Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве

14. ДВУХЧАСОВОЙ РАЗГОВОР

Наклонясь над низеньким столиком, Пестель старательно вытряхивал пепел из трубки и вдруг резко и стремительно повернулся, спросил:

— Стало, вы считаете, что любую конституцию можно назвать только проектом, пока ее не одобрит Великий собор?

Не слова, а это внезапное движение, похожее на бросок хищника на добычу, ошеломило Рылеева. Более задержало его внимание, чем сам вопрос. Ответ на него был давно продуман и не требовал разъяснений.

— Разумеется, — только и сказал он.

Не слушая ответа, который следовало ожидать, но было необходимо услышать как подтверждение неизменной позиции Рылеева, Пестель повернулся к окну, устремив невидящий взгляд на грубую чугунную решетку, охранявшую неподвижную серую воду Мойки. У всякого другого движение это могло бы показаться пренебрежительным, но Пестель держался с такой царственной непринужденностью, что Рылееву не пришла в голову мысль о неучтивости. Не торопясь продолжить как бы иссякший разговор, он смотрел на крутой светловолосый затылок Пестеля, на широкие, по-военному развернутые плечи и думал о том, что редко встречаются люди, до такой степени цельные, что даже сама фигура, складка на одежде излучают одно — волю.

И снова стремительным броском очутившись лицом к лицу с хозяином, Пестель спросил:

— Вы давно знаете Трубецкого?

— Больше года. С тех пор, как вступил в общество. Но видел его не часто.

— Много ли времени отдает он обществу?

Рылеев пожал плечами, невольно стараясь этим жестом рассеять напряженную беседу, более похожую на допрос.

— Мне трудно судить. Я причислен к управе Пущина, а дума собирается не так часто.

Теперь Пестель сел на диванчик около стола, по-прежнему прямо, слегка наклонясь вперед, как садятся на лошадь. «Можно ли его представить развалившимся в кресле или спящим?» — подумалось Рылееву. И, словно угадав его мысли, Пестель вдруг расслабился, облокотился на стол, уронил голову на руку, прошептал:

— Диктатор…

Холодные, светлые глаза не потеплели, не изменили выражения, но в позе и в непривычно тихом голосе слышалась давняя усталость.

Зачем он пришел сюда на Мойку, к Синему мосту, к дому Российско-американской компании, где теперь проживал Рылеев? Пестель жил в Петербурге уже два месяца, не раз встречался с Трубецким и Муравьевым, однажды и Рылеев присутствовал при такой встрече. Но зачем он пришел сюда?

Как назвать эту встречу? Дуэль? О, нет! Они не были врагами. Схватка? Но они не были и противниками. В этом собеседовании не было даже соперничества, и все-таки каждый чувствовал, что подспудно, за завесой мирных осведомительных разговоров идет борьба.

Силы были равны. Хотя на беглый взгляд перевес казался на стороне Пестеля. Он знал все. Всю историю давних и нелегких отношений между Северным и Южным обществами. Знал все варианты конституции Муравьева. Знал, что еще в двадцать первом году, когда общество, мнимо распущенное, возродилось в Петербурге и робкий, сухощавый проект Николая Тургенева был отвергнут Никитой Муравьевым, находившимся тогда в поре более радикальных взглядов. Муравьев предложил новый вариант, более смелый, но совершенно не удовлетворивший южан. И не только из-за утверждения монархического, пусть представительного строя, но более потому, что конституция защищала преимущества и привилегии богатых, исключая политические права для широких слоев населения. К этому времени и среди северян было много возражавших против такой умеренной программы Никиты Муравьева. Тактика «медленного воздействия на умы» теперь уже мало удовлетворяла. Пестель ответил Муравьеву длинным письмом, в котором по пунктам разбирал его проект и почти ничего от него не оставил, хотя и подозревал, что свое письмо послал некстати. Именно в это время страстно влюбленный Муравьев женился на красавице графине Чернышевой и оказался в еще более богатой и родовитой семье. Он, конечно, не изменил своим революционным взглядам, но еще менее, чем прежде, был склонен к «крайностям» южан, пугавших его радикализмом.

Между тем промедление угнетало южан. Пестель понимал, что совершить государственный переворот нельзя разрозненно и к тому же не выработав общей программы. Но можно ли найти выход из тупика?

Началось снование «дипломатических курьеров» из Тульчина в Петербург. Первым поехал Василий Давыдов, член Южного общества, человек мягкий, покладистый. При свидании с Никитой Муравьевым Давыдов передал ему письмо от Сергея Муравьева, содержащее копию «Русской правды» (конституции Пестеля), которую должно было обсудить в Северном обществе. «Русскую правду» Никита Муравьев Давыдову не вернул, и, как выяснилось впоследствии, к глубочайшему негодованию Пестеля, члены Северного общества не были даже ознакомлены с его проектом.

Однако разрыва между обоими обществами не получилось, хотя поездка Давыдова и затем посещение Петербурга с теми же полномочиями Сергея Волконского не увенчались успехом. Оба они были недостаточно деятельны, сведя свою роль к передаче писем, обоим не хватало дара убеждения, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки.

Надо было, по мысли Пестеля, найти более преданного, а главное, пылкого представителя Южного общества. Он мог бы не только убедить противников, но и попытаться устроить в столице нечто вроде отделения Южного общества, наблюдающего и за деятельностью северян. На эту роль более подходил Барятинский.

С Барятинским Пестель послал Муравьеву очень решительное, почти резкое письмо, в котором упрекал северян за вялость и неподвижность и сообщал, что южане решили действовать, то есть совершить переворот в текущем году. Без обиняков он утверждал, «что лучше совсем разойтиться, нежели бездействовать и все же опасностям подвергаться». При этом твердо знал, что «разойтиться» им невозможно, но считал необходимым употребить такое дипломатическое давление.

В то же время он узнал из писем Барятинского и его приятеля, члена Южного общества Александра Поджио, что наряду с еле тлеющей, угасающей частью Северного общества — Никитой Муравьевым, Николаем Тургеневым возникает новая, деятельная группа, придерживающаяся и более радикальных взглядов и готовая работать по-настоящему. В нее входят князь Оболенский, Рылеев, Александр Бестужев.

Как опытный стратег, Пестель понимал, что хотя они не все входят пока в состав думы северян, но будущее за ними. Именно на этих людей следует опираться южанам. Интуитивно он ощущал, что самый живой, упрямый и деятельный среди них — Кондратий Рылеев. Все это Пестель не только знал, но и сам был центром, вокруг которого завязывалась эта сложная и не слишком открытая борьба. И в этом знании была его сила. Она-то и заставила его нанести неожиданный визит Рылееву.

Недавний и ревностный член Северного общества, Рылеев не подозревал о всех сложных перипетиях этой внутрикружковой борьбы. Об отношениях Северного и Южного обществ он знал только в общих чертах. Слышал, что шли бурные споры. В Питере не хотели после переворота республики. Просвещенный монарх, представительное правление — во главе его справедливые, гуманные, неподкупные люди. В Северном обществе опасались черни. Об этом не писалось в проектах конституции, об этом даже не говорилось вслух. Но само собой разумеется, что чернь — это кровопролитие и хаос. Что во Франции в конце прошлого века, что при матушке Екатерине. Няньки по сей день пугают младенцев Пугачевым. Чернь не способна на восстание. Только на бунт.

Впрочем, об этом и не стоило задумываться, ибо речь шла о государственном перевороте, а не о революции.

И все-таки, не зная почти ничего о сложностях, накопившихся во взаимоотношениях севера и юга, в этой встрече Рылеев был не слабее Пестеля, по той простой причине, что ему ничего было не нужно от тульчинского диктатора. Он сражался без тяжелых доспехов. Ему было легко. Он не прощупывал собеседника, не выведывал его тайных мыслей и сам вел бой без забрала. И если бы зашла речь о Никите Муравьеве, он не постеснялся бы сказать, что тот не первый год сидит над своей конституцией. Как алхимик, пытающийся сделать из сплава простых металлов чистое золото, так он из благих установлений, приводимых в движение благородными, неподкупными личностями, надеется создать идеальное государство. Князь Барятинский, недавний «дипломатический» посол Южного общества, после бесплодных переговоров с Никитой сказал в досаде: «Муравьев все ищет толкователей Бентама, а нам нужно действовать не перьями».

Но все же, может быть, нажиму со стороны юга Северное общество было обязано оживлению своей деятельности? Вопрос этот напрашивался, но Рылеев не решался произнести его вслух. Как дико, что единомышленники, равно стремящиеся к благу отчизны и ради этого желающие соединиться, ведут себя, как две пограничные державы, опасающиеся уступить противной стороне пядь своей земли. Рылеев не слишком соглашался с некоторыми пунктами проекта Муравьева, но не считал себя вправе говорить от имени общества. А может, именно этого и добивался Пестель? Зачем бы иначе ему приходить сюда? Но это нелепо. Он не Муравьев, не Трубецкой, не Оболенский, его голос не может быть решающим. Так зачем же?

Все так же, как бы в изнеможении, подперев рукой голову, Пестель сказал:

— Сергей Муравьев-Апостол говорил мне, что вы противник республиканского правления.

Трудно было понять — вопрос это или прискорбное утверждение, но Рылеев почел своим долгом объясниться.

— Если говорить о моих взглядах, то я питаю душевное предпочтение к конституции и устройству государственному Северо-Американских Штатов. Эта страна более сходственна с нами, чем любое европейское государство, — он остановился, заметив, что Пестель удивленно вскинул брови. — Схожа по обширности территории и разноплеменности населяющих народов. Существуют мнения, что для республики Россия еще не созрела. Как ни жаль, — добавил он, вздохнув.

— Большинство наших соотечественников считают, что она не созрела и для государственного переворота, — мгновенно оживляясь, возразил Пестель, — надеюсь, вы…

— Зачем же так, — перебил Рылеев, — ведь мы говорим как члены тайного общества, первая цель коего — именно свершение этого переворота.

— А дальнейшее? Англия, к примеру, процветает и при конституционно-монархическом строе. Это ему она обязана своим богатством, могуществом и славой. Британия — владычица морей. С екатерининских времен, с посольства Воронцова, вся русская аристократия превратилась в англоманов.

Вся русская аристократия? Кажется, становится понятным, к чему он клонит. Южное общество всегда было более демократичным и по своему составу и по своим взглядам, программе. Ему, Рылееву, больше бы пристало оказаться среди них. Но этого не случилось. Уж не думает ли Пестель, что он примкнул к титулованным северянам, чтобы корчить из себя аристократа?

— В Англии благоденствуют лорды, купцы, мануфактурщики и прочие состоятельные сословия. Я не был в Англии, но знаю, что лондонская беднота пребывает в самой страшной нищете. Другой такой нищеты, кажется, — нет во всей Европе. Как же мы можем брать пример с англичан, заботясь о благе всех наших граждан? — сказал он, резко отчеканивая каждое слово.

Пестель, ничуть не смущаясь, охотно согласился.

— Конечно, вы правы. Английское устройство государства может обольщать только близоруких англоманов. Кстати, вы знаете, что жена Сперанского была англичанка? Рано умерла, но, кажется, оставила неизгладимый след на взглядах своего мужа, на всем укладе его жизни.

— Но и он, столь поносимый за свои взгляды нашими ретроградами, не мог бы служить образцом для деятелей нашего будущего.

— Однако он был бы очень полезен как член правительства, как опытный просвещенный бюрократ, возглавляющий какое-нибудь министерство. — И Пестель бросил быстрый, испытующий взгляд на Рылеева.

Ого! Как далеко, однако, зашел Пестель в своих планах. Уже обдуманы кандидаты на министерские посты. Обдуманы и обсуждены? Вот это неясно. Кажется, он любит принимать решения единолично… Рылеев спросил:

— В Южном обществе уже обсуждался и состав министерского кабинета?

Пестель ответил небрежно:

— Об этом мы еще не говорили. Но при скудости просвещенных бюрократов такими опытными деятелями, как Сперанский, пренебрегать нельзя. К тому же он прошел школу…

— Повиновения монарху? — подхватил весело Рылеев. — А после всего, что он пережил, после ссылки и опалы будет послушным исполнителем воли любого диктатора?

От него не ускользнула тень, пробежавшая по лицу Пестеля, но тот отвечал спокойно:

— У вас вырвалось слово, которое, по мнению моему, составляет главную угрозу для нового правительства. Вы сказали, любого диктатора. Любого! В дни грандиозных государственных переворотов к вершинам власти всплывают люди случайные и далеко не самые достойные. Вот поэтому мне и кажется, что утверждению конституции должен предшествовать длительный период диктатуры лиц, совершивших переворот.

— И по какому же закону будет существовать государство во время этого длительного периода?

— По выработанной нами конституции.

— Но зачем же тогда огород городить? — уже не скрывая своего раздражения, почти закричал Рылеев. — Чем же это будет отличаться от того, что было, или от диктатуры Наполеона? Если стране, помимо воли большинства, навязано пусть даже новое, но насильственное государственное устройство!

Рылеев знал о давнем намерении Пестеля установить длительную диктатуру временного правления из директоров тайного общества. Без созыва народных депутатов она будет вводить республиканское правление в духе «Русской правды», этой любовно и единолично выношенной Пестелем конституции. С его железной волей и целеустремленностью, он, несомненно, добьется всего, что ему заблагорассудится, как только окажется у власти.

Уклоняясь от прямого ответа, Пестель встал из-за стола, с воодушевлением воскликнул:

— Вы назвали Наполеона! Вот истинно великий человек! Из какой разрухи, из какого разлада он вывел Францию и превратил ее в величайшую державу мира. Как сумел обвести вокруг пальца фортуну! Страна беспрерывно воевала, а народ благоденствовал. И это почти пятнадцать лет. Это загадка, над которой следовало бы поломать голову экономистам. Уж если иметь над собой деспота, так лучше иметь Наполеона!

Неожиданно прорвавшийся энтузиазм, так несвойственный этому холодному, сдержанному человеку, еще более насторожил Рылеева, и он нарочито спокойно, почти лениво сказал:

— Сохрани нас бог от Наполеонов, Александров Македонских, Чингисханов. Нынче любой честолюбец, если он хоть сколько-нибудь благоразумен, скорее пожелает быть Вашингтоном, чем Наполеоном.

Похоже, что Пестель почувствовал, что он чересчур разоткровенничался, и, набивая трубку, теперь уже спокойно согласился.

— Ну, разумеется. Я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов. Не то время, не те люди. Но если кто и воспользуется нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном. — Он выпустил густое облако дыма и мечтательно заключил: — В этом случае все бы мы оказались не в проигрыше.

Куда девался его ледяной, отрывистый тон, как только зашла речь о Наполеоне. Эти несколько фраз более всего походили на невольную исповедь. Так ведь часто бывает, что приходит нежданная минута и открываешь душу собеседнику неблизкому, у которого сам хотел бы выпытать сокровенное. Но тут ему не найти единомышленника.

— Нет ничего страшнее, чем представить, что на смену императору из династии Романовых придет император Наполеон. Вся наша деятельность оказалась бы бесплодной. Это крах. — И, посмотрев на сделавшееся сумрачным лицо Пестеля, добавил: — Никак не могу согласиться на диктаторские полномочия временного правления. Пусть даже я не убежден в совершенстве предлагаемой обществом конституции, но без возражений покорюсь большинству голосов. Условие одно — конституция, принятая обоими нашими обществами, должна быть представлена Великому собору, а не навязана ему насильно.

Отчетливая непримиримость Рылеева заставила Пестеля несколько умерить свои притязания, хотя он не изменил тон. С той же стремительностью, какая обескураживала собеседников, он подошел к Рылееву, спросил:

— Но вы хотя бы согласны с тем, что в депутаты Великого собора надо ввести как можно более членов и при том самых деятельных членов тайного общества?

— Это совсем другое дело. Было бы безрассудно не хлопотать об этом. Натурально, в Великий собор должны войти в большом числе люди, работавшие над государственным уставом и обсуждавшие его не один год.

Пестель не успел ответить. За окном послышался шум, подобный грохоту горного обвала, но слишком равномерный и продолжительный. Сидя в низком кресле, Рылеев увидел полк марширующих солдат, возвращавшихся в казармы. Белые лосины мелькали перед глазами, напоминая белобоких стерлядей, плещущихся в тесном садке. Такой искусственный водоемчик был когда-то у отца в Батове. В детстве Рылеев подолгу простаивал около него, с мучительным любопытством наблюдая, как извиваются, ныряют, всплывают наверх, будто задыхаясь в этой тесноте, рыбы. Солдаты, если смотреть на них снизу вверх, похожи на них, хотя и идут чеканным шагом. И так же безгласны, как рыбы.

Пестель подошел к окну и тоже смотрел на проходящий полк.

— А как отражены в вашей конституции сроки прохождения солдатами военной службы? — спросил он Пестеля.

Продолжая смотреть в окно, Пестель не ответил и только тихо проронил:

— Землепашцы…

Кажется, это первый вопрос, который удалось задать за время длинной беседы, подумал Рылеев. Как видно, Пестель считает, что задавать вопросы это только его право. И, подтверждая его мысль, Пестель продолжил:

— Много ли земли будет у нашего свободного крестьянина? Как вы представляете?

Рылеев знал, что соответственно проекту Пестеля освобожденный крестьянин мог получить надел от государства под беспроцентную ссуду. Причем в первую очередь наделы общественной земли должны получить те, кто просит меньший надел. Таким образом, по мнению Пестеля, в России будут уничтожены нищие. Рылеев никак не мог с этим согласиться.

— Как же можно отказать крестьянину в праве на собственность? Ведь это та же кабала! Не у помещика, так у государства. Вся земля российская должна быть поделена надвое. И одна половина поделена между крестьянами. Мужик волен ее продавать, дарить, передавать по наследству. Только так он будет истинно свободен, то есть независим.

— Так, так, — кивая, соглашался Пестель, с видом врача, успокаивающего тяжелобольного, коего не следует раздражать, а лишь поддакивать.

Эта видимость участливого внимания взорвала Рылеева. Выходит, он даже не удостаивает его спора? Но он сдержался и, вопреки самому себе, обошелся невинно язвительной шуточкой.

— У вас удивительно покладистый характер! Как это вы до сих пор не поладили с Никитой Муравьевым, с Трубецким?

— Слишком велика пропасть меж нами. Но и ее надо преодолеть, — тихо сказал Пестель.

Второй раз за этот вечер он показался Рылееву искренним. Первый, когда речь зашла о Наполеоне.

Дверь распахнулась. В комнату влетел мяч, а за ним появилась Настенька. Маленькое чудо в длинном платьице, в длинных панталончиках с кружевцами, выпущенными из-под платья, согласно детской моде.

— Он сам прибежал. Я не хотела, — пролепетала она, подняв на отца смеющиеся глаза.

— Какое прелестное существо, — сказал Пестель, не глядя на ребенка.

И опять он стал неприятен. Можно ли не любить детей? Мгновенная симпатия, возникшая, когда он сказал о пропасти, кою следует преодолеть, улетучилась.

В дверях показалась Наташа.

— Эта проказница помешала вам? Но все равно, пора идти пить чай, а Настеньке пора спать. — И она подхватила девочку на руки, сияющая, не в силах скрыть материнской гордости.

Рылеев попросил принести чай в кабинет, понимая, что для Пестеля болтовня с дамой за чайным столом будет скучной и тягостной. И сразу погасшая Наташа удалилась вместе с малюткой.

За чаем, который незамедлительно принес Федор, разговор снова шел о земельном разделе, об испанской революции. И снова оба собеседника были согласны в мыслях, особенно когда речь зашла об объединении Северного и Южного обществ. Как будто беседа перестала походить на допрос, в котором Рылеев чувствовал себя если не обвиняемым, то уж во всяком случае свидетелем. Разговор, как и положено за чаем, шел плавный и неторопливый. И все же подозрения Рылеева не рассеялись, а еще более укрепились. Еще раньше ему приходилось часто слышать о диктаторских замашках Пестеля, о его несговорчивости и чрезмерном самомнении. Все с равным почтением говорили о его уме, образованности, устремленности к намеченной цели, но… На этом «но» обычно спотыкались и далее плели что-то бессвязное о себялюбивом характере, неуступчивости и еще о чем-то неуловимом, из чего можно было заключить, что Пестель лишен личного обаяния. Черт возьми! Обладал ли Наполеон личным обаянием? Нужно ли оно было ему? На вершине славы, пожалуй, не нужно. Но на пути к ней совершенно необходимо. Впрочем, сам он не слишком доверял этим недоброжелательным характеристикам. Чем более человек отличается от других, тем чаще он вызывает отчуждение окружающих. Но сегодняшняя беседа против воли заставляла его присоединиться к мнению большинства. Как мог ярый республиканец, радикал Пестель пожелать России нового диктатора, к тому же еще Наполеона! Это было сказано не в шутку, да и можно ли заподозрить Пестеля в способности шутить? Он говорил о Наполеоне с пафосом самым искренним. Сомневаться нельзя, эту роль он предуготовляет для самого себя… Пока лишь в мечтах, но только для себя. Ищет сподвижников. Вот для этого и пришел. Он бросил быстрый взгляд на Пестеля. Тот накладывал в блюдечко вишневое варенье и говорил:

— Малороссия — вишневые садочки, выбеленные хаты… Выйдешь в деревне за околицу — степь. Далеко видно. Я рос в Сибири. Там леса дремучие…

Оказывается, он может слово проронить не только о «Русской правде» и о Наполеоне. Нельзя так плохо думать о людях. Едва ли он способен, сколачивая Южное общество, подвергаясь постоянной опасности быть разоблаченным, думать только о самовозвеличении.

Как ни успокаивал он себя, но и после ухода Пестеля неотвязные тревожные мысли не покидали. Зачем он появился сегодня? Не для того же, чтобы проговориться о самом потаенном, в надежде найти сообщника? А может, зная о частых несогласиях деятельной группы общества с Муравьевым и Трубецким, тайными противниками объединения обоих обществ, он явился, чтобы вбить клин между теми и другими? Экое коварство! Но непохоже. Ни разу он не упомянул имени Муравьева, ни словом не осудил неповоротливость северян.

Пожалуй, правильнее и благороднее будет думать, что уверенный в скором соединении двух обществ, он просто искал единомышленников среди северян.

Неделю спустя после неожиданного посещения Пестеля к полудню собрались у Рылеева северяне. Сборище это нельзя было назвать совещанием официальным, но все же собравшиеся были оповещены заранее. Приехали Оболенский, Николай Тургенев, Митьков, Муравьев-Апостол, представляющий южан вместо уехавшего Пестеля, и Пущин. Никита Муравьев не явился, не решаясь покинуть хотя бы на несколько часов прихворнувшую жену.

Расстроенная Наталья Михайловна, с красными пятнами на щеках и на лбу, заперлась у себя в комнате. Причиной ее огорчения было неистребимое упрямство мужа. Издавна повелось, что питерские друзья Рылеева, почти не пропуская и одного дня, собирались у него на знаменитые «рылеевские завтраки». Все угощение — блюда с солеными огурцами и квашеной капустой да водка в граненых хрустальных графинах. Рылееву часто приходилось жить в столице холостяком. Наталья Михайловна по нескольку раз в году уезжала то в Подгорное к отцу, то в Батово к свекрови. Не желая себя стеснять хозяйственными заботами и тем более менять образ жизни в доме, превратившемся в некий офицерский клуб, Рылеев завел этот нехитрый порядок. Гости были довольны оригинальностью и простотой угощения. Но Наташа сгорала от стыда и старалась не выходить из своих комнат, когда приходили друзья мужа. По острогожским понятиям это был чистый позор. Воспитанное с детства провинциальное хлебосольство не могло в ней примириться с такой скудостью. Переубедить Кондратия Федоровича не было никакой возможности. Сегодня такой прием был двойным позором. Добро бы появились братья Бестужевы — Николай и Александр, люди почти родные, неспособные осудить. Но светский лев Трубецкой, князь Оболенский, сановный Тургенев… Что они подумают! Страшно представить. Нет, она ни за что не выйдет к этим гостям!

Между тем гости собирались не враз. Ждали прихода Трубецкого и Волконского и, отнюдь не пренебрегая однообразной закуской, пили за грядущие роковые дни.

Беседой завладел Тургенев и, обращаясь к Митькову, вразумлял:

— Что вы все толкуете о сочувствии к реформам! Вся страна давным-давно им сочувствует. Жаждет их. Простонародье — потому как настрадалось. Аристократия… Знаете, что мне сказал один высокопоставленный старец? Такой высокопоставленный, что даже имя его не буду называть. «Что вы, — говорит, Николай Иванович, все талдычите о крепостном праве? Не оттуда надо начинать. Видно, забыли русскую поговорку, что лестницу метут сверху». Каково?

Митьков, как видно, не сразу понял, а когда сообразил, то его всегда торжественно-неподвижное лицо озарилось широчайшей улыбкой.

Рылеев не только сразу понял, но и догадался, что речь шла об адмирале Мордвинове, под началом которого Тургенев работал в Государственном совете. Конечно, не стоило называть его имя. Анекдот неизбежно разойдется по всей столице и докатится до дворца.

А Тургенев уже говорил Пущину, жаловавшемуся на лицеприятность председателя уголовной палаты:

— Такой же случай был и в Париже. Невинно осудили одного крупного негоцианта. Ошибка выяснилась через несколько лет. И когда герцог Орлеанский спросил председателя суда, как могло случиться, что такой опытный юрист допустил явную ошибку, тот ответил: «Лошадь о четырех ногах и та спотыкается». «Может быть, лошадь, но целая конюшня?..» Куда же смотрят ваши заседатели, Иван Иванович?

Рылеев всегда завидовал светской легкости, памятливости на анекдоты, способности говорить самые острые вещи, никого грубо не задевая. Такими были Вяземский, Пушкин, Дельвиг. Таким же был и Тургенев, хотя и не принадлежал к литературной братии и считался весьма серьезным человеком. Сам же он, увлекаясь в разговоре предметами серьезными, часто впадал в неуместный дидактизм и иной раз обижал собеседников невольной поучительностью.

Трубецкой и Волконский явились почти одновременно. Приход их прервал бесприцельную болтовню.

Трубецкой сразу приступил к делу и, радуясь отсутствию Пестеля, заявил, что сейчас не может быть речи о слиянии Северного и Южного обществ. Главным аргументом против такого соединения, по его мнению, было различие между муравьевской и пестелевской конституциями. Они несходны и по духу, и по сути. Волконский возразил, что это не должно служить препятствием. Время не терпит, и уставные пункты можно развить и согласовать и после переворота. Заспорили и как всегда ушли в сторону от предмета, о каком толковали.

Рылеев слушал эти не слишком связные речи и, вспоминая свою недавнюю встречу с Пестелем, понимал, что разногласия лежат гораздо глубже, чем это могло показаться. Трубецкому и отсутствующему Муравьеву хотелось оттягивать объединение, потому что они не столь ревностно, как следовало бы, занимались делами общества и энергический, целенаправленный Пестель без труда оттеснил бы их от руководства. В свою очередь Пестель тоже не стремился устранить разногласия и только торопился захватить власть, стать диктатором, пренебрегая интересами Великого собора, осуществляя лишь свой план устройства России. А там… Можно работать над проектом конституции хоть годами. Как печально, что задуманное ими всеми благороднейшее, бескорыстнейшее предприятие превращается в игру самолюбий.

Он вскочил с дивана и внятно сказал:

— Нужна третья конституция.

Все примолкли, а он продолжал:

— Я не сторонник ни той, ни другой конституции, но одно мое мнение немногого стоит. Нужен третий проект, объединяющий все ценное в обеих конституциях и принятый большинством обоих обществ. Я повторяю, большинством. Иначе это будет опять пустая игра личных самолюбий. Но и эта конституция должна быть представлена Великому собору как проект, а не насильственно навязана ему. Иначе это было бы нарушением прав народа.

Он говорил так обстоятельно и спокойно, доводы его были так ясны и убедительны, что все и даже те, кто несколько минут назад настаивали на противоположном решении, единодушно с ним согласились.

С неумолимой настойчивостью Рылеев повторил:

— Мы вправе разрушать то правление, которое почитаем неудобным для своего отечества. Утверждать новый устав может только Великий собор.

На совещании решили, что соединение обществ полезно и необходимо, и поручили членам думы произвести окончательные переговоры с Пестелем.

Когда все разошлись, усталый Рылеев бросился на оттоманку, закинул руки за голову. В комнату вошла Наташа, присела рядом, в знак примирения погладила его руку.

— Не знаю, что выиграл Пестель, посетив меня, но я благодаря этой встрече выиграл сегодняшнее совещание. Я узнал его, догадался о потаенных мыслях, — продолжал он. — И если он человек опасный для отечества и для общества, то надо его не выпускать из виду и знать все его движения.

— Опасный? — переспросила Наташа. — Значит, он вредный?

— Глупышка! Хирург, делающий операцию, тоже опасен. Она может кончиться смертью, а может спасти жизнь.