Тамтамы до сих пор звучат

Город за спиной

Стоит европейцу оставить за спиной шумный и беспокойный город, как впереди, на его дальнейшем пути, уже поднимается дымка нового города. Другое дело в Западной Африке. Нужно пройти или проехать несколько десятков, сотен, даже тысяч километров, а города вы так и не увидите. Вам попадутся только редкие рыбацкие деревушки на побережье и близ тихих лагун. Можно преодолеть огромные пространства, занятые тропическими лесами, и встретить лишь маленькие селения ашанти и фантов, точно такие, как деревни эве в Того или Дагомее. Покиньте город — и вас обступит саванна с редкими островками деревьев и кустов. После долгого пути вы окажетесь у деревни с десятком глиняных круглых или квадратных хижин. И так повсюду. Поезжайте на север от городов Ганы, Дагомеи или Того — и уже через несколько минут, после того как скроются из глаз последние домики и аэродром в Ниамее, останется позади последний кусочек асфальта и на фоне арахисовых деревьев вам будут встречаться лишь похожие друг на друга селения джерма и хауса в выгоревшей степи или саванне, которые зазеленеют только в период дождей.

Таких картин вам встретится столько, сколько селений, а числа им в Африке нет.

Маленькие и большие селения с круглыми хижинами, собравшиеся вокруг желтого пляжа, на который налетает атлантический прибой. Лов рыбы — главное занятие всей деревни, дающее хлеб насущный. Не так просто на маленьких узеньких лодчонках пересечь полосу бурлящего прибоя и раскинуть сети, которые море стремится вобрать в свою пучину с не меньшей силой, чем прибой тянет саму лодку. Нелегко вытащить на берег сеть или втянуть ее в лодку за просмоленные канаты.

Рыболовство здесь — прежде всего наблюдение за нравом моря перед ловом и после него. Такие племена, как га, аканы и эве в Гане и Того и небольшие лагунные племена, разбросанные по побережью Западной Африки и занимающиеся рыболовством, проводят с весьма давних времен самые различные метеорологические и океанографические наблюдения, что делает их по-настоящему глубокими и интересными.

Знание моря отражают и различные традиционные мифы. Трудно достается хлеб рыбакам, но море дает его постоянно. Поэтому жизнь в рыболовецких селениях везде одинакова и остается той же, что была здесь и сто лет назад. Этому способствует еще и то обстоятельство, что в некоторых селениях на побережье и в лагунах живут племена, которые по своему языку значительно отличаются от народов, их окружающих. На этнографической карте Африки жилища рыбаков выглядят маленькими точками. Часто целое племя здесь составляют жители одного большого или нескольких маленьких селений.

Можно поэтому говорить о каких-то народах, переселившихся на побережье из центральных областей, отступивших сюда под гнетом крупных племенных объединений. Когда уходить стало уже некуда, они остановились на берегу и остались тут навсегда, основав небольшие деревни и поселки, раскинувшиеся по побережью и попавшие в вечную зависимость от моря.

Лингвисты считают их, как и жителей небольших языковых островков в горах на границе Того и Ганы, остаточными племенами.

Однажды я посетил такое селение на берегу Атлантики. Какого ученого-лингвиста не заинтересовал бы язык и жизнь народа, от которого осталось всего лишь несколько сотен человек!

Мы ехали на машине по асфальтированной дороге вдоль побережья Гвинейского залива. С левой стороны тянулись пальмовые рощи и полоса пляжа, за ними виднелось море, кое-где попадались лагуны. По правой стороне раскинулись прибрежные холмы, поросшие кустарником, и равнина между ними. Неожиданно мой приятель, сидевший за рулем, улыбнулся и сказал:

— Ну, скоро будем на месте!

Я повернул голову и замер от восхищения: справа на пригорке стояло прекрасное здание, такое, какого я еще никогда не видел в Африке. Это был дворец из стекла и металла, прекрасно продуманный, в стиле современной тропической архитектуры. Вернее сказать — целый ансамбль зданий, построенный несколько лет назад. Напрасно я пытался соединить в своем представлении это здание-модерн с рыбацкой деревушкой вымирающего племени.

Мой друг объяснил:

— Вы видите новую школу-интернат, построенную совсем недавно, а слева сейчас будет деревня, как раз та, куда мы едем.

Машина еще раз повернула налево, скрипнули тормоза, и мы остановились. Деревни не было видно, только несколько домиков — вернее, круглых хижин. Но вот появился первый житель — ничем не примечательный мужчина в пробковом шлеме. Попытку сфотографировать его мужчина пресек немедленно.

— Вы на территории нашего племени. Здесь запрещено снимать!

Лишь через некоторое время я понял, что иностранные журналисты частенько приезжали сюда фотографировать деревню, выдавая потом свои снимки за изображение типичных архитектурных достопримечательностей страны.

Из последующего разговора стало ясно, что перед нами какой-то начальник — не то инспектор, не то чиновник, который должен был инспектировать деревни на побережье. В его функции входило наблюдение за тем, чтобы рыбаков никто не обманывал. Он обязан был также предупреждать любые инциденты, которые могли возникнуть при столкновении местных племен с современным миром. Происходил чиновник из другого большого племени, закончил среднюю школу и хорошо говорил по-английски и по-французски. Короче говоря, он оказался человеком, который был нам совершенно необходим. Жизнь чиновника, по его словам, нелегкая, думаю, что таковой она осталась и по сей день. Жил он в маленьком городишке в двадцати километрах от этих мест. «На работу» чиновник ездил на мотороллере, который стоял сейчас прислоненный к изображению одного из богов племени.

Связь рыбацкой деревни такого рода с внешним миром не такая уж простая вещь, как может показаться на первый взгляд. В прошлом тут перебывало довольно много различных торговцев, чаще всего обманщиков, да и журналистов, гоняющихся за сенсациями.

— Есть у нас и другие заботы, — сказал страж закона. — Вот, например, с этими барабанами… Когда у жителей деревни большой улов, они долго барабанят, потом танцуют, веселятся и воспевают удачу. Это, конечно, бывает не так уж часто. Ловить рыбу при этом приливе — не просто! Вся беда в том, что я не могу караулить здесь всю ночь, а как только уезжаю, так и начинается… Так танцуют, так барабанят, что земля трясется во всей округе!

— Ну, и что в этом плохого? — спросил я.

— Так видите, тут, на горе, построили школу, и директор жалуется, что своими танцами жители мешают учащимся…

Действительно, большая проблема!

Нам ничего не помешало, и мы смогли поближе познакомиться с жизнью деревни. Половина хижин была пуста. Старый вождь принял нас приветливо, без всяких формальностей, а в ответ на вопрос, где же мужчины, молча показал на море. Женщины стирали на берегу лагуны, дети бегали между хижинами и развешанными старыми сетями, пропахшими рыбой.

Море было необычно тихим и так манило, что мы, не раздумывая, бросились в воду. После купания — обед из консервов, которые мы привезли с собой. Через несколько минут послышался какой-то странный звук, что-то похожее на музыку или монотонное пение. Мальчишки, бегавшие вокруг нас с открытыми от удивления ртами, — из чего можно было заключить, что гости в этих местах не столь частое явление, — отошли в сторонку и собрались в кружок поближе к подросткам, которые, подобрав банки от консервов, быстро очищали их песком и тут же выбивали на них ладонями ритмы рыбацких песен своих отцов.

Интересно было наблюдать, как маленькие музыканты чувствуют песню, как методически повторяют они напев и сосредоточенно отстукивают ритм точно так же, как их отцы и деды на своих больших барабанах. Движения рук и кончиков пальцев тщательно имитировали игру взрослых музыкантов.

Закончился час обеда, закончилась и мелодичная музыка. Черные точки на море стали постепенно увеличиваться: лодки возвращались домой. Мы были поражены мастерством гребцов, храбро преодолевавших вспененную полосу прибоя. И вот уже рыбаки окружили нас.

В этот день улов был действительно велик: лодки ушли в воду по самые борта. Одна за другой они приставали к берегу, и рыбаки выбрасывали их содержимое на песок. Люди столпились у сверкающих на солнце рыб. Старый вождь с помощью нескольких молодых родственников, руководил дележом. Никто не был забыт. Справедливость торжествовала, улов в этот день раздавался щедрой рукой. Самая лучшая рыба шла на городской рынок. Можно было увидеть, как мальчишки, крутящиеся вокруг взрослых, неожиданно исчезали между хижинами, и только сверкающий хвост рыбины, выглядывающий из кармана коротких штанов, объяснял причину столь быстрого исчезновения. Это обстоятельство заставляло несколько усомниться в полной справедливости племенного коллектива и, как мне казалось, говорило о начале процесса индивидуализации племенной общины в архаической рыбачьей деревне, которую только широкая лента асфальтированной дороги отделяла от современности.

Возможно, в школе на другой стороне шоссе ученики из таких же деревень изучают высшую математику или постигают анатомию человека, чтобы через некоторое время стать инженерами или врачами новой Африки. В тот вечер барабаны опять мешали им заниматься: ведь улов был особенно богат и даже мы увозили рыбу в нашем автомобиле.

На полпути между Атлантикой и нигерской саванной лежит сонное, заброшенное местечко, не то деревня, не то маленький городок. До некоторой степени оно также представляет собой символ прошедших времен. Мы, собственно, не собирались специально здесь останавливаться (хотя, вообще то говоря, мне этого и хотелось), но неисправность мотора заставила принять решение. К тому же мы были уверены, что путешествию не повредит небольшая остановка и новые знакомства.

Город этот носил название Салага и когда-то имел большое значение для купцов и их заказчиков в западносуданской саванне. Не случайно тут среди земель племени гонджа выросло поселение хауса. Слово «Салага» звучало угрозой для тысяч рабов, которых продавали здесь вместе с орехами кола, арахисом и другими товарами саванны. Впрочем, все это прошлое Салаги…

Сегодня это заброшенное место, маленькая станция, затерявшаяся на севере Ганы. Несколько белых домиков под железными крышами образуют административный центр, пансионы и протестантская миссия сосуществуют здесь рядом с мусульманскими мечетями и анимистическими памятниками хауса и гонджа. Миссионер, которого мы встретили, разговаривал со своей паствой на языке гонджа. Он был доволен своей жизнью. Этому швейцарцу, приехавшему в Африку много лет назад в качестве торгового представителя, надоели торговые дела, и он стал миссионером…

Христианские молельни и мусульманские мечети не мешают друг другу. Они являют собой яркий пример гибкой политики в отношениях между христианством, проникшим с юга, и исламом, пришедшим с севера.

Административные здания Салаги сосредоточены не около миссий или мечетей, а близ «лорри-парков». Это отнюдь не центр богатой саванны Северной Ганы, торговые и административные учреждения продвинулись дальше на север, где колониальное управление на перекрестках дорог создало новый центр — Тамале.

Несколько отслуживших свой век ржавых «мамми-лорри» отдыхают около бензоколонки. Тут же чинят старые грузовики, доверху нагруженные мешками арахисовых орехов.

— Я умею чинить машины, — гордо заявляет хозяин колонки, — во время войны был танкистом…

Между двумя могучими баобабами, там, где когда-то мучились скованные цепями рабы, сейчас мирно беседуют африканцы хауса.

— Замани я саке[19], — говорят нам они.

Дальше беседа не клеится, хауса замечают, что на солнцепеке разговаривать нелегко. Что нам оставалось делать? Отправляемся в бар, который составляет часть цивилизованной Салаги.

Кока-кола или пепси-кола, вентилятор, реклама шоколада Нестле — таковы аксессуары местного бара. Два скучающих шофера пьют слабо охлажденное пиво, привезенное с побережья.

— То были другие времена, — продолжают беседу хауса. — Мы, конечно, уже не помним торговлю людьми, но когда здесь были большие базары, где продавали орехи кола, арахиса и просо — это осталось в памяти. А шум и гам, а толпы приезжих! Салага была тогда самым крупным торговым городом на север от поселений аканов!

На улице за стенами бара страшная жара, воздух словно застыл над поселком с белыми и коричневыми домиками хауса и примкнувшими к ним круглыми хижинами гонджа. По шоссе машины движутся на север, в Тамале и далее в саванну. Редко кто из них делает тут остановку. В Салаге? Зачем?

Познакомимся теперь с большой дорогой, по которой возят арахисовые орехи.

Я открываю старые блокноты. Из них сыплется красная пыль. Старательно вытряхиваю ее, но страницы блокнота так и остались желто-красного цвета. Здесь мои записи, сделанные во время путешествия по степям и саваннам на восток от Ниамея. Пески Сахары давным-давно замели следы шин нашей машины, кусочек проволоки — причина прокола покрышки — наверняка покрылся ржавчиной и валяется около заброшенного французского Поста Маргу рядом с обломком бывшего дорожного указателя. Остались только воспоминания и записи. В самом начале, сверху странички, несколько цифр: столько-то и столько килограммов багажа, столько-то магнитофонной ленты. Затем перечисление мест, с которыми я хотел бы познакомиться и записать там некоторые диалекты области, где вместе проживают два больших африканских народа — джерма и хауса…

Вдоль африканских дорог стоят теперь столбы с натянутыми на них проводами. Столбы внушают человеку доверие, особенно тому, кто уже третий раз чинит на солнцепеке машину при сорокаградусной жаре. Они показывают шоферу дорогу и как бы говорят, что он не одинок, хотя за весь день в этих краях встретились ему всего лишь две-три машины.

Дорога эта ведет от Ниамея на юг, проходит через Догондучи и Бирнин-Конни — вернее, минует их. За сезон по ней проходят десятки автомобилей. Довольно регулярно появляется здесь и белая громада автобуса трансафриканской компании. Пассажиры волей-неволей задают вопрос, почему дорога не идет по прямой и необходимо ехать в объезд. Глядя на карту, тут же убеждаешься, что около кривой черты, обозначающей шоссе, нанесена какая-то пунктирная линия, совершенно прямая. Надпись над ней гласит: «Дорога для караванов». Становится понятно, что путь этот подходит только для верблюдов, а автомобилям приходится следовать на юг, если они не хотят увязнуть в песках. Если же надо быстро проехать из одной деревни в другую, то тебе не подходит белый великан-автобус. Он движется по определенному маршруту, останавливаясь только на больших станциях, чаще всего раз в день, а в некоторых местах — только два раза в неделю. Мне повезло: я нашел малолитражную машину и нанял тут же шофера, который готов был отвезти меня за несколько сотен куда угодно. Оставалось только объехать несколько раз Ниамей, закупить необходимые продукты, одолжить у любезных коллег раскладушки, противомоскитные сетки и палатки, получить от чиновников и прочих лиц сопроводительные документы — и можно было выезжать по длинной дороге, указатели у начала которой сообщали:

Досо — 139 км

Коре Майрова — 253 км

Догондучи — 276 км

Бирнин-Конни — 419 км

Мадава — 507 км

Маради — 684 км

Зиндер — 937 км

Лак Чад — 1610 км

Указатели действовали на меня как голоса далеких городов, которые разговаривали на понятном мне языке хауса: Коре Майрова (кваре Майрува) — река, долина, полная воды; Догондучи (догон дучи) — большая длинная скала; Бирнин-Конни — город кустарника конни; Мадава (мадова) — город проса; Маради — клеветник. Последние названия говорили о самом центре черного континента, той черте, по которой не только проходила граница государства — а когда-то и колониальной державы, — но и двигались европейские путешественники, а во время войны — колонны войск свободной Франции.

Время, к сожалению, диктовало мне условия: исследовать ли места около границ расселения хауса и джерма или выбрать Зиндер и озеро Чад. В конце концов я принял компромиссное решение — доехать до Маради, где в это время проводил записи мой коллега из Института восточных языков, ученик профессора Андрэ Мартинета. Я решил встретиться с ним, а уже потом вернуться в пограничные земли хауса и джерма, которые французские географы называют «Le pays des Maouri».

Мои первые впечатления от поездки подтвердили слова путеводителя: дорога в большей своей части была исключительно однообразна. Выгоревшая равнина, поросшая засохшей травой и кустарниками. В засушливый период он кажется желтым высохшим морем, по которому ветер из Сахары гонит тучи пыли. Когда едешь в машине, то при температуре между тридцатью и сорока градусами все время тянет открыть хотя бы немного окошко. Но стоит это сделать, как в машину, не принося прохлады, врывается пыль. За одну минуту белая рубашка покрывается красным налетом, не лучше выглядят брюки, платок, нижнее белье, блокноты, карты.

По пригоркам и долинам разбросаны деревни сонгайских джерма, некоторые из них примыкают прямо к дороге. Высохшую долину, по части которой лишь в сезон дождей несутся потоки воды, называют даллоль. Через несколько сотен метров, уже на территории земель хауса, она же зовется — кваре. Саванна, местами переходящая в степь, ничем уже не напоминает прошлое, прошлое той земли, которая входила в сферу влияния двух больших западноафриканских племен. Ничто не говорит здесь и о тех временах, когда богатая империя Гао пыталась подчинить своему влиянию и господству традиционные торговые центры — города хауса, главные из которых расположены дальше на юг, там, где теперь Нигерия; к ним относились также Гобир и Дамагаран — современный Зиндер. Ничто не напоминает и сложного процесса взаимного влияния двух соседних больших народов и маленького племени кочевников — фульбе. Когда-то они в так называемой священной войне ислама против неверных (движения наполовину религиозного, наполовину социального и национального) овладели богатыми городами хауса, изменив их национальную и социальную структуру. Сейчас полуфеодальная прослойка родов фульбе быстро ассимилируется, наиболее передовая их часть отложила мечи и копья, вернувшись к спокойной жизни кочевого племени, заботящегося в основном о своем скоте.

Мы встретились с ними сразу же на окраинах Досо. Фульбе — большей частью народ кочевой, они никогда не останавливаются на одном месте надолго, и увидеть их можно только там, где есть пастбища для скота. С севера в эти места заходят воинственные берберы — туареги, которые были когда-то самым опасным и сильным противником французских колонизаторов.

Во время первой мировой войны туареги восстали. Они окружили несколько французских постов в пустыне и захватили один из самых крупных центров современного Нигера — Агадес. Более тысячи туарегов восемьдесят два дня держали в осаде французский гарнизон. Восстание быстро распространялось, дошло до южных областей и начало охватывать английские колонии. Только военное превосходство французских войск, усиленных несколькими английскими подразделениями, позволило колониальной армии подавить восстание, продолжавшееся целый год. В те времена говорили, что восставших поддерживали и из Триполитании, и с Ближнего, Востока. И это был не единственный случай. Туареги не оказались одинокими. В 1899 году в этих местах племена джерма, обратили в бегство сенегальских стрелков, насчитывающих около двух тысяч. Правда, уже через несколько месяцев сенегальцы во главе с капитаном Вулета вернулись в эти края, и уже никто не мог спасти джерма от колонизации. Тут не было возможности маневрировать между английским и французским влиянием, как это было в Дагомее или Того.

В начале XX века совместная англо-французская комиссия утвердила границы между тогдашней Французской Западной Африкой (позже территорией Нигер) и английской колонией Нигерией.

Вдоль этой границы по «дороге арахиса» шел наш автомобиль. Чтобы достигнуть первой цели путешествия — Досо, мы едем по направлению к границе с Дагомеей.

Дорога, однако, показалась мне однообразной лишь на первый взгляд. Живописные селения джерма с характерными для них круглыми хижинами встречаются тут, конечно, реже, чем деревни в саваннах Того, Дагомеи или Ганы. Через десять километров или несколько более того показались крыши из просяной соломы и характерные очертания глиняных стен. Маленькие хижины привлекают: они соблазняют путника в тяжелую полуденную жару остановиться и напиться холодной воды из традиционной посуды из тика или глины, которая гораздо лучше сохраняет прохладу, чем европейские бутылки и термосы.

Появление автомобиля в селении джерма не является чем-то из ряда вон выходящим, так как селения эти расположены на «дороге арахиса». Тут за месяц, а тем более за год проезжает бог знает сколько таких машин. На большие же грузовики не обращают внимания даже местные мальчишки.

Машин, останавливающихся в Гуесельбоди, Туробону или в Бурими, не так много. Здесь такой случай — уже сенсация. Сначала, как положено, прибегут мальчишки, потом появятся и старшие, прервав свои спокойные беседы под тенью какого-нибудь редкого дерева или глиняной стены; степенно, не спеша идут они посмотреть, кто к ним пожаловал. Достаточно несколько минут — и вы уже представлены вождю, потом следует присесть в общий круг со старейшими и рассказывать. Вам сразу же предложат угощение — все, чем богата деревня: немного воды, просяную кашу, арахисовые и кокосовые орехи, несколько кусков жареной на вертеле баранины, густо посыпанной перцем. Иностранец, приехавший с побережья, из края какао, из Ганы или Того, или из пальмовых лесов Дагомеи, сразу же услышит вопрос, не встречал ли он в больших городах и портах кого-либо из здешних мест.

В самой засушливой части саванны, около границ со степями и Сахарой, уклад жизни в деревне постепенно меняется. Земля дает тут работу и средства к существованию только в период дождей и сразу же после него, поэтому большинству молодых людей ничего не остается делать, как уходить на заработки — в Ниамей, Оугадогу, Абиджан, Дакар, Аккру или Котону. Может быть, они вернутся через три-четыре месяца, может, через шесть. Кто знает? Вон тот старик вернулся домой только через десять лет, но все же вернулся… Кое-кто возвращается с женой из чужого племени, деревня ее принимает, растут дети, а потом… тоже уходят.

Но время не ждет, мы должны ехать дальше.

Осталась позади французская полуразвалившаяся крепость Поста Марту. Напрасно пытался я узнать, кто разрушил эти могучие стены, на которых теперь растут только сорняки. Может быть, всего лишь беспощадное время, изменяющее лицо Африки, — ведь давно уже отпала надобность охранять дорогу от нападений. Сейчас здесь можно встретить караваны таурегов, направляющиеся на север, туда, где ни кустика, ни травинки, где начинается песчаная пустыня. Проводники каравана машут нам издали и по-приятельски здороваются: «Санну-санну». Это напоминает приветствие, которым обмениваются в Европе водители автомашин одинаковой марки.

И вот уже видны глиняные стены Досо. Дорога тут поворачивает в Дагомею. Огромные грузовики везут по ней товары к морю и от моря. Городок скорее похож на небольшую станцию, а гараж — большая бензоколонка и маленькая гостиница — напоминает автобазу. Все это, конечно, появилось тут только в последнее время. Старое Досо — со времен начала колонизации резиденция французского комиссара, о чем говорят белые арки над входом в здание, где во дворе в тени мощных стен можно выпить вместе с полицейскими, местными служащими и почтовым чиновником такое теплое пиво, которого нигде не встретишь в Африке. Стоит выйти наружу по тенистому коридору, как у вас обязательно закружится голова. Как же иначе, пиво при сорока градусах жары! Жажда так и осталась неутоленной, прибавилась только тяжесть в голове.

На небольшой площади сейчас базар. Можно пройти между маленькими магазинчиками и, отказавшись от апельсинов, привезенных из Дагомеи или Нигерии, посмотреть на волшебную палку, которая помогает избежать укуса змеи, на парикмахера хауса, который тоже употребляет мыло из Нигерии. Трудно утверждать, но, наверное, все, что здесь есть, доставлено контрабандой через границы…

И лишь через несколько десятков километров за Досо начинается интересная дорога. На двухсотом километре меняется характер селений — соломенные хижины уступают место глиняным домикам хауса, часто с хорошо отполированными круглыми стенами. Они напоминают огромный горшок или кувшин для молока.

— Санну-санну! — кричат дети на чистом хауса.

Коре Майрова — первая деревня хауса. Она немного больше обычного селения на северо-западной границе земель хауса. Для этих мест Коре Майрова — торговый центр, где живут и куда до сих пор приезжают торговцы со всех концов хаусской территории. По произношению можно всегда отличить хауса, прибывшего из Маради, Сокото, Кано или откуда-то с юга или востока. Теперь они уже смешались с местным населением.

Государственный служащий, бросив на минуту принимать пиво от грузчиков с большого грузовика, показывает нам, где повернуть с главной дороги, чтобы проехать в центральные области края. Судя по всему, служащий является одновременно хозяином пивной и магазина.

Мы хотели попасть в область, которую хауса называют Арева, что в переводе означает — «север». Из любого путеводителя по Африке вы узнаете, что хауса — мусульмане. Иногда их религию называют африканским исламом, по крайней мере одной из его форм. Но стоит прожить некоторое время в Арева, как становится ясно, что все это чистый вымысел. Многие считают также, что хауса и по сей день живут общинами, в которых главенствуют мужчины. Но в Арева сохранился как раз матриархат; вождь здесь — женщина. Не «сарки», что на хауса означает «вождь», а именно «сарауния», то есть «женщина-вождь». Так, например, в нескольких километрах от той дороги, по которой большие грузовики возят минеральную воду от Форт-Лами и арахисовые орехи к берегам океана в Матанкари, во главе деревни — женщина. Ей подчиняется территория всего лишь в несколько десятков километров от белого жилища начальника округа в Догондучи, перед домом которого всегда можно увидеть «джипы» и другие автомашины, принадлежащие его чиновникам и полицейским.

Стоит только на минуту покинуть свою комнату в этом доме, который поражает необычным комфортом — роскошными душевыми, электрическим освещением и чистым постельным бельем, как вы сразу же услышите отдаленные голоса барабанов…

Арева — область с центром в Догондучи — действительно необыкновенна. И не только своими скалами, одиноко стоящими посередине саванны, которые в ряде мест образуют горы с небольшими вершинами, окружающие деревни и маленькие селения. Здесь до сих пор сохранился матриархат, мировоззрением и верой которого остается анимизм в самых разнообразных его проявлениях. Ему не мешают ни дороги, проложенные через этот край, ни аэродром в нескольких километрах от Догондучи, на поле которого приземляются самолеты для того, чтобы передать какие-либо важные приказы или отправить больного в лечебницу.

Стоило нам миновать Догондучи с его образцовым домом начальника округа и скалы у аэродрома, наступили сумерки — и все вокруг приобрело красноватый оттенок. Это самое подходящее время, чтобы найти селение, сообщить о своем приезде старейшим, поставить автомобиль около глиняной стены последнего домика на краю деревни, разбить палатку и приготовить ужин. Ведь тьма здесь опускается на землю слишком быстро. Импровизированный лагерь через несколько минут уже окружен людьми: собирается вся деревня. Гость, сидя на корточках, варит суп на походной плитке, а хозяева смотрят на него, присев рядом из чувства солидарности или для того, чтобы приезжему проще было их обо всем расспросить.

Ужин готов. Его обычно делишь с теми, кто сидит поближе, а они в свою очередь поделятся с тобой водой и просяной кашей туво. Потом начнется разговор, полный всяких неожиданностей. Обычно хозяева пытаются говорить по-французски, услышав же в ответ свой родной язык, замирают от удивления. Сказывается разница между бывшими французскими и английскими колониями, так как в английских довольно часто встречались люди, знающие африканские языки. Тут же, в местах, где понятие «европеец» означало синоним слова «француз» («батуре»), с подобными «знатоками» местные жители не встречались. Удивленные вопросы так и сыплются. Постепенно слушатели привыкают к батурен бахаусе — европейскому хауса. Тут различие в цвете кожи не основное, важнее — суметь договориться. Через несколько минут уже начинаются традиционные вопросы о краях там, на юге, у Гвинейского залива.

Многие молодые мужчины из отдаленных деревень хорошо знают Африку. Некоторые побывали и за морем, главным образом те, кто воевал. Люди эти знакомы с техникой, разбираются в моторах не хуже таксиста из Ниамея и знают транзисторный приемник даже лучше, чем многие европейцы. Иногда солдат, вернувшись домой, приносит с собой маленький транзистор, совершая тем самым целый переворот в родной деревне. Это не оказывает какого-либо влияния на традиции или привычки народа. Просто в хижине вождя на полочке гордо и независимо возвышается приемник с рекламной надписью о самом прекрасном качестве радиоаппаратов известной во всем мире марки Филлипс. И все это около ритуальных знаков племени, вдалеке от последнего электрического столба. Шнур с вилкой на конце меланхолично свисает вниз с полочки…

Традиций в Африке продолжают упорно придерживаться, но традиционное хозяйство, сталкиваясь с современностью, неизбежно терпит крах. Трудно найти сейчас в саванне не тронутую влиянием цивилизации племенную или сельскую общину. Молодежь уходит на заработки и приносит в деревню деньги. Это позволяет делать закупки и у бродячих торговцев, и в магазинах небольших городков. Правда, отношение к деньгам в африканской деревне пока совершенно своеобразное и не соответствует представлениям ученых-экономистов. Я как-то вел беседу с молодым мужчиной из захолустной деревни. Через некоторое время он попросил:

— Не могли бы вы дать мне парочку этих красивых банкнотов?

Пока я размышлял, как ему отказать, так как собеседник просил как раз половину той суммы, которую я смог бы потратить за день, он возобновил разговор:

— Я не понимаю этих европейцев с деньгами, почему они их так берегут, когда могут иметь ровно столько, сколько захотят?!

Я выразил свое удивление. Тогда молодой африканец добавил:

— Надеюсь, ты не станешь мне говорить, что не можешь напечатать столько, сколько захочешь? Я же сам видел в Котону — там печатали столько газет, сколько могли продать! А деньги — это ведь тоже отпечатанная бумага. Правда, в городе за них можно получить много всяких приятных вещей.

Очень интересны и необычны представления таких африканцев о нас, европейцах, о Европе, о происходящих в мире событиях. Иногда они весьма далеки от действительности. С одной стороны, вторая мировая война развеяла миф о непогрешимости европейцев. Люди, которые убивают друг друга, по законам африканской деревни, не обладают большим умом. С другой стороны, война нанесла довольно сильный удар по этим представлениям. Солдаты де Голля носили в своих ранцах боевой устав, научились его читать и пересказывать. Сейчас многие из них вернулись домой и стали признанными авторитетами. Времена в деревне изменились, говорят они, теперь все должны читать, писать и считать, чтобы никто не мог вас обмануть. И вообще повидать надо свет!

Когда загорится первая звезда, кто-нибудь из стариков обычно начинает сказку из истории «татсуния». Слово это в переводе с хауса означает «звезда», и поэтому местные жители не любят рассказывать их до восхода звезд. Стоит замолкнуть одному старику, как другой уже начинает свое повествование об истории Арева, края, который первоначально был населен не хауса, а языческими племенами, постепенно смешавшимися с пограничными племенами хауса. Народ этот имел свой собственный язык, так называемый «маури»…

Огонь костра разгорается, тени пробегают по раскрашенным лицам внимательных слушателей. Каждому интересно, откуда пришли их прадеды.

Но вот сказка кончилась. Всем уже хочется спать. Жители деревни начинают заворачиваться в свои бурнусы. Тянет прохладой, через минуту будет совсем холодно, а к утру и небольшой морозец. Мы тоже идем спать. Утром, чуть только рассветет, люди, все еще завернутые в бурнусы, уже выходят из хижин, толстые глиняные стены которых не только спасают от полуденной жары, но и сохраняют тепло, полученное днем.

Мы прощаемся со своими вчерашними собеседниками и едем дальше…

Почти два месяца прошло с тех пор, как я ездил по «дороге арахиса» в Арева и по другим областям хауса. Остались позади города, деревни знаменитого когда-то государства Гобир, где родился реформатор Осман Дан Фодио. Города и городишки, даже знаменитые, представляют скопление глиняных домиков с побеленными или просто обмазанными коричневой глиной стенами, напоминающих чем-то современные бунгало.

Я миновал Бирнин-Конни. Указатель на дороге помог найти поворот, откуда шоссе ведет в центры хауса — Сокото и Мадаву, напоминающие большие деревни, сосредоточенные на маленьком клочке земли. В конце пути лежало Маради с несколькими современными зданиями и весьма живописным базаром. Дорога отсюда идет к редчайшему озеру в сухой саванне — Мадарунф. Десятки деревушек этого бедного края высохших долин, которые покрываются зеленью лишь раз в год, прилепившиеся около дороги и отстоящие от нее, полны людей, готовых поделиться тем немногим, что сами имеют. Здесь царство степных кроликов и ласок, перебегающих дорогу перед машиной. Земля породистых коней с гордыми наездниками, ушастых осликов, медленно и важно шествующих по шоссе с поклажей на спине.

— Это край, где действительно забываешь о сумасшедшей технике и цивилизации, куда всегда с удовольствием вернешься опять… — сказал однажды вечером Ж. Рух перед нашим отъездом из Ниамея.

И он был прав: стоит только найти несколько песчинок красной пыли в блокноте, как воспоминания об Африке вновь нахлынут на тебя…