Таллеман де Рео Ж. Занимательные истории

Сен-Жермен

Сен-Жермен ничего не знал о намерениях Королевы-матери. Кардинал-инфант был в этом уверен и, дабы обеспечить его существование, назначил его на должность прево, приносившую двенадцать тысяч ливров ренты; быть может, он хотел привлечь его на свою сторону, чтобы тот писал против кардинала Ришелье. После смерти Ришелье этот человек вернулся в Париж, ибо получал такие же доходы с другой должности прево, которую занимал в Провансе, и не захотел пользоваться деньгами по той должности во Фландрии, дабы никто не смог обвинить его в сношениях с врагом. Здесь он квартирует у своей сестры, которой платит двенадцать тысяч ливров в год. Он получает еще три тысячи ливров в другом месте, а когда ему удается выкроить кое-что из жалования (ибо он занимает не знаю уж какую там еще должность) или пенсии, распределяет эти деньги между двумя дочерями своей сестры. Он ни за что не желает пользоваться доходами с двух должностей прево, говоря, что те, кто наделил его ими, действовали незаконно.

Кардинал де Ришелье, дабы прибрать к рукам Адмиралтейство и стать полноправным хозяином как на суше, так и на море, пустил слух, будто неподалеку от Байонны несколько испанских галионов[167] Вест-Индского флота потерпели крушение, и сообщил об этом Королю. В то же время несколько подосланных лиц убеждали Его Величество, что из-за отсутствия чиновника, ведающего делами, связанными с кораблекрушениями, может пропасть весь груз этих галионов и что необходимо создать должность суперинтенданта по мореплаванию; и тут же стали обсуждать кто бы мог надлежащим образом справиться с такой должностью; перебрав множество лиц, они сочли, что только Кардинал способен занять этот пост; итак, они внушили Королю, что ему следует переговорить с г-ном де Ришелье. Его Величество предложил эту должность Кардиналу; тот поначалу сказал, что и без того слишком занят, ему не снести на плечах такое бремя, — словом, заставил себя усиленно упрашивать, прежде чем дал согласие. Эта должность делала ненужной или излишней должность адмирала, а посему г-н де Монморанси охотно согласился обсудить вопрос о должности адмирала Западного флота, которую занимал. Г-н де Гиз в вопросе о должности адмирала Восточного флота был менее уступчив и, в итоге лишился званий и Адмирала и губернатора Прованса.

О всемогуществе Кардинала рассказывали историю, которою Буаробер потешал Его Высокопреосвященство. Полковник Хейлброн, шотландец, человек уважаемый, проезжая верхом по улице Тиктон, вдруг чувствует, что его подпирает. Он бросается в ворота дома какого-то горожанина и облегчается тут же на дорожке. Выбегает хозяин и поднимает шум; наш полковник крайне смущен. Тогда его слуга говорит горожанину: «Мой хозяин служит у г-на Кардинала». — «О, сударь, — отвечает горожанин, — коли вы служите у Его Высокопреосвященства, вы можете … где вам угодно».

Это тот самый полковник, который говорил на своем тарабарском наречии, что, ежели пуля свое назначение имеет, избежать ее никак невозможно. Отец Жозеф, показывая пальцем на карту, говорил: «Речку мы перейдем здесь». — «Но, господин Жозеф, — отзывался полковник, — ведь ваш палец не мост».

Кардинал устроил так, что Король обратил внимание на Лафолена, дворянина из Турени, и приказал ему, якобы без ведома Кардинала, ни на шаг не отходить от Его Высокопреосвященства, не допускать, чтобы его слишком утомляли, и требовать, чтобы с ним беседовали лишь в тех случаях, когда необходимо сообщить ему нечто весьма важное. Это было до того, как у Кардинала появился постельничий и учреждена была его личная охрана. Этот Лафолен был самым знаменитым едоком при Дворе. Другие говорили: «Эх, хорошо бы нынче поохотиться!» — «Эх, хорошо бы сейчас прогуляться!». — «Эх, хорошо бы сыграть в мяч, потанцевать!» и т. д., а он твердил одно: «Эх, хорошо бы нынче поесть!». Выходя из-за стола, он читал благодарственную молитву так: «Господи, будь милостив ко мне и дай переварить все, что я съел».

Наш д'Эпернон был одним из самых стойких людей, но и ему пришлось пойти на мировую, и он приехал верхом в Монтобан для свидания с Кардиналом. «Перед вами, — сказал д'Эпернон, — несчастный старик». Кардинал не мог ему простить, что, когда во время осады Ларошели кто-то застал д'Эпернона с молитвенником в руках, тот заметил: «Приходится волей-неволей заниматься чужим ремеслом, раз другие занимаются нашим». Сына своего он назвал кардиналом Валэ[168]. Зато он сильно напугал Ришелье в Бордо, явившись к нему в сопровождении двухсот дворян в то время, как тот был один и лежал в постели. Этого Кардинал никогда ему так и не забывал. Когда Кардинал был назначен генералиссимусом в Италии, д'Эпернон заметил в шутку, что Король оставил за собой одну лишь обязанность — исцелять от золотухи[169]; а когда г-н д'Эффиа был пожалован маршалом Франции, он заявил ему: «Вот, господин д'Эффиа, вы и маршал Франции. В мое время маршалов делали мало, но, по крайней мере, они чего-то стоили».

Кардинал не мог переварить, когда его упрекали в незнатности происхождения, и ничто так не досаждало ему, как упоминание об этом. (При осаде Ларошели г-н Ларошфуко, в ту пору губернатор Пуату, получил приказ собрать всех дворян своего края. Через четыре дня он собирает полторы тысячи дворян и заявляет Королю: «Государь, здесь нет ни одного, который не был бы моим родственником». Г-н д'Эстисак, младший брат губернатора, говорит ему: «Вы совершили грубую оплошность. Племянники Кардинала пока что только нищие, а вы хотите нос задирать. Будьте поосторожнее, губернатор!». В следующем же месяце Кардинал снял Ларошфуко с его поста и назначил губернатором человека, который не пользовался таким доверием. Это был Парабель.

Когда герцог Веймарский приехал в Париж, граф де Парабель, порядочный глупец, отправился к нему совершенно запросто и дошел в своей наглости до того, что спросил у герцога, почему тот дал битву при Нордлингене[170]. Герцог спросил на ухо у маршала де Ламейре: «Что это за хлыщ с голубой лентой через плечо?». Маршал ответил: «Да он форменный дурак; не обращайте внимания на то, что он говорит». — «За что же ему пожаловали голубую ленту?». — «В ту пору он не казался еще таким сумасбродом».)

Великий приор де Лапорт, заметив, что кардинал де Ришелье у себя в доме не уступает дороги принцу Пьемонтскому, впоследствии герцогу Савойскому, громко заявил: «Подумать только, что внук адвоката Лапорта проходит впереди внука Карла V!».

Когда Окенкур-отец, главный прево, попросил Кардинала назначить его Хранителем печати капитула Ордена Святого Духа[171], Кардинал сказал ему: «Подумаешь, какая почетная должность!». — «А меж тем именно благодаря ей ваш отец стал рыцарем Ордена», — ответил тот. Тем не менее он остался в милости у Ришелье.

Памфлеты, которые печатались в Брюсселе против Кардинала, жестоко огорчали его. Он сильно был ими удручен, и они немало способствовали его решению объявить войну Испании; но пошел он на это главным образом для того, чтобы дать почувствовать, сколь он необходим. Более всего вывела его из себя известная сатира в тысячу строк, в которой немало огня, но не более того. Из-за этой сатиры Кардинал засадил в тюрьму множество людей, но так ничего и не смог узнать. Я вспоминаю, как, желая прочесть ее, люди запирали за собою двери: тирана этого страшно боялись. Я полагаю, что сатира исходила от кардинала де Реца; толком, однако, ничего неизвестно.

В тот год, когда неприятель занял Корби[172], Кардинал находился в крайне стесненных обстоятельствах, хотя у казначея Моруа всегда хранилась небольшая неприкосновенная сумма в пятьсот тысяч экю. Старик Бюльон, Суперинтендант финансов, отправился к Ришелье. «Что с вами, Монсеньер? (Кардинал очень любил, когда его величали Монсеньером.) Вы чем-то опечалены?». В голосе его чувствовалась старческая ворчливость, но вместе с тем и твердость. «Да разве мало у меня для этого причин? — спросил Кардинал, — к нам вторглись испанцы, взяли несколько городов. (Кардинал был поражен, ибо полагал, что голландцы выступят; ему же хотелось разорить Франш-Конте.) Графа Суассонского оттеснили на ту сторону Уазы, и у нас нет больше войск». — «Надобно снова набрать их, Монсеньер». — «А на что?». — «На что? Я дам вам денег на вербовку пятидесяти тысяч человек, да еще миллион золотом впридачу» (таковы были его собственные слова). Кардинал расцеловал его. Бюльон всегда хранил шесть миллионов у казначея Королевской казны Фьебе; ибо это был человек, на которого он более всего полагался.