Там, где течет Иравади

Суванна Бхуми — «Золотая земля»!

Солнце вот-вот выплывет из-за горизонта, а мы уже в пути. Черная лента шоссе разматывается в бесконечную даль. Поля, перелески, поля… Чем-то родным, давно знакомым веет от этой картины. Что-то напоминающее нашу русскую сторонушку: бесконечная, волнующаяся морем колосьев равнина, стаи коршунов в высоком безоблачном небе и белые капустницы над зелеными лугами. Но эти милые сердцу штрихи затираются вдруг непривычными мазками. Вот джип резко тормозит, и я тычусь носом в ветровое стекло. Впереди поперек шоссе растянулась огромная толстая змея. Шофер, индиец Купал, суеверен. В дороге он боится пролить кровь какого-либо живого существа и теперь гудит. Змея нехотя сползает с теплого асфальта — путь свободен. Вдруг из-под колес пружиной взвивается вверх черная змейка, разинув на нас шипящую пасть. Я сразу прихожу в себя.

Навстречу бегут заросли мясистых кактусов и изящного аркообразного бамбука. Зеленые бананы распростерли огромные листья, нехотя расступаются исполинские манго и хлопчатые деревья, приветливо покачивают своими веерами красавицы пальмы. Горбатые быки — бантенги и темно-серые буйволы, у которых громадные, почти смыкающиеся по эллипсу рога закинуты назад, голубые вороны, обилие цапель и журавлей, дома на высоких сваях, косматые деревни, обнесенные живыми оградами из кактусов и колючего кустарника, зеленые рощи, опутанные лианами, — все это для нас так необычно…

Чем выше солнце, тем оживленнее дорога. У обочин огромные птицы разделывают трупы павших животных. Они не обращают никакого внимания на проносящиеся мимо машины. А вдали на деревьях сидят уже насытившиеся их товарищи. Они широко развернули полутораметровые крылья для просушки — вчера прошел дождь. Это грифы-стервятники, отвратительные на вид птицы. Огромные, в метр-полтора высотой, с мутными взглядами и мощными хищными клювами выжидают они добычу у обочины дороги или в поле; лениво переваливаясь с ноги на ногу, переходят с места на место. Грифы вместе с собаками и воронами, которых водится здесь неимоверное количество, выполняют роль как бы добровольных санитаров.

Все больше появляется джипов, допотопных грузовиков и автобусов, до отказа набитых людьми. Вот прошел грузовик, со всех сторон облепленный пассажирами: кузов заполнен в три этажа, некоторые сидят на капоте, другие висят на подножке, чудом удерживаясь. А что же делать: ехать нужно, а транспорта не хватает.

В переливающихся золотом полях уже кипит работа, мелькают темные фигурки людей. В одном месте убирают рис, а по соседству, закончив с уборкой, вновь пашут или боронят, сажают картофель или сеют горох. Весна и осень на одном и том же поле!

Вот она, бирманская земля, «золотой край»! Вот они, тропики! Здесь не знают, что такое зима. Жизнь ни на минуту не замирает, природа не знает отдыха. Страстное, горячее дыхание солнца всегда охраняет эти места от холода и непогоды. А другая могучая сила — вода — смягчает палящий зной, питает почву, наполняет соками травы и деревья.

Бирма — тропическая страна с влажным жарким климатом. Все растет здесь бурно. У дороги — роща высоких стройных пальм. Гроздья кокосовых орехов укрылись под перистыми листьями, и каждый такой орешек — с голову ребенка. Зеленый банан гнется под тяжестью пудовой кисти плодов. Бамбук растет не по дням, а по часам и достигает здесь толщины туловища взрослого человека.

«Суванна Бхуми» означает «золотая земля». Так называлась раньше Бирма. Известный греческий географ Птолемей писал о богатой стране, лежавшей на стыке Индии и Китая, которую он назвал «золотым полуостровом». В 1470 году в Бирме побывал наш соотечественник Афанасий Никитин, он был одним из первых европейцев, увидевшим этот дивный край. На холме Шведагон, где стоит знаменитая пагода, Афанасий Никитин встретил бирманскую принцессу и беседовал с ней. Затем в качестве ее гостя посетил Пегу, в 80 километрах от Рангуна. Туда-то по следам знаменитого путешественника и держали мы свой путь.

…Когда-то это была большая и цветущая столица могущественного государства монов. Теперь Пегу — заштатный провинциальный городок, известный гигантской скульптурой Будды, которая находится в пагоде Шве Та Льяунг. Будда изображен лежащим на правом боку, голова опирается на правую руку — та поза, в которой он якобы погружался в нирвану — состояние блаженного небытия. Этот Будда считается одной из самых крупных скульптур, сделанных из камня. Его длина — 54 метра, высота в плечах— 15 метров. По мнению бирманских историков, эта гигантская скульптура была создана еще в 994 году.

На окружающих Пегу холмах можно видеть много разрушенных и восстановленных пагод. В одну из них мужчины бирманцы считают для себя зазорным заходить. Внутри пагоды находится скульптурная группа: курица верхом на петухе. Говорят, что так местный художник символически изобразил всеобщее смятение на земле во время всемирного потопа.

Что касается потопа, то жители Пегу видят его каждый год — в сезон дождей. Здесь, в Нижней Бирме, за полгода выпадает до двух с половиной метров осадков. В период муссона земля захлебывается водой, влаги хватает и на сухой сезон.

…Проехали городок Таунгу, через который протянулась символическая граница Нижней и Верхней Бирмы. Переход совершается незаметно, постепенно. Растительность мало-помалу теряет свою пышность, становится суше.

В районе города Пьинмана начинается зона плантаций сахарного тростника. Здесь тростника столько, что сахарный завод, выстроенный недавно с помощью японских инженеров, не успевает перерабатывать сырье. Ему помогает кустарная сахароварка. Здесь все делается вручную. Сначала рубят на куски стволы тростника и ручным прессом выжимают сок в два больших чана. Сок переливают в большие котлы, вделанные в обычные печурки (очень схожие с теми, на которых летом наши колхозницы готовят обед), и выпаривают до определенной кондиции. Затем полученную густую коричневую массу разливают по противням; когда она застынет — сахар готов. Его режут на плитки, и он напоминает шоколадную помадку. Кругом летают мухи. Я соблазнился на предложенное угощение и не пожалел — сахар оказался вкусным. Коричневые лепешки, плитки домашнего сахара и различные сладости из него можно встретить в любой местной лавчонке.

На сельскохозяйственной станции в Пьинмане, занимающейся селекционной работой, нас познакомили с выращиванием сахарного тростника. Это двухлетнее растение; его высаживают черенками в декабре — феврале. На второй год тростник становится более тощим и низкорослым и дает урожай в два раза меньше. Тем не менее ради более быстрого получения урожая и экономии затрат ври посадке многие крестьяне сажают тростник лишь раз в два года.

Дорога ведет нас на север, и среди окружающей зелени все больше появляется песчано-бурых плешин, все чаще встречается высокий колючий кактус. Это засушливая зона, занимающая обширную территорию в центре Бирмы. Она постепенно превращается в пустыню, где весной гуляют песчаные смерчи.

Вода здесь — самая острая проблема. В Яметин, небольшой бирманский город, воду часто доставляют из-под самого Рангуна в автоцистернах. Около каждого селения виднеется высокая, метров пять, земляная насыпь, замыкающаяся в форме круга. Она создана руками местных жителей для хранения воды, собираемой в сезон дождей. Но нередко еще за один-два месяца до начала муссона водохранилище пересыхает. Не остается даже грязи, из которой было бы. можно выжать хоть каплю воды.

Да что там мелкие водохранилища! Пересыхают и большие водоемы. В городе Мейтхила расположено большое искусственное озеро. Оно является частью древнего оросительного сооружения, построенного 900 лет назад. Длина озера — одиннадцать километров, ширина — шесть. Жители берут из него воду для питья и других бытовых нужд, крестьяне — для орошения полей. Но я видел, как в начале мая дно озера покрывала зеленая травка, на которой спокойно пасся скот.

Переехали реку, и картина резко изменилась. Перед нами был оазис Чаусхе, где издавна существует хорошо налаженное искусственное орошение; своей буйной растительностью он напоминает Нижнюю Бирму. Центральную низменность страны разрезает на две части горный хребет Пегу-йома, который тянется в меридиональном направлении между реками Иравади и Ситаунг. Пегу-йома начинается в округе Мьинджан и оканчивается в окрестностях Рангуна, средняя высота его не превышает 600 метров над уровнем моря. Горы сплошь заросли густыми лесами. Особенно густы они в южной части, где распространены вечнозеленые влажные леса. Северную оконечность Пегу-йома венчает гора Попа (1500 метров), ее хорошо видно из Мейтхилы. Среди бирманского народа ходят различные легенды о ней; сюда стекается много паломников и туристов.

Необъятны просторы Центральной низменности. Здесь можно долго любоваться бесконечными ровными полями риса, зонтообразными кронами могучих деревьев, четкими зелеными прямоугольниками плантаций сахарного тростника, банановыми рощами.

Центральная низменность с трех сторон-запада, севера и востока — окаймлена горными грядами, являющимися продолжением Гималаев. А с юга Бирма открыта ласковому дыханию Индийского океана Горные хребты, словно растопыренные пальцы, расходятся с севера на юг, постепенно снижаясь и пропадая в море. В западной части страны выделяются хребет Паткой, Чинские горы, Аракан-йома. Наиболее суров и труднодоступен Паткой с самой высокой вершиной Бирмы — горой Сарамати (3825 метров).

К востоку от Центральной низменности крутыми безлесными склонами поднимается Шанское нагорье. Это невысокое плато, изрезанное плодородными долинами.

В полуостровной части на границе с Таиландом возвышаются цепи Тенассерим-йома, вдоль которых лежит узкая прибрежная низменность Тенассерим. Между Чинскими горами и Бенгальским заливом пролегает неширокая Араканская низменность.

Горные хребты простираются в меридиональном направлении и встают серьезной преградой на пути муссона, который летом несет с Индийского океана огромное количество влаги. Он дует с юго-запада на северо-восток в сторону Индокитайского полуострова, где в результате усиленного нагревания земной поверхности создается большая зона пониженного давления.

Разнообразие рельефа Бирмы вызывает неравномерное выпадение осадков. Оно колеблется в пределах 5000 миллиметров на Араканском побережье, 2000–2500 миллиметров в Нижней Бирме и до 2000 миллиметров на севере. Центральная впадина страны, называемая Засушливой зоной, находится в «дождевой тени» Аракан-йома и поэтому получает самое меньшее количество влаги-менее 1000 миллиметров.

Там на многие километры простирается выжженная солнцем степь, покрытая безобразными пучками колючих зарослей. Кустарник сухой и твердый, как саксаул, во все стороны он щетинится острыми, как шилья, шипами. Печальный вид местности скрашивают лишь стройные пальмиры. Кроме таких неприхотливых культур, как арахис, кунжут и горох, здесь мало что другое может выжить. Их выращивают из года в год, и структура почвы от этого сильно разрушается. Земля сухая, сыпучая, как песок пустыни, она легко просеивается сквозь пальцы. Чтобы как-то подкормить эту бедную землю, крестьяне возят с Иравади ил и используют его в качестве удобрения.

В марте — апреле я видел здесь мохнатые пыльные смерчи, вздыбившиеся от земли до неба. Зловещими мрачными столбами маячили они там и сям, круша верхний пахотный слой почвы. Губительные ветры и ливни обедняют, разрушают эту землю.

Мы удивлялись сначала: чем здесь живут люди? Но, приглядевшись, поняли: вся жизнь у них связана с Иравади. Река здесь поистине древо жизни. Ее ил используется как удобрение, а вода орошает поля. Иравади и ее притоки Чиндуин, Мон Чаунг, Салин Чаунг, Мьитнге, пронизывающие эту засушливую область, облеплены селениями. А отойти подальше, километров на пять — десять, — там безлюдье и пустошь. Недалеко от Магуэ имеется оросительная система, позволяющая здесь, в Сухой зоне, выращивать влаголюбивый рис. Узкие полоски свежей сочной зелени, аккуратно рассеченные на длинные грядки, подступают к самой воде. Посредине Иравади виднеется низкий плоский остров, также распаханный под огороды. Это река-кормилица щедро уступила людям напитанные влагой и удобренные илом клочки плодородной земли. Под вечер над Магуэ разносится резкий скрип колес и громыханье жестяных бидонов — маленькие лошадки и медлительные быки развозят иравадийскую воду жителям городка.

Две трети территории Бирмы находится в самом жарком поясе земли — тропиках. Здесь полгода солнце стоит над головой. Юго-западные муссоны летом смягчают пылающий жар тропиков. А зимой ледяное дыхание морозов, злобствующих на просторах Центральной Азии, встречает широкую грудь горных великанов на севере страны и не может проникнуть в глубь Бирмы. Времена года в этой стране различаются по количеству выпадающих осадков; здесь всего два времени года: сезон дождей (май — октябрь) и сухой сезон. Тепло круглый год. Среднемесячные колебания температур между самым жарким месяцем — апрелем и самым холодным — январем составляют всего восемь — одиннадцать градусов.

Смена времен года у нас в северных широтах обогащает чувства людей, природа как бы помогает человеку дольше хранить воспоминания о прошлом, раскладывая их по четко выраженным сезонам. Совсем иное положение в тропиках. Деление на времена года здесь не столь заметное, и путаются уже сложившиеся привычные понятия о них. Если поживешь в Бирме больше года, прошлое не исчезнет совсем из памяти, однако пострадает точность представления о минувших событиях, так как они не ассоциируются со временем года и человеку трудно потом установить их последовательность.

Самые «холодные» месяцы в Бирме — декабрь и январь. В этот период днем тепло, к вечеру же становится прохладнее, а ночью уже укрываешься легким одеялом. По всей долине Иравади ночью в декабре — январе температура опускается до самой низкой точки — восемнадцати градусов тепла. Четыре месяца в году тропическая жара здесь и днем и ночью, а шесть месяцев льют почти непрерывно дожди. На время «похолодания» бирманцы одеваются по-зимнему: шерстяной свитер, вязаная шапка и только на ногах носят летние шлепанцы. Видно, здесь, как на всем Востоке, действует правило: пуще всего береги голову, ибо от больной головы жди всякой беды.

Жара набирает силу с середины февраля, и в апреле ртутный столбик переваливает за шкалу плюс 40 градусов по Цельсию. Жара здесь переносится тяжело из-за большой влажности воздуха, которая даже в сухой сезон составляет 35–50 процентов, а в муссон достигает 100 процентов. Кажется, что ты находишься в горячей бане да еще в тулупе. Густой от влажных испарений воздух — как вата — с трудом проталкивается в легкие.

Мне привелось прожить самый жаркий месяц — апрель в самом жарком месте страны — в Мандалае. Днем жаришься в поле, как в адовом пекле, где от убийственных лучей солнца темнеет в глазах. Ровно в половине двенадцатого дня покидают поле быки, и никакими силами нельзя удержать их хотя бы еще на минуту. Все живое ищет тени. Работа возобновляется в три-четыре часа дня, когда несколько спадает зной. К вечеру прокаленные и высушенные, словно вяленая вобла, возвращаемся мы в город. В индийском ресторане пьем литрами ледяную воду, съедаем по нескольку порций мороженого. Желудок превращается в своеобразный холодильник, и по телу распространяется живительная прохлада. И только после этого можно съесть что-либо посолиднее. Мы убедились на себе в преимуществах острой и сильно наперченной пищи. Лишь острая еда вызывала какой-то аппетит и не застревала комком в горле. Но она же порождала внутри настоящий пожар, который нужно было вновь заливать холодной водой. Так и терзали мы свой бедный желудок то холодом, то жаром.

Но вот наступает ночь. Но и она не приносит облегчения. В моем гостиничном номере бешено крутится над головой потолочный четырехлопастный фён — вентилятор. Он гоняет по комнате горячий воздух. Но дышать все равно нечем. Как бы сильно ты ни устал, невольно скоро просыпаешься. Приходится вставать, откидывать висящий над кроватью накомарник и идти в «ванную», где на бетонированном полу стоят огромные глиняные кувшины, наполненные водой. Выливаешь на себя ведра два-три, тонкий матрасик долой, завертываешься в мокрую простыню и ложишься на бамбуковую циновку, обещающую какую-то прохладу. Но через 20–30 минут воздуха опять не хватает, и водная процедура повторяется. Так в горячем зное плавает вся обширная долина Иравади, и мучаемся не только мы, жители северных широт, но и коренные жители страны.

Бирманцы спасаются от жары кто как может. В государственных учреждениях, гостиницах, в зажиточных домах установлены фёны. Эти трех-четырехлопастные вентиляторы обычно вделаны в потолок и создают некоторое движение воздуха в помещении. У многих европейцев и богатых бирманцев в домах имеются установки кондиционирования воздуха, которые создают искусственный климат в комнате. Бизнесмены, правительственные чиновники и просто состоятельные люди отправляют свои семьи в горы, на дачу. Ну а простым смертным приходится искать спасения у самой природы: люди отсиживаются в тени домов или раскидистых деревьев, почаще обливаются водой и побольше жуют бетеля. Бетель приготовляется из плода пальмы арека и известкового порошка. Эта смесь является тонизирующим средством. Рот от него окрашивается в ярко-красный цвет, а зубы от длительного употребления бетеля чернеют. Некоторые подкрепляют свой страдающий организм витаминными таблетками. В такую жару местные газеты пестрят сообщениями о жертвах тепловых ударов.

Но приходит такое время, когда кончается изнуряющая, иссушающая жара. Другая стихия врывается в Бирму, воцаряется на ее земле и в небе — стихия воды. Разрозненные облачка собираются вместе, выстраиваются в цепи. И вот уже огромные тучи плотным фронтом заволакивают небо. Рокотом военных барабанов доносится с моря далекий гром, воздух пахнет грозой. Все застывает в тревожном ожидании, словно перед атакой: замолкли птицы, затихли неугомонные собаки, люди чаще посматривают в сторону моря. Наконец настает долгожданная минута. По земле ураганом проносится тугая воздушная волна, корежа могучие деревья, ломая телеграфные столбы, сметая легкие крыши домов. Ослепительная молния вспарывает набухшее влагой небо, оглушительный гром раскалывает тишину, и сверху, словно из огромного бурдюка, распоротого одним взмахом ножа, на землю обрушивается слепящая стена воды. Так наступает сезон дождей.

Муссон приходит в сверкании молний, в громком и звонком шуме ливней, под трубный клич лягушек. И откуда только берутся эти лягушки? Целый год их не видно и не слышно. А первый же ливень они встречают надсадным «му-у». Это коровье мычание длится всего несколько дней, но трубный глас тропических лягушек вносит свою лепту в величавый, торжественный, радостный гул муссона.

Небо все время затянуто тучами. Дожди идут иногда подряд неделю, две, три с перерывами на 10–30 минут, а иногда прерываются на день-два. Нам, северянам, даже трудно себе представить, какой силы бывают дожди под тропиками. Иногда в течение суток выпадает больше осадков, чем за все лето в Москве. Поля и дороги, деревни и города захлебываются в воде. Пересохшие речушки превращаются в широкие бурные потоки. Вода всюду: на земле и в воздухе. Книги, обувь и другие предметы покрываются плесенью. Все ходят с зонтиками, а небо так и давит на тебя. Тяжелое, налитое влагой, оно готово ежеминутно обвалиться вниз.

В Центральной впадине Бирмы, находящейся под «дождевым зонтом» хребта Аракан-йома, характер муссона несколько иной. Наиболее интенсивное выпадение осадков происходит в июне и сентябре. Мне привелось быть свидетелем, как только в первые два дня июня в районе Мейтхилы выпало почти 250 миллиметров осадков — четвертая часть всей дождевой нормы Сухой зоны. В июле и августе стоит жаркая солнечная погода, прерываемая короткими мощными ливнями, которые чаще случаются по ночам. В сентябре мне пришлось ехать в Мандалай. Километров за пятьдесят до города наш джип превратился в плавучий ковчег. Там, где несколько месяцев назад была выжженная степь и потрескавшаяся от жары земля, простиралось бескрайнее море, бурлящее мелкими водоворотами. Там, где недавно среди гальки и камней несмело пробивались тонкие ручейки, бушевал и пенился широкий мутный поток. Колеса машины почти полностью скрывались под водой, и джип осторожно пробирался вперед, с трудом преодолевая упругий ее напор. Нельзя было терять узкую полоску твердого асфальта. Уйди она из-под колес, тогда плохо. Мы одни в океане беспокойной, мчащейся навстречу воды. Наш джип — одинокий живой островок, единственная наша надежда. Монотонно шумит дождь, косыми струями захлестывая внутрь машины. Мы промокли до мозга костей. Холодно, зуб на зуб не попадает. Оказывается, и в тропиках можно продрогнуть насквозь. Вода все прибывает, нужно быстрее выбираться. Шофер каким-то шестым чувством чует узкую полоску шоссе. Но это дается ему нелегко. Он весь ссутулился за рулем, напряженно всматриваясь вперед, дрожа одной дрожью со своим верным другом.

Лишь к вечеру, отвоевывая метр за метром невидимого под водой шоссе, выбрались мы из западни. Вздох облегчения одновременно раздался в машине. Мы оглянулись назад и только теперь поняли, какой опасности подвергались. Далеко за горизонт уходил вспученный океан бурлящей говорливой воды, все больше мрачневшей с наступлением сумерек.

Люди рады муссону. Ведь муссон приносит бирманцам не только облегчение от жары. Он дает им воду — главный источник жизни. И это огромное благо для Бирмы. Дожди приходят регулярно, в определенное время года. Можно всегда подготовиться, чтобы использовать их с максимальной пользой для себя. Но во влажное время года на землю обрушивается столько воды, что людям приходится напрягать все силы, чтобы не захлебнуться в ней самим и спасти от разрушения поля и дома. В сухой же период солнце воцаряется в небе и начинает пропекать все вокруг с таким усердием, что люди не знают, куда от него деться, они вынуждены напряженно бороться за удержание каждой капли влаги, быстро улетучивающейся под огненными лучами.

Да, солнце в тропиках доброе, но и жестокое. Без воды оно не знает удержу: безжалостно старит землю глубокими морщинами, скручивает в сухие трубки зеленые листья и стебли, загоняет все живое в тень. А когда эти два великих деятеля земли — солнце и вода объединяются в тесный союз, они творят чудеса, рождают жизнь.

Дорога идет на север

Шоссе Рангун — Мандалай. Деревни, поселки, города, словно бусинки, нанизаны на эту узкую асфальтированную ленту, протянувшуюся через всю страну с юга на север и идущую дальше, в Китай. От него отходят многочисленные ответвления на запад, к могучей Иравади, и на восток, в Шанское государство. Домишки стоят, раскрыв свои стены и двери прямо на дорогу. С машины можно видеть, что делается в полумраке хижин. Невозмутимый хозяин дома сидит в одиночестве, прихлебывая зеленый чай, женщины возятся у своих чадящих кухонь. У порога стоят рядком шлепанцы: дома бирманцы ходят босиком. Под домом копошатся куры, свиньи, козы, бегают голые ребятишки в сопровождении веселых щенят.

Мирная дорога. Но в недалеком прошлом ее называли Великим Бирмано-Китайским путем и придавали ей особое стратегическое значение. Шоссе Рангун — Мандалай с продолжением в Китай было построено англичанами в 1931 году, после вторжения японской армии в Китай, на случай обороны своих колоний: Бирмы, Индии, Малайи. В минувшую войну по шоссе катились волны отступавших и наступавших армий, спешили военные обозы. Вехами прошедшей здесь войны и сейчас маячат вдоль дороги остовы сгоревших танков, зияют воронки от авиабомб, торчат фермы разрушенных мостов.

…В Мандалае напротив гостиницы, где мне довелось жить, находилась резиденция последних бирманских королей. С виду это настоящая крепость. Зубчатая трехметровой толщины стена белого и красного цвета образует правильный четырехугольник с многочисленными сторожевыми вышками и узкими бойницами. Кругом — широкий, наполненный водой ров.

Сюда, в Мандалай, бирманский король Миндон перенес свою столицу в 1857 году. Город получил свое название от горы Мандалай, вблизи которой он раскинулся. Королевский дворец состоял из 120 каменных и деревянных павильонов, украшенных искусной резьбой, позолотой, мозаикой, золотыми шпилями, лакированными колоннами, покрытыми сверкающими золотыми пластинками и яшмой, тонко отделанными золотом колокольчиками, художественно вырезанными из камня решетками.

В те времена простым смертным было запрещено под страхом жестокой казни приближаться к дворцу «царя царей и повелителя белых слонов». Теперь доступ сюда, где жил «царь царей», не представил для меня особых затруднений. Но от былого великолепия остались только пустая терраса да поредевший парк. Английские колонизаторы похитили много драгоценностей, в частности из лба скульптуры Будды в королевском монастыре Атумаши-чаунг был вынут огромный бриллиант.

В городском музее обаятельная директриса, показав прекрасные образцы бирманского народного искусства, в заключение говорит посетителям:

— Не удивляйтесь, что наш музей имеет так мало экспонатов. То, что не успели разграбить англичане, забрали японцы. Не было бы и этих вещей, если бы патриоты не спрятали часть экспонатов в надежном месте.

В минувшую войну треть города была разрушена. Под авиабомбами погибли дворец с его красивым трехметровым шпилем, приемным залом и знаменитым троном Льва. Исчезли Золотой павильон королевы, Хрустальный дворец, трон Павлина, Лилейный павильон королевы с его золотыми колоннами. В печальной тишине дремлют осиротевшие пруды и бассейны с лотосами, и не веселит алое пламя каких-то ярко-красных цветов, огромными шапками возвышающихся по углам опустевшей террасы.

Верхняя Бирма считается колыбелью бирманской нации. Здесь более двух тысяч лет назад осели первые бирманцы и соорудили оросительную систему, которая прекрасно служит и нынешнему поколению. Центр Верхней Бирмы — Мандалай — расположен на левом берегу Иравади, у подножия голубых хребтов Шанского нагорья. Город хорошо распланирован. Все здесь — от архитектуры зданий до быта жителей — носит особый традиционно-бирманский национальный колорит, который сохраняется в наиболее полной мере, пожалуй, только здесь.

Мандалай пользуется широкой известностью в буддийском мире. А бирманские буддисты твердо убеждены, что именно здесь находится «центр Вселенной». Здесь, в Араканской пагоде, обычно называемой «Пайя-джи» (что означает «Большая пагода»), находится массивная бронзовая статуя Будды высотой четыре метра, которая высоко почитается буддистами. Но Мандалай знаменит не только своими религиозными сооружениями. Славу городу создали народные умельцы: мастера-ювелиры, ткачи, резчики по дереву и камню, табачники и мастера других профессий. Здесь делают чаруты и другие дешевые сигары, производят местный чай и кофе, мало уступающие лучшим привозным сортам.

Мне показали мастерские бирманских скульпторов, которые занимают целую улицу, близ Араканской пагоды. Все они лепили из глины или резали из камня главным образом изображение Будды в трех положениях — сидячем, лежачем и стоячем. Скульптуры различного размера — от мизинца до гиганта. Орудия самые примитивные. Но из-под их рук выходили художественные фигуры с тонкими четкими линиями. Из Мандалая изображения Будды идут во все уголки Бирмы и даже в другие страны.

Мандалай славится искусством отливки колоколов, которые имеют па редкость мелодичный звук. Ударяют в них не изнутри, как у нас, а снаружи особо подвешенным стержнем. Недалеко от города, в пагоде деревушки Мингун, находится бирманский царь-колокол. Он весит 80 тонн, сооружен в 1790 году и считается одним из величайших колоколов в мире. В Мингуне выковывают тончайшие, толщиной в человеческий волос, золотые пластинки, которыми украшают купола небольших пагод и изображения Будды.

Пригород Мандалая Амарапура знаменит своими ткачами. Прекрасные яркие шелка и хлопчатобумажные ткани, сотканные здесь, известны далеко, даже за пределами страны. Их ткут на ручных ткацких станках. Здесь что ни дом, то ткацкая мастерская. Но и сюда проникает цивилизация: я видел здесь в одном доме до десятка механических станков, приводимых в движение электромотором.

В Амарапуре работает большое профессионально-учебное заведение по ткацкому делу, а также по набивке тканей. В нем бирманские юноши и девушки становятся мастерами. Многие образцы тканей с рисунками в национальном духе распространяются отсюда по всей стране и становятся достоянием других предприятий. По окончании учебы выпускники едут работать в мелкие ткацкие мастерские, которых много по всей Бирме.

Неподалеку от центра Мандалая находится один из самых больших рынков Бирмы — Зеджьо. Вся его территория поделена на секции в соответствии с определенным видом товара, всюду устроены подмостки, легкие навесы защищают торговцев от солнца. И чего здесь только нет: зерно, овощи и фрукты, игрушки, зонтики и ювелирные изделия, обувь, ткани и трикотаж, изделия из серебра и золота, тика и слоновой кости, лака и бамбука. Особенно хороши изделия из слоновой кости. Статуэтки Будды, маленькие слоны, миниатюрные пагоды и всевозможные безделушки вырезаны из слоновой кости так тонко, что являются подлинными шедеврами искусства.

Среди бирманских торговцев преобладают женщины. С цветами в прическах и большими сигарами в зубах они спокойно восседают среди груд товара, но не зазывают покупателей в отличие от сидящих в соседних рядах торговцев других национальностей. Там — сплошь мужчины.

Нигде, пожалуй, не встретишь столько сошедшихся вместе представителей различных племен и народов, как здесь, на мандалайском рынке Зеджьо. Кажется, вся многонациональная семья Бирманского Союза собирается сюда в базарный день: чины с западных гор, качины с северных окраин, шаны с востока, карены и кая с юго-востока. Здесь можно увидеть и людей таких малых племен, как падаунг, ва, нага. Сюда съезжаются из соседних стран непальцы, пакистанцы и индийцы.

Базар представляет удивительно пеструю картину. Всевозможные овощи и фрукты соперничают красками с одеждой самих продавцов и покупателей: кокосовые орехи, бананы, шафран, огромные грейпфруты, папайя, мандарины, лимоны, апельсины, колючие дынеобразные плоды хлебного дерева, гуава, нежные личи, мангустан, ананасы, клубника. Из овощей — помидоры, огурцы, редис, лук, перец, капуста, сладкий и обычный картофель. Немного поодаль красуются арбузы и дыни. Холмами высятся россыпи риса и пшеницы. Местную пшеницу выращивают севернее Мандалая и в Шанских горах, растет она на коротком стебле, но зерно дает полновесное, твердое, и хлеб из него получается очень вкусным.

Рыба, крабы, креветки, раки занимают целую секцию. Бирманцы разводят рыбу даже на рисовых полях. А когда созревает рис, то земледелец собирает урожай и зерна, и рыбы.

Рыба здесь продается во всех видах: свежая, соленая, копченая, вяленая и даже растертая в муку.

Особую секцию занимает продукция местного кондитерского производства. При виде сладостей и печенья из пшеничной муки, пальмового сока и сахара у шныряющих под ногами мальчишек жадно блестят глаза. А в другом ряду десятки человек, сидящих на циновках, продают бетель, какие-то плоды вроде орехов, табак, перец чили, острые пряности в порошках.

Продавцы кокосовых орехов предлагают прохожим отведать с©к этих роскошных тропических плодов. Я не смог устоять перед соблазном. Большим серпообразным ножом загорелый до черноты паренек срезал часть верхнего покрова ореха. Под зеленой кожурой лежал толстый слой волокнистой массы, похожей на мочало. За ней находилась твердокаменная скорлупа. Несколькими резкими ударами продавец пробил в скорлупе отверстие и протянул мне. Он с недоумением смотрел, как я, отпив глоток, поморщился. Это была мутноватая, с неприятным запахом и вкусом жидкость, сладковатая и теплая. Полное разочарование. Но юноша догадался. Он забрался на горку орехов и стал энергично копаться в ней. Затем с торжествующим видом вынул из середины еще совсем зеленый орех, быстро вскрыл его и предложил мне. На этот раз я получил то, чего желал, — я пил настоящее прославленное кокосовое молоко, вкусное и освежающее.

Напротив Мандалая, на противоположном берегу Иравади, находится древний город Сагайнг — бывшая королевская резиденция. Ему 600 с лишним лет. Через реку туда ведет огромный мост Ава — единственный на Иравади мост длиной в полтора километра с тремя путями: одним железнодорожным и двумя для автотранспорта. Город раскинулся на нескольких холмах. Куда ни бросишь взгляд, всюду сверкают белые пагоды. Не случайно этот район — одно из наиболее почитаемых буддистами мест в Бирме. Во время японской оккупации в пещерах и монастырях Сагайнга жило свыше 300 тысяч беженцев из различных районов страны. Город утопает в тенистых тамариндовых рощах, которые смягчают палящий зной.

Взбираемся на холм к пагоде, и панорама Иравади развертывается во всем своем величии и блеске. Река переливается золотом и пурпуром в лучах заходящего солнца. Домики в одиночку и группами выстроились на берегу. Парус рыбачьего баркаса полыхает на спокойной глади воды. Поднимающийся против течения пароходик застыл на месте. Черной чертой перечеркнул пурпур реки мост Ава. Вдали синеют мягкие очертания гор, а кругом простираются бесконечные рисовые поля.

После Мандалая дорога углубляется в горы. Извиваясь серпантином, она поднимается все выше и выше. Новые картины одна живописнее другой открываются нашему взору. На полдороге к Меймьо мы остановились на большом повороте, у так называемого Пункта обозрения. Я подошел к краю обрыва и бросил прощальный взгляд назад. Там, внизу, раскинулось золотое море рисовых полей, томившееся в горячем зное. Зеленые джунгли широкой дугой огибали его, пропадая в далекой синеве. В легкой дымке проглядывали розовые верхушки холмов Сагайнга, в кудрявых шапках которых высвечивали золотом и белизной пагоды. Мандалайская гора горделиво возвышалась над равниной, отбрасывая тень почти на километр. Серебряная лента Иравади блестела под утренним солнцем и уходила за горизонт, застланный туманом. Стройные колонны пальмир верстовыми столбами отмечали эту дорогу жизни.

Еще несколько часов пути по шоссе, и вдали показался Меймьо — курортный городок. Он расположен на высоте 1200 метров над уровнем моря и весь утопает в зелени. Сразу же при въезде вас встречают высоченные величавые эвкалипты, стоящие группами по пять — десять деревьев. И чувствуешь себя карликом перед этой мощной колоннадой, увенчанной на самой верхушке широкими зонтами кроны. Рощи серебряного дуба и пахучей стройной сосны перемежаются с зарослями рододендронов, магнолий, каштанов. Раньше здесь спасались от жары англичане — руководители колониальной администрации Бирмы, а теперь Меймьо служит местом отдыха для простых бирманцев. Частые гости здесь мандалайские школьники и студенты. Они устраивают в ботаническом саду города увеселительные прогулки с шумными играми.

Ботанический сад в Меймьо — единственный на всю Бирму — занимает площадь около 130 гектаров. Он насчитывает примерно 2500 различных видов растений, но далеко не полностью отражает флору страны. Лесной департамент Бирмы, в ведении которого находится сад, принимает меры, чтобы превратить его в научно-исследовательский центр.

Мы обратили внимание на разлапистое дерево «паук» метров пятнадцати высотой, с невероятно искривленными ветвями. Листья опали, и вместо них дерево покрывали великолепные оранжевые цветки, собранные в плотные пучки. А вот стоит высокая стройная дальбергия, отличающаяся прочной древесиной, которая идет на изготовление высококачественной мебели, музыкальных инструментов и другие поделки; малоприметное деревце тонве дает ароматную древесину для окуриваний.

Чуть поодаль мы увидели одно из красивейших деревьев сада — лагестроемию, или пьинму. Оно достигает высоты 30 метров и в сезон дождей покрывается красивыми лиловыми цветами, напоминающими нашу сирень. Затем нам показали танату, листья которого идут на обертку бирманских сигар чарут. Сигарные фабрики Рангуна обычно скупают этот лист в городе Таунджи.

Здесь же встретился экземпляр редкостного «картофельного дерева» родом из Южной Америки. Это невысокое дерево с крупными овальными листьями. Оно цветет в мае — июне и становится очень красивым, когда покрывается многочисленными цветками, очень похожи ми на цветы картофеля. Однако плоды его, напоминающие тоже картофель, ядовиты.

В ботаническом саду широко представлены фикусы, которых насчитывают в Бирме до сорока видов. Плоды некоторых из них съедобны, а листья служат кормом для скота. Вот фикус ньяунг-боди — священное дерево буддистов. У основания ствол часто огораживается кирпичной кладкой, а возле деревьев ставятся кумирни с изображением Будды, кувшины с водой, цветы.

Наиболее интересный и примечательный вид фикуса, часто встречающийся в Бирме, — баньян. С первого взгляда он напоминает целую рощу сросшихся своими ветвями деревьев. Но это лишь так кажется. Баньян, или индийская смоковница, — роскошнейшее из тропических растений, обладает редкой способностью выпускать воздушные корни. Представьте себе толстый ствол, оканчивающийся густой шапкой темной зелени. От горизонтальных распростертых ветвей материнского ствола тянутся вниз воздушные корни. Врастая в землю, они пускают там настоящие корни, утолщаются и превращаются в новые деревья. Так из одного дерева получается целая рощица с общей кроной, под сенью которой может разместиться небольшое селение. У некоторых деревьев материнский ствол уже сгнил и висит в воздухе, древесная же семья живет и существует за счет второстепенных корней. Иногда получается, что семечко баньяна попадает на другое дерево. Зацепившись там за ветку, оно прорастает и пускает в воздух корни. Последние в конце концов достигают земли и врастают в нее. Мало-помалу корни баньяна опутывают приютившее его растение и удушают его в тесном объятии.

В ботаническом саду мы встретили и представителей нашей флоры: дикую черешню, дикую грушу, хвойные деревья. В Шанских горах есть целые сосновые рощи, при этом северянки сосны растут вместе с обычными обитателями тропиков — бананами, бамбуком, авокадо, помело. Невозможно перечислить все интересные виды тропической флоры, встретившиеся в ботаническом саду Меймьо и характерные для Бирмы. Однако ценнейшая коллекция орхидей, погубленная японцами, пока еще не восстановлена. Сад живописен и уютен, здесь масса знакомых нам цветов: циния, канна, львиный зев, флоксы, лилии, георгины, астра, герань и другие. Много зеленых лужаек, а в центре — небольшое озеро, заросшее прекрасными лотосами желтой, розовой, малиновой окраски.

По склонам гор раскинулись плантации ананасов, кофе, клубники, мандаринов. Кофейные плантации укрылись в тени деревьев — кофе любит тепло, но не переносит палящих лучей солнца.

Мандалай — Моулмейн

На утренней заре мы сели в Мандалае на почтовый пароход и отправились вниз по течению. От парохода веяло романтикой и анахронизмом: плоское днище, большие гребные колеса по бортам, открытые палубы. С тыла нашей каюты примостилась кухня. Шумел большой самовар. Повар возился с вяленой рыбой: два удара дахом — и огромная рыбина разделана. Начали подходить пассажиры. Сразу по прибытии они расстилали циновки или коврики, заваривали чай, готовили миски с рисом и принимались за еду с таким аппетитом, словно до этого долго постились. Впрочем, кто путешествовал, тот знает, какой аппетит разыгрывается в пути, особенно на воде.

На нижней палубе шла погрузка тюков вяленой рыбы, одуряющий запах которой скоро заполнил каждый уголок судна…

Иравади ежегодно меняет свой фарватер; в сухой сезон она мелеет, образуются песчаные косы, серьезно мешающие навигации. Меняющийся фарватер обозначен бамбуковыми буями. С конца буя на воду свешивается небольшой диск, который прыгает и крутится от движения воды, заставляя тем самым вибрировать буй. Отражая лучи солнца, он сверкает, как гелиограф, и хорошо заметен даже днем.

Сделали остановку в Пакхоуку. Бригада полуголых грузчиков засновала между большим штабелем мешков с рисом и пароходом. Люди работают споро, в руках у них бамбуковые палочки, они вручают по одной каждый раз контролеру, стоящему у сходен, — это облегчает подсчет мешков. На набережной женщины с корзинами предлагают диковинные игрушки: быков, слонов, кукол, львов, тигров, преображенных народной фантазией в необыкновенно яркие существа. Я купил для своей пятилетней дочки в подарок здоровенного слона, раскрашенного в зеленый, фиолетовый, золотой, черный и алый цвета. Дочь потом была в восторге от этого диковинного существа, представлявшего невероятное и смелое сочетание красок.

Бирманцы садились на пароход не только на пристанях. Иногда какой-нибудь селянин кричал с берега, и пароход замедлял ход. Человек бросался в воду, и скоро десяток благожелательных рук протягивались ему навстречу, помогая выбраться на палубу. Но чаще всего от берега отплывала узкая стремительная лодка, пристраивалась к пароходу и высаживала пассажира на борт с его багажом. Раза два наш галантный капитан останавливал пароход по просьбе женщин, находившихся на берегу. Ну чье сердце могло устоять против просьб столь обаятельных бирманок, нарядившихся в лучший костюм — шелковый яркий тамейн и нейлоновую блузку для следования на базар! Более решительные мужчины, желавшие попасть на наш пароход, ставили свою лодку прямо посередине фарватера, вынуждая пароход остановиться. Капитан сердито ворчал: «Задерживают почту», но брал новых пассажиров, и плавание продолжалось.

Жизнь на реке била ключом. На каждой пристани пароход принимал новые группы пассажиров и высаживал прибывших к цели. Грузчики грузили и разгружали различные товары, которые доставлялись прямо к борту парохода невозмутимыми вездеходами-быками, для которых, казалось, не могло существовать плохих дорог. Рыбаки предлагали пассажирам рыбу корзинами за гроши. Женщины колотили, мыли, полоскали, выкручивали белье. Девушки приходили купаться. Привлекательные, миловидные, они входили в воду в своих лонджи и плавали, как рыбы, несмотря на прилипшую к телу одежду. Девушки, как и мужчины, будь даже совершенно одни, всегда купаются в лонджи; в запасе у них всегда есть сухая одежда, которую они тут же меняют.

Под жарким солнцем масляная поверхность воды отражала каждый предмет, в ее глубокой синеве четко и выпукло вырисовывались паруса баркасов и высокие берега. Дикие гуси и журавли рыбачили в воде или толпились на берегах, бакланы лениво покачивались на поднятой пароходом волне. Там и сям по берегам виднелись ярко-зеленые грядки лука, гороха, бобов. Мохнатые, в густой растительности горы поднимались терраса за террасой и переходили в скалистые вершины, теряясь в дымке на горизонте. Они переливались различными оттенками, от бледно-зеленого (бамбук) до терракотового (дерево дхак). Но доминировал цвет мальвы и гвоздики. Верстовыми столбами шагали мимо гигантские деревья с выбеленными солнцем стволами.

Наконец мы прибыли в ближайший к Пагану порт Навантью, и перед нами открылся заколдованный мир, мир вечности, где время измеряется столетиями. Паган был когда-то знаменитым центром буддизма. Начиная с IX века, эпохи мусульманских нашествий, здесь искали убежище многие буддисты из Индии. В XIII веке Паган был разрушен монголами Хубилая, и с тех пор город погрузился в долгий непробудный сон. Кактус и дикая слива царствуют ныне там, где некогда стояли дворцы гордых бирманских королей. Пять тысяч памятников разбросаны на большой, выжженной солнцем равнине. Некоторые памятники ярко-красного цвета, другие сверкают ослепительной белизной. Время и чужеземные вандалы, выдававшие себя за археологов, обезобразили ценнейшие фрески, скульптуры. Однако некоторые храмы все еще поддерживаются населением в хорошем состоянии и являются местом паломничества множества буддистов страны. И сейчас Паган поражает воображение человека. Но как бы ни были красивы и величественны эти роскошные памятники старины, большинство их безжизненно, они оставляют грустное впечатление.

Ниже по течению Иравади мы попали в совершенно другой мир: вся земля усеяна вышками, между которыми вьются черные ленты асфальтированных дорог. Плоские, на длинных шеях головы насосов ежесекундно приникают к земле, высасывая ее черную кровь. Это город нефти — Чау. Когда мы посетили этот центр нефтедобычи, там еще господствовала смешанная англо-бирманская компания «Бирма ойл компани».

Колониальные традиции здесь были еще живы. Нисколько не стесняясь нашего присутствия, выхоленный англичанин назвал боем пожилого бирманского инженера. Мы видели здесь виллы для англичан, деревянные домики для бирманских специалистов, бараки и лачуги для бирманских рабочих. Это отсюда четыре тысячи нефтяников в 1938 году вышли в голодный поход на Рангун. Их 500-километровый марш был смелым вызовом английским колонизаторам, демонстрацией стойкости и единства бирманских трудящихся.

До войны Бирма вывозила много нефти и нефтепродуктов, а после создания смешанной «Бирма ойл компани» ей самой стало их не хватать. Десять лет страна была вынуждена ввозить нефть из-за границы. Было ясно, что англичане мстили своей бывшей колонии и занимались открытым саботажем производства. Наконец терпение бирманцев лопнуло: с 1 января 1963 года бриттов попросили убраться. Теперь добычу и переработку нефти ведет государственная нефтяная компания «Пиплз ойл индастри», и довольно успешно.

Следующую остановку мы сделали в Магуэ. Там, в горах на противоположном берегу реки, находилась весьма почитаемая буддистами пагода Мансето.

Мы пересели на катер. Наше суденышко настойчиво боролось против могучего течения реки, стремившегося отнести нас дальше от цели. Однако машина упрямо шаг за шагом пробивалась сквозь мощный напор и приближала к нам противоположный берег. Обогнули плоский зеленый остров и увидели сверкающую золотом пагоду. Это был городок Минбу. Высокий берег скрывал от глаз домики городка. Стояла пора, когда уровень Иравади снизился почти до минимального предела.

Весь транспорт в Минбу был занят паломниками, и только благодаря любезной помощи врача-индийца, с которым счастливый случай свел нас на борту катера во время переправы, мы смогли нанять видавший виды джип. Часам к десяти утра наша «экспедиция» выбралась из города и запылила по направлению к синевшим вдали горам.

Ехали мы напрямик через джунгли, рассчитывая добраться до цели за один день. Лес был свободен от подлеска. Тут не было ни высокой травы, ни колючего шиповника, и машина легко шла по следам едва заметной колеи. Очевидно, этой дорогой мало пользовались. Мы были совершенно одни в этом странном молчаливом лесу. Становилось как-то не по себе, жутковато. Многие деревья оголились — опал лиственный покров, а цветы только начали появляться. Четко выделялись грязно-серые ободранные стволы. Лес стоял скучный, мрачный. Он скорее напоминал театральные декорации, задвинутые за кулисы сцены и забытые до следующего представления. Лишь падавшие отвесно солнечные лучи несколько оживляли эту монотонную грязно-зеленую панораму. Чем дальше, тем угрюмее становилось вокруг. По сторонам поднимались горы, покрытые густыми зарослями бамбука.

Джип петлял по склонам, нырял по ухабам, скрипел и стонал, словно утлый челн под ударами волн, и нам казалось, что он вот-вот развалится или вытряхнет душу из тела и похоронит оное под толстым слоем пыли, взбиваемой колесами машины. Мы сидели, плотно сжав губы, мелкая пыль покрыла не только нашу одежду, но и забила все внутренности. Мы старались не вывалиться из джипа и не думать о той минуте, когда машина не выдержит, остановится.

Но верный джип не подвел. Под вечер дорога, если ее можно так назвать, вывела на берег горной речушки, а затем и к цели нашей поездки. Темнота буквально настигала нас по пятам, когда мы въезжали в бамбуковый городок паломников. Спали мы в ту ночь как убитые.

Рассвет еще не наступил, а вдоль рядов бамбуковых хижин тенями заскользили женщины с обеденными судками в руках, направляясь к пагоде. Было еще темно, и зажглись электрические лампочки. Такой элемент цивилизации в этой глуши выглядел несколько странно. Но нам объяснили, что здесь для комфорта паломников и подсвечивания пагод установлена небольшая дизельная электростанция. Она работала лишь январь и февраль — период паломничества, а остальное время бездействовала.

По преданиям, в этих местах жил некоторое время Гаутама Будда, которому поклоняются все буддисты. Он якобы оставил два отпечатка левой ноги: один — на горе, другой — у ее подножия. Эти отпечатки и являются предметом поклонения, рядом с ними выстроены пагоды.

Чтобы добраться до верхней пагоды, нужно преодолеть две тысячи крутых каменных ступеней. Мы видели, что у многих пожилых паломников на это восхождение уходил почти целый день. Но и нам пришлось несладко. Ко второй площадке мы подошли уже очень уставшие. А таких площадок впереди было еще восемь. Передохнули, а дальше уже несколько умерили свою прыть, приноравливаясь к темпу паломников, подымавшихся вместе с нами. Мы уже не раз попадали в трудное положение со своей привычкой к темпам наших северных широт. Влажная тропическая жара глушила, замедляла движение. Первым начинало сдавать сердце, а от него слабость охватывала руки и ноги, усиливалась жажда. Мы медленно, упорно лезли вверх. В висках стучало, во рту пересохло, ноги дрожали. Все же мы обогнали многих и оказались наконец на самой вершине.

Здесь была разбита площадка, выложенная мраморными плитами. Народу собралось еще мало, и мы не спеша обошли площадку. Сбоку высилась пагода, внутри которой за решеткой находилась пятиметровая, сверкающая золотом статуя сидящего Будды. Перед пагодой покоился след огромной ступни, длиной метра три, окруженный железной решеткой. Два бирманца выкладывали след тонкими золотыми пластинками. На решетке висели пряди черных и седых волос, цветные ленточки, горели свечи, рядом стояли цветы, были рассыпаны кучки риса, бананов, кокосовых орехов. Плоды продавались здесь же. Внизу, у подножия горы, находилась другая пагода, где был второй след громадной опять-таки левой ступни, выложенный золотыми пластинками.

Из Магуэ наш путь лежал дальше на юг. Мы сели на самолет и, сделав в Рангуне короткую остановку, взяли курс на Моулмейн. Ранним утром пролетели вдоль морского побережья. Было время отлива: внизу перед разорванным фронтом буйной тропической растительности обнажилась широкая полоса желто-бурой грязи. Вскоре показался Моулмейн — живописнейший город страны. Я невольно вспомнил наши причерноморские города Батуми и Одессу — Моулмейн сильно походил на них. Бездонное синее небо и яркое солнце над головой, а из темно-изумрудных волн вырастают аккуратные белые домики, которые словно плывут под надутыми парусами-листьями кокосовых пальм и бананов, выстроившихся на набережной.

Моулмейн расположен на Салуине — второй крупной реке Бирмы, у впадения ее в залив Мартабан. Его удобным местоположением воспользовались в свое время португальские колонизаторы. В 1827 году Моулмейн попал в руки англичан, которые учредили там первые на территории Бирмы колониальные органы власти. Во время второй мировой войны он стал первой жертвой японских агрессоров. А теперь здесь выстраиваются пароходы, пришедшие со всех концов земли за бирманским рисом и тиком. Моулмейн — типичный южный морской порт, яркий, шумный, с разноликим людом. В последнее время по грузообороту его перегнал Бассейн, так как наносы Салуина образовали в гавани отмели, препятствующие заходу в него крупных судов.

В городе много рисоочистительных заводов и лесопильных предприятий, развита тонкая резьба по дереву и слоновой кости, искусные ремесленники делают прекрасную тиковую мебель и дамские зонтики. Если Мандалай знаменит шелковыми тканями, то Моулмейн славен хлопчатобумажными лонджи, покрывалами, скатертями, полотнами, выкрашенными натуральными нелиняющими красками. В окрестных деревнях тысячи ручных станков работают от зари и до зари. Там занимаются ткачеством из поколения в поколение, в каждой семье замечательные мастера — ткачи и художники. Они сами придумывают рисунок, сами ткут его на ручном станке, сами варят натуральную краску. И почти в каждой семье свои секреты ремесла.

Невысокие горы, защищающие Моулмейн с востока и цепью протянувшиеся дальше вдоль Салуина, усеяны пагодами. Многие из них соединены между собой крытыми галереями. Зеленые от плесени, покрытые пылью веков, ведут они от одной пагоды к другой, пока не выведут на просторную ровную площадку пагоды Чактанлан. Невольно жмуришь глаза — прямо в центре площади высится огромное, в десять метров высотой, изваяние сидящего Будды. Оно покрыто золотыми пластинками и драгоценными камнями, искрится и сверкает в лучах солнца.

Отсюда открывается редкий по красоте вид. Широкая буйная Салуин, словно огромная змея, петляя и извиваясь, стремится выбраться из горных теснин. Пройдя Шанское нагорье с севера на юг, Салуин вливается в Андаманское море, гася в нем свою неуемную мощь. Придет время, и она даст людям свет, фабрикам и заводам жизнь, и ее могучая энергия воплотится в бесконечном разнообразии нужных человеку вещей. А пока Салуин гонит плоты ценной древесины на лесопильные заводы юга и несет массу ила, который образует у Моулмейна небольшую, но очень плодородную низменность.

По синей глади реки, будто вышитые зеленым бисером, выстроились один за другим большие низкие острова. Там, где у селения Мупун река делает красивый поворот, тянутся в небо прямые струйки черного дыма из труб рисоочистительного и лесопильного заводов, стоят большие баркасы со спущенными парусами и Салуин под лучами заходящего солнца блестит, как брус червонного золота.

В окрестностях Моулмейна много пещер. В одну из них — пещеру Коуган — мы заглянули. Внутри подземные галереи были уставлены тысячами фигурок Будды, от совсем маленьких до гигантских. Большой сталагмит поднимался от пола почти до самого края нависшей скалы. Он сплошь был покрыт крохотными изображениями сидящего Будды и увенчан маленькой пагодой.

Солнце клонилось к горизонту, золотя верхушки округлых гор. И вдруг из узкой расщелины показались и быстро поплыли в воздухе дымные спирали, легко колеблемые и уносимые порывами ветра прочь, в сторону моря. Темная лента разворачивалась бесконечно, будто природа-фокусник выбрасывала из своих тайных глубин свое очередное фантастическое чудо. Это были тысячи и тысячи летучих собак, вылетавших из пещер. Летучая собака похожа на нашу летучую мышь, только она более крупного размера: длина ее туловища — 30 сантиметров, размах крыльев — до полутора метров. Для дневного отдыха летучие собаки выбирают темные пещеры или старые огромные деревья. Они держатся кучно и висят одна подле другой, запрятав туловище и голову в крылья. Настоящая жизнь у них начинается с наступлением темноты. Летают они огромными стаями, по густоте напоминающими пчелиный рой. Летучие собаки поедают фрукты, насекомых, яйца и птенцов мелких птиц, рыбу. Во время еды они ссорятся, с шумом отнимая добычу друг у друга.

В стране Шан

За Мемьо бирмано-китайская дорога пересекает на высоте 3–4 тысяч метров Шанские горы и заканчивается через 1000 километров в Куньмине (КНР). В свое время она была выложена гравием, но теперь во многих местах сильно выщерблена и изобилует выбоинами.

Извилистые и крутые повороты привели нас к небольшой речке Чундзоун, к ущелью Готейк. В пяти километрах по течению реки находится виадук Готейк. Он соединяет два заросших лесом горных плато, разделенных ущельем. Этот сделанный из стали виадук построен американской фирмой в 1900 году на естественном основании. Его длина около 700 метров, высота опор — 96 метров, а каменное основание, на котором он воздвигнут, поднимается со дна ущелья на 150 метров.

Проехали через несколько небольших селений, состоящих из одной только улицы и площади, где обычно располагался рынок. На окраинах деревушек стоят часовни в честь духов-хранителей. Мы в стране шанов.

В городке Сипо сделали короткую остановку. У придорожного «ресторана» нас встретил обнаженный до пояса повар, грудь и руки его были разрисованы драконами. Он принял заказ, стряхнув с пальца кусочек мяса, который мгновенно был подхвачен крутившимся под ногами котенком. Скоро появился официант — бритоголовый шан с пышными усами. Усач принес на подносе рубленных на кусочки цыплят, сильно наперченную подливку кари, блюдо риса и несколько алюминиевых плошек. Единственная ложка имелась у повара, и мне не хотелось лишать его орудия производства. Я последовал примеру остальных посетителей и стал есть руками: брал щепотью рис, затем маринованную цветную капусту с чесноком и перцем — мой шофер Маунг Тейн похваливал этот шанский деликатес за резкий жгуче-кислый привкус.

Слегка подкрепившись, тронулись дальше. Неподалеку от городка два ручья вливались в большую каменную чашу; в одном вода как лед, в другом как кипяток. Тут купались взрослые и дети, женщины стирали белье, а мы даже побрились. Говорят, что эти воды помогают от ревматизма; местные жители, подозревающие у себя эту болезнь, каждый день часами сидят здесь в полупогруженном состоянии. Подобных ключей много в Шанских горах.

На повороте у обочины дороги сидела кучка понурых людей. Маунг Тейн остановил джип и несколько минут беседовал с ними. Это были пассажиры прошедшего перед нами грузовика. На них напали бандиты и обобрали до нитки, угнав также и машину.

С тяжелым сердцем оставили мы этих несчастных, свернули на проселок и запылили на юг.

Аистник свешивался пучками с нависших над дорогой скал, высокая слоновья трава вперемежку с трехметровыми лилиями покрывала склоны, дикая слива, папайя, гранат отмечали места прежних селений жителей гор. И всюду цветы, растущие прямо из щелей и трещин скал, сверкающие всевозможными оттенками среди густых зарослей. Пышная растительность смягчает серые однотонные краски скал и голых древесных стволов. Сквозь зеленую чащу бегут сверкающие потоки воды. Чистая горная вода танцует и прыгает по каменным ступенькам среди перевитых лианами камней и валунов и падает гремящим водопадом в ярком красочном нимбе радуги.

С обеих сторон нас окружали дикие джунгли, где играли белки и лемуры, пугливо пробирался лающий олень, проносились вспугнутые стада кабанов. И каждый поворот дороги открывал нам новые краски, новые черты джунглей. Это был доселе не виданный мной пестрый мир гор в тропиках: целый океан округленных зеленых возвышенностей, здесь подымающихся пиком, там падающих в море бамбука к речной долине; дикие степные просторы и тесные ущелья, изумрудная, в синеватой дымке зелень и красная земля на обнажившихся склонах. Вьючные тропы вели в эту неведомую даль, заполненную горами. Они кружили по уступам и терялись в запутанных складках и расщелинах. Кое-где виднелись деревни; их крыши из пальмовых листьев потемнели от копоти и непогоды.

Вот сбоку мелькнули две женские фигуры. Качнулись ветки, и они, словно привидения, исчезли в зарослях. Мой спутник Маунг Тейн сказал, что это были женщины из племени палаунов. На склонах гор палауны возделывают опийный мак.

Вскоре мы оказались в области, населенной шанами.

Жилье человека стало попадаться все чаще. В долинах и на склонах гор замелькали шанские свайные деревни. Крестьяне в черных коротких курточках и темных штанах (национальная одежда шанов) работают в поле. По некоторым склонам ступенями расположились террасированные поля. Здесь выращивают рис, кукурузу, просо, пшеницу, а также различные овощи.

Наконец мы вырвались в огромную широкую долину. Хорошо накатанное асфальтированное шоссе вело вдоль канала, мимо зеленых дубрав, испятнанных полями на выжженных участках леса, мимо отдельных домиков на курьих ножках, мимо селений. Мы видели, как земледельцы, отведя из канала воду на свои участки, вымачивали почву перед вспашкой под рис или деревянной сохой пахали уже замокшие участки. Облепленные грязью пахари отдыхали на пригорках, из воды торчали головы буйволов с громадными саблеобразными рогами — животные отдыхали после работы, погрузившись в воду.

Скоро показалась деревня, а за ней находилось озеро Инле. Самого озера, правда, пока не видно, так как у берега оно сильно заросло камышом. Наняв длинную узкую лодку с подвесным мотором, мы начали пробиваться сквозь заросли камыша к чистой воде. Спустя полчаса наш катер выскочил на простор, и перед нами раскинулась широкая синь воды, очерченная низкой полоской зеленых берегов. А вдали прямо из воды вырастала золотая пагода.

Когда мы подъехали ближе, оказалось, что пагода стоит на искусственном островке из свай. А рядом с ней раскинулась настоящая Венеция, только в бирманском стиле. Все дома, в том числе и двухэтажные, высятся над водой на бамбуковых сваях. В них находятся не только жилища, но и лавки, мастерские, учреждения. Кругом снует множество лодок и яликов, но порядка здесь, пожалуй, больше, чем в любом сухопутном городе Бирмы. В отличие от последних здесь существуют строгие правила уличного движения, которые неукоснительно соблюдаются. Ведь достаточно легкого толчка, чтобы неустойчивый челн перевернулся, и тогда ищи на дне свой товар или покупки. Но эти озерные люди — чрезвычайно искусные гребцы. Они могут мастерски управляться с веслом, а также грести ногами.

На воде здесь разводят и плавучие огороды, где выращивают нс только овощи, но и цветы. Около каждой хижины есть небольшой клочок суши. Чтобы его создать, человеку нужно было сделать не одну сотню ездок с мешками земли. На таком искусственном островке чинят лодки, разделывают крохотный огородик и даже разводят кур. Поля жителей этой «Венеции» находятся па берегу, куда ежедневно и наведываются мужчины.

Женщины здесь широко известны как искусные ткачихи. На примитивных ручных станках они выделывают красивые шелковые и хлопчатобумажные ткани. В этом районе изготовляют также матерчатые шанские сумки, которые носит вся Бирма — от веселого школьника до важного чиновника. Шанская сумка вышивается разноцветными узорами, краски которых не блекнут и не линяют.

Что вынуждает этих людей жить на воде, когда кругом есть столько свободного места на суше? На этот вопрос наш гид У Хла Тун ответил так: люди, живущие вокруг озера Инле, издавна подвергались набегам своих многочисленных воинственных соседей и в конце концов были вынуждены селиться прямо на озере. И хотя теперь стало спокойно на Инле, многие люди продолжают все еще придерживаться этой традиции.

К вечеру мы поднялись в Таунгджи. Столица шанов расположена на высоте более 1000 метров. Это небольшой городок, преимущественно одноэтажный. На главной улице расположились административные здания, три кинотеатра, магазины. Вверх по пологому склону просторно раскинулись кирпичные особняки и коттеджи богачей, внизу гнездятся деревянно-бамбуковые домики простого люда.

На Шанском плато здоровый горный климат, красивые пейзажи. Не случайно оно является излюбленным дачно-курортным местом для состоятельных бирманцев. В жаркие месяцы здесь находят спасение многие рангунцы.

Таунгджи весь утопает в зелени и цветах. Каждый домик окружен кустами роз и олеандр, всюду разбиты клумбы ярко-красных пионов, улицы обрамлены зелеными живыми изгородями. И весь городок выглядит удивительно чистым, уютным, здоровым, свежеумытым.

Часов в одиннадцать, когда мы возвращались из кино в одних пиджаках, было довольно прохладно. На ночь добрый служитель гостиницы выдал нам по два одеяла: шерстяное и ватное.

Утром перед отъездом мы сходили на базар. Он расположился неподалеку от шоссе на широкой, плотно утрамбованной площади. Было воскресенье, базарный день. Рядами выстроились крестьянские арбы, а между ними высились горами наваленные арбузы, тыквы, дыни, всевозможные овощи: капуста, длинные и изогнутые огурцы, белая сладкая редька, не менее сладкий картофель, похожий на корявые сардельки, мелкие помидоры, лук, кокосовые орехи, бананы, кое-где белели горки риса. В одном из углов базара грудились белые куры и пятнистые поросята.

Трудно себе представить более живописное зрелище, чем этот праздничный базар в Таунгджи. Будто вся Бирма выставила здесь свои моды. Палауны в темносиних тюрбанах, в хлопчатобумажных пестрых халатах, с массивными серебряными ожерельями на шее. Группа качинских женщин в блузах из грубо сотканного материала, с украшениями из серебряных полусфер и колец на груди и нитками бус на шее. Наконец, гибкие стройные шаны в своих курточках и свободных штанах, с ножами дахами за поясом и в широкополых грибовидных шляпах. Особенно бросались в глаза их суровые красивые лица с правильными чертами и четким вырезом губ. Шаны держались с большим достоинством.

В Таунгджи находится белоснежное здание госпиталя, оборудованного по последнему слову медицинской техники. Его построили и подарили Бирме советские люди. Теперь имя советского человека поминают добром в Шанских горах. Сюда, в госпиталь, добираются люди из самых глухих углов Шанского государства и получают эффективную помощь советских и бирманских врачей. Падаунги, которые за пилюлю аспирина должны были неделю работать на опийном поле, теперь лечатся бесплатно. Слава о добрых делах советской больницы расходится из Таунгджи все дальше.

…Шанские горы, синие, лесистые. Приветливые долины с блюдцами озер и змейками-речками, с зеленожелтыми лоскутками созревающего риса и бамбуковыми домиками. Воздух чистый и вкусный, как вода из горного источника. Там и сям в прозрачное небо, глубокое и синее, поднимаются столбики дыма. Нет, это не дымы походных костров. Это местные крестьяне ^выжигают в лесу участки поля под посев риса или пшеницы, чтобы через год-два бросить их и выжечь новые. Таково Шанское государство, автономная единица Бирманского Союза.

Деревня племени падаунгов

В холмистой долине стремительной Салуин, на юге Шанского нагорья, живет племя падаунгов, т. е. «длинношеих». Такое название они получили потому, что женщины этого племени искусственно удлиняют себе шею.

Только к вечеру мы подъехали к деревне падаунгов. Машину оставили в небольшой рощице у подножия горы, а сами стали карабкаться вверх по крутой тропинке, торопясь не отстать от клонившегося к горизонту солнца. Там, у округлой зеленой вершины, прилепилось селение. Маунг Тейн неожиданно вскрикнул и отпрянул назад. Я испугался: неужели его укусила змея?

«Пустяки, ничего страшного», — успокоил он меня. Маунг Тейн опустился на колени и осторожно разгреб сухую траву и опавшие листья. Под ними в несколько рядов торчали длинные, острые, как шилья, палочки. Он выдернул из земли одну и показал мне. Это был бамбук, заостренный и закаленный на огне до твердости стали. Зарубки на заостренной части делали его похожим на жало. Такой колышек способен пронзить даже обутую в сапог ногу насквозь. Чтобы освободиться от такого жала, пострадавший должен ножом отрезать бамбук и продернуть его, как иглу, через ступню ноги. Некоторые колышки были смазаны ядом. Миновали еще две такие «заминированные» западни и уже в темноте подошли к воротам. После долгих переговоров стражи впустили нас, объяснив, что и замаскированные колышки и запертые ворота — меры предосторожности против ночных набегов орудовавших в то время здесь банд. Ночь провели в бамбуковом домике, устроившись на циновках, расстеленных прямо на полу.

Проснулся я от резкого петушиного крика, который раздался под самым моим ухом. Где-то близко ему ответил другой горластый голос, и пошла перекатываться перекличка петухов, возвестивших начало нового дня. Послышался отдаленный говор людей. И вся эта утренняя музыка пробуждавшегося селения живо напомнила русскую деревню. Я выскочил на деревянный помост, возвышавшийся над землей. Из-под него выходили белые куры, и петух, разбудивший меня, важно наблюдал за порядком. Но иллюзия быстро рассеялась. Вдоль единственной утрамбованной улицы стояли бамбуковые домики на метровых сваях, косматились крыши из пальмовых листьев, вился дымок от домашних очагов. Необычно выглядели две женщины, приближавшиеся ко мне. Их длинные шеи были унизаны несколькими рядами медных спиралей. Такие же спирали были у них на ногах — от щиколоток до колен. Женщины ловко спустились по крутым извилистым тропинкам вниз и споро, весело приступили к работе. Они жали серпами рис и, переговариваясь, смеялись, обнажая зубы и рот, покрасневшие от бетеля.

У племени падаунгов издавна существовал такой обычай: когда девочке исполняется пять лет, ей надевают на шею кольцо. Это совершается в торжественной обстановке. На празднество собираются все родственники и друзья. Для такого случая выставляется самое любимое угощение — копченая кабанина, запиваемая рисовым пивом «фей». После сытной трапезы девочку усаживают перед родным домом, а мать приносит заранее заготовленный рулон медной проволоки. Знахарка с одного взгляда определяет отрезок, нужный для первой спирали. Во время надевания украшения мать стоит позади дочери и тянет ее за голову, приподнимая подбородок. Ребенок, гордый от всеобщего внимания, мужественно переносит первую боль и нередко даже отказывается от подушечек, которые подкладываются под подбородок и у основания шеи между медью и кожей. Вначале девочке трудно спать и особенно есть, но затем все лишения забываются при виде преподнесенных ей подарков. Если семья достаточно богата, то ребенку одновременно надевают первые спирали и на и¹ ры ног.

Через каждые 24 полных луны (2 года) девочке надевают очередную спираль. В одиннадцать лет ей это проделывают в последний раз. Шея уже значительно удлинена и достигает 20 сантиметров. От величины новой спирали — считают падаунги — зависит судьба и счастье женщины: чем длиннее шея, тем она будет и более желанной невестой. Кроме того, медь — ценный металл в этих краях, медные спирали составляют хорошее приданое и говорят будущему мужу о степени богатства его избранницы.

В настоящее время этот обычай уходит в прошлое. Сейчас многие женщины уже сняли с шеи и с ног медные спирали, а девочкам их вовсе не надевают.

Джунгли как они есть

— Джунгли, ну как бы вам сказать популярно, — это непроходимый зеленый ад. Они разрастаются с быстротой микробов и в то же время бесплодны, как камень; они притягивают к себе, как зыбучий песок, и вместе с тем отталкивают. Джунгли — враг всего живого. Они пожирают собственное порождение, и порожденное ими удушает их. Джунгли — это молох с невыносимо отвратительным зловонием продуктов разложения…

Так говорил нам в застольной беседе инженер Сингх. Мы сидели в ярко освещенной комнате в доме местного рпсозаводчика Раджа Кумала в деревушке Танглебин, что километрах в ста от Моулмейна. Оба его взрослых сына и дочь находились здесь же. Сингх работал на вольфрамовых рудниках в горах Тенассерима, в самых дебрях джунглей, и нередко заглядывал сюда, к своим землякам, чтобы отвлечься на время от дикой и суровой жизни. Он почти два года жил в джунглях и был по горло сыт ими. Об этом красноречиво говорил нездоровый цвет его одутловатого лица и слова, которые шли из самой глубины его души.

По словам Сингха, в джунглях Тенассерима и теперь водятся олени, дикие быки, кабаны, слоны, тигры, пантеры. Из редких зверей сохранились носороги и тапиры, встречаются крокодилы.

Рассказы Сингха разожгли наше любопытство. Назавтра было воскресенье, и сыновья Раджа Кумала уговорили отца пойти поохотиться в джунгли на кабанов. Предложили и мне присоединиться к компании, на что я откликнулся с величайшим удовольствием.

…Гасли последние звезды, таяли серые свинцовые пласты тумана над землей, яркий свет все шире разливался по синеющему небу. День вставал яркий, безоблачный, радостный. Мы шли по пыльной дороге. Вместе с нами шагали бой инженера — крепкий парень карен — и погонщик с мулом. На всех нашлось всего два ружья.

Навстречу плелись запряженные быками скрипучие арбы, в которых говорливые бирманки ехали на базар. Скрип арб далеко разносился в утреннем воздухе, а седоки с удивлением взирали на нас — чудаков, вздумавших провести воскресенье в джунглях. Вскоре мы свернули на узкую, хорошо утрамбованную тропинку и пошли гуськом между кустами бамбука и мелкой поросли, через высокую жесткую траву, скрывающую человека с головой.

И вдруг как-то сразу перед нами выросла высоченная живая стена темного, почти черного цвета — начинался тропический лес. Величественные деревья вздымаются, как башни. Их стволы в несколько человеческих обхватов переходят у земли в широкие доскообразные подпоры, без которых эти древесные колоссы рухнули бы наземь под собственной тяжестью. Подпоры прочны и гладки, как полированный гранит. Среди деревьев и под ними пышно, фантастически сплелась всевозможная растительность. Она заполнила все пространство, не оставляя просвета. Странное двойственное чувство овладело мной: мрачная глубина чащи отпугивала, а мерцающие в темной зелени яркие бриллианты цветов заманивали, очаровывали; лесные гиганты, увешанные гирляндами мха и лиан, придавали лесу вид торжественной величавости.

По едва заметной тропинке нырнули мы в мрачные дебри. Первым шел бой, острым тесаком дахом расчищал он путь. Шествие замыкал погонщик с мулом.

Мои первые впечатления начались с того, что в лицо пахнуло гнилостным тленом разложения. Трудными с непривычки оказались первые шаги по звериной тропе, когда и так тяжко дышать влажным горячим воздухом, неподвижным, как в парной бане.

По земле стелются мхи, ползучие лианы обвивают стволы деревьев. Как щупальца осьминога, они опутывают ноги, не пускают вперед. Кажется, задержись на мгновение — и они стянут тебя мертвой петлей, задушат. Даже отмершие, они мешают путнику; скрученные в спирали и замысловатые узлы, они разбросаны по земле, словно противопехотные ловушки и препятствия. Нежно цветущие кусты и лианы скрывают острые шипы, которые рвут одежду, царапают лицо и руки и даже могут проколоть кожаную подошву. Поэтому мы ступаем осторожно, в след ноги идущего впереди. Мы как бы стараемся перехитрить природу, которая наставила столько рогаток, чтобы не допустить человека к тайнам тропического леса.

Невозможно представить себе джунгли, не увидав их. В наших широтах лес обычно состоит из одной или трех-четырех разновидностей деревьев. Здесь же не видишь конца многообразию форм и красок, не знаешь, на чем остановить свой взгляд, не разберешь, из чего же состоит вся эта масса растительности. Одни поражают цветами, другие — величиной листьев, третьи — исполинскими стволами, четвертые — причудливыми очертаниями.

Красивой аркой над тропой изогнулся перистый бамбук. За ним тянутся заросли древовидного папоротника и лесных пальм пинангов, выше простираются изогнутые пышные ветви махагониева дерева с алыми цветами, светло-зеленая красавица дальбергия или мощный тик. Но и эти лесные гиганты составляют лишь промежуточный ярус. Над ними высятся величественные исполины: стройный пьинкадо — железное дерево или огромный бомбакс, который достигает высоты 60–80 метров. Все тянутся вверх, к солнцу.

У многих деревьев листва компактной массой покрывает только самую верхушку, а стволы высятся могучими прямыми колоннами. Не удивительно, что, как ни ярок свет тропического солнца, он не может пробить плотный шатер из листьев. Под сводом такого трехъярусного леса — сырость и полумрак. Под экзотически пышной растительностью повсюду лежит гниль. Кажущиеся несокрушимыми деревья прогнили до корней. Они могут упасть на голову, если на них слегка опереться. Эти лесные великаны рушатся вниз при малейшем порыве ветра.

В невидимой вышине за зеленым шатром пронзительно вскрикнул попугай. В нос ударил дурманяще-кислый запах гниющей древесины старого болота и аромат тысяч цветов. Ярко высвечивали они в темно-изумрудной зелени листвы, играя желтыми, розовыми, сиреневыми, малиновыми, белыми, фиолетовыми красками. Лучшие и красивейшие цветы растут на деревьях. Однако для многих из них пора цветения наступает в марте — апреле. Сейчас же, зимой, цвели кустарники, вьюнковые растения, лианы. А в сезон дождей расцветают самыми невероятными оттенками пышные нежные орхидеи. Они свисают роскошными ожерельями с деревьев. Орхидеи не паразиты, хотя и живут на деревьях. Они относятся к так называемым эпифитам. Эпифиты — это растения, развивающиеся на стволах и ветвях других деревьев, которые служат им как бы фундаментом для прикрепления корней. Они не питаются соками приютившего их дерева: дожди и влажный воздух дают эпифитам достаточно питания. Их густо переплетенные корни образуют своеобразные гнезда, где собираются опавшие листья и ветки, образующие перегной, почву.

Таинственный облик леса усиливают лианы. Они поднимаются по деревьям до их вершин, образуя ствол в руку толщиной, переходят с дерева на дерево и свешиваются сверху зелеными гирляндами молодых побегов. У одних стволы прямые, у других скручены штопором, у третьих завязаны в причудливые узлы. Одни густо покрыты листочками, цветочками, усиками, присосками, острыми шипами, другие — голые, как просмоленные канаты. Они так опутывают деревья, что под ними не видно древесных стволов. Стебли лиан достигают длины 120 метров. Лианы укореняются в почве, откуда черпают влагу и питательные вещества. Но есть и такие, которые буквально душат деревья и мешают им развиваться нормально.

Много здесь и растений-паразитов, воюющих друг с другом не на жизнь, а на смерть. Я обратил внимание на дерево, сплетенное из множества узловатых корней. Оно, как змея, подползает к какому-нибудь прочному стволу, оплетает его сетью выпущенных корней и убивает, продолжая расти уже самостоятельно. Так одно дерево буквально исчезает в удушающих объятиях другого.

Уже на подходе к мангровому болоту я вдруг почувствовал жжение на шее, спине, ногах. Схватился за больное место и в руках ощутил противный скользкий комочек — пиявка! С трудом оторвал ее, смахнул еще несколько тварей с плеч, и белая сорочка от шеи до пояса окрасилась кровью. Миллионы пиявок кишели в траве, висели на кустах, падали с деревьев. Они проникали всюду, в самые неожиданные места. Я оглянулся назад и содрогнулся: глаза и морда мула затекли кровью. А погонщик сам воевал с пиявками, быстро смахивая их бамбуковым скребком. Зевать было нельзя. После пиявок оставались сильно кровоточащие болезненные ранки.

Скоро мы остановились. Сингх смазал всех буро-зеленой жидкостью. Наученный горьким опытом, я с запозданием последовал совету Сингха: переобулся, смахнув пиявок с ног, положил табачные листья в сапоги, в брюки, под сорочку. Мулу замотали голову полотенцем, и он успокоился. Сухопутные пиявки — страшный бич тропического леса. Размером они чуть поменьше водяных, но необыкновенно подвижны и прожорливы.

На большой поляне у ручья нам улыбнулось охотничье счастье: подстрелили здоровенного кабана и двух небольших лесных антилоп. Здесь же у водопоя сделали привал. Поджаренное на углях нежное мясо антилопы оказалось сладковатым на вкус, и его запивали крепким рисовым «ликером», т. е. спиртом.

Отдохнув и подкрепившись, тронулись в обратный путь. Пересекли поляну, покрытую жесткой в рост человека травой, и минут двадцать наслаждались голубым радостным небом, живительными солнечными лучами. Потом снова нырнули в мрачную чащу. И опять нас окружила тишина, нарушаемая лишь мягким хрустом веток, шорохом листьев под ногами и ударами даха, расчищающего путь. Если бы не красочные громадные бабочки, бесшумно порхавшие над кустами, можно было бы подумать, что лес вымер.

Вдруг тишина взорвалась целым хаосом звуков, мы даже вздрогнули от неожиданности. Это закричали и запищали птицы высоко в зеленой листве, затем начали яростно браниться обезьяны, не поделив орехи или бананы. Они суматошно засуетились, и вот одна за другой с огромной высоты бросились в пространство. Расставив лапы, они пролетали некоторое расстояние по прямой, затем хватались за ветку и прыгали дальше, без всякого усилия перемахивая с дерева на дерево.

В лесах Тенассерима водится много обезьян. Особенно интересно было наблюдать за белоруким гиббоном. Характерная черта его строения — длинные руки, которые в два раза больше его туловища. Гиббоны изумляют ловкостью и быстротой движений, делают прыжки в 12 метров два-три раза подряд, напоминая в полете стрелу. На лету они меняют направление движения и нередко на ходу ловят птиц. Передвигаясь главным образом при помощи рук, гиббон на лету срывает с деревьев плоды ногой. Пьют они при помощи руки, которой зачерпывают воду.

Но вот мы вновь вступаем в «зону молчания». Тихо. Но вдруг наверху мелькнуло гибкое тело ловкого зверька. Это виверра, вышедшая на поиски сочных плодов и насекомых. Иногда прошмыгнет насекомое или ящерица, изредка кто-то вскрикнет в чаще, послышится свист. И опять тихо. Здесь не услышишь птичьих песен и чириканья, наполняющих радостью наши леса, хотя пернатое население джунглей многочисленно и разнообразно. Стоило мне ударить палкой по ближайшему кусту, как с него поднялась стайка каких-то пташек. А вот по свисающим сверху гирляндам, цепляясь клювом, перебираются несколько разноцветных попугаев.

Всем известно, что дикие животные выглядят намного лучше на свободе, на лоне природы. Это особенно относится к попугаю. Дома, в клетке, или в зоопарке он выглядит жалкой пародией на то, что я видел в Бирме. Здесь, в девственном лесу, в своей родной стихии, попугай— воплощение радости и красоты. Сидя на пятидесятиметровой высоте на хлопчатом дереве, он мягко пересвистывается с друзьями. Его свист, доносящийся издалека, напоминает пение флейты. А когда вся стая вдруг поднимется в воздух и играет в верхушках деревьев — что может быть прекраснее этих пестрых веселых созданий с их оранжевыми клювами и длинными, мягко ниспадающими хвостами, переливающимися всеми цветами радуги в лучах солнца! Они вносят много живости и игры цветов туда, где зелень стремится подавить все своей массой.

На ветке одного лесного гиганта я вдруг увидел пару синекрылых павлинов, их перья отливали синеватым металлическим блеском. Перед своей подругой самец распустил роскошный веер перьев с перламутрово-лазурными «глазами».

Павлин — самая почитаемая в стране птица; с давних времен его изображение считается эмблемой Бирмы. Он легко одомашнивается. У многих зажиточных бирманцев я видел павлинов, свободно разгуливающих среди другой дворовой птицы: уток, гусей, кур, индеек. Может быть, в этом сказываются родственные узы — ведь павлин самая крупная птица из отряда куриных.

В высоких кронах деревьев живут дятлы, филины и множество других птиц, которых обычно трудно заметить в море листвы. На редких полянах мелькают пестрые фазаны, куропатки или индюшки, на лесном болоте увидишь белую цаплю, которая, по местному поверью, приносит счастье. Одни птицы имеют яркое красивое оперение, у других внешняя окраска сливается с цветом листьев или деревьев, но почти все они безмолвны. Зато в деревнях и городах хозяйничают такие же, как у нас, дотошные воробьи и крикливые вороны. Встретишь в Бирме и наших перелетных знакомых: ласточек, скворцов, грачей.

Джунгли молчаливы. Мягкий свет, проникающий сквозь листву, создает иллюзию спокойствия. Однако видишь, чувствуешь, как здесь за зеленой завесой идет глухая извечная борьба за существование, за место на земле и в воздухе, за каплю влаги и за кроху солнечного луча. Все живое защищается изо всех сил, приспосабливается кто как может. Поэтому окружающая тишина внушает необъяснимую тревогу, наводит жуть. Все притаилось, словно в напряженном ожидании опасности или нападения.

Пышностью своей тропический лес во многом обязан чрезвычайно благоприятным климатическим условиям. Здесь, в стране вечного лета, растениям и животным не приходится так приспосабливаться к сменам времен года, как у нас на севере.

Живущие здесь в огромных количествах насекомые, птицы и животные с завидной добросовестностью несут санитарную службу в лесу, не прерывая ее ни на минуту.

Я не раз обращал внимание на большие конусообразные сооружения темного цвета высотой до четырех метров, стоящие на земле. Подобные же постройки несколько меньшего размера висели на кустах и на ветвях деревьев. Сингх проткнул палкой одну из них: внутри копошились мириады болезненно-белого цвета насекомых. Это были термиты. На вид такие беспомощные, на деле они весьма грозны. Эти насекомые могут подточить любое дерево. Делают они это с той же непостижимой быстротой, с которой и размножаются. Вот почему в бирманских городах существуют специальные команды, которые регулярно осматривают и опрыскивают специальной противотермитной жидкостью все щели домов, все закоулки складов. Для защиты от термитов бирманцы пропитывают смолой стены деревянных домов, которые от этого приобретают темный цвет.

Но такой разрушительной работой термиты занимаются лишь в селениях и городах, т. е. в несвойственной им обстановке. Термиты же, живущие в лесу, делают большое, полезное дело. Они валят наземь прогнившие деревья, расчищая джунгли, создают в почве значительные пустоты, по которым влага и воздух проникают к корням деревьев и растений.

В Центральной Бирме, у подножия Шанских гор, мне привелось бродить с нашим специалистом Николаем Петровичем Доморядом в поисках удобного места для организации государственного хлопководческого хозяйства.

Лес здесь имел уже иной, довольно своеобразный вид. Во многих местах земля была сухой, глинистой и совершенно голой, даже без травы. Очевидно, в период дождей здесь бушевали такие потоки, что они смывали верхний плодородный слой почвы, весь бурелом и мелкую растительность. Лес был негустой, но пробирались мы с трудом — колючий кустарник вперемежку с бамбуком образовывал плотные заросли. Порой выходили на поляны, занятые огородами или посевами гороха и кунжута. Лесные исполины попадались редко, высились они, одинокие и могучие, обычно около водоемов.

Возможно, бедность леса здесь объяснялась недостатком влаги. Однако потом между Таунгу и Пьинмана я видел обширные территории, где природа была уж явно ни при чем. Там хищнически вырубался знаменитый бирманский тик. Встречаются участки, расчищенные от паразитирующих растений и бесполезных кустарников. На них быстро поднимаются вверх молодые тиковые саженцы. Однако пока на обширных пространствах центральных областей Бирмы еще торчат темные гнилые пни, а колючий кустарник так сильно переплелся, что побегам благородного тика очень трудно завоевать себе место под солнцем. Гнетущая, печальная картина, наглядно демонстрирующая, как хищник в образе человека может изуродовать природу. И подобных вырубок в центральных и южных областях страны немало. Они напоминают рубцы, оставленные черной оспой колониализма на лице Бирмы.

После захвата Бирмы в середине прошлого века англичане пригнали в джунгли Тенассерима и Центральной Бирмы семитысячную армию прирученных слонов и с их помощью начали добывать и вывозить оттуда замечательную тиковую древесину. Прекрасные девственные леса вырубались под корень, а тик превращался в звонкое золото, которое поглощалось бездонными сейфами лондонского Сити.

В результате хищнического истребления лесов потоки воды, низвергающиеся с небес на землю, лишенную растительности, смывают на своем пути не только посевы, но и почвы, превращая цветущие долины в огромные пустоши. Зарастая колючим кустарником и бамбуком, такие вырубки становятся рассадником вредителей культурных растений.

Леса покрывают более половины территории Бирмы. Растительный мир страны сложился под воздействием влажного муссонного климата. В районах с большим количеством осадков (свыше 2000 миллиметров) преобладают непроходимые многоярусные влажные джунгли. В горах раскинулись хвойные леса, смешанные с зарослями каштанов, пробкового дуба, магнолий. Любопытно отметить, что бирманские ели и сосны уступают по размерам своим сибирским сестрам, зато у них длинная, мягкая, очень пахучая хвоя. Там, где количество осадков колеблется в пределах 1000–2000 миллиметров в год, растут тропические листопадные леса. В них сплошными массивами произрастают тиковые деревья, пьинкадо (железное дерево), инджин, падаук, пьинмо, панданусы, индикусы и многие другие лесные великаны с пышными кронами на необычной высоте.

В Бирме насчитывается свыше 1500 видов деревьев. Но самым ценным и благородным из них бирманцы считают свой тик. Не случайно называют здесь его «лесным золотом». Из всех древесных пород тик — величайшая находка для кораблестроителей. Еще в шестнадцатом веке арабские купцы вывозили его из Бирмы и выгодно сбывали на судоверфях Лондона, Лиссабона, Генуи, Туниса. Отважные мореходы многим были обязаны бирманскому тнку — корабль с оснасткой из его древесины выдерживал любые штормы.

Тик, называемый иногда индийским дубом, отличается прочностью слоновой кости, хорошо противостоит гниению, легко обрабатывается. Тик находит самое разностороннее применение в строительстве и в быту. Из тика изготовляют отличную мебель, паркет, различные сувениры и безделушки (искусно вырезанные статуэтки, фигурки слонов, миниатюрные пагоды).

Бирманские сорта тика наряду с таиландскими считаются наилучшими. Много древесины идет на экспорт. В Бирме тик растет на равнинах и у подножия гор во многих областях страны. Это красивое прямоствольное, в два-три обхвата дерево достигает высоты десятиэтажного дома и живет 120 лет. Дерево ярко цветет, его малиновой окраски цветы еще долго остаются на ветвях после опадения листьев.

В сообществе с тиком произрастают железное дерево, или, по-бирмански, «пьинкадо», и птерокарп — по-бирмански «падаук». Красно-коричневая древесина пьинкадо, твердая как камень, с трудом поддается обработке, поэтому она идет для грубых поделок: железнодорожных шпал и свай для мостов. Ценность древесины в том, что она устойчива против гниения. Сходными с тиком качествами обладает падаук. Наиболее широко в Бирме используется бамбук. Благодаря трубчатости ствол его очень прочен и гибок. Его легко согнуть, но очень трудно сломать. Из него делают пики, копья, луки, мебель, музыкальные инструменты, изящные, украшенные национальным орнаментом шкатулки, кубки, вазы, чайную и обеденную посуду, сосуды для хранения продуктов, а также зонты, шляпы, шторы, лестницы, метелки, сумки; после особой обработки плетут корзины, циновки, маты. Почти весь трудовой люд страны живет в бамбуковых хижинах. Бамбук используют также как трубы для водопровода, как живую изгородь; молодые его побеги употребляют в пищу. Скоро из его древесины начнут изготовлять первую отечественную бумагу и картон — здесь намечается строительство бумажно-целлюлозного комбината. Бамбука в стране много, имеется около полусотни видов этого растения; одни из них достигают высоты 30–40 метров, другие же поднимаются едва на 30 сантиметров.

Широкое применение находят и лианы. Они употребляются взамен веревок для связывания плотов при сплаве леса, для плетения корзин, сидений и спинок кресел и стульев. В Северной Бирме из лиан делают висячие мосты через реки.

Леса Бирмы дают не только ценную древесину, но и различные полезные смолы, например катч, который предохраняет вещи от гниения, применяется для производства красок. Гигантская акация катеху дает сырьедля производства дубильных веществ и натуральных красок.

Колонизаторы хищнически вырубали лес в наиболее легкодоступных областях страны, а тику для приобретения всех качеств деловой древесины требуется расти 30–40 лет. Поэтому теперь бирманским лесозаготовителям приходится подниматься все дальше на север, забираться все глубже в лесные дебри.

Заготовка тика — крайне трудоемкое дело. Весь процесс от окольцовывания до доставки дерева в пункт назначения занимает несколько лет.

Прежде чем повалить дерево, его кольцуют: на стволе срезают по окружности полосу коры до самой древесины. В таком положении дерево сохнет два-три года. Затем его валят, и начинается тяжелая работа по транспортировке. Ствол тика кольцуют и сушат потому, что свежесрубленное дерево тонет в воде.

Путь свой тик начинает издалека по лесной реке с наступлением сезона дождей. Ураганный юго-восточный ветер с гремящим ревом и под ослепительные вспышки молний разверзает набухшее небо, и слепящая пелена дождя опускается на землю. За три — пять часов мирная мелкая речка становится бурным потоком, который несет все накопившиеся за семь месяцев сухой погоды коряги, валит в воду целые деревья, подмывая берега. Среди них мчатся, время от времени ныряя под воду, и тяжелые стволы тика. Они сокрушают все на своем пути, с треском сталкиваются друг с другом, и над безмолвной вчера речушкой стоит стон и скрежет. То и дело создаются заторы, и людям приходится работать по трое-чет-веро суток без сна, чтобы расчистить путь.

Лесная река очень капризна. С уменьшением силы дождя она за несколько часов может превратиться опять в жалкий ручей. После внезапного спада воды много бревен застревает в пути, их разыскивают и готовят для нового паводка. В конце концов, преодолев множество препятствий, бревна доплывают до Иравади или Салуина. Здесь сплавщики увяжут их в плоты по 125 бревен в каждом. Сюда же подвязывают стволы пьинкадо, ибо железное дерево самостоятельно плыть не может — оно тонет. Эти плоты поплывут потом на юг, в Рангун или Моулмейн, на лесопильные заводы и склады.

Мне удалось побывать на лесных разработках тика в Верхней Бирме. Там я впервые увидел, как работают прирученные слоны. Они выполняют самую тяжелую и трудную работу. С их помощью прорубают просеки в дикой чаще, сооружают мосты и дороги, сортируют и заготовляют к сплаву древесину, складывают многопудовые бревна в аккуратные штабеля.

Этой своей поездкой я был обязан моему молодому коллеге из Мандалая У Аунг Туну. По заданию редакции он собирался посетить лесные разработки тика где-то в районе Мьичины — столицы автономного государства ка-чинов. Я с радостью согласился на предложение быть его попутчиком. Из города мы отбыли на джипе и ехали часа четыре на запад по проселочной дороге.

И вот мы в диком, еще не обжитом крае. Справа от нас — крутой спуск к пересыхающей речке, слева — таинственный полумрак джунглей. Дорога змеится по склонам невысоких гор, поросших девственным лесом. Это две глубокие колеи, выбитые в глинистой почве высокими колесами крестьянских повозок. Даже вездесущему джипу здесь не пройти. Поэтому мы трясемся на местной двухколесной арбе. Словно утлый челн, ныряет она по бесконечным ухабам трудной лесной дороги и страшно скрипит. Ветви деревьев широко простерлись над нами, и мы едем словно по зеленому туннелю. Шагающие навстречу джунгли напоминают гигантский калейдоскоп: то покажется покрытый рыжей, выгоревшей травой склон холма, надвинется мрачная, перевитая лианами чащоба, то раскинется разноцветная роща магнолий в шапках розовых, фиолетовых, белых цветов. Вот сквозь густую завесу леса заблистал пурпуром и снежной белизной весенний наряд рододендронов, а потом выросло похожее на огромный костер махагониево дерево, усыпанное ярко-красными цветами и носящее поэтичное название «пламя леса». Начинался март, а с ним ослепительная тропическая весна — пора великолепного яркого цветения и удушающей нестерпимой жары.

И здесь, как и на юге, джунгли полны таинственности и очарования. Только деревья стоят немного посвободней.

Одни вздымаются к небу правильно симметричным силуэтом, другие взрываются безобразным хаосом всклокоченных ветвей, третьи, борясь с эпифитами и лианами, подымаются сплетенной лестницей из моря зелени. Некоторые деревья словно сделаны из мхов, другие опутаны папоротниками и напоминают гигантский букет, пронизанный светло-голубыми и желтыми цветочками вьюнков.

Несколько гиббонов, затеявших суматошную возню вверху, чуть было не свалились нам на голову с нависших ветвей. Сбоку вдруг выскочил полосатый поросенок и, увидев нашу скрипучую колымагу, со всех ног пустился наутек вдоль дороги. Иногда в редких просветах мы видели зеленую и золотисто-синюю птицу-дровосека. Множество бабочек темными роями вились над кустами.

Миновали качинскую деревню, на окраинах которой стояли кумирни для духов-хранителей. Часовни для духов виднелись и в джунглях вдали от селений.

Только под вечер добрались мы до цели своего путешествия. Лесное поселение раскинулось на большой поляне. Рабочий день кончился, и управляющий лесоразработками стоял на пороге своей конторы, встречая, по заведенному обычаю, возвращавшихся из лесу рабочих-лесорубов и слонов. Он подходил к слонам и давал им традиционное лакомство — несколько кусочков сахару и бананы. Затем он осматривал их глаза, ноги, ступни, спину. За ним следовал худощавый юноша с ведром, наполненным темной жидкостью. По указанию управляющего он смазывал жидкостью обнаруженные раны и царапины.

После этой процедуры слонов отпустили пастись в джунгли, где они могли найти молодые побеги бамбука и дикие бананы. На передних ногах у них были путы, за ними еще волочилась длинная цепь, которая вместе с путами не давала слонам далеко уйти. У каждого на шее висела деревянная побрякушка, издававшая при движении громкий стук.

За конторой лесоразработок расположились склады, стойла для животных, — домики лесорубов. Управляющий, бирманец лет тридцати, предложил нам подкрепиться и отдохнуть. При свете яркого ацетиленового фонаря, подвешенного к верхней балке (здесь не было потолков), мы поужинали. Спали как убитые. Ранним утром после сытного завтрака наш хозяин предложил осмотреть разработки тика. Тиковые деревья не встречаются сплошными массивами. На площади в десять тысяч квадратных километров можно заготовить всего лишь четыре-пять тысяч деревьев в год. Поэтому в районе разработок тика организовано несколько лагерей.

Мы подошли к одному из лагерей. В лесу было еще прохладно, но лесорубы работали в одних набедренных повязках. Темные худые мускулистые спины блестели от пота, тонкие руки методично взмахивали топором. Некоторые рабочие действовали попарно пилой. Работали они быстро и споро.

На просторной, очищенной от леса площадке я увидел целое море тиковых бревен бледной серо-коричневой окраски, ободранных от коры, с клеймом и пробитыми дырками на концах для продевания цепи при буксировке. Здесь работали слоны. Они складывали бревна у берега реки в небольшие штабеля: три внизу, два посредине и наверху одно. Казалось, они действовали вполне разумно. Работала пара слонов: более грузный самец и меньше размером самка. Они находились у концов бревна и поочередно подталкивали его: пока один передвигал свой конец вперед, другой держал свой край, не давая ему откатиться назад. Стволы деревьев были неровными, поэтому, чтобы управиться с ними, нужно было много терпения. Наконец штабель уложен, самец обошел его кругом, осматривая, не вылезают ли концы, и тут же выравнивал их. Только убедившись, что все в порядке, слоны начинали укладывать новый штабель.

Некоторые слоны работали в одиночку. Выделялся грузный тяжелый самец: короткие ноги-тумбы, массивное, как паровой котел, туловище, выпуклые округлые лобные части, огромные бивни. Он легко передвигал крупные бревна и помогал своим товарищам. Это был слон с «плохим характером», поэтому он носил на груди металлический звонок в отличие от остальных, имеющих деревянные побрякушки.

Вот слон подходит к бревну, ощупывает хоботом, как бы примеряясь к нему. Затем поддевает его на бивни, тугой спиралью обвивает хоботом и переносит в нужное место. Затем богатырю прицепляют цепями крупное дерево, и он волочит груз, поматывая головой. Подтащив ствол к берегу, он дожидается, чтобы его отцепили, и передней ногой толкает бревно вниз, в реку.

Я стоял, наблюдая за работой слонов, как из джунглей вдруг раздался трубный клик. В ответ затрубил слон, работавший неподалеку. Скоро из зеленой чащи выскочил слоненок и забегал по противоположному берегу речушки. Он ревел, и ему отвечала мать, которая оторвалась от работы и следила за своим глупым дитятей. Слоненок ревел не переставая, бегал взад и вперед по берегу, вытянув хобот. Потом решился, с громким плеском бросился в воду и направился через речку к нам. Два парня стали бросать в него камнями, отгоняя его. Но он упорно возвращался, пытаясь прорваться. Одному парню удалось ударить палкой по огузку, и слоненок, отскочив, завопил: «ю-юрп!» Но не ушел далеко. Он не прекращал своих попыток, пока не добился своего. Он прорвался и весь день путался под ногами работающих. Глупыш искал ласки у матери, занятой тяжелой работой. Его уже никто не смел тронуть — защита была надежной.

Мы сидим с лесорубами у костра. Длинные языки пламени тянутся к высоким кронам деревьев. Чудесная тропическая ночь своим теплым дыханием нежно ласкает лицо. Под стрекочущий аккомпанемент цикад танцуют ночные бабочки и мотыльки.

Джунгли словно пробуждаются от сна, встряхиваются, освобождаются от странного оцепенения, сковывавшего их весь день. Под защитным покровом темноты обитатели джунглей почувствовали себя смелее. Отовсюду доносятся какие-то вздохи, стоны, всхлипывания; слышатся таинственные шорохи, шепот, щелканье, цоканье, стрекотание; раздаются странные крики и гортанные звуки; кто-то монотонно, через равные промежутки времени присвистывает; неумолчно, на все лады квакают древесные лягушки. Все кругом, даже земля подо мной, шевелится: между ног снуют юркие ящерицы, суетятся жучки и таракашки. Невидимые насекомые заползают под рубашку и, как раскаленными иглами, жгут спину и грудь.

Вдруг ночной лес огласило гневное рыкание тигра; ему эхом отозвались шакалы, испуганно взвыв и заголосив. Жалобно закричала коза, попавшая в объятия питона. Вдали зафыркал леопард — самый коварный и злобный зверь тропиков.

Но вот внезапно раздался пронзительный вопль — и разом все смолкло. Стало очень тихо…

Ночь словно колдует. В темноте угадываются близстоящие деревья и кустарники. Земля как бы излучает мягкий рассеянный свет. Он струится отовсюду, будто некий подземный город сказочных гномов зажег свои огни. Это сотни светящихся грибов, стоящих среди гниющих корней и отмершей растительности. На прозрачные огоньки устремляются мириады ночных насекомых. Досаждают москиты, и мы все жмемся к костру, поближе к его дымному, спасительному шлейфу.

У костра идет неторопливый разговор. Бирманцы с жадностью расспрашивают о далекой Москве, о Ленине. Они рассказывают о своей жизни, суровой и опасной. Пожилой лесоруб поведал нам несколько историй о встречах с опасными хищниками.

…Однажды вечером все трое сидели за одним столом в общежитии и при свете коптилки писали письма домой. Один обернулся, и волосы у него на затылке стали дыбом — в проходе, шагах в трех от них, стоял огромный тигр. Люди попятились и прижались к задней стене — дальше отступать было некуда. Тигр еще приблизился, молча постоял перед столом, спокойным взглядом огненных зловещих глаз обвел сжавшиеся, дрожащие от ужаса фигурки, словно оценивая свое меню. Явно разочарованный, он профырчал с отвращением: «фаугх». Сверкание его зубов было незабываемым — крупные, острые, они блестели влажным жемчугом. Затем он спокойно и величаво вышел наружу.

— Полосатая кошка пошла потом бродить по лагерю, — продолжал свой рассказ лесоруб. — Она остановилась у человека, который заснул около отдельного затухавшего костра, и начала обнюхивать его. Тот стал брыкаться. Тогда, не долго думая, хищник схватил его за бедро и поволок в джунгли. Крики несчастного всполошили весь лагерь, люди вооружились палками, ножами и поспешили на помощь. Тигр оставил свою жертву и исчез в темноте. Человека отправили в больницу, и он вернулся месяца через два поправившимся, но со страшными шрамами на бедре. Людоед же не избег возмездия — однажды ночью управляющий застрелил его у дверей своего дома…

Единственный друг лесорубов — слон. Машина еще не может заменить его здесь. Ей нужны запчасти, масло, горючее, ремонтное оборудование. Все это требуется везти сюда, в глушь, издалека. Слон обходится дешевле, и все необходимое ему можно найти на месте.

Поразительно, например, его искусство, с которым он ликвидирует заторы на лесосплаве. Слон смело входит в воду и начинает шарить хоботом в глубине. Толкнув там, потянув здесь, он как бы понимает, какое бревно является ключом для отмыкания этого затора. И удивительным чутьем угадывает момент, когда затор с грохотом должен обрушиться и нужно удалиться с этого опасного места.

Сообразительность слона врожденная, а не результат тренировок. Известно, что в этом отношении слон стоит на третьем месте после человекообразных обезьян — шимпанзе и орангутанга. Нужно видеть, как он переходит трясину. Он сначала осторожно ставит одну ногу, потом вторую, затем срывает ветки и бросает перед собой. Слон нередко пользуется простейшими подручными орудиями. Он вооружается палкой или камнем и, держа их в хоботе, очищает себя от присосавшихся пиявок. Слон смело вступает в бой с тигром или леопардом, но маленькая собачка может ввести его в замешательство.

В середине марта воздух в лесу становится суше, вода в реках быстро иссякает, и ее поверхность покрывается зеленой ряской, с деревьев опадают листья, желтеет бамбук — все это признаки наступления жаркого сухого сезона. Работы в лесу прекращаются. На период наступившей жары слонов переводят на «дачу» — в особые лагеря, которые располагаются в долинах больших рек, где круглый год растет слоновья трава высотой до трех метров, где более прохладно и больше тени. К этому времени все бревна сложены в штабеля в пересохших руслах реки и ожидают первых дождей. Лесорубы получают короткую передышку, которую используют каждый по-своему: одни уезжают на побывку к родственникам, другие уходят в ближайший городок приобщиться на время к «цивилизованной» жизни, третьи, особенно из обремененных семьей, остаются отдыхать вместе со слонами «на даче».

В жаркие месяцы года — март, апрель, май — в лесу часты пожары. Дуют сухие ветры. Ветви деревьев качаются, трутся о высохшие бамбуковые стволы. Это трение нередко вызывает огонь. И тогда бамбук вспыхивает, как порох, и пожар буйным огненным шквалом гуляет по джунглям, пока не встретит преграду в виде достаточно широкого оврага или русла реки.

К середине июня с первыми ливнями слоны возвращаются обратно. В это время джунгли снова покрываются роскошной зеленью, появляется свежая трава, бамбук выпускает молодые сочные побеги, которые растут прямо на глазах. Речки переполнены водой, хотя и мутной, но пригодной для питья. Джунгли полнятся Веселым шумом дождя, трубным кликом слонов, по лесу разносятся оглушительный грохот и треск тяжелых бревен, бешено мчащихся по вздувшейся реке.

…Плавно течет беседа у костра. В нее вплетаются странные таинственные звуки ночных джунглей. Над головой, в бездонной глубине ночи, неимоверно ярким светом блестят большие и малые звезды. Их там очень много, и, может быть, оттого небо в тропиках кажется ближе к земле. Млечный Путь широким поясом перехватывает небосвод и уходит куда-то в далекие миры. Небо здесь как увлекательная книга, которую не устаешь читать.

А там, где скрылось дневное светило, щедро насытившее землю теплом, полыхают багровые зарницы. Мятущиеся сполохи на фоне мирного неба, изливающего мягкий рассеянный свет звезд, напоминают зловещие вспышки далекой артиллерийской канонады и рождают неясную тревогу.

На утренней заре мы тепло простились с лесорубами, гостеприимно приютившими нас на две ночи, и пустились в обратный путь. Снова началась дорожная пытка. Очевидно, эту дорогу нарочно придумали для того, чтобы навек отбить у людей охоту ко всякого рода передвижениям. Но мы старались не унывать. Наш возничий громко пел, арба страшно скрипела, а мой коллега и я пытались при подскоках на бесконечных выбоинах и ухабах не удариться об острые ребра нашего далеко не комфортабельного экипажа. На предложение смазать колеса арбы и не терзать уши пронзительным скрипом, мне объяснили, что весь этот немыслимый шум — громкое пение и визг повозки — имеет определенную цель. Он устраивается для того, чтобы отгонять злых лесных духов и отпугивать диких зверей.

Вскоре мы подъехали к небольшому селению качинов, спрятавшемуся в густой зелени. На окраине стояла толпа оживленно гудевших, возбужденных людей. Нас остановили и не пустили дальше. Судя по рассказам собравшихся, район стал опасным — появился тигр-людоед. Ему полюбилось устраивать засады на самой дороге, по которой мы ехали, и его не пугал скрип арб, а даже привлекал к себе, возбуждал любопытство, свойственное всяким кошкам. Если следовал обоз, то он выслеживал отставшего человека и, улучив момент, утаскивал его в заросли. В районе без вести пропали уже пять человек. Терпение крестьян лопнуло, и они собрались со всей округи на облаву. Логово хищника было приблизительно известно.

Все были вооружены обычными ножами дахами, самодельными пиками или длинными бамбуковыми палками. Наша просьба принять нас участниками облавы была корректно отвергнута — никто не хотел отвечать за жизнь незнакомых городских людей. Разбившись на группы, люди направились в джунгли, чтобы уже там построиться в плотное кольцо вокруг логова хищника.

В деревне остались почти одни женщины. Одна из них проводила нас к старосте. Его большой дом стоял на оголенном холме. Внутри кипела жизнь: женщины готовили еду, сидевшие в пыли дети ели из плошек рис, вместе с ними завтракали два солдата — босые и с ружьями за плечами. Они в удивлении уставились на нас, потом, словно опомнившись, начали снимать из-за плеча ружья — это были телохранители старосты, и теперь они вспомнили о своих обязанностях. Тут же под конвоем нас провели в соседнюю комнату. Староста лежал больной. Он проверил наши документы, взял колотушку и ударил в гонг. Вошла полная смешливая жена старосты. Она выслушала мужа, лукаво блеснула глазами и быстро исчезла.

Мы присели у изголовья больного, и начались обычные в таких случаях разговоры о здоровье. Солдаты подтянули стол к топчану, где лежал староста, и встали напротив нас, с любопытством рассматривая нежданных гостей. Открылась дверь, и вереницей потянулись женщины накрывать стол и подносить различные блюда. Жена старосты дирижировала ансамблем. На столе вскоре появились острые качинские яства: красное кари, покрытое желтоватым маслом, похожая на морские водоросли зелень салата, сделанная из перца паста, маринованные листья чая, большие чаши красного риса, чашки горячего янтарного чая с блюдечками соли и сахара. Закончив, женщины поклонились и неслышно удалились.

Староста предложил чай, рукой положив туда сахар и щепотку соли. Он выпил чай, затем солдат налил ему в стакан темного рома, и тот залпом осушил его. Только после этого староста принялся за обед, жестами приглашая нас последовать его примеру. Нам ничего не оставалось, как присоединиться к нему.

Качины — дзинпо, или жители горных вершин, — пришли в страну сравнительно недавно. Но и здесь они постоянно перемещаются. По обычаю, старшие сыновья покидают отчий дом и строятся на новом месте. Качины живут в больших длинных домах по нескольку семей вместе.

Многие жители занимаются добычей черного янтаря. Его разработки встречаются от Мьичины до Могоу. Обычно это неглубокие колодцы, вырытые в склонах гор и в долинах рек. Качины считают, что черный янтарь обладает магическими свойствами, его используют как украшение и в качестве лекарства, измельчив предварительно в порошок.

Примерно так же примитивно добываются рубины, сапфиры, александрит, лунный камень у города Могоу. Выкапывается узкий колодец глубиной 4–8 метров. При помощи простейшей лебедки туда опускают в корзине человека. Тот широким ножом или киркой долбит землю, насыпает ее в корзину, которую поднимают на поверхность и опоражнивают. Наверху остальные члены артели просеивают землю сквозь пальцы, выискивая драгоценности.