II

Человек в маске

Ноябрь 2006 года


Память человека в маске привела его к окраине Патпонга.

Вот уже двадцать лет он старается не приближаться к этому кварталу. Он просто избегает его. Он лучше сделает крюк, чем пройдет по нему. Во-первых, потому, что это место просыпается после захода солнца. Как и сам человек в маске, Патпонг ждет прихода темноты, чтобы спрятаться в складках ее черного платья. Днем квартал спит, а ночь приветствует огнями. Как и человек без прошлого, жители Патпонга забыли о свете солнца, об утреннем пении глупой птицы, об обжигающей влажности полуденных часов, о фырчащих вереницах машин, выпускающих клубы дыма.

Многие заблудшие души осели здесь. Бедные семьи вечерами торгуют на рынке, пытаясь дотянуть до конца месяца. Мошенники продают по безумным ценам безделушки туристам.

Незнакомец замечает сумасшедшего старика, сидящего на углу ближайшей улицы, напротив самодельных лотков. Его глаза вылезают из орбит, он словно находится на грани отчаяния, он как будто ищет, за кого бы ухватиться, чтобы не упасть в пропасть, разверзающуюся перед ним.

— Нонг, Нонг[14].

Почувствовав, как когти безумца вцепились ему в его брюки, человек без лица вздрагивает.

— Нонг, Нонг, дай монетку своему предку. Маленькую монетку старику…

Старик затягивает свой речитатив, надеясь открыть кошелек прохожего, он похож на бонзу, который своим бормотанием пытается открыть ворота нирваны.

— Держи, старик.

Пять батов. Все, что завалялось в правом кармане.

— Спасибо, добрый человек. Спасибо.

Человек в маске, занятый видом несчастья, еще большего, чем его собственное, не сразу видит интерес со стороны субъектов, шныряющих поблизости в надежде заманить клиента. Он также не замечает позади себя прислонившуюся к стене знакомую фигуру, которая наблюдает за ним уже несколько минут.

— Эй, ты там!

Человек застыл. Главное, не оборачиваться. Это невозможно. Это кошмарный сон.

— Эй ты, в желтом платке! Иди сюда!

Он дрожит, его глаза по-прежнему устремлены на изможденного старика, который пытается кончиками пальцев определить, каких размеров достигло его состояние. Бежать, быстро.

— Эй, вернись!

Человек в маске бросается прочь. Маска бьет его по лицу, ей в такт стучат по асфальту шпильки позади него. Сначала ему даже кажется, что он не сможет оторваться.

Справа, в нескольких метрах от огней квартала, появляется погруженный во тьму, еще более узкий, чем сои, переулок. Человек прыгает туда и прижимается к стене, словно боясь, как бы что-нибудь не упало на него сверху. Бешеное сердцебиение мешает ему отчетливо услышать шаги женщины. Он опускает голову, чтобы не увидеть страшный взгляд из-за угла. Постепенно пульс успокаивается. Дыхание приходит в норму. Глаза обретают зоркость.

Как он мог вообразить, что способен выследить кого-то? Он давно уже прячется от людей. Долгие годы скрывается, как затравленный зверь.

Он подтягивает колени к подбородку. Так он пытался справиться со страхом в детстве. Прижать ноги к телу. Создать иллюзию того, что ты не одинок. Убедиться в том, что ночь тебя не убила.

Человек в маске осматривает пропасть, в которую свалился. Брошенные лотки. Кромешная тьма. Вдали большие здания, которые со скоростью проказы заполоняют город в последние годы. Они заслоняют небо, прячут звезды. Луна появляется только в одеянии из дыма. А нынешней ночью она вообще обходит столицу стороной.

На улице никого нет. Кроме крыс и шелудивых собак, распростершихся на асфальте и проклинающих бывших хозяев за то, что они их бросили.

Человек в маске различает поодаль лежащую на земле фигуру. Наверняка нищий, который делает вид, что умер, обманывая смерть и надеясь, что она заберет его.

Человек в маске чувствует, как усталость сгибает его плечи. Бег обессилил его. Не думая о рассвете, который скоро поднимется над ним, он медленно растягивается на асфальте, раскидывает руки по черной, зернистой поверхности и опускает веки.

Под закрытыми ресницами сразу же возникает образ высокой и тонкой женщины с жестоким блеском в глазах. Женщины, похожей на кошку.

Пхон

Октябрь 1984 года


Господин Джонс ушел на работу. Нет тоже.

Как только они покидают дом, я приступаю к выполнению своих повседневных обязанностей. С тех пор как служу у англичанина, я все время придерживаюсь четкого распорядка. Сначала убираю кухню. Я всегда ненавидел мыть посуду, поэтому я начинаю с нее. Затем подметаю гостиную, вытираю пыль, мою пол. Потом иду в спальню, мое самое любимое, наравне с кухней, место в доме. Она вся белая и похожа на святилище. Я всегда мою ноги перед тем, как туда зайти, потому что там лежит палас кремового цвета. Когда я, ни о чем не подозревая, заглянул в спальню впервые, то оставил на паласе следы. Чтобы отчистить их, я трудился целый день, весь покрытый холодным потом, таким же, что выступает у меня на коже по ночам. После того случая я принимаю меры предосторожности.

В этой комнате мне кажется, что я хожу по облакам. Палас такой мягкий. Такой нежный. Он совсем не похож на занозистый пол в проклятой хижине. А кровать… Такая широкая, что на ней могла бы спать целая семья. Я обожаю прикасаться к матрасу, трогать набитые перьями подушки, разглаживать простыни. Я встряхиваю ткань и чувствую, как она ласкает руки, как распространяет своеобразный запах господина. Аромат сна и лимонной мяты, смешанный с особыми нотами пота белой кожи. Слегка кисловатыми.

Но никогда я не осмеливаюсь лечь на эту кровать. А вот Пи Ньян не лишает себя такого удовольствия. Она сама мне об этом рассказывала. Когда госпожа Мартен уходит из дома, старая Пи любит воображать себя принцессой. Она играет в богачку, валяется на кровати и пробует на мягкость диваны. Иногда даже ворует что-нибудь из холодильника. Когда ее хозяйка это заметила, то заподозрила маленькую, умственно отсталую дочку садовника Пинга.

Я не решился бы. Я никогда не стал бы рисковать потерять работу и остаться дома один на один со своим палачом. Да и к чему представлять себя хозяином, если я не хозяин? Это придало бы только еще более горький привкус моей нищете.

Правда, я должен признаться, что иногда завидую своему хозяину. Особенно его сну. Я догадываюсь, что он глубок. Что его не нарушают кошмары. На такой кровати снятся только сладкие сны. И потом, здесь хозяин совершенно точно в безопасности. Здесь никто не шумит. Хриплое дыхание безумца не тревожит его по ночам.

Покончив со спальней, я иду на кухню, на свою территорию, и делаю ужин для господина.

Моя мать, которая ненавидела после работы готовить еще и для своих детей, научила меня основам ремесла. Однажды, когда мне было лет десять от силы, она вернулась домой и заявила: «С сегодняшнего дня ты в школу ходить не будешь. Займешься домом и кухней. Да ты, рохля, ни на что больше и не годишься!»

В то время брат, а он старше меня на шесть лет, уже работал в гараже. Приходя домой, он садился перед телевизором и вставал только к ужину. Моя мать так любила его, что не делала ему никаких замечаний. Он был ее сокровищем, настоящим тайцем. И вся домашняя работа легла на меня.

Первые дни моего обучения стали настоящей пыткой. Я обнаружил, что хижина на сваях заполнена оружием, о существовании которого я не подозревал. Я познавал предназначение каждого предмета кухонного обихода в тот момент, когда он с грохотом обрушивался на меня. Я понял, как опасно слишком горячее масло. И недожаренное мясо. А ведь я старался. И мне нравилось стоять у плиты. Потому что пусть пинками и оскорблениями, но мать обучала меня своему ремеслу, ремеслу повара. Пусть даже с ненавистью, она впервые отдавала мне что-то, что принадлежало ей: аромат, вкус, внешнее оформление блюда, которое могло стать живой картинкой с ананасами в виде корабликов, с апельсинами в форме огромных цветов. Она научила меня чувствовать разницу между имбирем и галгантом. Эти коренья любят женщины, они придают еде остроту. Мать даже приносила специально для уроков продукты с работы, из ресторана для богатых.

Даже если она била меня за пересоленные, переперченные или недожаренные блюда, я знал, что, объясняя мне азы кулинарного искусства, она отдает часть себя. Это был ее способ признать меня сыном, наследником ее знаний.

Кухня в нашей хижине совсем маленькая, и это сближало меня с ней. Вечер за вечером я проводил в тени матери, повторял ее жесты, запоминал рецепты, чтобы суметь их повторить. В точности. В противном случае меня ждало наказание.

Наградой за правильно приготовленное блюдо становился спокойный вечер. Конечно, она не хвалила меня. Оттого что она учила меня готовить, моя кожа не делалась темнее, черты лица не менялись, кровь не очищалась. Что бы ни произошло, я оставался «ублюдком», «рохлей». Но, по мере того как росло мое мастерство, оскорбления звучали все реже. Она уже не наказывала меня за хрустящие под зубами овощи. Правда, она находила другие причины для того, чтобы меня бить: я не туда поставил шлепки, я слишком долго смотрел на нее. Я нечаянно прикоснулся к ней. Она по-прежнему продолжала изливать на меня свою горечь… Потоками. Но к предметам кухонного обихода не прибегала.

С тех пор больше всего на свете я люблю готовить. Особенно у господина Джонса. Потому что кухня у него просторная. Потому что он дает мне столько денег, сколько нужно для покупки самых лучших продуктов. Потому что за спиной не стоит голодный человек и не торопит меня. Я могу спокойно слушать пение погрузившихся в масло овощей, наблюдать за томящимся в кокосовом молоке цыпленком. Я могу целый час искать цветок, спрятавшийся под кожицей помидора, или осьминога, дремлющего в плоти огурца.

Сегодня перед уходом Джонс попросил меня приготовить кхао пхат[15] и курицу под базиликом.


Убравшись в спальне, еще теплой от смешанных запахов Нет и хозяина, я беру оставленные на буфете деньги и иду на рынок.

На сои Махатлек стоят только жилые дома, поэтому мне нужно взять тук-тук[16] и поехать на рынок, на улицу, по обеим сторонам которой выложена еда. Каждый раз, когда я углубляюсь в нее, мое лицо вновь обретает способность улыбаться. Мне кажется, что я присутствую на представлении случайно приехавшего сюда большого театра. Роль декораций выполняют разноцветные прилавки. Нетерпеливые торговцы оглушительно кричат, убеждая вас в том, что у них самый лучший товар, куры, испуганные жадными взглядами покупателей, вторят им громким кудахтаньем.

Я люблю бродить между лотков, щупать фрукты, определяя качество мякоти, гладить кожицу помидоров, восхищаться букетиками кориандра. Кроме того, мгновение, в которое я наконец решаюсь и высказываю безоговорочный вердикт: «Эта курица, и никакая другая!», делает меня неумолимым судьей. Затем я наблюдаю за последствиями вынесенного приговора. Я вижу, как женщина хватает птицу, которая никогда не умела летать, но при этом упрямо бьет крыльями. Я смотрю, как торговка берет резак, покрытый кровью бесчисленных предыдущих жертв, поднимает его и резко опускает. Меня всегда изумляло, что обезглавленное тело продолжает вырываться из рук хозяина. Лапки не перестают двигаться, как будто еще могут убежать, догнать отделенную часть тела и спрятаться обратно в клетку как ни в чем не бывало.

Однажды я собрался с духом и спросил торговку: «Почему цыпленок продолжает шевелиться, он ведь уже умер?» Женщина на секунду задумалась, затем громко расхохоталась, как мой брат, когда он слишком долго танцует с желтолицей дамой, и ответила: «Эти твари глупы, мальчик мой. Потерять голову для них ничего не значит».

Если бы я не обнаружил в торговке признаки сходства с моим палачом, я осмелился бы возразить, что животное все-таки умирает. Но резак разубедил меня. Должен признаться, что вечером того дня, когда я впервые увидел эту необычную казнь, мне приснился кошмарный сон. Мать тогда еще жила в хижине вместе с нами. Мне привиделось, что она, надев покрытую запекшейся кровью юбку рыночной торговки, решительно берет в левую руку острый нож и резким, точным движением опускает его на мою шею. Во сне я продолжал жить. Мое укороченное казнью тело вставало, бежало к двери и никак не могло ее открыть.

Когда я наконец проснулся, то остаток ночи ощупывал лицо, голову и шею, убеждая себя в том, что они не пострадали во сне.

С того дня зрелище расправы над пернатыми все больше зачаровывает меня. Каждый раз, когда резак опускается, я мысленно отсчитываю, за сколько секунд умирает жертва, и иногда удивляюсь упорству птицы. Если она не сдается дольше десяти секунд, я воздаю ей почести в виде особенно тщательного приготовления. Слежу, чтобы она хорошо прожарилась.

Сегодня цыпленок держится недолго. Секунд пять максимум. Наверное, потому, что я, собираясь делать небольшое по объему блюдо, выбрал тощую птичку. Несколько разочарованный, я иду в рыбный ряд. Готовясь к запаху, царящему в этой части рынка, я запасаюсь кислородом и вдыхаю воздух большими глотками. Едкий стойкий смрад проникает вам в легкие и больше не отпускает. Жара делает невыносимой смесь зловония соленых трупов и отходов.

Я никогда не видел моря. Кажется, мой отец, фаранг, возил меня туда в детстве, но у меня не осталось никаких воспоминаний. Не понимаю, почему в памяти ничего не сохранилось. Поверьте мне, такая вонь не забывается. Если пляжи пахнут рыбой так же, как рынок, я бы это запомнил.

Смрад тут стоит такой, что даже торговцы рыбой завязывают носы и рты платками. Мне всегда кажется, что если я буду вдыхать его слишком долго, то испорчу себе обоняние и никогда уже не буду чувствовать других запахов. Поэтому я всегда набираю в легкие как можно больше свежего воздуха и лишь затем подхожу к прилавкам, заваленным рыбой с блестящей чешуей, рыбой, дышащей смертью под брезгливыми взглядами покупателей.

Я останавливаюсь перед первым лотком и ищу карликового сомика для Нок. Выбор — дело непростое. Мать еще раньше, чем колдунья, научила меня обращать внимание на глаза рыбы. Не надо брать ту, зрачок которой затуманен, а радужная оболочка покрыта слезами. Она может перевернуть вам все внутренности, поскольку она видела смерть слишком близко и поделится ею с вами. А вот с рыбой, которая словно смотрит на вас блестящими, вытаращенными глазами, вы не рискуете ничем. Я научился находить таких. Торговец часто кладет их рядом с собой, словно боится, что они начнут прыгать.

Я показываю пальцем на рыбу, в чьем взгляде, кажется, виден тот же блеск, что и в глубине глаз Нок, протягиваю несколько батов, чтобы оплатить покупку.

Я уверен в том, что колдунья будет довольна.

Как только торговец отдает сверток, я тороплюсь покинуть улочку и выйти на главную артерию города.

Свет дня меркнет. Ветер меняет направление. Становится не так жарко. Обжигающие объятия солнца превращаются в легкий ветерок. Скоро наступит ночь. Темнота позовет меня домой, в хижину, таящую тысячи опасностей. Крыша обрушится на меня, если я переступлю порог с опозданием.

Я ищу глазами свободный тук-тук. В это время дня его трудно найти. Люди заканчивают работу, устремляются на улицы, торопясь вернуться домой, к своим семьям. Многие садятся в переполненные автобусы. Во время поездки они теснятся и прижимаются друг к другу. Я, насколько возможно, избегаю общественного транспорта. Я боюсь скученности, чужих прикосновений, а больше всего — сочувствующих или брезгливых взглядов пассажиров, падающих на мою майку или жалкое лицо. Господин Джонс, наверное, догадался об этом. Он всегда оставляет мне деньги на такси. Все-таки легче вытерпеть внимание одного человека, чем целой толпы.

После двадцатиминутного блуждания по проспекту, я в конце концов нахожу свободный тук-тук. Увидев, как он направляется ко мне, я улыбаюсь. Эта маленькая тележка похожа на меня. Груда смятой жести. Соседство не сочетающихся между собой цветов. За ней тянется облако черного дыма, скрывающее задние колеса. Тележка словно летит по воздуху. Договорившись о цене, я забираюсь на заднее сиденье и чувствую, как оно проседает под моим весом. Я сразу вспоминаю об ожидающей меня хижине на сваях. О ее поскрипывании под неверными шагами брата. Я инстинктивно зажмуриваюсь. Я моргаю, силясь прогнать страшную картину. Надо сосредоточиться на полотняной, хлопающей от ветра крыше тук-тука.

— Я поеду переулками?

Я открываю глаза. Вижу вдалеке машины, запрудившие центральные улицы Бангкока.

— Да, пожалуйста.

Почему я не сказал, чтобы он ехал дальше по проспекту? Как я не подумал о бесценных минутах, которые подарила бы мне пробка? Когда тук-тук углубляется в перпендикулярные проспекту сои, я начинаю дрожать. Я понимаю, что в оставшиеся часы бесполезно пытаться сосредоточиться на овощах, красках и даже запахах, безумный взгляд брата будет преследовать меня, тело будет ощущать боль от ударов.

Докмай

Ноябрь 1986 года


Исчезнуть, как я хотела бы исчезнуть. С тех пор, как мы вышли из маленькой квартиры Нет, я повторяю это, словно мантру.

— Ничего страшного, обычное волнение, — бросает моя подруга перед выходом.

Я не знаю, как описать эту боль в сердце, это почти невыносимое ощущение, что на тебя все смотрят. И что все видят по твоей походке, что сегодня вечером твоя жизнь изменится.

— Господи, да подними ты глаза!

У меня ничего не получается. Асфальт притягивает мой взгляд. Глаза словно налились свинцом.

— Улыбайся!

«Подними глаза».

«Улыбайся».

Ей легко говорить.

Ее манера покачивать бедрами напоминает гипнотизирующее вращение лопастей вентилятора. Ее платье — бархатную занавеску, за которой скрывается коридор, ведущий прямо к наслаждениям. Ее смуглая кожа — темноту, смягченную светильником на потолке. А мое лицо похоже на белую лампу дневного света, а тело, взгромоздившееся на высокие каблуки, — на жестяной домик, который того и гляди обрушится.

— Мы почти пришли.

Сердце бешено стучит.

Откуда у Нет столько уверенности в себе? Если бы я могла украсть у нее немного.

— Ну, мы на месте.

Я резко останавливаюсь.

Мое неожиданное торможение задерживает бегущую вперед Нет, и она едва не падает. Она чертыхается. Поток проклятий срывается с ее безукоризненных губ. Но я не обращаю на них внимания. Впервые с тех пор, как вышла из квартиры, я поднимаю голову. Вывеска «Розовая леди» с горящими розовыми и зелеными буквами бросает отсветы на мое лицо.

Как и в первый раз, меня охватывает странное ощущение. Все кажется четким и расплывчатым одновременно, я словно просыпаюсь и оглядываю то, что меня окружает. Я словно чувствую себя живой. Да, именно живой.

— А… вот и вы наконец!

Старая сутенерша только что появилась у входа. В «Розовой леди» нет двери, только проход прямо под вывеской, заглянув в который различаешь цвет кожи девушек и блеск бутылок в полутьме. Женщина упирает руки в бока. Она делает укоризненное лицо, и я инстинктивно опускаю голову. Я всегда чувствую себя виноватой, если вызываю в ком-то гнев.

— Надо держаться прямо, Докмай.

Сразу после предупреждения я выпрямляюсь. И замечаю, что Нет тем временем уже зашла в бар. Она бросила меня одну.

— Ладно. Ты быстро научишься. Платье еще не совсем такое, как надо. Нужно… короче. Нужно короче, даже если эта длина больше подходит к твоему цвету кожи.

Нет хотела купить мне юбку, просто кусочек ткани, такой маленький, что он выглядел глупо. Я предпочла платье, которое открывает лишь часть икр, белых, как всякое начало.

— Давай входи.

Она поворачивается ко мне спиной. Ее каблуки стучат по полу, ее черные с серебряными нитями волосы зачесаны назад. Они покрыты лаком, собраны в плотную массу, сияющую, как зеркало. Я смотрю, как старуха растворяется в глубине «Розовой леди», мое сердце бьется так же, как в детстве в момент приближения к дому. Как и тогда, мне хочется, чтобы ноги превратились в корни, а руки — в ветви. Я хочу слиться с пейзажем и исчезнуть. Исчезнуть.

— Докмай…

Голос Нет торопит меня.

Докмай. Я — Докмай.

Мне удается держаться прямо и не опускать глаза. Когда я вхожу в бар, я чувствую, как на меня устремляются взгляды нескольких сидящих за стойкой девушек. Кто-то улыбается, кто-то нацепил маску равнодушия. Все они одеты в короткие разноцветные платья. Прямо радуга с ногами.

Я застываю посреди зала.

— А вот и наша новенькая, — бросает старуха, наливая себе стакан.

— Привет, привет.

Никаких представлений. Только более или менее дружелюбные приветствия. Более или менее пристальные взгляды.

— Ну, ты не стой там столбом. Невероятно… И где вы ее откопали?

Одна из девушек спустилась с табурета и отошла от стойки. У нее кошачьи глаза, зеленые, как изумруды. Я никогда не видела у тайцев таких глаз. Электрические глаза. Волосы спускаются вдоль шеи и падают на грудь. Они отчетливо выделяются на красном платье, облегающем безупречную фигуру. Губы цвета крови изогнуты. Улыбка полна иронии, но при этом так напоминает открытую рану, что меня бросает в дрожь. Я ощущаю исходящую от девушки… угрозу.

— Да я тебя уже видела, — говорит она, подходя ко мне.

Я отступаю. Я предчувствую опасность, поднимающуюся из глубин памяти.

Докмай. Я — Докмай.

— Ну если она с самого начала станет изображать оскорбленную девственницу, дело плохо, — бросает кошка, выпячивая грудь.

Среди девушек, облокотившихся на стойку, поднимается смех. У кого-то он пронзительный, у кого-то отрывистый, но у всех — издевательский. Я ищу глазами свою союзницу. Единственную. Нет. Но она исчезла.

— Ты мамочку потеряла? — спрашивает кошачий голос.

Хохот раздается снова.

— Кстати, мамуля тебе понадобилась бы, чтобы помочь немного. Она-то, наверное, хорошо ремесло знает, правда?

— Ньям[17] прекрати немедленно! — грохочет голос, низкий, как раскат грома.

Сначала мне кажется, что это Нет с распростертыми объятиями летит на помощь, готовясь обрушиться на мою обидчицу. Но окрик, бьющий точно в цель, не похож на пронзительный фальцет Нет. Он падает тяжело, опыт сделал его хриплым и скрежещущим. Такой тон исключает возможность пререканий. Сутенерша. Это сутенерша.

— Не обращай внимания. Ньям любит проверять новеньких на прочность.

Нет поднялась. Она наконец решила вмешаться.

Она рассказывает мне о Ньям. У нее больше всех клиентов. Она сражает поклонников наповал. Ее сердце и тело уже очень давно разлучены друг с другом.

— Избегай ее, — советует Нет. — Не приближайся к ней.

— Ах, так? Вот кто твоя покровительница. Что ж, меня это, кстати, не удивляет.

Все умолкают. В баре устанавливается тяжкая тишина. Я почти слышу, как потрескивает неоновая вывеска.

— Пойдем, Докмай, подготовим боксы.

Нет. Моя подруга-бунтарка. Которая всегда говорит то, что думает. Которая всегда защищается, когда на нее нападают. Которая ничего не боится… Она покорно опускает голову. Ее голос остается бесстрастным. Почти спокойным. Я смотрю, как она уходит к занавеске, словно волна, убегающая к горизонту. Ее мирный тон удивил меня, но в глубине души я ей за него благодарна.

— Сегодня ты учишься, — бросает сутенерша, не глядя на меня.

Я сижу в конце стойки, подальше от других девушек, особенно от Ньям и ее язвительных речей. Нет устроилась с левой стороны от меня, ее тело служит мне щитом.

— Ты слышишь, Докмай? Поможешь мне обслуживать клиентов. Из бара сможешь наблюдать, как работают другие девушки. Начнешь завтра.

Я чувствую, что все на меня смотрят, и прислоняюсь к стойке, чтобы унять дрожь.

— Но это не значит, что сегодня ты будешь отдыхать, — холодно продолжает старуха. — Давай шевели булками, иди ко мне. Мы открываемся через десять минут.

Я вскакиваю. И забываю об одной детали. Я на каблуках. Я едва не вытягиваюсь во весь рост на полу и цепляюсь за Нет. Хохот. Боль в сердце.

— Да осторожно ты, черт!

Моя подруга. Моя союзница раздражается и тихо меня отчитывает. Я чувствую, что от неуклюжего движения мой новый образ рассыпается. Уверенность в себе тает. Я недостаточно сильна. Я недостаточно смела. Я выпрямляюсь, выскребая со дна души остатки гордости.

— За баром пить нельзя. Если только клиент не угостит тебя коктейлем. Тогда не наливать в стакан спиртного. А уж тебе особенно. Ты и так еле на каблуках стоишь, так что…

Смешки профессионалок, с которых я должна брать пример. Вечер будет тянуться долго.

— Здесь у нас виски. Там — водка…

Сутенерша перечисляет странные, незнакомые, непроизносимые названия. Херес, ром, текила, джет двадцать семь, кюрассо. Она говорит о коктейлях, о смесях. Она показывает, как добиться гармонии цвета напитков, как смягчить горло, чтобы ублажить тело. Старуха уверенно манипулирует бутылками, которые пускаются в пляс под ее руками. Мне кажется, что я попала в логово колдуньи.

— В любом случае, я буду рядом. Не волнуйся. Всем девушкам требуется какое-то время для того, чтобы выучить названия спиртных напитков.

В первый раз с тех пор, как я вернулась из боксов, старуха смотрит прямо на меня своими желтыми глазами. Они ободряют меня, они помогают распрямиться.

— Ньям, иди открывай!

Кошка спрыгивает с табурета. Она грациозно вытягивает ноги, длинные и тонкие, как бамбуковые стебли. Направляясь к выходу, она едва заметно поворачивает голову в мою сторону, ее кроваво-красные губы искажает усмешка. «Видишь? — словно бы говорят они мне. — Ты никогда не сможешь ходить так, как я».

На этот раз стрела не достигает цели. Старуха стоит рядом со мной и помогает не дрогнуть. Мне удается даже выдержать зеленый взгляд.

Лучи близкого вечера лежат на полу, словно указывая путь, по которому вскоре должны будут проследовать клиенты. Некоторые девушки, до того сидевшие у бара, встают и идут к витрине, к входу. Они начинают, словно играя, изгибаться и потягиваться. Они выпячивают грудь, ягодицы, вытягивают шею, поднимают волосы на затылке, предлагая себя клиентам. Вскоре к ним присоединяется Нет, тело которой как будто танцует. Настоящий спектакль.

— Надо уметь дать понять клиенту, что ждет его внутри, — шепчет сутенерша, словно открывая секрет.

Я наблюдаю, пытаясь впитать в себя позы девушек. Потому что завтра, да-да, завтра, мне придется, подобно им, делать прямые линии своего тела изогнутыми.

— Посмотри на Ньям. Никто не умеет так заинтересовать клиента.

Ньям стоит слева от входа. Боком. Ее правая нога, прямая, как струнка, остается в тени. Левая освещена желтым лучом заходящего солнца и красным неоновым светом «Розовой леди», колено слегка согнуто. За полуоткрытыми ярко-красными губами виднеются белые зубы… Блестящие зубы. Ее зеленый взгляд смягчился. Он больше не обжигает. Он льется на прохожих. Ньям. Теперь я понимаю значение ее имени. В ее глазах плещется вода, внушая желание освежиться.

— Ну что я говорила?

Подходит клиент. Европеец с седыми волосами и обожженным солнцем красным лицом. Белая шерсть покрывает его грудь и поднимается к шее. Настоящая шкура. Он улыбается Ньям.

— Готовься. Сейчас начнется.

Старуха словно объявляет начало боксерской схватки. Клиенты прибывают. Высокие, маленькие, белые, азиаты. Их так много, что я вынуждена прекратить наблюдение и заняться звякающими бутылками. Музыка становится громче, гул голосов тоже. Ритмичный шум постепенно заглушает стук моего сердца, бьющегося в виске. Мои руки мелькают, они переворачивают стаканы, нарезают фрукты, ласкают кусочки льда. Я вслушиваюсь в заказы и в следующие за ними инструкции сутенерши.

— Текила санрайз.

— Текила, апельсиновый сок и гренадин. Не забудь лед! Улыбайся клиенту, черт тебя дери!

Я быстро теряю контроль над ситуацией и изо всех сил пытаюсь этого не показать. Стараюсь придать телу такую же позу, как у старухи. Отвечать клиентам так же, как это делает она. Склоняться к посетителям. Чуть-чуть. Как ива, которая слегка вытягивает ветки, чтобы почувствовать ветерок. Улыбаюсь так, чтобы на лице появились морщинки радости, самые красивые.

Пока не раздается голос.

Голос мужчины, который не знает Докмай, но хорошо знает меня. Гром барабана. Рев хищника. Кошмар, который меня убил.

— Виски. Двойной, пожалуйста, Нонг.

Он нажимает на слово «Нонг». Чтобы вызвать у меня дрожь. Чтобы показать мне, что он меня узнал. Несмотря на другую одежду. Несмотря на другое имя, несмотря на другую работу.

Моя рука неожиданно начинает трястись, за ней и все тело. Мне не нужно поднимать глаза, просить клиента снять галстук, рубашку и повернуться, я знаю, что татуировка на его спине изображает тигра.

Загрузка...