Татуированные души

Человек в маске

Ноябрь 2006 года

Человек оставался у дома своего палача всю ночь, до первых лучей солнца, просочившихся сквозь сито дождя.

Ни тигр, ни женщина со сладким ароматом не показались на пороге.

И он решил идти домой. Он будет спать, пока длится день, а потом, когда ночь укроет город своим плащом, вернется нести караул под жестяной крышей. Он решительно вылезает из лужи, образовавшейся на тротуаре, и уходит, торопясь укрыться от гнева небес. Бульвары превратились в кхлонги, машины — в смешные лодочки, некоторые дома — в плавучие острова. На столицу словно обрушилось стихийное бедствие, похожее на то, что погубило человека в маске.

Слишком сильный дождь, слишком хрупкая девочка. Скорбь и уныние.

Когда он поворачивает на свою сои, вода доходит ему практически до колен, она заливает ему ступни, забавляясь, приклеивает шлепки к асфальту. Жесть стонет и истекает влагой, впадая в агонию. Крыши плачут. Они пришли на смену тучам, решившим передохнуть несколько часов. Человек в маске спрашивает себя, защищают ли кровли людей от потоков обрушивающейся на них воды. Вот он уже перед своим домом. Металлическая дверь полуоткрыта, именно так, как он ее оставил. Он двумя руками распахивает ее, торопясь найти убежище в подъезде. Не признаваясь в том самому себе, он надеется увидеть Льом, лежащую на ступеньках, беззащитную, ожидающую, что он наполнит ее пустой взгляд жизнью. Он надеется увидеть ее в отчаянии. Потому что это сделает его нужным. Потому что это даст ему силы бежать, петлять по улицам, дышать свежим воздухом, увлекая ее своим примером.

Он поднимает голову, его встречает лишь грязное болото с тучей висящих над ним насекомых.

— А ты на что надеялся, старина? — вздыхает он, поднимаясь по ступенькам.

Человек в маске возвращается к своим старым привычкам. Он разговаривает сам с собой, бранит себя, дает себе прозвища, он слушает звук своего голоса, чтобы чувствовать себя не таким одиноким.

Уже почти у двери он слышит какой-то шорох сверху, никак не связанный с шумом дождя на улице. Этот шорох издает живое, движущееся существо, легкое и нежное, как ветер.

— Льом?

Это она. Она стоит перед ним босая, с черными от грязи ногами.

Она выглядит так же, как и ровно неделю тому назад. Пугало со спутанными, слипшимися волосами, в слишком большой мокрой рубашке, с мертвенно-бледным лицом, со слабым шатающимся телом, которое она прижимает к стене, потому что ей слишком тяжело нести его. Только взгляд ее изменился. Ее глаза горят и отражают свет, как глаза слепых, они полны голубых, идущих изнутри отблесков. Отблесков белого облака, на которое она взобралась, чтобы увидеть мир сверху.

— Мне… мне очень жаль, — с трудом выговаривает она, глядя на него сверху вниз.

Человек в маске качает головой. Он не хочет ее извинений. Он хочет, чтобы она вернулась.

— Льом!.. — восклицает он. Не то мольба, не то приказ.

Девочка начинает спускаться по лестнице, волоча ноги. Перед последней ступенькой теряет равновесие и качается, как канатоходец. Человек в маске приближается к ней. Если она упадет, он поймает ее. Если она оступится, он не даст ей покатиться вниз. Он открывает объятия, чувствуя в себе силу гигантов, держащих на плечах храмы.

Но едва она собирается сделать шаг вниз, как судорога проходит по ее лицу, ее тело застывает и отшатывается назад. Рот приоткрывается, испуская бульканье, быстро переходящее в чудовищный гогот. Он сотрясает все ее тело. Танцуя на улице, она смеялась совсем не так. Сейчас она икает, задыхается, и ее хохот полон насмешки. Только теперь она заметила, как нелеп деревянный клоун. Облако извратило ее восприятие вещей, сделало окружающий мир уродливым и гротескным. Ее смех катится по лестнице, заставляя маску дрожать, делая ее особенно тяжелой, доставляющей человеку особенно страшные муки. Он ждет, когда девочка успокоится, когда прекратятся глупые судороги, когда закончится ее зловещая пляска на лестнице.

Но она продолжает и продолжает смеяться, не останавливаясь. Не в силах вынести это зрелище, он уходит, не мешая ей больше танцевать со своими демонами. Дрожащей рукой достает ключ, открывает замок и захлопывает за собой дверь. Он включает кран на полную мощность, пытаясь утопить в воде свой ужас, но всхлипывания девочки еще долго доносятся до него.

Льом затихла не скоро. Потом ее голос умолк, и снова пошел дождь. Человек без сил рухнул на циновку. Он даже не снял свою маску, хотя она терзала ему кожу. Он устремил взгляд в потолок, он сосредоточился на звуках за дверью, на привычных шумах на лестнице. Вернулась ли она к себе, чтобы завершить свой танец на потерпевшем крушение корабле? Или осталась на воображаемой эстраде, на верхних ступеньках лестницы, тщетно ожидая аплодисментов?

Человек молча упрекает себя в том, что не устоял перед бурей ее хохота, в том, что ему не хватило терпения дождаться, пока девочка успокоится. Продолжая корить себя, он слышит два тихих, почти неразличимых из-за шума дождя, удара в дверь. Он вскакивает и бежит открывать. Не будь на нем маски, на его лице без лица была бы видна улыбка.

— А, Луанг Пи! — восклицает человек, стараясь скрыть разочарование. — Входи скорей. Ты весь промок.

Старый зонт не смог защитить бонзу от потоков дождя. Капли воды стекают по его запавшим от недоедания щекам. Чуть запотевшие очки прячут его спокойные глаза. Полы потемневшей от влаги оранжевой тоги прилипли к ногам и замедляют шаг.

— Она ушла? — спрашивает Пхра Джай так тихо, что грохот потопа на улице заглушает его слова. — Я видел, как кто-то выбежал из дома.

Человек в маске опускает голову. Он представляет, как девочка плывет по рекам, затопившим город, подставляет тело дождю, мечется по сои, как потерявший капитана корабль. Он уже видит, как она неподвижно лежит на тротуаре, раскинув тонкие руки, покрытые ранами от инъекций порошком, и терпеливо ждет спасительной смерти. И эта картина напоминает ему о другом теле, двадцать лет тому назад валявшемся на дороге.

— Нельзя допустить, чтобы она умерла… — говорит он со стоном.

Он вздрагивает оттого, что на его плечо ложится рука. Монах смотрит на него из-под запотевших очков с мирной улыбкой, успокаивающей любую бурю. Бонзе хорошо знаком страх смерти. Он много раз встречался с ним в нищих лачугах, которые имеет обыкновение посещать, видел его в глазах умирающих, спрашивавших, как им легче пройти через двери, ведущие в потусторонний мир… Он сталкивался с ним в своей собственной семье… И научился усмирять его.

— Мальчик мой, завари чаю, — говорит Пхра Джай и протягивает ему сумку с продуктами.

Человек в маске кивает, он приглашает монаха сесть и подождать, пока все будет готово. Он пытается сосредоточиться на обыденных, таких знакомых действиях. Взять кастрюлю. Наполнить ее водой. Зажечь плитку. Прогнать из языков пламени с голубоватыми контурами образ мертвой девочки.

— Тебе не помешало бы снять маску и помыться немного, пока греется вода, — советует Пхра Джай.

Человек скрывается за ширмой. Этот ритуал он всегда выполняет в одиночестве, не допуская к нему даже монаха. Он медленно отклеивает дерево маски от щек, от носа и чувствует, как оживает его кожа от притока влажного воздуха. Он гримасничает, чтобы кровь прилила к омертвевшему лицу, закрывает и открывает веки, заново учась быть человеком. Он аккуратно складывает завязки и переворачивает маску. Что-то новое появилось на ее безжизненной поверхности. Какая-то деталь привлекла его внимание. Какая-то морщинка рядом с отверстием для рта. Маленькая трещинка, длиной в два или три сантиметра, придает его искусственному лицу выражение отчаяния.

Заинтригованный, человек без лица медленно проводит пальцем по щербинке. Он чувствует края щели. Она похожа на шрам. Когда же он поранил маску? Когда задремал, прислонившись к стене, у дома палача? Маска стукнулась о бетон, а он даже и не заметил? Или муссон так сильно хлестал по ней потоками дождя, что оставил отметину? А может быть, это девочка с ее хохотом?

Человек качает головой.

Какая странная мысль!

Он кладет маску на пол и снимает промокшую одежду. Он смывает грязь со своего тела, накидывает саронг, потом заливает кипящей водой ароматные листья, и все это время его не оставляет мысль, что неизгладимый след на маске оставило его разбитое смехом девочки сердце.

Пхон

Октябрь 1984 года

— Здравствуй, Пхон.

— Здравствуйте, сударь.

Я отвечаю, не оборачиваясь. Я хочу отодвинуть миг изумления, миг ужаса, миг допроса. Пока мне удавалось скрывать следы побоев так, что Джонс их не замечал. Но сегодня, разговаривая, я чувствую, как зубы задевают за раздувшиеся щеки, я ощущаю, как нависает отяжелевшее распухшее веко над глазом. Я знаю, что мое лицо изуродовано. И я ищу работу, я хватаю губку и протираю мраморную столешницу, чтобы спрятаться от взгляда хозяина.

Я боюсь нескромных вопросов, боюсь брани или, хуже того, увольнения. Чем больше я занимаюсь кухней, тем очевидней необходимость моего присутствия здесь. Если он прикажет мне повернуться, он поймет, что даже с обезображенным лицом и хромой ногой я могу быть полезен ему.

— Вчера ко мне заходил сосед-француз, — как ни в чем не бывало говорит Джонс, пододвигая стул. — Кажется, ты помог ему спустить шкаф со второго этажа?

— Господин Оливье пришел и попросил меня ему помочь, когда я убирал вашу спальню, и я не решился…

— Незачем оправдываться, ты правильно поступил. Он не пожалел похвал в твой адрес. Тебе удалось произвести на него сильное впечатление. И он хочет нанять тебя.

Я чувствую, как ускоряется течение крови в моем теле. Мне кажется, что я прямо слышу, как она мчится по жилам и, словно перевернувшийся водопад, поднимается к голове. Две минуты назад я боялся, что меня выгонят, и вот меня берут на работу, поздравляют, хвалят. Я весь горю незнакомым жаром, напоминающим волну, которая подхватывает меня во время объятий с кем-нибудь. И этот водоворот не тянет ко дну, а поднимает. Мне кажется, что я неуязвим, что я непобедим. Наверное, именно это называется… гордость?

— Ты слышал, что я сказал, Пхон?

— Да, сударь.

Даже голос у меня изменился. Он наполнился уверенностью. Я не могу опомниться от удивления.

— Ну и что ты на это скажешь? Как ты думаешь, сможешь ты заниматься его домом в придачу к тому, что уже делаешь тут? Я ему посоветовал нанять кого-нибудь другого на полный рабочий день, но он и слышать ничего не хочет. Ему нужен только ты.

Французу нужен только я.

Слова Джонса отдаются в моей голове, как крики детей в школьном дворе. Впервые кто-то выбирает меня, меня… Мать выбрала брата. Учительница выбирала мальчиков, которые умели высоко держать голову и громко отвечать на ее вопросы. Товарищи никогда не хотели принимать в свою команду заморыша с синяками на руках.

Я часто пытался представить себя на месте брата, которого мать осчастливила своей любовью, на месте мальчика, которого учительница вызывала к доске, а на перемене остальные ученики умоляли, упрашивали присоединиться к той или иной команде. Но я не мог понять, какие чувства испытывают эти избранные. До сегодняшнего дня.

— Да хватит там тереть. Мрамор давно чистый!

Я застываю, осознав, что уже несколько минут так сильно скребу столешницу, что, возможно, уже поцарапал ее. Я наклоняюсь, чтобы проверить. Никаких следов. Я вздыхаю с облегчением.

— Хорошо. Ты хочешь работать у француза два раза в неделю после обеда? Да или нет?

— Да, — отвечаю я без колебаний, изумляясь своей наглости.

— Ладно, очень хорошо. Тогда уберись в спальне и отправляйся туда. Ужин не готовь. Я сегодня в городе поем.

Я слышу нотку возбуждения в его голосе. Я понимаю, что он будет ужинать с женщиной. С женщиной, которую станет искать и найдет этой ночью. Он найдет другую женщину, с другим запахом, который рассеет аромат, пропитавший его спальню. Он найдет ночную богиню, которая проскользнет под его простыни и заменит мою подругу.

— Да перестань ты суетиться! На полках все в совершенном порядке!

Пауза.

— Хорошо. Мне пора идти. Сегодня вечером мы, наверное, не увидимся. Значит, до завтра? — бросает он.

Я слышу, как он поднимается.

— Да, сударь.

Я ответил быстро. Быть может, слишком быстро. Я не слышу стука шагов по плиткам пола, он еще здесь. Только бы он не подошел.

— Прекрасно… Хорошего тебе дня, Пхон, — говорит он со вздохом и наконец покидает кухню.

— Вам тоже, сударь.

Я колеблюсь перед тем, как выйти от Джонса и отправиться к французу. Слева от меня мерцает зеркало. Надо ли подойти к нему, чтобы понять в каком состоянии мое лицо? Рассмотреть следы побоев брата и определить, поверит ли мой новый хозяин в несчастный случай? Старуха и Джай не выказали никаких признаков удивления, когда я зашел к ним утром. Значит, все не так страшно. Тем не менее я бросаю взгляд на улицу перед тем, как выйти из дома. Я хочу убедиться в том, что поблизости нет Ньян. Я знаю, что она-то моим небылицам не поверит.

Но кемпаунд безлюден. Покой нарушает только шелест листьев над бассейном. Я обуваю шлепки и, стараясь производить как можно меньше шума, волочу хромую ногу сначала по асфальту, а потом по гравию. Я пытаюсь не привлекать ничьего внимания. Остаться незамеченным.

Еще несколько шагов, и я наконец у дома француза. Поднимая руку к звонку, я пытаюсь стереть с лица страдальческую гримасу. Я заранее радуюсь тому, что смогу убирать этот дом, смогу задерживаться в таинственной галерее портретов, смогу выразить свою благодарность человеку, который меня избрал.

— Пхон… я…

Оливье появляется передо мной с улыбкой, которая медленно исчезает. Он умолкает. Я пытаюсь понять выражение этого лица, которое едва знаю. Морщина, пролегшая между бровей, полуоткрывшиеся губы, ямочка под левой скулой. Несмотря на гримасу, он кажется мне красивым.

— Боже, Пхон! Кто с тобой это сделал? — спрашивает он, подходя. Его руки собираются дотронуться до моих изуродованных черт.

Я отступаю. Мне стыдно. Я не хочу, чтобы его пальцы, умеющие читать в душах, проникали в мой ад.

— Никто… Пустяки.

Я вдруг забыл историю, которую тщательно подготовил, убирая спальню Джонса. Я боюсь вызвать жалость.

— Никто? Пустяки? — повторяет он с явным недоверием. — Но этого нельзя так оставлять. Входи.

Я слушаюсь и разуваюсь. Снимая правый шлепанец, я подавляю стон и быстро закрываю глаза, чтобы справиться с болью. Господин Оливье подхватывает меня сильной рукой.

Едва почувствовав прикосновение его кожи к своей, я теряю равновесие. Видя, что я шатаюсь, фаранг закидывает мою руку себе за шею и, словно по воздуху, переносит в меня в гостиную. Он поднимает меня без малейшего усилия, так же легко, как брат, когда отшвыривает подальше от своей желтолицей дамы. Когда Оливье укладывает меня на диван, я боюсь потерять сознание.

Во мне бушуют противоречивые чувства, по телу бегут мурашки. Я не должен лежать здесь, на его диване, но я благодарен французу. Я стыжусь своей грязной майки, которая может испачкать кожаные подушки, и я радуюсь, что это его не испугало. Один внутренний голос говорит мне, что нужно проявить смирение и начать работать, чтобы понравиться французу, чтобы не потерять место. Другой, незнакомый, приказывает воспользоваться его благородством и отдохнуть. Я решаю слушать первый, наиболее мудрый голос, который сопровождает меня всю жизнь.

— Лежи спокойно. Я вызову врача.

— Нет!

Все, что угодно, только не это. Новость облетит кемпаунд с той же скоростью, с какой муссон образует ручьи. Джонс узнает, что я в первый же день бил баклуши и уволит меня. Затем он посоветует французу сделать то же самое, если тот не хочет иметь в услужении хромого ублюдка. И я останусь один на один с братом и Тьямом, его новым собутыльником, моим новым палачом…

Я дрожу от тревоги. Кажется, моя реакция удивляет Оливье. Он открывает обе ладони и делает примирительный жест, прогоняя обуявший меня ужас:

— Успокойся. Ложись.

— Я вас умоляю, не зовите никого. И позвольте мне убрать ваш дом. Пожалуйста…

Я смотрю на пыльную мебель гостиной. На грязный паркет. На окна со следами от дождя и птичьего помета. Здесь столько нужно сделать, чтобы доказать ему, что я могу приносить пользу, что я достоен чести быть избранным.

— Хорошо, не буду звать врача. Но при условии, что ты останешься лежать и разрешишь мне помочь тебе, ладно?

— Нет, я… — протестую я, поднимаясь.

— Или я, или врач, — отвечает он сухо, усаживая меня обратно. — Лежи, а я схожу за аптечкой. Не двигайся. Это приказ.

Впервые мне отдают приказ с улыбкой. Впервые меня заставляют отдохнуть, вынуждают принимать ласку и лечение. Я опускаю голову на подлокотник, и меня охватывает странное ощущение. Блаженства, смешанного с неловкостью. Как странно лежать здесь, словно хозяин, удобно раскинувшись на диване в этой запущенной гостиной. Роль мебели тут играют лишь низкий столик да внушительный комод. На полу лежит яркий ковер. На белых стенах нет ни картин, ни фотографий, ни гравюр, не то что у Джонса. Только над дверью, ведущей в прихожую, висит маска. Странная маска, вырезанная из дерева, бесцветная, невыразительная. Гладкая. Блестящая. Без глаз, безо рта. Увидев ее, я вспоминаю легенду Нок. Про принцессу Сарьянну, про ее запретную любовь, навсегда спрятанную под деревянной маской. Про страшную смерть ее возлюбленного… Фаранга…

— Я нашел обезболивающее, а ногу тебе мазью натру. Но не уверен, что этого будет достаточно, чтобы облегчить твое состояние, — заявляет француз, вернувшийся с огромным несессером.

Когда он подходит ко мне, я приподнимаюсь и отрываю голову от подлокотника. Инстинктивно, из уважения. От резкого движения на моем лице появляется гримаса.

— Мы договорились, что врача не будет при условии, что ты лежишь спокойно. Сядь.

— Но я должен убрать в доме…

Оливье смотрит на меня с таким удивлением, словно я сказал ему, что дерево в саду превратилось в куст. Потом его лицо светлеет, и он громко смеется:

— Но ведь необязательно это делать именно сегодня? Давай теперь ложись.

Я краснею и покорно растягиваюсь на диване. Новый хозяин сбивает меня с толку своим поведением, ставит в тупик своим взглядом. Я зачарованно слежу за тем, как его руки роются в набитом битком несессере и достают ватные шарики, флакон со спиртом и тюбик с мазью. Он аккуратно, с ловкостью артиста, выставляет все на столик. Видя, как его длинные пальцы берут компресс, я не могу не подумать о картинах над лестницей. Об этих портретах, в которые он вдохнул душу, превратил в символы. На секунду я забываю о том, почему лежу здесь. Забываю о горящих на теле ранах, об изуродованном побоями лице. Я воображаю себя безликой моделью, которая пришла в мастерскую к гримеру для того, чтобы он открыл ее сущность.

— Тебе надо снять майку.

Я вздрагиваю. Перед ним мое лицо… Почему он не хочет им и ограничиться? Почему отказывается спрятать мои истерзанные ударами черты под радугой красок? Телу он ничем не может помочь. Шрамы молчать не заставишь.

— Не волнуйся. Я и не такое видел, — шепчет он.

Он отводит глаза, чтобы не смущать меня. Он открывает флакон со спиртом, чтобы намочить вату. Я дрожащими руками берусь за ворот, я стесняюсь, я робею, словно актер перед выходом на сцену. Как примет меня публика, когда поднимется занавес?

— Господи!..

Я знал, что француз ошибается. Что он никогда не видел такого тела.

Я знал, что он отпрянет, объятый страхом.

Ах, если бы он занялся только лицом…

— Это… это Джонс такое с тобой сделал?

Я энергично качаю головой.

— А кто? — спрашивает он, склоняясь надо мной.

Мой рот приоткрывается, но из него не вылетает ни звука. Я положил руки на живот, пряча раны, пряча свою историю. И отвернулся, чтобы погасить любопытство фаранга. Я не могу рассказать ему об ударах, о криках, о бесконечном рычании. Приличия не позволяют мне сделать это. Таец не делится своей личной жизнью с чужаками.

— Вытянись, — шепчет он, чтобы заставить меня убрать руки.

Его голос, нежный и мелодичный, как песнопения монахов в храмах, расслабляет мои мышцы. Спина постепенно снова прижимается к мягкой, гладкой поверхности дивана. Француз уничтожает импровизированный барьер и укладывает мои руки вдоль тела. Несколько секунд он оценивает масштабы катастрофы. Голубые глаза подергиваются прозрачной завесой. О чем он думает сейчас, зажав в пальцах ватный шарик и глядя на мою помертвевшую кожу? Может быть, он, как и я, слышит шепот, доносящийся с лестницы?

— Может немного пощипать, — предупреждает он, поднося компресс к ссадине на боку.

Я сдерживаю крик, но не могу скрыть гримасу на лице и всхлипываю на родном языке: «Джеп!»

— Прости, — извиняется француз, продолжая пытку.

Я закрываю глаза и борюсь с болью, которая постепенно слабеет. Когда я наконец поднимаю ресницы, Оливье спрашивает:

— Джеп… Что это значит?

— Это значит «больно».

— Джеп, — повторяет он с тем же акцентом, который звучит и в его английской речи.

Он берет следующий ватный шарик. Новая боль вырывает у меня новый стон и новое слово:

— Рон[37].

Я обучаю француза тонкостям языка страданий. Каждый раз он пытается повторить мой крик, повторить интонацию, которая наполняет слово смыслом. Я перечисляю свои муки, и он заучивает их наизусть. Лавина слов рассказывает ему о моей жизни, не вдаваясь в подробности.

Собираясь перевязать раны на руке, он начинает сам вести урок и меняет тему.

— Как будет «лечить»? — спрашивает он, отрезая кусочек бинта.

— Хайджак.

Когда он шепотом произносит это слово, мне кажется, что я слышу его впервые. Не потому, что он плохо выговорил его из-за своего мурлычущего акцента, который заставляет мечтать о дальних странах. А оттого, что сопроводил его жестом. Он приклеил кусочек бинта к моему плечу. Как будто объяснял мне истинное значение слова моего родного языка.

Обучение продолжается. Я пополняю его словарь, а он иллюстрирует понятия жестами. Я говорю, а он пишет на моем теле. Прикосновениями. Кусочками ваты вместо карандаша. Моя кожа, привыкшая ко всем формам пыток, никогда не знала, что значит облегчение страданий, утихающая боль, отступающие муки.

Когда он наносит мазь на мою омертвевшую ногу, рисуя круги и повторяя слово «ньеп»[38], я ощущаю, как терзающая меня тревога исчезает. Я всегда тщетно стараюсь добиться этого, поворачивая на свою сои. Только спокойствие может помочь мне встретить лицом к лицу ожидающую дома участь. И сегодня оно впервые посетило меня: чувство безмятежности, делающее неуязвимым.

Я замечаю ее первым. Она стоит у черной стены, увенчанной ржавыми металлическими трезубцами. Она погружена в полутьму, она красива в этом платье цвета питахойи. Зеленом и красном. Я сразу же замечаю, что она коротко постригла волосы. В знак того, что ее сердце в трауре. Я должен был бы удивиться, увидев ее здесь, но испытываю только счастье. Я просто спокоен и счастлив. Врачебное искусство француза уменьшило боль. Мои мышцы расслабились, лицо разгладилось, на сердце у меня легко.

— Пхон!

Она ждала меня. Я понимаю это по ее заискрившемуся взгляду, по тому, как она бежит мне навстречу. Не обращая внимания на торговцев напитками, сидящих рядом со своими металлическими тележками, расталкивая гуляющих по сои зевак, она бросается в мои объятия, как ребенок, слишком долго остававшийся без матери. Ее прикосновение будит заснувшую под повязкой боль в руке.

— Ой! — восклицаю я невольно.

Нет отодвигается, оставляя между собой и мной сладкий запах перечной мяты, который я так люблю.

— Не может быть! Он опять избил тебя! Но что это?..

Темнота и радость встречи не дали ей заметить синяки в первую секунду, скрыли распухшее, изуродованное лицо. Мой стон словно зажег свет и направил луч прожектора на обезображенные черты.

— Я очень рад тебя видеть, — говорю я, надеясь сменить тему.

Она не слышит, она внимательно разглядывает каждую шишку, каждую ссадину, щурит глаза, словно представляя себе удары, которые на меня обрушивались. Она сжимает кулаки так сильно, что ее красивые ногти сгибаются от гнева.

— Пойдем! Отойдем куда-нибудь.

Надо разбавить ее ярость движением. Если мы останемся стоять на тротуаре, то ее сердце перегреется и взорвется.

Я беру ее за руку, впервые сам проявляя ласку. Я прикасаюсь к ее коже, и волна нежности заливает меня, но не сбивает с ног. Я начинаю к ней привыкать. Ее пальцы медленно распрямляются в моей ладони, она успокаивается.

— Давай присядем поговорим.

Я веду ее с сои на бульвар.

Чуть дальше, в нескольких метрах от храма, открывается на день маленькая забегаловка, которую посещают уставшие после рабочего дня служащие. Я всегда мечтал зайти туда, сесть за столик и поужинать с кем-нибудь, словно я тоже хорошо зарабатываю. Француз дал мне банкноту в пятьсот бат. Пятую часть моей зарплаты — за полдня, которые я провел, лежа на диване. Я отказывался и повторял, что он и так хорошо заплатил мне лечением. Он улыбнулся, уточнил: «Это за урок» — и засунул деньги мне в карман. А потом проводил меня до дверей. Аромат лимона. Запахи хлора и свежескошенной травы словно подняли меня в воздух. Когда он пожал мне руку, я не вздрогнул, как в первый раз. Я стиснул его ладонь и долго ее держал. Я наслаждался приятным ощущением, которое получал от этого ритуала, теперь показавшегося мне почти привычным.

— Как по-тайски будет «новый человек»? — спросил он, когда я уже собрался спускаться по ступенькам.

Я немного подумал, ища наиболее правильное выражение. И уже произнося его вслух, слыша, как оно звучит в сгущающихся сумерках, я понял:

— Курд май[39].

Я понял, что это я.

Хрустящая в кармане банкнота напоминает мне об этом. Я — новый человек. Я — изменившийся человек. Нет осознает это, когда я приглашу ее поужинать, когда протяну пятьсот батов поварихе. Она увидит, что побои брата не сумели меня уничтожить.

Мы проходим под неоновую вывеску импровизированного ресторанчика. Металлические столы блестят под лампами, словно серебряные. Мы садимся на пластиковые табуреты друг напротив друга. К нам тут же подкатывается кругленькая женщина. Облако талька выбелило ее лицо. Мускусный аромат с ноткой фритюрного масла. Она старается не попадать глазами в мой заплывший глаз, но я чувствую, что у нее ничего не получается. И мне на это наплевать.

Гордо поднятая голова и прямая спина делают меня клиентом. Она примет у меня заказ. Меня будут обслуживать… Я не помню, когда это случалось в последний раз.

— Тьом йам кхунг[40], — цедит сквозь зубы все еще напряженная Нет.

— А мне пхак боунг фай денг[41], белый рис, курицу с карри, омлет и воды, пожалуйста. Со льдом.

Нет удивленно смотрит на меня. Официантка повторяет заказ, чтобы убедиться в том, что она ничего не забыла. Когда она умолкает, я киваю головой.

— Ты поможешь мне все съесть, не так ли? Я тебя приглашаю, — говорю я Нет, бурча от удовольствия.

— Пхон…

— Я настаиваю. Сегодня угощаю я, — повторяю я, выпрямляя спину.

— Пхон, ты должен уйти из дома, — вдруг выпаливает она решительно. Вид у нее суровый и неумолимый.

Ее слова некоторое время висят между нами, качаясь на волнах несмолкаемого шума уличного движения.

Уйти. Убежать. Это желание появляется у меня каждое утро, когда я выхожу за порог проклятой лачуги. Теперь его сформулировал другой человек. Это производит на меня странное впечатление.

— Я не могу.

— Почему?

Я сам задавал себе этот вопрос. Тысячу раз. Идя к дому мимо других хижин и встречая соседей, тоже бедных, но без синяков. Я ни разу не нашел объяснения.

Голос Нет, немедленно утонувший в оглушительном шуме машин, все-таки выуживает из меня ответ:

— Потому что это мой брат.

Я произношу эти слова и с новой силой чувствую, какая прочная цепь связывает меня с ним, невзирая на побои и угрозы, на оскорбления и безумие. С тех пор как чужак с тигром на спине погладил меня по щеке, я ощущаю, как натягивается и скрежещет эта цепь в моих венах.

Взгляд Нет устремлен на гирлянды фар. Она понимает. Я знаю, что она понимает. Родственные узы, привязанность тайца к семье. Если бы мачеха не продала ее, она осталась бы рядом с маной. И прислуживала бы ей, невзирая на унижения.

— Ладно, как хочешь, — говорит она, опуская голову. — Но…

Моя подруга достает мятый клочок бумаги и ручку из красной кожаной сумочки. Она быстро что-то пишет и кладет записку на металлический стол.

— Это адрес бара, в котором я работаю. А это, — красный ноготь показывает на вторую строчку торопливо нацарапанных букв, — адрес моей квартиры. Если передумаешь, найди меня.

Я киваю, глядя на клочок бумаги, словно на билет в другой мир, словно на ключ к невидимой спасительной двери в задней стене проклятой лачуги. Я представляю себе… Светлую комнату с большими окнами, с выложенным плиткой полом. Спальню без скрипящих деревянных половиц. Мягкое бурчание кондиционера, в котором тонет ужасный уличный шум. Чудесный аромат перечной мяты, заглушающий запахи алкоголя и пота.

Я читаю и перечитываю оба адреса. «Розовая леди»: 24/2 Патпонг сои 2. 201/1 Силом Роад. Я представляю себе бар с девушками, оглушительную музыку, переливы красок. Красные, синие, желтые — палитру самых ярких цветов. Сколько вдохновения может почерпнуть артист в таком месте, сколько сил у него появится для работы. Если я отведу туда господина Оливье, то, быть может…

— Мне очень жаль, что так вышло с Джонсом, — говорит Нет тихо, пока официантка расставляет перед нами пластиковые тарелки с ароматной едой. — Я хотела отомстить ему, — рычит она, когда женщина отходит.

Преображенный лечением француза, я даже не удивился, увидев ее у ворот кемпаунда, не рассердился, вспомнив о краже, которая отдалила ее от меня. Я стал другим человеком. Курд май. Этот Пхон не знаком с воровкой. Ее оправдания возвращают меня к самому себе, к обыденной жизни, частью которой она уже не является.

— Два дня назад Джонс пришел в «Розовую леди», как обычно, — начинает рассказывать она, пододвигая ко мне дымящееся блюдо с овощами. — Но на этот раз он сел не за мой столик, а к другой девушке.

Я озадаченно смотрю на нее. Когда я поступил на работу к англичанину, он часто приводил к себе разных девушек. Особенно вначале. Высоких, маленьких, и кхатейлов[42] тоже. Я иногда на рассвете сталкивался с ними на пороге или чувствовал их запах, убирая спальню. Но потом в его жизнь вошла Нет, и я, впервые увидев ее на кухне, понял, что она задержится надолго.

— Он сидел с другой девушкой около часа. Разговаривал, смеялся. И все это время не обращал на меня ни малейшего внимания. Даже не посмотрел ни разу. И тут ко мне подсел другой клиент. Фаранг, который мне не нравится. С этаким победительным видом, представляешь? — уточняет она с грустной улыбкой. — И поскольку я была одна, а Джонс сидел с другой, отказать клиенту я не могла. И Джонс ушел с Ньям. Отправился к ней в бокс, пока я умирала от злости под своей улыбкой. Он оскорбил меня, понимаешь?

Слезы текут по ее горящим щекам, оставляя черные дорожки, похожие на следы пепла. Ее печаль обезоруживает меня, лишает аппетита. У меня пропадает всякое желание есть блюда, о которых я так мечтал. Новый Пхон растворяется в рассказе Нет.

Мой добрый хозяин Джонс бестрепетно объявляет мне о разрыве с Нет, унижает ее в переполненном людьми баре, топчет ногами ее сердце и заставляет плакать… Я опускаю голову.

— И мало того, что он унизил меня перед девушками. Когда он вернулся из норы Ньям, он забрал меня с собой, словно сумку из камеры хранения… Как сумку!

Ее печаль сменяет гнев, который выпрямляет ее на табурете, превратившемся в пьедестал. Когда официантка приносит нам последние заказанные мной блюда, Нет вытирает слезы, ее лицо вновь принимает воинственное выражение. Увидев ее такой, вдруг совершенно изменившейся, я сразу вспоминаю единственное подходящее ей определение, пришедшее мне на ум благодаря французу: курд май. Ах, если бы и обо мне можно было так сказать…

— Он привел меня к себе, — продолжает она холодным, почти равнодушным голосом. — Всю ночь я стискивала зубы и кулаки, чтобы не кричать. Я скрыла свой гнев. Я делала вид, что ничего не случилось. Я надеялась, что сумею его простить. В конце концов, только я ночую у него, только мне он дарит подарки. Но на следующий день, когда я вернулась домой, внизу меня ждала торжествующая Ньям. Она сказала, что Джонс обещал прийти к ней снова. Она словно плюнула мне в лицо. В доказательство своих слов она повертела перед моими глазами рукой. Он подарил ей браслет. За одну ночь он подарил ей украшение. И тут я потеряла самообладание. И вернулась в Махатлек.

Нет бросает на меня холодный, неумолимый взгляд. Я вздрагиваю, хотя знаю, что ее ненависть адресована не мне, что она видит перед собой лицо другого человека. Лицо своей соперницы.

— Я знала, что Джонс очень дорожит серебряными шкатулками, которые стоят у него в спальне, — продолжает она более мягким тоном. — Однажды я взяла одну, чтобы рассмотреть получше… Мне понравились эти странные птицы. Джонс отобрал ее у меня и сказал, что его мать подарила ему эти шкатулки перед смертью. Что каждое утро, протирая их, он представляет, что она жива. Словно каждая коробочка хранит частицу его матери. И я украла две из них. Потому что я хотела отнять у него частицу его самого. Я хотела, чтобы частица его души умерла, я хотела, чтобы он понял, что он сделал со мной. Я хотела…

Ее слова обрываются стоном, тонут в уличном шуме. В свете неоновых ламп я вижу ее приподнявшуюся грудь, порозовевшее лицо и понимаю, что она задержала дыхание. Я чувствую, что она сейчас начнет рыдать и кричать. Что этот взрыв эмоций может легко разрушить новую и еще хрупкую личность, которая почти родилась благодаря французу.

— Я сожалею… Ах, если бы ты знал, как я сожалею, — выдыхает она в конце концов.

И я понимаю, что опасности разрушения подвергается не моя, а ее личность.

Докмай

Ноябрь 1986 года

— Здравствуй, Докмай.

Она выскочила из темноты с внезапностью кобры. Она решила встретить меня у дома Нет, подальше от «Розовой леди» с ее разноцветными неоновыми огнями, подальше от старухи и Кеоу, чтобы никто не мог меня защитить.

— Ньям… Тебя что же, на ночь сегодня никто не захотел оставить?

Эти слова сами слетели с моего языка, словно кто-то другой решил вместо меня бросить вызов моей противнице. Чувствуя, насколько они обидны, я быстро отвожу взгляд и смотрю на грязную воду реки, текущей по улицам.

— Поймала фаранга и торжествуешь, — шипит она, медленно приближаясь и покачиваясь всем телом, словно готовящаяся ужалить рептилия. — На твоем месте я бы не радовалась так рано. Война только начинается.

Она подходит ко мне практически вплотную.

Я инстинктивно отступаю и спотыкаюсь о какую-то неровность на земле. Грязный ручей под ногами не позволил мне заметить выбоину в асфальте тротуара. В нее попадает каблук, который трещит и ломается под моим весом, я теряю равновесие. Неуклюже падаю, чувствуя резкую боль внизу спины. И слышу раскат зловещего хохота.

— Видишь? Ты сама заняла свое место. На панели, в грязи, — говорит она, склонившись над моим мокрым лицом и словно выплевывая слова. — И я прослежу, чтобы тут ты и осталась, — добавляет она, прижимая кроваво-красный ноготь к моему лбу.

Я отдергиваю голову, словно меня укусила змея, и поднимаюсь, кипя от гнева:

— Француз скорее предпочтет девушку в грязи, чем претенциозную мегеру! Можешь говорить что хочешь, но выбрал он меня.

Я ощущаю покалывания на коже, там, где Оливье посеял зерна моей новой личности. Она растет во мне, когда я встаю с земли, она крепнет, когда я сжимаю кулаки. Она похожа на дерево, которому не страшны даже бури Ньям. Я еще не знаю, какую эмблему он мне подарил, какой символ изобразил на моем лице. Но, видя изумленный взгляд своей противницы, я становлюсь непобедимой.

— И… не говори потом, что я тебя не предупреждала.

Я улыбаюсь убийственной улыбкой. Ее угрозы меня больше не пугают. Ее яд на меня не действует. Я — Докмай, и даже больше. Я сама не подозревала, какую огромную силу вдохнул в меня Оливье. Но это именно так. Моя душа уже не потерпит ни малейшего унижения.

— На твоем месте я бы подкрасилась, — говорю я, направляясь к двери подъезда. Я иду уверенной походкой, несмотря на сломанный каблук. — У тебя от гримас макияж потрескался.

Я торжествующе вхожу в дом, оставляя противницу на тротуаре. Я даже не вздрагиваю, когда она, скрывая свое бессилие, угрожающе произносит:

— Я раздавлю тебя, Докмай.

Перед тем как подняться к Нет, я останавливаюсь посреди лестницы и на несколько секунд присаживаюсь на ступеньку. Сражение закончено, биенье моего сердца успокаивается. Я страшно устала и очень довольна. Я нашла в себе силы противостоять самой опасной девушке из «Розовой леди». Я победила робость, швырнув ее в лицо своей противнице. Я разжимаю кулаки и рассматриваю черные от грязи линии судьбы на ладонях. Неожиданно я вижу улыбку. Улыбку фаранга. Он смотрит, как я пробуждаюсь ото сна, в который он меня погрузил, разглаживая подушечками пальцев линии моего лица. Над лестницей даже звучит его шепот: «Мне пора идти». Я вижу, как он отодвигает прижатое к моему лицу тело, вынимает пальцы из моих волос, отрывается от меня с шуршанием рвущейся бумаги. Я сажусь на бамбуковом диванчике и вцепляюсь в него, как утопающий в соломинку, а он убирает в чемоданчик ласки кисточек и поцелуи влажного крема. Потом достает последнюю, самую большую баночку с белой мазью, опускает в нее ватный шарик и возвращается ко мне. «Нужно все снять», — грустно шепчет он, словно отец, вынужденный наказать ребенка. Я отшатываюсь, прижимаюсь спиной к стене, подтягиваю колени к подбородку и обхватываю их руками, словно защищаясь. «Я должен снять с тебя грим. Но я вернусь сегодня вечером, обещаю. Пока еще не время открывать наш секрет». После его слов я опускаю глаза и медленно, покорно открываю свое тело. Я вытягиваю ноги на кушетке, оставаясь сидеть, прислонившись спиной к стене. Он подносит ватное облачко к моему лицу и ласкает им кожу. У меня выступают слезы, они смешиваются с лишенным запаха кремом, смывающим мой сладкий грим, краски моей души. Мои губы дрожат от прикосновений шероховатой ваты. Меня пробирает озноб, когда я вижу испачканный комочек хлопка, который он бросает рядом со мной на кушетку, в кучу таких же комочков. Смыв все, он нежно дотрагивается до моих блестящих девственных щек, повторяя пальцами придуманный им рисунок, и шепчет мне на ухо: «Я приду сегодня вечером, и завтра, и послезавтра…»

Когда он оставил меня в норе одну, у меня возникло чувство, что я исчезла вместе с ним, стала невидимой, потеряла себя.

Но я ошибалась. Оливье, гримируя меня, подарил мне другую душу. И пусть на коже уже не было ни малейших следов краски, встретившись с Ньям, я ощутила силу этой души в моем теле.

— Нет, не уходи. Останься еще хоть ненадолго.

Услышав умоляющий голос Нет, я застываю перед дверью. До меня доносятся шум шагов, шуршанье простыни, звяканье ключа. Моя подруга не одна. Она привела кого-то домой, нарушив правило, которое всегда свято соблюдала: «Клиента обслуживаем или у него, или в норе. Через этот порог он переступать не должен».

— Я приду завтра. Ну все, оставь меня! Мне пора на работу!

Мне кажется, что за стеной раздается рычание. Я узнаю его и в панике с ужасом оглядываюсь, ища выход из положения. Передо мной только коридор с рядом дверей в квартиры, занятые незнакомыми людьми. Дальше — ступени лестницы… До них я добраться не успею.

— Надо же, Нонг! Ты словно из-под ливня из грязи!

Тигр вздрагивает, увидев меня, всю промокшую, на пороге. Но на его лице сразу же появляется злая, издевательская улыбка. На нем мятая белая рубашка и черные брюки. Его только что вымытые волосы зачесаны назад. Зловоние перегара недавно проснувшегося зверя замаскировано совсем не подходящим и не принадлежащим ему запахом — ароматом перечной мяты.

— Ну ты не стой там, проходи. Я все равно уже ухожу, — говорит он, отодвигаясь немного в сторону, чтобы освободить мне проход.

Он лжет. Он не уходит, он держит мне дверь, он приглашает меня войти, чтобы показать, что пометил квартиру Нет как свою территорию и что он вернется в мое убежище.

Но я не опускаю глаза и не убегаю, я расправляю плечи. Гнев просыпается у меня в животе, словно ребенок, который толкается, напоминая, что голоден. Я делаю шаг вперед, гордо подняв голову, мне помогают воспоминания о макияже, о ласках. Я — Докмай, и даже больше. Я переступлю порог без трепета. Когда я прохожу мимо тигра, он шепчет:

— Знаешь, а я тебя узнал!

Его лапа трогает мою голую руку, будя воспоминания. Я напрягаюсь. Я сдерживаю вопль и рычу:

— Не прикасайся ко мне!

Мой тон изменился, я говорю тем же голосом, что и с Ньям. Низким, сильным, угрожающим, как раскат грома. Ярость разожгла во мне огонь, который плещется в глазах и ошеломляет тигра. Руки сжались в кулаки, я готова к драке. Я выкину его из квартиры, я захлопну дверь перед его лицом. Проветрю комнату, выстираю простыни, продезинфицирую пол. Уничтожу его следы. Уничтожу его самого.

— Что… Докмай, что с тобой случилось?

Я слышу ее голос, и мои кулаки разжимаются, бешенство стихает. Нет появляется на пороге спальни в розовом пеньюаре, в котором она похожа на маленькую девочку. Она смотрит, как я снимаю шлепки, ее губы кривятся от отвращения. Впервые я вызываю у нее такое чувство. Чувство отторжения.

— Ничего.

— Ты ведь всегда в грязи, так? — шепчет негодяй мне на ухо.

Он посылает моей подруге, все еще застывшей на пороге, воздушный поцелуй и хохочет. Гнев будит во мне желание вытолкать его вон, дать ему пощечину, разбудить в нем зверя, чтобы Нет увидела, как он показывает клыки. Чтобы поняла свою ошибку: этот человек вовсе не ее возлюбленный. Это монстр.

— Привет, девочки, — бросает он и закрывает наконец за собой дверь.

После его ухода воцаряется странная тишина, нарушаемая равномерным бурчанием вентилятора. Мы издалека наблюдаем друг за другом. Как два зверя, готовых сцепиться.

— Прими душ и поспи немного. Ты ужасно выглядишь, — произносит Нет и исчезает в спальне.

Меня пробирает озноб. Впервые с того момента, как француз покинул меня. Я не дрогнула ни перед Ньям, ни перед самым страшным из моих кошмаров. А вот Нет своими негромкими злыми словами и ароматом перечной мяты сумела оглушить меня. У меня чешутся глаза, кожа покрывается потом. Мне хочется уйти, вдохнуть воздуха, мне хочется кричать и плакать, выплескивая эмоции, которые явно скоро хлынут через край. Но куда я пойду? Где отмою покрытое грязью тело, где освежу поблекшее от недостатка сна лицо?

— А ты ведь мне соврала. Вы с Тьямом знакомы. Я видела, как он что-то шептал тебе на ухо.

Я прохожу в спальню, чтобы увериться, что не ослышалась. Этот упрек с ноткой горечи… Она что, ревнует?

— Что?

— Он ведь шептал тебе что-то на ухо, только что? — резко спрашивает Нет, испепеляя меня взглядом.

Ее лицо покраснело от ярости. Глаза мечут молнии при мысли о несуществующей связи. О связи между мной и человеком, которого я…

— … ненавижу.

Слов произнесено.

— Что?

— Я его ненавижу.

На этот раз я это думаю, говорю, почти кричу. Как она может воображать, что я танцевала с палачом, наслаждалась его ласками, пила его поцелуи? Неужели она так сильно любит его, что ее сердце переполнилось галлюцинациями? Неужели он так околдовал ее, что она считает меня способной разделить постель с этим… чудовищем?

— Но почему? Что он тебе сделал?

— Он…

Картины мелькают перед глазами, но я не произношу ни слова. Опять передо мной плывут тени моих кошмаров. Тигр, разевающий пасть… Тело, которое с шумом тащут по полу… Наполняющий комнату тяжелый, душный запах тубероз. Я не могу рассказать об ужасе, который живет в глубине моей души и превращается в ненависть. Это тайна. На которой стоит моя новая личность. Если я расскажу о тайне, личность распадется.

— Мне нужно принять душ, — говорю я и убегаю в ванную.

Я знаю, что она стоит и смотрит мне в спину, она хочет вырвать у меня признание, которое я не сделаю. Я закрываюсь в ванной, и все, что я сдерживала в себе, выливается в виде отражающихся в зеркале слез. Черные дорожки бегут по щекам и обрываются, образуя тупики у начала шеи. Грязные пряди мокрых волос делают меня жалкой.

Наша дружба умрет в молчании, теперь я в этом уверена.

Когда я вышла из ванной, Нет уже спала. Она свернулась калачиком в углу кровати, повернувшись ко мне спиной. Конечно, для того, чтобы мои красные глаза и распухшее лицо не разжалобили ее.

Я осторожно легла подальше от Нет, стараясь не ворочаться, чтобы не разбудить ее. Пытаясь не обращать внимания на исходящий от простыней знакомый запах хищника, я вытянулась и закрыла глаза.

И тут же снова их открыла.

Я хотела убедиться в том, что он не вернулся, что справа от меня лежит не он, что я чувствую не его тепло, слышу не его дыхание. Простыни казались мне мокрыми, пропитанными его потом, его соком, сохранившими очертания его тела. Я начала задыхаться. Я села на постели, подняла голову к вентилятору на потолке. Сделала большой глоток воздуха и очистила ноздри от запахов, которые будили во мне призраки прошлого. Я сидела так, пока усталость меня не свалила.

Когда я просыпаюсь, Нет одевается. Она примеряет ярко-красную юбку средней длины и такого же цвета бюстье, отчего становится похожей на принцессу-демона. У меня пересохло во рту, веки не поднимаются. Я спускаю ноги на пол, чтобы проснуться. Моя подруга не говорит ни слова. Она не обращает на меня внимания. Она вся поглощена своим нарядом. От ее безразличия у меня появляется ком в горле, я не могу ни глотать, ни дышать.

Одевшись, Нет идет в ванную, она по-прежнему не смотрит на меня. Она бросает меня, а я понуро сижу на краю кровати, словно на краю пропасти. Она не закрывает за собой дверь. Я вижу, как она красится. Она нарочно изводит меня своим молчанием, она показывает, что в ссоре виновата я. Я наблюдаю, как она подносит ярко-красный тюбик помады к губам, как красит ресницы, подчеркивая глаза. Она не замечает безутешную тень, сидящую в спальне и безмолвно умоляющую о пощаде.

Только нарисовав на лице маску, Нет возвращается в комнату и наконец смотрит на меня убийственным взглядом:

— Тебе пора одеваться, ты опоздаешь.

— Нет, что случилось?

Случилось то, что появился тигр, что его тело вошло в нее, танцевало на ней. Воспоминание о нем остается в ней. Случилось то, что я промолчала вчера, и поэтому Нет думает, что я тоже танцевала с ним. Случилось то, что он вечным кошмаром впечатался в мой мозг.

— Я не понимаю, почему ты скрыла от меня, что вы знакомы. Мы всегда все друг другу рассказывали. И ты так грубо ведешь себя с ним, я тебя не узнаю… Эта ревность…

— Нет, прекрати!

Я встаю. Мои руки протягиваются к ней, чтобы остановить поток слов, которые неизбежно станут несправедливыми. Я хочу поставить преграду. Наше противостояние становится похожим на сражение. Поняв это, я быстро сажусь, объявляя об отказе от участия в поединке. Я не хочу, чтобы она ввязывалась в мою войну. Пусть лучше она воображает себе преступную связь и невозможную ревность, чем узнает о моем прошлом, на фундаменте которого я построила свою новую личность. Докмай, я — Докмай.

— Тебе так неприятно видеть, что я счастлива с ним?

Я закрываю глаза, сраженная убийственным вопросом. Больше всего на свете я желаю, чтобы она была счастлива. Но…

— С ним…

Мой шепот застревает в горле, а память идет трещинами. Мое прошлое грозит выплеснуться наружу.

— У него есть деньги, он красивый. Мне нравится, как он целуется, как трогает меня…

Она засыпает меня аргументами, подтверждающими то, что мой палач — ангел. Она говорит о его теле, которое вызывает у нее головокружение, а у меня — тошноту. О его ласках, которые приводят ее в восторг, а меня — в содрогание. Рев тигра вскоре заглушает неудержимый поток ее речей, снова будя во мне желание убежать.

— А я еще раз говорю, что этот человек принесет тебе только несчастья! Он проклят!

Ярость исчезла из ее глаз. В них появилась грусть. Просто грусть. Губы полуоткрылись, их изгиб напоминает трещину на моем сердце. Руки повисли вдоль тела, словно две птицы, упавшие с вершины дерева. Я делаю шаг к ней навстречу, чтобы утешить. Но мое движение заставляет ее отпрянуть. Я вижу по ее потухшему взгляду, что она собирается обидеть меня.

— Пребывание в «Розовой леди» явно не идет тебе на пользу, — шипит она и резко наклоняется, чтобы взять сумку с нижней полки шкафа.

Она вешает ее себе на плечо, выпрямляется во весь рост и идет к выходу. Взявшись за ручку двери, она, не глядя на меня, бросает:

— Раньше ты мне больше нравилась.

Я снова собралась в одиночестве. Я выбрала цвет, ткань, аромат без поддержки своей подруги. Наша дружба разрушалась, словно стены наших боксов. И я беспомощно смотрела на это. Я ей солгала, а она не сдержала обещания. Я отказалась рассказать о своем унижении, а она пустила его в нашу постель. Скоро она прогонит меня, чтобы я не мешала ей принимать тигра. Я рассматривала свое отражение в зеркале, рассматривала нового человека, которого Нет помогла мне создать, а теперь не хотела видеть.

Ее слова отдавались эхом по всей притихшей квартире: «Раньше ты мне больше нравилась».

Я нравилась ей в образе жертвы.

Докмай она ненавидела.

Но я лучше умру, чем вернусь назад, к ударам, к снам, полным запахов хищника.

Переступая порог квартиры Нет, я предчувствую, что мне скоро придется покинуть ее навсегда. Тигр выгонит меня из убежища. Я буду вынуждена искать новый кров. «И не вздумай показываться здесь снова! — рычит голос из прошлого. — Иначе я тебя убью!» Услышав его, я не замираю, как сделала бы раньше. Я бросаюсь бежать. Я мчусь без остановки. Не глядя на прохожих, на гуляющих, на торговцев, устанавливающих свои лотки на сои Патпонга.

Я бегу, задыхаясь и беспрестанно повторяя:

— Я — Докмай. И меня ты никогда не убьешь.

Я прибегаю в «Розовую леди» вся в поту. Я икаю, пытаясь отдышаться. От движения ком в животе исчез. Воспоминание о темном переулке рассеялось, его вытеснили карнавал красок и огней, прилавки с часами и золотистыми тканями, с одеждой, копирующей знаменитые фирмы. Улыбающиеся, мечтающие быть соблазненными фаранги уже прогуливаются между рядов. Медленно подходя к бару, я чувствую, что теперь не избегаю их взглядов, а, наоборот, ищу их. Я погружаюсь в глаза мужчин, чтобы зажечь в них огонь желания, вызвать трепет, о котором столько раз говорила Нет. Теперь я знаю, как пробудить искру. А моя подруга этого не видит. Она слишком занята своей любовью к негодяю, которого принимает за прекрасного принца. Что поделаешь! Я ничем не могу ей помочь. Я спасусь без нее. Этот квартал рассеет мое проклятие огнями и улыбками. И тень больше не догонит меня.

И вдруг, перед еще закрытой дверью «Розовой леди», я вижу прямую фигуру человека с маленьким чемоданчиком, полным волшебных красок.