Татуированные души

Человек в маске

Декабрь 2006 года

Человек в маске не спал три дня.

Он бдит над девочкой, он поддерживает ее в борьбе.

В первый день она училась дышать. Во второй она смотрела и шевелила руками. Сегодня вернулся ее голос, тонкий, хрупкий. Она просит пить, жалуется, что у нее болит все тело. Но она не извивается. Не бьется в конвульсиях, показывая своему покровителю, что скоро сможет бегать. Девочка не упрашивает деревянного клоуна отпустить ее, дать ей денег, чтобы она улетела на облако. Дело в том, что она до сих пор не сумела с него спуститься.

Человек напрасно ее зовет, напрасно пытается вернуть к жизни настоями; он прекрасно видит, что душа ее висит на волоске, что девочка часами лежит с открытыми глазами и умоляет смерть забрать ее к себе вместе с облаком.

Он суетится вокруг нее, массирует омертвевшие конечности своей подопечной, ласкает их, разговаривает с ними. Он нарушает тишину, угрожающую поглотить ее, рассказывая древние легенды, которые запомнил наизусть, услышав их когда-то от старой женщины, в чьих глазах сияла вечность. Сказки порой будят внимание девочки. В эти моменты в ее глазах появляется огонек, она слабо улыбается, пробуждая в человеке тайную надежду. Но затем она опять уходит за стекло.

— Бедная девочка. Она очень больна, — говорит Пхра Джай, опускаясь на колени рядом с человеком в маске.

Он пришел с продуктами раньше, чем обычно. Он понял, что что-то должно произойти, что-то надвигается. Ведь в его венах течет непростая кровь.

— Она выкарабкается, — шепчет его подопечный, пытаясь убедить себя самого.

Хотя он и не хочет этого признавать, он тоже почувствовал приближение несчастья. Когда дождь пошел на улице с новой яростной силой. Когда сквозь все щели в стенах и сквозь ветхую дверь проник влажный ветер, несущий похоронный запах: запах цветка, с которым души отправляются в свое последнее путешествие, а их семьи погружаются в траур. Тяжелый запах туберозы.

— Таа… Таади, — шепчет девочка, с трудом поворачивая голову к тому, кого она зовет. — Мне кажется, я скоро умру.

Человек в маске берет ее за руку и крепко сжимает, показывая, что он ее удержит, что не даст ей уйти так просто. Он будет сражаться за двоих, он победит всех великанов, которые попробуют ее унести. Он любит ее, как отец, как брат, как друг…

— Неправда, ты уже выздоравливаешь. Давай наберись терпения, — говорит он быстро, теребя ее бесплотное запястье.

Девочка едва заметно качает головой. Ее грустная улыбка переходит в гримасу боли.

— Нет. Я чувствую, что она приближается. Я вижу, что рядом с тобой сидит один из четырех бонз[49].

Человек таращит глаза и нервно хмыкает, поняв ошибку девочки.

— Ох, извини. Я вас не представил друг другу. Льом, вот Пхра Джай. Это… очень старый друг, — говорит он в конце концов смущенно.

Человек без лица не решается рассказать девочке свою историю, не решается открыть прошлое, которое объединяет его со старым монахом. У нее своих призраков хватает, армия чужих ей не нужна.

— Здравствуйте, Луанг Пи, — бормочет девочка боязливо.

Кажется, объяснения человека в маске ее не убедили. По рукам ее проходит дрожь, когда бонза своим легким, как облачко ладана, голосом здоровается с ней в ответ.

Чтобы успокоить Льом, человек приближается к ней вплотную и касается коленями ее плеча. Ему хочется взять ее на руки, защитить своим телом. Прижать ее голову к груди, заставить ее сердце забиться в такт своему, сильно и размеренно. Он медленно перемещается, приподнимает Льом и кладет ее голову себе на колени. Наркоманка опускает веки, задерживает дыхание, чтобы пережить потрясение от перемены позы, и испускает едва слышный вздох, ощутив прикосновение пылающего тела своего спасителя.

Когда она поднимает ресницы, стеклянная пелена пропадает, оставив красные прожилки на ее белках. Она смотрит на человека, сдерживающего слезы под своей маской. А монах с улыбкой наблюдает за объединением двух несчастных.

— Таади? — спрашивает девочка, нащупывая руку своего друга.

— Да?

— Таади… я… — Она вцепляется в его пальцы, словно это поможет ей закончить фразу. — Я очень хочу, чтобы ты показал мне свое лицо.

Человек в маске застывает. Девочка не отпускает его руку. Он чувствует ее ледяные пальцы в своей пылающей ладони. С тех самых пор, как она его встретила, она хочет знать тайну его лица. И сегодня, в агонии, повторяет свою просьбу. Он в панике морщится под своей искусственной личиной, ища способ не исполнить это немыслимое требование. Он смотрит на Пхра Джая, который кивает головой, чтобы подбодрить его: девочка имеет право соединить лицо и придуманное для него имя, узнать то, что он прячет в течение стольких лет.

Человек колеблется.

«Уходи! Я не хочу больше тебя видеть!» — звучит знакомый хриплый голос в его ушах.

А вдруг Льом тоже прогонит его из дома? А вдруг вид его изуродованного лица оборвет тонкую нить, соединяющую душу девочки с телом? А вдруг она от этого умрет?

— Пожалуйста…

Ее просьба становится вздохом. За ту неделю, которую она провела с ним, он часто слышал ее стоны. Он знает, как нарастает или слабеет ее шепот, повинуясь приказам требующего дозы тела. Он выучил модуляции ее голоса, то пронзительного, то сдавленного, в зависимости от силы лихорадки. Но этот умоляющий тон ему незнаком. Кажется, что ее жизнь зависит от его ответа.

— Я…

Он чувствует, как пылает кожа под приклеившейся к щекам маской. Снаружи бушует дождь, превратившийся в плотную завесу между окном комнаты и остальной столицей. Он не может отделаться от мысли, что небо решило замуровать их в гробу слез.

— Я не знаю.

Грохот грома, рычание тигра.

— Пожалуйста.

Она произнесла это слово шепотом, закрыв после просьбы глаза. Человек прекрасно чувствует, что девочка балансирует между жизнью и смертью. Он прижимает ладони к ее щекам, чтобы не дать ей впасть в забытье. Надо согреть ее кожу, вдохнуть силу в ее подбородок, который уже даже не дрожит.

— Хорошо.

Он знал, что, отгоняя ее кошмары, может забыть о собственных, знал, что, охраняя ее сон, может не спать, что ради ее улыбки может выйти на яркий свет. Но он не знал, что сумеет выпустить на волю монстра, спрятавшегося под его кожей.

Дрожа, человек развязывает тесемки, удерживающие маску на лице. Потом кладет левую руку на искусственную личину, чтобы выполнить желание капризного ребенка. Льом не сразу открывает глаза, давая своему покровителю время привыкнуть к мысли, что он себя разоблачил.

Потом она медленно поднимает ресницы, и ее взгляд встречается с взглядом человека без маски. Следует долгая пауза, нарушаемая неистовым грохотом муссона по жести, усталым жужжанием неоновой лампы за дверью, на лестнице, и глухим рычанием тигра. Человек не отводит взгляд. Теперь, особенно при поддержке Пхра Джая, он готов встретиться с девочкой глазами. Она не вздрагивает, не кричит, как он ожидал. Она просто рассматривает монстра на его лице горящими странным светом глазами.

— Ты красивый, — говорит она наконец таким ясным голосом, словно это зрелище ее вылечило. — Скажи мое имя.

— Что?

Человек не понимает. Ни ее реакции, ни ее просьбы. Он касается ее лба, чтобы определить температуру. У нее, наверное, лихорадка. Чем иначе можно объяснить то, что она нашла его красивым? И почему она просит произнести свое имя? Его рука ложится на ее лицо и чувствует, что оно горит. Девочка повторяет:

— Пожалуйста, скажи мое имя.

Человек бросает растерянный взгляд на Пхра Джая, который снова кивает. Тогда он подчиняется:

— Льом.

— Еще! — восклицает она, всплескивая руками, которые до того висели как плети.

— Льом.

— Еще! Еще пять раз! — говорит она, слегка приподнимаясь.

Он покорно повторяет. И, произнося имя в седьмой раз, он догадывается о смысле ее просьбы.

— Спасибо, — шепчет она с улыбкой. — Теперь я загадаю одно желание для нас двоих. И я уверена, что, благодаря тебе, оно осуществится.

Эта улыбка… Он никогда не видел ничего прекраснее. Глядя, как она расцветает на лице Льом, человек видит пейзажи, океаны, рай. Он видит, как девочка бегает по грязным лужам, представляя, что это бассейны с рыбками, видит, как она запрыгивает на столы, превращая их в театральные подмостки, видит, как она хохочет до упаду, слушая его истории. Он видит будущее, полное игр и счастья. Он видит, как отступает проклятие.

Но он ошибается.

Девочка закрывает глаза, обрывая его грезы. Получив то, что хотела, узнав секрет человека в маске, добившись от его лица исполнения желания, она улетает вместе с ним на облако.

— Нет! Ты останешься со мной! — приказывает он, бросая маску и прижимая руки к щекам девочки.

Он знал, что не должен был идти у нее на поводу. Она покинет его так же, как и его любовь двадцать лет тому назад. Но он изменился за это время. Он не отпустит ее без борьбы. Он массирует ее щеки, берет за руку, ласкает ее. Он обнимает ее со всей мыслимой нежностью.

Девочка продолжает улыбаться и с закрытыми глазами. Но человек чувствует, что ее дыхание слабеет.

— Ты должна жить, — бормочет он, выпрямляясь, чтобы крепче прижать ее к себе.

Пхра Джай, который, не вмешиваясь, наблюдал за всей сценой, встает и подходит к своему беспомощному подопечному.

— Мальчик мой… — шепчет он.

Человек оборачивается к бонзе, его глаза мечут молнии. Он отказывается от сочувствия, которое услышал в голосе монаха. Он отказывается признать, что девочка умирает. Потому что он заключил с богами сделку: жизнь тигра на жизнь девочки. Если боги забирают девочку, значит…

Он отрывает голову ребенка от своего тела, укладывает ее на циновку и встает. Льом издает слабый стон, который человек воспринимает как одобрение. Пришло время положить конец проклятию.

— Луанг Пи, — говорит человек, продолжая смотреть на девочку. — Я прошу вас посидеть с ней, пока я не вернусь.

С этими словами он обходит тело своей подопечной. Его сердце сжимается, когда он проходит мимо Пхра Джая. Но он направляется к двери.

— Подожди!

Крик бонзы наполняет комнату, ударяет в жестяные стены, словно в цимбалы. Дождь на улице внезапно прекращается, гром стихает. Монах заставил грозу замолчать, чтобы быть услышанным.

Всю свою жизнь он изображал статую Будды, но сейчас он дрожит, протягивая перед собой руки и пытаясь помешать человеку без маски совершить преступление.

— Кох Тьям Бинтабад[50], — говорит Пхра Джай, пристально глядя в глаза человеку.

Дрожь сомнения охватывает его. Двадцать лет подряд бонза каждую неделю приходил к нему и приносил еду, обрекая себя на недоедание, двадцать лет монах поддерживал его и помогал смириться с тем, что на его лице живет чудовище. И ни разу ничего не попросил взамен. До сегодняшнего дня.

— Луанг Пи… — вздыхает человек.

Пхра Джай не опускает руки. Он в молчании по-прежнему протягивает их к нему, дрожащие, ждущие подношения в виде жизни тигра. Человек кланяется, он теряет решимость. И тут его взгляд падает на улыбающееся лицо девочки. Он видит, как она идет по тонкой границе между жизнью и смертью, и отворачивается. Он не хочет присутствовать при ее последнем вздохе, он хочет, чтобы она поднялась, чтобы она смеялась, пела и танцевала, хочет, чтобы она росла, пока он будет стареть. И знает, что всего этого можно достичь только одним способом.

— Увы, Луанг Пи, — говорит он, поднимая голову. — Я должен спасти этого ребенка.

Бонза опускает руки и больше не удерживает человека, бросившегося к двери. Он попытался. Он даже крикнул. Но его подопечный не захотел ничего услышать. Пхра Джай опускается на колени перед девочкой, стараясь вернуть себе спокойствие, приближающее его к его Богу. Он будет молиться об этих двух детях.

Человек распахивает дверь и мчится по затопленной улице, сосредоточившись на мщении, которое вернет ему девочку.

Далеко не сразу он понимает, что забыл об одной вещи. Только добежав до бульвара, он отдает себе отчет в том, что впервые за двадцать лет он вышел из дома, не заперев тукая в деревянную тюрьму.

Пхон

Ноябрь 1984 года

Запах ладана, настоев и агонии. Ужасающее, хриплое дыхание. Скрежет вентилятора, скрип половиц, шелест волочащейся по полу слишком длинной тоги.

Пхра Джай в конце концов впустил меня к колдунье. Несмотря на темноту, я сразу замечаю, как она похудела. Под ее кожей не осталось плоти, только кости. Скелет, который скоро отпустит на волю ее душу.

— Я еще не умерла, малыш, — сипит старуха, переворачиваясь на бок.

Полузакрытые глаза кажутся белыми. Столь знакомый мне свет вечности почти угас. Колдунья вновь становится смертной.

— Здравствуй, Нок, — говорю я, грустно улыбаясь.

Я сажусь на пол, в горле у меня стоит комок. Я думаю, что наверняка пришел сюда в последний раз. Никогда не войду я больше в театр теней, не увижу, как движутся по стенам герои легенд, нарисованные слабым светом лампы или неверным огоньком свечи. Никогда больше не унесет меня хриплый голос колдуньи в далекие страны…

— Мальчик мой… — говорит она, и голос ее прерывается свистом.

Ноги ее вытягиваются, грудь приподнимается, голова резко откидывается назад. В течение бесконечного мгновения часть ее тела висит над матрасом, словно в левитации. Пхра Джай, севший в изголовье матери, тоже выпрямляется, он следит за ее судорогами, разделяет ее страдания, но не прикасается к ней. Я бросаюсь вперед и едва успеваю подставить ладони под ее спину, как страшный приступ кашля сотрясает ее. Я чувствую, как пылающее тело дрожит в моих ладонях. Густая пена появляется на ее губах, ярко-красные пузырьки лопаются на щеках и рубашке. Пхра Джай беспомощно смотрит, как утекает через рот жизнь матери.

Мое сердце бешено бьется, словно участвуя в агонии той, что так близка мне. Я опускаю веки, пытаясь успокоить неистовый стук.

— Луанг Пи, дайте мне, пожалуйста, платок, — говорю я с закрытыми глазами.

Последний спазм пробегает по телу старухи, ее спина прижимается к моим ладоням. Мои пальцы пытаются ощутить биенье ее сердца, но ничего не чувствуют. Рыдание сжимает мое горло: она…

— Возьми, Пхон.

Пхра Джай, глядя на мать, протягивает мне кусок тонкой белой ткани. Его лоб сморщен от сострадания. Он тоже ищет признаки жизни под увядшей, мертвенно-бледной кожей старухи. Он следит за моей рукой, приближающейся к изрыгающему лаву кратеру на ее лице. Бонза, как и я, надеется, что прикосновение вернет ее к жизни. Когда я дотрагиваюсь до ее губ, горячий ручеек орошает мне пальцы и превращается во вздох.

— Она дышит.

Пхра Джай тоже испускает вздох, вздох облегчения. Он успокаивается и откидывается назад, он стоит на коленях, выражая восхищение мужеством своей матери. Вытирая темную жидкость, нарисовавшую неясные узоры на щеках колдуньи, я вспоминаю о портретах над лестницей. О своей убогой жизни, которую собираюсь изменить. Я испытываю смешанное чувство радости и страха. А что ощущает Нок, собираясь покинуть эту жизнь и начать другую?

— Малыш, — рычит колдунья сдавленным голосом. — Я не умру, пока не расскажу тебе до конца… до конца свою историю.

Она икает. Ее грудь опускается в поисках воздуха, который еще остался в легких.

— Пхон, прости меня, — сипит она. Она берет мои руки в свои, ее большие глаза полны слез.

— Да за что же я должен вас прощать?

— Я… Я не хотела… — стонет она, качая головой.

Ее ногти вонзаются в мои пальцы, она сжимает зубы, пытаясь подавить в себе раскаяние, причину которого я не понимаю. Она бредит? Лихорадка разбудила призрак, который видит только она? Я бросаю взгляд на монаха, чтобы найти объяснение в его глазах. Но его лицо бесстрастно, он снова принял позу медитации.

— Я не сошла с ума, мальчик мой, — продолжает Нок, сжимая мои руки все крепче и задыхаясь, словно от бега. — То, что я тебе расскажу, не легенда и не сказка. Это просто грустная повесть о моем прошлом. И я потому… Я потому прошу у тебя прощения сейчас, что твое незнание придает мне храбрости. Когда правда откроется, я уже не решусь на это.

Старуха ищет воздух глубоко в груди, цепляясь за мои руки, чтобы не умереть от усилий. В ушах звучит зловещий скрип вентилятора, раздается едва слышное бормотание бонзы, поющего отходную. Я не знаю, хочу ли я услышать последнюю историю старухи. Быть может, будет лучше, если она похоронит ее в своей груди, а погребальный огонь развеет ее вместе с дымом.

— Моей дочери было семнадцать лет, когда она вышла замуж за сына наших друзей. Как я тебе уже говорила, душа девочки успокоилась после нашего посещения храма в тот день, когда Джай стал монахом. И я решила, что она готова к семейной жизни… — Она переводит дыхание, которое с хрипом вырывается из горла. — Она… казалась такой красивой в день свадьбы, в белой тунике, украшенной орхидеями. И такой счастливой. Если бы ты знал, как я радовалась этому союзу! Особенно после того, как молодые объявили о своем решении поселиться поблизости от фермы, чтобы дочь имела возможность почаще заглядывать ко мне и помогать по хозяйству. После свадьбы она приходила каждый день на рассвете и продолжала ухаживать за скотом. Долгие недели протекли спокойно, в обычном ритме течения Меконга. Но вскоре моя дочь, подобно реке, опять стала проявлять свой непокорный и строптивый нрав. Через три месяца она предстала передо мной такой, какой я ее знала всегда: угрюмой, недовольной, с жалобами на боль в спине. Я сразу поняла, что она беременна. Пока я ждала близнецов, меня одолевали те же недомогания. Поэтому я подумала, что моя дочь страдает от симптомов, естественных в ее положении, и научится справляться с ними. Я ошибалась. В последующие месяцы, по мере того как рос живот, характер ее только ухудшался. Она неожиданно разражалась то бурными рыданиями, то приступами дьявольского хохота. Она приходила в неистовый гнев. Она могла проявлять невиданную жестокость по отношению к мужу, свекрови и даже… ко мне. Казалось, три последних года она оттачивала клыки и когти, чтобы тем легче потом уничтожить нас всех. Ее бедный супруг пребывал в растерянности. «Я показал ее врачу, — сказал он мне. — Но тот не нашел никаких отклонений и заявил, что беременность протекает нормально. А я уверен в том, что у нее есть какая-то проблема. Что ее терзает, Нок?» Я успокаивала его, как могла, пряча дурное предчувствие за ложью. «Дай ей время привыкнуть к своему состоянию. Будь терпелив, — советовала я ему. — Носить ребенка — это испытание. Когда она родит, все встанет на свои места». Он покорно кивал. Нападки моей дочери изнуряли его так же, как и меня. Он опускал голову и возвращался домой, пытаясь уверить себя, что скоро его жена снова сделается такой же нежной и милой, какой была до свадьбы. А я в глубине души чувствовала, что время уже ничего не изменит в поведении моей дочери. Ее сердце опять стало чернеть, ее душа загнивала, несмотря на футляр любви, в который заключил ее муж. Дремавший в ней бес открыл глаза.

Нок закрывает свои и умолкает.

Я не знаю, откуда она берет силы для того, чтобы говорить, после того приступа кашля, который только что перенесла. Чувствуя, как сжимаются ее пальцы на моей руке, я думаю, что она, наверное, все-таки бессмертная. Я вижу, как загорелись ее глаза во время рассказа, я понимаю, что они уже больше не погаснут.

Правда, воздух по-прежнему клокочет в ее груди, словно вторя неизменному жужжанию вентилятора.

Должен признаться, что пауза впервые приносит мне облегчение. Во время всего ее повествования меня терзает какое-то беспокойство. Может быть, из-за царящего здесь странного запаха, смеси ароматов трав и пота усталых тел. Или из-за жары, из-за послеполуденной духоты, всегда такой изнурительной в это время года. Или из-за тяжелого предчувствия, которое не покидает меня, несмотря на…

— Несмотря на мои подозрения, — продолжает старуха шепотом, полузакрыв глаза, — я надеялась, что, разрешившись от бремени, она избавится и от своих приступов. Я пыталась следовать совету, который дала зятю, и проявляла терпение. Я уступала ее капризам и баловала ее, как могла. Когда начались первые схватки, я поверила, что мы обретем наконец покой. Роды длились целый день и всю ночь. На рассвете она произвела на свет сына. Я положила ребенка ей на грудь и испытала огромное облегчение, увидев, как ее лицо, с которого месяцами не сходили гневные гримасы, осветилось нежностью. Я подумала, что бесы покинули ее. Я уже представляла, как она в спокойствии воспитывает своего сына, как обучает его мудрости и трудолюбию. Но — в который раз! — я ошиблась. Как только несчастный младенец заплакал, злоба снова исказила черты дочери, она осыпала его проклятиями, чтобы заставить замолчать. Моя дочь выносила только свои собственные крики. В последующие месяцы приступы ее бешенства только усиливались, и я поняла, что скоро ее семейная жизнь затрещит по швам. Она не занималась сыном, оставляя его мне или свекрови. Вначале она по-прежнему приходила на ферму помогать мне. Но вскоре, вместо того чтобы кормить скот, она начала гулять по полям и берегам Меконга, устремив черный взгляд к горизонту. Так застрявший на суше моряк жадно вглядывается в дорогие его сердцу океанские просторы. Затем она возвращалась и заявляла, что ей не нравится ее жизнь, что она создана не для того, чтобы быть матерью и женой, что ее муж ей не подходит. «У него мало денег, — говорила она. — Я хочу уехать в столицу, к лучшей жизни. Я не могу больше выносить эту нищету». Сколько жалоб и упреков раздавалось в ту пору в моем бедном доме. Сражения шли каждый день, и я почувствовала, что она скоро победит. И оказалась права. Девочка снова начала ходить к мужчинам в деревне. Она бросала сына дома без присмотра и соблазняла всех, кто имел несчастье попасться на ее пути. Репутация нашей семьи и семьи ее мужа стремительно разрушалась. В кафе, на рынке, в магазинах говорили только о нас. Зять, не зная, как вернуть жену на путь истинный, пришел умолять меня о помощи. Я пыталась… Клянусь, я пыталась…

Нок качает головой, сжимает мои руки в ладонях. Ее глаза смотрят вдаль, теряясь в темном облаке воспоминаний. Я никогда не видел у старухи такого лица — лица, искаженного ужасом.

— Но ничего не помогало. Мы ругали ее, били, наказывали. Ей все время удавалось сбежать. Она продолжала… Она продолжала… — Старуха задыхается, приподнимается с матраса, с силой вцепляясь в мои руки. — Я пребывала в растерянности. Она втаптывала в грязь имя моего мужа, имя моих друзей, я должна была что-то сделать. И однажды, случайно, я услышала про колдунью Фья[51].

Нок застывает. Ее глаза снова становятся неподвижными, светящимися. Пальцы выпускают мою руку. Она медленно вытягивается, словно обретя успокоение. Глядя на ее вновь ставшее бесстрастным лицо, я словно вижу голубоватую волну в ее глазах. Свет вечности возвращается.

— Фья жила в северной стороне леса, на бирманском берегу Меконга. По слухам, многие люди приходили к ней. Она знала свойства всех деревьев, всех растений, она могла предсказывать погоду. Говорили даже, что она знает язык звезд и проникает в тайны кармы. Я не сразу решилась обратиться к ней. Но дочь перешла все границы: она публично бесчестила своего супруга и его семью, путалась со всеми мужчинами в округе, и женатыми, и неженатыми, совершенно не занималась сыном, который рос без ее заботы. Родители ее мужа требовали развода, грозили оставить ребенка у себя. И я решила пересечь границу и встретиться с колдуньей. Если бы я знала, как она перевернет мою жизнь, я ни за что бы к ней не поехала.

Голос Нок срывается на оглушительный свист, от которого втягивается ее впалый живот. Сильнейший кашель сотрясает ее, приподнимая, а затем бросая на матрас. Можно подумать, что ей овладел один из бесов ее прошлого. Я просовываю руки под ее тело и похлопываю по спине, пытаясь прогнать бурю, бушующую в легких. Густая жидкость выступает на ее губах. Лицо становится бледным и сухим, как лица покойников, лежащих в храмах в сумерках. Пхра Джай вздрагивает и снова застывает в неподвижности. Мне кажется, что он старается не прерывать свои молитвы. Свечи начинают гаснуть. До этого момента последние лучи солнца проникали в комнату через щели и рассеивались по ней. Они сливались со слабым внутренним освещением и мешали лачуге погрузиться в темноту. Но теперь на улице наступила ночь, и скоро тусклого мерцания свечей будет недостаточно, чтобы видеть старуху.

Судороги колдуньи становятся более редкими, глаза открываются и смотрят в пустоту всякий раз, как из ее рта вытекает струйка крови. Я беру платок, чтобы вытереть ей губы, она сама, наверное, точно так же вытирала когда-то губы своих детей. Этот жест нас сближает. Ее неровное дыхание становится почти неслышным, в комнате воцаряется зловещая тишина. Я пользуюсь передышкой, иду на кухню и достаю новые свечи. Пхра Джай продолжает молиться, закрыв глаза и сжав руки, чтобы небеса лучше его услышали. Я стараюсь ступать неслышно, не желая нарушать его медитацию.

Открывая шкафчик под плиткой, я слышу далекое бурчание. Сначала я думаю, что этот звук издает старуха или вентилятор. Но тут же замечаю, что шум приближается и усиливается. Это тот самый привычный звук, который всегда вызывает у меня страх. Это шум мотора… мотоцикла, возвещающий о возвращении брата. Я выпрямляюсь. Надо бежать. Немедленно.

— Мальчик мой, прошу тебя, — сипит старуха за моей спиной. — Дай мне рассказать до конца.

Нет. Я не могу дослушать историю ее жизни.

— Нок, мне нужно уходить… — говорю я, оборачиваясь к ней.

Колдунья приподнимается, она делает усилие всем своим умирающим телом, чтобы удержать меня. Ее глаза горят угрожающим огнем.

— Ты должен знать! — кричит она и, задыхаясь, падает на матрас.

Пхра Джай прерывает молитву и бросается к изголовью матери. Он чувствует, что этот приступ опаснее предыдущих. К терзающей ее болезни добавился гнев.

— Еще несколько минут, Пхон. Осталось уже недолго.

Пхра Джай оборачивается и взглядом просит меня послушаться. Он отодвигается, приглашая меня занять место между ним и колдуньей.

— Я…

Я беспомощно умолкаю. Шум мотора на улице затих. Брат вернулся. Возможно, не один. Я опускаю голову и, пытаясь заглушить тревогу, сажусь рядом с умирающей. Я думаю, что смогу ускользнуть, не проходя мимо нашего дома. Я пойду по другой стороне сои. Я думаю, что она не попросила бы меня задержаться, если бы знала, что я рискую жизнью. А она знает все, значит…

— Фья, — шепчет старуха, пока я занимаю место рядом с ней. — Ее глаза напоминали цветом небо и менялись в зависимости от погоды. В тот день, когда я пришла к ней, они были такими синими, что я вздрогнула, заглянув в них. «Я ждала тебя, — сказала мне Фья. — Ты ученица, которую мне обещало небо». Я ответила, что она, несомненно, ошибается. Я просто скромная крестьянка, пришедшая просить помощи для дочери. Небо не посылало меня ей в качестве помощницы. «Нет, — ответила она. — Я почувствовала это, как только ты вошла на порог. У тебя желтые глаза, как у тукая, они никогда не моргают. Ты обладаешь великой властью. Ты просто не умеешь ею пользоваться. Я научу тебя тайнам живущих, секретам растений, языку звезд. И ты сама решишь, что хочешь сделать со своей дочерью». Сначала я испугалась, но, в конце концов согласилась учиться у старой женщины. У Фья не было детей. И несмотря на то, что она знала все циклы жизни, уйти от смерти она не могла. Она хотела войти в потусторонний мир, скинув груз знания со своей души, и передать его она решила мне. Я оставалась у колдуньи две недели, в течение которых я ни одной ночи не спала. Она научила меня не падать в бездну сна, а читать знаки, которые ночью звезды посылают людям. Фья оказалась права: я оказалась очень способной. Я очень быстро начала понимать, что значат крики животных и шелест деревьев. Я открыла в себе талант смешивать травы, соединение свойств которых уже граничило с колдовством. Я пришла в восторг от возможностей, которые открыла передо мной старуха. Через пятнадцать дней Фья объявила, что научила меня всему. «Возвращайся домой, — приказала она. — Но будь осторожна — каждая судьба следует путем кармы, предначертанной богами. Если ты изменишь чью-то жизнь, ты должна будешь совершить подношение. Принести жертву». Я обещала помнить об этом и пустилась в обратную дорогу к ферме, которая находилась в трех днях ходьбы. В первую ночь путешествия меня посетило странное видение. Когда ты живешь без сна, грезы не исчезают. Они смешиваются с реальностью и открывают ее с другой стороны, со стороны прошедшей ночи и грядущего дня. Так я узнала, еще не дойдя до деревни, что моя дочь взяла сына и, покинув мужа, уехала в столицу. Я видела, как она сбежала ночью со спящим ребенком на руках, видела панику ее мужа, обнаружившего утром свой дом пустым. Я слышала пересуды соседей, упреки друзей, слышала, как поливают грязью имя моего мужа… На следующий день я решила отправиться не домой, а в Бангкок. Фья передала мне свою власть, и теперь я знала, как ее использовать: я попрошу богов, чтобы они силой вернули дочь обратно в горы. Но чтобы чары подействовали, я должна была с ней встретиться. Добравшись до города, я навестила Джая. Я знала, какая тесная связь объединяла двоих моих детей. Если она в Бангкоке, она наверняка встретилась с братом. От Джая я узнала, что дочь живет в красивом доме в южном районе столицы. Шлюха жила там, естественно, не одна. Она нашла себе богатого любовника, способного удовлетворить ее алчность. Эта фурия соблазнила иностранца, который проезжал через Чанг Рай, и он увез ее с собой. Она сама открыла мне дверь, когда я пришла к ее дому на следующее утро. Я не ждала, что она обрадуется моему приезду, но к тому, что она сделала, готова не была: она повела себя так, будто мы незнакомы. В присутствии фаранга и его слуг, тоже иностранцев. Она нанесла мне самый страшный удар, какой только можно нанести матери. Нельзя придумать для тайца более страшного оскорбления, чем отречение и унижение. Я вскормила и вырастила ее. Я долгие годы терпела ее бешеный нрав. Я не могла оставить без наказания то, что она забыла о моей жизни и тех страданиях, которые я вынесла, производя ее на свет. И… И когда она с треском захлопнула дверь перед моим носом, я ее прокляла. Я пожелала ей, чтобы любовник бросил ее, чтобы она познала бедность и лишения, чтобы она отдала мне внука, которого я хотела увезти с собой и вырастить на земле предков. В ярости я забыла о правилах заклятия… Я забыла о подношении, о жертве. Я не думала, что мое упущение будет иметь последствия. В конце концов, я не просила у богов ничего особенного. Но я не знала… Я не знала, что в тот момент, когда я проклинала свою дочь, в чреве ее находилось хрупкое сокровище. Я не знала, что она была беременна… Тобой.

Я отшатываюсь от скорченного тела старухи. Ее голос угасает на этом признании, явившийся из ада кашель разрывает ей грудь, отдается в моей голове, словно погребальный гонг. Я смотрю, как она борется со своим прошлым, и мне кажется, что я вижу ее впервые. Ее изможденное лицо, сожженное слишком горячим солнцем земли, которой я не знаю. Ее запекшиеся губы, покрасневшие от крови, ее вцепившиеся в матрас руки. Моя семья. Моя бабушка. Мое проклятие. Перед моими глазами проходит прошлое. Я вспоминаю, как старуха провожала меня глазами со своего крыльца, как рассказывала сказки, чтобы отвлечь от адских будней. Годы несчастий неожиданно объясняются рассказом, начавшимся как легенда и завершившимся как моя трагедия. Мои глаза заволакивает туманом беспомощной ярости, а старуха продолжает метаться на своем ложе. Я чувствую, как Пхра Джай смотрит то на старуху, то на меня. Я замечаю взгляд бонзы, которого слова умирающей сделали моим дядей.

Гнев охватывает меня при мысли об этой тайне, об этой связи, которую они от меня всегда скрывали. От обиды у меня горит лицо, перехватывает горло, жжет в животе. Я долгие годы жил в соседнем доме, долгие годы она слышала, как ее дочь швыряла меня об стены, как ее внук меня мучил, больше десяти лет я приходил к ней в синяках, и она утешала меня историями и настоями трав, не признаваясь, что все это происходит из-за нее… Все из-за нее. Как бы я хотел возненавидеть ее!

Но я вижу, как гаснут прикрытые веками глаза Нок, как съеживается ее тело от смертельной болезни, и мой гнев растворяется в волне нежности. Напрасно я роюсь в прошлом, напрасно стараюсь найти в воспоминаниях о побоях почву для злобы — у меня ничего не получается. Я лишь смотрю на струйку жизни, ярко-красным ручьем бегущую по щеке.

— Пхон… — шепчет старуха, давясь кровью.

Не раздумывая, я хватаю брошенный на низкий столик кусок тонкой ткани и вытираю ее губы. Этот много раз повторенный жест вызывает у меня теперь новое чувство: я ухаживаю не за соседкой, а за своей бабушкой. Которая обрекла меня на мою беспросветную жизнь.

— Пхон, — стонет она, с трудом нащупывая мою руку. — Я не хотела…

Ее слова переворачивают мне все внутренности. Она цепляется за меня, как за ускользающую жизнь. Тяжелый запах исходит от ее пальцев, вызывая у меня приступ тошноты. Запах туберозы, вестницы ее скорой кончины.

— Я испробовала все, — шепчет она, вращая горящими глазами. — Когда Джай сообщил мне, что она носит тебя, я несколько недель подряд приносила в жертву животных, молилась, пыталась изменить слова заклинания. Я даже снова отправилась к Фья, чтобы попросить ее снять проклятие. Но колдунья умерла вскоре после моего ухода, оставив меня наедине с моими сожалениями. Месяцы шли, и ничего не происходило. Твоя мать по-прежнему жила со своим фарангом, ее беременность протекала нормально. В ожидании надвигающихся несчастий я продала ферму и купила два маленьких домика в городе. Один для себя, другой — для того, чтобы сдавать и жить на эти деньги. Я не могла оставаться в горах после того, что наделала. Я узнала от Джая о твоем рождении и радовалась тому, что ты здоров. Джай уверял меня, что твоя мать счастливо живет с твоим отцом и у вас прекрасная семья. Но я чувствовала, что боги недовольны моими подношениями. Я видела пророческие сны… я видела… я видела тигра… И твое лицо… В маске…

Глаза колдуньи словно хотят выскочить из орбит. Ее губы приоткрываются, на них появляется темная жидкость, которая пачкает ей подбородок. Ее пальцы сжимают мою руку. Пхра Джай встает и склоняется над матерью, чтобы проводить ее в последний путь. Это конец. Ткань уже не может впитать поток крови, в котором тонет язык старухи, который заливает наши сплетенные на ее груди пальцы. Нок уже не кашляет. У нее больше нет на это сил. Она просто истекает кровью, которую она прокляла много лет тому назад. Моя бабушка… моя бабушка покидает меня, едва я успел ее узнать. Я кладу голову на ее мокрую, сотрясаемую мелкой дрожью грудь. Я хочу попытаться еще ненадолго удержать ее душу, убедить ее своим бьющимся в виске сердцем не покидать постаревшее тело, дать мне время услышать до конца пророчество. Колдунья больше не шевелится, не хрипит. Пхра Джай по-прежнему неподвижно склонился над нами. Не поднимая на него глаз, я знаю, что мой дядя плачет, беззвучно, так же, как и я.

Я долго лежал, прижавшись к груди Нок, уткнувшись лицом в обрывки прошлого, которое в конце концов убило ее. Когда я поднял голову и последний раз окинул ее взглядом, я заметил, что она не опустила веки. Ее желтые глаза навсегда остались широко открытыми.

Даже после смерти в них продолжала сиять вечность.

Я вышел от колдуньи темной ночью. На город опустилась беззвездная тьма. Смерть, казалось, склонилась над сои, призывая к молчанию. Люди закрылись в домах, собаки ушли с улицы, испугавшись воплей души, которая металась над кварталом в поисках своего тела.

Если бы чужак по ошибке забрел сюда, он, несомненно, почувствовал бы повисшую в воздухе опасность и поскорей убежал бы.

Но я знал, что опасность исходит от моего проклятия. Это оно рычало внизу, на пустыре.

— Эй, пидорок, ты чем там занимаешься? Мы тебя два часа ждем. Я тебе сюрприз приготовил.

Странно, но я, не колеблясь, спустился по лестнице и пошел навстречу верной смерти. Зачем бежать? Боги требовали мою жизнь за уход отца, за нищету матери. И в тот вечер я был готов отдать им ее. Я знал, что бабушка будет ждать меня у врат ада.

— Пхон, иди сюда немедленно!

Приближаясь к своему палачу, я отбросил все надежды, которые лелеял последние дни. Я оставил мечты на лестнице старухи, я выкинул слова, которым научил меня француз, на мостовую, я бросил клочок бумаги с адресом Нет под шаткие сваи нашей проклятой хижины. Тигр стоял на пороге с дьявольской кривой улыбкой на лице. Он облегчился на пустыре и теперь ждал меня, облокотившись на перила.

— Пошевеливайся, пидорок. Мы есть хотим.

Я не ускорил шаги, несмотря на его приказ. Я не хотел, чтобы мое сердце начало биться быстрее. Я знал, что его стук разбудит страх, а я решил встретить свою судьбу храбро, принести себя в жертву с достоинством. Поднимаясь по ступеням, я почувствовал, как обжигающий ветер шепотом подбадривает меня: «Курд май».

Да, возрождение ждет меня, но не здесь. В другой жизни. Без криков, без несчастий. Без проклятия колдуньи, без пыток палачей. Я обрету свободу по-другому. Дав Тьяму и брату закончить то, что они начали накануне.

— Ты знаешь, сколько сейчас времени? Чертов ублюдок! — пробурчал брат, который стоял у стола.

Он едва держался на ногах, качаясь из стороны в сторону, словно маятник. Его друг казался более трезвым. Он выпил, но не опьянел.

— Я принес готовый суп к рыбе, — сказал Тьям медовым голосом и вручил мне пластиковый пакет.

Я взял пакет в руки и не смог сдержать дрожь. В тот вечер я собирался сбежать, поэтому не пошел на рынок и даже в лавочке ничего не купил для двух пьяниц.

Я трясся, глядя на густой ярко-красный суп с алыми комочками, напоминавший мне об агонии бабушки и предвещавший мою собственную.

— Рыба… А где рыба? — зарычал брат, направляясь ко мне.

Алкоголь замедлял его движения и делал их неловкими.

Дойдя до меня, он споткнулся и упал на меня всем своим весом. Я натолкнулся на буфет, опрокинув мирную статую Будды. Потрясающей красоты звезды заплясали вокруг меня, закружились над голубоватым тигром, широко разинувшим пасть. Через несколько секунд я понял, что это Тьям повернулся ко мне спиной, склонившись над ворчавшим братом. Тьям взял друга под мышки и поволок в другой угол комнаты. Он прислонил его к столу и убедился в том, что голова его держится прямо. Казалось, он хотел, чтобы брату было удобно наблюдать за пытками.

— Ну а теперь кто кого, — пробормотал он, возвращаясь ко мне.

Время остановилось. Настала тишина, краски поблекли, огонь погас. На несколько мгновений мне отказали все чувства.

Я не сомневался в том, что он меня убьет. Все мое тело уверилось в этом, когда его лапы схватили меня за плечи, а когти вонзились в кожу. Я приготовился летать по комнате, стонать под ударами. Я собирался разыграть перед братом, дремавшем у стола, сцену принесения жертвы.

И только когда Тьям силой поставил меня на колени и расстегнул мне брюки, я понял, что он хотел отнять у меня не жизнь.

Он хотел уничтожить мою душу.

Докмай

Декабрь 1986 года

Как только «Розовая леди» открылась, француз вбежал в бар, бросился к стойке, кинул сутенерше деньги и, даже не взглянув на меня, устремился к занавеске.

Он удаляется, он отдаляется. Мне страшно.

Когда я вхожу в бокс, он уже раскладывает краски.

— У нас вся ночь, — говорю я, чтобы успокоить его нетерпение.

— Садись! — рычит он.

Голос, пришедший из глубин его ярости, вызывает у меня дрожь. Со времени вечера Лои Кхратонг он почти не разговаривает со мной. Он рисует меня, он преображает меня, не прибегая к словам. Но я понимаю, что грим не может выразить все его чувства. Что его гнев слишком силен и не соответствует яркости красок. Ему нужно что-то другое, чтобы выплеснуть свое бешенство. Покоряясь ему, я молюсь о том, чтобы он не прибегнул к единственному известному мне способу выражения злобы: к агрессии и ударам. Мое тело содрогается, словно его уже покрывают тумаками.

Француз подходит ко мне с кремом в руках и кладет свою ладонь на мою. Его взгляд смягчается, касается меня, не обжигая. Он чувствует опасность, которая таится в моей просыпающейся памяти. И моя любовь делает усилие и улыбается, перед тем, как намазать кремом мне лицо. Потом он рисует меня. Без ярости. Его жесты спокойны и печальны, его кисточки снова ласкают меня. Когда он карандашом наносит на мое лицо контур символа, я закрываю глаза, чтобы лучше представить себе моего тукая. Символ счастья и богатства. Ящерицу, хитрую, как хамелеон, умеющую менять цвет кожи в зависимости от обстоятельств. Неподвижное, на первый взгляд безобидное существо, но с мертвой хваткой. Мне нравится чувствовать, как оно появляется на моем лице, нравится воображать, что я могу исполнять желания. Меня радует эта мысль.

Когда француз заканчивает свое произведение, он не садится ко мне на кушетку. Он отходит в противоположную сторону и устраивается рядом с перегородкой, которая скоро завибрирует в ритме стонов наслаждения. Он молча смотрит на меня, его взгляд прикован к моей щеке. На которой, как я догадываюсь, находится блестящий глаз тукая, глаз, который никогда не мигает. Он подтянул колени к подбородку, его испачканные гримом руки безвольно опущены.

Художник восхищается своим творением издалека.

Он снова начинает отдаляться от меня. Нас разделяет стена тьмы, и, несмотря на жаркую, влажную атмосферу комнаты, я, такая одинокая на своем диванчике, начинаю дрожать от холода.

Проходит час, а между нами по-прежнему лежит пропасть, которую углубляет концерт в исполнении тел, совокупляющихся в соседних норах. Француз продолжает созерцать мое лицо, он источает холод, мучая меня своими испачканными красками, отказывающимися прикоснуться ко мне пальцами.

Он все еще сердится? Неужели он не может простить мне кошмарный эпизод, который я пережила вчера?

Если бы я ему все рассказала…

Гирлянды слов теснятся у меня в горле. Я сжимаю губы, чтобы удержать их, но один вопрос сумел прорваться сквозь заграждение:

— Почему ты такой грустный?

Мой голос заставляет его едва заметно вздрогнуть. Быть может, если я продолжу заполнять словами разделяющую нас бездну, он встанет и подойдет ко мне…

— Ты сердишься из-за вчерашнего клиента, да? Но у нас ничего не было. Ничего. Он просто…

Я выпрямляюсь и сажусь, чтобы забыть об унижении. Влажный пол щекочет мне ступни. Француз отвел глаза, словно толстый фаранг с красным лицом неожиданно ворвался в бокс.

— Мне… Мне кажется, что я тебя потерял, — шепчет он, опуская ресницы.

Когда он это произносит, уже мне кажется, что я его теряю. Я в панике отрываю руки от бедер, вскакиваю с кушетки и бросаюсь к нему. Я должна доказать ему, что я рядом, что живу для него, что принадлежу ему, ему одному.

— Я твоя. Ты ведь знаешь это, так? — говорю я, опускаясь рядом с ним на колени.

— Это ненадолго. Я чувствую, что ты в конце концов покинешь меня. Так же, как и она…

Он вскакивает на ноги и почти кричит. Перегородки замирают, стоны затихают. В боксах привыкли слышать шепот, короткие, пробуждающие желание фразы. Признания, клятвы в любви и упреки здесь не в обычае.

В неожиданно наступившей тишине его слова раскатываются эхом.

Как и она… Другая, до меня. Другая, которую он любил, как меня. Я потрясена.

— Кларисса тоже говорила, что принадлежит только мне, — продолжает он тише, чтобы не мешать парам, которые вновь начинают вальсировать в соседних комнатах. — Что она чувствует себя сильной с моим макияжем, что не сможет жить без меня. И я ей поверил.

Его слова водопадом текут с его языка и волнами катятся ко мне.

Мы вкусили наше примирение в молчании, с торопливостью влюбленных после слишком долгой разлуки. И теперь француз осыпает меня признаниями, топит в своем прошлом.

Он рассказывает историю своей жизни, начиная с увлечения макияжем. Он говорит, что, сколько себя помнит, всегда видел рисунки, проступающие на лицах людей. Растения, предметы, животных. Сначала он просто переносил их на бумагу и холст, чтобы не забыть. Но резкий запах масляных красок, отсутствие аромата у карандашей и ровные, гладкие, плоские поверхности не нравились ему. Ограниченные листком бумаги, запертые в рамки картины казались лишенными жизни. А потом однажды он увидел свою мать, которая красила глаза в ванной. Видя, как становятся более совершенными черты ее лица под кисточкой, как молодеет кожа под слоем пудры, француз понял, что секрет жизни рисунка заключается в основе, и только человеческое лицо сможет вдохнуть в него душу. Он решил стать визажистом.

Его родители нажили приличное состояние на торговле. Они надеялись, что единственный сын продолжит их дело. Но взгляд мальчика загорался только тогда, когда он брал в руки кисточки. Когда он поведал о своих планах, родители его не одобрили: их сын должен сначала получить образование, поступить в коммерческое училище, а вот когда он его закончит, они поговорят о его будущем снова. Француз любил своих родителей и послушался их. Но, закончив учиться, поступил на курсы визажистов, и родителям осталось лишь покориться силе его призвания.

И молодой человек с интересом принялся изучать разные типы кожи, тайны пудры и разнообразие кремов. Но, в отличие от других учеников, он не пытался приукрасить свои модели и замаскировать их недостатки. Он хотел идти дальше и найти спрятанные в их чертах символы. Его учителя не видели смысла в этом стремлении, не понимали странных произведений удивительного ученика, отказывавшегося следовать их наставлениям, и посоветовали ему заняться рисунком и живописью. Не послушав их и отказавшись отречься от своего призвания, француз решил, что усвоил основы, покинул учебное заведение и начал карьеру визажиста.

Благодаря ежемесячной ренте, посылаемой родителями, он оплачивал моделей, в основном студентов, которые редко возвращались к нему во второй раз, испугавшись его странной манеры работать и ощущений, возникавших во время сеанса.

Француз страдал: усталость модели или ее раздражение влияли на качество рисунка, и ему приходилось долго трудиться, добиваясь нужного результата.

И тут удача улыбнулась ему: он случайно познакомился в парижском баре с труппой театральных актеров. Они искали гримера для спектакля про клоунов, и француз немедленно предложил им свои услуги, увидев возможность поработать над поиском символов. Конечно, ему пришлось смириться с некоторыми требованиями актеров. Они должны были играть клоунов, и он не мог рисовать растения и животных на их лицах. Но он подумал, что, познакомившись с ними поближе, сумеет попросить их послужить ему моделями.

В день репетиции он без труда загримировал почти всю труппу. Всю, кроме застенчивой, скромной, практически незаметной женщины.

Он нанес крем ей на кожу, и произошло нечто странное. Обычно он удовлетворялся тем, что нарисованные животные оживали на лицах. Но в тот день, коснувшись ее щек, он почувствовал, как под его пальцами трепещут крылья. Нанося помаду на ее губы, он услышал клекот хищной птицы, орла, жаждавшего вырваться на волю из клетки ее лица. Он разбудил символ Клариссы…

«Кларисса»: ее имя застревает у него в горле, прерывая воспоминания. Он умолкает, на лбу пролегает складка, похожая на рану, в углу рта появляется знакомая мне морщинка. Он смотрит на меня, и бездонный колодец любви открывается в его глазах при упоминании о прошлом, об этой девушке, о Клариссе. Когда он со вздохом произнес ее имя, сердце мое сжалось. От нового, незнакомого и неприятного чувства.

Я ревную его к воспоминаниям, бьющим из разлома, из складки у губ, я ревную его к красивой, я в этом уверена, к потрясающей, сильной женщине, которая сумела околдовать моего волшебника. К обжигающим ласкам, которыми они одаривали друг друга. К сияющему орлу, который, несомненно, их объединил.

Я втягиваю голову в плечи, чтобы скрыть тревогу. Я хочу услышать его исповедь до конца. Я прислоняюсь к стене, ища поддержки. Собираясь с силами, я сжимаю ладони, и вдруг на них ложится большая, тонкая, перепачканная красками рука. Француз воспользовался паузой, криками неутомимых любовников за стеной, чтобы приблизиться ко мне. Он, должно быть, почувствовал исходящий от моего тела жар, заметил пурпурную краску, залившую мое лицо вокруг тукая.

Его кисточки переплетаются с моими пальцами и быстро успокаивают меня, я ободряюще улыбаюсь ему, прося продолжить рассказ. Что он и делает шепотом.

Изо всех сил стараясь не обращать внимания на призывы орла, спрятавшегося под кожей Клариссы, он наконец загримировал ее. Довольная его работой труппа заключила с ним контракт. Француз должен был прийти через неделю, на первое представление. В тот вечер и все последующие дни он не мог забыть Клариссу и ее символ. Он думал о них беспрестанно, он не мог ни спать, ни есть, он чувствовал себя одержимым. В день премьеры француз не выдержал и попросил актрису остаться после представления, чтобы выпустить орла из клетки. Сначала Кларисса колебалась. Она, наверное, заметила странный огонь в глазах гиганта. Но он так ее умолял, что она согласилась и пришла к нему в гримерную после ухода всей труппы.

В ту ночь француз раскрашивал ее со страстью бесноватого и прилежанием безумца. Расправляя крылья птицы на лице актрисы, он испытывал сладкое томление, ведущее влюбленных к наслаждению. Когда он закончил свой труд и отошел, чтобы полюбоваться им, он уже знал, что любит эту женщину. Любовью всепоглощающей и беспредельной.

Клариссу тоже потряс сеанс макияжа. Она призналась, что в ней что-то изменилось. Что она ощутила себя другим человеком. И захотела увидеть то, что он нарисовал на ее лице. Но француз отказал ей в этом, как и мне.

— Я знал, что рисунок потеряет силу и красоту, если она на него посмотрит, понимаешь? — спрашивает он, сжимая мои руки.

Нет, я не понимаю. И когда он снял зеркало со стены норы, я тоже не поняла. Мои глаза не могли разрушить его произведение, они могли только восхититься им. Но я согласилась не видеть своего отражения. В конце концов, главным было то чувство, которое рождал нарисованный на моем лице тукай. Чувство мощи, благодарности и непобедимости. Я думаю, что Кларисса в вечер премьеры испытала то же самое.

В течение последовавших за сеансом недель он рисовал ее каждый вечер и любил с каждым днем все сильнее и сильнее. Орел появлялся на ее лице, она отдавалась ему, раскрывая ему одному свою сокровенную суть. Француз знал, что отныне она принадлежит ему. Она сама это говорила, уверяя, что благодаря ему почувствовала себя такой красивой, такой живой, как никогда раньше. Прошло три месяца, во время которых визажист тайно встречался с актрисой в тиши гримерной и любил ее своими красками. Но скоро антреприза с клоунами закончилась, труппа разошлась, и любовники стали видеться в мастерской француза. Кларисса нашла роль в другой пьесе, и они договорились, что она будет приходить к нему каждый вечер после репетиций.

И тут в ритуале что-то нарушилось. В первую же ночь в мастерской француз заметил, что на лице актрисы появилась тень, заставляющая птицу складывать крылья и приглушать свой клекот. С огромным трудом визажист сумел вытащить орла наружу. Вначале он подумал, что дело в мастерской и в ее освещении. На следующий день он добавил ламп и улучшил все, что смог. Но когда вечером Кларисса пришла к нему, тень на ее лице стала еще гуще. Тогда француз понял.

— Она обманывала меня, — говорит он хриплым голосом, рыдание перехватывает ему горло. — Я нашел только такое объяснение. И, закончив работу, я задал ей вопрос. Я никогда ни о чем ее не спрашивал, а тут стал добиваться признания. Я сказал ей, что ее черты изменились, что рисунок от этого не получается. Что я страдаю. «Ты бредишь! — крикнула она. — Мне надоели эти сеансы, мне надоело не видеть то, что ты рисуешь каждый вечер у меня на лице». Я не знаю, как она догадалась, что во дворе в гараже у меня хранится большое зеркало. Оно стояло в мастерской, когда я туда въехал, и я перенес его в гараж, чтобы потом выкинуть. Надо было избавиться от него сразу… Когда она бросилась к стеклянной двери и выбежала из мастерской, я решил, что ей нужно подышать свежим воздухом, что она хочет уйти от объяснений. Видя, что она не возвращается, я пошел вслед за ней и нашел ее перед зеркалом… Она смотрела на свое отражение с ужасом, орел скорчился на ее лице, ее символ, который я… Она сама была виновата, понимаешь? Она изменила мне, и я сделал неудачный рисунок… Я подошел, чтобы все объяснить, но когда я ее коснулся, она словно с ума сошла. Она как будто превратилась в фурию. Металась из стороны в сторону, оскорбляла меня, называла сумасшедшим, угрожала меня бросить. Словно подтверждая свои слова, она принялась тереть руками лицо, чтобы уничтожить мое произведение. Она размазывала по коже краски, чтобы испортить мой рисунок. Я не мог позволить ей разрушить нашу любовь. Я должен был ей помешать, понимаешь? Ее лицо принадлежало мне, и орел тоже. Я не хотел причинить ей зла… Я просто схватил ее за руки, чтобы остановить, но Кларисса вырывалась изо всех сил… в конце концов она высвободилась, потеряла равновесие… И со всего маху врезалась в зеркало.

Француз набирает в грудь воздуха. Он рассказывал о трагедии на одном дыхании, не прерываясь, подчиняясь ускоряющемуся ритму движений тел, которые замерли в тот миг, когда он умолк. По его лицу текут слезы, пальцы вцепились в мои руки. Все его тело трепещет от сознания вины. Я медленно приближаюсь к нему, чтобы облегчить его страдания прикосновением. Мои бедра скользят по влажным половицам и прижимаются к его телу, я показываю, что не боюсь его, что прощаю ему его прошлое.

Я знаю, что он не палач, что он не хотел страданий Клариссы, он ее слишком любил для этого. Он просто пытался ее удержать. Я поняла это по раскаянию, загоревшемуся в его глазах.

— Ее лицо… — произносит он, выпрямляясь, словно призрак Клариссы вошел в комнату, — ее лицо покрылось кровью. Куски стекла вонзились в кожу. Она еще дышала, но орел… Орел уже молчал. Я сразу же вызвал «скорую помощь». Кларисса пришла в сознание в машине, которая везла ее в больницу. Я не присутствовал при этом. Мне было так стыдно, что я не смог поехать с ней, я просто каждый час звонил в больницу, чтобы узнать о ее здоровье. Врачи уверили меня, что с ней все обошлось, но не могли сказать ничего утешительного о состоянии лица. Хирурги сделают все, что в их силах, но результат операции не гарантирован. Я ждал много дней, чтобы узнать приговор: Кларисса навсегда останется изуродованной. Услышав диагноз, я не спал долгие недели. Полиция пришла к выводу, что произошел несчастный случай, и с меня сняли все подозрения. Но несмотря на это, Кларисса и труп орла преследовали меня день и ночь. Я всеми средствами старался о них забыть. Я проводил ночи в барах, я перепробовал все наркотики. Я даже снова занялся макияжем, платя студентам за то, что они предоставляли лица в мое распоряжение. Но орел Клариссы накладывался на все символы. Я не слышал ничего, кроме пронзительного клекота хищной птицы. Мой рассудок мне изменял. Чувство вины сводило с ума. И я решил бежать. Я продал мастерскую, ликвидировал все имущество и купил билет в Бангкок. «Идеальное место, чтобы отрешиться от всех ваших забот», — сказала мне дама в бюро путешествий. Вот почему я здесь. Чтобы забыть о том, что сделал с Клариссой, забыть макияж и начать новую жизнь. Я ни за что не поверил бы, что снова услышу, как чье-то лицо поет так же громко, как орел. Пока не встретил тебя.

Француз поворачивается ко мне и просовывает свои длинные ноги под мои. Он возвращается ко мне, я это чувствую по его широко раскрытым глазам, заливающим меня нежностью, по дрожи его руки, напоминающей движение тел, отдыхающих в соседнем боксе. По бездонному колодцу любви, появившемуся в углублении на лбу.

— Как только я до тебя дотронулся, я почувствовал, как шевелится под моими пальцами зверь, как он кричит под твоей кожей. Сначала я боялся тебя красить, из-за Клариссы. Я боялся, что… Что орел вернется, и его клекот опять не даст мне спать. Но скоро я понял, что думаю только о тебе.

Его признание поражает меня, мое тело сотрясается от непроизвольных спазмов. Он любит меня. Больше, чем Клариссу. Мое лицо горит, глаза наполняются слезами. Всепоглощающее чувство охватывает меня, чувство, которого я никогда не испытывала. У меня перехватывает дыхание, останавливается сердце. Счастье.

— Если бы ты знала, как долго я тебя ждал… Как мне не хватало тебя, — шепчет он, вызывая у меня дрожь. — Я искал тебя повсюду, я начинал впадать в отчаяние. В тот вечер, когда мы снова увиделись, я уже не хотел приходить. Я думал, что ты меня забыла или, хуже того, что ты… что ты умерла. А потом я тебя нашел. Ты так изменилась. Сначала мне показалось, что символ исчез. Но как только мы спустились в бокс, он вновь появился. Он стал еще прекраснее, краски сделались ярче, голос отчетливей… настоящее чудо! — Его взгляд неожиданно подергивается туманом, он продолжает: — Ты не можешь себе представить, как я страдал в тот вечер, когда ты ушла с другим клиентом. Когда мы потом соединились, мне показалось, что зверь спрятался. Я с огромным трудом его нашел. Все было… Все было, как с Клариссой. О господи! Если бы символ мог навсегда остаться на твоем лице…

Голос фаранга становится умоляющим. Его стон плывет над умолкшими норами. Во время рассказа француза пары выпустили друг друга из объятий и расстались. Двери захлопали, в коридоре раздался стук шагов, и мы остались наедине со своей любовью. Оливье опустил голову, подавленный своей беспомощностью. Его руки упали на мои колени и запачкали их краской. Я, дрожа, прижимаю его руки к груди и прислоняюсь к его плечу. Я улыбаюсь спокойной улыбкой. Я поняла, как защитить его любовь ко мне.

И когда он целует меня в пылающий лоб, с моих губ вместе со вздохом срывается обещание:

— Оливье, я клянусь. Этот макияж останется на моем лице навсегда.

— Но… что ты сделала со своим лицом? — бормочет он. Он стоит на пороге дома, в который я не заходила два года. — Его глаза полны ужаса.

— Ну… ну… Я сдержала обещание.

Уничтоженная, я опускаю глаза.

Больше трех недель назад я убежала из «Розовой леди» через заднюю дверь, пряча тайну моего лица. Вот уже двадцать два дня, как я покинула квартиру Кеоу, не поблагодарив ее и не попрощавшись, надеясь позже отправить ей записку. Вот уже двадцать два дня, как я послала Оливье письмо, попросив его не приходить в бар, пообещав увидеться с ним позже, объяснив, что я готовлю ему сюрприз. Двадцать два дня я пряталась в темной задней комнате без окон, мучаясь от страшной боли, терзавшей мне лицо. Мне нужно было ждать больше двух недель, пока зарубцуются тысячи надрезов, навсегда приковавших произведение француза к моей коже. Я лежала на кушетке татуировщика Тааси, представляя себе, как обрадуется Оливье, как просияет его лицо, когда он поймет, что теперь я принадлежу ему навсегда. Я воображала, как скажу ему, что моя любовь отныне навеки выгравирована на моей коже, а он с растроганной улыбкой проведет пальцами по неизгладимым контурам изображения тукая и наградит меня влажным от слез поцелуем.

Я никак не ждала, что он встретит меня в дверях своего дома с выражением отвращения на лице, что он отвернется, отвергая итог моего добровольного заточения и все мои мечты.

— Я не могу поверить. Это неправда! — рычит он, отступая вглубь дома и оставляя меня на пороге. — Ты понимаешь, что ты наделала? Господи! Ты… отдаешь себе в этом отчет?

Оливье кружит по прихожей, словно тигр в клетке. Он шагает взад-вперед, поднимая волны цитрусового запаха. Он качает головой, он вздыхает, он набирает в грудь воздуха, он останавливается и вновь принимается ходить.

Его ярость пугает меня. Я надеялась удержать его, а он мечется из стороны в сторону, не зная, куда от меня сбежать. Я успокою его, и он поймет. Это все для него… Татуировка, боль должны доказать ему мою любовь.

— Оливье, любовь моя, не волнуйся, прошу тебя, говорю я, — кидаясь к нему. — Я не понимаю. Ты же сам говорил…

— Не прикасайся ко мне! — кричит он, отталкивая меня.

Я едва не падаю и цепляюсь за дверь. От его крика у меня сжимается все внутри. Он никогда не говорил со мной с такой ненавистью. И его глаза… Его глаза от ярости изменили цвет, как небо в сумерки. Они стали желтыми и блестящими. Они напомнили мне глаза безумца, привалившегося к москитной сетке.

— Эта… эта ящерица, которую ты себе… вытатуировала…

Он умолкает, набирая в грудь воздуха, потом закрывает ресницы. Мое лицо вызывает у него слишком сильное отвращение.

— Она не имеет ничего общего с той, которую я нарисовал в первый день. Эта… у меня не получилась!

От его вопля у меня останавливается дыхание. Ноги подкашиваются, в глазах мутится, в ушах звенит. Комната словно тает передо мной по мере того, как смысл его слов доходит до сознания.

В тот день, покинув свою нору в «Розовой леди», я первым делом бросилась в соседний бокс, чтобы посмотреться в зеркало. Чтобы увидеть тукая, которого решила вытатуировать на лице. Она показалась мне прекрасной, голубая и розовая ящерица с огромными, как два солнца, глазами, с полуоткрытым ртом, испускающим крик, который приносит счастье всем, кто его слышит. Я никак не могла предположить, что она у него… не получилась.

— С того дня, как ты ушла с другим клиентом, — рычит он, не глядя на меня, — твое лицо изменилось. Это я и пытался объяснить тебе, когда рассказал историю с Клариссой. Я не мог больше повторить рисунок, который сделал в первый раз, а ты… ты…

Он отворачивается. Я сдерживаю крик, который превращается в долгий стон, застрявший в горле. Мои щеки превратились в реку, обрывающуюся водопадом у начала шеи. Мне кажется, что я таю.

— Уходи, — шепчет он, добивая меня.

Я не могу послушаться его. Я не могу даже сдвинуться с места. Он отрекся от меня и лишил сил. «Он больше не любит меня, он больше не любит меня», — без конца повторяю я про себя, и эта жуткая спираль утягивает меня куда-то вниз. На миг мне кажется, что я уже умерла.

— Уходи! — кричит он, поворачиваясь и убегая по коридору. — Я не хочу больше тебя видеть! Мне отвратительно твое лицо!

Я падаю на колени, меня больше нет, мои черты уничтожены оскорблениями, меня душат рыдания, от которых я скоро задохнусь.

«Я не хочу больше тебя видеть! Мне отвратительно твое лицо!»

Кровь бурлит под кожей. Тукай на моих щеках ревет от унижения…

Он не может бросить меня. Это невозможно.

Вдруг, так же неожиданно, как мертвецы, которые поднимаются из гроба во время кремирования, я вскакиваю и бросаюсь в коридор, в последней надежде избавиться от позора.

Он стоит на лестнице, перед портретом, с красными от слез глазами. Даже не глядя, я знаю, что это портрет блондинки, на чьем лице расправил крылья орел.

— Оливье…

Мое тело умоляет, голос упрашивает вернуть мне гордость, простив меня. Снова сделать меня человеком, разрешив мне вернуться. Без него, без его любви я никто.

— Извини, но я не могу… — бросает он и убегает на второй этаж, чтобы не видеть моего лица, на котором больше нет лица.

Я долго сидела на ступеньках, уничтоженная его уходом, и слушала песню портретов на стене. Час — или даже два — я ждала, когда он спустится и избавит меня от моего кошмара. А потом мое тело, горбатое и хромое, поднялось. Волоча ноги, оно сошло вниз, в коридор. В прихожей оно на минуту остановилось у двери в гостиную. У плоти есть память, и моя кожа вспомнила прикосновение ваты, боль от прижигания спиртом, сцену лечения, которая случилась здесь два года назад. Мои глаза не забыли, как смотрели на какой-то странный, одиноко висящий над входом предмет.

Когда тело вышло из ворот кемпаунда, оно держало в руках деревянную маску.