Такая долгая полярная ночь.

Глава 63

Было лето, нам, составлявшим оперативную группу, предстояло пешком пройти приблизительно 150 км к тому месту, где были обнаружены человеческие останки. Группа состояла из пяти человек: оперработник Григорий Листопадов, лейтенант охраны, проводник стрелок охраны Кичигин, я в качестве судебно-медицинского эксперта и один заключенный в качестве понятого. Мои сборы были недолгими: в рюкзак я положил выданные мне продукты, шерстяной подшлемник, шерстяные перчатки, жилет на меху и накомарник, за голенищем — финский нож, изделие лагерных умельцев, а в кармане — медицинские резиновые перчатки. Опер и лейтенант с пистолетами, Кичигин с винтовкой-«трехлинейкой». Полярный день, солнце не сходит с небосклона, мы идем за стрелком-проводником. Он сибиряк, в прошлом охотник, молчалив. Когда идем долиной по берегу реки или недалеко от реки, берега которой поросли тальником в человеческий рост, Кичигин снимает с плеча винтовку и вглядывается в тальник. Я его понимаю: летом медведь отдыхает в тени, в зарослях тальника. На коротких привалах немного подкрепляемся взятой в поход едой, запиваем водой из речки. Достает гнус, комары не проникают сквозь сетку накомарника, зато мошка ухитряется жалить шею. На сетке накомарника и на шее сплошной паштет из раздавленной мошки. На привале кладу ноги на рюкзак, повыше, чтобы отдохнули. Из долины подымаемся на горный перевал и далее по крутизне сопки, где местами лежит снег. Достаю из рюкзака теплые вещи. Мои спутники зябнут, так как ветер на сопке и на горном перевале холодный. Листопадов удивляется и говорит мне: «Вижу, что вы опытный и предусмотрительный человек, вы предвидели, очевидно, где мы пойдем». Я ему отвечаю: «Просто я не первый год на Чукотке, уже ознакомился с ее природой: в долине комары, на сопках можно замерзнуть». Мы спустились в долину, и снова нас атакуют комары и всюду проникающие мошки. Сибиряк Кичигин, наш проводник, метким выстрелом из винтовки пулей убил куропатку. Подобрал ее и тут же говорит: «Зря убил, варить не в чем, да и на пятерых это мало». Я прошу: «Дайте мне». Он, не успев бросить в кусты убитую птицу, отдает ее мне. Я привязываю куропатку за лапки к ремешкам рюкзака. Где-то в тальнике на другом берегу речки рявкнул медведь. Идем дальше. Наконец, мы пришли на летнее стойбище чукчей, пасущих колхозное стадо оленей. Пастухи с семьями жили в нескольких ярангах. Нас встретил стрелок из охраны, который оставался до прихода нашей группы вблизи найденных человеческих останков. Листопадов и лейтенант приняли решение отдохнуть после такого перехода — за двое суток более 150 км, а потом пойти к месту, где лежат останки человека (одного или двух?). Листопадов, как оперработник он возглавлял нашу группу, лейтенант и я вошли в ярангу пастуха Еттуги. Он отсутствовал — пас стадо оленей. Я поздоровался по-чукотски и был приятно удивлен, что увидел свою знакомую, медицинскую сестру из Певекской районной больницы Олю, а по чукотски Нутэрультинэ и ее мать Тейунны. Оля мне объяснила, что у нее отпуск, и она отдыхает у родителей и помогает по хозяйству маме. Я отдал ей куропатку и попросил сварить для нас. Опер и лейтенант повалились на постланные оленьи шкуры, собираясь спать. Тейунны вытащила из кожаного мешка шкуру белого оленя и постлала ее мне. Это был знак особого уважения, так как такая шкура стелется невесте. Я переобулся, разостлал портянки на траве, освещенной солнцем. Переход все же сказался, и я быстро уснул Проспали мы часа два. Оля разбудила нас, сказав, что куропатка уже сварилась. Я поблагодарил ее. Тем более надо было благодарить, что в кастрюле с кусками сваренной куропатки были немалые куски оленьего мяса. Мы, трое, с аппетитом уплетали это угощение, а Листопадов не удержался и сказал, что он очень удивлен отношением чукчей ко мне. Он, обращаясь ко мне, спросил, как можно объяснить, что я, фельдшер Толмачев, принят ими как свой, как близкий им человек. Он добавил, что видел, как мать Оли сидела около меня и веткой отгоняла от моего лица, пока я спал, комаров. Я ответил, что чукчи ценят и уважают меня за честность, за прямоту и бескорыстность в отношениях с ними, за то, что я никогда не обидел ни одной их женщины или девушки, за медицинскую помощь, когда работал на 47 км в медпункте.

Конечно, я не сказал, что Оля, моя коллега, мне нравилась. Своей миловидностью она была похожа на японку. А, очевидно, во мне жила еще моя детская память о моей бонне Куа-сан, которую я очень любил и у которой учился японскому языку. Но в то время об этом лучше, безопаснее было не вспоминать и не говорить. Я сказал, что родители Оли знают меня еще с тех пор, когда я работал в медпункте 47-го километра. Однажды Еттуги и Тейунны, возвращаясь из Певека, зашли ко мне в медпункт. Оля сказала им, что именно у меня им будет оказан добрый прием, именуемый гостеприимством. Однако их видели стрелки охраны. Они зазвали к себе отца Оли, напоили его до пьяна и уговорили позвать к ним в их помещение жену. Метод был у них обычный — напоить женщину и коллективно, по-товарищески ее пьяную насиловать. Мне известны были такие случаи, когда эти деятели МВД, эти законники, творили такую пакость, коллективно пользуясь телом беспомощной пьяной женщины. Ко мне в медпункт тогда пришел охранник и сказал, обращаясь к Тейунные, что ее зовет муж. Я понял, что затеяли эти звери, и сказал ей по-чукотски: «Нельзя, я запрещаю выходить из медпункта, пусть она спит здесь». Охраннику сказал, чтобы он передал ее мужу, что ей нездоровится, она устала и никуда не пойдет. Вот это помнили отец и мать Оли. Всю эту историю я рассказал Листопадову.

Место, где лежали останки человека, находилось довольно близко от яранг пастухов. Мы пришли и увидели то, что для поверхностного взгляда было загадочным: в тундре отдельно лежала голова человека в зимней лагерного образца шапке, подвязанной тесемками под подбородком, отдельно лежали две ноги, обутые в валенки, отдельно в стороне в ватной телогрейке лежали обе руки с лопатками, причем руки были в рукавах телогрейки, остальная часть человека, т.е. туловище в расстегнутом лагерном бушлате и рваной гимнастерке лежало отдельно. Листопадов приготовился писать, зафиксировав положение тела по компасу. Он должен был записать все то, что я скажу на основании осмотра этих фрагментов человека. Я надел резиновые перчатки и приступил к работе. Осмотр бушлата убедил, что огнестрельных отверстий на нем нет, нет и следов крови. Понятой узнать человека не мог, так как песцы изгрызли лицо. Но было ясно, что это заключенный. На ребрах, ключицах и костях бедра видны были следы зубов крупного хищника. В кармане остатков гимнастерки были обнаружены деньги — 800 рублей. Ног, как я уже говорил, было две, лежали они порознь, отделенные острыми зубами хищника от таза. Один валенок был подшит тонким войлоком, так как очевидно при сушке был обожжен огнем. Опер Листопадов записывал мой вывод из осмотра останков человека: человек не был убит, он зимой (об этом свидетельствует его одежда) в сильную пургу замерз, а летом его, уже после того как обгрызли лицо песцы, нашел медведь, который оторвав голову, рванул бушлат, бушлат расстегнулся, но телогрейка была крепко застегнута, тогда медведь разгрыз ключицы и оттащил телогрейку с руками в сторону и занялся поеданием внутренностей и бедер своей находки, предварительно отгрызя ноги от тазовых костей. Как этот человек оказался в тундре вдали от лагеря, очевидно, выяснит оперработник. Когда все эти выводы записывал Листопадов, подошли чукчи и рассказали, что были очень встревожены, заметив недалеко от пасущихся оленей огромного бурого медведя. Медведь был значительно крупнее обыкновенного тундрового бурого медведя, который обычно весит 80-120 кг. Этот же был так велик, что чукчи были озадачены, откуда такой явился. Он дважды приходил к определенному месту в тундре и там что-то рвал лапами. Чукчи издали наблюдали, не зная, чем занят медведь, и опасаясь за своих оленей. Решили этого могучего зверя застрелить. Когда он снова стал копаться лапами на том же месте, ползком приблизились трое чукчей. Первым стрелял самый молодой из японского карабина (трофейные винтовки немецкие и японские продавались в полярторге по 100 рублей за штуку). То ли рука дрогнула, то ли оружие было уже давно в деле, но вместо головы зверя была прострелена его передняя лапа. Зверь встал во весь свой огромный рост и увидел трех чукчей. Второй, стрелявший поспешно стал стрелять, передергивая затвор винтовки. Пули попадали, а зверь бросился к чукчам. Тогда самый старший из них, старик Тынаурхгакай сел и с упора на колена своих ног, когда медведь был уже от них метрах в двадцати, выстрелил в медведя из новенького крупнокалиберного американского винчестера. Пуля попала в шею зверя и как перерубила топором горло и позвонки. Мясо медведя отдали ездовым лайкам, а шкуру повесили сушить. Она была от верха яранги до самой земли. А череп был поистине огромен. Это был бурый камчатский медведь, а они весят до 700 кг и ростом 2,5 м. У меня сохранился блокнот того времени. В нем я записал: с 22 августа 1947 года по 25 августа пройдено 158 км со средней скоростью 4 км/час.

Установить личность погибшего Листопадов не мог и вынужден был сказать, что заключенных было двое, их некто из начальства в декабре накануне Нового года послал к чукчам купить оленя. По рассказу чукчей эти заключенные купили тушу оленя и, несмотря на предупреждение о близкой пурге, ушли. «Где же второй?» — спросил Листопадов. Я ответил, что пурга их разбросала в разные стороны, и второй, вероятнее всего, дошел до берега реки, свалился с обрыва на лед и замерз, а весной вода унесла его со льдом в море. Листопадов со мной согласился, он, кстати, за это расследование получил благодарность. Не знаю, был ли нагоняй тому, кто послал двух заключенных покупать оленей. Должен добавить, что пришлось простым способом разрешить сетования Листопадова о том, что невозможно установить, кто из погибших был найден медведем. Я взял кисти рук того, кто был человеком и у кого, видно, оставался небольшой срок до освобождения. Иначе бы заключенного не отпустили в такую «командировку» за оленьим мясом. Кожа на пальцах несколько мумифицировалась, но я в больнице ввел шприцем раствор формалина в подушечки пальцев, и опер смог произвести дактилоскопию. Скажу объективно, что Листопадов относился ко мне вежливо, корректно, без такого распространенного хамства по отношению к заключенным, какое было принято у этих надзирающих и караулящих. Он прежде всего видел во мне знающего человека, а не политзаключенного.

И снова меня в качестве судебно-медицинского эксперта пригласили в компании с Листопадовым в район Северного, где геологи, разведывавшие залежи урановой смолки, обнаружили в распадке останки человека. Была уже осень, на сопках и горных перевалах появился снег. В мрачном распадке, где торчали голые скалы, и не было признаков ничего живого, лежало то, что когда-то было человеком. Скелет в одежде лежал навзничь по склону, головой вниз. Я говорю головой, но это был череп в шапке. Одежда лагерного образца, а обувь — ватные чуни в галошах свидетельствовала, что это беглец-заключенный, бежавший лет 8 тому назад, так как только тогда в лагерях на Чукотке выдавали такую обувь. Под лохмотьями лагерных штанов были меховые из оленьей шкуры брюки. На берцовых костях кое-где сохранилась мумифицированная кожа. «Кто бы это был?» — задумчиво произнес Листопадов. Я, рассматривая кусочки мумифицированной кожи на подбородке черепа сказал: «Это не русский, не европеец, это был человек монголоидной расы, скорее всего это чукча, беглец из лагеря, наведите справки, кто лет 8 тому назад был из чукчей осужден и бежал из лагеря». Листопадов удивленно поинтересовался, как я могу делать такие выводы. Я ответил, что у русского беглеца за время побега отросли бы волосы на подбородке, здесь же кожа без волос, состояние суставов и скуловые кости черепа тоже говорят в пользу моего вывода о времени и национальности, да и одежда погибшего говорит в пользу моего мнения. Все подтвердилось: лет 8-9 тому назад трое чукчей убили заготовителей оленей. Двое умерли в лагере, третий бежал. Когда я освободился, в райотделе уговаривали меня списать находку на Локутя, но я наотрез отказался.