Таинственный пасьянс

ТУЗ БУБЁН …справедливый человек, которому хотелось, чтобы на стол были выложены все карты…

Как всегда, я проснулся раньше папашки. Но вскоре зашевелился и он.

Я решил проверить, правду ли он сказал, будто каждое утро просыпается как от взрыва.

Может, так оно и было, потому что, не успев открыть глаза, он удивился. Словно проснулся где-то в другом месте. Например, в Индии. Или на какой-нибудь небольшой планете в другой галактике.

— Ты живой человек, — сказал я ему. — В настоящий момент ты находишься в Дельфах. Это такой город на земном шаре, который является обитаемой планетой и вращается по орбите вокруг одной из звёзд Млечного Пути. Чтобы пройти по своей орбите вокруг этой звезды, планете требуется триста шестьдесят пять суток.

Он пристально посмотрел мне в глаза, словно должен был привыкнуть к линзам для перехода из страны грёз к жестокой действительности.

— Спасибо, что просветил, — сказал он. — Всё, что ты мне сказал, я повторяю себе каждое утро, перед тем как встать с кровати.

Он встал и прошёлся по комнате.

— Может быть, Ханс Томас, тебе следует каждое утро шептать мне на ухо такие слова, которые помогали бы мне быстрее проснуться? — сказал он.

Мы быстро собрали вещи и позавтракали. Вскоре мы уже опять сидели в автомобиле. Когда мы проезжали мимо территории древнего храма, папашка сказал:

— Просто удивительно, до чего же доверчивы были в древности люди.

— Ты имеешь в виду их веру в оракула?

Он ответил не сразу. Я даже испугался, не начал ли он сомневаться в словах оракула, обещавшего нам встречу с мамой в Афинах.

— И это тоже, — сказал он наконец. — Ты только вспомни всех их богов. Аполлона и Асклепия, Афину и Зевса, Посейдона и Диониса. Много сотен лет они строили для этих богов дорогие мраморные храмы. Как правило, им приходилось таскать тяжёлые мраморные глыбы на очень большие расстояния.

Я плохо знал то, о чём он говорит, но всё-таки спросил:

— Почему ты так уверен, что этих богов не существовало? Теперь-то их, наверное, уже нет — или они нашли себе какой-нибудь другой доверчивый народ, — но когда-то ведь они ходили по земле.

Папашка бросил на меня подозрительный взгляд в зеркало заднего обзора.

— А ты в это веришь? — спросил он.

— Точно не знаю, — ответил я. — Но, так или иначе, они были на земле, пока люди в них верили. Люди видят то, во что верят. И боги не становятся старыми и затёртыми, пока люди не начинают в них сомневаться.

— Хорошо сказано! — воскликнул папашка. — Чертовски здорово, Ханс Томас! Может, когда-нибудь и ты станешь философом.

Хотя бы на этот раз я почувствовал, что сказал нечто такое хитроумное, что даже папашка задумался над моими словами. Во всяком случае, он надолго замолчал.

В некотором роде я его обманул, потому что никогда не сказал бы этого, если бы не прочёл эту мысль в книжке-коврижке. Я вообще не думал о богах Древней Эллады. Я думал о картах и пасьянсах, о которых говорил Фроде.

В машине так долго стояла мёртвая тишина, что я уже потянулся, чтобы достать из кармана книжку-коврижку и лупу. Но только я приготовился читать дальше, как папашка затормозил и съехал на обочину. Он вышел из "фиата", закурил и стал изучать карту.

— Здесь! Точно, это должно быть здесь.

Я промолчал. Внизу слева была какая-то долина, но я не видел в ней ничего особенного, что могло бы объяснить нашу неожиданную остановку.

— Садись, — велел мне папашка.

Я понял, что сейчас последует новая мини-лекция, но на сей раз это меня не рассердило. Я понимал что пользуюсь особыми привилегиями.

— Именно там Эдип убил своего отца, — сказал он, показывая на долину.

— С его стороны это был очень глупый поступок, — заметил я. — Но с чего это ты вспомнил?

— Судьба, Ханс Томас. Я говорю о судьбе или о родовом проклятии, если тебе так больше нравится. Нас двоих это особенно касается — мы приехали в эту страну, чтобы найти заблудшую жену и мать.

— И ты веришь в судьбу? — невольно спросил я. Папашка стоял надо мной с сигаретой в руке, поставив одну ногу на камень.

Он отрицательно покачал головой.

— А вот греки верили. И если человек противился судьбе, он получал соответствующее своей вине наказание.

Я уже почувствовал себя немного виноватым, но он только начал:

— В Фивах, древнем городе, который мы вскоре проедем, жил царь Лай, или Лаий, со своей женой Иокастой. Дельфийский оракул предрёк, что он не должен иметь детей, потому что, если у нею родится сын, этот сын убьёт его и женится на собственной матери. Когда Иокаста всё-таки родила сына, Лай приказал оставить ребёнка в дикой местности, чтобы тот либо умер от голода, либо был растерзан хищниками.

— Какое варварство? — заметил я.

— Вот именно, но слушай, что случилось дальше. Оставить ребёнка в горах должен был пастух. На всякий случай царь приказал перерезать ребёнку на ногах ахилловы сухожилия, чтобы тот, независимо ни от чего, не мог передвигаться и таким образом не нашёл бы дорогу обратно в Фивы. Пастух сделал всё, что велел ему царь, но в горах, где пас овец, он встретил пастуха из Коринфа, потому что у царя Коринфа тоже имелись свои пастбища в этих местах. Коринфскому пастуху стало жаль мальчика, которому предстояло либо умереть от голода, либо быть растерзанным хищниками. Он попросил пастуха из Фив отдать ребёнка коринфскому царю. Таким образом мальчик вырос в Коринфе — царь усыновил его, потому что своих детей у них с женой не было. Они назвали его Эдип, что означало "с опухшими ногами". Щиколотки ребёнка были сильно распухшими после той бесчеловечной операции в Фивах. Эдип вырос красивым юношей, и все его очень любили, и никто не открыл ему, что он не родной сын царя. Однако однажды, во время большого пира, один гость всё-таки проговорился, что царь и царица не настоящие родители мальчика…

— Так ведь это правда, — сказал я.

— Верно. Но когда Эдип спросил об этом у царицы, внятного ответа он не получил. Тогда он решил отправиться к дельфийскому оракулу, чтобы узнать правду. На его вопрос, является ли он законным наследником царского дома в Коринфе, Пифия ответила: "Уезжай от своего отца, ибо, если ты увидишь его ещё раз, ты убьёшь его. А потом женишься на своей матери, и у вас родится четверо детей".

Я громко присвистнул. Это было то же самое прорицание, которое услышал от Пифии царь Фив. Папашка продолжал:

— После этого Эдип уже не решился вернуться обратно в Коринф. Так получилось, что вместо Коринфа он отправился в Фивы. Когда он дошёл до того места, где сейчас стоим мы с тобой, он встретил знатного человека, который ехал в богатой колеснице. Его сопровождали несколько телохранителей, и один из них ударил Эдипа, чтобы тот уступил дорогу колеснице. Эдип, воспитанный как наследный принц Коринфа, не смирился с таким обращением, и после короткой схватки эта роковая встреча закончилась тем, что Эдип убил богача.

— Который в действительности был его отцом?

— Совершенно верно. Также были убиты и все телохранители, в живых остался только возница, который бежал с места схватки. Он вернулся обратно в Фивы и рассказал, что царь Лай убит разбойником. Царица и все жители Фив сильно горевали, но у них была и ещё одна причина для огорчения.

— Какая?

— Сфинкс, страшное чудовище с телом льва и головой женщины. Он стерёг дорогу, ведущую в Фивы, и умерщвлял всех проходящих мимо, кто не мог разгадать загадку, которую он им задавал. Жители Фив даже обещали, что тот, кто разгадает загадку сфинкса, женится на царице Иокасте и станет царём Фив.

Я опять присвистнул.

— Эдип, который уже забыл, что ему пришлось прибегнуть к мечу за время своего долгого пути, подошёл наконец к горе, где жил сфинкс, и сфинкс задал ему такую загадку: кто ходит на двух, на трёх и на четырёх ногах?

Папашка посмотрел на меня: ему хотелось знать, сумею ли я отгадать эту трудную загадку. Я только помотал головой.

— "Это человек, — сказал Эдип. — Утром он ползает на четвереньках, днём ходит на двух ногах, а вечером — на трёх, потому что ему приходится пользоваться палкой". Эдип правильно разгадал загадку, сфинкс этого не пережил, упал с горы и разбился насмерть. Так получилось, что Эдипа приняли в Фивах как героя. Он получил обещанную награду и женился на Иокасте, которая в действительности была его родной матерью. Со временем у них родились два сына и две дочери.

— Вот чёрт! — заметил я. Я всё время слушал, не отрывая глаз от папашки. Но теперь должен был взглянуть на место, где Эдип убил своего отца.

— Однако история на этом не кончается, — продолжал папашка. — Вскоре в Фивах разразилась страшная эпидемия чумы. В то время греки считали, что такое несчастье объясняется гневом Аполлона и что этот гнев имеет глубокие корни. Так что им снова пришлось обращаться к дельфийскому оракулу, чтобы узнать, почему бог наслал на них такую ужасную болезнь. Пифия ответила, что город должен найти того, кто убил царя Лая, а иначе Фивы погибнут.

— О Господи! — воскликнул я.

— Теперь именно царь Эдип начал искать того, кто убил предыдущего царя. Он никогда не связывал схватку на дороге с убийством царя Лая.

Сам того не зная, убийца Эдип должен был раскрыть своё собственное преступление. Первым делом он спросил у одного прорицателя, кто убил царя Лая, но тот отказался отвечать на этот вопрос, считая, что правда чересчур страшна. Однако Эдип, который хотел сделать всё, что в его силах, чтобы помочь своему народу, сумел в конце концов узнать правду. Прорицатель сказал, что Эдип сам и был убийцей Лая. Хотя Эдип и вспомнил то, что случилось когда-то на дороге, и должен был признать, что совершил цареубийство, у него ещё не было никаких доказательств, что он был сыном Лая. Но Эдип был справедливый человек, которому хотелось, чтобы на стол были выложены все карты. В конце концов ему удалось устроить встречу старого пастуха из Фив с пастухом из Коринфа, тогда-то и подтвердилось, что он убил собственного отца и женился на матери. Когда страшная правда дошла до Эдипа, он выколол себе глаза. По-своему он был слепым всю жизнь.

Я перевёл дух. Мне эта древняя история показалась глубоко трагичной и страшно несправедливой.

— Воистину, это самое настоящее родовое проклятие, — сказал я.

— Царь Лай и Эдип много раз пытались уйти от судьбы. Но, если верить грекам, это совершенно невозможно.

Мы молча проехали через Фивы. Мне показалось, что папашка задумался о собственном родовом проклятии, во всяком случае, он не сказал ни слова.

Основательно поразмышляв над трагической историей царя Эдипа, я вытащил лупу и книжку-коврижку.

ДВОЙКА БУБЁН …старый Мастер получит важное сообщение с родины…

♦ "Рано утром меня разбудил петух. Сперва мне показалось, что я дома, в Любеке, но, ещё не стряхнув с себя сон, я вспомнил о кораблекрушении. Вспомнил, что я вытащил спасательную шлюпку на берег в небольшой лагуне, окружённой пальмами. А потом пошёл в глубь острова и заснул на берегу большого озера. Во сне я плавал с косяком золотых рыбок.

Но проснулся ли я там? Может, старый моряк, который прожил на острове больше пятидесяти лет и, кроме того, населил остров пятьюдесятью тремя живыми карликами, мне только приснился?

Я решил попытаться ответить на эти вопросы до того, как открою глаза.

Это не мог быть сон! Я лёг спать в доме Фроде, стоявшем на склоне над маленьким селением…

Я открыл глаза. Лучи утреннего солнца проникали в тёмную комнату. Я понял, что всё, пережитое мною, было так же истинно, как солнце и луна.

Тогда я встал и огляделся. Но где же Фроде? В то же время я заметил маленькую деревянную коробку. Она стояла на полке у двери.

Я снял её с полки и обнаружил, что она пуста. Должно быть, в ней лежали старые карты до своего великого превращения.

Поставив коробку на место, я вышел из дома. У крыльца, заложив руки за спину, стоял Фроде и смотрел вниз, на селение. Я встал с ним рядом. Мы оба молчали,

Внизу у карликов кипела бурная деятельность. Селение и окрестные склоны были залиты солнцем.

— День Джокера… — проговорил наконец Фроде. По его старому лицу мелькнула тень огорчения.

— Что за День Джокера? — снова спросил я.

— Давай позавтракаем на свежем воздухе, — сказал Фроде. — Садись, мой мальчик, сейчас я всё принесу.

Он показал мне на скамью, стоявшую у стены дома перед небольшим столиком. Даже сидя, я мог любоваться замечательным видом. Несколько карликов тащили из селения какую-то повозку. Наверное, это были трефы, которые работали на земле. Из стекольной мастерской доносился звон стекла.

Фроде принёс хлеб, сыр, молоко моллуков и тёплый туфф. Потом сел рядом со мной. Вскоре он снова начал рассказывать о первых годах жизни на острове.

— Я часто вспоминаю это время как время пасьянсов, — сказал он. — Меня мучило одиночество. Может быть, поэтому нет ничего удивительного в том, что пятьдесят три игральные карты превратились для меня в такое же количество фантастических образов. Мало того. Карты вообще стали играть важную роль в том календаре, которого мы придерживаемся здесь, на острове.

— Что это за календарь?

— Это наш календарь. В году пятьдесят две недели — то есть на каждую карту колоды приходится по одной неделе.

Я начал считать в уме.

— Пятьдесят два на семь будет триста шестьдесят четыре, — сказал я.

— Верно. Но в году бывает триста шестьдесят пять дней. Этот один лишний день мы называем Днём Джокера. Он не относится ни к какому месяцу и ни к какой неделе. Это лишний день, день, в который может случиться всё что угодно. А каждый четвёртый год у нас бывает даже два таких дня.

— Интересно…

— Эти пятьдесят две недели — или "карты", как я их называю, — делятся, кроме того, на тринадцать месяцев по двадцать восемь дней в каждом, потому что двадцать восемь, помноженное на тринадцать, тоже даёт триста шестьдесят четыре. Первый месяц в году — Туз, а последний — Король. Потом через четыре года бывает два Дня Джокера. Начинается отечёте Бубнового года, потом идёт Трефовый, Червовый и, наконец, Пиковый. Так у всех карт бывает и своя неделя, и свой месяц.

Старик бросил на меня быстрый взгляд. Казалось, он одновременно и стыдится, и гордится своим сложным календарём.

— Поначалу твой календарь кажется сложноватым, — сказал я, — но до чего же всё хитро придумано!

Фроде кивнул.

— Нужно же было чем-то занять голову, — сказал он. — Кроме того, год делится на четыре времени года: бубны — весна, трефы — лето, черви — осень и пики — зима. Первая неделя весны — Туз Бубён, потом следуют все остальные бубны. Лето начинается с Туза Треф, а осень — с Туза Червей. Зима начинается с Туза Пик и кончается Королём Пик.

— И какая же неделя у нас сейчас?

— Вчера был последний день недели Короля Пик и в то же время — последний день месяца этого короля.

— А сегодня…

— Сегодня День Джокера. Вернее, первый из двух Дней Джокера. У нас будет большой праздник.

— Как странно…

— Да, милый соотечественник. Странно, что ты появился на острове именно тогда, когда мы открываем карту джокера перед тем, как начнём новый год и новый четырёхгодичный цикл. Но есть и ещё кое-что…

Старый моряк глубоко задумался.

— И что же это?

— Карты тоже подчиняются этому летосчислению.

— Я что-то не совсем понимаю.

— Я уже сказал, что каждая карта получает свою неделю и свой месяц, чтобы я мог вести счёт каждому дню года. Таким образом каждый год стоит под знаком карты. Первый год, который я провёл на острове, я назвал годом Туза Бубён. Потом шла Двойка Бубён, и дальше все карты в той же последовательности, что и пятьдесят две недели года. Я ведь уже сказал, что прожил на острове ровно пятьдесят два года…

— Ох!..

— У нас только что закончился год Короля Пик, моряк. А дальше я ещё ничего не придумал, потому что не ждал, что проживу здесь больше пятидесяти двух лет…

— Не думал, что столько проживёшь?

— Да, не думал. Но сегодня Джокер объявит начало года Джокера. Вечером начнётся большое торжество. Пики и бубны должны превратить большую столярную мастерскую в праздничный зал. Трефы собирают фрукты и ягоды, а бубны расставляют в зале посуду.

— И я… Мне тоже можно присутствовать на этом празднике?

— Ты будешь почётным гостем. Но прежде чем мы спустимся в селение, ты должен узнать ещё кое-что. У нас с тобой есть несколько часов, и это время мы должны использовать…

Он налил коричневый напиток в стакан из стекольной мастерской. Я сделал осторожный глоток, и старый моряк продолжал:

— Таким образом праздник Джокера бывает в конце каждого прошедшего года — или, если тебе угодно, в начале наступившего. Но только каждый четвёртый год раскладывается пасьянс…

— Пасьянс?

— Да, мы раскладываем пасьянс каждый четвёртый год. Это и есть большая Игра Джокера.

— Боюсь, я не совсем тебя понимаю.

Фроде кашлянул.

— Я уже несколько раз говорил, что, пока я жил на острове один, мне нужно было чем-то заполнить время. Случалось, я медленно раскладывал карты и делал вид, будто каждая карта произносит свою фразу. Я пытался их все запомнить. Когда я наконец запоминал, что говорит каждая карта, начиналась следующая часть моей игры. Теперь я пытался разложить карты в таком порядке, чтобы фразы получили единый смысл. Иногда у меня таким образом получался своего рода рассказ, состоящий из фраз, которые карты "придумали" независимо друг от друга.

— Это и есть Игра Джокера?

— Как сказать, это был своего рода пасьянс, которым я заполнял своё одиночество. Но в то же время это было и началом большой Игры Джокера, которая проводится в День Джокера каждый четвёртый год.

— Расскажи подробнее!

— В течение каждого четырёхлетнего периода каждый из пятидесяти двух карликов должен придумать одну фразу. Может, это звучит и странно, но вспомни, что они думают очень медленно. Кроме того, эти фразы нужно запомнить, а помнить целую фразу день за днём — не такая простая задача для карлика, у которого почти нет мозгов.

— И потом они говорят свои фразы на празднике Джокера?

— Совершенно верно. Но это только первая часть игры. Потом наступает очередь Джокера. Сам он не придумывает никаких фраз, но пока их произносят другие, он сидит на возвышении и делает записи. В течение праздника он должен выстроить эти фразы в такой последовательности, чтобы они образовали смысловое единство. Он должен выстроить в этой последовательности всех карликов… а они — повторить каждый свою фразу, но теперь каждая фраза будет являться частицей одной сказки.

— Хитро придумано, — заметил я.

— Согласен, но иногда это даёт поразительные результаты.

— Что ты имеешь в виду?

— Можно подумать, что всё происходящее Джокер, в силу своих способностей, пытается создать из того, что прежде было хаосом. Ведь фигуры придумывали свои фразы совершенно независимо друг от друга.

— И что?

— Но выглядит всё так, будто это единое целое — сказка или рассказ, не знаю, как назвать, — существовало и раньше.

— Неужели такое возможно?

— Кто знает. Но если так, то эти пятьдесят два карлика являются чем-то другим — совершенно другим, — а не просто пятьюдесятью двумя личностями. Тогда, значит, их связывают невидимые нити. Потому что я рассказал ещё не всё.

— Продолжай!

— Когда я первое время на острове играл с картами, я пытался гадать на них. Конечно, это была всего лишь игра. Но я думал, что это могло бы быть и правдой. Ведь в портах, в которых я побывал, я часто слышал рассказы моряков, что карты умеют предсказывать будущее. И действительно… как раз перед тем, как на острове появились Валет Треф и Король Червей, именно они, эти карты, стали занимать главное положение в пасьянсах, которые я раскладывал.

— Да, странно.

— Я не думал об этом, когда мы начали отмечать День Джокера, после того как все фигуры были уже в сборе. Но знаешь, какими были самые последние фразы в сказке на предыдущем празднике Джокера?

— Нет, конечно, откуда мне знать?

— А вот послушай: "Молодой моряк придёт в селение в последний день Короля Пик. Моряк разгадает загадку стеклянного валета. Старый Мастер получит важное сообщение с родины".

— Да-а… это странно.

— Четыре года я не вспоминал об этих словах. Но когда ты появился в селении вчера — вечером того дня, который был последним днём недели, месяца и года Короля Пик, это старое предсказание всплыло в моей памяти. Можно сказать, что тебя здесь ждали, моряк…

Мне в голову пришла неожиданная мысль.

— "Старый Мастер получит важное сообщение с родины", — повторил я. — Ты хочешь сказать?..

Фроде впился в меня взглядом.

— Ты, кажется, говорил, что её звали Стине? — спросил я.

Старик кивнул.

— Из Любека?

Он снова кивнул.

— Моего отца звали Отто. Он рос безотцовщиной, но его мать тоже звали Стине. Она умерла несколько лет тому назад.

— В Германии это весьма распространённое имя.

— Да, конечно… Отец, как тогда говорили, был "незаконным ребёнком", потому что бабушка никогда не была замужем… Она… она была обручена с одним моряком, который не вернулся из плавания. Когда они виделись в последний раз, ни она, ни он не знали, что она уже беременна… Тогда ходило много сплетен. Люди всегда судачат о случайных связях с моряками, которые исчезают, когда надо выполнить свой долг.

— Гм… Когда родился твой отец, мой мальчик?

— Я…

— Отвечай! Когда он родился?

— Он родился в Любеке восьмого мая тысяча семьсот девяносто первого года, больше чем пятьдесят один год назад.

— А тот "моряк", он был сыном стеклодува?

— Этого я не знаю. Бабушка о нём почти ничего не рассказывала. Может, из-за всех тех сплетен. Единственное, что она постоянно говорила нам, детям, что он, когда его шхуна покидала Любек, поднялся высоко на мачту, чтобы помахать ей на прощание. Он упал с мачты и сломал руку. Она всегда улыбалась, рассказывая об этом, словно всё это было проделано в её честь.

Старик долго сидел и молча смотрел на селение.

— Эта рука гораздо ближе, чем ты думаешь, — проговорил он наконец.

С этими словами он закатал рукав куртки и показал мне на руке старый шрам.

— Дедушка! — воскликнул я, обнял его и крепко прижал к себе.

— Сынок, — сказал он и зарыдал, уткнувшись лицом мне в шею. — Сынок… сынок…"

ТРОЙКА БУБЁН …её притянуло сюда собственное отражение…

Вот и в книжке-коврижке тоже появилось что-то вроде родового проклятия. Мне показалось, что его становится многовато.

Мы остановились и поели в придорожном кафе. Нас посадили за длинный стол под кронами развесистых деревьев. Вокруг кафе на бескрайних плантациях росли пышные апельсиновые деревья.

Мы заказали мясо на вертеле и греческий салат с козьим сыром. Когда мы перешли к десерту, я начал рассказывать папашке о календаре, по которому жили на загадочном острове. Само собой, я не мог объяснить ему, откуда я это взял, и потому был вынужден сказать, что придумал сам, скучая на заднем сиденье.

Папашка онемел от удивления. А потом стал что-то считать, царапая ручкой на бумажной салфетке.

— Пятьдесят две карты превратились в пятьдесят две недели. И вместе они составили триста шестьдесят четыре дня. Всё верно. А тринадцать месяцев по двадцать восемь дней тоже составляют триста шестьдесят четыре дня. В обоих случаях у нас остаётся по одному лишнему дню…

— И это День Джокера, — сказал я.

— Вот это да!

Папашка долго смотрел на апельсиновые деревья.

— Ханс Томас, когда ты родился? — спросил он наконец.

Я не понял, к чему он клонит.

— Двадцать девятого февраля тысяча девятьсот семьдесят второго года, — ответил я.

— А что это за день?

И тут только до меня дошло: я родился в високосный год. Если следовать календарю таинственного острова, это был День Джокера. Почему это не пришло мне в голову, когда я читал книжку?

— День Джокера! — ответил я.

— Вот именно!

— Думаешь, это потому, что я сын джокера или, думаешь, что я сам джокер? — спросил я.

Папашка серьёзно глянул на меня.

— И то и другое, конечно. Мой сын не мог родиться в другой день. Поэтому ты и родился в День Джокера. Такое бывает.

У меня не было уверенности, что ему это нравится. Что-то в его голосе заставило меня подумать, что он испугался, как бы я в качестве джокера не отбил у него хлеб.

Во всяком случае, он поспешил вернуться к календарю.

— Так ты это только теперь придумал? — снова спросил он. — Ничего себе! Каждая неделя получает свою карту, каждый месяц получает своё число от туза до короля. И каждое время года получает одну из четырёх мастей. А вот ты, Ханс Томас, можешь получить патент. Насколько я знаю, у нас до сих пор нет приемлемого календаря для бриджа.

Он хмыкнул над чашкой кофе. Потом продолжал:

— Сначала люди пользовались юлианским календарём, потом перешли на грегорианский. Наверное, пришло время перейти на новый.

Видно было, что вся эта выдумка с календарём занимает его гораздо больше, чем меня. Он стал что-то лихорадочно подсчитывать на бумажной салфетке.

Вскоре он глянул на меня с лукавым джокерским блеском в глазах.

— Но это ещё не всё… — сказал он.

Я с удивлением поднял на него глаза.

— Если ты сложишь очки всех карт одной масти, у тебя получится девяносто одно очко. Туз — единица, король — тринадцать, дама — двенадцать и так дальше. Да, чёрт подери, это будет девяносто одно очко.

— Девяносто одно? — спросил я, не совсем понимая, куда он клонит.

Он отложил ручку, салфетку и серьёзно заглянул мне в глаза.

— Сколько будет, если девяносто один помножить на четыре?

— Четырежды девять — это тридцать шесть, — ответил я. — Это будет триста шестьдесят четыре! Вот это да!

— Именно! В карточной колоде, если сложить очки всех карт, будет триста шестьдесят четыре очка плюс джокер. Но в високосном году бывает два Дня Джокера. Может, поэтому иногда в колодах бывает по два джокера? Это не может быть случайностью, Ханс Томас.

— Думаешь, карточная колода устроена так с каким-то умыслом? — спросил я. — Полагаешь, так задумано, чтобы сумма очков всех карт колоды равнялась числу дней в году?

— Нет, не думаю. Я считаю, что это пример того, что человечество не может разгадать загадки и знаки, которые находятся у него перед носом. Просто никто никогда не дал себе труда это подсчитать. Хотя в мире много миллионов карточных колод.

Он снова задумался. Неожиданно по его лицу скользнула тень.

— Но я вижу одну трудность, — сказал он, — Если джокер получит место в календаре, будет не так просто…

И он громко расхохотался. Видно, он всё-таки был настроен не очень серьёзно.

Позже, уже в машине, он продолжал похохатывать про себя. Похоже, он всё ещё думал о календаре.

Не доезжая до Афин, я увидел большой дорожный указатель. Вообще-то я уже много раз видел такие указатели, но тут сердце подпрыгнуло у меня в груди.

— Стоп! — крикнул я, — Остановись!

Папашка перепугался. Он съехал на обочину и резко затормозил.

— В чём дело? — спросил он, повернувшись ко мне.

— Выходи! — сказал я. — Выходи из машины!

Папашка открыл дверцу и выпрыгнул из машины.

— Тебя что, замутило? — спросил он.

Я показал на дорожный указатель, от которого нас теперь отделяло всего несколько метров.

— Видишь указатель?

Папашка так растерялся, что мне стало его жаль, но я думал только о том, что написано на указателе.

— И что в этом указателе такого особенного? — спросил он.

— А ты прочитай, что тут написано, — сказан я.

— ATINA, — прочитал он, немного успокоившись. — По-гречески это значит — Афины.

— И больше ты ничего не видишь? Тогда сделай одолжение и прочитай это слово справа налево.

— ANITA, — прочитал он.

Я молча серьёзно посмотрел на него и кивнул.

— Да, должен признаться, что это забавно, — сказал папашка и закурил сигарету.

Он отнёсся к этому так холодно, что я даже рассердился.

— Забавно? И больше тебе нечего сказать? Это означает, что она здесь. Ясно тебе? Она неслучайно сюда приехала. Её притянуло сюда собственное отражение. Это её судьба. Теперь ты должен понять связь.

Не знаю почему, но папашка тоже рассердился.

— Пожалуйста успокойся. Ханс Томас!

Было ясно, что ему не понравились мои слова про судьбу и отражение.

Когда мы уже снова сидели в машине, он сказал:

— Иногда ты со своими выдумками преступаешь черту дозволенного.

Он имел в виду не только дорожный указатель. Он думал также о карликах и странном календаре. Но если и так, мне показалось, что он несправедлив ко мне. Не ему бы упрекать меня в "выдумках". К тому же не я первый заговорил о родовом проклятии.

По пути в Афины я снова стал читать книжку-коврижу и прочитал о том, как на загадочном острове готовились к празднику Джокера.

ЧЕТВЁРКА БУБЁН …её маленькая ручка была холодна, как утренняя роса…

♦ "На таинственном острове я встретил собственного дедушку, потому что он оказался отцом того ребёнка, который ещё не родился, когда дедушка отправился через Атлантический океан в плавание, окончившееся тем роковым кораблекрушением.

Что более удивительно? Что крохотное семечко растёт, растёт и превращается в живого человека? Или что живой человек может обладать такой богатой фантазией, что его фантазии начинают воплощаться в окружающем мире? Но не являются ли и сами люди такими ожившими фантазиями? Кто поставляет нас миру?

Фроде полвека прожил один на этом большом острове. Вернёмся ли мы когда-нибудь вместе в Германию? Войду ли я когда-нибудь в пекарню моего отца в Любеке, представлю пришедшего со мной старика и скажу: "Вот и я, отец. Я вернулся домой из далёких краёв. И привёз с собой Фроде. Он — твой отец"?

Тысячи мыслей о мире, истории и семейных узах пронеслись у меня в голове, пока я крепко обнимал Фроде. Но ход моих мыслей прервало появление горстки одетых в красное карликов, прибежавших к нам наверх из селения.

— Смотри! — шепнул я старику. — У нас гости!

— Это черви, — сказал он ещё со слезами в голосе. — Они всегда приходят, чтобы позвать меня на праздник Джокера.

— Я сгораю от любопытства!

— Я тоже, сынок. Я тебе не сказал, что это Валет Пик придумал фразу о важном сообщении с моей родины?

— Нет… А что в этом такого?

— Пики всегда приносят несчастье. Это я узнал от матросов в тавернах задолго до кораблекрушения. Но всё подтвердилось на острове. Всякий раз как я в селении натыкаюсь на кого-нибудь из пик, я могу быть уверен, что случится несчастье.

Больше он не успел ничего сказать, потому что теперь прибежали все черви — от двойки до десятки — и затанцевали перед домишком Фроде. У них были длинные светлые волосы и красные платья с изображением сердца. По сравнению с коричневым платьем Фроде и моей собственной матросской одеждой эти красные платья так ослепительно пылали, что я невольно зажмурил глаза.

Мы подошли к ним, и они взяли нас в кольцо.

— С Днём Джокера! — смеясь, закричали они.

И закружились вокруг нас. Они пели, и платья их развевались.

— Всё! Хватит! — сказал старик.

Он говорил с ними так, как обычно разговаривают с домашними животными.

Между тем девушки начали подталкивать нас вниз по склону. Пятёрка Червей взяла меня за руку и потянула за собой. Её маленькая ручка была холодна, как утренняя роса.

Внизу, в селении, было тихо, и на площади и на улицах. Но из одного дома слышались крики и шум. Черви тоже скрылись в каком-то доме.

Вокруг большой столярной мастерской были развешаны горящие масляные светильники, хотя до захода солнца было ещё далеко.

— Это здесь, — сказал Фроде.

И мы вошли в праздничный зал.

♦ Никого из карликов ещё не было, но четыре больших стола были накрыты, на них стояли стеклянные приборы и высокие вазы, полные фруктов. А также много бутылок и кувшинов с каким-то сверкающим напитком. Перед каждым столом стояло по тринадцать стульев.

Стены были сложены из светлых брёвен, с потолочных балок свисали светильники из цветного стекла. На одной длинной стене имелись четыре окна. И на подоконниках, и на четырёх столах стояли круглые чаши с красными, жёлтыми и голубыми рыбками. В окна текли вялые потоки солнечных лучей, которые, преломляясь в бутылках и чашах, вспыхивали маленькими радугами на полу и на стенах. Посередине длинной стены, в которой не было окон, на возвышении рядом стояли три стула с высокими спинками. Они были похожи на стулья в зале суда.

Я не успел наглядеться, как двери распахнулись и в зал вскочил Джокер.

— Привет вам! — воскликнул он с широкой улыбкой.

При каждом движении бубенчики на его фиолетовом платье тонко звенели. Когда он раскланивался, постукивали зелёные и красные ослиные уши на его шапке.

Неожиданно он подскочил ко мне, подпрыгнул и схватил меня за ухо. Бубенчики зазвенели, как колокольчики на санях, запряжённая в которые лошадь понеслась вскачь.

— Ну что? — спросил он. — Вы довольны, что вас пригласили на большое праздничное представление?

— Спасибо за приглашение, — ответил я. Этот маленький шут внушал мне почти страх.

— Все видели? Видели, как он умеет благодарить? Неплохо, говорит Джокер!

— Может, ты немного умеришь свой пыл, шут? — строго сказал Фроде.

Маленький Джокер бросил на старого моряка подозрительный взгляд.

— Мне немного страшновато перед великим сеансом. Но Джокер считает, что жалеть уже поздно, потому что сегодня все карты будут раскрыты. А карты говорят правду. Больше я не скажу ни слова! Точка!

Маленький шут снова выбежал на улицу. Фроде покачал головой.

— Кто, собственно, высшая власть здесь, на острове? — спросил я наконец. — Ты или этот паяц?

— До сих пор был я, — растерянно ответил Фроде.

♦ Через некоторое время двери снова распахнулись. Первым вошёл Джокер. Запыхавшись, он сел на один из стульев с высокой спинкой, стоявших у длинной стены, и сделал знак нам с Фроде, чтобы мы сели рядом с ним. Таким образом Фроде оказался в середине, справа от него сидел Джокер, а слева — я.

— Тихо! — сказал Джокер, когда мы сели, хотя мы оба молчали.

Потом послышались манящие звуки флейты, они постепенно приближались. В двери семенящей походкой вошли бубны. Сперва маленький король, потом — дама и валет. За ними — все остальные. Замыкала шествие Туз Бубён. Не считая королевских особ, все играли на маленьких стеклянных флейтах. Они исполняли странный вальс, голоса у флейт были высокие и хрупкие, как у самых тонких труб церковного органа. Все они были в розовом, их серебристые волосы сверкали, глаза горели. Кроме короля и валета, все бубны были женщинами.

— Браво! — воскликнул Джокер. Он захлопал, за ним захлопал Фроде, тогда и я присоединился к ним.

Бубны остановились в углу зала, образовав четверть окружности. Потом вошли трефы в тёмно-синей форме. Платья у туза и дамы тоже были синие. У всех были вьющиеся каштановые волосы, тёмная кожа и карие глаза. Они были гораздо полнее, чем бубны. У треф женщинами были только туз и дама, все остальные были мужчинами.

Трефы выстроились рядом с бубнами и составили вместе с ними половину окружности. А с улицы уже входили черви в ярко-красной одежде. У них мужчинами были только король и валет в тёмно-красной военной форме. У всех были светлые волосы, смуглая кожа и зелёные глаза. Только Туз Червей отличалась от остальных. Она была всё в том же жёлтом платье, как и в лесу, где я её встретил. Она прошла и встала рядом с Королём Треф. Теперь карлики образовали уже три четверти круга.

Последними вошли пики. У этих были чёрные встрёпанные волосы, чёрные глаза и чёрная форма. Плечи у них были немного шире, чем у всех других карликов, выглядели они мрачно. Женщинами тут были дама и туз, обе в фиолетовых платьях.

Туз Пик прошла и встала рядом с Королём Бубён, и теперь эти пятьдесят два карлика образовали полный круг.

— Как странно, — прошептал я.

— Так праздник Джокера начинается каждый год, — прошептал мне Фроде. — Они образуют год с пятьюдесятью двумя неделями.

— А почему Туз Бубён в жёлтом платье? — спросил я.

— Потому что она — солнце, которое в середине лета занимает на небе самую высокую точку.

Между Королём Пик и Тузом Бубён осталось маленькое пространство. Но тут Джокер поднялся со стула и встал между ними. Теперь круг замкнулся. Прямо напротив Джокера стояла Туз Червей.

Карлики взяли друг друга за руки и сказали:

— С Днём Джокера! И с Новым годом!

Маленький шут взмахнул рукой, и бубенчики зазвенели.

— У нас закончился не только год! — громко сказал он. — У нас закончилась и вся колода из пятидесяти двух лет. Теперь будущее находится под знаком Джокера. Поздравляю, брат Джокер! Больше я не скажу ни слова! Точка!

И он, словно поздравляя себя, пожал сам себе руку. Все дружно захлопали, хотя было похоже, что никто из карликов не понял речи Джокера. Наконец они сели за четыре накрытых стола, так что каждая семья собралась за отдельным столом.

Фроде положил руку мне на плечо.

— Они плохо понимают, в чём принимают участие, — прошептал он мне. — Они просто повторяют, как я сам когда-то раскладывал карты кругом перед каждым Новым годом.

— Но…

— Ты видел когда-нибудь, как лошади и собаки кружат по манежу, мой мальчик? То же самое делают и эти карлики. Они подобны дрессированным животным. Только Джокер…

— Что Джокер?

— Я никогда не видел его таким самоуверенным и жёстким".

ПЯТЁРКА БУБЁН …к несчастью, напиток в бокале оказался сладким и вкусным…

Наконец папашка сказал, что мы въезжаем в Афины, и теперь уже было невозможно думать о любом другом месте на земном шаре.

Обладая выгодной комбинацией из карты города и выдержки, моему боссу удалось благополучно доехать до туристического агентства. Я остался в машине и разглядывал маленьких греков, пока папашка в агентстве подыскивал нам подходящий отель.

Он вернулся, улыбаясь от уха до уха.

— Отель "Титания", — сказал он, садясь в машину. — У них есть и гараж, и свободные номера, что очень важно, но самое главное, когда я сказал, что, поскольку проживу в Афинах всего несколько дней, мне хотелось бы всё время иметь перед глазами Акрополь, они подобрали мне отель с большой террасой на крыше и видом на все Афины.

Папашка не преувеличил. Мы получили номер на двенадцатом этаже, и оттуда вид был именно такой, о каком он мечтал. Когда же мы поднялись на лифте на верхнюю террасу, Акрополь оказался прямо у нас перед носом.

Папашка замер и впился глазами в древние храмы.

— Невозможно поверить, Ханс Томас, — сказал он наконец. — Этому просто невозможно поверить.

Он в волнении заходил по террасе. Наконец он успокоился и заказал пива. Мы расположились у самых перил в конце террасы, обращённой к Акрополю.

Вскоре территорию древнего храма залил свет прожекторов, и тут уж папашка вообще потерял голову.

Насмотревшись, он сказал:

— Туда мы с тобой пойдём завтра. Пройдём по древней площади Афин. Я покажу тебе, где знаменитые философы ходили и обсуждали важные вопросы, которые сегодняшняя Европа, к сожалению, забыла.

Таково было начало длинной лекции об афинских философах. Через некоторое время я был вынужден его прервать.

— Я думал, мы приехали сюда, чтобы найти маму. Ты этого не забыл?

Он заказал вторую или третью порцию пива.

— Нет, разумеется, — сказал он. — Но если мы сначала не увидим Акрополь, тогда, боюсь, нам будет не о чем с ней разговаривать. И это чертовски грустно после стольких лет разлуки. Ты со мной согласен?

Теперь, когда мы были уже почти у цели, я понял, что он побаивается встречи с мамой. Мысль об этом причинила мне такую боль, что я сразу повзрослел.

До этого я считал, что главное — добраться до Афин, а уж там мы обязательно найдём маму. А когда мы её найдём, все трудности отпадут сами собой. Теперь я понял, что это далеко не так.

Папашка не был виноват в том, что я так медленно соображаю. Он много раз говорил, что ещё неизвестно, захочет ли она вернуться с нами домой. Но от меня его слова отскакивали как от стенки горох. Я был не способен понять, что такое вообще возможно после того, как мы приложили столько усилий, чтобы её найти.

Я понял, насколько был наивен, и очень пожалел папашку. Правда, мне было жаль и себя.

Думаю, у всего случившегося были какие-то свои причины.

Сказав несколько шутливых слов о маме и древних греках, папашка спросил:

— Может, хочешь выпить бокальчик вина? Я, во всяком случае, не откажусь, но скучно пить вино в одиночку.

— Во-первых, вино — это не ликёр, — сказал я. — А во-вторых, я ещё маленький.

— Я закажу то, что тебе понравится, — решительно сказал он. — А взрослым ты станешь уже совсем скоро.

Он подозвал официанта и заказал бокал красного мартини мне и рюмку метаксы себе.

Официант с удивлением поглядел на меня, потом на папашку и спросил:

— Вы не ошиблись?

Папаша замотал головой, и дело было сделано.

К несчастью, напиток в бокале оказался сладким и вкусным, и кусочки льда приятно освежали его. Поэтому за первым бокалом последовал второй, а может, и третий, и наша ошибка стала фактом.

Я побледнел, как бумага, и рухнул на пол террасы.

— Милый мой, я этого не ожидал, — огорчился папашка.

Он проводил меня в номер, и больше я ничего не помню, кроме того, что во сне чувствовал себя отвратительно. И, по-моему, папашка тоже.

ШЕСТЁРКА БУБЁН …время от времени они спускались оттуда и смешивались с людьми…

Мне надоело, что папашка постоянное прикладывается к бутылке, — вот первое, о чём я подумал, проснувшись наутро.

Моему отцу досталась самая умная голова из всех, какие только можно найти севернее Альп. И эта голова медленно отуплялась содержимым всех выпитых им бутылок! Я решил, что этот вопрос мы с папашкой должны решить до того, как встретим маму.

Но когда папашка вскочил с кровати и тут же заговорил об Акрополе, я посчитал, что всё-таки лучше дождаться конца завтрака.

Папашка попросил у официанта вторую чашку кофе и закурил сигарету, потом развернул карту Афин.

— Думаю, ты не будешь возражать, что это зашло уже слишком далеко? — спросил я.

Он с удивлением поднял на меня глаза.

— Ты понимаешь, о чём я говорю. Мы уже много раз говорили о твоей привычке прикладываться к бутылке, но когда ты стал вовлекать в это и своего сына, по-моему, ты перешёл границу дозволенного.

— Мне очень жаль, Ханс Томас, — сразу признался он. — Видно, тебе действительно ещё рано выпивать.

— Так и запишем. Но ты и сам мог бы немного сбавить темп. Будет жаль, если единственный джокер Арендала превратится в самого заурядного пьяницу.

Он не знал, куда деваться от нечистой совести, и мне сразу стало его жалко, но я не мог постоянно гладить его по шёрстке.

— Я это обдумаю, — сказал он.

— Тогда, по-моему, с этим не следует медлить. Не уверен, что мама придёт в восторг от неопрятного философа, который к тому же всегда бывает под банкой.

Он заёрзал на стуле. Не очень ему было приятно выслушивать такие нравоучения от сына. Поэтому я даже удивился, когда он сказал:

— Я совершенно с тобой согласен, Ханс Томас.

Его ответ обезоружил меня, и я решил, что на первый раз хватит. Меня поразило ещё одно. Почему-то я вдруг понял, что не всё знаю об отъезде мамы.

— Как мы попадём в Акрополь? — спросил я, глядя на карту.

И мы снова вернулись к древним грекам.

Чтобы сэкономить время, мы на такси доехали до Акрополя. Там мы поднялись по аллее, идущей по горному склону, и через ворота попали уже на территорию храмов.

Самый большой из них назывался Парфенон.

— Невероятно… — сказал папашка, ходя взад и вперёд перед храмом. — Просто невероятно!

Погуляв довольно долго по Акрополю, мы осмотрели сверху два древних театра, лежавших у подножия отвесного горного склона. В более древнем иногда показывали трагедию о царе Эдипе.

Наконец папашка указал мне на один из камней и велел сесть.

Так началась большая лекция об афинянах.

Когда она закончилась и солнце стояло так высоко, что тени почти исчезли, мы стали осматривать храм за храмом. Папашка показывал то туда, то сюда, объяснял мне разницу между дорическими и ионическими колоннами и обратил моё внимание на то, что в Парфеноне нет ни одной строго прямой линии. Внутри этого огромного здания стояла одна-единственная статуя богини Афины, которая была покровительницей Афин.

Я уже знал, что греческие боги жили на Олимпе, высокой горе на севере Греции. Но время от времени они спускались оттуда и смешивались с людьми. Они представляли собой нечто вроде больших джокеров в человеческой карточной колоде, сказал папашка.

Наверху тоже был маленький музей, но я опять взмолился, чтобы папашка разрешил мне не ходить в него. Он сразу согласился, и мы договорились, где я буду его ждать.

С таким замечательным экскурсоводом, как папашка, я бы, конечно, пошёл в любой музей, если бы не знал, что в кармане у меня кое-что лежит.

Я выслушал всё, что папашка рассказал о древних храмах, но не мог в то же время не думать о том, что случилось на празднике Джокера. В праздничном зале на том загадочном острове пятьдесят два карлика образовали большой круг, и теперь каждый должен был произнести свою фразу.

СЕМЁРКА БУБЁН …похоже на маскарад, где гостям предложили одеться картами из карточной колоды…

♦ "Карлики сидели и болтали, перебивая друг друга, но вот Джокер хлопнул в ладоши.

— У всех готовы фразы для Игры Джокера? — спросил он у собравшихся.

— Да-а… — хором отозвались карлики.

— Тогда произнесём свои фразы! — объявил Джокер.

И все карлики одновременно произнесли заготовленные ими фразы. Несколько секунд слышались все пятьдесят два голоса. Потом наступила мёртвая тишина, казалось, что сеанс на этом окончен.

— Это повторяется каждый раз, — шепнул мне Фроде. — В результате никто не слышит ничего, кроме собственного голоса.

— Спасибо за внимание, — сказал Джокер. — А теперь сосредоточимся на каждой фразе в отдельности. Начнём с Туза Бубён.

Маленькая принцесса встала, откинула со лба серебристые волосы и сказала:

— Судьба — это головка цветной капусты, которая растёт одинаково во все стороны.

После этого она снова села — на её бледных щеках выступил пунцовый румянец.

— Головка цветной капусты, та-ак… — Джокер почесал в затылке. — Умные слова. Теперь очередь Двойки Бубён.

Двойка встала, потянулась и сказала:

— Лупа соответствует сколу на круглой чаше с золотой рыбкой.

— Вот как? — прокомментировал её фразу Джокер, — Полезно было бы узнать также, какая лупа и сколу на какой чаше она соответствует. Но всё ещё впереди! Не может же вся правда быть втиснута в две бубновые карты. Следующий!

Поднялась Тройка Бубён:

— Отец с сыном ищут красивую женщину, которая не может найти самоё себя, — всхлипнула она и заплакала.

Я вспомнил, что уже видел, как она плачет. Король Бубён принялся её утешать, а Джокер сказал:

— А почему она не может найти самоё себя? Этого мы не узнаем, пока все карты пасьянса не будут открыты. Следующий!

За ней последовали все остальные бубны.

— Истина в том, что сын стеклодува потешается над собственными фантазиями, — сказала Семёрка.

Я вспомнил, что точно то же самое она сказала и в стекольной мастерской.

— Фигуры вылетают из рукава фокусника и уже в воздухе оказываются живыми, — заявила Девятка. Это она раньше сказала, что хотела бы придумать мысль, которая была бы такой трудной, чтобы её было бы трудно додумать до конца. Мне показалось, что она тем не менее вполне овладела этим искусством.

И наконец Король бубён сказал:

— Пасьянс — это родовое проклятие.

— Очень интересно! — воскликнул Джокер. — Уже после первой четверти многие важные кирпичики заняли своё место. Вы видите в этом смысл?

Послышались шёпот и тихий разговор, но Джокер продолжал:

— У нас осталось ещё три четверти от круга судьбы. Следующие трефы!

— Судьба — это змея, которая от голода пожирает самоё себя, — сказала Туз Треф.

— Золотая рыбка не выдаст тайну острова, её выдаст коврижка, — продолжил Двойка. Я понял, что он уже давно вынашивал эту фразу и что произнёс её на поле перед тем, как заснуть, только потому, что боялся забыть.

Затем по очереди последовали все остальные трефы, все черви и наконец — пики.

— Внутренняя коробка вмещает наружную, а наружная — внутреннюю, — сказала Туз Червей точно так же, как она сказала это, когда я встретил её в лесу.

— Однажды утром королю и валету удалось вырваться из темницы сознания, — сказал кто-то.

— В нагрудном кармане моряка лежала колода карт, которую он теперь сушит на солнце.

Так один за другим выступили все пятьдесят два карлика. Все произнесли по более или менее бессмысленной фразе. Кто-то произнёс её шёпотом, кто-то смеясь, кто-то продекламировал, кто-то всхлипывая или плача. У меня создалось впечатление — если можно употребить такое слово применительно к чему-то столь отрывочному и сбивчивому, как эти застольные высказывания, — что фразы были лишены всякого смысла и связи. Тем не менее Джокер постарался записать всё в том порядке, как это было произнесено.

В самом конце Король Пик уставился на Джокера пронзительным взглядом и произнёс:

— Тот, кто провидит судьбу, должен её победить.

Он был последним. Помню, заключительная фраза показалась мне самой умной из всех. Джокер, очевидно, решил так же, потому что с такой силой захлопал в ладоши, что его бубенчики загремели, как целый оркестр погремушек. Фроде растерянно покачал головой.

Мы встали со своих стульев и спустились в зал, где карлики бегали между столами.

На мгновение мне, как и раньше, показалось, что этот остров является резервацией для неизлечимых душевнобольных. Может быть, Фроде следил тут за порядком, но внезапно заболел сам. И тогда уже приехавший позже врач ничем не сумел ему помочь.

Всё, что он рассказывал о кораблекрушении и карточной колоде — или о картах, которые вдруг ожили, — могло быть сбивчивым рассказом сошедшего с ума человека. У меня была только одна точка опоры: мою бабушку действительно звали Стине, а отец и мать рассказывали о дедушке, который упал с мачты и повредил руку.

Может быть, Фроде и в самом деле жил на острове уже больше пятидесяти лет. Мне были известны случаи, когда люди очень долго жили где-то после кораблекрушения. И колоду карт он тоже мог иметь при себе. Но трудно было поверить, что эти карлики — воображаемые фигурки Фроде.

Оставалась и ещё одна возможность: все эти чудеса могли происходить в моём собственном сознании. Это я сам неожиданно сошёл с ума. Что, к примеру, за ягоды я ел у озера с золотыми рыбками? Правда, думать об этом было уже поздно…

Звук, напоминавший корабельный колокол, отвлёк меня от этих мыслей. Потом я почувствовал, что кто-то теребит меня за плечо. Это был Джокер. Звон бубенчиков на его клоунском костюме я принял за звон корабельного колокола.

— Как тебе понравился расклад карт? — спросил он, глядя на меня с выражением, говорившим, что он знает больше, чем я. Я промолчал.

— Скажи, — продолжал маленький шут, — по-твоему, возможно, чтобы что-то, о чём человек думает, вдруг ожило вне его головы, в которой и родились его мысли?

— Нет, — ответил я наконец. — Нет, это совершенно невозможно.

— Да, это невозможно, — согласился он. — И всё-таки похоже, что это неоспоримый факт.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказал. Вот мы стоим здесь и смотрим друг на друга. Так сказать, под небесами… живые-преживые. Как можно "выбраться из темницы сознания"? Какая для этого нужна лестница?

— А может, мы всегда были здесь? — спросил я, пытаясь отделаться от него.

— Конечно. Но вопрос всё равно остаётся без ответа. Кто мы, моряк? Откуда мы взялись?

Мне не понравилось, что он втянул меня в свои философские рассуждения. Но про себя я должен был признаться, что не могу ответить на его вопросы.

— Фокусник достал нас из своего рукава, и мы обнаружили, что мы живые! — воскликнул он. — Это странно, говорит Джокер! А что по этому поводу думает моряк?

Только теперь я обнаружил, что Фроде нет рядом со мной.

— Где Фроде? — спросил я.

— Принято отвечать на заданный вопрос, прежде чем задавать вопросы самому, — сказал Джокер и засмеялся переливчатым смехом.

— Куда подевался Фроде? — снова спросил я.

— Думаю, он дышит свежим воздухом. Он всегда выходит, когда Игра Джокера доходит до этой стадии. Он так боится того, что могут сказать карлики, что нет-нет и его прохватит. Тогда лучше находиться вне дома, говорит Джокер.

Оказавшись в этом праздничном зале среди карликов, я почувствовал страшное одиночество. Большинство карликов уже встали из-за стола. Вокруг меня повсюду кружили эти красочные фигуры, словно дети на каком-нибудь дне рождения. Зачем они пригласили на праздник всё селение, подумал я, в этом не было никакой необходимости.

Снова взглянув на них, я понял, что всё-таки это не обычный день рождения. Это было больше похоже на маскарад, где гостям предложили одеться картами из карточной колоды, а по прибытии их угостили уменьшающим рост напитком, чтобы в зале могли поместиться все гости. Сам же я появился на празднике слишком поздно, чтобы получить этот таинственный аперитив.

— Может, хочешь выпить сверкающего напитка? — спросил Джокер с неприятной улыбкой.

Он протянул мне небольшую фляжку, и я, находясь в каком-то умопомрачении, сделал небольшой глоток. Чуть-чуть напитка вряд ли мне повредит, решил я.

Но, хотя глоток был небольшой, он чуть не свалил меня с ног. Все вкусы, которые я испытал в жизни, и ещё множество других пронеслись сквозь меня, словно сквозь меня прокатилась волна блаженства. Большой палец на ноге почувствовал вкус земляники, прядь волос — персика или банана, в левом локте забурлил вкус грушевого сока, а нос ощутил аромат смеси дивных духов.

Это было так приятно, что я на несколько минут застыл в неподвижности. Когда я потом взглянул на толпу карликов в цветных одеждах, мне показалось, что они — плоды моей собственной фантазии. На минуту мне почудилось, будто я заблудился в собственной голове. А ещё через минуту я уже был уверен, что все они, наверное, покинули мою голову в знак протеста против ограничений, установленных им моими мыслями.

В мозгу у меня роилось множество и других странных мыслей. Будто что-то щекотало изнутри мою голову. Я тут же решил, что не отдам Джокеру бутылку и наполню её снова, как только она опустеет. Ибо ничего в мире не было важнее этого напитка.

— Тебе понравился напиток? — спросил Джокер. Губы его растянулись в широченной улыбке.

Мне стали видны его зубы. Бубенчики на его клоунском костюме звенели даже от улыбки. Как будто все его мелкие зубки находились в какой-то связи каждый со своим бубенчиком.

— Сделаю-ка я ещё глоток, — сказал я.

Но тут с улицы вбежал Фроде, Он споткнулся о Десятку Пик и Короля Пик, а потом успел вырвать бутылку из рук Джокера.

— Негодяй! — закричал он.

На мгновение все фигуры в зале подняли головы, но тут же вернулись к радостям праздника".

Неожиданно я обнаружил, что книжка-коврижка начала дымиться. Палец у меня горел как от ожога. Я бросил книжку и лупу на землю, и проходившие мимо люди посмотрели на меня точно на ужаленного ядовитой змеёй.

— No problem![35] — сказал я и поднял лупу и книжку.

Оказалось, что меня обожгла лупа. Я раскрыл книжку-коврижку и на той странице, которую читал последней, увидел большое обгоревшее пятно.

Загорелась не только книжка, но и какой-то длинный фитиль. Тут уж больше нельзя было сомневаться в том, что содержание книжки каким-то образом связано с тем, что пережил я сам.

Я сидел и шёпотом повторял про себя некоторые фразы, сказанные карликами на острове:

— "Отец с сыном ищут красивую женщину, которая не может найти самоё себя…"; "Лупа соответствует сколу на круглой чаше с золотой рыбкой…"; "Золотая рыбка не выдаст тайну острова, её выдаст коврижка…"; "Пасьянс — это родовое проклятие…".

Больше я не сомневался: между моей жизнью и книжкой-коврижкой существовала таинственная связь. Объяснить этого я не мог. Но загадочным был явно не только остров Фроде. Маленькая книжка-коврижка сама по себе тоже была загадкой.

На какое-то мгновение мне показалось, что книжка сама писала себя по мере того, как я знакомился с окружающим меня миром. Но, полистав её, я убедился, что она уже дописана до конца.

Несмотря на жару, у меня по спине пробежал холодок.

Когда папашка наконец вернулся, я вскочил и задал ему сразу несколько вопросов об Акрополе и греках. Но мои мысли были заняты совершенно другим.

ВОСЬМЁРКА БУБЁН …мы непостижимым образом появляемся и так же непостижимо исчезаем…

Мы снова прошли по передней части Акрополя. Папашка остановился и долго смотрел оттуда на город.

Он показал мне на холм, который назывался Ареопаг. С этого холма апостол Павел когда-то обратился к афинянам и рассказал им о Боге, который не жил в храмах, возведённых человеческими руками.

У подножия Ареопага находилась старая торговая площадь — агора, куда приходили философы и занимались медитацией среди её колоннад. Но от красивых храмов, официальных зданий и судов теперь уже почти ничего не осталось. Лишь на маленьком отдельном холме стоит древний мраморный храм бога-кузнеца Гефеста.

— Надо спуститься вниз, — сказал папашка. — Для меня всё это — то же самое, что для мусульманина Мекка. Разница в том, что моя Мекка лежит в руинах.

Думаю, он боялся, что агора его разочарует. Но когда мы пришли на древнюю площадь и начали карабкаться между каменных руин, он быстро вернул к жизни всю древнюю культуру. Ему помогли две книги об Афинах.

Людей на агоре было мало. Наверху на Акрополе их были тысячи, здесь же нам изредка встречался то один, то другой джокер.

Помню, я подумал, что, если верно, будто человек проживает несколько жизней, значит, папашка наверняка ходил по этой площади несколько тысяч лет назад. Рассказывая о жизни в древних Афинах, он как будто "вспоминал" то, что когда-то здесь видел.

Моё подозрение подтвердилось, когда он вдруг остановился и показал на руины:

— Смотри, там сидит ребёнок и в песочнице строит дворец из песка. Люди всегда строят что-то новое, восторгаются этим, а потом разрушают. Так время экспериментирует на нашем земном шаре. На нём написана вся мировая история, пишутся, а потом стираются все важные события. Здесь бурлила жизнь. Когда-то здесь были смоделированы и мы сами, из того же непрочного материала, что и наши предки. Здесь сквозь нас проносится ветер времени, он несёт нас, он и есть мы, но потом он нас отпускает. Мы непостижимым образом появляемся и так же непостижимо исчезаем. Что-то всегда зреет в ожидании, чтобы занять наше место. У нас под ногами не твёрдая почва. У нас под ногами нет даже песка, мы сами и есть песок.

Я испуганно отпрянул от него. Меня испугали не столько его слова, сколько сила, с которой он их произнёс.

А он продолжал:

— От времени не спрятаться. Мы можем спрятаться от королей и императоров, может быть, даже от Самого Бога. Но невозможно спрятаться от времени. Оно повсюду найдёт нас, потому что всё вокруг нас подвластно его неумолимой стихии.

Я серьёзно кивнул, но папашка только начал свою большую лекцию о разрушительном действии времени.

— Время не движется, Ханс Томас. И время не тикает. Это мы ходим, это тикают наши часы. Так же тихо и неумолимо, как солнце восходит на востоке и заходит на западе, время съедает историю. Оно разрушает великие цивилизации, разгрызает древние следы человека и поглощает род за родом. Поэтому мы говорим "Зуб времени". Потому что время жуёт, жуёт и жуёт — это мы хрустим у него на зубах.

— Древние философы дискутировали на такие те мы? — спросил я наконец.

Он кивнул.

— Да. На ничтожное время мы становимся частицей жестокой толпы. Мы передвигаемся по земле, как будто это само собой разумеется. Ты видел в Акрополе, как там ползают эти муравьи? Но все они исчезнут. Исчезнут и заменятся новой толпой. Потому что народ уже стоит в очереди. Формы приходят и уходят. Маски приходят и уходят. Всегда появляется что-то новое. Ни одна тема не повторяется дважды, ни одна композиция не повторяется дважды… Нет ничего столь сложного и драгоценного, как человек, мой мальчик. Но с нами обращаются как с дешёвой мишурой!

Эта лекция показалась мне слишком мрачной, так что в конце концов я осмелился сделать маленькое замечание.

— Ты думаешь, что всё действительно так мрачно? — спросил я.

— Помолчи! — прервал он меня, я даже не успел сказать того, что хотел.

— Мы суетимся на земле, как персонажи запутанной сказки, — продолжал папашка. — Мы киваем и улыбаемся друг другу. Мы говорим: "Привет! Мы живём вместе! Мы пребываем в рамках одной и той же действительности — или одной и той же сказки…" Это невероятная мысль, Ханс Томас! Правда? Мы живём на планете, летящей в космосе. Но скоро нас сметёт с пути. Фокус-покус, и мы исчезли!

Я сидел и смотрел на него. Не было человека, которого бы я знал лучше, чем папашку. Никого я не любил больше него. Но сейчас, когда он стоял и смотрел на все эти мраморные обломки на древней площади в Афинах, в нём появилось что-то чужое. Это говорил не он. Кажется, я подумал, что так говорить мог Аполлон или какой-нибудь демон, к которому перешла власть.

— Если бы мы жили в каком-нибудь другом столетии — продолжал папашка. — тогда бы мы делили жизнь совсем с другими людьми. А теперь мы можем только кивать, улыбаться и приветствовать одновременно многие тысячи людей: "Привет, приятель! Как странно, что мы живём в одно и то же время!" Может, я толкну кого-нибудь. Может, открою дверь и крикну: "Привет, душа!"

Он обеими руками показал, как он открывает перед душой дверь.

— Мы живем, слышишь? Но мы живем только теперь. Мы разводим руками и говорим, что мы есть. Но нас отталкивают в сторону и запихивают в темноту истории. Потому что мы одноразовые. Мы участвуем в вечном маскараде, в котором маски приходят и уходят: длиниая-длинная череда масок. — Папашка показал, как бесконечна эта череда. — Но мы заслужили лучшего, Ханс Томас. И ты и я заслужили того, чтобы наши имена были вписаны во что-то вечное, во что-то, что не будет уничтожено в этой огромной песочнице.

Он сидел на каменной глыбе и тяжело вздыхал. Только теперь я понял, что он давно подготовился к этой лекции, которую собирался прочесть именно здесь, на этой древней афинской площади. Таким образом он как будто принял участие в диспутах древних философов.

Собственно, он обращался не ко мне. А к великим афинским философам. Его слова были обращены к далёкому прошлому.

Я ещё не успел стать законченным философом, но считал, что всё-таки достаточно сведущ в философии. Поэтому я спросил:

— А может быть, всё-таки не всё уничтожается в этой большой песочнице?

Папашка посмотрел на меня и впервые обратился именно ко мне. Наверное, я вывел его из глубочайшего транса.

— Здесь, — сказал он и показал на свою голову. — Здесь есть то, что никогда не сотрётся.

Мне вдруг стало страшно, не началась ли у него мания величия, но было похоже, что он имеет в виду не только свою голову.

— Мысли не пропадают, Ханс Томас. Я пропел только первую строфу. Афинские философы тоже считали, что есть что-то, что не исчезает. Платон называл это миром идей. Самое важное не замки, построенные из песка. Самое важное — картина того замка, который рождается в голове у ребёнка ещё до того, как он начнёт строить. Почему, ты думаешь, ребёнок разрушает замок, как только построит его?

Мне пришлось признаться, что я понял первый стих лучше, чем последний, но он сказал:

— У тебя так случалось, чтобы ты хотел нарисовать или построить что-нибудь, не имея точного представления, что это будет? Ты пробуешь снова и снова, ты не сдаёшься. Это потому, что внутренняя картина бывает более совершенной, чем копии, которые ты пытаешься повторить руками. Так и со всем, что мы видим вокруг нас. В нас живёт уверенность, что всё, нас окружающее, могло бы быть лучше. И знаешь почему, Ханс Томас?

Я отрицательно покачал головой, от волнения он перешёл на шёпот:

— Потому что все картины, которые мы носим в себе, мы получаем из мира идей. Таково их происхождение, они оттуда, а не из песочницы, где время пожирает то, что нам нравится.

— Значит, всё-таки другой мир существует?

Папашка таинственно кивнул.

— Там находятся наши души до того, как они поселяются в наши тела. И туда же уходят, когда тела уничтожатся временем.

— Это случайно?

Я с удивлением посмотрел на него.

— Так считал Платон. Наши тела разделяют судьбу песочных замков в песочнице. С этим ничего не поделаешь. Но есть в нас кое-что, чего время не в силах разрушить. Поэтому ему, собственно, здесь не место. Достаточно посмотреть на всё, что нас окружает. Достаточно увидеть, что всё вокруг нас на что-то похоже.

Я понял не всё, но понял, что философ — это нечто огромное и что мой папашка — великий философ. Теперь и мне тоже древние греки стали немного ближе. Я понял, что оставшиеся после них руины — не самое главное. А вот их мысли живут и важны до сих пор.

Наконец папашка показал мне, где Сократ сидел в тюрьме до того, как его заставили выпить чашу с ядом и он умер. Обвиняли его в том, что он вёл молодёжь по неверному пути. Воистину он был единственным джокером в Афинах того времени.

ДЕВЯТКА БУБЁН …мы все принадлежим одному роду…

Покинув Акрополь и древнюю площадь, мы по узким улицам, где было много всяких контор, дошли до площади Синтагма, на которой находится здание парламента. По дороге папашка купил колоду интересных карт, он тут же просмотрел её, вынул джокера и отдал колоду мне.

Мы пообедали в одном из многочисленных кафе, расположенных на площади. Выпив кофе, папашка сказал, что ему надо кое-что разузнать, чтобы нам было легче найти маму. У меня гудели ноги после наших прогулок по следам древних греков, и мы договорились, что я посижу в кафе, пока он будет звонить по телефону и, может быть, наведается в агентство мод, которое находилось где-то поблизости.

Когда он ушёл, я остался совершенно один на большой площади, кишевшей маленькими греками. Первым делом я разложил на столе новую колоду карт. И попытался вложить в уста каждой карты свою фразу. Потом попробовал сложить из этих фраз единый рассказ. Но сделать это без бумаги и ручки оказалось так трудно, что после нескольких попыток я сдался.

Тогда я достал лупу и книжку-коврижку и стал читать дальше о загадочном острове. У меня не было сомнений, что меня ждёт великий поворот в ходе событий. Ибо теперь Джокеру предстояло сложить вместе отдельные фразы, придуманные карликами. Может, и мне удастся уловить связь между своей жизнью и всеми теми чудесами, о которых когда-то давно Ханс Пекарь рассказал Альберту.

♦ "То, что я выпил из бутылочки, было так приятно всему моему телу, что земля закачалась у меня под ногами. Мне показалось, что я снова нахожусь в море.

Издалека послышался голос Фроде: "Как тебе пришло в голову дать ему выпить из бутылки?"

Джокер ответил: "Ему так хотелось сделать хотя бы один глоток".

Я не был уверен, что он ответил именно так, потому что через минуту меня сморил сон. Когда я проснулся, надо мной стоял Фроде. Он осторожно тыкал ногой мне в бок.

— Давай просыпайся! — сказал он. — Джокер вот-вот решит главную загадку.

Я вскочил.

— Какую загадку?

— Игра Джокера, помнишь? Сейчас он соединит все фразы в одну историю.

Встав на ноги, я увидел, что Джокер расставляет карликов в определённом порядке. Они образовали большой круг, но теперь все масти были перемешаны. Я отметил, что карты одинакового достоинства стояли рядом друг с другом.

Джокер опять залез на стул с высокой спинкой, мы с Фроде последовали его примеру.

— Валеты! — крикнул Джокер. — Вам следует стать между королями и десятками. Дамы должны стоять между королями и тузами.

Он несколько раз почесал голову и продолжал:

— Девятка Червей и Девятка Бубён, поменяйтесь местами!

Полная Девятка Червей вышла из круга и заняла место хрупкой Девятки Бубён, которая засеменила на её место.

Джокер сделал ещё несколько поправок и остался доволен.

— Это называется "раскинуть карты", — прошептал мне Фроде. — Сперва каждая карта говорит свою фразу, потом их нужно перетасовать и сдать снова.

Я плохо понял, что он сказал, потому что одна моя щиколотка почувствовала в это время вкус лимона, а левое ухо защекотал восхитительный аромат сирени.

— Каждый произносит по одной фразе, — начал Джокер. — И только когда они все соединятся в единое целое, наш пасьянс обретёт смысл. Потому что мы все принадлежим одному роду.

Несколько секунд в зале царила гробовая тишина. Потом Король Пик спросил:

— Кто из нас должен начать?

— У него каждый раз не хватает терпения, — шепнул мне Фроде.

Джокер развёл руками.

— Конец истории зависит от её начала, — признался он. — А наша история начинается с Валета Бубён. Пожалуйста, стеклянный Валет, слово за тобой.

— Серебряный бриг тонет в бушующем море, — произнёс Валет Бубён.

Справа от Валета Бубён стоял Король Пик, он сказал:

— Тот, кто провидит судьбу, должен её победить.

— Нет! Нет! — огорчённо воскликнул Джокер. — Наша игра движется по часовой стрелке. Король Пик будет последним.

Лицо у Фроде как будто застыло.

— Этого я и боялся, — прошептал он.

— Чего?

— Что Король Пик будет последним.

Я не успел ему ответить, потому что вдруг почувствовал, что мою голову целиком наполнил вкус гоголя-моголя. А такое лакомство редко появлялось на нашем столе в Любеке.

— Начнём сначала, — сказал Джокер. — Сперва все валеты, затем — десятки, за ними все остальные по часовой стрелке. Начинайте, валеты, прошу вас!

И все валеты произнесли по очереди каждый свою фразу:

— Серебряный бриг тонет в бушующем море. Моряка прибивает к берегу острова, который растёт у него на глазах. В нагрудном кармане моряка лежала колода карт, которую он теперь сушит на солнце. Пятьдесят три карты становятся на долгие годы единственным обществом сына стеклодува.

— Вот так гораздо лучше. Так начинается наша история. Какое-никакое, а это уже начало. Прошу вас, десятки!

И десятки продолжали:

— До того как карты выгорят, пятьдесят три карлика запечатлятся в фантазии одинокого моряка. Странные фигуры танцуют в сознании Мастера. Когда Мастер спит, карлики живут своей жизнью. Однажды утром королю и валету удалось вырваться из темницы сознания.

— Браво! Рассказать об этом более лаконично было бы невозможно. Девятки!

— Фантазии вырываются из творящего их сознания и возвращаются в него обратно. Фигуры вылетают из рукава фокусника и уже в воздухе оказываются живыми. Фигуры красивы на вид, но все, кроме одной, потеряли рассудок. Только Джокер во всей колоде понимает, что это мираж.

— Воистину так! Истина — это штучный товар. Восьмёрки!

— Сверкающий напиток парализует чувства Джокера. Джокер выплёвывает сверкающий напиток. Без этого напитка лжи маленький шут лучше соображает. Спустя пятьдесят два года после кораблекрушения внук приходит в селение.

Джокер взглядом подтвердил мне эти слова.

— Семёрки! — скомандовал он.

— Карты хранят тайну. Истина в том, что сын стеклодува потешается над собственными фантазиями. Фантазии поднимают фантастический бунт против Мастера. Вскоре Мастер умрёт, и убьют его карлики.

— Допустим! Шестёрки!

— Солнечная принцесса находит дорогу к морю. Загадочный остров разрушается изнутри. Карлики вновь становятся картами. Сын пекаря покидает сказку до того, как всё рухнуло.

— Уже лучше. Пятёрки, ваша очередь. Говорите громко и внятно. Любая ошибка в произношении может иметь роковые последствия.

Его слова о драматических последствиях так смутили меня, что я упустил последнюю фразу.

— Сын пекаря уйдёт в горы и поселится в отдалённом селении. Пекарь хранит сокровища, привезённые с загадочного острова. Картам открыто будущее.

Джокер бурно зааплодировал.

— Кое-кого ждут неприятности, — сказал он. — Выгода этой игры заключается в том, что она не только отражает случившееся. Она содержит также намёк на будущее. И это ещё только середина пасьянса.

Я повернулся к Фроде. Он положил руку мне на плечо и шепнул еле слышно:

— Он прав, сынок.

— Что ты имеешь в виду?

— Я долго не проживу.

— Глупости! — раздражённо сказал я. — Зачем серьёзно относиться к этой игре? Это же просто развлечение.

— Это не только игра.

— Тебе нельзя умирать! — сказал я так громко, что многие фигуры, стоявшие в кругу, подняли на нас глаза.

— Всем старым людям в своё время разрешается умереть, мой мальчик. Но тогда хорошо знать, что придёт кто-то, кто сможет продолжать то, чего не сумел доделать старик.

— Я тоже умру здесь, на острове, — сказал я.

— Но разве ты не слышал? "Сын пекаря уйдёт в горы и поселится в отдалённом селении". Ты и есть этот сын пекаря.

Джокер снова захлопал в ладоши, и весь большой зал наполнился звоном бубенчиков.

— Тихо! — скомандовал он. — Четвёрки, продолжайте!

Я был так поражён известием о предстоящей смерти Фроде, что слышал только Четвёрку Треф и Четвёрку Бубён.

— Горное селение приютит беспризорного мальчика, мать которого умерла от тяжёлой болезни. Пекарь даст ему сверкающий напиток и покажет красивых рыбок.

— Очередь троек. Прошу!

Из фраз троек я запомнил тоже только две:

— Моряк женится на красивой женщине, которая родит ему сына, а потом уедет в страну на юге, чтобы найти самоё себя. Отец с сыном ищут красивую женщину, которая так и не нашла самоё себя.

Тройки произнесли свои фразы, и снова выступил Джокер.

— Неплохая взятка! — сказал он. — А теперь мы плывём прямо в Страну Завтра.

Я повернулся к Фроде и увидел у него на глазах слёзы.

— Ничего не понимаю, — растерянно сказал я.

— Тише, — шепнул Фроде. — Ты должен узнать всю историю.

— Историю?

— Или будущее. Но оно тоже принадлежит истории. Эта игра приведёт нас на много поколений в будущее. Это его Джокер назвал Страной Завтра. Мы понимаем не всё, о чём говорят карты, но ведь и после нас тоже будут жить люди.

— Двойки! — провозгласил Джокер.

Я хотел запомнить всё, что они сказали, но запомнил только три фразы:

— Карлик с холодными руками показывает дорогу в отдалённое селение и даёт мальчику из северной страны лупу. Лупа соответствует сколу на чаше с золотой рыбкой. Золотая рыбка не выдаст тайну острова, её выдаст коврижка.

— Превосходно! — воскликнул Джокер. — Я знал, что фраза о рыбке и коврижке была ключом ко всей истории… Теперь очередь тузов. Прошу вас, принцессы!

Я опять запомнил только три фразы:

— Судьба — это змея, которая от голода пожирает самоё себя. Внутренняя коробка вмещает наружную, а наружная — внутреннюю. Судьба — это головка цветной капусты, которая растёт одинаково во все стороны.

— Дамы!

Я уже так одурел, что запомнил только две фразы:

— Пекарь кричит в волшебную трубку, и его голос слышен за много сотен миль. Моряк выплёвывает крепкий напиток.

— А теперь короли должны закончить пасьянс несколькими значительными фразами, — сказал Джокер. — Давайте, короли. Мы уже навострили уши.

Я запомнил все фразы, кроме той, которую произнёс Король Треф.

— Пасьянс — это родовое проклятие. Всегда найдётся джокер, который разоблачит мираж. Тот, кто провидит судьбу, должен её победить.

Уже третий раз Король Пик произнёс фразу о победе над судьбой. Джокер и все фигуры зааплодировали.

— Браво! — воскликнул Джокер. — Мы все вправе гордиться этим пасьянсом, потому что все внесли в него свою лепту.

Карлики снова зааплодировали, а Джокер ударил себя в грудь.

— Да здравствует Джокер в День Джокера! — сказал он. — Потому что будущее принадлежит ему!"

ДЕСЯТКА БУБЁН …какой-то коротышка выглянул из-за газетного киоска…

Я оторвался от чтения книжки, и сквозь мою голову пронёсся целый шквал мыслей.

Здесь, на этой большой площади Синтагма, по которой с газетами и портфелями-дипломатами бегали маленькие греки, стало ещё яснее, что книжка-коврижка — это оракул, связывающий моё путешествие с чем-то, что случилось на том загадочном острове сто пятьдесят лет тому назад.

Я стал листать только что прочитанные страницы.

Хотя Ханс Пекарь запомнил не все фразы старого предсказания, связь между многими была очевидна:

"Сын пекаря уйдёт в горы и поселится в отдалённом селении. Пекарь хранит сокровища, привезённые с волшебного острова. Картам открыто будущее. Горное селение приютит беспризорного мальчика, мать которого умерла от тяжёлой болезни. Пекарь даст ему сверкающий напиток и покажет красивых рыбок".

Здесь говорится, что Ханс Пекарь был сыном пекаря, это Фроде сразу понял. Отдалённое селение — это должен быть Дорф, а мальчик, мать которого умерла от тяжёлой болезни, не мог быть никем иным, кроме Альберта.

Потом Ханс Пекарь забыл две фразы, сказанные тройками. Но если прочитать две другие фразы троек вместе с фразами двоек, которые он запомнил, между ними тоже обнаружится определённая связь.

"Моряк женится на красивой женщине, которая родит ему сына, а потом уедет в страну на юге, чтобы найти самоё себя. Отец с сыном ищут красивую женщину, которая так и не нашла самоё себя. Карлик с холодными руками показывает дорогу в отдалённое селение и даёт мальчику из северной страны в поездку лупу. Лупа соответствует сколу на круглой чаше с золотой рыбкой. Золотая рыбка не выдаст тайну острова, её выдаст коврижка".

Это мне было понятно, но были тут и фразы, смысл которых ускользал от меня:

"Внутренняя коробка вмещает наружную, а наружная — внутреннюю"; "Пекарь кричит в волшебную трубку, и его голос слышен за много сотен миль"; "Моряк выплёвывает крепкий напиток".

Если последнее означает что папашка перестанет каждый вечер прикладываться к бутылке, я буду восхищён и им, и пророчеством старого моряка.

Сложность заключалась в том, что Ханс Пекарь запомнил фразы всего сорока двух карт. К концу игры его внимание ослабело, может, в этом и не было ничего странного, потому что чем дальше продвигалась Игра Джокера, тем дальше она уходила от нашего времени. И Фроде и Ханс Пекарь воспринимали эти фразы как туманные речи, а непонятное запомнить всегда труднее, чем понятное.

Для большинства современных людей древние предсказания тоже были бы весьма туманными. Только я знал, кто был карлик с холодными руками. Я и только я обладал лупой. И едва ли кто-нибудь, кроме меня, понимал, что подразумевалось под словами, что коврижка выдаст тайну острова.

Тем не менее я сердился, что Ханс Пекарь не запомнил всех фраз. Из-за того, что у него была плохая память, большая часть старого предсказания останется скрытым сокровищем на веки веков, причём именно та, в которой говорилось о нас с папашкой. Я был уверен, что один из карликов сказал и о том, встретим ли мы маму и поедет ли она с нами в Норвегию…

Пока я в кафе листал книжку-коврижку, я увидел, как какой-то коротышка выглянул из-за газетного киоска. Сперва я решил, что за мной шпионят дети, потому что я сижу один, но потом до меня дошло, что это тот самый карлик с бензоколонки. Он мелькнул на мгновение и исчез.

Меня на несколько секунд парализовало от ужаса, но потом я задумался: а почему я боюсь этого карлика? Он, конечно, следит за мной, это так, но кто сказал, что он желает мне зла?

Может быть, этот карлик тоже знает тайну загадочного острова. Может быть, он дал мне лупу и послал в Дорф нарочно, чтобы я прочитал о нём. Тогда ничего странного, что ему хочется посмотреть, как у меня идут дела. Потому что более интересную книжку надо ещё поискать.

Я вспомнил, как папашка фантазировал, будто карлик — искусственный человек, сделанный еврейским волшебником много сотен лет назад. Конечно, это была выдумка, но, если бы это было правдой, он вполне мог бы встретить и Альберта, и Ханса Пекаря.

Я не успел ни почитать дальше, ни подумать над уже прочитанным, как увидел папашку, бегущего ко мне через площадь. Он возвышался над всеми местными греками. Я быстро спрятал книжку-коврижку в карман.

— Я долго отсутствовал, да? — запыхавшись спросил он.

Я отрицательно покачал головой.

Я уже решил, что ничего не скажу ему и о карлике, который неожиданно появился в Афинах. То, что карлик шатался по Европе, как и мы, это ягодки по сравнению с тем, что я прочёл в книжке-коврижке.

— Что ты делал, пока меня не было? — спросил папашка.

Я показал ему карты и сказал, что раскладывал пасьянс.

В это время к нам подошёл официант, чтобы получить деньги за все заказанные мною порции колы.

— It is very small![36] — сказал он.

Папашка непонимающе покачал головой.

Я-то понял, что официант имел в виду книжку-коврижку, и испугался, что сейчас всё раскроется. Поэтому я достал лупу, показал её официанту и сказал:

— It is very smart![37]

— Yes, yes![38] — сказал он. Так я вывернулся из этого неприятного положения.

— Я сидел и разглядывал карты в той колоде, — сказал я, когда мы вышли из кафе. — Мне хотелось узнать, не написано ли на них что-нибудь невидимое невооружённым взглядом.

— И каков результат? — поинтересовался папашка.

— Если бы ты только знал! — таинственно прошептал я.

ВАЛЕТ БУБЁН …тщеславие папашки довольствовалось тем, чтобы быть джокером…

Когда мы вернулись в отель, я спросил у папашки, продвинулся ли он вперёд в поисках мамы.

Сперва он сказал:

— Я связался с агентом, который зарабатывает на своего рода сводничестве, когда речь идёт о моделях. Он уверил меня, что никогда не работал в Афинах с моделью по имени Анита Тёро. Он в этом не сомневался и заявил, что знает здесь всех моделей, во всяком случае всех иностранок.

Наверное, я был похож на закат солнца в сентябре. К тому же вечером начался дождь, и я почувствовал, как глаза мне обожгли слёзы. Поэтому папашка спешно добавил:

— Тогда я достал фотографию из того модного журнала, и грек мигом изменился. Он сказал, что теперь её зовут Суль Странд и это, конечно, её псевдоним. Под конец грек добавил, что вот уже несколько лет мама — самая знаменитая модель в Афинах.

— И что дальше? — спросил я, глядя ему в глаза.

Он развёл руками:

— Я должен позвонить ему завтра после ланча.

— И это всё?

— Да! Подождём — увидим, Ханс Томас. Давай проведём вечер в ресторане на крыше, а завтра утром поедем в Пирей. Там тоже есть телефон.

Его слова о ресторане на крыше насторожили меня. Я набрался мужества и сказал:

— Есть ещё кое-что.

Папашка вопросительно посмотрел на меня, но, очевидно, он уже понял, что я имею в виду.

— Ты должен кое о чём подумать. И мы договорились, что ты не станешь затягивать с решением.

Он хотел рассмеяться залихватским смехом, но это у него не получилось.

— Ага, понимаю! Как я уже сказал, я об этом думаю. Но именно сегодня мне надо обдумать и многое другое.

И тут мне пришла в голову хитрая мысль. Я бросился к его чемодану и нашёл между носками и футболками пол-литра водки. Через мгновение я с бутылкой был уже в ванной. И вылил эту мерзость в унитаз.

Когда папашка вошёл в ванную и увидел, что я сделал, он застыл, не отрывая глаз от унитаза. Может быть, он размышлял, не стоит ли ему броситься на колени и схлебнуть остатки, пока я не спустил воду. Но так низко он всё-таки ещё не пал. Он обернулся ко мне, так и не решив, следует ли ему зарычать, как тигр, или завилять хвостом, как щенок.

— О’кей, Ханс Томас! — сказал он наконец. — Твоя взяла!

Мы вернулись в комнату и сели у панорамного окна. Я смотрел на папашку, а он — на Акрополь.

— Сверкающий напиток парализовал чувства джокера, — сказал я.

Папашка с изумлением поднял на меня глаза.

— О чём это ты, Ханс Томас? О вчерашнем мартини?

— Нет! Я только подумал, что настоящий джокер не пьёт крепких напитков. Потому что без них его голова работает лучше.

— По-моему, ты немного рехнулся, — сказал он. — Но, наверное, это у тебя наследственное.

Я понимал, что задел его больное место, потому что всё тщеславие папашки довольствовалось тем, чтобы быть джокером.

Догадавшись, что он всё-таки думает о вылитой в унитаз водке, я сказал:

— А теперь мы с тобой поднимемся в ресторан на крыше. Там мы посмотрим в меню, какие у них есть лимонады и прохладительные напитки. Можешь выпить колы, севен-ап, апельсинового, томатного или грушевого сока. А может, смешать всё это вместе? Положить в стакан кусочки льда и перемешать всё это длинной ложечкой…

— Спасибо, достаточно, — остановил он меня.

— Но ведь мы договорились? — напомнил я ему.

— Yes, sir. А старый моряк всегда держит своё слово.

— Отлично! За что я расскажу тебе удивительную сказку.

Мы поднялись на крышу и сели за тот же столик, за которым сидели накануне. Вскоре к нам подошёл уже знакомый официант.

Я спросил по-английски, какие у них есть лимонады и другие прохладительные напитки. Кончилось тем, что мы попросили принести нам два бокала и четыре разные бутылки. Этот тип покачал головой и проворчал, что один день отец и сын пьют вино, а на другой — хотят напиться одной содовой. Папашка парировал, что в таком случае всё уравновешивается и что во всём есть справедливость.

Официант ушёл.

— Просто невероятно, Ханс Томас. Мы сидим с тобой в большом многомиллионном городе и должны в этом муравейнике найти одного определённого муравья.

— В виде исключения, самоё королеву — вставил я.

Моя реплика показалась мне очень удачной. Папашке тоже. Он широко улыбнулся.

— И этот муравейник так здорово организован, что в нём возможно даже найти муравья номер три миллиона двести тридцать восемь тысяч девятьсот пять.

Он о чём-то задумался, а потом сказал:

— Собственно, Афины — это лишь маленький придаток к большому муравейнику, насчитывающему более пяти миллиардов муравьёв. Однако всегда можно установить связь с определённым муравьём из этих пяти миллиардов. Достаточно найти телефон и набрать нужный номер. Потому что на этой планете имеется много миллиардов телефонов. Они есть и высоко в Альпах, и в глубине африканских джунглей, на Аляске и в Тибете, и на каждый можно позвонить, сидя дома у себя в гостиной.

И тут что-то заставило меня даже подпрыгнуть на стуле.

— Телефон! Пекарь кричит в волшебную трубку, и его голос слышен за много сотен миль, — взволнованно прошептал я.

Неожиданно я понял смысл этой фразы в игре Джокера.

Папашка вздохнул.

— Что ещё? — грустно спросил он.

Я не знал, что ответить, но понимал, что нужно ответить хоть что-нибудь.

— Когда ты назвал Альпы, я подумал о пекаре, ну о том, из маленького альпийского селения, который угостил меня коврижками и лимонадом. Я заметил, что у него тоже был телефон. И благодаря этому телефону он может связываться с людьми, находящимися в любой точке земного шара. Достаточно позвонить в справочную и ему скажут номер телефона любого человека на Земле.

Мой ответ не совсем удовлетворил папашку, потому что он замолчал и долго смотрел на Акрополь.

— Значит, дело не в том, что ты не любишь философствовать? — спросил он наконец.

Я покачал головой. Просто меня так переполняло то, о чём я прочитал в книжке-коврижке, что мне стало трудно держать это про себя.

Тем временем на город опустилась темнота, и над Акрополем вспыхнули прожекторы.

— Я обещал рассказать тебе сказку, — напомнил я.

— Давай, я слушаю.

И я начал рассказывать. О том, что я прочитал в книжке-коврижке — об Альберте и Хансе Пекаре, о Фроде и игральных картах на загадочном острове. Мне не казалось, что тем самым я нарушил обещание, данное старому пекарю в Дорфе, потому что я изобразил дело так, будто придумываю сказку по ходу рассказа. Кое-что мне действительно пришлось придумать, и я следил, чтобы ни разу не упомянуть про книжку-коврижку.

На папашку моя сказка произвела большое впечатление.

— У тебя замечательная фантазия, Ханс Томас, — сказал он. — Может быть, ты всё-таки станешь философом, но сначала попробуешь себя как писатель.

Меня опять хвалили за то, на что я не имел никакого права.

На этот раз я уснул первым. Правда, я долго лежал без сна, но папашка не мог уснуть ещё дольше. Последнее, что я помню — он встал с кровати и остановился у окна.

Проснулся я первый, папашка ещё спал. Мне он напомнил медведя, который совсем недавно впал в спячку.

Я достал лупу и книжку-коврижку и стал читать о том, что случилось на загадочном острове после большой Игры Джокера.

ДАМА БУБЁН …и маленький шут расплакался…

♦ "Как только Джокер ударил себя в грудь и произнёс несколько хвалебных слов в свою честь, большой круг распался. Маскарад снова вступил в свои права. Одни карлики угощались фруктами, другие стали пить сверкающий напиток. Вскоре они начали выкрикивать названия всех вкусов, какие он им дал.

— Мёд!

— Лаванда!

— Курбер!

— Рингрот!

— Граминер…

Фроде сидел и смотрел на меня. Хотя он был седой старик с глубокими морщинами, глаза у него по-прежнему блестели как драгоценные камни. Я подумал, что часто слышанное мною выражение "глаза — зеркало души" ничуть не преувеличено.

Джокер захлопал в ладоши.

— Все постигли глубину Игры Джокера? — спросил он у зала. Ему никто не ответил, и он нетерпеливо взмахнул рукой.

— Поняли ли вы, что моряк с колодой карт — это Фроде, а карты в колоде — это мы? Или вы настолько закоснели, что уже ничего не соображаете?

По карликам в зале было видно, что они не понимают того, что им говорит маленький шут. Да им как будто и не хотелось этого понимать.

— Фи, какой скандалист! — воскликнула Дама Бубён.

— Он совершенно невыносим, — пролепетала другая.

Маленький Джокер сидел несколько минут с несчастным видом.

— Неужели никто этого не понимает? — повторил он, от напряжения его бубенчики тихо позвякивали, хотя сам Джокер не двигался.

— Нет! — хором ответили карлики.

— Не понимаете, что Фроде нас дурачил и что главным дураком был я?

Многие карлики зажали руками уши. А некоторые закрыли и глаза. Другие же поспешили набрать в рот пурпурного лимонада. Казалось, все они напряглись изо всех сил, пытаясь понять то, что им говорит Джокер.

Король Пик подошёл к столам и взял бутылку со сверкающим напитком. Потом протянул её Джокеру со словами:

— Мы пришли сюда, чтобы отгадывать загадки или чтобы пить пурпурный напиток?

— Мы пришли, чтобы услышать правду, — ответил Джокер.

Фроде схватил меня за руку и прошептал мне на ухо:

— Трудно сказать, что из всего созданного мною останется после этого на острове.

— Хочешь, я попытаюсь остановить его? — предложил я.

Фроде покачал головой:

— Нет-нет, Пасьянс должен следовать своим законам.

Неожиданно Валет Пик подскочил к Джокеру и стащил его с высокого стула. Остальные валеты поспешили ему на помощь. Три валета навалились на маленького шута, а Валет Треф попытался всунуть горлышко бутылки ему в рот.

Джокер напряг все силы и выплюнул всё, что они пытались в него влить. Плевок полетел в зал.

— Джокер выплёвывает сверкающий напиток, — сказал он, вытирая себе рот. — Потому что без этого напитка лжи его голова лучше работает.

С этими словами он вскочил, вырвал бутылку из рук Валета Треф и швырнул её на пол. После этого бросился к столам и стал разбивать бутылки и кувшины, которые стояли на них. По всей зале звенели осколки стекла. И хотя осколки дождём сыпались на карликов, никто из них не поранился. Только один осколок поцарапал Фроде. Я видел, как у него на руке выступила капелька крови.

На полу образовались большие липкие лужи сверкающего напитка. Некоторые двойки и тройки легли на пол и лизали пурпурный напиток, сверкающий между осколками стекла. Те же, кому осколки попали в рот, выплёвывали их без малейшего вреда для себя. Другие застыли с открытыми ртами, лица их выражали гнев.

Первым взял слово Король Пик.

— Валеты! — воскликнул он. — Я приказываю вам сейчас же отрубить голову этому дураку.

Повторять приказ ему не пришлось — четыре валета выхватили мечи из ножен и направились к Джокеру.

Я подумал, что не должен покорно смотреть на это, но, когда я уже хотел вскочить, сильная рука Фроде удержала меня на месте.

На маленьком личике Джокера мелькнула растерянность.

— Только Джокер… — пролепетал он. — И никто… никто больше… — И маленький шут расплакался.

Валеты отпрянули назад. Даже те, кто закрывал глаза и уши, удивлённо их открыли. За долгие годы они видели много разных проказ этого маленького шутника. Но, должно быть, впервые увидели, что он способен плакать.

На глазах у Фроде заблестели слёзы, и я понял, что, несмотря ни на что, он никого не любил так, как этого маленького возмутителя спокойствия. Он попытался обнять Джокера за плечи.

— Ну-ну… — Фроде хотелось его утешить.

Джокер сбросил с себя руку Фроде, но тут перед Джокером вырос Король Червей.

— Должен напомнить, что не разрешается утешать тех, кто плачет, — сказал он.

— Треч тов! — воскликнул Валет Пик.

А Король Червей продолжал:

— Одно очень старое правило гласит, кроме того, что не дозволено никому отрубать голову, пока он не кончит говорить. А тут сказано ещё далеко не всё. Поэтому я приказываю положить Джокера на стол, пока мы не отрубим ему голову.

— Спасибо, уважаемый Король, — всхлипнул Джокер. — В этом пасьянсе только у тебя нашлось тринадцать добрых сердец.

После этого четыре валета подняли Джокера с пола и положили на один из столов. Тут он и лежал, заложив руки за голову и положив одну ногу на другую. В таком положении он и произнёс длинную речь, а все карлики столпились вокруг и внимательно его слушали.

— Я самый последний, кто появился в этом селении, — начал он. — И все знают, что я не такой, как вы. Поэтому я и старался держаться подальше от вас.

Неожиданно что-то заставило карликов начать прислушиваться к словам Джокера. Очевидно, больше всего их удивило, почему он не такой, как они.

— Я всем чужой, — продолжал Джокер. — Я не отношусь ни к бубнам, ни к червям, ни к трефам, ни к пикам. Ни к королям, ни к валетам, ни к восьмёркам и даже ни к тузам. Вот я перед вами, всего-навсего Джокер, и, кто я такой, мне пришлось узнавать самому. Стоило мне пошевелить головой, как звенящие бубенчики напоминали мне о том, что у меня нет семьи. У меня нет ни числа, ни профессии, ни масти. Я не владею ни стеклодувным мастерством бубён, ни бережностью рук треф, ни силой пик. Я брожу и извне наблюдаю за вашей работой. Но благодаря этому я смог увидеть кое-что, чего вы не заметили.

Джокер лежал на столе, покачивая одной ногой. Бубенчики тихо позванивали.

— Каждое утро вы начинали свою обычную работу. Но вы словно спали на ходу не в силах проснуться. Конечно, вы видели солнце, луну и звёзды, видели всё, что движется, но не отдавали себе в этом отчёта. Другое дело Джокер, ведь я пришёл в этот мир с изъяном, позволяющим видеть вглубь и вширь.

Дама Бубён прервала Джокера:

— Давай, шут, выкладывай всё, что знаешь! Если ты видел что-то, чего не видели мы, ты должен сейчас же сказать нам об этом!

— Я видел самого себя! — выпалил Джокер. — Видел, как я ползаю на четвереньках среди кустов и деревьев большого сада.

— Ты видел себя с воздуха? — вырвалось у Двойки Червей. — У твоих глаз есть крылья, и они могут летать, как птицы?

— Да, в некотором роде. И это совсем не то, что глазеть на себя в малюсенькое карманное зеркальце, что постоянно делают четыре дамы из нашего селения. Они так поглощены мыслями о своей внешности, что даже не замечают, что живут.

— В жизни не слышала подобной дерзости! — воскликнула Дама Бубён. — Как долго ещё этому дураку будет позволено оскорблять нас?

— Но дело не только в том, что я вижу, — продолжал Джокер. — Я ещё и чувствую. Я чувствую, что я совершенно… совершенно живое существо… С кожей, волосами, ногтями и всем прочим… живая кукла, резиновый человечек… Откуда появился этот резиновый человечек? — спрашивает Джокер.

— Позволим ему продолжать? — спросил Король Пик.

Король Червей утвердительно кивнул головой.

— Мы живём! — воскликнул Джокер и взмахнул руками, так что бубенчики безудержно зазвенели. — Мы живём в таинственной волшебной сказке. Странно, говорит Джокер. Ему постоянно приходится щипать себя, чтобы убедиться, что это правда.

— Это больно? — вырвалось у Тройки Червей.

— Сейчас я чувствую, что живу каждый раз, когда звенит хоть один бубенчик, а они звенят при любом, даже почти незаметном движении.

При этом он поднял одну руку и потряс ею, многие карлики испуганно отступили назад.

Король Червей кашлянул и сказал:

— Так тебе удалось узнать, откуда появился резиновый человечек, или нет?

— Эту загадку каждый должен решить сам, — ответил Джокер. — Но каждый может отгадать лишь крохотную частицу этой загадки. Потому что у вас так мало мозгов, что приходится соединять несколько голов, дабы додумать до конца даже самую простейшую мысль. И причина этому в том, что вы пьёте слишком много пурпурного лимонада. Джокер говорит, что он волшебный кукольный человечек, и вы все тоже такие же волшебные человечки. Но сами вы этого не замечаете. И не чувствуете, потому что пьёте слишком много пурпурного лимонада, вы чувствуете только вкус мёда, лаванды, курбера, рингрота и граминера. Вы полностью сливаетесь с садом, не замечая, что живёте. Ибо тот, у кого во рту целый мир, в конце концов забывает о том, что у него есть рот. А тот, кто руками и ногами чувствует вкус целого мира, забывает о том, что он волшебный кукольный человечек. Джокер всё время пытался рассказать вам правду, но у вас не было ушей, чтобы услышать её. Пусть у вас на лице и есть морщины, но ваши органы слуха забиты яблоками и грушами, клубникой и бананами. То же самое происходит и со зрением. Да, у вас есть глаза, которыми вы могли бы видеть, но что толку, если они всё время ищут только этот напиток. Так обстоит дело, говорит Джокер, ибо только Джокеру открыта истина.

Карлики в зале замерли, глядя друг на друга.

— Так откуда появился резиновый человечек? — повторил свой вопрос Король Червей.

— Все мы — фантазии Фроде, — сказал Джокер и развёл руками. — Но в один прекрасный день эти фантазии стали такими живыми, что стали выпрыгивать из его головы. Непостижимо, говорит Джокер. Также непостижимо, как солнце и луна, говорит он. Но и солнце и луна — настоящие.

Карлики в зале удивлённо посмотрели на Фроде, и старик крепко сжал моё запястье.

— Но это ещё не всё, — продолжал Джокер. — Ибо кто такой сам Фроде? Он сам тоже странный игрушечный человечек, говорит Джокер. Фроде тоже живой, говорит он. Фроде был единственным человеком на острове, но в действительности он из другой колоды. Сколько в той колоде карт, не знает никто. Как не знает и того, кто сдаёт эти карты. Джокер знает одно: Фроде тоже игрушечный человечек, который однажды утром ожил и появился на свет. Из какой головы, из какого лба появился этот человечек? — спрашивает Джокер. Он спрашивает и спрашивает, и в один прекрасный день он получит ответ на свой вопрос.

♦ Казалось, будто карлики постепенно просыпаются после долгого сна. Двойка и Тройка Червей нашли свои щётки и начали подметать пол.

Четыре короля стали в кружок, обняв друг друга за плечи. Так они стояли и тихонько беседовали, пока Король Червей не обернулся к Джокеру.

— С большим прискорбием сообщаю, что короли селения пришли к заключению, что шут прав, — сказал он.

— И почему же это так прискорбно? — спросил Джокер. Он по-прежнему лежал на столе, но теперь он опёрся на одну руку и посмотрел на Короля Червей.

На этот раз слово взял Король Бубён.

— Очень жаль, что Джокер рассказал нам правду, — проговорил он, — ведь это означает, что Мастер должен умереть.

— Почему же он должен умереть? — поинтересовался Джокер. — Всегда нужно ссылаться на правила, прежде чем бить.

Ему ответил Король Треф:

— Пока Фроде будет появляться в селении, он будет напоминать нам, что мы искусственные. Поэтому он должен умереть от меча валета.

Наконец Джокер сел на столе и соскочил на пол. Он показал на Фроде, потом на королей и изрёк:

— Ничего хорошего, если Мастер и его изделия живут бок о бок друг с другом, они только действуют друг другу на нервы. С другой стороны, вряд ли можно упрекать Фроде за то, что его фантазия была так богата, что в конце концов вырвалась из его головы.

Король Треф поправил свою маленькую корону.

— Каждый волен фантазировать, как хочет. Но тогда он обязан обратить внимание своих фантазий на то, что они только фантазии. Если он этого не делает, он их обманывает, и тогда фантазии имеют право его убить.

Неожиданно солнце зашло за большую тучу. В зале сразу стало темнее.

— Валеты, вы слышали, что мы сказали? — спросил Король Пик. — Отрубите Мастеру голову!

Я спрыгнул с высокого стула, но тут слово взял Валет Пик:

— В этом нет необходимости, господин Король, потому что Фроде уже мёртв.

Я быстро обернулся. Фроде соскользнул со стула и без чувств лежал на полу. Мне было не впервой видеть мёртвого человека. Я понял, что Фроде больше никогда не взглянет на меня своими сверкающими глазами.

Меня охватило безграничное чувство пустоты и одиночества. Я остался совершенно один на этом странном острове. Меня окружала живая карточная колода, но ни одна, ни одна из этих карт не была человеком, как я.

Карлики столпились вокруг Фроде. Лица у них были совершенно пустые, более пустые, чем накануне, когда я впервые вошёл в селение.

Туз Червей шепнула что-то на ухо Королю Червей. Потом выбежала за дверь и исчезла.

— Вот теперь мы стали самостоятельными, — сказал наконец Джокер. — Фроде умер, и убили его созданные им творения.

Мне было очень грустно, но я так рассердился, что подошёл к Джокеру и поднял его. Бубенчики зазвенели.

— Это ты убил его, — сказал я. — Тем, что украл пурпурный лимонад из его дома и рассказал о свойствах его карточной колоды.

Я опустил его на пол.

— Наш гость прав, — сказал Король Пик. — Поэтому мы имеем полное право отрубить голову этому шуту. Мы никогда не освободимся полностью от того, кто всех нас дурачил, пока не расправимся с его шутом! Валеты! Немедленно отрубите голову этой кукушке!

Джокер бросился наутёк. Он раскидал в стороны семёрок и восьмёрок и убежал той же дорогой, по которой недавно убежала Туз Червей. Я понял, что время моего визита тоже подошло к концу. И выбрался на улицу этого маленького селения. Там между домами всё ещё лежал жёлтый ковёр, раскинутый вечерним солнцем, но ни Джокера ни Туза Червей нигде не было".

КОРОЛЬ БУБЁН …мы должны носить на шее бубенчики…

Ещё прежде, чем я дошёл до смерти Фроде, папашка заворочался в кровати, но я был так захвачен чтением, что не мог отложить книжку-коврижку. Лишь когда он начал похрюкивать, я поспешил спрятать её в карман штанов.

— Хорошо спал? — спросил я, когда он уже сел в кровати.

— Сказочно хорошо! — ответил он, и одно мгновение его глаза блуждали по комнате. — И мне приснился удивительный сон, — сказал он.

— Расскажи! — попросил я.

Он всё ещё не встал с кровати. Может, он боялся, что забудет свой сон, если его ноги коснутся пола.

— Мне приснилось, что люди стали маленькими, как карлики, о которых ты вчера рассказывал. Но хотя все они были живые, только нас с тобой удивляло, что мы живём. И тут один старый врач обнаружил, что у всех карликов имеется странный знак под ногтем на большом пальце ноги. Без лупы или микроскопа рассмотреть его было невозможно. Знак состоял из обозначений одной из четырёх мастей игральных карт и числа, от единицы до нескольких миллионов. У одного был знак червей и число семьсот двадцать восемь тысяч девятьсот шестьдесят четыре, у другого — знак треф и число шестьдесят тысяч сто сорок три, у третьего — знак бубён и число две тысячи шестьсот пятьдесят девять. На собрании, напоминающем тинг или народное вече, выяснилось, что одинаковых номеров не было ни у кого. Таким образом всё человечество оказалось одним большим пасьянсом. Но — тут мы подошли к самому главному — оказалось, что у двух карликов вообще не было никаких знаков. И этими карликами были мы с тобой, Ханс Томас. Из-за этого все остальные карлики стали нас бояться. В конце концов они постановили, что мы должны носить на шее бубенчики, чтобы все слышали, где мы находимся.

Мне пришлось признать, что это необычный сон, но в то же время я подумал, что папашка просто продолжил то, на чём я остановился вчера вечером, читая книжку-коврижку.

— Просто невероятно, какие мысли и идеи прячутся у человека в голове, — сказал он наконец. — Но самые глубоко лежащие идеи проявляются только во сне.

— В том случае, если эта голова не слишком затуманена алкоголем, — ввернул я.

На этот раз он взглянул на меня и широко улыбнулся, не произнеся сам ничего ехидного. Неожиданным было и то, что мы пошли завтракать до того, как он выкурил первую утреннюю сигарету. Завтрак в отеле "Титания" был и очень простой и по-настоящему первоклассный. На столе уже стояла какая-то дешёвая ерунда, стоимость которой была включена в стоимость проживания в отеле. Но тут же был и большой буфет, где можно было взять вкуснейшие блюда, если, конечно, ты был богат и мог за них заплатить.

Папашка никогда не был обжорой, но тут он взял и апельсиновый сок, и йогурт, и яйца, и помидоры, и ветчину, и аспарагус. Я тоже неплохо запасся едой.

— Ты вообще-то прав относительно того, что булькает в бутылке, — признался он, разбив яйцо. — Я почти забыл, что мир так ярок.

— Но, надеюсь, ты не перестанешь философствовать? — спросил я.

Я всегда немного опасался, что все его хитрые мысли связаны с содержимым бутылок и что он, перестав прикладываться к ним, вдруг станет самым обычным человеком.

Он с удивлением поглядел на меня.

— Ты что, спятил? Вот теперь я стану опасным философом.

Я вздохнул с облегчением, а он уже снова пустился в свои рассуждения.

— Ты знаешь, почему большинство людей бродят по свету, нисколько не удивляясь тому, что видят вокруг себя? — спросил он.

Я отрицательно покачал головой.

— Потому что они ко всему привыкли. — И продолжал, посыпав яйцо солью: — Люди не верили бы в существование мира, если бы много-много лет не привыкали к нему. Мир — это то, что легко может изучать даже ребёнок. Дети так восхищаются всем, что видят вокруг себя, что часто не верят собственным глазам. Поэтому они тычут пальцами налево и направо и спрашивают обо всём, что видят. Со взрослыми не так. Мы всё видели уже столько раз, что в конце концов стали считать действительность данностью.

Мы ещё долго сидели за столом и ели сыр с ветчиной. Наконец наши тарелки опустели, тогда папашка сказал:

— Давай пообещаем друг другу одну вещь!

— Это смотря какую, — состорожничал я.

Он глубоко заглянул мне в глаза.

— Давай пообещаем друг другу, что не покинем эту планету до того, пока не узнаем побольше о том, кто мы и откуда взялись.

— Согласен, — сказал я и над столом пожал папашке руку.

— Но прежде мы должны найти маму, — прибавил я. — Думаю, что без неё у нас ничего не получится.