Такая долгая полярная ночь.

Глава 18

Вероятно, тюремная камера, несправедливость «самого справедливого суда» в Советском Союзе, понимание безнадежности своего положения — все это как-то ожесточило меня, я мысленно простился с жизнью, точнее с перспективой выжить, остаться в живых. Возможно, это определило мое, я бы сказал, непокорное поведение. После мелкого конфликта с воришкой меня никто не беспокоил, и я продолжал ехать «с комфортом», т.е. лежа на верхней полке. Я заметил, что ко мне приглядывается один из сидящих внизу, на нижней полке. Это был по сравнению с мной уже не молодой человек с худощавым лицом, темными седеющими волосами, невысокого роста, на одной руке отсутствовали ногтевые фаланги пальцев. Лицо не выражало каких-либо черт «приблатненности», напротив, оно носило отпечаток перенесенных страданий и было достаточно интеллигентно. Его национальность я безошибочно определил еще до того, как он заговорил со мной. Еврей, возможно, из технической или научной интеллигенции, подумал я. Он попросил у меня разрешения забраться ко мне на полку, посидеть со мной рядом и побеседовать. Видно было, что он мается душой, желая с кем-либо поговорить, но собеседника не находит. Он сказал мне, что его фамилия Шехтер, что он бывший директор ленинградского завода «Электросила». Его обвинили, что он польский, английский и еще какой-то шпион, планомерно занимался вредительством и чуть ли не готовил на заводе диверсию. Конечно, все эти обвинения были плодом больной и извращенной фантазии примитивно мыслящего следователя. Но в те времена произвола и беззакония дегенераты и убийцы «состряпывали» дела и получали за свои гнусные деяния награды и поощрения по службе.

Шехтер рассказывал мне, как его избивали, заставляя подписать все, сочиненное следователем. Рассказывал, как следователь бил его наганом, завернутым в газету, и, когда несчастный от такого удара по голове валился со стула, приговаривал: «Ишь какой интеллигент, падает, когда его гладишь по голове газетой». Несмотря не пытки Шехтер не подписывал бумаги, сулящей ему расстрел. Он хотел жить. И вдруг… следователя-палача сменил другой, весьма вежливый и любезный, сочувственно говорящий и осуждающий методы предыдущего следователя. В одну из таких «бесед» следователь потянулся рукой к пачке бумаг на столе, а Шехтер отшатнулся, точнее шарахнулся от протянутой руки следователя, думая, что он хочет ударить. До чего выработали негодяи у несчастного рефлекс самоспасения! Следователь сочувственно посетовал, дескать, до чего довели человека. Потом следователь достал из вороха бумаг фотографию и показал ее Шехтеру. Это было фото его жены с ребенком. «Вот вы отказываетесь подписать эти бумаги, неужели вы хотите, чтобы и с ними было то, что с вами?» — спросил этот психолог-следователь и ткнул пальцем в фотографию. «И я все подписал!» — воскликнул Шехтер, заканчивая свое повествование. Потом был суд, неправедный и гнусный, большой срок, Север, лесоповал, отмороженные пальцы. Возвращался Шехтер после пересуда, куда его вывозили с Севера. Приговор оставили в силе и прежний, и этот несчастный снова по этапу шел туда, куда его забросит злая воля новых опричников.

Наконец мы прибыли на вокзал Хабаровска, и нас стали высаживать из столыпинских вагонов. Поезд наш стоял на втором пути. По перрону ходили пассажиры, было немало людей, конечно, вольных. Около нас кругом была охрана. Вот нас всех «выгрузили» и построили на рельсах первого пути по пятерке в ряд. Потом раздалась команда: «На колени!» Вся масса этапируемых покорно опустилась на колени. Возможно, это было с их стороны мудро. Остался стоять я один. И тут вся гордость моих предков, вся их ненависть к произволу и тирании, все отвращение к унижению человеческого достоинства горячей волной охватили меня. И я, понимая, что мне за это будет, звонко во весь голос крикнул: «Не стоял я перед вами на коленях и не буду стоять!» Люди на перроне стали смотреть на меня, многие, идущие, остановились. Ко мне приблизился командир охраны, а я стою и смотрю ему в глаза. Жду удара или выстрела в упор. Но… присутствие публики, с интересом наблюдающей за этой сценой, предотвратило, казалось, неизбежное. И что меня несказанно удивило, этот командир конвоя мягко сказал: «Не становитесь на колени, просто сядьте на свои вещи». И я сел на тот жалкий узелок, который был моими вещами.