реки. Это Назым. Два крутых берега поворачивают его к Оби. Длинный остров отделяет устье от главной реки.

40-й км. После протоки Рыбной проезжаем бесчисленные острова. То огромные, то размером с «Горизонт». Кажется, вся суша, что лежит справа и слева, разорвана на клочки. Даже яр береговой оказался островом: позади него протока вьется. И все они без названия. Да разве придумаешь всем имена! Вон их сколько.

Первый остров, который в лоции имеет название, — Дурной. Пора бы и на ночь к берегу пристать. Да что-то имя у острова недоброе. Поищем-ка другой.

100-й км. Ночуем на каком-то осередке. Он абсолютно лишен растительности. Бивак, конечно, не из лучших. Зато под ногами не хлюпает болото. И еще одно преимущество: сквозняки над островом сдувают всякое комарье.

Голый остров — хорошая спальня. Но завтракать приходится ехать на лесной берег.

Наутро обнаруживаем, что проплыли протоку Неулевка. Ту самую, в которую чуть было не свернули с фарватера Иртыша, вслед за нефтяным караваном. Вот где, оказывается, начинается эта водная аллея. Кстати, в начале протоки стоит пристань Зенково — первая на нашем пути.

110-й км. Читаем наставление лоции. «Перевал Верхне-Неулевский. Судовой ход стеснен косами справа и слева. Следовать строго по левобережным створам. Перекат Салымская заводь. От левобережного песка далеко в реку вдается подводная песчаная коса. Судовой ход искривлен. Опасаться затяжного течения в Чебуковскую протоку и прижимного течения в правый яр. Яр подмывной, с небольшими печинами и суводями, засорен упавшими деревьями. В протоке Косаревской у острова небольшие печины, у правого и левого берега упавшие деревья.»

Ясно? А это описана обстановка лишь на двадцатитрехкилометровом отрезке! Стоит еще добавить, что тут судовой ход разветвляется — идет и в Обь и в Салымскую Обь. Кстати, сколько же здесь Обей? Начали считать: просто Обь, Салымская, Юганская… Нашли еще Кушелевскую. И каждая немногим уступает прародительнице.

130-й км. Большое село Селиярово слева. Далековато отстоит от реки. И это типично для обских поселений. Возвышенных мест, таких, как на Иртыше, мало. По обоим берегам низины. Можно представить, как разливает тут в половодье. Вот и «убегают» деревни подальше от воды. А чаще всего стоят они где-нибудь на протоке, а не на самой Оби.

165-й км. Какие звучные названия встречаются тут! Проехали протоку Светлую, вода в которой и в самом деле прозрачнее, чем в Оби. Миновали остров Сахалинский, похожий на шляпу Наполеона. В начале Салымской Оби — поселок Няша. А у хантов слово «няша» означает «топкий глинистый берег». Ну, а по нашему, просто каша, в которую не советуем ступать даже в сапогах.

180-й км. Очередной ребус: река разбилась на три рукава. Куда плыть? Как в сказке: направо пойдешь… Кстати, если б правую дорогу выбрать, приплыли бы к тому месту, где уже были.

Решаем идти по левой протоке. У входа в нее бакен белый. А там, далеко-далеко — еле в бинокль разглядели — красный бакен. Значит, эта узкая протока обставлена. Можно идти.

Идем, Мимо проплывают кедровые острова. Безлюдье. Нет жилья. По берегам сплошная таежная стена. Солнце к горизонту клонится. Вода — серебряное зеркало. Рыба плещет. И не какие-нибудь щуки. Нечто посерьезнее.

Водная аллея настолько красива, что забываешь обо всем. Этот малиновый вечер гипнотизирует, снимает настороженность, которая не покидает в плавании по немыслимым обским лабиринтам. Наверное, впервые, как вышли на Обь, почувствовали, что и здесь есть своя прелесть — в этой сумрачности берегов, плескании рыбы, чередовании островов с высоким кедрачом.

И стоило расслабиться на минуту, как теряем из виду красный бакен. Только что мелькал он на мысу дальнего острова — и нет уже. А может, проплыли? Или тот остров скрылся за другим? Неужели?.. Неужели судовой ход свернул куда-то в сторону и мы прозевали его? Надо запомнить хоть это место. А то будем вертеться по всему плесу.

Где же бакен? Впереди небольшой изгиб реки. А ну-ка: что там? Ага, вон он! Все нормально. Река виновата: то открывает бакен, то скрывает.

До него далеко. Не балуют, однако, судоводителей бакенщики. Ну хотя бы вех побольше ставили, если на такую реку не хватает бакенов.

Теперь глаз не сводим с красного знака впереди. Но что это! Только что бакен стоял у края острова. По нему курс держали. А теперь на середине плеса! И рядом с белым бакеном!

Выключаем мотор. Врывается в уши тишина. Но… вдали где-то тарахтит подвесной моторчик. Уж не эхо ли «Горизонта»? А бакен… Этот крашеный предатель! Он спокойно пересекает на наших глазах протоку. Виданное ли дело, чтобы бакены от берега к берегу шатались?!

Красный бакен действительно плыл поперек протоки. На буксире. Узкая длинная лодчонка бакенщика тащила его к берегу. А издалека-то, за конусом его, и не видно было нам ни лодки, ни самого бакенщика.

225-й км. После левобережной деревни Кушниково открывается широкое разводье при впадении реки Лямин. Это Ляминский сор — водное пространство длиной километров семнадцать, куда река в течение веков сбрасывала все, что удавалось ей захватить во время половодья и ледохода. Она намыла тут острова и мели, разбросала деревья, вырванные с корнем. И теперь сама с трудом пробивается через эти нагромождения.

Вот какое устье у этой речонки, о которой один из путешественников писал в конце прошлого века, что она дала повод к рассказам о том, будто бы верховьем своим соединяется с Обской губой. Но мы видели ее верховья с борта гидросамолета, когда летали к сейсмикам. Видели все три Лямина — 1-й, 2-й, 3-й. И все болотные блюдца, откуда вытекают они.

293-й км. Справа на длинном мысу, который вдается в Обь, — село Алочка. Немного дальше — протока Девкина. Хотелось бы узнать, почему названы так здешние места, но не удалось. Прошли ночью.

330-й км. По-прежнему терзаемся в догадках относительно многих здешних названий. Можно еще понять, когда встречаешь село Белый яр на высоком берегу, поросшем березой, или, скажем, протоку Гнилую с темной водой. Но откуда взялись остров Тюменцев, протока Сухой Живец, перевал Казенный, поселок Тундринский, Юрты Чимкины?

340-й км. Скоро Сургут. Лоция предупреждает: при подходе к Сургутскому рейду соблюдать осторожность. Да, но где же рейд? На лоции рядом два населенных пункта — Сургут и Черный мыс. И судовой ход ведет ко второму. А возле Сургута лежат бледно-голубые прожилки бесчисленных мелких проток. Не подступиться, выходит, к Сургуту? Странно! Как, впрочем, многое на Оби.

Действительно, тут все бывает. А с нами чуть не случилась беда — на виду Сургута заглох мотор. И не от усталости. Не по капризу даже. Кончился бензин! Кончился — и все. Из бака вытекла последняя капля.

И сразу река подхватывает «Горизонт», волочит назад. Хватаемся за багор и весло. Хотим загнать катер в протоку. Но течение управляется с полуторатонным «Горизонтом» быстрее, чем мы.

Бросаем бесполезное весло. Встряхиваем канистру за канистрой. Одна надежда: хоть что-то должно остаться на их дне. Выжимаем бензин буквально по капле. Цедим в котелок. Набирается поллитра — не больше. Заливаем в бак. Заводим мотор. Работает! На малых оборотах. Затаив дыхание, крадучись, проходим правым берегом — возле самых бакенов. И бросаем чалку на палубу дебаркадера».

Письмо однополчанам

Погожим утром — погоде не надоело еще нас баловать — г- мы покидаем свой катер и ступаем на сургутскую землю. Понятно, в одежде, отвечающей административному положению данного населенного пункта. Выглядим мы не хуже, наверное, моряков, получивших увольнительную на берег. Но — да простят нас за подробность — наши желудки пусты, как бензобаки «Горизонта». Поэтому первый маршрут на здешнем берегу даже не подлежит обсуждению. В первую же столовую! И как можно быстрей.

Однако столовая в районе речного порта закрыта. Магазины на замке. На автобусной остановке пустынно. На улице — тоже. Что бы это значило? Ба! Да, ведь сегодня воскресенье. Надо же вот так: торопиться, выжимать из мотора его последние лошадиные силенки, по капле собирать бензин, плыть на длинном зажигании — и приехать как раз в ночь под выходной. И кому только пришла мысль вырядиться в чистые рубахи? Кто это оценит?

Первый прохожий, которого мы допрашивали относительно постановки общественного питания, с сомнением произносит:

— В Сургуте, может, ресторан работает?

— А это разве не Сургут? — искренне удивляемся мы, оглядывая порт, жилые кварталы и улицу.

— Не-е! Черный мыс. А Сургут за два километра. На автобусе. А пешими, так по этой улице дойдете.

Ну, что ж: два километра натощак — это все-таки не километр без бензина. В конце концов любопытно: неужели эта улица так длинна, что может привести в Сургут.

Она и верно некоротка. Идем сначала мимо безмолвного строя домиков, протянувшихся по прямой, словно в каком-то степном селе. Слева от накатанной песчаной колеи, за молодым сосняком, открылась Обь. А улица дальше ведет. Показались справа дома-новостройки. Все на один фасон. Будто только с конвейера сняли их. Тут, пожалуй, целый микрорайон. Не диво, право: Сибирь ныне торопится отстроиться. Но вот над двухэтажными домами кран высится. Обыкновенный строительный кран. У его подножия сложены панели. Интересно. Недеревянный дом — это уже диво. Панель — самая обыкновенная, шершавая и серая — вызывает в эдаком отдалении от областного центра чувство восхищения. К ней хочется обратиться на Вы.

За новым пятиэтажным домом пологий спуск к речке, деревянный мост — езженый-переезженный, латаный-перелатаный. Вступаем на него. Внизу гусиная армада. У берегов лодки призатопленные. Вокруг никого.

Что ж, идем дальше. Мимо старых почерневших избушек, по кривоколенной, разбитой машинами улице. Тут гусеницы и шины наземной техники обнажают тело болота. Выходим на тесную площадь. Ее окружают двухэтажные бревенчатые дома. Глянешь на них — и не ошибешься: построены в тридцатые годы. От площади тянется тенистая и тихая улица. В конце ее водный простор. Может, туда отправиться? А не все ли равно, куда идти?

И вдруг слышим из открытого окна:

— Алло! Это секретарь горкома комсомола Рукавишников.　Добрый день. А Лагутин дома? Нет?! В отпуске? Когда улетел? Вчера? Ну, извините.

Слушаем этот телефонный монолог до конца. Вот это да! В воскресенье в опустевшем городе комсомольский вожак на посту! Ну, как тут не зайти в горком?

Среднего роста, широкий в плечах молодой человек удивленно смотрит на вошедших. Но мы тут же напоминаем ему, что в воскресный день не принято работать. Он смущенно, будто оправдываясь, замечает:

— Опять накопились письма.

— Откуда же их столько?

Солдаты пишут. И все об одном: хотят к нам — на нефтяную целину. А еще, представляете, однополчане письмо приспели. Сам-то демобилизовался недавно.

Он держит в руках конверт. Солдатское письмо. Все как полагается: треугольник фиолетовый, Вэ Чэ — такая-то. А в письме, понятно, про нефтяную целину. Но не только. Есть в нем и такие слова: «Ты нам о зарплате и трудностях не пиши. Лучше о каком-нибудь буровике расскажи. И желательно подробно Мы же к тебе не вдвоем-втроем собираемся, а всем взводом…»

— Вот и ломаю голову, что им написать. Хочется рассказать о Лагутине. Это наш самый знаменитый буровой мастер. Очень хочется! Не получается, однако. Ему самому только что звонил домой. Да сказали, что улетел на юг.

— А чем же он знаменит? — спрашиваем мы с надеждой хоть как-то ободрить секретаря горкома.

— Чем? Да всем! Вы его не знаете? И ничего не слышали? Ну, что вы. Интересный человек. Молодой, горячий. Настойчивый. И конечно, мастер, каких мало. В бригаде его уважают.

Володя задумывается. Словно проверяет себя: не перехвалил ли знаменитого мастера.

— Понимаете, не сразу раскроется он первому встречному. Когда я в первый раз прилетел к нему на буровую, запомнилось, как посмотрел он недоверчиво. Много расспрашивал, а сам не рассказывал. Я думаю, это потому, что ему пришлось пережить в войну много. Мальчишкой партизанил. В Крымских катакомбах. Ходил в разведку. И очень часто с одним человеком. А тот оказался предателем. Потом на глазах у Лагутина расстреляли двух его братьев.

Он и на фронте воевал. А после войны на родину не вернулся. Сразу в Сибирь поехал. С тех пор все на буровой.

Часто вот слышишь: Гагарину или какому-нибудь нашему ученому присвоили за границей звание почетного гражданина города. Здорово, правда? Как это сильно звучит: почетный гражданин города! У нас это почему-то не заведено. А если бы было такое, Лагутину первому, думаю, присвоили бы звание почетного гражданина Сургута. Он же первую скважину в нашем районе пробурил! В пятьдесят первом. Она всем другим скважинам нынешним мамашей приходится.

Геологи не нахвалятся им. Говорят, что он, как никакой другой мастер, понимает, зачем нужно без конца поднимать керн, простреливать пласты. Понимает, что это не прихоть геолога, с которым вместе ищут нефть. И дружбой с ним дорожат. Не то что с иными бригадирами. Знаете, бывают такие: геологу в глаза «да-да, конечно…», а отвернется — пустит вслед недоброе слово.

А был случай, когда он бурил сразу две скважины: свою и соседнюю. На другой-то мастер заболел в самое горячее время. Да и бригада там была неважная: нытики подобрались. В общем, отправил Лагутин их с буровой по домам. Разделил своих на две бригады и начал действовать. Отстоит вахту на одной скважине — и на другую. Вставал на лыжи — да через болота и тайгу четырнадцать километров. Постоит вахту — и обратно. Когда он спал, никто не знает. А если и удавалось прилечь, все слышал сквозь сон. Чуть не так зашумели моторы, чуть не так загудела колонна — тут же на ногах. Добурили обе скважины до заданной глубины. Дошли до нефти.

Недавно летал я к нему. Теперь он на новом месторождении — Вынгинском. Буровая стоит на краю болота, у самой сосновой гряды. Места не очень веселые. А работают с улыбкой. Разговоров на вахте мало: при шуме моторов не очень-то побеседуешь. Вот они улыбками и разговаривают. Люди у него, как на подбор. Многие старше возрастом. Тоже фронтовики. А он вот — один такой. Во всем мастер — и к человеку подойти, и к нефти.

И чем иной раз берет? Фантазией! Сидит, например, вся бригада в балке. Греются. Буржуйка гудит. Шутки летят. А морозище над болотом такой — воздух в горле застревает. Ветер крепкий — раскачивает тросы буровой и саму вышку. И надо идти туда — опять греть инструмент у дизелей, над костром, а то и струей пара. Иначе в руки не возьмешь — металл порвет в лоскуты кожу на ладонях.

А Лагутин знает об этом и разговор заводит о космических ракетах. Каждый, понятно, что-нибудь интересное вспомнит. И он замечает, как бы между прочим, что реактивное топливо имеет нефтяную основу.

Мне понравилось еще, что он умеет и ошибки свои признавать. Как-то прилетела комиссия обследовать лагутинскую буровую. И старший из комиссии замечание мастеру сделал: грязновато, дескать, в балках. А он ответил, что ребята решили больше не сквернословить, а кто выругается, тот и приборку будет делать. Так бригада постановила. Ему возразили, конечно, что это не метод для бригады коммунистического труда. «Ладно, придумаем другой метод», — согласился Лагутин.

Эх, был бы я писателем — большой роман о Лагутине написал. Глыба человек. Нашел же счастье в том, что всегда первый. А то все читаешь о каких-то странных людях. Выходит, приезжают к нам в Сибирь одни романтики, неудачники да любители длинного рубля.

Секретарь горкома с таким жаром рассказывает все это, расхаживая по маленькой комнате, что нам захотелось взглянуть на Лагутина. Впрочем, мы забыли совсем — он же уехал. Как не пожалеть об этом: опять не везет в этот трудный воскресный день. А секретарь горкома снова вздыхает:

— Конечно, надо написать однополчанам о Лагутине. Но как? Не знаю.

Вот чудак! Он еще размышляет.

— Да напиши все, что нам только что рассказал, — советуем ему.

Когда звонит сургутский колокол

Оставив секретаря райкома комсомола дописывать письмо однополчанам, мы идем побродить по Сургуту. Надо же как-то «добить» это несчастливое воскресенье!

Ходим по земляным и дощатым тротуарам, вдоль которых высятся поленницы колотых дров. Встречаем невыразительные физиономии вросших в землю домишек за цветочными палисадниками. Видим магазин с витриной уцененных товаров, где лежат пятирублевые скрипки и патефоны, невероятно дешевые боты наших прабабушек, бусы и прочий утиль, который, казалось, безвозвратно уж канул в Лету, однако нет — вынырнул на берегах Оби. Рядом афиши приглашают во Дворец культуры на новую французскую кинокомедию. Читаем вывески и таблички на бревенчатых фасадах.

Никакой экзотики. Никаких достопримечательностей. В молодых сибирских городах, понятно, не отыщешь ни памятников старины, ни мемориальных досок. Откуда им взяться. Но ведь Сургут пережил тридцать семь десятилетий! И напоминает о том, как много лет за плечами этого города, одна лишь, пожалуй, древность — колокол.

Он висит на вершине пожарной вышки, похожей на звонницу. А поскольку брандмейстеры не знают выходных, мы находим за воротами пожарной части дежурную команду, занятую игрой в домино. Спрашиваем их, нельзя ли поближе рассмотреть колокол. Не отрываясь от игры, один из команды кивает на лестницу.

С шестиугольной деревянной площадки можно обозреть весь город с его окрестностями. Внизу — почерневшие крыши, лоскутья огородов. Старый Сургут. Налево — побеленные стены домов, за которыми склады и промбазы. Новый пригород нефтяников. Впереди — роскошная шуба кедровой и сосновой тайги. Необозримый парк отдыха и зеленая зона Сургута. Направо — самая длинная здешняя улица, которая привела нас от речного порта. Там — Черный мыс.

Позади — Обская низина. Расползлись по широкой пойме бесчисленные протоки. Лежит тяжелое серое тело реки. Только в одном месте — у Черного мыса — изгибом своим она касается коренного берега. Понятно теперь, почему нельзя по воде подойти к самому Сургуту — отрезан от Оби островами и мелкими протоками. Наверное, лишь в высокую воду подходят большие теплоходы к центру города.

И еще одна необыкновенная картина открывается нам. По всем дорогам — сухопутным и водным — возвращается домой сургутский люд. Из тайги выезжают автобусы. По тропам идут люди с ведрами и корзинами. С обских островов торопятся лодочные флотилии. Вот-вот этот воскресный прилив затопит весь город.

Ну, а что же колокол? Каков он вблизи? Отлитый из звонкого металла, он висит, притянутый за ухо под шатровый верх. Стоит прикоснуться железом языка к его краю, как высокая нота срывается из-под пологого конуса. Не сравнишь ее, конечно, с колокольной октавой ростовского кремля, что записана уже на долгоиграющую пластинку.

Но как он попал на дозорную вышку? Наверное, прислан был из московской или иной епархии в подарок сургутским миссионерам, а после одного из пожаров больше не поднимали его под шатер колокольни. И лежал без надобности, пока смекалистый сургутянин не приспособил его для пожарного набата.

На звонких боках его, кроме стершейся ленты орнамента по самому низу, шрамов и царапин, нет никаких других отметок. В том числе и о его происхождении.

В старину существовал обычай — небылицы всякие рассказывать при отливке нового колокола. Это для того, чтобы громче звучал. Когда-то даже ходила поговорка — «колокола льют», что значило выдумывают небывальщину. А не такой ли небылью представляется прошлое сургутского колокола?

Он наверняка не был свидетелем событий, когда единственная пушка приплывших сюда казаков сломила упрямое сопротивление хантыйского князька Бардака в схватке при впадении малой речки в Обь. А вслед за первым отрядом прибыл другой. Ружейники и оброчники, духовные лица и толмачи, воротники и десятники со штатным палачом дали имя новому поселению, назвав его Сургутом по имени волжского местечка при слиянии речек Сургут и Сок, откуда многие пришельцы были родом.

Великий подвиг был совершен ими. Они основали крепость. Город-воин встал на стражу завоеванных ясачных территорий. Недаром на гербе его изображена была лисица на золотом поле.

А потом город-воин обнаружил, что никому он не нужен и пора ему подавать в отставку. Царской казне пришлось веками содержать его как аванпост на Оби для удержания далеких владений. И без всякой на то надобности! Ибо казачьей команде не было нужды усмирять миролюбивейшие северные народы. А казна продолжала кормить, одевать и платить жалованье целым поколениям служилых людей. Но, несмотря на все затраты и усилия, сургутянин превратился из носителя цивилизации в тунеядца, оторванного от всего мира и потерявшего традиции родного края. И никто не знал, зачем существует город-мещанин, где не родится хлеб, куда почта приходит реже, чем эпидемии.

Когда Обь заливала городские окраины, когда таежные пожары брали людей в огненное кольцо, звучал тревожно и жалобно колокол. Звон его был молитвой о спасении.

Случаются и ныне в тайге, возле Сургута, пожары. И тогда бьют в набат на дозорной вышке. Старожилам тревожные звуки напоминают о безвозвратном прошлом.

«Встретимся в шестнадцать ноль-ноль»

Мы собирались проститься с Сургутом и плыть дальше. И зашли на минуту в контору геологической экспедиции, чтобы в последний раз навестить друзей.

В одной из комнат диспетчер говорил с кем-то по телефону:

— Да-да! В Нефтеюганск. Что? С тяжелым оборудованием. Шаповалов взаймы попросил. Надо выручить. Когда? Через полчаса вылетают.

Каждый из нас с быстротой электронной машины, получившей исходные данные, произвел вычисления, которые дали такой результат: вертолет вылетает через полчаса в Нефтеюганск с тяжелым оборудованием. Следовательно? Если мы хорошо попросим, то возьмут и нас. Судя по всему, это МИ-6. Но зачем лететь, коли мы уже собрались плыть? Нефтеюганск — это, бесспорно, интересно, но далеко, наверное. Не застрять бы там. С авиацией имеем дело. Впрочем, раздумывать некогда — и мы со всех ног бросаемся к аэродрому. Там разберемся. Интуиция подсказывает, что предстоит нечто интересное.

У длиннокрылого вертолета, стоящего поодаль от взлетной полосы, толпа. Оказывается: тюменские писатели, поэты и композиторы этим рейсом вылетают в Нефтеюганск выступать перед буровиками и геологами. Старшина литературно-песенной бригады обещает нам свое высокое покровительство.

И тут выясняется главное: можно увидеть самый молодой на всей Оби город, который стоит на богатейшем нефтяном месторождении. Об остальном узнать не успеваем, потому что летчики приглашают всех в машину.

Через восемнадцать минут вертолет мягко приземляется (мы даже не почувствовали толчка!) на мысу. И с этого момента начинаются для нас открытия, от которых голова идет кругом.

Вода, что несется мимо мутным широким потоком, оказывается Юганской Обью. Мыс, где опускается вертолет, безымянен. Зато деревушка на мысу знаменита. У нее вкусное название — Усть-Балык. Это потому, что как раз напротив впадает речка Большой Балык. К севрюжьим и осетровым балыкам место это определенно имеет отношение. Впрочем, не рыбой теперь знаменит Усть-Балык. Прославлен он нефтеразведчиками.

Но нас привезли сюда не на экскурсию для изучения исторического прошлого этой счастливой деревушки, от которой осталось, кстати, всего несколько домиков. Вертолет доставил по адресу свой главный груз — тяжелый инструмент, назначение которого мы не беремся определить. А гостей везут дальше — по реке на катере.

Через километр перед нами вырастает высокий берег, на котором лежит город, нареченный Нефтеюганском, что означает «нефтяная река». Потому что «юган» по-хантыйски — «река». И теперь, когда говорят о нефти с протоки Юганская Обь, все знают: речь идет о Нефтеюганске, а не о прежнем Усть-Балыке.

Как, однако, авиация сокращает расстояния! Всего восемнадцать минут — и ты ходишь по совершенно незнакомой земле, видишь разные таежные чудеса. Впрочем, это ощущение необычности, наверное, от того, что мы привыкли мерить расстояния по воде. А сколько идти водой от Сургута до Нефтеюганска? Самой короткой дорогой — тридцать километров вверх по Оби да еще сто двадцать семь километров по Юганской Оби. Значит, часов восемь добирались бы мы сюда на «Горизонте».

Когда прибыли в Нефтеюганск, старшина литературно-песенной бригады говорит:

— Тут у нас два выступления на буровых. Через восемь часов полетим обратно. А у вас какие планы?

У нас планов нет. И нам стало неловко: все прилетели по делу, а мы просто так — город посмотреть. И в этом приходится признаться маститому поэту.

— Ну, воля ваша. Тогда встретимся в шестнадцать ноль-ноль у начальника экспедиции Шаповалова.

За восемь часов можно, конечно, многое успеть. Например, в Хабаровск слетать. Но хватит ли времени познакомиться с этим таежным городом? И мы для верности решаем разделиться: один пойдет налево, другой — направо.

И через восемь часов, не чуя ног под собой, встречаемся в конторе нефтеразведочной экспедиции, выкладывая друг другу кучу впечатлений.

— Ты извини, но я начал со столовой. Сметана, оладьи, чего не ожидал, так выставку кондитерских изделий увидеть. Одних булок насчитал сортов десять — простых, сдобных, дорожных, выборгских, с изюмом… А какие торты!

— Не знаю, как с тортами дело обстоит, но вот с водой — плохо. Знаешь, откуда воду берут? Из бочек, которые по улицам развозят. Сначала я ничего не понял: останавливается машина, на баке написано «Молоко», люди подходят не с бидонами и банками, а с ведрами. Потом вижу: наливают-то совсем не молоко! Что-то непонятное происходит: кругом вода, а люди без воды. Спросил прохожих: как же так? Сказали, что нефти вот сколько угодно, а питьевой воды не могут буровики достать.

— Еще на пристани был. Привели меня туда ребятишки. Они прямо после уроков — к реке. Это у них такая традиция — бегать после школы смотреть, какие теплоходы пришли, и по дороге еще спорить. Один говорит, что тяжелое оборудование привезли. Другой утверждает, что не оборудование, а артистов. А третий поспорил, что привезли не оборудование, не артистов, а новый кинофильм. И как ты думаешь, кто выиграл спор? Никто! Приехала в полном составе из Башкирии бригада знаменитого мастера Ричарда Аллаярова — Героя Социалистического Труда. Будут здесь, в Нефтеюганске, работать.

— Странно как-то все тут: буровые прямо в центре города стоят. А рядом люди строят себе дома. Тросы от вышек чуть ли не у порога закрепляют.

— Да, забыл еще досказать… На пристани башкирских нефтяников встречал мэр города. Он сказал, что до шестьдесят первого года тут был просто буровой участок, в сентябре шестьдесят четвертого образовался поселок, а первые выборы в новом городе состоялись в октябре шестьдесят четвертого. Население Нефтеюганска — семь тысяч человек.

— Я чуть было в канаву не провалился. Доски подо мной не выдержали, когда по мосткам переходил на другую сторону улицы. Оказывается, это траншея для газопровода от Нефтеюганска до Омска, вернее, первый километр его.

— А мне рассказали, что это траншея для местного газопровода. От промыслов его ведут. Для отопления квартир. В котельных скоро не дрова сжигать будут, а газ. А еще к теплицам подведут магистраль.

— Клуб здешний видел. Работает по такому расписанию: с восьми до восемнадцати часов — отдел экспедиции, с восемнадцати до двадцати кинофильмы крутят, с двадцати до восьми утра следующего дня — общежитие.

— Около школы не проходил? Видел болото? На нем обгорелые стволы торчат. Говорят, в прошлом году пожар в тайге вспыхнул и пошел на город. Еще бы немного — и достал огонь буровые, нефтехранилища… Вышли навстречу все, от мала до велика. Бульдозеристы, трактористы сшибали огненные сосны, перепахивали болото. Отстояли город. Там еще видны следы гусениц. Как на поле боя.

Мы вспоминаем еще, что мальчишки и девчонки, родившиеся в Нефтеюганске, не ели никогда мороженого, что по окраинам можно продвигаться только на каком-нибудь тяжелом тягаче, что рядом с новым районом стоит городок вагончиков-балков времен первых поселенцев, что на буровых, откуда протянуты к берегу рукава нефтепроводов, висят таблички с указанием, когда отсюда пошла первая нефть, что воздух здесь так насыщен гнусом, будто его больше, чем азота.

Вот, пожалуй, и все, что успели мы увидеть и узнать за восемь часов о новом городе в тайге.

Горючая капля из коллекции

Из Нефтеюганска мы улетаем, как говорится, не с пустыми руками. При нас груз, который не обременит, однако, вертолет МИ-6. По очереди мы держим на руках продолговатый коричневый ящик, срезанный во всю длину по диагонали. За плексиглазовой заслонкой можно разглядеть восемнадцать аптекарских пузырьков, закупоренных стеклянными пробками. В пузырьках содержится самое большое богатство Сибири — нефть. Восемнадцать проб из горючего подземного океана — такова коллекция нефтей Тюменской области, которую подарил нам начальник Усть-Балыкской нефтеразведочной экспедиции Иван Григорьевич Шаповалов.

Если уж говорить начистоту, то мы просто выпросили у него эту коллекцию. Потому что на всей Оби не смогли бы найти лучшего сувенира для своего домашнего музея. Начальник экспедиции до сих пор, наверное, жалеет о том, что расстался с продолговатым ящиком, который стоял на сейфе рядом с его столом. А может, и не жалеет.

Как бы то ни было, мы получили эту нефтяную шкатулку. И к ней еще были приложены обзорная карта Тюменской области и каталог образцов нефтей.

Наклеенная на картон карта размером с развернутую книгу испещрена линиями будущих газо- и нефтепроводов, а также помечена пятнышками известных месторождений от Урала до Енисея. Кажется, будто каплями самой нефти забрызган бело-голубой лист контурной карты.

— Вот тут шаимский «куст» месторождений, — пояснил Шаповалов, указав на темную, словно ветка черники, гроздь пятен в верховьях приуральской Конды. — А здесь пометки покрупнее и погуще. Это Сургутские и наши, Усть-Балыкские, месторождения. Еще восточнее по Оби — мегионский «куст». Вот со всех этих месторождений и собрана коллекция.

Мы перелистали каталог образцов нефтей Тюменской области, выпущенный в 1964 году. На первой странице миниатюрной книжицы прочитали: «Образец № 1. Шаимское месторождение. Открыто 22 апреля 1960 года. Скважина № 17». И тут же приведена характеристика первой сибирской нефти: удельный вес, вязкость, начало кипения, содержание серы, парафина и смол. Листали каталог, и мелькали названия месторождений — Мортымьинское, Тетеревское, Средне-Мулымьинское, Каменское. А вот образец № 6: Усть-Балыкское месторождение.

Начальник экспедиции достал из пластикового гнезда шестой пузырек. Посмотрел его на свет, взболтал тяжелую жидкость, непроницаемую, как густой йодистый раствор. Потом почему-то вздохнул и поставил пузырек на место.

— Заметьте: первая промышленная нефть Сибири. С шестьдесят второй скважины.

Мы заглянули на шестую страницу каталога: «Усть-Балыкское месторождение. Пласт Б 1, готерив — барремский ярусы меловой системы. Скважина № 62. Интервал испытания 2046–2050 метров. Дебит нефти 180 кубометров в сутки через 8-миллиметровый штуцер…»

— Дорогой для нас, геологов, этот пузырек, — добавил начальник экспедиции.

— Интересно, далеко ли отсюда скважина-первооткрывательница? И нельзя ли ее увидеть? — спросили мы об этом Шаповалова.

— На окраине города. В нескольких шагах от берега. Мы не видели ни одного из месторождений, из которых взята нефть в эту коллекцию. И неизвестно, увидим ли. Ну, а посмотреть скважину-первооткрывательницу. Это ведь не каждый день бывает.

Начальник экспедиции понял, что мы не уедем отсюда, пока не увидим шестьдесят вторую.

— Ладно-ладно. Попрошу сейчас нашего геолога проводить вас. Он все помнит. А я-то не был на крестинах скважины: бе-резовским газом занимался.

И нас познакомили с Анатолием Кимом — подтянутым молодым человеком в отглаженных брюках, белоснежной рубашке с галстуком и модной куртке. Особенно поразили нас его ботинки, начищенные до ослепительного блеска. Как ему удалось сохранить этот глянец, осталось для нас загадкой, ну, на глав» ной улице Нефтеюганска можно ходить и в такой обуви. Хотя надежнее, как мы, в сапогах. А на окраине, где передвигаются на тракторах и тягачах? Мы с ужасом подумали о том, что будет с его начищенными ботинками, когда придем на скважину.

А он шагал легкой походкой, отыскивая сухие места, в то время как мы тяжело ступали за ним, не очень выбирая дорогу.

И через полчаса Анатолий привел нас к берегу, где из-под земли торчало несколько коротких труб, перехваченных кольцами задвижек. Над ними высился металлический мостик с поручнями. Деревянная табличка, прикрепленная к поручням, сообщала, что здесь находится скважина № 62, которая дала первую промышленную нефть Сибири в 18 часов 06 минут по местному времени 18 октября 1964 года.

Так вот она какая, первооткрывательница!

Наш провожатый подошел к главной трубе, прислонил ухо к ее шероховатому телу. Прислушался. Мы тоже прислушались. Она гудела ровным голосом. Труба жила! По ней мчался из глубин поток точно такой густой жидкости йодистого цвета, как в шестом пузырьке из коллекции.

Потом он оглядел циферблаты, нанизанные на трубу.

— Все нормально. Качает.

— Ну, а как было тогда, когда она еще не качала, когда и самой скважины не было? — спросили мы.

— Да вот так все и было: тот же берег, то же болото с незабудками. Только деревьев вокруг осталось мало. Все на гати извели. Тут под ногами слой бревенчатый, думаю, метра на два. Ну, уж если вспоминать, то все по порядку.

В июне, после вскрытия реки, пришла из Сургута в Усть-Балык баржа. На ней первый десант — пятнадцать человек. За главного — начальник бурового участка Михаил Ветров. Потом сюда бросок сделали. Поставили на берегу столовую. Палатки растянули. Радиостанцию установили.

Почему стали бурить именно здесь? Конечно, не потому, что на этом месте незабудки росли. По всем прогнозам выходило, что вернее всего искать нефть тут. Перед нами прошла здесь сейсморазведочная партия Николая Бехтина. И геофизики сказали: в этом районе обнаружен подъем пластов. Оставалось выдать точку для бурения. А выдать точку — значит мысленно заглянуть в глубины и составить подземную карту. Получится на карте поднятие-купол — хорошо, есть перспектива. Потом надо сделать геологический разрез и сравнить его с физической картой. Если над куполом нет озера или болота и есть хоть немного земли, можно монтировать вышку. Вот как было и с шестьдесят второй. Ей повезло. Выдали точку на берегу реки. Поставили репер — а попросту столб — с указателем: Сургутская нефтеразведочная экспедиция, скважина № 62.

Почему у нее шестьдесят второй номер? Это сложно объяснить. Такой особый номер был дан площади. А скважина была только первой из пяти точек, которые предстояло пробурить на Усть-Балыкской структуре.

Потом монтажники начали поднимать вышку. Пошли дожди. Грунт не держал. «Бакинец» проваливался чуть ли не по кабину. Все-таки в конце июля забурили. На вахте стоял Александр Халин, крепкий, красивый парень из Краснодарского края. Он никогда не унывал. И всегда повторял: «У меня рука счастливая: я ставропольский газ нашел».

В октябре нащупали первый пласт. Но он дал воду. Второй пласт выбросил воду с нефтью. Пробурили третий. Прострелили его — ничего. А через двенадцать часов рванул фонтан.

Что запомнилось больше всего в тот момент? Двенадцать часов ждали: будет или нет. Рация стояла около скважины. Сургут вызывал через каждые пять минут. А потом такая радость — сильная струя. В памяти остался резкий контраст белого и черного — ложбина, покрытая первым снегом, и в ней — темная нефть. На радостях мыли руки в черной луже. По традиции мазали друг друга.

А потом еще один праздник — проводы первой нефти. В тот вторник у нас было, как в первомайский день. Никто не замечал, что кругом грязь, сильный ветер. К буровой проложили мостки. Скважина вела себя тихо. Зато весь поселок бурлил. Люди ходили и поздравляли друг друга с праздником. Вертолет разбрасывал поздравительные листовки.

К берегу подошел пароход «Капитан» с нефтеналивной баржой. Внутрь баржи опустили трубу, которая шла из скважины. Сама скважина наряженная, как именинница. Около нее собрались буровики, геофизики, геологи. Все хотели увидеть проводы первой нефти. Начальник Тюменского геологического управления Эрвье и главный инженер Сургутской экспедиции Салманов повернули, как баранку автомобиля, колесо задвижки, и полилась она. Тысячу семьсот тридцать шесть тонн увез «Капитан» в Тюмень.

Вот и весь рассказ об истории скважины № 62. Она и по сей день качает нефть. И еще четверть века будет гудеть черный поток по ее трубам, опущенным в недра. И об этом будет напоминать нам горючая капля из нефтяной коллекции.

Прилетит ли дирижабль на нефтяной полюс?

Перед вылетом из Нефтеюганска начальник Усть-Балыкской экспедиции сказал командиру МИ-6:

— Заедем на девяносто третью. Тимченко, говорят, что-то загоревал.

Командир экипажа бросает взгляд на карту, заправленную в планшет, кивает в знак согласия головой и по стремянке поднимается в кабину.

Через полчаса вертолет зависает над сосновым редколесьем. Сквозь прозрачные кроны виднеется беломошный ковер северной тайги. Вокруг — ни болот, ни озер, ни разлива речного. Какой удивительно сухой островок в этой водной стороне!

Машина повертывается в воздухе и медленно опускается. В иллюминаторе перемещаются то пятачок вытоптанной земли, то люди с запрокинутыми головами, то пирамида буровой вышки, вознесшейся над тайгой, что обступила ее кольцом.

Начальника экспедиции встретил немолодой человек. Его обветренное лицо глубоко избороздили морщины. Он теребит в руках остывший папиросный окурок и, очевидно, чем-то обеспокоен. Даже летчики обращают на это внимание. Они не рассыпают веселых шуток, как прежде. Будто им передается какая-то неясная тревога бурового мастера Тимченко.

Шаповалов и хозяин девяносто третьей долго прохаживаются вокруг вертолета. Потом они прощаются, как люди, которым не хотелось бы этого делать.

Мы спрашиваем начальника экспедиции, не случилось ли что на буровой. Он в ответ пытается улыбнуться:

— Случилось то, что бригаде придется расплачиваться за хорошую работу.

Что это? Шутливая загадка или загадочная шутка? Но Шаповалову, видно, ни до того, ни до другого. На лице его сходятся черные брови, упрямо выдвигается подбородок. В голосе звучит резкая интонация:

— Ничего не скажешь: работали дружно. Бурили с перевыполнением плана. Три пласта прошли. Все нефтяные.

Мы по-прежнему ничего не понимаем. И что же: «ушла» нефть? А может, несчастье какое в бригаде?

— Да, дело сделано. Закупорят скоро скважину. До тех времен, когда нефть эту сможем взять. А что дальше? Надо их на другое место перебрасывать. А другого места нет. Вышку только начали поднимать. Дожди прошли такие, что утонули два трактора. Монтажники на острове, как робинзоны. На вертолете даже не подберешься к новой точке. Вот ерунда какая получается: передовикам грозит месяц безработицы.

И тут у начальника экспедиции вырвалось неожиданное:

— Эх, кабы дирижаблишко сюда!

Дирижабль??! Какой дирижабль? И зачем он?

— Ну, это длинный разговор. Сразу и не объяснишь.

Тут взревели свирепые моторы МИ-6, и задавать вопросы стало бесполезно: уши забивает непроницаемый гул моторов.

В Сургуте вместе с Шаповаловым мы отправляемся в дом приезжих, названный геологами «гостиницей командного состава». Там застаем многих нефтеразведчиков, с которыми познакомились во время плавания по сибирскому маршруту. Приятно встретить через много дней Колумба тюменских нефтяников Эрвье, общего любимца Салманова й других. Оказывается, они тоже только что прилетели в Сургут. И собрались, как выразился один геолог, на совещание накануне совещания.

Разговор общий, непринужденный, пересыпанный колючими репликами и острословием. Но мы плохо слушаем, о чем речь. Не дает покоя фраза, брошенная Шаповаловым: «Эх, кабы дирижаблишко сюда!..» Мы надеемся, что Шаповалов не забыл о «длинном разговоре».

Какое-то время спустя мы понимаем, что официальная часть неофициального совещания заканчивается. Эрвье спрашивает нас, удалось ли где увидеть нефтяной фонтан. Нам приходится признаться, что не только фонтана, но даже самой нефти не видели. И верно ведь: ее так надежно прячут от нас в трубы.

— Ну, вот полюбуйтесь на неблагодарных гостей, — Шаповалов старается изобразить крайнее возмущение, — выпросили коллекцию нефти. Это же восемнадцать исторических фонтанов! А им все мало!

— А мою, правдинскую нефть, отказались даже смотреть! — восклицает Салманов.

Как можем, мы парируем шутливые упреки. И тут же напоминаем Шаповалову, что он обещал нам «длинный разговор» о дирижабле.

Первым из всех откликнулся Салманов. Он заговорил, как всегда, темпераментно и быстро. Будто весь вечер ждал слова «дирижабль»:

— Что такое дирижабль? Не знаю, как написано там в энциклопедии. Знаю, что полет на нем с точки зрения эмоций — дело необычное. И довольно простое, если говорить об управлении им в рейсе, во время взлета и посадки. Правда, с этим никто не спорит. А спорят о том, быть или не быть дирижаблям вообще. Боже мой! Какой абсурд приходится слышать! Договорились уж до того, что начали противопоставлять скорость самолета и тихоходность дирижабля, Это разные машины! Такие же разные, как малолитражка и трактор. Самолет и дирижабль не соперники. Неба всем хватит. И работы — тоже!

Нет, не зря, видимо, уважают и недолюбливают Салманова за его драчливый характер. Не скрывая своих симпатий, он ведет себя так, словно вокруг сидят соперники.

— Все говорят: дирижабль — это здорово! Но кто наконец скажет: давайте построим первый корабль. Хотя бы для эксперимента. Пусть полетает, поработает. Пусть пилоты опробуют. Пусть экономисты подсчитают: выгодно или не выгодно держать его. Потом мы свое мнение скажем. Вот тогда и решать надо! А то все теоретизируют. И главное, надо, чтобы кто-то взялся строить и сказал: вот к такому-то сроку дирижабль появится в небе.

Шаповалов рассудительно замечает:

— Какая техника у нас в руках! На Луну вот-вот человек полетит. Разве сравнить с тем, что было в тридцатые годы? С такой электроникой, радиотехникой, кибернетикой, химией да не сработать современный дирижабль?! Двигатели турбореактивные есть, безопасный газ для наполнения есть, пленки для оболочек есть. Разве этого мало? Да и проекты, я слышал, разработаны уже уральскими конструкторами.

Главный тюменский геолог не спешит высказать свое мнение. Эрвье слушает жаркую речь тех, кто помоложе. И для него этот разговор, видно, не внове. И у него, пожалуй, хватает аргументов. Но из многих он высказывает один:

— Может быть, бакинским, татарским, белорусским геологам и не нужен дирижабль. Но нам он необходим позарез. Сибирь— это Сибирь. Тут особые масштабы, природные условия, расстояния. Мы редко вспоминаем истину о том, что на долю Сибири и Дальнего Востока приходится половина страны.

Все они говорят о дирижабле так, словно речь идет о работящей машине, которую очень давно отправили на ремонт и вот теперь по какому-то недоразумению или чьему-то небрежению никак не могут получить обратно. А для нас бескрылая машина продолжает оставаться далеким символом героизма тридцатых годов. Мы мысленно видим ее парящей в небесах, но никак не можем сообразить, причем тут геологоразведка и почему в голосе нефтяников звучит сожаление о кораблях, ушедших в прошлое.

Наверное, мы слишком молоды. Наши сверстники превосходно знают историю реактивной авиации и космонавтики, но, пожалуй, совершенно не знакомы с эпохой дирижаблестроения. Лишь в колыбели могли мы слышать об аварии цеппелина «Гинденбург» и о беспосадочном перелете в течение ста тридцати шести часов осоавиахимовского В-6. И мы помним только аэростаты — этих сородичей легендарных кораблей, поднимавшихся в московское небо в сорок первом.

Нет, мы не лишены, наверное, воображения и легко можем представить воздушный гигант, совершающий заоблачный рейс. Но почему так заинтересованы в дирижабле и Шаповалов, и Эрвье? Мы наконец решились спросить их об этом напрямик.

— Зачем нужен дирижабль? — переспросил Шаповалов. — Помните, я рассказывал о девяносто третьей? Так вот, буровую вышку скоро разберут и по частям будут перетаскивать на другое место. Километров, скажем, за полтораста. По бездорожью. Тракторами. Сколько времени займет все это? Лучше не спрашивайте. Скажу одно: демонтаж вышки и перетаскивание металла — невероятная трата времени и средств. А теперь представьте такую картину: подлетает к буровой дирижабль, цепляет ее бесцеремонно за «макушку», поднимает в воздух, а километров через полтораста опускает и ставит прямо на фундамент.

Кто-то из нефтеразведчиков вспомнил высказывание Циолковского, сказавшего: сделайте серебряный дирижабль, и он будет давать сто процентов чистой прибыли на затраченный капитал, а если даже дирижабль сделать из червонного золота, то и тогда он даст приличный процент.

Эрвье вспоминает, как на реку Пур буровые установки везли два года. С помощью тяжелой авиации переброска заняла бы всего два месяца. А вот дирижабль справился бы с этим за две недели.

— Вы знаете, сколько грузов получает каждая экспедиция? — замечает он. — Миллионы тонн каждый год! И все приходится отправлять самолетами или баржами. Но нынешний воздух слишком дорог, а вода слишком нетороплива.

Мы все больше убеждаемся в том, что эти люди смотрят на проблему дирижабля не с высоты только своей буровой вышки. Они, например, рассказывают, как пригодится небесный работник на строительстве нефтепроводов. В самом деле: прокладчики трассы сваривают трубы через каждую дюжину шагов. Коротки трубы! А заводы могут тянуть и подлинней: в сто — сто пятьдесят метров. Но какие машины, известные ныне, смогут перевезти их? Особенно в таежных дебрях да болотах? А вот дирижабль смог бы! И пока тянут нитку нефтепровода из трубообмерков год, другой, третий… скважины молчат. Они законсервированы.

По-прежнему горячась и волнуясь, Салманов предлагает сравнить деловые, так сказать, качества дирижабля и всех видов транспорта, которыми пользуются сибирские геологоразведчики. И выясняется: уступают ему и металлическая гусеница, и резиновая шина, и гребной винт судна, и пропеллер самолета. Почему?

Ну, сначала хотя бы о наземном транспорте. Машины, тракторы, вездеходы находятся в движении только треть года. За те четыре месяца, когда они на ходу, для них приходится прокладывать дороги — рубить (впустую!) лес, класть гати, чтобы потом все бросить. Зачем же такой транспорт, если он стоит так дорого? Но другого нет. Во всяком случае пока нет!

Впрочем, есть воздушный транспорт. Вертолеты, гидропланы, самолеты. Они хорошие помощники, но ненадежные. Дорого обходится отвезти вахту на буровую, срочно доставить инструмент на скважину, которая вот-вот даст нефть. Радиус полета этих машин мал. Недостаточна грузоподъемность. Велика вибрация. А зависимость от погоды (чаще стоят, чем летают) зачеркивает все известные достоинства.

Дирижабль же — идеальный воздухоплаватель. И он превосходит младших братьев, как говорится, по всем статьям. Нет, и самолет и вертолет — ненадежные помощники геологам, которые в поисках нефти идут все дальше в тундру, в глубь тайги. А там, на мерзлоте, на болотах, строить аэродромы все равно что закапывать золото в землю.

Преимущества дирижабля нам представляются все очевиднее. Несомненно, что он наиболее экономичен из всех известных летательных аппаратов. («Подсчитано, — заметил кто-то из геологов, — перевезти на нем груз втрое дешевле, чем на самолете».) Он легко подхватит ношу в две сотни тонн. Дальность его полета практически неограниченна. Ему не нужны дорогостоящие аэродромы, а всего лишь причальные мачты или якорные устройства. Меньше всего он страдает от непогоды, что очень важно в условиях Сибири. Наконец, дирижабль шестидесятых годов может стать совершенно безопасным в отличие от аппаратов тридцатых годов.

Но почему же в таком случае нет этого чудо-работника в нашем небе? Почему геологоразведчики могут позволить себе только мечтать о бескрылых гигантах?

— Мы сами хотели бы услышать ответ на эти вопросы, — сказал Салманов. — А пока вынуждены искать месторождения только по берегам рек — неподалеку от единственных наших дорог. Представляете, какие пространства еще не исследованы!

Нам многое стало ясно о дирижабле. Но остался неясным один вопрос: когда же все-таки воздушный изгнанник прилетит на нынешний нефтяной полюс?

Внимание! Крылатое бедствие

Бесчисленные повороты реки и немое однообразие далеких берегов, само небо и погоня за убегающей далью горизонта могут порядком надоесть, если держать штурвал в руках всю вахту. Ну, а целый день на воде — это, знаете, вытерпеть надо.

И вот когда у вахтенного иссякает всякое терпение, он останавливает катер, толкает сладко спящего помощника и приказывает готовить ужин на две персоны и добавляет:

— Что у нас там, в энзе, осталось?

— А без энзе никак не обойдемся!

Услышав в ответ решительное «нет!», помощник с вежливостью иезуита продолжает вопрошать:

— Интересно, в честь какого события будет дам столь торжественный ужин!

Заглянув в лоцию, штурвальный добавляет:

— Ужин состоится в честь прохождения сотого от Сургута километра.

Сотый километр… Помощник вахтенного оглядывается по сторонам. Нос катера режет речную гладь, отполированную, словно паркетный пол. Огненные маковки бакенов гирляндой огибают какой-то остров. А над всем этим смиренным покоем — затухающая люстра солнца.

— Ну, когда еще придется ужинать в таких роскошных апартаментах? — спрашивает вахтенный.

Покорно вздохнув, помощник тихо любопытствует:

— Значит, будем плыть ужиная, или наоборот?..

Он упорно домогается своего — завлечь штурвального в сети демагогии, навязать ему дискуссию, а когда наступит смена вахты, самому сесть за штурвал и избавиться от хлопот по приготовлению ужина.

Но коварный план его проваливается. Как, впрочем, и сама идея торжественного ужина по случаю прохождения сотого от Сургута километра. Обнаруживается вдруг, что на борту «Горизонта» нет хлеба. Ну, то есть ни крошки. Если, правда, не считать заплесневелого домашнего сухаря, бог знает как сохранившегося с достопамятных времен начала нашего путешествия.

Без хлеба, известно, как без хлеба. Когда его вдоволь, то и не думаешь о нем. А уж коли нет… Волнуется экипаж. Штурвальный зачем-то прибавляет обороты. Помощник начинает виновато сворачивать синтетическую скатерть и припрятывать энзе.

В другой бы раз крепко поплатились за бесхозяйственность — плыли бы до ближайшего магазина сотни две километров. Но судьба щадит нас. На том самом сотом километре стоит деревня Локосово.

Мы разглядываем ее, пристав к низинному берегу на безымянной протоке. Дома стоят высоко на взгорье. Стоят не теснясь стена к стене, а привольно. Как, однако, и всюду в Сибири. Нездешний человек глянет на такую деревню издалека и брови вскинет от изумления: до чего же велика! А узнает, как мало тут дворов, — и снова удивление на лице: вот, мол, уж не думал!

Нам предстоит отгадать, в каком конце Локосова находится магазин. Впрочем, задача упрощается до минимума, поскольку от берега уходит в сторону деревни одна-единственная тропочка. И мы вступаем на нее.

По проверенной во время путешествия системе, когда с железной неотвратимостью у нас чередуются удачи и неудачи, локосовскому магазину суждено быть закрытым. Называйте это как хотите: фатализмом или еще как, но «система» действует безотказно. И на сей раз — тоже. Внушительный замок на дверях сельмага не оставляет в том никаких сомнений. Мы даже радуемся этому замку: значит, в следующий раз «система» сработает на нас!

И сработала! В соседнем с магазином доме мы не только обзавелись хлебом, но и насытились превосходным парным молоком.

В состоянии беспредельной благодати возвращаемся на берег, где оставили «Горизонт». В такой теплый, словно только что выпитое молоко, вечер совершенно не хочется думать о предстоящем ночном плавании. Нас держит в плену деревенская улица, которая еще дышит дневным жаром. В сумраке угадываются таинственные шорохи, чуждые слуху горожанина. А как благоухают вечером сосны! Ведь на реке с ее стерильным воздухом отвыкаешь от запахов земли.

Мы спускаемся со взгорья по тропе в низину. И тут происходит нечто невероятное — нас окутывает гудящий туман. Комарье! Нет, это не какая-то редкая стайка изголодавшегося летучего зверья! Нас захлестывает кошмарная волна исступленных хищников.

Само отчаяние гонит нас вперед. Кажется, упади с головы лыжная шапочка — так и останется висеть в звенящем воздухе Сотни иголок вонзаются в шею, щеки, руки, хотя на бегу колотим себя нещадно. А звуки пощечин, видно, привлекают внимание всех окрестных кровопийц.

Дышать уж нечем. Преследователи же не отступают. Они пируют всласть, когда мы отвязываем чалки и ищем ключи, чтобы завести катер. Скорее прочь отсюда! Но где же ключи?

Только на середине Оби чувствуем, что погоня отстает. И тогда дает знать о себе яд укусов. Хочется сбросить одежду, сорвать кожу с пылающего лица, разодрать собственные руки. Скоро выясняется, что у одного отекло веко, и на весь экипаж осталось три невредимых глаза. У другого распухло ухо, которое удостоилось чести быть обмытым водкой.

Этих вездесущих негодяев ученые почтительно именуют звучным латинским именем. Комаров, равно как мошек, слеп*-ней и мокрецов, по авторитетной классификации относят к кровососущим насекомым, отчего никак не легче сибирякам, окрестившим весь этот сброд гнусом. В статьях и книгах ученых деликатно сказано, что укусы кровососущих снижают работоспособность людей, а также продуктивность домашних животных, что из-за гнуса работы на открытом воздухе местами даже прекращаются вовсе, что на человека в течение трех минут может напасть комаров свыше тысячи экземпляров, а мошек — и того больше.

А мы вот не смогли подсчитать, сколько приходилось на каждого из нас этих самых экземпляров, когда бежали сломя голову через низину к берегу. Знаем точно одно: сибиряки — люди отнюдь не слабонервные, а в один голос жалуются на гнус. Нет от него летом жизни. Никого не щадит. И малому и старому от него беда. Жги сухой навоз или древесную губу — нарост на березах — не спасешься. Глаза от этого курева вытекут слезами, а гнусу никакого устрашения. Что ему дым?! Сапоги, бывает, прокусывает.

И ни за какими дверями не спрячешься! Только за пологом— марлевой накидкой над постелью. С ней тут рождается человек, с ней живет, с ней и умирает. По мере того как растет сибиряк, увеличивается и полог.

Хуже приходится сибирским новоселам. В Нефтеюганске нам рассказывали об одном парне, который добровольцем приехал на нефтяную целину, а через месяц сбежал с буровой. Из-за гнуса. Представьте только: во время вахты некогда отмахнуться от мошки, за обедом ложкой приходится вычерпывать ее из миски, ночью тело зудит от укусов. И так неделя за неделей. Не рад человек ни работе, ни отдыху. Всякий ли выдержит? Рассказывали о том парне, что плача уезжал с буровой.

Сибирская нефть позвала многих. Добровольцы едут с запада и с юга. И каждый неизбежно встретится с гнусом.

Не вчера он появился на просторах Сибири. Столетия жители Иртыша и Оби противопоставляли этому бедствию собственное терпение. А ныне?

Мы не говорим о себе. Нам удалось раздобыть пузырек дефицитной жидкости, которая, как выяснилось, способна обжигать лицо, но не комариное жало. Впрочем, нас выручает не химия, а верная тактика — стараться вообще не приставать к берегу и плыть круглые сутки. Но мы представляем, каково тем, кто не может укрыться за пологом с захода до восхода. Буровику на вахте и речнику за штурвалом, трактористу и водителю машины, геологу в походе, рыбаку, бакенщику, пастуху — им остается применять «отпугивающие средства».

Об этих средствах мы наслышались. Время от времени в печати появляются под звучными заголовками сообщения с невидимого фронта борьбы против гнуса. Ликующие перья оповещают то о приборе с генератором ультразвуков, запасшись которым можно разгуливать по тайге в купальном костюме, то о ловушке с ультрафиолетовой лампой и всасывающим устройством, то о еще каком-нибудь хитром приспособлении. Но где они, эти звуковые и световые ловушки? Где чудесные препараты, изобретенные в последние годы? А ведь сибиряки давно ждут обещанного избавления от гнуса, как это сделано уже в Братске.

Разочарование постигло нас, когда мы накануне путешествия посетили Всесоюзный институт дезинфекции. Мы наивно полагали, что в этом штабе нашей медицины сможем узнать об успешном наступлении на позиции крылатого неприятеля и, кстати, заполучить какое-нибудь новейшее отпугивающее средство, именуемое репеллентом, чтобы испытать его на себе. Оказалось же, что институт ничем, кроме составления методических указаний, не занимается. Так мы и не поняли, кто должен бороться с гнусом, например, в тюменской тайге: специалисты института или сами нефтяники. А что касается новейших отпугивающих средств, для испытаний которых мы предлагали собственные физиономии, то институт, как выяснилось, ими попросту не интересуется.

Нет, не оборониться от гнуса одними методическими указаниями. Армады крылатых кровопийц продолжают держать в напряжении население обширнейших районов. Комар, если как следует разобраться, не столь уж безобиден. Он мешает великому делу создания индустриальной Сибири. А почему бы тому же институту дезинфекции не объявить всесоюзный конкурс на препарат — надежный, доступный, транспортабельный и долговечный, который сразу бы избавил человека от беспокойного соседства? Ведь не вечно сибиряку рождаться, жить и умирать под пологом! Сможет в конце концов он когда-нибудь работать в тайге без накомарника и дымокура! Так давайте это сделаем как можно быстрей!

Стерляжье угощение

Может, и верно поется в песне о том, как хороши вечера на Оби. Нам же по сердцу чистые прохладные утренники. Право, нет ничего краше, чем рассвет на реке. Удивляет он великолепной гаммой красок и тишиной. Туман бродячий встает над водой. Солнце дарит бодрость необыкновенную. И воздух в такую пору чист от гнуса: комар от солнца прячется, а овод еще только поднимается.

Вот в такой час, когда рождаются тени нового дня, мы держим курс на Мегион — безвестный до недавнего времени поселок.

У Сахарного песка, на отмелях которого закидывают рыбаки стрежневой невод, встречаем небольшой катерок. Рыбаки, пожалуй, решаем мы. Ну, кто еще в такую рань на реку выйдет? Не попросить ли у них рыбы? Честно говоря, самим просто лень браться за удочки. Да и что удочкой возьмешь? У них же в сетях такое — глаза разбегаются. Щуку-то и за рыбу не считают. Недаром ханты, когда их спрашиваешь, есть ли рыба, отвечают: «Щука есть, а рыбы нет».

Подходим к катеру. На борту название — «Анероид». Из рубки показывается штурвальный — коренастый парень с нечесаной рыжей шевелюрой.

Рулевой «Горизонта», сделав нехитрый маневр, ведет катер рядом с «Анероидом» и вступает в прямой контакт со штурвальным. Пока представитель «Горизонта» толкует о погоде, бакенах, комарах, рыбацком счастье и еще о чем-то, штурвальный, кажется, не слушает его, а все косится в сторону нашего борта. Его явно смущает такое интимное расположение двух судов среди реки, двигающихся параллельно самым малым ходом. Но рулевой «Горизонта», словно не замечая беспокойства коллеги, небрежно ведет свое судно, хотя между бортами едва ли можно просунуть палец.

Сначала на «Анероиде» не понимают, отчего это мы изменили курс, идем рядом и ведем светский разговор о том, о сем, но главным образом о рыбе и стерляжьей ухе. Но потом кого-то из них осеняет, и он как-то виновато произносит:

— Да не рыбаки мы… Нефтяники.

Понятно: подшутить решили над нами. Ну что ж: шутке мы всегда рады. На борту «Горизонта» она ценится так же высоко; как литр бензина.

А штурвальный добавляет:

— Извините, конечно. Вахта на буровую опаздывает…

Мы для верности по сторонам глядим: не видно ли буровой поблизости. Нет, однако, не видно. И на всякий случай спрашиваем:

— И далеко до буровой?

— Да ведь километров сорок будет. По протоке.

Теперь сомнения в сторону. Дело, видно, говорят.

— А можно с вами?

— Почему нельзя? Держитесь в кильватере. Часа через два на месте будем. А может, чаю хотите — перебирайтесь к нам.

Чаю бы, конечно, не мешало выпить. Но не бросишь же «Горизонт». Впрочем, один из нас, свободный от вахты, воспользовался приглашением и, вооружившись фотокамерами, вступает на железную палубу речного извозчика.

Пассажиры «Анероида» коротают время. Обласканные утренним солнцем, двое рабочих сладко дремлют на крыше рубки. Рядом со штурвальным стоит, покуривая, геофизик Василий Андреев — немолодой и немногословный человек. На корме весело шумят братья Капустины. Младший, Леонид, что-то рассказывает, вспоминая, видно, приключения вчерашней рыбалки. А Виктор, усмехаясь, как это солидно умеют делать только старшие братья, слушает беззаботную болтовню младшего и потрошит стерлядку. Он ловким взмахом вспарывает ее бледносерое брюшко, движением большого пальца выбрасывает за борт потроха, обмывает рыбину, режет ее на дольки и тут же слегка солит нежно-розовую мякоть.

Небольшая стерлядка, даже надрезанная ножом, остается красивой — острый, как шило, нос, изящные плавники, удивительно стремительные линии тела. Разве такой видишь ее на прилавке магазина — мороженую, помятую в тряской дороге? Но почему ее так странно здесь готовят? Неужели на уху?

А Капустин-старший преподносит первый кусок геофизику. Тот невозмутимо отправляет его в рот, послав следом корку хлеба. Потом Виктор предлагает угощение гостю, который не находит ничего лучшего, как спросить:

— Так ведь она того… сырая?

— Ну и что? — улыбается Виктор, держа на лезвии ножа ароматнейший ломоть рыбы. — От этого не умирают.

— Попробуйте, — советует геофизик. — Лучшая закуска наша.

Искушать хлебосольство этих людей дальше было нельзя. Гость с отвагой самоубийцы отправляет в рот кусок рыбы, которая минуту назад плавала еще в ведре. Угощение тотчас же растаяло на языке.

— Вот тут еще две стерляди осталось. Возьмите. Пусть товарищ попробует.

Катер нефтяников давно уже бежит по протоке. После обского раздолья она кажется невероятно узкой. Волны, едва взгорбив спокойную воду за кормой, упираются в тальниковые берега. Впереди по извилистой водной тропе летит эхо, рожденное моторами «Анероида» и «Горизонта».

Впрочем, шум моторов почему-то не пугает здешних пернатых и водоплавающих. Вот как-то слишком лениво снимается с воды утка. Низко несутся диковинные птицы в черно-белом наряде с огромным оранжевым клювом. Впереди над водой — мордочки ондатры. Видно, не мало тут этих водяных крыс, облаченных в прекрасные шубки. Если верить штурвальному «Анероида», то и лось не такая уж большая редкость. А когда он вез в последний раз вахту на буровую, под винты катера едва не попал молодой медведь, который не очень-то торопился переплыть протоку на виду у людей.

Солнце выше поднимается над таежным коридором, когда за поворотом открывается справа высокий берег. На оголенном месте — тут буйная лесная чаща отступила от воды — видим вонзившуюся в небо буровую вышку, похожую на гигантскую букву «А». Неподалеку от нее ползает трактор. Над одним из балков поднимается голубоватый дымок. За корявыми стволами берез прячутся автофургоны геофизиков.

Это поселок нефтеразведчиков. К обжитому берегу приткнулся следом за «Анероидом» и наш «Горизонт».

У рабочих, что прибыли катером на вахту, спрашиваем, где найти бурового мастера. Нам говорят, что он должен в этот час быть в своем балке. Ровно в восемь ноль-ноль у него сеанс связи с базой.

Витязь с таежной буровой

Мастера находим в крайнем от причала деревянном домике на полозьях, который служит ему и квартирой, и конторой одновременно. Он сидит спиной к входу за единственным столиком и настраивает рацию.

— База, база… Я Витязь… Отвечайте… Прием… — повторяет он голосом профессионального коротковолновика.

Но база молчит. И он слушает, как эфир попискивает далекими точками-тире А мы слушаем, как звенят под низким потолком комары и бьется о запыленное стекло окошка огромный слепень.

Наконец рация отвечает, и мастер скороговоркой произносит:

— База, база. Я Витязь. Примите эр де.

Утренняя радиограмма с буровой. Сейчас она полетит в эфир. Мастер скажет о самом главном: на сколько метров за минувшие сутки долото ушло в земную толщу.

— Забой две двести тридцать один метр. Проходка четырнадцать метров. Поднят керн. Песчаник нефтеносный. Двадцать сантиметров. Остальное песчаник водоносный.

Потом мастер сыплет цифрами, которые там, на базе, записывают в гроссбух — с привычными графами, обозначающими, каковы раствор, его удельный вес и вязкость, водоотдача и т. д. и т. п.

Когда мастер выключает рацию, мы представляемся и рискуем сделать ему комплимент:

— А у вас красивый пароль: Витязь.

— Не пароль это, — смущается он. — Это моя фамилия.

Так мы познакомились с двадцативосьмилетним хозяином скважины № 36, как именуется на языке нефтяников здешняя буровая. И надо заметить, что фамилия ему идет как нельзя лучше: высокий, атлетического сложения, медлительный, как всякий очень сильный человек. Это про таких, наверное, говорят: зря мухи не обидит. И верно, пожалуй. Даже тогда, когда мы хлопаем по себе беспрестанно, уничтожая досадливое комарье, Леонид изредка отмахивается от гнуса.

Почему-то подумалось, что таких вот могучих людей, которые смущаются своей силушки, должна непременно дарить сибирская земля. Но обнаруживается, что Витязь родом из-под Бреста. Сибиряком же стал недавно.

На нефтяные целинные места судьба привела его кружным путем. Как, впрочем, почти каждого из собравшихся тут под его началом. Он учился искусству нефтедобычи на Северном Кавказе — в Новочеркасском геологоразведочном техникуме. Весь его курс направили в знойные пески Туркмении, где он проработал восемь лет. И все это время не видел земли. Только песок. Если, конечно, не считать керна.

О песках он часто рассказывает буровикам, когда коротают время в пересменок, сидя на пороге балка. И он еще сравнивает, как искали нефть в далеком Акарыме, е тем, как приходится тут. «В Туркмении все известно наперед: пробуришь правильно — нефть будет. А здесь-то совсем неясно. Площадь локосовская капризная, с загадками».

Буровой мастер имеет право считать, что ему — не везет: пока не было у него своего нефтяного фонтана. А нужен ему этот фонтан позарез. Не корысти, как говорится, ради, а для чистоты совести. Ведь он решил уже: после первой же победы уедет из Сибири. Уедет в родные места, в Белоруссию. Там тоже появились признаки большой нефти. Что поделаешь: сердце просится! А пока ему надо сладить с тридцать шестой скважиной, упрямой и неподатливой. Как, впрочем, и предыдущие.

Мы говорим буровому мастеру, что, судя по радиограмме, из скважины поднят «счастливый» керн — с признаками нефти.

— Я предпочел бы иметь вместо признаков саму нефть. Но пока… А если вас интересует керн, то он уже в коллекции нашего геолога.

Анатолий Парунин, обладатель вполне повстанческой бороды, — человек молчаливый, рассеянный на людях. Но он преображается, когда остается наедине с керновым ящиком — рабочей коллекцией геолога. Стоит растормошить Анатолия — и он с увлечением начинает рассказывать о подземных тайнах. Для него керновый ящик с продольными полуметровыми перегородками превращается в строки увлекательнейшей книги по геологии. Столбики керна, окрашенные то в светло-песочный, то стальной, то грязно-коричневый цвета открывают ему родословную пластов. Для него аргиллиты — глинистая порода, не размокающая в воде, — волшебная непроницаемая крышка над огромным нефтяным котлом.

Вот этот, например, столбик аргиллитов поднят с глубины 2212 метров, о чем напоминает карандашная запись на деревянной перегородке ящика. Рядом — другой. Он светлее. И пахнет керосином. Это песчаник — коллектор нефти, как выражаются геологи. Против отметки «2216-й км» лежит еще один столбик песчаника — глинистого. Он, как объясняет геолог, не содержит ни воды, ни нефти. И наконец, последний образец породы — те самые двадцать сантиметров нефтеносного керна, о которых сообщил утром по рации на базу буровой мастер.

— Чувствуете? Пахнет нефтью! Если бросить в воду — зашипит. Это газ «заговорит». Значит, скоро должны добраться до нефтяного пласта.

И на память нам преподносится подарок — пятисантиметровый столбик нефтеносного керна, кусочек темно-серой затвердевшей породы, пролежавшей в недрах миллионы лет.

Чтобы узнать все об этом керне — предвестнике нефтяного фонтана, мы спрашиваем геолога, кто поднял его из скважины.

— Помощник бурового мастера Аникин.

Идем на вышку и спрашиваем помбура. Он наверху. Принимает инструмент. Понятно, мы не упускаем случая подняться на вершину буровой.

Она стоит в гордом одиночестве на чисто «выбритом» от таежной поросли месте. Сплетенная из металлических труб вышка цепляется за ненадежную болотистую почву четырьмя лапами и толстенными тросами. Эту сорокаметровую громаду монтажники сладили прочно. И все-таки в надежности металла начинаешь сомневаться, когда, отсчитав несколько тысяч деревянных ступеней, достигаешь вершины.

По пути наверх переживаешь немало трепетных минут. Например, тогда, когда ревут дизельные агрегаты у подножия вышки. Они рождают такой гул, будто отделение танков рвется в атаку. Трепещет металл. Зыблется под ногами лестница. И в это время рядом — во чреве вышки — стальной «кулак» подъемного крана поднимает из глубин трубу с лоснящимися боками. Ее называют здесь колонной.

С помбуром Аникиным мы выбираемся на верхнюю площадку. Тут довольно тесно. И не покидает чувство какой-то зыбкости. Но открывшаяся панорама столь величественна, что исчезает всякая тревога за свое маленькое «я». Выше нас только острие громоотводного шпиля да небо. Вокруг плещется хвойный океан. Серебрятся неведомые озера. Проступает ржавчина болот. Ничто не мешает рассмотреть недоступные прежде просторы. Мы торопимся запечатлеть все это на кино-и фотопленку. Шумно восторгаемся неутомимой протокой, проделавшей путь от Оби к подножию буровой.

И еще хочется запомнить этот клочок земли, освобожденной от тайги, куда пришли нефтяники: плоские крыши балков, раскладушки под пологами в тени деревьев, сушеная рыба, что висит на бельевой веревке, словно стираные носки, вафельная земля от тяжелых тракторных гусениц, трубы, разбросанные, словно спички, нефтеналивная баржонка на приколе у пристани, квадратный настил, куда приземляются вертолеты. Вот она, глухая заимка нефтяников. А помбур не склонен разделять наши восторги. Он кажется безучастным, как старатель, привыкший к золотым россыпям.

— Красиво, однако, — соглашается он как-то с неохотой. — А вот если снять тут слой земли — с тайгой да болотами, то увидим локосовскую структуру, то есть берег нефтяного моря. Так говорят про нашу точку знающие люди.

Потом Аникин заметил, что толщу земли сорвать удается только ученым в воображении. Поэтому посылают в недра надежного разведчика — стальное долото. Да и то не всегда помогает оно разгадать, на какой глубине, в каких пластах схоронена нефть.

Мы спрашиваем и его о счастливом керне.

— Это верно: керн действительно удачу обещает. Пробурили два горизонта — и оба водоносные оказались. А третий, однако, нефтью поманил. Значит, надежда есть.

Смолкают дизели. Прекращает муравьиную работу трактор.　 Над буровой повисает тишина. Слышится только посвистывание ветра в пролетах вышки.

— Обедать, однако, пора, — заметил помбур.

И мы расстаемся с облачной высью.

Вся бригада уже в столовой. Тут хлопочет раскрасневшаяся от печного зноя повариха Надюша. Рабочие опускают ложки в миски с горячей ухой. И вдруг замерли ложки в руках — слышится стрекот вертолета. Мигом пустеет столовая. Визит крылатого гостя с Большой земли никого не оставляет равно* душным.

— Отпускники приехали!

— Овощей привезли!

Над кронами сосен и кедров завис МИ-4. Держится на почтительном расстоянии от конуса буровой. Потом медленно опускается на бревенчатый настил.

И верно: воздушный извозчик привез из Сургута отпускников. После рабочей декады они три дня отдыхали дома, хоть дом и не близок — за сотню километров.

Из кабины вертолета рабочие извлекают ящики с. овощами, яйцами и мясными консервами. Впрочем, последняя посылка не очень-то радует повариху:

— Рыбы и дичи вдоволь, а тут снова консервы шлют. Никто на них глядеть не хочет! Куда я их дену?

Понять ее можно. После наваристой ухи и утиных котлет, сготовленных Надюшей, только отчаянный голод заставит ребят с буровой открыть банку тушонки.

И вот мы снова на борту «Горизонта». Кто-то из буровиков отвязывает конец от поваленной березы. Течение подхватывает наш катер. Мы не торопимся включать мотор. Все дальше и люди, и вышка. Наконец скрылся за поворотом обжитый берег на безымянной протоке, где несет вахту дружина таежного Витязя.

Капитанская вахта

Баржа имеет такой вид, словно ее специально посадили на мель. И сделано это с большим искусством: один борт она подставляет обской волне, а другим упирается в берег. Только подрулив поближе, замечаем устрашающе-предупредительные надписи, протянувшиеся от носа до кормы: «Не курить!», «Огнеопасно», «Не приставать!»

А нам как раз пристать надо. Во что бы то ни стало! Бензин на исходе. И бочка двухсотлитровая и канистры сухие. Остается самая малость на дне бака. Движок уже чихает сердито. Это мы без завтрака можем обойтись, а мотор ГАЗ-51 на самолюбии работать не станет. Тут же, судя по всему, ГСМ — хранилище горючесмазочных материалов, всегда и везде обожаемое нами. Вон и трубы протянуты с берега на палубу баржи. Да и емкости выразительных размеров.

Вот, правда, людей не видно. И если это склад, то при нашем приближении к охраняемым цистернам должен непременно появиться дед в тулупе при одностволке без курка. Это уж точно! Бывало.

Но нет! Вместо традиционного деда видим парня в тельняшке с удочками. И не взирая на устрашающе-предупредительные надписи, подчаливаем к крашеному боку баржи.

Парень наверху не без иронии и с любопытством наблюдает за маневром непрошеных гостей. Словно размышляет: сразу нас прогнать или немного погодя.

Мы же начинаем издалека:

— Добрая ли рыба ловится?

Парень спокойно ответствует местным афоризмом:

— Щука есть, а рыбы нет.

Но мы продолжаем вопрошать в том же духе, ибо соль нашей дипломатии в том и состоит, чтобы завязать по возможности беспечную беседу. Это главное! На многих рыбаках уже проверено. И мы силимся вовсю — старательно ругаем комарье и хвалим погоду. А парень — ни-ни. Ну, хорошо… Тогда мы, как бы невзначай, спрашиваем, по какой из этих труб бензин течет. Нам ведь горючее нужно. Пустяки, конечно. Какую-нибудь сотню литров. До ближайшего поселка добраться.

— Понимаешь, этот ГАЗ-51 никак не хочет на воде работать! — вздыхаем мы со старательностью начинающих актеров.

— Бензину, значит? — наконец откликается парень в тельняшке. — Может, вам авиационного? Или эфирчику?

— Да, нет! Мы же серьезно.

— Пожалуйста. — И он делает широкий жест в сторону емкостей на берегу. — Только все под землей перемешалось.

И он еще издевается! Сырой нефти предлагает. Мы, правда, слышали, что сибирская нефть довольно чистая. И нам рассказывали об одном чудаке с буровой, который в свой мотоцикл заливал горючее прямо из скважины. Самое удивительное в том, что мотоцикл-то ездил! Но мы даже в самые трудные минуты топливного голода не могли пойти на такой эксперимент. Катер все же не мотоцикл!

А хозяин баржи решительным тоном произносит наконец:

— Ну, ребята, отваливайте. «Лоцман» за нефтью идет.

Делать нечего. Придется уходить. С пустыми канистрами. И мы оттаскиваем катер на бечеве подальше от баржи.

А том временем к берегу подходит пароход с двумя нефтеналивными баржами, потом долго и неуклюже швартуется.

Мы сидим в отдалении и наблюдаем за командой «Лоцмана» и парнем в тельняшке. В нас нет совсем обиды на него: он свое дело делает. И не шуточное. Ему проверить надо, как зачалили нефтянки, как трубы соединили. А потом глядеть, чтобы не перелить или не долить. И когда обе баржи оседают метра на два, он наваливается на тяжелую баранку — задвижку нефтехода. Покрутив ее, кричит кому-то на капитанском мостике:

— Эй, хватит! Три шестьсот налил. Больше-то, однако, нельзя — по мелководью не пройдете.

_ И тогда мы решаем использовать последний шанс. Поднимаемся на капитанский мостик «Лоцмана». Все выкладываем начистоту старшему по вахте. Так, мол, и так: бензин кончился, подвезите немного. И еще хочется посмотреть, как это нефть перевозят. В общем, нельзя ли к вам в гости?

Штурман заколебался было. На молодое улыбчивое лицо его ложится тень сомнения, прочитать которое не составляет труда: если по инструкции, то, конечно… ну, а ежели по-человечески, то…

— Где же ваш корабль? — спросил штурман. — Давайте-ка его сюда!

Через несколько минут над «Лоцманом» послышались раскатистые команды:

— Зачалить по левому борту катер «Горизонт»!

— Боцман! Длинный конец на палубу!

Речники говорят: самый короткий конец на судне — язык от рынды, а самый длинный — язык боцмана. Но боцман «Лоцмана» оказывается молчуном, отчего, как нам кажется, вовсе не страдает дело. И скоро наш катер оказывается намертво прикрученным смоленым канатом к борту нефтевоза. Ну что ж, дружище, отдыхай! И извини, что так вышло.

«Лоцман» неторопливо отваливает от нефтяного причала, хозяин которого невозмутимо перебирает удочки. Потом пароход выходит на фарватер и, солидно дымя единственной трубой, катит против течения.

Мы идем знакомиться с нефтевозом. Штурман предупреждает:

— Курите? Ну, как говорится, на здоровье, но только в каюте при задраенном иллюминаторе. Или еще на корме. Нигде больше!

И мы шагаем на корму. А там — веселье. Команда машинного отделения сражается в домино против сборной команды палубы. Там же, возле наших рюкзаков, спит забытый всеми косматый любимец экипажа щенок, по кличке Лоцман.

И тут мы почему-то вспоминаем, что не видели еще капитана судна. Спрашиваем о нем кого-то из болельщиков, сгрудившихся вокруг доминошников.

— Где капитан? Отдыхает. У него скоро вахта. Капитанская.

Капитанская вахта — долгая вахта. От зари до зари. Самый старший на судне по званию, опыту в речном деле и авторитету поднимается на мостик в двадцать два часа и уходит с него в четыре утра. Это не только на «Лоцмане». И не на одной только Оби. Это на всех водных дорогах страны, от Западной Двины до Уссури, от Печоры до Амударьи. Все капитаны стоят вахту на рубеже суток. И пока они в плавании, не положено им сна ночного.

Наверное, самый приятный час капитанской вахты — первый. Команда еще не спит. То один, то другой открывают дверь в рубку. Заходят, чтобы посмотреть на затихшую реку, перекинуться словом или услышать от капитана рассказ о его прежних плаваниях.

Канталев молод для капитана, хотя немало походил по рекам. Если сложить все пройденные им километры, то хватит их, пожалуй, чтобы земной шар обогнуть. Его родная река — Амур, где приобщился он к судоводительскому искусству. А теперь вот осел в Сибири. И по нраву ему просторная здешняя вода.

На исходе дня в рубку вползает прохладная сумеречная темень. Лишь светлеет позади край неба да река впереди. Тускло серебрятся палубы двух нефтянок. Капитан все чаще берет в руки бинокль и склоняется над лоцией. Правда, настоящий сибирский капитан редко заглядывает в речные карты: и без того наперечет известны ему все мысы да перекаты. Но Канталев проверяет себя. Всего второй раз идет из Мегиона в Новосибирск. До нынешней нефтяной навигации плавал в верховьях Оби. А тут еще груз такой — сырая нефть. Недаром для всех встречных судов зажжены на мачте «Лоцмана» два красных огня.

Тихо в рубке. Рулевой — парнишка лет восемнадцати — замечтался, видно, увидев звезды, опрокинувшиеся в реку.

— Правее, Митя. Еще правее, — мягко поправляет его Канталев.

Крупная дрожь пробегает по телу парохода. Напрягает все свои четыреста пятьдесят лошадиных сил паровой двигатель. Судно меняет курс, поворачивая вправо.

А впереди, словно вынырнув из обской глуби, светятся два светлячка — один над другим. Это береговые створы — ориентир судоводителя. По ним рулевой сверяет курс. А капитан успевает вспомнить ближайшие береговые огни и повороты, вспомнить, каково тут течение и велики ли глубины. Ох, эти глубины! Много воды в Оби, а местами так мелко. Накануне только было двести пять сантиметров на перекатах. А нынче? Ну, как провести тяжелые нефтянки? У них же осадка два метра!

Входит в рубку радист. Невесел. Молча протягивает капитану радиограмму. Читает ее Канталев и нам показывает. А там написано: «Всем капитанам судов тчк связи падением воды обязываю лично проводить суда перекатах Пьяном Дубровинском Албазинском Монастырском…»

— Придется, капитан, и днем еще не поспать, — замечает радист.

А впереди во тьме снова движение огней над водой. Оки плывут куда-то, пропадают, снова вспыхивают.

— Не пойму, куда идти, капитан, — теряется рулевой.

— А ты разберись спокойно. Ближние огни — белый с зеленым— это буксир. Тянет баржи.

Капитан поднимает руку к цепочке, свисающей с потолка рубки, и рвет на себя. Над рекой раздается гудок — приветствие встречному судну.

— А дальше! — спрашивает рулевой. — Пассажирский и катер, кажется? Все навстречу.

— Верно. Оставь их слева.

— А что там справа?

— Костер на берегу.

В дверях рубки — механик. Отчего же и ему не спится? Стоит позади капитана, ветошью руки трет.

— Какие новости?

— От вахты до вахты глаз не прищуришь. Дела-то какие: не дотянем до Колпашево. Топливо на исходе.

— Лучше бы сказал, что хлеба не хватает, — отозвался Качталев.

«Лоцман» сырую нефть везет. Мало сказать: груз опасный. Еще и капризный. Над Обью жара стоит. Серебристая палуба нефтянок нагревается так, что через резиновые тапочки чувствуешь. Приходится в танки с нефтью дым нагнетать больше обычного. Вот и пережгли топлива немало.

Остается за кормой темная обская вода. Ушли отдыхать радист и механик. Спит штурман. Даже вахтенного матроса на палубе одолела дрема. Хоть и взял их сон, но и в забытьи слышат они, как мерно вибрирует от напряжения машины корпус судна, как разрывают ночную темень гудки «Лоцмана».

А капитан по-прежнему наверху. Один на один с рекой. И со своими мыслями. О чем он думает сейчас? О топливе, которого, наверное, не хватит до Колпашево? О глубинах на перекатах? А может, о скорой свадьбе второго помощника механика?