Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве

17. ЭТИ ТОРОПЛИВЫЕ ЮЖАНЕ

Временами он, не сказавшись, убегал из дома. Будто мгновенно уносил его вихрь, как уносит, ворвавшись в окно, забытый на столе листок бумаги. Дома он был нужен всем — офицерам из тайного общества, канцеляристам из Российско-американской, посыльным из цензурного управления, Наташе, Настеньке. Он еще мог что-то делать дома, но думать не мог. И убегал на улицы, где в городской сутолоке чувствовал себя в счастливом уединении. Какое счастье!

Он всегда брел без цели, не выбирая пути, не стремясь к любимым уголкам и закоулкам, да их не было в величавой, холодной столице. Северная Пальмира! Пышные, казенные слова.

В этот раз он забрел в Летний сад. Апрель выдался непривычно теплый. Было душно. Собиралась гроза. Он устал и присел на скамейку в дальней аллее, в стороне от гуляющих.

Уединение оказалось недолгим. Еще издали он увидел высокую фигуру штабс-капитана Поджио. Широкоплечий, стройный, с тонкой, по-кавказски перетянутой талией, любящий принимать картинные позы, будто позируя для портрета во весь рост, на этот раз он шел понуро опустив голову, даже немного сутулясь. Поздоровавшись, сел рядом, молча уставился в землю, вертя в руках какую-то бумажку, свернутую трубочкой.

— Вы что-то невеселы сегодня, — заметил Рылеев.

— Жалко Мишу.

Ответ прозвучал наивно, по-детски. Сдерживая улыбку, Рылеев спросил: Какого Мишу?

— Бестужева-Рюмина. Влюблен…

— И это повод для огорчения? Но, быть может, безответно?

Поджио махнул рукой.

— С полной взаимностью, пылкой, страстной. Но… тупизна. Обычная родительская тупизна. Не соглашаются на брак.

— Это препятствие преодолимое. Я тоже получил родительское благословение, приставив к своему виску дуло пистолета. Как видно, молодой человек робок, не красноречив?

Рылеев хитрил. Теперь, после встречи с Пестелем, он уже знал несколько больше о Южном обществе, знал, что Михаил Бестужев-Рюмин — самый деятельный его участник. Знал он также, что Иосиф Поджио входил в Южное общество и связан дружескими узами с южанами, особенно с Барятинским, которого Пестель засылал в Петербург, чтобы расшевелить «дремлющих» северян и вынудить у них согласие на объединение. Ему уже давно хотелось понять, как расположены силы в Южном обществе, а еще более, какова там власть над умами у Пестеля. Незаурядность его он оценил уже давно, но был еще не вполне уверен в первом впечатлении.

Случайно встреча с Поджио могла оказаться небезынтересной.

Поджио легко поймался на небрежную рылеевскую фразу.

— Михаил робок? Не красноречив? Да стоит ему рот раскрыть, за ним пойдут на край света. Он душа Южного общества!

— Душа? А кто же Пестель?

— Пестель — ум. Всеобъемлющий, глубокий ум. Но знаете, что мне однажды сказал о нем Бестужев-Рюмин? Вот что он сказал: Пестель глубоко уважаем в обществе за необыкновенные способности и ум. Но недостаток чувствительности — причина того, что его не любят. Чрезмерная недоверчивость отталкивает от него всех. Нельзя надеяться, что связь с ним будет продолжительна. Все приводит его в сомнение, и через это он делает множество ошибок. Людей он мало знает. А я, стараясь его распознать, уверился в одной истине — есть вещи, которые можно понять только сердцем. Но они остаются вечной загадкой для самого проницательного ума.

— Пожалуй, верная оценка, — задумчиво произнес Рылеев, сверяясь со своими мыслями, и спросил: — Значит, между ними вражда?

— Нисколько. Их объединяет цель, и разница характеров тут не помеха. Да и можно ли сравнивать двадцатилетнего юнца с тридцатилетним Пестелем? Правда, ума и опыта Мише много прибавляет Сергей Муравьев-Апостол. Это такая дружба! Сам Павел Иванович Пестель говорит, что Сергей Муравьев-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин — одно лицо. Многих удивляет эта пылкая дружба, это единодушие в самых ничтожных мелочах, при разнице в летах и званиях — подполковник Муравьев-Апостол и прапорщик Бестужев-Рюмин!

— Верно, в этом Мише Бестужеве-Рюмине таится какая-то таинственная притягательная сила? — улыбнулся Рылеев. — Ведь и вы тоже опечалены его сердечными делами.

— Со мной дело совсем другое, — живо откликнулся Поджио. — Бестужев влюблен в мою свояченицу Екатерину Андреевну Бороздину, дочь сенатора. Признаюсь, я женился на ее сестре Марии тоже против воли ее отца. Но это все позади. Все примирились. Так теперь против брака Миши настроены его родители. Не из-за невесты, а потому что слишком молод, в ничтожных чинах, еще без права выходить в отставку, хотя он вот-вот будет произведен в подпоручики. Чудесный малый! Сергей Муравьев как-то признавался мне, что единственными счастливыми минутами в нашем захолустье он обязан Бестужеву, что нельзя иметь лучшего сердца и ума, что он даже не сознает всех своих достоинств, не догадывается, как много в нем хорошего. Ведь их дружба началась еще в Семеновском полку. Оба они оттуда, — он вдруг поглядел на свою руку, потом на небо и сказал: — Смотрите-ка, уже капает и туча совершенно черная. Сейчас начнется ливень! Промокнем до костей. Тут в двух шагах кофейня, за углом, с подачей горячительных напитков. Пошли?

В совершенно пустой в этот дневной час чистенькой кофейне, где им подали сотерн сомнительного качества и прекрасный кофе, словоохотливый Поджио еще более разговорился. Как видно, он был дружен и с Бестужевым, и с Муравьевым-Апостолом, и, вспоминая о них, поднимался даже до поэтических метафор.

— Они неразделимы, — повторял он, — как неразделим костер и поднимающееся из него пламя. Муравьев-Апостол — источник тепла и света, а Бестужев — пламя, зажигающее все вокруг. Без костра не было бы пламени, но огонь уносится далеко от своего источника. Люди забывают о костре и видят только стремительное пламя, рвущееся вдаль… — Вдруг он рассмеялся: — Но все-таки в Мише много детского. Он ухитрился прибавить себе три года, чтобы не так неловко было в тайном обществе среди генералов и полковников. И, забывшись, писал родителям «ваш двадцатичетырехлетний сын имеет право». Родители негодовали: «Он пытается нас обмануть!»

И с новым жаром начинал рассказывать о необычайной стремительности, неукротимой энергии Бестужева-Рюмина.

Он сумел связаться с поляками, с польским тайным «Патриотическим обществом» и передать им от имени южан, что Россия предпочитает иметь благодарных союзников вместо тайных врагов. Что после государственного переворота и окончания преобразований будет сделано новое начертание границ, и области, недостаточно обрусевшие, чтобы быть душевно привязанными к пользе России, отойдут к Польше.

От поляков он мчался к Пестелю, и тот, опасаясь, что в случае переворота поляки воспользуются слабостью нового правительства, возведут на престол наместника Польши великого князя Константина Павловича, поручил Бестужеву потребовать от поляков немедленного истребления цесаревича.

Много разъезжая по югу России, Бестужев неожиданно обнаружил под Новоград-Волынском еще одно тайное Общество соединенных славян, созданное офицерами, братьями Борисовыми и ссыльным поляком Люблинским.

Это была бесценная находка. У Южного общества могли оказаться существенные резервы. Их надо прочно привязать, привлечь к себе. И Бестужев с первого же раза так воспламенил, зажег своими речами вновь открытое общество, что его слушали не прерывая, как завороженные.

И так велика была сила магнетического обаяния этого юноши, что слушавшие офицеры, в большинстве старше его годами и чинами, видели в нем полномочного посла огромного тайного сообщества, которое уже готово к перевороту. И, охваченные предчувствием великих событий, они целовали образок, снятый с груди Бестужева, и клялись, что готовы покуситься на жизнь государя…

За окном стало совсем темно. Ливень хлестал по стеклам, на крышу маленькой кофейни, как булыжники, обрушивались раскаты грома. Среди дня принесли свечи и поставили тройной канделябр на столик между бутылками. Рылеев слушал, забыв свое намерение спокойно разобраться в отношении южан к своему диктатору, захваченный волнением несколько захмелевшего Поджио. И этот полумрак, и зигзаги молнии, громыханье грома помогали ему еще живее представить сборище, где-то в далеких степях Малороссии, внимающее вдохновенному юному пророку.

Поджио примолк и, картинно облокотившись на спинку стула, устремил вдаль взгляд неподвижных черных глаз. Рылеев обернулся. Там промелькнула фигурка белокурой немочки-служанки в розовом фартучке. «Гусар остается гусаром», — вздохнул про себя Рылеев и, чтобы вернуть собеседника к увлекательному разговору, спросил:

— А что же делал Муравьев-Апостол, пока Бестужев носился из полка в полк? Его роль скромнее?

— Смотря на чей взгляд, — сказал Поджио. — Пока Бестужев мчался, как метеор, развивая свои действия вширь, Сергей Муравьев-Апостол шел на глубину. Мне думается, никто из Южного, а тем более из Северного общества не был так близок с солдатами, как он. Беседовать с ними, пробуждать в них чувство собственного достоинства, осторожно внушать им сознание своих прав, казалось, было для него великим наслаждением. И прямо надо сказать, солдаты относились к нему с каким-то религиозным обожанием. Впрочем, и офицеры тоже. Это человек редкой доброты и, я бы сказал, женской чувствительности.

Он помолчал и, как-то смущенно улыбаясь, продолжил:

— Тут мне вспоминается один редкий случай, когда Миша потерпел некоторую неудачу. Обворожив Соединенных славян, полностью привлекши их на свою сторону, Бестужев-Рюмин и еще несколько человек из Южного общества приехали под Новоград-Волынский договариваться об окончательном соединении обоих обществ, Миша говорил, как всегда, увлекательно, утверждал, что наша революция станет подобна испанской и не будет стоить ни единой капли крови, ибо ее произведет только армия без участия народа. Эта революция навечно утвердит свободу и благоденствие народа. Император падет, и, подняв знамя свободы, мы провозгласим конституцию!

Но его сразу прервал Борисов 2-й: «Какие же меры будут приняты для введения конституции? Кто и как будет управлять Россией до образования нового правительства?»

Не задумываясь, Бестужев ответил: «Пока конституция не будет окончательно доработана и утверждена, Временное правление займется внешними и внутренними делами. И это может продолжаться лет десять».

«Выходит, что ради избежания кровопролития для полного порядка, — сказал Борисов 2-й, — народ будет вовсе устранен от участия в перевороте? Что только военные произведут и утвердят его? Кто же назначит членов Временного правления? Неужто одни военные? По какому праву их выборные целых десять лет будут управлять всей Россией? Кто и чем поручится, что один из членов вашего правления, поставленный воинством и поддержанный штыками, не станет новым тираном?»

Бестужев пришел тогда в полное негодование: «Как в голову приходят такие вопросы! И вы задаете их нам! Нам, которые убьют как-никак законного государя? Так неужели же мы отдадим власть новому деспоту! Никогда!»

Но Борисов продолжал с нарочитым хладнокровием: «Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его славой и величием, а над убийцами, над пламенными патриотами восторжествовал малодушный Октавиан, юноша восемнадцати лет…»

— А Пестель был знаком с этим Борисовым 2-м? — с живостью перебил его рассказ Рылеев.

— Понятия не имею. Я этого Борисова и видел-то только один раз. А почему вы интересуетесь?

— Должно, ему был бы полезен такой здравомыслящий собеседник. Южане ведь с ним не решаются спорить?

— Это верно. Не переспоришь. — Он глянул в окно: — Смотрите-ка! А ведь дождь кончился. И тучу унесло.

И верно, в солнечном свете, уже заливавшем комнату, свечи горели бледным, желтоватеньким светом.