Таймыр, Нью-Йорк, Африка... (Рассказы о странах, людях и путешествиях)

Разные меридианы и параллели пересечены маршрутами путешественников, о которых рассказывает первая часть книги.

Странствовали они в разные времена. У них несхожие характеры. С железным упорством много лет прокладывал во льдах путь честолюбивый Роберт Пири, стремясь первым достичь Северного полюса. Во что бы то ни стало, любой ценой — первым! А герой рассказа «На «Острове метелей» Георгий Ушаков, посвятивший свою жизнь Арктике, равнодушен к личной славе. Он готов на любые жертвы ради людей, доверившихся ему.

Поразительны и смертельно опасны приключения Арминия Вамбери в пустынях Средней Азии. Но и снежные пустыни Таймыра, где едва не погиб Александр Миддендорф, столь же притягательны для смельчаков. Стремление познавать мир, стирать его «белые пятна» — вечное стремление человека с незапамятных времен до космической эры…

Зов Таймыра

Мы едем в Норильск. — Портрет бородатого человека. — Надпись на карте. — Докторская шапочка и охотничья шляпа. — У лодки Харитона Лаптева. — Аргиш уходит в тундру. — Здесь жили мамонты. — В ледяной ловушке. — О чем рассказал Тойчум

Все было решено заранее.

Шестнадцать лет — серьезный рубеж для мужчины. Мы отметим его поездкой в Сибирь. Будем путешествовать вдвоем по моим родным местам. Вместе поклонимся земле предков.

Осенью 1970 года сын гордо, даже несколько надменно протянул мне новенький паспорт. Лиловая гербовая печать удостоверяла, что еще один москвич расстался с детством.

— Ну что же, Никита Георгиевич, начнем помаленьку готовиться, — сказал я. — Выберем подходящее время, и…

И вот за окном вагона — белый каменный знак: граница Европы. Он мелькнул среди ельников, среди скошенных полянок. Азия же началась скалами над пристанционным поселком и песней про Ермака, которая загремела в вагонных репродукторах.

Перевалив Урал, поезд помчался по сибирским равнинам, потом стал петлять среди таежных сопок. Он высадил нас на берегу Енисея и унесся дальше, к Тихому океану.

Мы побывали сначала в верховьях реки. С горной дороги любовались молодым Красноярским морем. В глубине ущелий его заливы были узки и дики, как норвежские фиорды.

Никите хотелось поскорее на Север, в удивительные края незаходящего летнего солнца и вечномерзлой тундры. Его манил Таймыр, о котором он много читал и слышал.

Я знаю Енисей с детства. В молодые годы две навигации ходил по нему в команде теплохода. Прошел енисейские плесы недавно, летом 1967 года. Путешествие с сыном — мой двенадцатый дальний рейс в низовья реки.

Он начался у речного вокзала Красноярска. В теплый хмурый день ледяная вода, охлажденная в стометровых глубинах Красноярского моря, по-зимнему курилась паром. Навстречу шли полупароходы и полубаржи: борта скрывала белая вата, виднелись только трубы и мачты.

Потом был Казачинский порог. Судно, подхваченное потоком вспененной воды, промчалось меж гряд скользких камней.

Когда мы «разменяли» первую тысячу километров от Красноярска, вечерняя и утренняя заря сошлись в ночном небе. Ветер, подувший с Северного Ледовитого океана, принес первые желтые листья. Радио сообщило о жаре в Москве.

Недреманной белой ночью судно подошло к поселку Бор. Дома из свежих бревен желтели на высоком яру. Пристани не было: еще не успели расчистить от подводных камней подходы к берегу.

Загремела якорная цепь. Матросы в спасательных жилетах попрыгали в шлюпку — волна тут крутая, с ней не шути. Приняли чемоданы, ящик с телевизором. Потом спустились пассажиры. Последним — рыбак с пятью ездовыми псами. Без собак и сегодня здесь трудно: больного зимой к самолету — на собаках, дров привезти — на собаках, на охоту — с собаками…

Когда мы были уже возле Полярного круга, Никита ворвался в каюту:

— Давай скорей! Там такое… Да скорей же! Капитан зовет!

Я поднялся на мостик.

Скрытое тучами ночное солнце вдруг выбросило вверх, в их плотную синь, купол золотого, совсем не закатного пламени. В рубке было человек шесть, насмотревшихся на речные закаты и восходы, но никто прежде не видел ничего подобного. Будто там, у горизонта, произошла неведомая космическая катастрофа. Стали вспоминать, что неподалеку от этих мест когда-то упал знаменитый Тунгусский метеорит.

Да, было для Никитки много нового, необычного в этом путешествии. Чего стоил, например, диплом, где был изображен белый медведь в боярской шубе, а сургучная печать Полярной звезды удостоверяла, что землепроходец такой-то через линию, именуемую учеными мужами Северным Полярным кругом, в Арктику переступил и часть крови своей тунгусским комарам безропотно, послушно отдал…

В заполярном порту Игарке мы шагали по бетонным плитам, положенным на улицах в топь тундры, и наблюдали погрузку иностранных морских кораблей, пришедших за сибирским лесом. В Дудинке искали дом полярного следопыта Никифора Бегичева, ели свежую оленину, провожали на вертолетной площадке геологов, улетавших в тундру на разведку газовых месторождений.

А потом поезд заполярной железной дороги доставил нас из Дудинки в Норильск… и кончился Таймыр, кончился Север!

— Как в Москве, только всё меньше, — твердил разочарованный сын.

Я говорил, что это как раз и замечательно — ведь вон куда забрались, а попали в большой, благоустроенный, красивый город. Верно: и здесь высотные дома, как в Москве, но ведь стоят-то они на сваях, забитых в толщу вечной мерзлоты. Никитка кивал головой, однако добавлял:

— А в Игарке интереснее. Какой же здесь Таймыр? Видишь, плавательный бассейн, как у нас на Ленинградском проспекте. И гладиолусами везде торгуют.

В норильском музее Никитку рассмешил литой ключ необыкновенной величины, под котором прогибался столик. Этим символическим ключом новоселы «открыли» дверь квартиры в Солнечном проезде: именно там в числе прочих квадратных метров оказался миллионный, построенный для норильчан.

Миллион, впрочем, Никитку ничуть не удивил. Его занимало другое: смог бы он «выжать», этот ключ одной рукой?

И уж конечно, мой сын не обратил никакого внимания на большой портрет пожилого бородатого человека, под которым была всего одна строка: «А. Ф. Миддендорф (1815–1894)». Норильчанам не требовалось пояснять, почему этот портрет висит на почетном месте.

Впервые я увидел имя Миддендорфа в начале тридцатых годов. Именно увидел. Меня, начинающего геодезиста-изыскателя, определили к картографу Нилу Сушилину. Он составлял для Географического общества карту Таймыра. В те годы на полуострове оставалось немало «белых пятен». Некоторые речки приходилось обозначать приблизительным голубым пунктиром — никто не знал точно, как они текут. Су-шилин чертыхался: Таймырское озеро, по данным одной экспедиции, было едва не вдвое больше, чем определила другая.

Вот тогда-то я и прочел выведенную тонким чертежным пером надпись на карте полярных окраин Таймыра: «Залив Миддендорфа».

А шесть лет спустя мне довелось побывать там, где проходил маршрут знаменитой Таймырской экспедиции путешественника. На месте нынешнего Норильска тогда стояли лишь бараки и палатки. Таймыр оставался еще малообжитым, а местами почти таким, каким его застал Александр Федорович Миддендорф, и это помогает мне теперь легче представить пережитые им злоключения и невзгоды.

Он родился в Петербурге вскоре после изгнания Наполеона из России.

Его отец, Федор Иванович, был профессором, а позднее директором педагогического института.

На лето семья уезжала в Прибалтику. По дороге навещали родственников в Ревеле — так тогда назывался Таллин. Ратуша с фигурой старого Тоомаса на шпиле, старинные каменные башни «Длинный Герман» и «Толстая Маргарита» возвышались над узкими улицами средневекового города, где нетрудно было вообразить себя странствующим рыцарем.

А потом пылила дорога, пересекающая край лесов и тихих озер. Повозка въезжала в ворота усадьбы — и начинались радости деревенского лета.

Мать Саши до замужества была простой эстонской крестьянкой. Жена профессора на рассвете ходила доить коров. С мальчиком не нянчились. Он, как и деревенские ребята, бегал босиком до первых заморозков.

Когда Саше исполнилось десять лет, отец подарил ему ружье — не игрушечное, а охотничий дробовик хорошего боя. Мальчик пропадал с ним в лесах и болотных топях.

— Ничего, пусть растет на воле, ближе к натуре, — говорил отец. — Будет мужчиной. А паркетных франтиков и без него предостаточно.

Саша зачитывался книгами о путешественниках. Это давнее и обычное мальчишеское пристрастие. Но в отличие от многих читателей таких книг, он испытывал себя, проверял: смог бы сам выдержать передряги, в которые попадали книжные герои? Уходил в лес без куска хлеба, пек на костре коренья, стрелял дичь. Как-то сам смастерил лодку. Пробовал переплывать реку в одежде, с ружьем, не сняв тяжелых охотничьих башмаков. Бродил без дорог, по компасу и карте до тех пор, пока не подкашивались ноги.

Александр Миддендорф после гимназии окончил педагогический институт. Но вскоре почувствовал, что ему по сердцу иные пути.

Поехал в Дерпт, нынешний город Тарту, и поступил там на медицинский факультет знаменитого университета. Однако в университетской библиотеке, где хранились первопечатные книги XV века, он часто просиживал не над медицинскими трактатами, а над сочинениями географов древности.

На заглавном листе диссертации Александр Миддендорф, к удивлению профессоров, написал изречение немецкого поэта и натуралиста Адельберта Шамиссо, который, отдавая должное докторской шапочке, выражал желание обменять ее на удобную охотничью шляпу. Будущий врач как бы намекал, что медицина для него всего лишь помощница в будущих странствиях и путешествиях.

Молодой доктор отправился за границу. Он слушал лекции в немецких университетах. Среди его наставников были крупный польский орнитолог Глогер и чешский ученый Пуркинье. Вернувшись на родину, Миддендорф стал преподавать зоологию в Киевском университете.

Однако страсть к путешествиям по-прежнему владела им. Ехать, непременно ехать куда-нибудь! Куда — это не имело для него большого значения.

— Я охотно отправлюсь в центр Африки и к Ледовитому океану, в Пекин и к подножию Арарата, — говорил он друзьям.

Русский академик Бэр взял его в северную экспедицию. Миддендорф пересек Кольский полуостров пешком, и так легко, будто это была не тундра, а холмы Эстонии. Он проявил незаурядные способности к научной работе. Вскоре после возвращения его назначили профессором зоологии.

Тем временем Академия наук разработала план трудной экспедиции в Сибирь. Его выполнение ученые поручили Миддендорфу и так обосновали свой выбор: «Он и по своим познаниям и по навыку к телесным напряжениям и решительности характера не оставляет ничего больше желать».

Миддендорф должен был проникнуть в самую глубь неведомой Таймырской земли для изучения полярного климата и для разрешения споров о вечной мерзлоте. Напутствовал его академик Бэр:

— До вас, любезный Александр Федорович, там побывали лишь Лаптев и Челюскин. Внимательно изучите путевые журналы сих героев Великой северной экспедиции. Они не столь подробны, но ничего другого у нас нет. Таймыр пока едва ли не единственное большое пространство Российской империи, о котором мы знаем меньше, чем о берегах Амазонки. Вам двадцать семь, вы полны жажды деятельности при свежести сил, вас влечет даль — кому, как не вам, пускаться в путешествие на ледяной север?

Таймырская экспедиция покинула Петербург осенью 1842 года. Но при слове «экспедиция» на этот раз не представляйте себе большую группу людей в дорожных костюмах, множество ящиков и тюков со снаряжением. Нет, вся экспедиция Миддендорфа состояла из него самого, обрусевшего датчанина лесничего Тора Брандта и эстонца Михаэля Фурмана, умевшего вести метеорологические наблюдения и весьма искусно изготовлять чучела птиц и зверей. Уже в Сибири присоединился к ней молодой топограф Ваганов, ставший товарищем и ближайшим помощником Миддендорфа.

Сначала на лошадях без малого пять тысяч верст до Енисея, потом к северу дорогой золотоискателей, затем по торосам замерзшей реки — и в феврале 1843 года путники увидели на высоком обрыве деревянную колоколенку. То был утонувший в снегах заштатный городок Туруханск, откуда еще землепроходцы топтали тропы в «землицы незнаемые».

По их следам, где на собаках, где на оленьих упряжках, добралась наконец экспедиция до Дудинки, последнего селения на Енисее. И тут слег Фурман: корь! Говорили, что болезнь непрошеной гостьей пожаловала на Таймыр, в становища кочевников.

Корь прилипчива, заболел один — переболеют все. А задерживаться в Дудинке нельзя ни дня: весна торопит. Выручай, докторская шапочка!

Ящики на санях, обшитые оленьими шкурами, превратились в походную больницу. Бывали дни, когда на ногах оставались только Миддендорф да Брандт, и все же олений караван упрямо продвигался к Пясинскому озеру.

В тундре ему повстречался Тит Лапту ков, ссохшийся, но еще крепкий старичок лет семидесяти, похожий на сказочного гнома. Он прожил всю жизнь на Таймыре, знал языки кочевников — о таком проводнике можно было только мечтать.

Лаптуков повел караван от одного стойбища кочевников к другому. Но никто не встречал гостей у входов в чумы, занесенных сугробами.

Глаза, привыкшие к белизне тундры, сначала различали внутри только угли костра. В полутьме слышались стоны. Кочевники тяжело переносили корь, для некоторых она оказывалась смертельной.

В одном чуме Миддендорф увидел фигуру в странном одеянии, украшенном медными побрякушками. Шаман, почитаемый кочевниками знахарь и колдун, не обращая внимания на незнакомцев, кружился, что-то бормоча и ударяя в бубен. Его движения всё ускорялись, он стал подпрыгивать, словно одержимый. Старик Лаптуков прошептал:

— Болезнь изгоняет…

Шаман бросил в очаг горсть какого-то порошка. Смрадный дым наполнил чум. Колдун хрипло выкрикивал заклинания, на губах пузырилась пена. Еще секунда — и он упал, обессиленный пляской.

— Верно это, будто за свои кривлянья такие вот мошенники забирают у бедняков последних оленей?

Лаптуков подтвердил. Но ему было явно не по себе: похоже, что он и сам побаивается шамана.

Колдун, приоткрыв глаза, следил за незнакомым человеком, который склонился над мечущимся в жару мальчиком. Едва тот поднес ко рту больного лекарство, как шаман, проворно вскочив, оттолкнул его руку.

С горячностью молодости Миддендорф едва не влепил колдуну хорошую затрещину, но вовремя сдержался: так больным не поможешь. Он обернулся к Титу Лаптукову: надо сказать шаману, что русский своим зельем лишь усилит его волшебные чары. А плату за исцеление пусть тот забирает себе…

Была середина апреля, когда экспедиция вышла к четырем курным избам становища Коренного Филипповского. Миддендорф попытался нанять оленей, чтобы двигаться дальше на север.

— Подожди, — ответили ему, — вот скоро начнем кочевать, пойдешь с нами.

Становище находилось почти на 71-й параллели, у границы лесотундры. Чтобы не пропадало зря время, взялись за походный бур. Он с трудом проникал в твердую, как камень, землю. Пробурили три сажени, потом пять сажен — по-прежнему неподатливая мерзлота.

— Когда же земля успела так промерзнуть? — удивлялся Ваганов.

— Быть может, за тысячи лет, — отвечал начальник экспедиции.

Ему вспомнились ученые споры. Леопольд фон Бух объявил решительно ненадежными и невероятными известия, будто существуют места, где на глубине нескольких футов от поверхности земля не оттаивает даже в летнее время. Немецкий естествоиспытатель не хотел верить рассказам каких-то сибирских казаков.

Да чтобы оттаял тот слой, который они только что пробурили, нужна жара Сахары! А как глубоко он простирается? Может, на десятки сажен!

Ожидая весеннюю перекочевку, Миддендорф в погожие дни разъезжал по тундре.

Однажды оленья упряжка вынесла его к берегу Хатангского залива. Он узнал эти места, описанные участниками Великой северной экспедиции.

А что чернеет у берега? Старая лодка. Очень старая, теперь таких не делают. Сохранилась не только обшивка, но даже смола и гвозди.

Долго простоял над ней путешественник.

То была лодка Харитона Лаптева, пролежавшая здесь сто два года.

Да, в XVIII веке Россия исследовала Север с достойным размахом и смелостью. Почти шестьсот моряков, врачей, ученых, геодезистов, рудознатцев проникли к ее полярным окраинам. На огромном побережье Северного Ледовитого океана, от Печоры до Колымы, они боролись со льдами, мерзли в дымных зимовьях, хоронили товарищей, погибших от цинги и лишений. И выполнили свой долг, обследовав и положив на карту самые недоступные места материка. Поистине Великая северная экспедиция!

Может, на этой лодке, брошенной на берегу залива, не раз ходили Харитон Лаптев и Семен Челюскин, чьи походные журналы Миддендорф знал почти наизусть.

Могучая Лена летом 1739 года вынесла их корабль в океан. От ленского устья они повернули на запад. С великими трудностями смог пробиться бот «Якутск» до мыса, где Лаптев записал в дневнике: «У сего мыса стоя, видели морских зверей, великих собою, подобных рыбе — шерсть маленькая, белая, яко снег, рыло черное. По-здешнему называют белуга». Лаптев описался: не «белуга», а «белуха».

К зиме «Якутск» вернулся вот сюда, в этот Хатангский залив. Зимовка была невыносимо тяжелой. Лаптев часто слышал от матросов «неистовые и нерегулярные слова».

На следующую осень «Якутск» раздавили льды. Вода заливала палубу, когда Лаптев и Челюскин сошли на лед последними. Это было за 75° северной широты. Надвигалась полярная зима, а над моряками вместо крыши было холодное небо, постелью служил влажный мох, пищей — кислые ягоды тундры да ржаные сухари.

И все же они через тундру пошли не к жилью, не к селениям, а к побережью, куда льды не пропустили корабль. Потеряв надежду пробиться, вернулись в Туруханск. А декабрьской темной порой, в пятидесятиградусные морозы, когда человек слышит шорох своего дыхания, железо становится хрупким и птица мерзнет на лету, Челюскин с тремя солдатами, оставив занемогшего Лаптева в Туруханске, снова отправился к северному краю материка. Он пересек весь Таймыр и через пять месяцев достиг мыса, за который не пробился «Якутск». Пошел дальше вдоль побережья, пересек 77-ю параллель. На всем материке не было тогда человека, который проник бы севернее его. И в мае 1742 года Семен Челюскин, железный штурман с деревянного корабля, достиг крайней северной точки Азии!

Лаптев и Челюскин положили на карту тонкую полоску берегов Таймыра. Они начали, другие продолжат. Но много ли сделают одиночки в просторе, перед необъятностью которого невольно испытываешь робость?

Прежде всего надо будет пройти к Таймырскому озеру. Кочевники-ненцы не любят те места, говорят, что камни там острее ножа, подошвы из лучшей кожи рвутся за один день, а оленям негде добывать корм. Но обследовать озеро нужно во что бы то ни стало…

Миддендорф вернулся на становище.

Кочевники ладили нарты, чинили упряжь; женщины костяными иглами шили из оленьей замши летнюю одежду: скоро в путь!

Терпеливый Ваганов с помощью Тита Лаптукова тем временем выспросил кочевников о предстоящем пути. Было похоже, что он подходит к реке Таймыре. По ней, наверное, можно спуститься к озеру. Хорошо бы запастись лодкой. Без промедления взялись за дело, и Миддендорф немало удивил казаков: глядите-ка, топором орудует не хуже мужика!

Перед походом начальник экспедиции собрал спутников:

— Мы начинаем дело, небезопасное для жизни. Заболевший останется один, где бы это ни случилось, и будет ждать, пока остальные вернутся к нему на обратном пути. Только так мы можем достигнуть цели.

Он уже ранее замечал, что Брандт и Фурман расположены скорее к спокойной оседлости, нежели к рискованным путешествиям.

— Мы обойдемся без лишнего риска, — продолжал Миддендорф. — Вам, Брандт, — вы у нас часто прихварываете — и вам, Михаэль, лучше остаться здесь для метеорологических наблюдений.

Брандт возразил: ради служения науке он готов идти на любые лишения и даже на смерть. Но его без труда убедили, что интересы науки требуют присутствия такого опытного человека именно здесь, на этом становище. А Фурман спокойно займется своими зверями и птицами.

Уплотненный ветрами снег был похож на застывшую морскую рябь. Далеко по тундре растянулся «аргиш» — олений караван. Девять саней заняла экспедиция: остов лодки, разные приборы, провиант и даже немного дров — кто знает, найдется ли возле озера топливо.

Над весенней тундрой постоянно боролись холодные и теплые воздушные течения. Когда исчезал синевато-серый туман, в необыкновенно прозрачном воздухе крохотный бугорок был виден чуть не за версту. Карликовые даурские лиственницы, самые морозостойкие деревья земного шара, казались лесными исполинами.

Как-то на привале Миддендорфа привлек холм, с которого можно было осмотреть местность. Это рядом, он успеет вернуться раньше, чем доварится похлебка. С ним пошел один из казаков. Лыжи легко скользили по насту. Через несколько минут оба были на холме.

Внезапно ветер принес густой туман. Миддендорф вовремя заметил направление на лагерь. Через минуту его уже скрыла белая завеса. Чтобы проверить себя, Миддендорф на ходу подносил к глазам подзорную трубу. Внезапно совсем близко мелькнула палатка и сани возле нее.

— Скорее, лагерь рядом!

Оба помчались туда что было сил, но палатка растаяла бесследно. Уж не проскочили ли они сгоряча мимо лагеря?

Повернули обратно. Лагеря не было.

Не раз случалось, что идущие впереди оленьи упряжки начинали дрожать и как бы приподниматься над снежной поверхностью. Однажды в воздухе закачался олень, перевернутый вверх ногами. Тогда этот мираж позабавил всех. Но теперь…

Снова и снова меняя направление, бродили двое по тундре, падая и опять поднимаясь. Ветер тотчас заметал следы.

Минул час, другой… пятый… Мглистая полутьма рассеялась, туман из лилового стал перламутровым. От снежной белизны рябило в глазах.

Прошло еще несколько часов. Обессиленные, голодные, они повалились в снег. С трудом приподнявшись, казак в сотыи раз поднес к глазам подзорную трубу, огляделся и радостно вскрикнул.

Миддендорф выхватил у него трубу. В молочном кружке вздрагивала, плясала близкая палатка.

Они наконец доползли до нее. Кончался двадцать третий час их непрерывных блужданий.

Еще на зимнем становище было условлено, что часть кочевников, ушедших раньше других, устроит на речке Новой промежуточный лагерь.

Но Миддендорф застал там семь могил, двадцать восемь больных и лишь одного здорового. Пришлось снова надевать докторскую шапочку…

Однажды оленьи упряжки вышли на невысокий берег Верхней Таймыры. Река была еще покрыта льдом. Последний ненец расстался здесь с экспедицией.

— Плыви по реке, приплывешь в озеро, тут близко, — напутствовал он. — А лучше оставайся, кочуй с нами. Лечить нас будешь. Хороший чум тебе дадим, олешек.

— Что это за место? — спросил Ваганов. Он наносил на карту все речки и холмы, записывал их названия.

— Мы зовем Сяттага-Мылла. Оставайся и ты, будешь доктору помогать, дадим и тебе маленько олешек.

В Сяттага-Мылла стали ждать ледохода. Весна на Таймыре сырая, туманная. Солнце светило тускло, как свечка в парной бане. Вокруг него расплывались огромные радужные круги. Пересекаясь между собой, они светились пятнами «ложных солнц». Это солнечные лучи преломлялись во множестве ледяных кристалликов, носившихся в воздухе.

Только к середине июня пожаловала наконец настоящая таймырская весна. Ноги вязли в раскисшей глине. Веселые пуночки прыгали по проталинам, появились голосистые лапландские подорожники, вслед за ними потянулись косяки гусей. Крики куропаток не затихали солнечными ночами. Под прозрачной корочкой льда ожили первые растения; и вот уже среди ноздреватого, подтаявшего снега распустились желтые бутоны сиверсии — розы Таймыра.

Полая вода унесла лед. 30 июня спустили в реку лодку, названную «Тундрой», привязали к ней легкий челнок. Плыли быстро, удивляясь, как несколько теплых дней позеленили защищенные от ветра берега; следом за сиверсиями зацвели голубые камнеломки, красные армерии. Хвалили реку: лишь однажды она основательно встряхнула «Тундру» в пороге, а затем вынесла к Таймырскому озеру.

Оно расстилалось свинцово-угрюмое, пугающее бескрайностью. Вдоль берегов тянулись мощные валы из гальки, нагроможденные льдом.

Хорошо бы сразу плыть дальше, да надо было возвращаться за остальным грузом: первый рейс сделали налегке. А пока привезли всю кладь, погода испортилась, шторм гнал по озеру такие волны, что в открытом месте «Тундре» могло и не поздоровиться.

Перебрались к ближайшему острову. Вокруг — безымянные горы, заливы и острова, неизвестные даже кочевникам Таймыра. Под какими названиями нанести их на карту?

Дать имена знаменитых астрономов и натуралистов? Наверное, такой чести достойны и наиболее почитаемые профессора университета, где, возможно, уже забыли студента Александра Миддендорфа.

И на карте, составленной Вагановым, появились острова Купфера, Струве, Федорова, Савича, Бетлинга, мыс Ленца, полуостров Гофмана. Профессор Гофман, у которого Миддендорф слушал лекции по геологии, сам был известным путешественником, много странствовал по Сибири и совершил кругосветное плавание.

То отбрасываемая встречными ветрами, то выталкиваемая боковыми на берег, «Тундра» много дней тащилась вдоль западного побережья озера. Но вот наконец и пустынный залив, где вода медленно текла на север. Только там мог быть исток Нижней Таймыры, уходящей из озера к океану.

Экспедиция знала теперь больше, чем кто-либо, о природе Таймыра, его климате, почвах, животном и растительном мире. Не разумнее ли было без промедления повернуть назад? Ведь люди сильно измотаны.

Чего стоили хотя бы ночевки в комариной тундре! Миддендорф попробовал спать в одежде кочевников, сшитой из шкуры оленя. Утром на руке красная татуировка повторила орнамент вышивки: комары проникли хоботками во все отверстия, оставленные вышивальной иглой!

Сон не освежал людей. Они просыпались с распухшими веками, одутловатыми лицами. Миддендорф вспоминал Гумбольдта, говорившего, что он в любой момент готов променять сибирских комаров на самых кровожадных москитов реки Ориноко.

Правда, «комар-пора», как называют ее кочевники, кончалась. Днем над тундрой летали бабочки, а по ночам под ногами хрустел ледок. Птицы тянулись на юг, в теплые края.

Так не поспешить ли следом за ними? И все же, зная, что риск велик, даже очень велик, начальник экспедиции решил идти дальше. Его манило близкое побережье океана… Стоит только спуститься по Нижней Таймыре — и вот он, полярный фасад Сибири. Ради этого стоило рискнуть!

В начале августа быстрое течение Нижней Таймыры подхватило лодку. Она то скользила над глубокими омутами, то царапала днищем гальку перекатов, то черпала бортами воду в порогах.

Глубокая пещера, темневшая среди скал, привлекла внимание Миддендорфа. Он присмотрелся:

— Давайте к берегу!

Это могла быть пещера, в которой Харитон Лаптев укрывался при переходе через Таймыр после гибели корабля. Голодные собаки еле тащили нарты, он жестоко страдал от снежной слепоты, но все же пересек замерзшее озеро и пошел по Нижней Таймыре к океану, навстречу Челюскину. Только вперед, только к цели, без сомнений и колебаний!

У входа в пещеру запылал костер: Таймыр напомнил о близкой зиме изрядным ночным морозцем. Внутри не нашли никаких следов человека. Но вскоре Ваганов, собиравший на берегу топливо, увидел мамонтовый бивень, распиленный на три части. Рядом лежал лошадиный череп, обгоревшие головни, старое топорище.

— Лаптев! — уверенно сказал Миддендорф. — Его лагерь.

— Да, может, вовсе и не он? — возразил Ваганов.

— А череп? Ведь с Лаптевым были якуты, охотники до конины. Но как сохранились щепки и головни в этом климате! Будто и не пронеслось над ними столетие.

А потом с лодки увидели береговой обрыв, из которого торчали исполинские кости. Ваганов так круто повернул «Тундру», что она едва не перевернулась. Выскочили на берег. Только Тит Лаптуков остался в лодке: он считал продолжение похода глупостью людей, не знающих, что такое таймырская зима, и всем своим видом выражал презрение к их суете.

Миддендорф внимательно осмотрел место, где река, размыв грунт, обнажила часть скелета мамонта. Отличный экземпляр. Как украсил бы он петербургский музей!

— А может, попробуем откопать? Хотя бы череп, — предложил Ваганов.

— Нет, такой подвиг нам не по силам. Мерзлота тверда. Да и как мы увезем кости?

Грунт у ребра мамонта был темно-бурым, рыхлым, жирным. Неужели остатки мамонтового мяса? Ваганов взял щепотку, растер между пальцами, понюхал: да, похоже, что так.

— Ясно, что грунт еще не был мерзлым, когда это чудовище попало в него, — сказал Миддендорф. — Мамонты жили десятки тысячелетий назад. Мерзлота в здешних местах им ровесница.

На карте появился Яр мамонтов, а в лодке — зуб ископаемого.

И вот наконец «Тундра» миновала большой остров. За последним мысом открылся взбаламученный морской залив. Они были у цели!

Мыс, сторожащий вход в Таймыру, Миддендорф назвал именем своего верного товарища. Смущенный Ваганов нанес на карту мыс Ваганова.

В три часа утра 13 августа 1843 года «Тундра» причалила к скалистому острову. Его омывали уже воды Ледовитого океана. На острове обнаружили развалины избушки, сложенной из плавника, — еще один след Великой северной экспедиции.

Шумел прибой. Море было чистым: сильные ветры отогнали льды на север. Очень далеко над тундрой чуть синели отроги хребта Бырранга.

Бледное, затуманенное солнце освещало редкие пятна мхов. Тундра с желтыми, уже умершими травами напоминала лист серой бумаги, испачканной грязными, серо-бурыми пробами кисти живописца.

Старик Лаптуков высматривал белых медведей. За их клыки таежный охотник ничего не пожалеет. Просверлит клык — и на шею: ведь страшные зубы «дядюшки» — белого медведя — отпугивают его бурого «племянника», и тот не нападает на человека…

Суля снегопад, ползли сизые тучи. Казалось бы, уж теперь-то надо немедля поворачивать назад. Но странно устроен человек: неведомое властно влечет его. Вон мыс, что за ним? И как раз дует попутный ветер…

Они пошли было под парусом вдоль морского побережья, но внезапный шквал отбросил «Тундру» назад, к устью Таймыры.

Вечером держали совет у костра. Эх, если бы весной они догадались обтянуть остов лодки шкурами! Было бы и вместительнее и легче. Захватив из Сяттага-Мылла к озеру весь груз сразу, пожалуй, успели бы изрядно пройти на восток вдоль побережья. А в общем, каким бы судном ни пользовался путешественник, в полярных странах ему не обойтись без собак. Челюскин доказал это.

Казаки приволокли к костру плавник — расщепленное, измочаленное дерево. Половодье вырвало его в верховьях какой-то сибирской реки, вынесло в океан, а теперь волны выбросили на отмель.

Ваганов заметил, что потомки все-таки не оценили Челюскина по-настоящему.

— Да, верно, — поддержал Миддендорф. — Потому-то на своих картах я назвал и буду впредь называть мыс, которого достиг Челюскин, его именем. Кажется, это название теперь принято уже многими. Челюскин, бесспорно, самый смелый и настойчивый из наших моряков, действовавших в сих краях!

Казаки, пригревшись у костра, дремали. Тит Лаптуков, более чем когда-либо напоминавший гнома, мешал ложкой в котле.

— Ну что же, завтра в путь тронемся, к дому, — закончил разговор начальник экспедиции. — Только где он, наш дом?

То под парусом, то на бечеве «Тундра» медленно уходила от зимы. Нижняя Таймыра обмелела. В тине у берегов вязли ноги. Пороги стали злее, опаснее. Ветер, с которым боролись час назад, внезапно возвращался оттуда, куда только что промчался: будто, пролетев второпях мимо цели, спешил исправить оплошность. Однажды внезапным сильным током воздуха из ущелья «Тундру» бросило на утес; сломался руль.

Лаптуков советовал идти только бечевой — так вернее. Старик снова стал деятельным, даже суетливым. Уж он-то знал, чем грозит тундра людям, когда завоет над ней: пурга!

— Бечева вымотает нас, — возражал старику Миддендорф. — Ветер — наш единственный помощник.

С неба сыпалась снежная крупа. Лодка, обледенев и покрывшись сосульками, отяжелела, текла по всем швам И как они ни спешили, но, достигнув Таймырского озера, устроили дневку, чтобы законопатить щели мхом.

Был серый ветреный день, когда «Тундра», прыгая с волны на волну так, что трещало днище, понеслась через озеро к югу.

Внезапно лодка сильно черпнула бортом. Она пошла бы ко дну, если бы Ваганов мгновенно не повернул ее к узкой косе.

Пока люди выбрасывали скарб из полузатонувшей «Тундры», их мокрая одежда смерзлась. Ночь они простучали зубами на продуваемой всеми ветрами косе. Утром с трудом переплыли к мысу, за которым открывалась самая широкая часть бушующего озера. Снова едва не потопили лодку и вернулись под укрытие мыса.

Непогода держала их там еще три дня. В мешках остались лишь крошки от сухарей. Закидывали сеть, но улова не было. Может, удастся подстрелить какую-нибудь птицу? Взяв ружье, начальник экспедиции поднялся на холм. Озеро пересекала серебряная полоса. Он поспешил назад:

— Льды! И ветер гонит их сюда!

Лед мог отрезать дорогу на юг. Лодка, подгоняемая частыми ударами весел, зарывалась в волнах. — Гребцы сменяли друг друга, работали до полного изнеможения, но сильный встречный ветер не пускал «Тундру» к уже недалекому устью Верхней Таймыры.

28 августа внезапно наступило полное безветрие. Льдины, вынесенные в озеро рекой, быстро смерзались. Люди метались в западне, ища чистую воду, дробили льдины веслами, крошили топорами. И уже совсем рядом был вход в Верхнюю Таймыру, когда снова усилившийся ветер сплотил лед. Челнок был раздавлен и затонул, «Тундра», стиснутая льдинами, разошлась в пазах, и светлые фонтанчики воды хлынули в нее…

Снежная тундра. Пять человек. Четверо еще держатся на ногах. Больной Миддендорф лежит недвижно. Пурга несется от берегов океана, напоминая о «белой смерти», которая ждет заблудившихся в тундре. Больной делает знак рукой.

— Я просил вас… Теперь приказываю, — с трудом произносит он.

— Как можно! — упрямо качает головой Ваганов. — Бросить одного…

— Не сомневаюсь в вашем благородстве. Но отправляйтесь тотчас. Ищите кочевников. Найдете — вернетесь ко мне.

Напрасно Ваганов убеждает, что не сегодня-завтра больной встанет на ноги и тогда пойдут все вместе.

— Я врач, — говорит тот. — Обманывать себя — слабодушие. Болезнь может длиться неделю. Даже две. Хотите моей и своей смерти?

Ваганов бредет по снегу. С опущенной головой уходят за ним казаки и старый переводчик.

Силы больного быстро угасали. Его мучительно знобило. В бреду он снова был студентом., Профессор анатомии о чем-то спрашивал его, а он все забыл. Все решительно. Потом профессор, ухмыляясь, принялся так громко и гулко бить в шаманский бубен, что можно было сойти с ума.

В минуты просветления Миддендорф видел перед собой безмолвную белую пустыню. Ветер перегонял снежные струйки. Пурга. Он попробовал приподняться и почувствовал тяжесть: над ним намело сугроб.

Только бы не забыть завести часы, не потерять счет дням! Сегодня третьи сутки… И вдруг мелькнула спасительная мысль. Спирт! Как это он раньше не вспомнил!

Казаки перед уходом мелко изрубили плавник. Веселое пламя побежало по щепе. Растопив в котелке снег, больной вылил туда же спирт из банки с заспиртованными личинками.

Морщась, выпил тепловатую жгучую жидкость. Голова пошла кругом. Он почти тотчас заснул. Сон был долгим и крепким. Проснувшись, он выбрался из своего снежного логова. Зима уже установилась твердо. Озеро замерзло. Улетели последние птицы — подорожники. Морозный воздух обжигал щеки. Далеко над тундрой клубились темные тучи. И никаких следов человека…

С выздоровлением пришло чувство голода. Еды ему оставили на два дня — все, что было. Он жевал бересту, из которой была сделана легкая походная посуда. Сосал кожаные ремни, резал их ножом, глотал кусочки.

Развязка приближалась. Прошло уже полмесяца, как Миддендорф остался один вблизи 75-й параллели. Он не сомневался теперь, что Ваганов и казаки погибли в тундре. Помощи ждать неоткуда. Никто не узнает, как далеко в глубь Таймыра проникли люди, что сделали, где сложили головы. Разве только какой-нибудь кочевник наткнется весной на трупы…

Ему показалось, что по снегу движется белый комочек. Куропатка! Он потянулся за ружьем. Руки тряслись, мушка двоилась. Отдача в плечо повалила его на спину.

Куропатку он съел полусырой, кости бережно спрятал в карман. Пока есть силы, надо идти на юг. Если не хватит сил идти, надо ползти к югу. Недалеко от устья Верхней Таймыры они оставили склад продовольствия. Только бы добраться туда…

На маленькие сани, смастеренные перед прощанием стариком Лаптуковым, он положил ружье, оленью шкуру. Шатаясь от слабости, потянул их. Через сотню шагов повалился в снег. Отдыхал долго. Снова побрел вперед. Ноги отвыкли от ходьбы. Сердце билось так, будто он пробежал целую версту.

Впереди виднелись снежные холмы с черными точками на склоне.

Встал, прошел немного, снова упал в снег. Далеко ли еще до холмов? Взглянул — и замер: черные точки двигались. Нет, это ему показалось… Это от мерцания снега… Он закрыл глаза и через минуту снова открыл их. В вихрях снежной пыли к нему мчались оленьи упряжки.

Он вскрикнул, простер вперед руки — и белая тундра, упряжки, небо поплыли у него перед глазами.

Кочевник Тойчум любил рассказывать у костра о том, как в тот год, когда злые духи послали в тундру повальную болезнь, ему, Тойчуму, удалось спастись от смерти.

Шаман не смог выгнать болезнь, и Тойчум стал готовиться к встрече с умершими предками. Но тут в чум пришел русский доктор. Он вылечил Тойчума, совсем вылечил. Тойчум хотел дать ему за это лучших оленей, но доктор отказался и шибко сердито замахал руками.

Потом доктор пошел к большой соленой воде, сказав, что вернется осенью. Он, Тойчум, долго ждал его на летнем становище, хотя олени уже съели вокруг весь мох. Пришла зима, а доктор все не возвращался. Когда стали разбирать чумы, на становище пришли люди, с которыми весной ушел доктор. Их шатало ветром. Они сказали, что доктор замерзает далеко в снегах.

Тойчум тотчас погнал туда три упряжки лучших оленей. Помощник доктора показывал дорогу. Доктор был жив, но у него кожа болталась на костях. Тойчум кормил его самой жирной олениной, и доктор повеселел, опять стал румяным, только жаловался на обмороженные пальцы. Доктор очень благодарил Тойчума и хотел дать ему ружье. Но он, Тойчум, отказался и шибко сердито замахал руками…

— Улахан! Большой! Большой человек! — заканчивал Тойчум свой рассказ.

И слушатели одобрительно кивали головой. Многих из них тоже вылечил доктор, прогонявший болезнь без бубна и заклинаний, одними только белыми горькими порошками.

А сам «большой человек»? Что сталось с ним? Охладили смертельно опасные приключения его страсть к путешествиям?

Едва оправившись от потрясений, пережитых на Таймыре, Миддендорф и Ваганов начали второй, не менее дерзкий маршрут, на этот раз — на восток.

Шахта-колодец в Якутске (она, между прочим, сохранилась до наших дней) позволила им сделать первые в мире научные наблюдения над глубокими слоями вечной мерзлоты.

Затем путники по следам землепроходцев через хребты и таежные дебри вышли к побережью Охотского моря. На кожаной байдарке, увертываясь от льдин, проникли к Шантар-ским островам. Лишь раннее наступление осени не позволило им достичь устья Амура.

Обратно Миддендорф вернулся вдоль тянувшейся на тысячи верст границы, преодолев огромное расстояние без дорог, полагаясь лишь на помощь эвенков и якутов.

Свыше двух лет скитаний, около тридцати тысяч экспедиционных труднейших километров, огромные коллекции, насчитывающие тысячи экземпляров, научно-достоверные сведения о населении, климате, гидрографии и растительном мире Сибири — вот результаты поразительной экспедиции Миддендорфа.

Ученому не удались бы труднейшие путешествия, не будь у него такого друга и помощника, как Ваганов, таких выносливых и преданных спутников, как сибирские казаки.

И, став уже академиком, вице-президентом Русского географического общества, Александр Федорович, вспоминая экспедицию на Таймыр, писал:

«Теперь, когда годы разнообразной столичной жизни пронеслись над приключениями тогдашнего нашего странствования, об этих товарищах моих в самом трудном из похождений в моей жизни я могу повторить: во всем свете едва ли где можно еще найти такую находчивость и проворство во всех едва воображаемых напастях нагой пустыни, как в народном характере простого русского человека».

Научные результаты сибирского путешествия Миддендорф изложил в капитальном — тысяча шестьсот страниц — труде о полярных окраинах Сибири. Долгие десятилетия ни один исследователь не отправлялся на Таймыр без обширнейших выписок из работ этого выдающегося ученого. Его заслуги были признаны во всем мире. Лондонское географическое общество присудило ему свою высшую награду — Королевскую золотую медаль. Мерзлотоведы называли его «Ермаком вечной мерзлоты». Картами, составленными Миддендорфом и Вагановым, пользовались топографы и геологи, отправившиеся позднее на поиски богатств тундры. Эти поиски привели в конце концов к открытию сокровищ Норильска — вот почему большой портрет Александра Федоровича Миддендорфа висит в норильском музее среди портретов тех очень немногих людей, которые еще в давние годы откликались на зов неведомого Таймыра.

…Последнее время на страницах газет появлялись статьи о тайне залива Миддендорфа.

Несколько лет назад гидрографы случайно обнаружили там останки двух человек. На черепе одного из них остался след раны.

Кем были эти люди?

После долгих поисков удалось установить, что на берегу залива Миддендорфа погиб моряк корабля «СКР-29», торпедированного проникнувшей в наши северные воды фашистской подводной лодкой. Раненный, он добрался на плотике до берега, и здесь силы покинули его…

Но вот что удивительно. Изучение скелета второго человека, найденного на берегу залива Миддендорфа, показало, что он не наш современник. Неизвестный погиб еще в XVII веке!

Не был ли он одним из полярных мореходов, которые уже три века назад отправлялись из легендарной Мангазеи вдоль побережья Таймыра? Ведь следы отважных находили и раньше — на необитаемых островах Фаддея, на берегу залива Симса. И вот теперь — залив Миддендорфа…

Горные выси, пекло пустынь…

В Клубе матросского братства. — Люди Черной горы. — Могила на Ловче-не. — Поиски страны Офир. — Во всем ужасе разрушений и смерти… — Между львами и крокодилами. — Русский флаг над Нилом

Весна 1971 года застала меня в Югославии.

Я приехал туда вскоре после новогодних праздников. По дороге к Белграду, на полях Воеводины, лежал снег. Столица страны выглядела по-зимнему. С утра улицы пахли дымком топившихся печей. Модницы волочили по сугробам мокрые полы длинных, до пят, пальто «макси».

А в начале февраля Белград уже встречал весну. Появились лиловые букетики фиалок. На лотках желтели охапки мимоз. Я спрашивал: откуда?

— Из Котора. У нас все цветет.

Мой путь как раз туда. Это южный уголок страны, адриатическое побережье Черногории. Я впервые побывал там еще в 1956 году. Мне давно знакомы горные дороги, спускающиеся к теплому Ядрану. — так югославы называют Адриатическое море.

Древний город Котор — на берегу Боки Которской, поразительно красивого морского залива, глубоко вклинившегося в горную твердь. Здесь в феврале теплынь, синева небес и вод, белые теплоходы на пепельном фоне скалистых берегов.

Стар Котор. Очень стар. Родословная его начинается до нашей эры. Сначала греческое, потом римское поселение, затем византийский порт. В начале IX века здесь возникает первое «братство моряков». Сменяются короли и императоры, стены города видят венецианских воинов, австрийских солдат, гвардейцев Наполеона, но из века в век Котор неизменно живет морем.

Уже много столетий в один из сентябрьских дней здешние моряки собираются в Клубе матросского братства, где стены увешаны мушкетами и саблями, а в углу — старинное знамя. Бравые капитаны, в чулках и башмаках с пряжками, в атласных панталонах и расшитых золотом камзолах, сурово смотрят с темных портретов. Гордость Котора — поименный список: с 1453 года город дал морю тридцать восемь адмиралов!

Над приморскими кварталами высится собор, которому восемьсот лет. Прямо в гору поднимаются стены мощной цитадели. Первые ее камни были положены тысячелетие назад.

Но меня интересуют сегодня памятники сороковых годов прошлого века. Я ищу все, что может хранить память о Егоре Петровиче Ковалевском. В прошлый приезд библиотекарь Францисканского монастыря помог мне найти том изданных черногорцами исторических записок, где была статья о «рударском капетане» из России. Однако за недостатком времени я не успел тогда порыться в старинных гравюрах.

И вот теперь удача: изображение городской площади в 1839 году. Но ведь Ковалевский видел ее всего годом раньше! Все так, как описывал наш путешественник: австрийский военный оркестр, солдаты во главе с офицером и трубачом, несколько франтов, дама с болонкой, крестьянки с кувшинами на голове. А двое молодцов — это, конечно, спустившиеся сюда, к морю, черногорцы: вон какие пистолеты за поясом!

И еще удача. Бродя по улочкам-щелям, я неожиданно наткнулся на дом с памятной доской — в нем часто бывал Петр Негош, к которому приезжал Ковалевский. С балкона третьего этажа этого дома видна площадь, красные черепичные крыши, колодец, украшенный чугунным литьем.

Отсюда мимо церкви святой Марии я вышел через те же узкие и низенькие ворота городской стены, которыми для Ковалевского началась дорога в горы. Могучие и грозные, они нависали над синью залива.

Обычно ласковый Ядран в штормовую холодную весну 1838 года доставил много хлопот морякам. Небольшой парусный барк, на котором плыл Ковалевский, попал в полосу встречных ветров. Он сутками отстаивался под укрытием островков. Больше двух недель его трепало в бурном море.

Но вот барк обогнул скалистый мыс с маяком. Отражение парусов заскользило по тихим водам лазурного залива. Хребты защищали его от бурь. Бока Которская словно хотела доказать, что ее не зря считают одним из превосходнейших заливов в мире.

Барк миновал несколько селений, приютившихся у подножия скал. Потом залив совсем сузился. Казалось, каменные стены вот-вот сомкнутся, преградив путь суденышку. Но за ними была бухта, спокойная и прекрасная, как горное озеро. В глубине ее виднелся Котор. Крепостная стена поднималась прямо от воды, зигзагами карабкалась по уступам и терялась в клубящихся облаках.

На рейде Котора не раз гремели пушки. Корабли русской эскадры адмирала Сенявина приходили сюда, чтобы помочь спустившимся к морю черногорцам отбить войска наполеоновского генерала Лористона. Однако позднее гордый народ снова оттеснили от берегов залива. С палубы барка Ковалевский видел над которским дворцом и над мачтами кораблей флаги империи Габсбургов.

Австрийский офицер и чиновник поднялись на судно, зачалившее за массивное железное кольцо. Их заранее предупредили, что горный капитан Ковалевский направляется в Черногорию для поисков золота.

Между австрийцами и черногорцами сохранялся непрочный мир, больше напоминавший перемирие. Стража которской крепости неохотно впустила в город нескольких черногорцев, присланных для встречи русского гостя. Теперь вместе с ними он через узкие ворота покинул Котор. Предстоял подъем на хребет, за которым простирались древние черногорские земли.

Ковалевский хорошо знал тропы Алтая. С горсткой разведчиков золота бродил по таежным хребтам Восточной Сибири, карабкался на гольцы, взбирался к снежным вершинам. И все же он совершенно изнемог, поднимаясь из Котора в горы.

Безжизненной, серой стеной, лишь кое-где как бы забрызганной каплями зелени, хребет круто вздымался над заливом. Узкая тропа вилась между нагромождениями глыб. Палило солнце. Ковалевский то и дело вытирал пот. Черногорцы же, казалось, не замечали подъема и легко перепрыгивали с камня на камень.

Когда тропа вышла к вершине, на плоскогорье, повеяло прохладой. Последний раз оглянулся Ковалевский на залив, скорее угадывая, чем различая среди густой синевы крохотные парусники.

Под вечер путник был у цели. Он знал, что Цетинье мало похож на столичный город. И все же был поражен тем, что увидел. В горной котловине белел монастырь с небольшой церковью. Вокруг — несколько домишек. Вот и вся черногорская столица!

Небольшой отряд воинов расположился возле надетых на пики отрубленных голов турецких беев и пашей. Ссохшиеся под горным солнцем и ветрами, они напоминали о битвах и победах. Спутники горного капитана вскинули ружья для салюта. Встречавшие тоже принялись палить в честь гостя. «Толпы черногорцев окружили меня, приветствовали и целовали: я был в родной семье!» — рассказывал об этой встрече Ковалевский.

Его провели к Негошу, правителю Черногории.

Очень высокий, почти на две головы выше остальных, стройный человек, черные кудри которого падали на плечи, был одет, как все черногорцы, но на шее у него висел большой крест: по обычаю страны, ее правитель непременно принимал сан священнослужителя.

Однако ни в манерах Негоша, ни в убранстве его комнат не было ничего, что напоминало бы об этом. Правда, комнаты — их было всего три — именовались кельями. Но стены украшали трофейные турецкие ятаганы. Рабочий стол Негоша был завален книгами. Здесь же лежали два пистолета и удивившие Ковалевского черногорские гусли, скорее похожие на домру, ио только с одной струной, звук из которой извлекался с помощью смычка.

Негош отвел гостю одну из келий. Правитель Черногории хорошо говорил по-русски. Ковалевский услышал от него, что страна бедна, зажата между враждебными Австрией и Турцией, что черногорцам нужны золото, свинец для пуль. И, как всегда, они обратились за помощью к России. Черногорцы еще при Петре Первом вместе с русскими сражались против турок. Вместе с русскими дрались против французов. Но теперь…

И Ковалевский услышал горькие слова: русский императорский двор прислушивается теперь больше к Вене, чем к Цетинье. Австрийцы чувствуют себя полными хозяевами в Которе — наверное, гость сам видел это. Но черногорцы не смирились, нет!

Когда горный капитан начал путешествия по маленькой стране, о которой тогда в Европе знали меньше, чем о Южной Америке, он не только искал руды, но и старался ближе узнать народ, рассеянный по неприступным орлиным гнездам. И на юге, у Скадарского озера, и на пустынном плато у местечка с многообещавшим названием Златица люди жили в бедности и вечной тревоге, чаще держа в руках ружье, чем мотыгу, — люди могучего духа, готовые умереть за родную страну. Он встречал их во всех уголках черногорской земли. «Все богатство черногорца в себе и на себе: в груди своей хранит он залог независимости, сокровище, за которое не пожалеет он царства небесного: на себе — все свое богатство, состоящее из оружия…»

Первейшая добродетель черногорца — храбрость. Горе тому, в ком заподозрили боязливую душу! Позор пойдет по пятам его, даже если смалодушествовал он в чем-то мелком, пустяковом.

Однажды Ковалевский хотел было осторожно сползти с утеса. Но едва он наклонился, опираясь на камень руками, как услышал полный ужаса крик проводника:

— Что вы делаете? Подумают, что вы струсили!

В другой раз, переползая по двум тонким, качающимся жердям клокочущий поток, он услышал совет не глядеть ни вниз, ни вверх, ни вперед, ни назад.

— Так как же, зажмуриться, что ли?

— О, сохрани боже! — испугался проводник. — Вас назовут трусом. Надо глядеть весело, но ничего не видеть, ничего не слышать, ни о чем не думать.

Для проводника, казалось, не существовало ни стремнины, ни шаткости жердей. Легкими скачками он преодолел мост.

Ковалевскому рассказали о двух пленных черногорцах, которых хотели увезти в Париж. Но один разбил череп о стену темницы, а другой, чтобы избежать позора, уморил себя голодом, отказавшись от пищи. Горный капитан встречал вдов, которые в черной одежде, с обнаженной головой шли от села к селу, призывая отомстить за героев, павших от рук врага. Ему говорили, что две пятых черногорцев остаются мертвыми на полях боя, одна пятая погибает от ран и лишь немногие умирают от старости и болезней.

Ковалевский пересек всю страну, забирался в глухие ее уголки, однажды едва не сорвался в пропасть. Под Златицей его отряд обстреляли турки. Капитан наносил на карту причудливые извивы речек, спускался в темные провалы пещер, сумел достигнуть вершины снегоголового Кома. Ему удалось открыть железную руду. Но золото как бы ускользало от него; лишь однажды в промываемом песке блеснуло несколько крупинок.

Возвращаясь в Цетинье, Ковалевский рассказывал Негошу о своих впечатлениях. Обычно в глухую полночь они вместе бродили по окраинам города. И чем больше узнавал Ковалевский правителя Черногории, тем сильнее привязывался к нему.

Негош был одним из образованнейших людей своего времени.

— Художник избрал бы его для изображения Геркулеса, а философ — путеводителем в своей жизни, — так рассказывал потом о своем друге Ковалевский.

Слава великого поэта еще не пришла тогда к Негошу, и в созданной им типографии был отпечатан лишь сборник его ранних стихотворений. Кабинет правителя украшали два портрета — Байрона и Петра Первого. Но поэзия тогда занимала Негоша куда меньше, чем государственные дела.

Правитель, которого он сменил, перед смертью завещал черногорцам дружбу с Россией и грозил страшными небесными карами тому, кто нарушит его заповедь: пусть у такого святотатца заживо отпадет мясо от костей!

И вот пришло недоброе время, когда русское самодержавие в угоду венскому двору Габсбургов начало расшатывать мост, перекинутый между Петербургом и Цетинье. Мог ли Ковалевский сочувствовать этому?

Сама жизнь поставила его перед выбором: либо следовать политике русских царедворцев, либо поступить, как велит сердце.

Дело началось с пограничной стычки между черногорцами и австрийцами. Ковалевского она застала в Которе, куда он ненадолго спустился из Цетинье. Австрийский полковник решил «проучить дерзких дикарей» и полагал, что русский капитан будет на его стороне.

А Ковалевский поспешил в Цетинье, к Негошу. Они заперлись в келье и наметили план действий. Негош, чтобы не навлекать гнев русского царя, остался в Цетинье, а его брат и Ковалевский повели к границе отряд черногорцев.

Короткий бой окончился разгромом австрийской пехоты, непривычной к войне в горах. Австрийцы запросили мира.

Венские газеты осыпали Ковалевского бранью. Но царский двор не решился открыто осудить его поступок: русское общество было на стороне черногорцев.

Осенью 1838 года горный капитан спустился знакомой тропой к морю, к Котору. Негош провожал его, воины несли ящики с коллекциями.

В Которе, на главной Оружейной площади, военный австрийский оркестр играл венские вальсы. Подошел австрийский пароход. Ковалевский простился с Негошем.

— Долго, долго глядел я на горы ненаглядные, где в уединении, в трудах тяжких было для меня столько радости, — на горы, которые скрывали от меня, может быть навсегда, столько близкого, столько родного моему сердцу, — рассказывал Ковалевский об этих минутах.

Но ему суждено было еще не раз увидеть Черногорию. На исходе 1851 года он приезжал в Цетинье, чтобы отдать последний долг сгоревшему от туберкулеза Негошу.

Поэт сам выбрал место для могилы: вершину Ловчена, горы, откуда видна вся Черногория. В год его смерти осенние страшные ливни бушевали в горах. Потом обильные снега завалили перевал.

Когда годом позднее Ковалевский снова приехал в Цетинье по поручению русского правительства, Черногория переживала трудные дни. Турки, воспользовавшись смертью Негоша, вторглись в страну. Цетинье напоминал военный лагерь.

Зайдя в маленькую церковь, Ковалевский увидел гроб с телом Негоша. Он стоял на старом месте. Его так и не подняли в часовенку — усыпальницу на Ловчене, — на этот раз из боязни, как бы турки тайно не проникли туда: они грозились отрубить голову мертвому Негошу.

Только после заключенного при посредничестве Ковалевского мира между черногорцами и турками прах поэта был на руках поднят к вершине.

Дорога, вырубленная в скальной тверди, ведет из Котора в Цетинье. Я не уверен, что она проложена именно там, где спотыкался конь Ковалевского. Но и сегодняшний путник без труда поймет, каково было пробираться тут в давние годы.

Автобус натужно полз в гору. Быстро темнело. Лучи фар выхватывали только камень, столбики и небрежно тронутые белой краской глыбы, ограждающие дорогу от бездны, в которой чуть светились воды залива.

В Цетинье, неподалеку от знакомой мне по описанию Ковалевского белой колоколенки монастыря, дом-музей Негоша. Его рабочее кресло, и без того высокое, стоит на подставках: каким же великаном был правитель Черногории!

О том, что здесь жилище поэта, напоминают перо, чернильница, рукописи и первое издание поэмы «Горный венец», обессмертившей имя Негоша.

За стеклом шкафа библиотеки виднеются корешки «Жития Петра Великого», сочинения Пушкина, Ломоносова, Карамзина. В другом шкафу только русские книги. Здесь, в библиотеке, и просиживал долгие часы «рударский капетан» Ковалевский.

А рядом, в музее национально-освободительной борьбы, как бы продолжается его рассказ о черногорской доблести. Короткая надпись напоминает, что, сражаясь против гитлеровцев, двести двадцать три сына маленькой Черногории стали Народными Героями Югославии.

Погожими днями из Цетинье виден Ловчен. В бинокль можно различить схожую со сторожевой башней часовню-мавзолей на вершине горы.

Изображение же Ловчена с могилой Негоша вы увидите в любом городке, в любом горном местечке: оно — на гербе Социалистической Республики Черногории.

Вернувшись в 1838 году из Черногории, Егор Петрович Ковалевский вскоре отправился с важным поручением в Бухару, которая была тогда столицей ханства, почти недоступного европейцам. Среднеазиатские впечатления вошли в книгу «Странствователь по суше и морям». Белинский сравнивал ее по легкости и живости изложения с путевыми очерками Александра Дюма. Великий критик выделил главную черту Ковалевского: «Путешественник обращает внимание не столько на физическую природу описываемой им страны, сколько на человека, в ней обитающего…»

Последующие годы жизни Ковалевского необычайно уплотнены и насыщены. Известность путешественника растет. Читатель знакомится с его книгами о новых странствованиях.

Сегодня — у южных окраин Европы, завтра — в глубине Азиатского материка. Сибирь, Урал, Черногория, Далмация, Средняя Азия, Афганистан, Балканы, Карпаты, Кашмир, позднее Монголия, Китай… Огромные расстояния — и все это в первой половине прошлого века, когда лошадь и верблюд остаются еще главными средствами передвижения.

Особенно влечет путешественника Африка. Он составляет планы экспедиций, однако его не поддерживают. Неожиданно Ковалевского назначают управляющим златоустовскими заводами.

Но недолго длится его оседлая жизнь. Осенью 1847 года курьер из Петербурга привозит предписание: в уважение просьбы паши Мухаммеда-Али, правителя Египта, полковник корпуса горных инженеров Ковалевский направляется в Африку для разведок золотых россыпей и ученых изысканий.

И вот он уже мчится на тройке в Одессу, где его поджидают опытные золотопромывальщики — уральцы Бородин и Фомин. Русский пароход высаживает экспедицию, к которой присоединился молодой ботаник Лев Ценковский, в Константинополе. Отсюда прямой путь в Египет, в Александрию.

Правитель Египта уже не раз посылал за золотом сильные экспедиционные отряды. Они искали таинственную страну Офир, где добывал сокровища еще царь Соломон. Старинная арабская рукопись побудила пашу отправить людей к горе Дуль, подле которой рабы будто бы лопатами черпали золото, украшавшее дворцы фараонов. В далекой области Фазоглу посланцы Мухаммеда-Али действительно нашли золотые месторождения, но с весьма скудным содержанием металла. А паша Египта нуждался в золотых горах…

В канун нового, 1848 года экспедиция достигла Каира, и тотчас явился чиновник: сиятельный паша, его светлость Мухаммед-Али, ждет гостя к обеду.

Его светлость оказался миниатюрным стариком с белой бородой, бледным, изможденным лицом и глубоко посаженными живыми глазами.

— Я приказал послать в Фазоглу десять тысяч человек для работы на золотых рудниках, — сказал паша. — Если нужно, так прибавлю столько же.

Еще не было ни разведанных по-настоящему месторождений, ни рудников, а людей уже гнали! Однако Ковалевский не сказал об этом вслух. Его предупредили, что Мухаммед-Али не терпит возражений. Все должны соглашаться с ним, поддакивать ему, прославлять его мудрость.

Вскоре специальный пароход увозил экспедицию вверх по Нилу, к Асуану.

В Асуане кончался маршрут, исхоженный многими и до Ковалевского. Здесь приоткрывались ворота в Экваториальную Африку, еще полную загадок и неожиданностей.

Выше Асуана шумел грозный Первый порог, или Первый катаракт. Кладь путешественника перевезли по берегу в обход и погрузили в трюмы четырех барок.

Барки медленно поползли против течения мимо совершенно пустынных гор; лишь беглые рабы находили здесь убежище в пещерах.

Маленькая флотилия добралась до места, где караванный путь связывал напрямик начало и конец огромной нильской излучины. Тут вполне подходила русская пословица «Из огня да в полымя»: дорога пересекала пекло Большой Нубийской пустыни.

Вечером барки были разгружены. С утра началась суета. Ревели поставленные на колени верблюды. На них укладывали ящики, тюки, кожаные мешки с водой.

Но вот, кажется, все уложено и можно трогаться. Нет, новая затея: погонщики собирают камни и складывают из них… могильные холмики. Потом садятся вокруг и завывают с самым горестным видом. Это напоминание: путник, ты можешь найти смерть в пустыне! И если ты не хочешь оставить своих детей несчастными сиротами, дай несколько монеток, чтобы умилостивить злых духов пустынь…

Получив деньги, хитрецы быстро разметали могилы и на радостях даже сплясали, что уже само по себе в такую жару было достойно вознаграждения.

Наконец караван тронулся. Сначала попадались кустики колючей, ссохшейся акации, потом исчезли и они. Лишь редкие пучки жесткой травы виднелись в расщелинах выветрившихся скал.

Совершенно безводная часть Большой Нубийской пустыни началась на второй день пути. Даже ворон, сопровождавший караван в надежде чем-либо поживиться, улетел назад. Торчащие из песка плиты песчаника казались беспорядочно разбросанными надгробиями. Отбеленные солнцем скелеты верблюдов и быков обозначали караванную тропу. А те, кто ехал на верблюдах, кто перегонял скот? Что сталось с ними?

Бедуин Ахмет, который вел караван, рассказал, что в Нубийской пустыне погиб сам начальник кавалерии Судана, а до того — несколько посланцев правителя Египта.

— Как же это случилось?

— Заблудились…

Ведь это сейчас, зимой, караван может идти днем. В летнюю пору передвигаются только по ночам, и тогда легко потерять тропу.

— А звезды?

— Мы не знаем их языка, господин.

В отличие от киргизов, которые, как убедился Ковалевский, отлично ориентируются по звездам, бедуины терялись под мерцающим ночным небосводом.

Каково, однако, в этой пустыне летом, если даже февральское солнце так раскаляет песок, что он обжигает руку, если и сейчас язык присыхает к нёбу, а пропыленная горячая одежда вызывает зуд? И вдобавок еще качка на одногорбом африканском верблюде! Чувствуешь себя, как фокусник на заостренной палке… Привыкая к верблюжьему горбу, Ковалевский вспоминал одного из спутников по Хивинскому походу, который после долгого путешествия на верблюде клялся, что если увидит это животное где-нибудь на картине, то непременно выколет ему глаза.

Пустыня не радовала ни малейшим признаком жизни. Хоть бы червяк, муха, пусть даже засохшая былинка… Ничего.

В знойном воздухе появлялись, дрожали, снова таяли озера, окруженные пальмовыми рощами, струились, маня прохладой, синие реки. Но проводники-арабы только отплевывались: ведь это дьявол старается смутить миражем душу бедных путников.

Караван шел без перерыва двенадцать-тринадцать часов в сутки. Люди довольствовались несколькими глотками теплой воды самого отвратительного вкуса, которой запивали пригоршню проса; просо получали и верблюды, только не одну, а две горстки.

— Если вы у себя дома захотите получить адскую смесь, которую мы здесь пьем, то вот вам рецепт, — говорил Ковалевский несчастному Ценковскому, которого тошнило от качки и дурной воды. — Возьмите стакан чистой воды, размешайте в ней две ложки грязи, прибавьте соли… Что же еще? Да, гнилое яйцо. А потом настойте эту смесь на горькой полыни — вот вам и освежающий напиток Большой Нубийской пустыни.

Ковалевский ощущал пустыню «во всем ужасе разрушений и смерти». Пожалуй, фараонов вполне устраивал мертвый барьер между границами Египта и областями воинственных кочевников. Но ведь после дождя, по рассказам арабов, горы, равнина, зыбучие пески — все покрывается зеленью. А где зелень, там птицы, звери. И люди спешат пригнать сюда свои стада. Однако как часты здесь дожди?

Арабы вспоминали, подсчитывали:

— Господин, последний раз дождь по милости аллаха пролился здесь шесть лет назад.

И все же… «Значит, не вечной же смерти обречена эта пустыня! Если природа так быстро может исторгнуть ее из рук смерти, то и человек, силою труда и времени, может достигнуть того же…»

Ковалевскому рисуется канал, который прошел бы через пустыню, соединяя начало и конец нильского колена. Барометрическая нивелировка показывала, что прорыть его можно.

В одном месте пригодилось бы русло пересохшей реки. Такой канал, длиной примерно триста верст, спрямил бы водный путь, а главное, сделал бы возможным земледелие, вызвал бы приток населения.

Увлеченный своей идеей, Ковалевский берет пробы грунта. Как будто есть признаки золота, меди; стало быть, мог бы развиваться и горный промысел.

На десятый день пути исчезли скелеты вдоль дороги — верный признак, что близка вода. Караван вышел на пригорок. Нил! Купы пальм, серые стены деревушек, серый косой парус. Верблюды рвались вперед.

Нил снова принял путешественников. На барках — когда под парусами, когда бечевой — они медленно подвигались вверх по реке к Хартуму, главному городу Судана. Возле него Белый Нил и Голубой Нил, сливая воды, дают начало собственно Нилу.

Здесь уже чувствовалась тропическая Африка. На берегах Голубого Нила, по которому поднимались барки, то и дело видели серн и диких ослов. Отмели давали временный приют множеству журавлей, торопившихся покинуть Африку.

Все ночи до рассвета беспокойно кричали птицы, разгоняя сон. Кто знает, может быть, многие из них полетят на просторы российских равнин… Пусть же принесут они туда весть, что русский флаг впервые отражается в водах Голубого Нила!

Уплывали назад берега, где в лесах, густо опутанных лианами, кричали попугаи, резвились проворные мартышки. Жители редких, прибрежных селений предлагали купить этих забавных зверьков.

А как их ловят? Очень просто. Охотник ставит в лесу жбан с подслащенным пивом. Обезьяны взволнованы, их разбирает любопытство: что это там такое? Вот спрыгнула с дерева одна. Бочком, осторожненько — к жбану. За ней другая, третья — и пошел пир горой. Пьяные обезьяны визжат и дерутся до тех пор, пока хмель не свалит их на землю. А охотник только того и ждет. Он тут как тут с крепкими веревками.

Ценковского, истомленного в пустыне вынужденным бездельем, теперь словно подменили. Он первым соскакивал на привалах с барки и устремлялся к лесу.

— Ведь это же зеленый живой музей! — восторгался ботаник. — Какое богатство!

— Музей? Скорее зверинец, — возражал Ковалевский. — И будьте осторожны!

На отмелях видели следы гиен, а то и отпечатки львиных лап. Как-то на барки пришли старики из приречной деревни:

— Господин, львы растерзали у нас пять человек, оставь нам солдат с ружьями…

После этого лоцман стал выбирать для стоянок островки подальше от берега. Однажды он, испугавшись львиного рыка, велел побыстрее отчаливать, но Ковалевский остановил его:

— Сначала сосчитайте людей!

Так и есть, нескольких человек не хватало. Подняли крик. На отмели появились фигурки, боязливо крадущиеся к баркам.

Однажды арабы бечевой тянули барку, забредя в реку почти по пояс. Вдруг один из них, вскрикнув, исчез под водой. Мелькнуло его лицо с вылезшими на лоб глазами и судорожно раскрытым ртом. Клокотала и пенилась мигом покрасневшая вода. Крики, стрельба в воздух испугали крокодила. Пострадавшего вытянули из воды. Кровь стекала с него, нога была раздроблена острыми зубами, а три пальца словно отрезаны бритвой.

— Славная земля, что ни говори, — сердился Ковалевский. — На берегу львы и гиены, в воде эти кровожадные твари.

Однако сам продолжал купаться даже по ночам: жара заставляла забывать об опасности.

Был март 1848 года, когда экспедиция покинула долину Голубого Нила и по высохшему в это время года руслу его притока Тумата стала углубляться в золотоносную область Фазоглу.

— А что, Иван, — спросил один из уральцев, спутников Ковалевского, — долго еще будут нас везти?

— Дальше солнышка не увезут, — меланхолически ответил другой.

И верно: привезли их едва не под самое экваториальное солнце, под прямые и беспощадные его лучи. Привезли в египетский военный лагерь возле гор Кассана, где Ковалевского давно поджидал посланный туда Мухаммедом-Али генерал-губернатор.

В первый же день, не отдохнув после дороги, Ковалевский сделал пробные промывки золота. Многие последующие дни он занимался тем же и одновременно старался ускорить постройку золотопромывальной фабрики.

«Наконец, — пишет он, — успех увенчал труды и заставил положить не палец, а целую руку удивления в рот тех, которые не могли постигнуть, чтобы золото было там, где мы его искали».

Но мечтал он совсем о другом успехе.

На титульном листе книги Егора Петровича Ковалевского о его путешествии в Африку эпиграф: греческие буквы, а под ними арабская вязь. Это выдержка из трудов Геродота с признанием, что никто ничего не знал об истоках Нила, и арабская поговорка: «Истоки Нила в раю».

Загадка этих истоков интересовала современников Ковалевского едва ли меньше, чем Геродота.

Правда, еще в начале XVII века священник Педро Паэш первым из европейцев увидел в горной Абиссинии исток Голубого Нила. Но и в начале XIX века никто не знал, откуда течет Белый Нил.

Ковалевский на пути в Каир прочел в газете: братьям Антуану и Арно Аббади удалось наконец найти его истоки. И где же? В Абиссинии, неподалеку от истоков Голубого Нила! Начинаясь там, река будто бы описывает огромную дугу, неся воды к южным суданским окраинам.

Лагерь у гор Кассана был не столь уж далек от места, где Аббади сделали свое открытие. И Ковалевский рассудил: идя по Тумату до его верховьев, можно достигнуть истока великой реки, если… если только братья Аббади не заблуждаются, что казалось довольно вероятным.

Ковалевского отговаривали от экспедиции: через верховья Тумата совершает набеги воинственное абиссинское племя галла и, стало быть, риск слишком велик. Генерал-губернатор согласился отпустить русского лишь в сопровождении сильного вооруженного отряда. Но не будет ли это походить на завоевательный поход? И Ковалевский перед отправлением в путь строго запретил египетским солдатам малейшие насилия.

В горах вокруг первого бивака всю ночь вспыхивали, гасли, мигали огни. Где-то далеко рокотали барабаны. Рокот то нарастал, то затихал, удары учащались, потом наступали короткие паузы. То действовал древний «телеграф» джунглей. Великолепный музыкальный слух африканцев позволял им «читать» в барабанном рокоте тревожное известие о чужеземцах.

Высланная вперед разведка вернулась: русло Тумата сильно загромождено.

— Это не камни, а целые горы, упавшие в реку. Не пройти ни лошади, ни верблюду…

— Постойте, а пешком? — перебил Ковалевский.

— Очень, очень трудно. И если галла нападут в этой ловушке…

Напрасно переводчик пугал Ковалевского ужасами рабства у галла. Напрасно предупреждал, что его голова может украсить шест у хижины негритянского вождя.

Оставив караван под прикрытием конвоя, Ковалевский с отрядом пошел дальше по сузившемуся руслу Тумата. Вода оставалась лишь в ямах, где крокодилы, зарывшись в песок, ждали первых дождей. К одной из таких ям спустились с гор охотники. Захватить испуганных внезапным нападением горцев было нетрудно. По жестоким законам африканских джунглей они стали военной добычей, даровыми рабами.

И как же были недовольны солдаты, когда Ковалевский приказал отпустить пленников! Он был строг: разве сиятельный паша послал экспедицию для ловли людей? Пусть пленники отправляются подобру-поздорову!

Отчаяние одних, гордое презрение к смерти у других, тупое безразличие третьих сменилось надеждой, робкой, недоверчивой. Их отпускают?! Они сделали несколько шагов, втянув головы в плечи и ожидая выстрелов в спину. Нет, не стреляют… Бежать, бежать, скорее бежать, пока белый начальник не передумал!

Продвигаясь осторожно вперед, отряд Ковалевского ни разу не прибег к оружию. Галла тоже не пытались напасть на пришельцев. Караван беспрепятственно достиг тех мест, где буйно заросшие ярко-зеленые горы, сдвинувшись, оставили Тумату лишь заваленную камнями щель.

Из-под влажной земли выбивались слабые родники. Арабы смотрели во все глаза: еще бы, ни одному их соотечественнику до сих пор не удалось увидеть истоки Тумата! Если они станут рассказывать об этом, им все равно не поверят!

Ковалевский поспешил к расположенной неподалеку возвышенности. Ему хотелось «достигнуть взором туда, куда тщетно стремились дойти столько путешественников, из которых многие заплатили жизнью за свое безусловное служение науке».

Уже незадолго до заката Ковалевский поднялся на самый высокий холм. Весело и гордо оглядывал он простиравшуюся вокруг равнину, где среди низкорослых деревьев и кустарников паслись огромные стада диких слонов. Никто еще не проникал здесь так далеко внутрь Африки. Он испытывал высокое наслаждение исследователя, достигшего своей цели после тяжких трудов, лишений, испытаний его терпения.

Местность у верховьев Тумата Ковалевский назвал Страной Николаевской, а пересохшую небольшую речку — Невкой.

— Пусть название это напоминает, до каких мест доходил здесь путешественник и какой нации принадлежал он!

Закончив набросок местности, Ковалевский еще раз внимательно осмотрел все вокруг.

«У меня не станет смелости положительно опровергать важное, можно сказать — великое открытие Аббади, но, достигнув почти широты 8° и не нашедши Бахр-эль Абьяда, настоящего Нила, даже не слышав о нем ни от кого из туземцев… я имею повод более чем сомневаться в предполагаемом открытии» — к такому выводу пришел путешественник.

Он покинул «Страну Николаевскую» с твердой уверенностью, что разгадку истоков Нила нужно искать не здесь.

Карта, составленная Ковалевским во время путешествия в Африку, по-своему романтична. Она чем-то напоминает ту, что прилагается к «Острову сокровищ» Стивенсона.

Помимо названий селений и рек, на ней пестрят надписи вроде: «Негры-идолопоклонники, разрабатывающие железные руды», «Возвышенная равнина, покрытая кустарником, служащая пастбищем слонам», «Горы, несправедливо называемые Лунными», «Предполагаемые антропофаги» (людоеды). Карта, понятно, не вполне точна — составитель ее оговаривается, что многое нанесено «по одним слухам туземцев». Но ведь она составлена в 1848 году!

За блистательные успехи правитель Египта наградил русского исследователя золотой медалью, усыпанной бриллиантами. Вернувшись в Петербург, Ковалевский составил доклад о пользе и необходимости русской торговли с Египтом, предлагал наладить рейсы кораблей между Одессой и египетским портом Александрией.

Перечитывая сегодня превосходные книги Егора Петровича Ковалевского, оцениваешь и его литературное дарование, и гражданскую зрелость.

Особенно примечательны главы, где автор говорит об африканцах. Человек, приехавший в Африку из крепостнической России, рассуждает гуманнее, благороднее не только своих, но и некоторых наших современников. Недаром так высоко оценил Ковалевского великий Чернышевский: «Весьма понравился он за то, что так говорит о неграх, что они ровно ничем не хуже нас, с этим я от души согласен…»

То, что понравилось Чернышевскому, привело в ярость русского царя. Услужливые чиновники особо обратили его внимание на те строки в книге, где Ковалевский, рассказывая о невольниках-неграх, прямо говорит, что и в России много людей «осуждены на подобную жизнь».

Николай I велел объявить Ковалевскому строжайший выговор, посадить его на гауптвахту и «впредь иметь под строжайшим надзором».

Сегодня Нил перегорожен великой плотиной Асуана. Огромное водохранилище несет жизнь пескам пустыни. Как тут не вспомнить размышления Ковалевского о животворном канале!

В тот год, когда русский флаг развевался над баркой, плывущей по Голубому Нилу, когда наш соотечественник шагал по руслу Тумата, имя Давида Ливингстона было еще мало кому известным, а на пироге, который матушка испекла ко дню рождения маленького Генри Стэнли, горели всего семь свечей. Лишь посвятив поискам истоков Нила тридцать лет жизни и пройдя по дебрям Африки несколько десятков тысяч километров, Ливингстон и встреченный им Стэнли оказались однажды вблизи цели.

Но лишь вблизи. Окончательно истоки великой реки были открыты после семидесяти семи экспедиций, стоивших жизни многим исследователям. Эти истоки обнаружили по южную сторону экватора, в самом сердце материка, неподалеку от озера Танганьика.

Хромой дервиш

«Мы должны обыскать его». — У хивинского хана. — Талисманы странствующего монаха. — Смертоносный вихрь пустыни. — Опасный визит. — Кого скрывали лохмотья дервиша. — В поисках прародины венгров

Если бы первые рассказы о хромом дервише, о странствующем мусульманском монахе, были записаны со слов хаджи Билала, хаджи Сали или какого-нибудь другого его благочестивого спутника, то, возможно, повествование началось бы с событий весеннего дня на земле туркмен.

Именно в тот день хромой дервиш хаджи Решид едва не стал жертвой навета. И кто оклеветал его! Презренный нечестивый афганец, курильщик опиума с дрожащими руками!

В этот день паломники, с которыми шел хромой дервиш, дождались наконец прихода каравана Амандури. Сановник из Хивы выглядел усталым и раздраженным. Его ли дело гонять буйволиц? Но мудрейшие врачи нашли, что молоко этих невиданных в Хиве животных исцелит недуги хана. И послушный Амандури отправился за буйволицами в дальний путь. Теперь животные плелись впереди каравана, возвращавшегося в Хиву.

Амандури приветливо встретил паломников, попросивших его защиты и покровительства на пути к столице хана. Но когда он заметил хромого дервиша, его взор стал холодным, а добрые слова застряли в горле.

Хромой дервиш вместе со всеми наполнил бурдюк водой: предстоял путь через пустыню. Амандури повел караван. А на привале, когда усталые верблюды были развьючены, Амандури позвал хаджи Билала и хаджи Сали.

— Великий хан Хивы — да продлит аллах его дни — велел однажды повесить двух своих верных слуг, — сказал он. — Великий хан услышал от них, что на земли ханства проник переодетый «френги», презренный европеец. Обманув всех, он с поистине дьявольской точностью снял на карту дорогу в Хиву. Все холмики, все колодцы! И ярость хана стянула петлю на горле принесших ему злую весть. Что же будет с теми, кто поможет другому френги войти в ворота благородной Хивы? Об этом страшно даже подумать! А между тем почтенный афганский купец… — Тут Амандури велел позвать афганца и приказал ему: — Говори!

— Я видел френги-англичан на своей земле! — закричал афганец, и глаза его налились кровью. — Я видел этих собак и говорю вам: в Хиве пытка сделает свое дело и железо покажет, кто на самом деле ваш хромоногий хаджи Решид! Но великий хан покарает и слепцов, не разглядевших неверного под лохмотьями дервиша!

Билал и Сали не унизили себя крикливым спором. Двадцать шесть человек в караване носили почетный титул хаджи за подвиг благочестия, за многотрудное паломничество в Мекку к священному для каждого мусульманина черному камню Каабы.

Среди двадцати шести паломников хаджи Билал и хаджи Сали были наиболее почтенными и уважаемыми людьми — эю мог подтвердить каждый.

Но разве свет благочестия не исходил и от хаджи Реши-да? Да, он не выкрикивал по две тысячи раз подряд «Аллах! Аллах!», как достопочтенный хаджи Абдул-Кадер, и не побывал в Мекке дважды, как хаджи Нух-Мухаммед. Но кто лучше хаджи Решида мог толковать Коран, эту святую книгу, существующую предвечно?

Припадая на больную ногу, он отважился издалека идти для поклонения мусульманским святыням Хивы и Бухары — это ли не подвиг, достойный воздаяния?

И вот теперь нечестивый безбожник, за опиумом забывающий о часе молитвы, чернит хаджи Решида подозрениями! Сначала афганец уговаривал их друга отделиться от каравана и пойти вдвоем. Уж не думает ли нечестивец, что в лохмотьях хаджи Решида спрятаны сокровища? Корысть и зависть иногда толкают людей на злые дела, а в пустыне легко теряется след человека. Хаджи Решид, конечно, отказался идти с афганцем, и теперь тот выдумал нелепицу с переодетым френги…

Обо всем этом хаджи Билал спокойно рассказал Аманду-ри. Но не убедил его. Проклятый же афганец кричал свое:

— Пытка покажет!

Тогда хаджи Билал сказал, что он и хаджи Сали готовы поручиться за своего друга. Они неразлучны с ранней весны, когда вместе вышли из Тегерана. Они вместе ночевали на холодном полу караван-сараев, укрывались тряпьем, чтобы унять дрожь. Они брали пальцами из одного горшка вареный рис, сдобренный, за неимением свежего сала, растопленной сальной свечой. И никто не слышал жалоб и стенаний от хаджи Решида, слабого телом, но сильного верой.

Святость и набожность хаджи Решида сделали его желанным гостем на земле туркмен. Молитвой и талисманами он лечил больных, и те благословляли его. Сам Кызыл-ахонд, ученейший муж среди туркмен, находил удовольствие во встречах с хаджи Решидом. Салтыг-ахонд, мудрейший священнослужитель, после бесед с хаджи Решидом сказал, что воистину свет ислама снизошел на этого человека. Так неужели Амандури думает, что верность религии делает людей слепыми, а опиум обостряет зрение?

Амандури, казалось, колебался. Но афганец закричал со злобным упорством:

— Разве этот дервиш похож на других? Он светлокож, как все френги!

На земле туркмен, возразил ему хаджи Билал, где паломников приняли, как братьев, многие тоже удивлялись, что аллах создал единоверцев столь не похожими друг на друга. Но дело в том, что хаджи Решид — турок!

Он, хаджи Билал, не хотел говорить все до конца, однако теперь сделает это. Пусть Амандури знает!

И хаджи Билал рассказал, как однажды вместе с другими паломниками зашел во двор турецкого посольства в Тегеране, чтобы пожаловаться на бесчинства властей, берущих непомерные пошлины. Там к паломникам подошел важный господин, который ласково обошелся с ними, расспрашивал так, будто был их братом. Господин сказал, что хочет пойти, как простой дервиш, на поклонение святыням в земли туркмен и узбеков.

— Да будет ведомо тебе, Амандури, что хаджи Решид — турецкий эфенди, знатный господин, которому покровительствует сам великий султан, — торжественно произнес хаджи Билал. — Он стал дервишем потому, что так захотел его духовный отец. И когда мы пошли вместе, я сказал: теперь окончательно забудь, что ты турецкий эфенди, и стань настоящим дервишем. Благословляй людей и не забывай протягивать руку за милостыней: тот, кто пришел в страну одноглазых, должен закрывать один глаз!

— Хорошо, — решился убежденный этой речью Амандури. — Я возьму хаджи Решида с собой. Но мы должны обыскать его. Пусть все убедятся, что он не прячет в одежде деревянное перо, каким пишут френги. И еще: пусть он поклянется, что не сделает никаких тайных заметок по дороге.

Как же разгневался хаджи Решид, услышав это! Он обратился к своему другу, но весь караван слышал его слова:

— Хаджи, ты знаешь, кто я. Скажи Амандури, который слушает одурманенного безбожника: с религией не шутят! В Хиве он узнает, с кем имеет дело!

Кого бы не смутила такая речь! А вдруг у этого хромого дервиша важное тайное поручение к властителю Хивы от самого турецкого султана?

— Худзим билар! Бог знает! — произнес Амандури, — Хан будет предупрежден обо всем заранее, и да свершится его воля!

Амандури дал знак двигаться дальше. Все, кроме афганца, успокоились, и караван по вечерней прохладе продолжал путь к Хиве.

Две недели паломники тянулись то по ровным, плоским такырам, глинистая корка которых растрескалась от жары, то по песчаным барханам. Люди и верблюды уже изнемогали, когда показались крыши одного из селений, окружавших великолепную Хиву.

Впервые город принимал сразу столько праведников, побывавших в Мекке. Толпа встретила караван у городских ворот. Паломникам целовали руки. Иные считали за честь хотя бы прикоснуться к их одежде.

Но когда один из офицеров хана появился перед дорогими гостями, неистовый афганец бросился к нему:

— Господин, мы привели в Хиву трех удивительных четвероногих и одного не менее замечательного двуногого!

Он показал сначала на буйволиц, потом на хромого дервиша. Сотни глаз уставились на хаджи Решида. И побежал уже в толпе шепот: «Френги! У рус!», и нахмурился офицер, готовый учинить допрос, когда вперед вышел хаджи Сали. Он стал превозносить добродетели своего друга, но тот, оскорбленный до глубины души людской подозрительностью, спросил лишь, как пройти к дому Шюкруллаха-бея, важного сановника хана.

Те, кто последовал за хаджи Решидом, своими ушами слышали, как хромой дервиш велел доложить сановнику, что его хочет видеть эфенди из Стамбула. Удивленный бей сам вышел навстречу и, пристально всмотревшись в оборванного паломника, воскликнул:

— Решид-эфенди?! Возможно ли это?

Если бы зеваки могли проникнуть в дом, куда Шюкруллах-бей поспешно увел гостя, они увидели бы, как дервиша усадили на почетное место. Они услышали бы, как сановник заклинал гостя именем аллаха поскорее сказать ему, что побудило уважаемого Решида-эфенди прибыть в эту ужасную страну из Стамбула, из земного рая, где Шюкруллах-бей провел много лет ханским послом при дворе султана и где имел удовольствие видеть Решида-эфенди совсем в другом одеянии. На это дервиш ответил, что он здесь по воле духовного отца своей секты.

Наверное, в Хиве у стен были уши. Дервиша, вернувшегося от сановника, разыскал в келье придворный офицер и вместе с подарком передал приглашение явиться во дворец для благословения хана Хивы.

Хан жил в Ичан-кале, этом городе внутри города, где поднимались купола и минареты наиболее чтимых мечетей. Толпа в узких улицах почтительно расступалась перед хромым дервишем. У входа в новый ханский дворец Ташхаули придворные офицеры подхватили его под руки.

Хан, полулежа на возвышении со скипетром в руке, принял благословение дервиша.

— Много страданий испытал я, но теперь полностью вознагражден тем, что вижу благословенную красоту вашей светлости, — склонил голову дервиш.

Выслушав рассказ о дорожных невзгодах хаджи Решида, хан вознамерился было наградить страдальца. Но святой человек отказался от денег, сказав, что у него есть единственное желание: да продлит аллах жизнь повелителя Хивы до ста двадцати лет!

Благоволение хана распахнуло перед хаджи Решидом двери в дома вельмож. Хромой дервиш ел жирный плов с советниками хана или вел богословские споры с самыми уважаемыми хивинскими священнослужителями — имамами, тогда как его недруг афганец, осыпаемый бранью и насмешками, не смел даже показаться на улице.

И еще раз призвал хан к себе хаджи Решида. Шюкруллах-бей успел предупредить дервиша: придворные подозревают, что у хаджи Решида тайное послание турецкого султана к властителю соседней Бухары. Конечно, хан Хивы хотел бы кое-что узнать об этом…

Но если султан и поручил что-либо хаджи Решиду, то в Стамбуле сделали правильный выбор: ничего нельзя было выведать у святого человека, далекого от мирских дел.

«К величайшему моему удивлению, подозрения росли с каждым шагом, и мне чрезвычайно трудно было делать даже самые краткие заметки о нашем пути… Я не мог даже спрашивать о названии мест, где мы делали остановки».

Так хаджи Решид описывал позднее тот тревожный день, когда Амандури едва не бросил его в пустыне на дороге в Хиву. По календарю неверных это было 14 мая 1863 года.

Обыск мог стать для хромого дервиша смертельно опасным: в подкладке его рваного халата было спрятано уличавшее «деревянное перо» — огрызок карандаша…

И не только «перо».

Перед тем как Решид-эфенди отправился в путешествие со странствующими дервишами, все друзья в Тегеране отговаривали его от этого безумного шага. Они напоминали о риске, подстерегающем путника на дорогах среднеазиатских ханств, по соседству с Россией косневших в дикости и невежестве. Напоминали о замученных и обезглавленных, об отравленных и удушенных, о пропавших без вести. А когда уговоры и предостережения не подействовали, два человека дали страннику талисманы, защищающие от мук и пыток.

Турецкий посол вручил ему паспорт, какой получали лишь немногие. «Тугра», собственноручная подпись турецкого султана, чтимого всюду на Востоке, подтверждала, что хромой дервиш действительно подданный его светлости, хаджи Мехмед-Решид-эфенди.

Другой талисман он получил от посольского врача. Протягивая эфенди маленькие белые шарики, врач сказал:

— Когда вы увидите, что уже делаются приготовления к пытке и что не остается никакой надежды на спасение, проглотите это.

И однажды в пути хаджи Решид, подпоров шов халата, осторожно достал белый ядовитый шарик стрихнина. Это было ночью. Афганец, ненавистный афганец, изводивший его подозрениями, полулежал рядом, накурившись опиума. Его бессмысленные глаза ничего не видели, дрожащая рука неуверенно тянулась к пиале с остывшим чаем. Достаточно было опустить белый шарик в чай — и…

Но пальцы хаджи Решида так и не разжались. Он не мог запятнать себя хладнокровным тайным убийством. Разве и до встречи с афганцем судьба не посылала ему тяжких испытаний? И разве не кончалось каждое из них еще одной, пусть маленькой, победой над собой, над своими слабостями!

В Хиву хаджи Решид пришел из Тегерана. Но изнурительное и опасное путешествие не было для него первым. В Тегеран из Стамбула турецкий эфенди, приучая себя к неизбежным будущим невзгодам, также шел с караваном. В пути на караван напали курды. Хаджи Решид покрылся холодным потом, дрожь трясла его: он не родился храбрецом. Но с той минуты стал искать встреч с опасностью, чтобы привыкнуть к ней, побороть в себе врожденное чувство страха.

При переходах по дорогам персидского нагорья он испытал на себе злобную религиозную нетерпимость. В Турции исповедовали суннитское направление ислама, а в Персии — шиитское. И странствующий турок-мусульманин был для мусульман-персов еретиком. Хаджи Решида преследовали плевками, угрозами, выкриками:

— Суннитский пес!

В своих скитаниях хромой дервиш часто встречался с притворством, вероломством, подлостью. Но его глаза видели также многое, согревающее душу. Видели искреннюю, бескорыстную дружбу, товарищескую выручку, видели добрых, отзывчивых людей. Даже Амандури, советник хана, подозревавший хаджи Решида, и тот однажды в пустыне поделился водой с теми, у кого ее уже не было, не забыв при этом и хромого дервиша.

А туркмен-кочевник, бедняк из бедняков, в честь гостей зарезавший свою последнюю овцу и с умилением смотревший, как совершенно чужие ему люди набивают желудки мясом, вкус которого он давно забыл? А долговые расписки туркмен? Удивительные расписки, хранящиеся не у того, кто дал деньги, а у того, кто взял: ведь должнику они нужнее — пусть напоминают, что надо поскорее отдать долг!

И на узбекской земле хромой дервиш не разочаровался в народе.

«Обитатели этого селения, первые встреченные мною узбеки, были весьма хорошими людьми», — отозвался хаджи Решид о жителях деревни под Хивой. «Самый лучший народ в Средней Азии», — утверждал он, после того как ближе узнал жизнь хивинских простолюдинов.

Но если бы хивинский хан, тот хан, которому хромой дервиш пожелал сто двадцать лет жизни, мог предвидеть будущее описание своей «благословенной красоты», он бы хлопнул в ладоши и крикнул палачу:

«Алиб барин! Взять его!»

Хаджи Решид впоследствии назвал властителя Хивы слабоумным, развратным и диким тираном, описал его белые губы злодея, глубоко запавшие глаза, реденькую бороденку.

Да, одного возгласа хана «Алиб барин!» было достаточно для того, чтобы хаджи Решид разделил судьбу тех, кого ханские палачи истязали в тот день, когда дервиш возвращался после милостивого приема у властителя.

Это было на площади перед старым дворцом Куня-арк, возле обложенной камнем ямы для стока крови казненных. Хаджи Решид видел, как стража сортировала партию пленных туркмен: кого в рабство, кого в темницу, кого на виселицу. Восемь стариков были брошены на землю, и палач выколол им глаза, каждый раз неторопливо и тщательно вытирая окровавленный нож о седую бороду ослепленного…

Хромой дервиш и его друзья, прожив в Хиве месяц, отправились дальше. Им предстоял путь к святыням Бухары.

Покидая Хиву, хаджи Решид надеялся, что самое трудное отошло уже в мир воспоминаний.

Он ошибся.

Из Хивы в Бухару в разгаре лета обычно идут по ночам. Но и ночами воздух сух, ветры часты, пески горячи. А на этот раз спутникам хаджи Решида пришлось пересекать пески напрямик с возможной поспешностью, сделав выбор между опасностью смерти в пустыне и кандалами рабов.

К этому выбору их понудила встреча с двумя полуголыми, истощенными людьми. Те бросились к только что переправившемуся через Амударью каравану с криками:

— Хлеба! Хлеба!

Насытившись, несчастные рассказали, как едва спаслись от разбойников, налетевших на быстрых конях и разграбивших их караван.

— Ради аллаха, скройтесь куда-нибудь! — посоветовали они.

Самые робкие в караване хотели отсидеться в прибрежных зарослях, а потом вернуться в Хиву. Но несколько человек, к которым примкнул хромой дервиш и его друзья, предпочли идти в пустыню. Они надеялись, что уже на второй день разбойники забудутся, как страшный сон: аллах еще не создал такого коня, который выдержал бы больше суток в этом пекле.

Идти надо было шесть дней. Воды могло хватить на четыре с половиной дня, может быть, на пять. Они это знали. Но позади им чудился топот копыт, свист аркана и позвякивание притороченных к седлу цепей для продаваемых в рабство.

Сначала пали два верблюда. Кажется, это было на вторую ночь.

Потом умер самый слабый из путников. Он задыхался, молил, но никто не облегчил его мук каплей воды из своего бурдюка. Почерневший язык вывалился изо рта умирающего. Труп оставили на песке.

Был четвертый день ада, когда хаджи Решид, скосив глаза на кончик языка, увидел знакомую черноту. Испугавшись, он сразу выпил половину мутной вонючей жижи, остававшейся в бурдюке. Жажда не уменьшилась, железные раскаленные обручи стискивали голову, язык был черен.

На пятый день, когда уже была близка Бухара, верблюды с тоскливым ревом стали опускаться на колени и, вытягивая длинные шеи, зарывать головы в песок. Они раньше людей почувствовали приближение смертоносного вихря пустынь.

Облака пыли заклубились над дальними барханами. В памяти хаджи Решида отпечатался глухой, нарастающий шум, уколы первых песчинок, жестких и жгучих, как искры, летящие из-под молота кузнеца…

Очнулся он от говора незнакомых людей. Персидские слова?!

Оглядевшись, дервиш увидел стены жалкой хижины. Здесь жили рабы-иранцы. Богатый хозяин послал их сюда пасти овечьи стада. Чтобы рабы не вздумали бежать через пустыню, им давали всего по нескольку кружек воды в день. И последним своим запасом они поделились с попавшими в беду…

Бухара была рядом. После раскаленной пустыни ее купола и башни с множеством аистовых гнезд, поднимавшиеся над зеленью садов, казались уголком рая.

Итак, хаджи Решид был у ворот столицы второго из трех больших среднеазиатских ханств, враждовавших между собой и с соседней Россией.

Кокандское ханство считалось сильнейшим, Бухарское особенно ревниво оберегало исламскую правоверность. Здесь религиозные фанатики пытались остановить время. Тот, кого обвиняли в отступничестве от ислама, мог поплатиться даже головой. Некоторые бухарские феодалы мечтали, чтобы турецкий султан объявил газават — священную войну для истребления неверных на всем земном шаре. Султан в представлении бухарцев был бородатым великаном в чалме, на которую пошло множество ткани. Они верили, что пищу ему доставляют исключительно из священной Мекки. И фанатики, наверное, растерзали бы того, кто сказал, что в действительности его высочество султан Турции по торжественным дням надевает фрак, какой носят нечестивые френги, причем сшитый по последней парижской моде…

Когда паломники приблизились к воротам Бухары, их встретили чиновники бухарского властителя — эмира. Перерыли скудный скарб. Заставили заплатить пошлину. Опросили, а вернее, допросили каждого. Записали приметы.

Хаджи Решид, бродя по Бухаре, чувствовал, что за ним следят. Он останавливался возле древнего минарета мечети Калян, поднимал глаза, рассматривал тончайший орнамент — и кто-то останавливался за спиной, делая вид, что тоже любуется чудесным сооружением. Хромой дервиш шел на базар, где купцы торговали в числе прочего привезенным из России дешевым ситцем, где в чайханах стояли огромные русские самовары, — а внимательные, цепкие глаза отмечали каждый его шаг.

Хаджи Решида пригласили в один дом и стали расспрашивать о Стамбуле: какие там улицы, каковы обычаи? После он узнал, что среди гостей хозяина был человек, хорошо знавший турецкую столицу…

Наконец приближенный эмира позвал его для ученого разговора с бухарскими муллами. Хаджи Решид не стал дожидаться вопросов, а сам обратился к толкователям Корана с просьбой разъяснить ему, стамбульцу, некоторые богословские тонкости: ведь он столько слышал о мудрости бухарских законоучителей! Польщенные муллы тем не менее подвергли гостя настоящему экзамену.

После этого испытания хаджи Решида оставили в покое, и он мог свободно рыться в грудах старинных рукописей, которыми была так богата Бухара. Он побаивался лишь эмира, возвращения которого в столицу ханства ожидали со дня на день. О его жестокости и свирепости ходили легенды. Ведь это он публично казнил своего министра за один неосторожный взгляд на невольницу, прислуживающую во дворце.

Но встреча с этим деспотом все же состоялась. Это было в Самарканде, куда хажди Решид направился из Бухары.

Самарканд! Два тысячелетия пронеслись над ним, и дух былого великолепия столицы огромной империи Тимура запечатлелся в пышнейшей мечети Биби-Ханым, в соперничающих с небесной синью изразцах ребристого купола мавзолея Гур-Эмир, где нашел последнее успокоение завоеватель.

Здания, окружающие Регистан, одну из красивейших площадей Востока, напоминали об Улугбеке, просвещенном сыне Тимура, при котором в Самарканд отовсюду стекались историки и поэты, астрономы и математики. Теперь волны религиозного ханжества захлестывали город, все в нем измельчало, обветшало…

Эмир бухарский был в Самарканде проездом. Хаджи Решида вызвали к нему. Он томительно долго ждал в приемной среди приближенных эмира. Неожиданно хаджи Решид ощутил легкое прикосновение к затылку и услышал бормотание:

— Вот досада, нож-то я забыл дома…

Случайно оброненная фраза? Или…

Тут его позвали к эмиру. Повелитель, лежа на красном матраце, пристально оглядел дервиша и спросил, действительно ли тот пришел в Бухару единственно ради поклонения святыням?

— И еще для того, чтобы насладиться твоей красотой, — ответил хаджи.

— Ты странствуешь по свету с хромой ногой, — холодно произнес эмир. — Это поистине удивительно.

— Твой славный предок имел такой же недостаток, и хромота не помешала ему стать повелителем мира! — нашелся дервиш.

Упоминание о родстве с Тимуром понравилось эмиру. Он стал расспрашивать о путешествии. Расспрашивал подробно, слушал внимательно. Лицо его оставалось бесстрастным. Внезапно эмир хлопнул в ладоши. Из-за ковра выросли фигуры вооруженных телохранителей.

— Выдать хаджи деньги и халат, — приказал эмир. — И ты придешь ко мне еще раз, хаджи.

Друзья, которым хаджи Решид рассказал, как встретил его эмир, посоветовали ему без промедления покинуть Самарканд…

Полгода хромой дервиш делил хлеб, кров и беды с хаджи Билалом, с хаджи Сали — и вот настал час разлуки. Они прощались за городскими воротами. Караван, с которым уходил хаджи Решид, отправлялся в путь с первой звездой.

Слезы были на глазах у дервиша, когда он в последний раз обнял друзей. Верблюды медленно зашагали по мягкой пыли. Хаджи Решид долго еще оглядывался, различая знакомые фигурки у городских ворот. Потом они растаяли, исчезли. Только голубые купола Самарканда блестели в лунном свете.

Душевное смятение овладело хаджи Решидом. Тяжело расставаться навсегда с людьми преданными и честными. Они раскрывали перед ним душу. А он? Чем отплатил он лучшим друзьям, которым был обязан жизнью? Ведь главную свою тайну хромой дервиш скрыл даже от них.

Но что было бы, если бы они узнали всё? Как горько, как обидно было бы им вспоминать до конца дней, что полгода рядом с ними по ревниво оберегаемым от неверных святым местам ходил не дервиш, не турецкий эфенди, а френги, европеец по рождению и духу, человек, отрицающий всякую религию!

Да, в его лохмотьях хранился паспорт на имя хаджи Мехмед-Решид-эфенди, и султанская «тугра» свидетельствовала это. Но паспорт был таким же прикрытием, как всклокоченная борода дервиша, скрывавшая черты человека, которому едва исполнился тридцать один год.

Колпак странствующего монаха прикрывал голову великого актера, обладавшего редким даром перевоплощения, лингвиста, члена-корреспондента Венгерской академии наук, знатока восточных языков Арминия Вамбери!

В нескольких, быстро завоевавших широкую популярность книгах, написанных после путешествия в Среднюю Азию, Вамбери подробно рассказал о превращении в дервиша и о том, что заставило его решиться на этот рискованный шаг. Рассказал он и о своей молодости.

Вамбери родился в Венгрии, однако не мог указать точно, когда именно: для еврейской бедноты метрические записи не были обязательны. Вероятнее всего, маленький Арминий, или Герман, появился на свет в 1832 году.

Его набожный отец, в молодости умерший от холеры, остался в семейных преданиях книжником, далеким от мирских дел. Энергичная вдова полагала, что священные книги Библия и Талмуд — хорошие ключи к воротам рая, но приносят мало пользы в обыденной жизни.

Дети делили время между азбукой и сбором пиявок, которые считались первым средством при многих болезнях. Но лекарства тоже подвержены капризам моды. Нашлись противники кровопусканий, спрос на пиявки упал, и хрупкое благосостояние семьи Вамбери сменилось устойчивой нищетой.

Арминий с детства хромал. Его лечили зельями и заклинаниями, а какой-то пьяница-костоправ едва не сломал ему колено. Лечение не помогло, но Арминий не унывал. Он носился с костылем по пустырю на городской окраине, где устраивались ярмарки, цыгане ставили драные шатры и всяческое жулье надувало простодушных крестьян.

Мать, уверенная, что в мальчугане жив дух отцовской учености, в тщеславных мечтах своих видела его доктором. Блестящие способности, особенно к иностранным языкам, помогли Арминию перешагнуть порог школы, открытой монахами.

Его учили из милости, кормили из сострадания, давали кров как слуге и сторожу. Он чистил наставникам сапоги. Он сочинял любовные письма за неграмотных кухарок, вознаграждавших его миской гуляша.

В школах у преподобных отцов получил он наглядные уроки ханжества, лицемерия, двоедушия, и эти уроки убили в нем религиозность. Гордость сделала то, перед чем отступили знахари и костоправы: придя на могилу отца, подросток переломил над ней костыль и с тех пор обходился палкой.

Арминию Вамбери было шестнадцать лет, когда, воодушевленные волной прокатившихся по Европе революций, восстали венгерские патриоты. Они хотели освободить родину от австрийской династии Габсбургов, утвердившейся на венгерских землях. На помощь Габсбургам пришли Романовы. Николай I оказал военную поддержку при подавлении революции. Австрийская военщина жестоко расправилась с повстанцами.

В городе, где учился Вамбери, эшафот стоял у крепостной стены. Молодой венгерский офицер шел на казнь вместе с адъютантом. Оба смеялись и оживленно разговаривали между собой. Взбешенные палачи перед казнью стали мучить их. Вамбери не выдержал. Он выкрикивал в лицо палачам самые страшные ругательства, какие только слышал на ярмарке. За ним погнались, но и хромой он отличался редким проворством и быстротой.

В 1851 году Вамбери закончил ученье и, зная семь языков, стал домашним учителем. Несколько лет он скитался по небогатым семьям, уча недорослей и продолжая совершенствовать свои знания.

Когда долго не было работы, Вамбери жил у больничной сиделки, сдававшей койки беднякам. Коек было четыре, постояльцев — восемь. Спали по очереди. Здесь среди старьевщиков, коробейников, нищих Вамбери зубрил русские глаголы и учился писать по-турецки.

Он был строг к себе. В календаре намечал, что должен сделать на каждый день. Невыполненное задание переносилось на завтра. Если и завтра его нельзя было зачеркнуть как сделанное, Вамбери оставлял себя без обеда.

В эти годы он попытал счастья в Вене. На государственную службу его не приняли. Но в Вене он познакомился с великим сербским поэтом и просветителем Вуком Караджичем. В русском посольстве священник Раевский снабдил его книгами. Вамбери прочел в подлинниках Пушкина и Лермонтова. Востоковед Пургисталь возбудил в нем интерес к изучению восточных языков.

Ученых уже давно волновала загадка происхождения венгров. Откуда явились они на берега Дуная? С какой прародины принесли они язык, столь отличающийся от языков их европейских соседей?

В венгерском языке можно было найти слова, схожие с теми, которые употребляют тюркоязычные народы. Не означало ли это, что прародиной венгров была Центральная или Средняя Азия?

Барон Этвеш, венгерский лингвист, к которому Вамбери пришел в дырявых башмаках с искусно подвязанными картонными подошвами, сочувственно отнесся к его предложению — отправиться на Восток для выяснения сходства венгерского языка с языками азиатских народов.

Денег, полученных Вамбери, хватило на билет до Стамбула. Последние монеты забрал лодочник-перевозчик. Вамбери приютили соотечественники — венгерские эмигранты, бежавшие на берега Босфора после подавления революции.

В Турции Вамбери прожил шесть лет. Сначала он был странствующим чтецом. В кофейнях благодарные слушатели приглашали его разделить трапезу. На второй год стамбульской жизни Вамбери часто видели во дворах мечетей, где, сидя у ног учителей-хаджи, он постигал премудрости ислама. Его встречали также на базарах: он вслушивался в говор приехавших издалека торговцев.

Прошло еще три года, и Вамбери стал появляться в министерстве иностранных дел и на приемах в посольствах: владея уже тридцатью языками, он мог быть переводчиком решительно всех дипломатов при дворе султана!

Настоящее имя венгра забылось. Важного господина, имеющего собственную карету, стали называть Решид-эфенди. И он, вероятно, не преувеличивал, когда много лет спустя говорил, что в турецких делах разбирался не меньше, чем любой эфенди, рожденный в Стамбуле.

А тем временем Венгерская академия наук получала от него весьма интересные сообщения. Он разыскал и перевел древние рукописи, где в сплетении фактов и вымысла пытался найти зерно истины о прародине венгров. Он искал слова и понятия, сходные с теми, какие встречались в венгерском языке. За все эти заслуги Академия наук выбрала Вамбери членом-корреспондентом.

Он приехал на родину, и почтенные академики выслушали его дерзкий план. Из скудной академической кассы была отсчитана тысяча монет. Вамбери торжественно вручили охранный лист. Предполагалось, видимо, что палач хивинского хана тотчас отбросит в сторону кинжал или веревку с петлей, прочтя каллиграфически написанное по-латыни, напыщенное обращение об оказании всяческого содействия подданному прославленного монарха Франца-Иосифа II венгру Арминию Вамбери, известному академикам с самой лучшей стороны…

Президент академии был не лишен чувства юмора. Когда один из академических старцев выразил пожелание получить для изучения несколько черепов жителей Средней Азии, президент заметил:

— Прежде всего пожелаем нашему сотруднику привезти в целости собственный череп.

Взяв деньги и подальше упрятав бесполезный охранный лист, Вамбери вернулся в Стамбул. Будущее не страшило его. Сама жизнь хорошо подготовила его к новой роли, закалила характер, научила терпению и лицемерию, научила носить маску святоши и сдерживать желания.

И когда пришла решающая минута, Арминий Вамбери, давно известный всему Стамбулу как Решид-эфенди, смог легко перевоплотиться в странствующего дервиша.

К Арминию Вамбери, который после посещения среднеазиатских ханств побывал еще и в Афганистане, пришла слава одного из самых дерзких и удачливых путешественников по Востоку.

Он не был первым европейцем в Хиве, Бухаре, Самарканде. Русские послы посещали среднеазиатские ханства с XVII века. В начале XIX века туда старались проникнуть англичане, и не все они разделили участь обезглавленных в Бухаре полковника Конноли и подполковника Стоддарта. Хивинские приключения Николая Муравьева всколыхнули русское общество. Ханыков, Эверсман, Виткевич, Демезон, наконец, Егор Петрович Ковалевский, служа русской науке и русской дипломатии, в разное время побывали в ханствах Средней Азии.

В старых комплектах «Туркестанских ведомостей» можно найти рассказ купца Абросимова, который, нагрузив товарами пятнадцать верблюдов, на свой страх и риск отправился в Хиву. Его привели к хану. Купец попросил разрешения торговать в городе. Хан такое разрешение дал.

Абросимов обжился в Хиве. Однажды хан предложил купцу взять в жены какую-нибудь пленницу или хивинку и остаться на чужбине. Вежливый отказ не привел хана в бешенство. Когда Абросимов, выгодно распродав товары, собрался домой, хан отпустил его.

В Хиве Абросимов жил за несколько лет до прихода туда хромого дервиша.

Рассказ купца не заставляет, однако, заподозрить Вамбери в преувеличении опасностей, подстерегавших иноземца в Хиве. Абросимов пришел туда открыто, Вамбери — под чужим именем. Хромой дервиш сумел как бы изнутри увидеть застойный, изживающий себя мир средневековых деспотов и религиозных фанатиков.

Приключения Вамбери описывались не раз. Со страниц некоторых повестей и рассказов он предстает одиночкой, окруженным врагами, только и думающими о том, как разоблачить подозрительного дервиша.

Едва ли это правильно.

Сам Вамбери пишет, что пристальный взгляд встречного, каждый жест казались ему подозрительными, настораживали его. Но, признает далее Вамбери, «впоследствии я убедился, что спутники и не думали разоблачать меня». Опасность обострялась лишь в больших городах.

Более того, со временем выяснилось, что некоторые сановники догадывались, что под внешностью дервиша скрывается европеец. Однако этот европеец имел турецкий паспорт, подлинность которого не вызывала сомнений. В критические моменты дервиш извлекал паспорт из лохмотьев, и сановник почтительно целовал «тугру».

А афганец, который доставил так много тревог Вамбери? Был ли он лишь злодеем, мешающим ученому? Ведь сам Вамбери в позднейших книгах упоминает, что афганец чудом уцелел при кровавой расправе, учиненной англичанами. Афганец хорошо знал, что принесли его родине френги. В его глазах хромой дервиш был вражеским лазутчиком, а те, кто его защищали, — слепцами и ротозеями…

За лингвистические исследования Венгерская академия наук избрала Арминия Вамбери академиком.

Но в поисках прародины венгров он, увы, не нашел верного пути.

Ему не было нужды отправляться туда, где, по его словам, «слушать считается бесстыдством, где спрашивать — преступление, а записывать — смертный грех».

Для поисков народов, говорящих на языках, в чем-то сходных с венгерским, Вамбери мог выбрать другую дорогу: из Будапешта — в Москву, а оттуда — на Волгу. Да, да, не в Среднюю Азию, а именно на Волгу!

Путешествуя в удобной каюте волжского парохода, он увидел бы на пристанях грузчиков, или, как их называли, крючников, — чувашей и марийцев, сгибавшихся под тюками со льном, с кожами для нижегородской ярмарки. И чуткое ухо лингвиста, возможно, уловило бы в их возгласах некоторое сходство с говором простолюдинов венгерского местечка.

Для того чтобы услышать речь, еще более близкую венгерской, Вамбери следовало бы отправиться дальше, но отнюдь не в раскаленные пески Средней Азии, а туда, где долгой зимней ночью бушует пурга и до мая лежат сугробы. Он должен был бы перевалить Урал и на собачьей упряжке проехать по низовьям Оби.

Здесь, в лесах и тундре, он нашел бы стойбища охотников, принадлежащих к небольшим северным народам. Тогда их называли вогулами и остяками. И тут-то в заклинаниях шамана, бьющего в бубен, чтобы изгнать злых духов, Вамбери услышал бы вдруг отголоски хорошо ему знакомых причитаний, какими провожают покойника крестьяне венгерской степи.

Впрочем, еще до того как Вамбери отправился в Среднюю Азию, другой венгр совершил именно такое путешествие на Север, в края, где обитали остяки и вогулы. Его звали Анталом Регули. Он установил несомненную близость своего родного языка с языком кочующих по берегам Оби потомков древних племен.

Сибирский Север — и Центральная Европа! Обь — и Дунай! Несходство исторических судеб разделенных огромным расстоянием народов — и все-таки несомненное родство языка. Как это объясняет современная наука?

Здесь нет полного единства мнений. Некоторые ученые полагают, что вообще едва ли удастся узнать весь ход венгерской древней истории. Но многое, несомненно, уже вскрыто.

Современные лингвисты относят венгерский язык к так называемой угорской группе финно-угорской ветви уральской семьи языков. Из всех существующих языков планеты он наиболее близок к тому, на котором говорят манси и ханты (в прошлом — вогулы и остяки). Однако в современном венгерском языке много иноязычных слов славянского, германского и тюркского происхождения. На протяжении долгой своей истории венгры не раз сталкивались с другими народами.

Общей прародиной предков венгров, ханты, манси было, вероятно, Южное Приуралье. Здесь их начали теснить гунны и авары. Видимо, в середине I тысячелетия нашей эры венгры стали переселяться на юг, в причерноморские степи. Именно тогда оборвалась нить, связывающая их с остальными угорскими народами.

Но и южная степь не стала новой родиной венгров. Здесь у них тоже были беспокойные, воинственные соседи — печенеги и дунайские болгары.

Тот, кому приходилось бывать в Будапеште, несомненно знает один из самых крупных монументов венгерской столицы. Он стоит на площади Героев. Это памятник Тысячелетия Венгрии, воздвигнутый в 1896 году.

Перед двумя полукруглыми колоннадами, украшенными статуями, высится монолитный столп. У его подножия — группа всадников: легендарный вождь венгерских, или мадьярских, племен Арпад и его сподвижники. Арпад повел свой народ на новые места. Перевалив через Карпаты в 895–896 годах, венгры осели на той территории, которой суждено было стать Венгрией.

В XII веке венгерское государство достигло славы и могущества. А затем — татарское нашествие, тяжелое поражение в решающей битве с турками, развал страны, ненавистные народу Габсбурги…

Бывает, что слава приходит к писателю после его первой и единственной книги. Одно, всего одно открытие может обессмертить имя ученого. Путь, пройденный молодым Арминием Вамбери в лохмотьях дервиша, навсегда остался среди самых удивительных и дерзких маршрутов в истории путешествий середины прошлого века.

Два капитана

Неожиданное сходство. — Корабль, исчезнувший бесследно. — Штурман «Св. Анны». — Первая жертва. — «Нас проносит мимо…» — На айсберге. — В романе и в жизни

«Предлагаю Вам и всем нижепоименованным, согласно Baшего и их желания, покинуть судно, с целью достижения обитаемой земли, сделать это 10-го сего апреля, следуя пешком по льду, везя за собой нарты с каяками и провизией, взяв таковой с расчетом на два месяца. Покинув судно, следовать на юг до тех пор, пока не увидите земли. Увидев же землю, действовать сообразно с обстоятельствами, но предпочтительно стараться достигнуть Британского канала между островами Земли Франца-Иосифа, где, я предполагаю, можно найти провизию и постройки. Далее, если время и обстоятельства позволят, направиться к Шпицбергену, не удаляясь из виду берегов Земли Франца-Иосифа. Достигнув Шпицбергена, представится Вам чрезвычайно трудная задача найти там людей, о месте пребывания которых мы не знаем, но, надеюсь, на южной части его Вам удастся застать если не живущих на берегу, то какое-нибудь промысловое судно. С Вами пойдут, согласно желания, тринадцать человек из команды…

10 апреля 1914 года в Северном Ледовитом океане».

Это письмо можно найти в седьмой главе четвертой части романа Вениамина Александровича Каверина «Два капитана». Именно его прочел Саня Григорьев, разбирая в городе Заполярье старые дневники, сохранившиеся у милого доктора Ивана Ивановича.

Но это письмо можно найти и среди документов о покорении Арктики. Почти слово в слово. Даже даты сходятся. Только в романе оно адресовано штурману Ив. Дм. Климову и подписано капитаном судна «Св. Мария» Иваном Львовичем Татариновым, тогда как его документальный двойник был адресован штурману Вал. Ив. Альбанову и имел подпись капитана судна «Св» Анна» Георгия Львовича Брусилова.

Подлинная драма «Св. Анны» дала толчок творческой фантазии писателя и стала как бы канвой некоторых эпизодов популярного романа. В романе есть эпилог. Эпилог драмы «Св. Анны» до сих пор не известен никому.

Корабль, привлекший внимание петербуржцев белой окраской и благородством линий, покинул место стоянки у Николаевского моста в начале августа 1912 года.

На другой день газеты коротко сообщили, что еще один русский полярный путешественник, лейтенант Георгий Львович Брусилов, покинул родные берега и намеревается на шхуне «Св. Анна» пройти через весь Северный Ледовитый океан из Петербурга во Владивосток. В заметках добавлялось, что путешественнику удалось заинтересовать людей со средствами, в частности своего богатого родственника-землевладельца, но что денег все равно не хватило, и господин Брусилов надеется покрыть часть расходов промыслом морского зверя.

Тот год, в который «Св. Анна» начала рейс, был неблагоприятным для плавания в Арктике: тяжелые льды забили все главные проливы.

Закрыли они и выход из пролива Югорский Шар в Карское море. Несколько пароходов, изрядно помятых при попытках пробиться на восток, вяло дымили у кромки непроходимых льдов. Капитаны собирались уже возвращаться назад, когда в проливе показалась белая «Св. Анна».

Как раз к ее приходу ветер немного разредил льды. Образовался узкий и ненадежный проход.’ Капитаны побоялись вести свои суда в ледовую западню. Но «Св, Анна» хмурым рассветом смело прошла в Карское море. Ледяные поля медленно сомкнулись за кормой корабля.

Это было 16 сентября 1912 года.

С тех пор «Св. Анну» никто и никогда не видел.

И может быть, все, что произошло дальше, так и осталось бы неизвестным — мало ли трагедий разыгрывалось в ледяной пустыне, мало ли экспедиций исчезало там бесследно! — если бы два года спустя к одному из скалистых мысов Земли Франца-Иосифа не подошел корабль «Св. Фока», возвращавшийся после гибели начальника экспедиции Георгия Яковлевича Седова.

В густом тумане с капитанского мостика «Св. Фоки» заметили среди прибрежных камней человеческую фигурку. Это было так неожиданно, что вахтенный не поверил своим глазам. Но, протерев стекла бинокля и снова взглянув на берег, он увидел, что фигурка столкнула крохотную лодочку и плывет к «Св. Фоке».

Моряки, столпившиеся у борта, приветствовали незнакомца дружным «ура». В ответ он сиплым, слабым голосом прокричал нечто, совершенно сбившее с толку участников экспедиции:

— Господа! Господа! На мысе Флора экспедиции Седова еще нет!

Через минуту человек в потрепанном кителе уже карабкался по штормовому трапу. Его бледное лицо, заросшее русой бородой, появилось над бортом.

И тогда люди впервые услышали о трагедии пропавшего корабля.

«Св. Анна», войдя в ледяной мешок Карского моря, все же пробилась на парусах и под парами довольно далеко, до берегов полуострова Ямал. Здесь она вмерзла в лед и вместе с ним во мраке наступившей полярной ночи начала дрейф — медленное движение к северу.

Моряки не сидели без дела: скучать было некогда. Через прорубь промеряли глубины, ремонтировали судно, возили с берега плавник, доставали драгой со дна всякую живность. В свободные часы бегали на лыжах и коньках, а по вечерам собирались в уютной кают-компании: играли на пианино, слушали граммофон и однажды устроили даже любительский спектакль. Судовой повар Калмыков сочинил стихи, которые так понравились, что их постоянно распевали хором:

Как-то в мороз моряки охотились за белым медведем. Гнали его чуть не десять километров, но медведь ушел, а разгоряченные охотники простудились.

Единственная женщина на корабле, Ерминия Александровна Жданко, исполнявшая обязанности врача, сбивалась с ног, ухаживая за больными. Возможно, простуда ослабила людей, и тогда какое-то странное заболевание, похожее на цингу, постепенно превратило корабль в лазарет. Хуже всех чувствовал себя Брусилов, который пластом лежал в постели.

Болезнь пошла на убыль лишь к весне, когда стало ненадолго появляться солнце, а свежее, пахнущее рыбой мясо белых медведей не сходило со стола.

На корабле готовились продолжать плавание. Вокруг уже синели разводья чистой воды.

Но льдина, в которую вмерз корабль, плохо таяла и по-прежнему цепко держала его.

Море, желанное открытое море, с редкими, не страшными пятнами ледяных полей, словно дразнило моряков. Оно было и близким и недосягаемо далеким, как улица под тюремным окном, на которую из-за решетки смотрит узник.

Моряки взрывали заряды пороха, пилили, кололи, долбили лед. Но пробить канал к открытому морю было им не по силам. А дни снова стали укорачиваться. Вместе с полярным летом уходила надежда на освобождение.

К середине августа начали готовиться ко второй зимовке. Судно в это время находилось у 80-й параллели, в недоступных местах Полярного бассейна. Его медленно, зигзагами тянуло вместе со льдами все дальше и дальше на север.

Снова пришла тьма долгой зимней ночи. На корабле кончился керосин, кончились свечи. В самодельных коптилках, потрескивая, чадил медвежий жир. Печки топили корабельными переборками. Никто не открывал крышку пианино. Граммофон заржавел. В кают-компании пар дыхания оседал холодными каплями на закопченном потолке.

Нервного, вспыльчивого Брусилова долгая болезнь сделала нестерпимо раздражительным и придирчивым. Он не поладил со штурманом Альбановым, знающим моряком, но тоже не очень выдержанным человеком. Дошло до того, что Альбанов подал рапорт: «Прошу освободить меня от обязанностей штурмана».

Обстановка стала еще более тяжелой.

И в январе 1914 года, когда «Св. Анна» была уже за 82-й параллелью, Альбанов снова пришел в каюту к Брусилову: он считает, что ему следует покинуть корабль.

— Понимая ваше положение, разрешаю, — коротко ответил Брусилов.

Часть команды захотела уйти вместе с Альбановым. Брусилов стал было разубеждать, потом распалился, раскричался:

— Убирайтесь прочь хоть все, до последнего человека, слышите?

По правде говоря, уход части команды не затруднял, а облегчал положение остающихся. «Св. Анна» едва ли могла освободиться из ледового плена ранее осени 1915 года. Если большая часть команды покинет судно, оставшимся хватит провизии до конца дрейфа. А для управления кораблем на чистой воде достаточно нескольких человек.

Штурман энергично готовился к походу. Предстоял путь по весенним движущимся льдам. Нужны были сразу и лодки и сани. Легкие лодки-каяки сделали из парусины, натянув ее на деревянный каркас. Полозья смастерили из буфетного стола. Работали в холодном трюме, при коптилках, в полутьме.

В те годы еще не существовало надежной карты тех мест, через которые штурман собирался повести свой отряд. Но в судовой библиотеке нашлась книга Фритьофа Нансена об экспедиции на «Фраме» со схемой, на которой была обозначена Земля Франца-Иосифа, севернее ее — Земля Петермана и северо-западнее — Земля короля Оскара. Еще Нансен убедился, что очертания островов архипелага Земли Франца-Иосифа нанесены приблизительно. После своего похода к полюсу он кое-что исправил, но все равно это был лишь предварительный набросок карты.

Если взять сегодня изданный в 1897 году русский перевод книги Нансена и сравнить схему, о которой идет речь, с современной картой архипелага, то станет ясным, сколько там ошибок.

В неточности схемы убедился и Альбанов. «Св. Анна» находилась примерно там, где полагалось быть Земле Петермана, а кругом простирались безотрадные льды. Значит, эта Земля существовала лишь в воображении участников «открывшей» ее австрийской экспедиции.

Но лучше хоть какая-нибудь карта, чем никакой. И Альбанов тщательно перерисовал схему в записную книжку, а подлинник оставил Брусилову.

Приближалась весна. Заканчивая приготовления к походу, все чаще поднимался штурман в «воронье гнездо» — в бочку, прикрепленную высоко на мачте корабля. В январе оттуда на розовеющей половине неба недолго видели нечто похожее на очень отдаленный остров. Теперь же нигде не было даже признаков земли. Только льды.

Многое передумал Альбанов, оглядывая с мачты мертвый океан. Некоторые мысли о судьбе «Св. Анны» он занес в дневник:

«Суждено ли тебе и дальше спокойно проспать тяжелое время, чтобы в одно прекрасное утро незаметно вместе с ложем твоим, на котором ты почила далеко в Карском море, у берегов Ямала, очутиться где-нибудь между Шпицбергеном и Гренландией?.. Или в холодную, бурную полярную ночь, когда кругом завывает метель, когда не видно ни луны, ни звезд, ни северного сияния, ты внезапно будешь грубо пробуждена от своего сна ужасным треском, злобным визгом, шипением и содроганием твоего спокойного до сего времени ложа, с грохотом полетят вниз твои мачты, стеньги и реи, ломаясь сами и ломая все на палубе.

В предсмертных конвульсиях затрепещет твой корпус, затрещат, ломаясь, все суставы твои, и через некоторое время лишь куча бесформенных обломков да лишний свежий ледяной холм укажут твою могилу. Вьюга будет петь над тобой погребальную песню и скоро запорошит свежим снегом место катастрофы. А у ближайших ропаков кучка людей в темноте будет в отчаянии спасать что можно из своего имущества, все еще хватаясь за жизнь, все еще не теряя надежды…»

Альбанова беспокоила не только судьба остающихся. Представляют ли люди, которые пойдут с ним, как далек путь, как мучительно трудно карабкаться на торосы, волоча за собой санки с грузом? Не слишком ли большую ответственность берет он на себя?

Но передумывать поздно.

Наступает день ухода. Нарты с уложенными каяками — у борта судна. Прощальный обед. Кто-то пробует шутить. Деланный смех тотчас обрывается. Скорей бы уж из-за стола…

На льду, у корабля, Брусилов вручает штурману то самое предписание, которое можно найти и в морских архивах и на страницах романа «Два капитана». Альбанов снимает шапку. Кто-то несмело кричит «ура», другие подхватывают. Уходящие налегают на лямки. Остающиеся провожают их. Шагают молча, только снег повизгивает под полозьями.

В палатке, на месте первой ночевки санной экспедиции, Брусилов достает бутылку шампанского — последнюю из корабельных запасов. В минуты прощания забыты все раздоры — увы, только в эти минуты…

Пробираясь между глыбами льда, проваливаясь в снег, люди тянут нарты. Зимовка надорвала их силы. Ноги опухли, покрылись ранами, мучает одышка, кружится голова. Приходится сначала тащить «всем народом» часть нарт, потом возвращаться за остальными.

Только на шестой день пути исчезают из виду мачты «Св. Анны» — так недалеко от судна ушел штурман со своими спутниками. Трое просятся обратно на корабль. Альбанов отпускает их: по санному следу налегке за день они пройдут больше, чем с грузом за неделю.

Чуть подтаявший снег покрыт тонкой матовой коркой, сильно отражающей солнечный свет. Очки из бутылочного стекла не спасают от снежной слепоты. Как некогда Харитон Лаптев, бредет теперь Альбанов, почти ничего не видя, то и дело вытирая слезы.

За ним тянутся его полуослепшие спутники: десять человек, впряженных в пять нарт. Торосов нет только там, где темнеют полыньи. Обходить их невозможно, переплывать на каяках не дает каша мелких льдин. Приходится ждать, пока ночной холод затянет полынью ломкой коркой. А за полыньей либо снова оголенные торосы, либо торосы, прикрытые снегом, что еще хуже. Хоть бы немного гладкого, ровного льда — вот был бы праздник.

Матрос Баев пошел на разведку, забрался на высокий торос и обнаружил, что лучше идти западнее: там он разглядел большое ледяное поле.

— Сам своими глазами видел, — уверял Баев. — Такая ровнушка, что конца-краю не видно. Не иначе как до острова тянется.

Попробовали идти туда, куда звал Баев, но вместо ровного молодого льда наткнулись на те же торосы. Обескураженный матрос попросил отпустить его ненадолго на поиски своей «ровнушки». Ушел — и не вернулся.

Встревоженный Альбанов поспешил по его следу. След вел далеко в сторону от лагеря. Повалил снег, отпечатки ног матроса становились все слабее, потом вовсе потерялись. На стрельбу и крики никто не откликнулся. Может быть, Баев уже вернулся к лагерю?

Нет, Баев не вернулся. Тогда сделали из лыж, каяков, палок высокую мачту и ночью подняли на ней флаг. Баев обязательно должен был бы увидеть его утром, если только во время снегопада он не попал в полынью.

Матроса тщетно искали три дня…

За месяц санной партии удалось пройти всего сто километров, и день ото дня ее движение отнюдь не ускорялось.

И сколько новых помех! По небрежности утопили двустволку и самодельную кухню. Расхворался матрос Луняев, плюет кровью: цинга. Все чаще попадаются полыньи, нарты вязнут в глубоком снегу, снизу пропитанном водой; запасы сухарей тают и тают.

Правда, Альбанов, определяя широту, заметил однажды, что лед, по которому они бредут, дрейфует уже на юг. Открытие сначала обрадовало его: попутный дрейф сбережет им силы и время. Но последующие дни в записях чувствуется тревога:

«Воскресенье, 1 июня. Нас очень быстро подает на юг. Меня смущает одно обстоятельство, о котором я стараюсь умолчать перед своими спутниками. Если лед так быстро идет на зюйд-зюйд-вест, то, значит, там ни «что» не преграждает ему путь. А ведь это «что» не более не менее, как острова, к которым нам следует стремиться. Ведь если мы радуемся нашему быстрому дрейфу, то только ради этих островов… Но теперь, когда мы, достигнув широты Земли Франца-Иосифа, продолжаем быстро двигаться на юг и тем не менее не видим и намека на острова, становится ясно, что нас проносит мимо этой земли».

Проносит мимо! Куда? Во льды открытого океана, навстречу гибели. Чтобы зацепиться за сушу, за последние мысы Земли Франца-Иосифа, нужно спешить, спешить изо всех сил. А спутники совсем раскисли. Никто из них никогда не ходил по льдам. Они устали, временами тупое безразличие овладевает ими.

Альбанов сам бессменно протаптывает след, да еще и возвращается, чтобы подгонять отставших. Иногда он жесток, но это жестокость ради спасения.

И вот однажды Альбанов видит на мглистом горизонте «нечто» — два розоватых облачка, которые долго не меняют формы и цвета. Он молчит: что, если это всего лишь гряда торосов?

Нет, «нечто» — не обман зрения, не торосы!

«Понедельник, 9 июня. На этот раз я увидел на зюйд-ост от себя, при хорошем горизонте, что-то такое, от чего я в волнении должен был присесть на ропак и поспешно начал протирать и бинокль, и глаза. Это была резкая серебристоматовая полоска, немного выпуклая вверх, идущая от самого горизонта и влево постепенно теряющаяся. Самый «носок» ее, прилегающий к горизонту, особенно резко и правильно выделялся на фоне голубого неба… Ночью я раз пять выходил посмотреть в бинокль и каждый раз находил этот кусочек луны на своем месте; иногда он был яснее, иногда слабее виден, но главнейшие признаки, то есть цвет и форма, оставались те же.

Я удивляюсь, как никто из моих спутников ничего не видит. Какого труда стоит мне сдержать себя, не вбежать в палатку, не закричать во весь голос: что же вы сидите чучелами, что вы спите, разве не видите, что мы почти у цели, что нас подносит к земле?»

Утром, при хорошей погоде, земля — сказочная, фантастическая, странного, необычного цвета — видна уже совершенно ясно. Это остров. До него несколько десятков километров.

В эти часы, устрашенные тем, что с нартами через полыньи к неведомой земле придется тащиться еще долго, два бесчестных и малодушных человека, прихватив наиболее нужные вещи, налегке удирают вперед. Оставшиеся едва волокут каяки к голубоватому обрыву ледника, ползущего с острова в море.

«Среда, 25 июня… Впереди отвесная 15-саженная стена, на которую не забралась бы и обезьяна… Да, теперь, пожалуй, и я начинаю падать духом! Про спутников же своих и говорить не буду: совсем мокрые курицы. К довершению несчастья, я уже четвертый день чувствую сердечные припадки…»

Он все же находит силы бороться, искать. Обнаруживает в стене трещину, забитую снегом. Вырубая во льду ступени, задыхаясь, падая, люди втаскивают наверх тяжелые нарты и каяки. И вовремя: едва выбрались на остров, как льдина, по которой они подошли к отвесной стене, треснула и перевернулась.

Впервые чуть не за два года под их ногами земля, пусть покрытая ледником. Но вот он кончается. Из непривычно чернеющих камней вспорхнула гага. В гнезде теплые яйца — пища! Еще гнезда. Луняев стреляет в птиц. И вдруг где-то совсем близко вскрикивает человек.

Да, вот он, жалкий, плачущий, — один из двух беглецов. Судить его? Но солнце светит так радостно, под ногами твердая земля, ликующе кричат птицы. И отходчиво сердце русского человека…

Альбанов вышел на ближайший мыс. В одну сторону море, сколько охватывает глаз, чисто ото льда. Эх, «Св. Анна», вот бы куда, красавица, тебе попасть!

Но что это за холмик из камней? Уж очень правильна его форма. Разбросали камни. Под ними — железная банка, в банке — флаг и записка, сообщавшая, что экспедиция путешественника Джексона в 1897 году отправилась с мыса Флора для поисков новых земель и благополучно прибыла сюда, на мыс Мэри Гармсуорт.

Мыс Мэри Гармсуорт? Так ведь это самая западная оконечность Земли Александры, крайнего острова архипелага Франца-Иосифа!

Замешкайся они еще немного — и лед вынес бы их в океан. А теперь — к мысу Флора, где, возможно, сохранились постройки лагеря Джексона, на который в свое время столь счастливо набрели, возвращаясь из похода к полюсу, Нансен и Йохансен.

Кажется, все самое тяжелое позади. Они на земле, они знают, что это за земля, знают, куда идти, еды вдоволь — вон сколько птиц всюду!

Но печальный поворот событий был уже предопределен в тот час, когда двое беглецов покинули лагерь и оставшимся пришлось бросить лишний, ненужный каяк. Теперь надо было разделиться: пятеро, для которых не нашлось места в каяках, побрели по леднику.

К условленному месту встречи дошли четверо.

«Среда, 2 июля, — записано в дневнике, — Архиреев помер… Сейчас я беру с собой на каяки трех больных — Луняева, Шпаковского и Нильсена. У всех болят ноги. Опухоль похожа на цинготную…»

У мыса Гранта с каяков виден через пролив остров Норд-брук. Это на нем вожделенный мыс Флора. Если там не развалилась хижина, то лучшего места для зимовки не придумать.

Однако где же очередная береговая партия? Что-то задержало ее.

Задержало надолго. Навсегда…

Ледник пожирал слабых людей, очутившихся без волевого вожака.

С оставшимися тремя спутниками Альбанов поплыл на каяках через десятимильный пролив к мысу Флора. Ветер застал их на середине пути. Некоторое время Альбанов видел второй каяк. Потом он исчез, унесенный штормом.

Остались двое — Альбанов и Конрад. Если ветер еще усилится, их каяк не выдержит: в нем полно воды. Берегов не видно. Двум смертям не бывать, одной не миновать! И Альбанов пристал к айсбергу, который медленно переваливался на волнах.

Каяк вытащили на лед. В вершину айсберга воткнули флаг: может, люди на другом каяке еще живы?

Затем двое на льдине, надев на себя теплые меховые куртки — малицы, легли так, что ноги одного находились в ма-липе за спиной другого, согрелись и… заснули — вернее, впали в забытье от усталости.

«Пробуждение наше было ужасно. Мы проснулись от страшного треска, почувствовали, что стремглав летим, куда-то вниз, а в следующий момент наш «двухспальный мешок» был полон воды, мы погружались в воду и, делая отчаянные усилия выбраться из этого предательского мешка, отчаянно отбивались ногами друг от друга… Мы очутились в положении кошек, которых бросили в мешке в воду, желая утопить… В этот момент мои ноги попали на ноги Конрада, мы вытолкнули друг друга из мешка, сбросили малицы, а в следующее мгновение уже стояли мокрые на подводной «подошве» айсберга, по грудь в воде».

В эту минуту с вершины льдины соскользнул в воду каяк. Они быстро забрались в него и стали грести что было сил, пытаясь хоть немного согреться.

Добравшись до заледеневшего островка, принялись бегать и плясать — два посиневших, грязных дикаря с безумными глазами.

Конрад обморозил пальцы на ногах; Альбанова всю ночь трясла лихорадка.

Утром, когда пригрело, обоих стала валить с ног свинцовая сонливость. Альбанов знал: если заснешь — конец. Они сели в каяк. Впереди был мыс Флора.

Колумб при высадке на неведомую землю, наверное, волновался меньше Альбанова. Три месяца шел штурман к этому мысу, теряя товарищей, терпя немыслимые лишения, — неужели все это зря?

Сойдя на берег, оба не могли двигаться: подкосились ноги, парализованные болезнью. Отлежавшись, Альбанов поднялся первым.

Они побрели, спотыкаясь и падая, и увидели сначала шест, а потом бревенчатый дом. У дома стоял амбар. Снег запорошил возле него кучи ящиков, Альбанов отодрал доску: сухари и консервы!

На стене дома и на дверях были надписи: «Первая Русская полярная экспедиция старшего лейтенанта Седова». Далее сообщалось, что экспедиция прибыла на мыс Флора 30 августа 1913 года и 2 сентября отправилась в бухту Теплиц.

Альбанов знал — Георгий Седов ушел на север, к полюсу, в тот же год, когда «Св. Анна» покинула Петербург.

Моряки поселились на покинутой зимовке. Альбанов метался в жару. Конрад чувствовал себя лучше и вскоре смог пойти на поиски тех, кто потерялся в последние дни.

Матрос вернулся только через трое суток, тяжело волоча ноги. Альбанов вопросительно смотрел на него. Конрад безнадежно махнул рукой и вдруг разрыдался…

…Моряк в потрепанном кителе, вскарабкавшийся на борт пришедшего к мысу Флора корабля «Св. Фока», повторял, запинаясь от волнения:

— Я Альбанов, штурман «Святой Анны»… Я прошу у вас помощи… У меня осталось четыре человека на мысе Гранта…

Оказывается, он сразу узнал «Св. Фоку». А первый странный возглас штурмана объяснялся неожиданными криками «ура» при встрече. Он подумал, что корабль пришел за кем-то из членов экспедиции Седова, что его, Альбанова, приняли за кого-то другого и поэтому так обрадовались встрече.

«Св. Фока» пошел искать пропавших у мыса Гранта. Никто не откликнулся на свистки. На прибрежном снегу — ни одного следа.

Из всего экипажа «Св. Анны» осталось в живых двое. Как погибли те, кто остался на корабле, — пока что одна из многих тайн, хранимых Арктикой.

Дрейф корабля и ледовый поход его штурмана оставили след в истории открытий.

«Св. Анна» дрейфовала через неведомую до тех пор часть Северного Ледовитого океана. Изучение карты дрейфа, доставленной Альбановым, позволило узнать не только о морских течениях и движении льдов. Спутник Седова Владимир Юльевич Визе пришел к выводу, что восточнее одного места, где линия дрейфа «Св. Анны» резко отклонилась, должен находиться какой-то неизвестный остров. Визе теоретически открыл его в кабинете и нанес на карты, а несколько лет спустя советский ледокол «Седов» действительно нашел землю в том самом месте, которое определил ученый. Она названа островом Визе.

После ледового похода Альбанова ошибочно нанесенные на карты австрийской экспедицией Земля Петермана и Земля короля Оскара были окончательно «закрыты» и исчезли из географических атласов.

След Альбанова затерялся в годы гражданской войны. Случайно мне удалось узнать о его судьбе у старейшего енисейского капитана Константина Александровича Мецайка. После приключений во льдах Альбанов служил на ледорезе «Канада». Потом попал в Сибирь на Енисей и стал помощником капитана гидрографического судна «Север». Он был добродушным, покладистым человеком с очень неустойчивым настроением и легко впадал в ярость от чьего-то неосторожно сказанного слова. Погиб Альбанов во время взрыва поезда на станции Ачинск.

Вернемся к «Двум капитанам». В мужественном Климове мы во многом узнаем штурмана Альбанова. Перелистайте роман — и вы увидите, насколько совпадают дневники Климова, прочитанные Саней Григорьевым, с подлинными дневниками Альбанова.

Но в обаятельном образе капитана Татаринова мало черт вспыльчивого, раздражительного Брусилова. Капитан Татаринов как бы вобрал в себя черты многих русских героев полярных морей, и в особенности Георгия Яковлевича Седова. Его энергия и благородство, его неудачи, отчасти обусловленные чужой злой волей, наконец, его трагическая гибель — все это вспоминается нам, когда мы вместе с Саней Григорьевым размышляем о судьбе капитана Татаринова.

Скачка к полюсу

Роберт Нири вступает на «Великий белый путь». — Теперь или никогда! — Последним уходит «капитан Боб». — Сенсация! Сенсация! — Так кто же: Кук или Пири?

Шестого апреля 1909 года, очнувшись от тяжелого сна, почти беспамятства, Роберт Пири записал:

«Наконец у полюса. Приз трех столетий. Моя мечта и цель в течение двадцати лет. Наконец-то он мой! Я не могу осознать это как следует. Все кажется таким простым и обыденным».

Пальцы, скрюченные холодом, плохо слушались. Буквы выходили корявыми. Пири выполз из снежной хижины.

Да, он взял приз! Надо будить остальных, воткнуть в снег флаги тех обществ и клубов, которые дали ему деньги на экспедицию, сфотографироваться, еще раз произвести астрономические наблюдения…

Двадцать лет он стремился сюда. Двадцать лет!

Роберт Пири включился в международные скачки к Северному полюсу в конце XIX века.

Скачками эту борьбу за то, чтобы первым достичь северного конца земной оси, назвал кто-то из исследователей. И действительно, порой она была похожа на азартные состязания. Заключались крупные пари. В Америке был объявлен денежный приз победителю.

Пири вступил на «Великий белый путь» после того, как многие экспедиции потерпели неудачу. Он был инженером и работал на изысканиях канала в джунглях Никарагуа. Канал раздумали строить. Однажды Пири попала на глаза книга о безлюдных просторах Гренландии и ее вечных льдах. Он нашел, что это стоящее место для энергичного, честолюбивого и не робкого человека.

Пири начал с короткой разведки. Пять лет спустя, в 1891 году, он отправился в первую свою большую гренландскую экспедицию на судне «Коршун». Во время маневров корабля железный румпель переломил Пири обе кости над лодыжкой. Перелом был весьма тяжелым, но участник экспедиции доктор Фредерик Кук показал себя великолепным врачом. Он самоотверженно ухаживал за больным. Пири не мог нахвалиться своим другом и его искусством.

Едва переломы срослись, как Пири вместе с Мэтью Хенсоном пошел через ледяной купол Гренландии. Даже для совершенно здорового человека это было бы труднейшим испытанием. Пири выдержал его. Он стал вторым после Фритьофа Нансена путешественником, которому удалось пересечь огромный полярный остров от одного берега до другого, причем через еще более недоступные ледники. Новичок проявил такую волю и настойчивость, которым могли бы позавидовать многие прославленные арктические путешественники.

Вернувшись в Америку, Пири стал готовиться к новой экспедиции. Ему нужны были деньги, много денег. Он поехал по городам с лекциями о Гренландии. Пири выступал по нескольку раз в день, прочел 168 лекций и заработал 13 тысяч долларов.

Но полярные экспедиции стоят очень дорого. Дельцы посоветовали Пири показывать за деньги своего помятого льдами «Коршуна», как показывают разные достопримечательности. Поколебавшись, Пири согласился. А сделав первый шаг, не удержался и от второго: выгодно запродал нью-йоркской газете «Сэн» свои еще не написанные письма и дневники еще не начатой экспедиции…

На этот раз Пири взял в Арктику жену. Они вместе зимовали возле берегов Гренландии. Там у них родилась дочь. Пири чувствовал себя уже «своим человеком» среди льдов. Но Арктика напомнила ему, что полярник всегда должен быть готов к неудачам и разочарованиям. Попытка снова пересечь Гренландию кончилась тем, что Пири вернулся, потеряв почти всех собак на первых этапах пути.

Человек с меньшей силой воли был бы сломлен этим неожиданным крушением честолюбивого замысла. Пири сказал жене:

— Возвращайся, я остаюсь.

Он остался, а на следующий год вторично пересек Гренландию.

После этого Роберт Пири ставит целью своей жизни достижение полюса. Некоторый опыт у него уже есть. Нужны доллары.

Раздумывая над тем, где бы достать денег, он вспоминает о метеоритах, обнаруженных много лет назад на мысе Йорк. Норденшельду удалось даже вывезти часть этих метеоритов в шведские музеи. Так не позор ли для Америки не иметь хорошего куска межпланетного железа и в своих музеях?

«Позор, позор!» — подхватывают газеты.

Пири готов спасти национальную честь. Ему помогают снарядить экспедицию. Он привозит с мыса Йорк несколько осколков и крупный метеорит весом в 90 тонн. На этот последний находится солидный покупатель — любитель редкостей мистер Морис Джезуп. В кармане Пири — чек на 40 тысяч долларов.

Известность Пири растет. В воскресных журналах появляются его портреты. Когда корреспондент газеты спрашивает, какую пользу приносят полярные исследования, Пири говорит:

— А какую пользу приносят состязания яхт, атлетические состязания, испытания машин и военных судов или какое-нибудь из бесчисленных испытаний, бывших со времени младенчества мира единственным средством определить превосходство одних людей, машин, методов, наций над другими?

Готовя свою первую экспедицию к Северному полюсу, Пири не скрывает, что научные исследования — не главная его задача. Главное — прийти первым.

Но Пири снова не везет. В пути он обмораживает ноги. Как бы пригодилось ему теперь искусство доктора Фредерика Кука! К сожалению, Кука нет в экспедиции. Часть пальцев приходится ампутировать.

И снова Пири проявляет железную силу воли. Еще не расставшись с костылями, он ковыляет за Мэтью Хенсоном дальше на север, создавая в ледяной пустыне запасы провианта для своих будущих экспедиций.

Вскоре выходит книга Пири о его первых полярных путешествиях. Американец не хочет ждать, пока его оценят другие. Он сам перечисляет свои заслуги:

«Я открыл новый способ полярных путешествий».

«Я могу считать себя инициатором идеи использования самих собак в пищу собакам».

«Я ввел в первый раз и показал годность различных новых методов выдающейся ценности для полярного путешественника».

«Влияние моей экспедиции на эскимосов состояло в том, что подняло всю расу до благосостояния».

Всю расу — никак не меньше! Как видно, скромность — не в числе добродетелей Роберта Пири.

Но он и не хвастун, нет. Так поступают многие в окружающем его мире рекламы. Он просто немножко больше делец, чем другие полярные исследователи. Пири не идеалист, он понимает, что снаряжение экспедиции в Америке — это бизнес. И здесь действуют законы бизнеса. Умелая реклама, даже несколько назойливая, легче найдет дорогу к уму и карману американца, чем пространные разглагольствования о бескорыстном служении науке.

Работа над книгой лишь ненадолго задерживает Пири в Нью-Йорке. Шаг за шагом, целеустремленно, умело, деловито он разведывает подступы к полюсу. Экспедиции следуют одна за другой.

Путь для небольшого отряда в краю ледяного безмолвия неизменно прокладывает все тот же Мэтью Хенсон. Предоставим слово для рекомендации этого человека самому Пири: «Мэтью Хенсон — мой слуга; смелый чернокожий, родом из Виргинии, 23 лет. Его ум и преданность, в связи с отвагой, выказанные им в течение нескольких лет, проведенных со мною в различных экспедициях и в джунглях Никарагуа, заставили меня смотреть на него как на ценного члена экспедиции».

У Пири постепённо накапливается огромный опыт полярника. Он верит в себя. И ему невыносима мысль, что кто-то может опередить его. Чем сильнее затягивает Пири «великая полярная игра», тем заметнее игрок вытесняет в нем исследователя.

Далеко на севере американец встречает норвежца Отто Свердрупа. Свердруп рад: вот великолепный случай отправить письма близким, отчет о результатах научной работы.

— Письма? С удовольствием, — говорит Пири. — Но отчет… К сожалению, я не могу это взять на себя.

Почему? Пири не объясняет, Свердруп не настаивает. У Свердрупа слава выдающегося полярного путешественника. Пири может предполагать, что норвежец успел на этот раз сделать больше, чем он. А если так, то пусть по крайней мере мир узнает об этом как можно позже.

Когда Пири удается открыть самый северный мыс Гренландии, он не перебирает в памяти имена достойных полярных исследователей. Чем плохо название: «Мыс Мориса Джезупа»? Джезуп ничего не открывал, но он щедро заплатил за метеорит.

Еще не достигнув полюса, Пири уже знаменит как чемпион бокса. Создан «Арктический клуб Пири» во главе с мистером Морисом Джезупом. Для Пири специально оборудовано судно «Рузвельт», на котором нет разве что птичьего молока. Существуют «сани Пири». Есть «мыло Пири». Наконец, известен «метод Пири», который обязательно должен принести победу в скачках к полюсу. В чем заключается этот метод?

— В том, — говорит Пири, — что два человека будут последние четыре или пять дней своего обратного путешествия от полюса питаться мясом последней собаки, которая до этого съест предпоследнюю.

Итак, Пири готовится к решающему ходу. Он уже не молод, годы испытаний подточили здоровье. На этот раз неудача может означать для него конец арктической карьеры: Америка безжалостна к неудачникам. И он должен торопиться — теперь у него много конкурентов. Отправляет на полюс экспедицию тщеславный американский миллионер Циглер. Правда, вряд ли ей удастся сделать многое: возглавляет ее Фиала, бывший кавалерист, искушенный не столько в арктических исследованиях, сколько в скачках с препятствиями.

Американский журналист Уэльман собирается к полюсу на воздушном шаре. Газеты сообщают, что за шаром будет волочиться по льду пятидесятиметровая чудо-колбаса, начиненная смесью сушеного мяса и гороха. В пути от нее должны отрываться куски — готовые склады продовольствия на обратном пути…

Хотя журналист пролетает всего несколько километров, шумиха вокруг его полета неприятна Роберту Пири: он любит, чтобы говорили только о Роберте Пири.

Но вот начатая в 1908 году его новая экспедиция заставляет забыть и о Циглере, и о Фиала, и об Уэльмане, и о всех прочих.

— Теперь или никогда, — говорит Пири, прощаясь с друзьями.

Ему скоро 53 года. Едва не половину из них он отдал Северу. Флаг, который когда-то подарила ему жена для водружения на полюсе, сильно укоротился: он много раз отрезал от него полоски, оставляя их в крайних северных точках своих маршрутов.

Теперь или никогда. Это не слова. В случае неудачи у него просто не хватит сил для продолжения игры.

В решающий поход Пири взял отличных помощников. Вот они.

Цветущий, полный сил Роберт Бартлетт — «капитан Боб». Молодые ученые: не раз побывавший в Арктике профессор Марвин и доцент физических наук, отличный спортсмен Мак-Миллан. Неизменный победитель университетских состязаний силач Боруп. Разумеется, Мэтью Хенсон. Доктор Гудсэл, которому, правда, далеко до милейшего доктора Фредерика Кука, но все же он знает свое дело. Наконец, группа эскимосов; из них можно выбирать самых здоровых, выносливых, неприхотливых.

Много лет назад на арктический лед впервые ступил полный надежд молодой человек, волевой и мужественный. Он пронес эти качества через нелегкую жизнь полярного путешественника. Но, постарев, этот сын своей страны, в которой власть золота уродует человека, не подавлял в себе черт характера, принижающих самые сильные натуры.

Теперь на покорение полюса шел человек, для которого спутники были лишь пешками в продуманной до мелочей, решающей игре. Он трезво и холодно взвесил, что стоит, на что способен каждый из них. Он знал их слабости и верно учитывал честолюбивое стремление: каждый хотел оказаться рядом с ним, с Пири, на последних милях скачки.

Спутники понимали, что эта честь может выпасть лишь одному. Но кому именно?

Пири не открывал карты. Кроме него, никто не знал, как далеко по дороге к полюсу пойдет каждый.

Такое условие он поставил сразу — и спутники согласились.

Конечно, все будут стараться что есть сил, надеясь заслужить право остаться в «группе последней мили».

22 февраля 1909 года санные партии уходят на штурм. Пири, в меховом костюме, сшитом так, как будто человек сам оброс теплой мохнатой шерстью, пропускает мимо себя упряжку за упряжкой. Он идет последним, по проторенной дороге, сберегая силы.

Прокладка пути поручается сначала отряду Бартлетта. «Капитан Боб» ломает торосы, протаптывает колею, строит «иглу» — эскимосские снежные хижины для отдыха отряда Пири.

Полыньи дымят паром. Мороз таков, что керосин становится белым и вязким. Ветер валит с ног. Но то ли еще бывало в прошлые экспедиции!

Поодиночке Пири отсылает назад тех людей, которые, по его мнению, уже сделали свое дело.

Первыми прощаются доктор и опечаленный Мак-Миллан.

За ними отправляют Борупа, только что спасшего с риском для жизни сорвавшуюся в полынью собачью упряжку и, по общему мнению, не уступающего эскимосам в выносливости и ловкости.

Затем, выполняя приказ, уходит Марвин, уходит навсегда — на обратном пути его ждет смерть в коварной полынье.

«Капитан Боб» и Мэтью Хенсон, сменяя друг друга, протаптывают путь. Пири ночует в сооруженных ими снежных хижинах. Он бодр, полон сил. Все сулит ему удачу, даже мороз, перебросивший ледяные мосты через полыньи. Эскимосы рвутся вперед: тем из них, кто дойдет с Пири до полюса, обещаны лодки, ружья и патроны. Несметное сокровище для любого эскимоса!

Утро 30 марта 1909 года. Снежный лагерь на широте 87°47′. Отсюда — последний бросок.

Пири отдирает льдинки с рыжих усов. Перед ним великолепный астроном и опытнейший полярный путешественник «капитан Боб», тут же молодой, легкомысленный эскимос Укеа, впервые участвующий в полярной экспедиции, и еще три эскимоса постарше.

— Укеа, ты пойдешь со мной, — медленно говорит Пири, не глядя на «капитана Боба». — И ты, Хенсон.

Бартлетт бледнеет. Как, Пири берет с собой неопытного Укеа и отсылает назад его, Бартлетта?! Нет, он ослышался, не может быть…

— Мне бесконечно жаль… — говорит Пири.

Догадка осеняет Бартлетта: Пири не хочет делить славу и деньги с другим белым человеком! Он берет с собой негра и эскимосов…

— Ну, счастливо, — только и произносит «капитан Боб».

Что думает в эти минуты Пири? Испытывает ли он стыд, угрызения совести? Мы никогда не узнаем этого. В свой дневник, заранее проданный газетам, Пири записывает о Бартлетте:

«Мы с ним сердечно простились. Я долго смотрел вслед могучей фигуре капитана… Мне было невыразимо грустно, что пришлось расстаться с лучшим товарищем и бесценным спутником, всегда жизнерадостным, спокойным и мудрым, на долю которого выпала самая тяжелая работа по прокладыванию пути для наших партий. Но делать было нечего…»

Ссутулившийся «капитан Боб» понуро бредет назад по тропе, пробитой им же. Вместо него головную упряжку ведет Хенсон. Эскимосы Эгингва, Сиглу, Ута и Укеа стараются изо всех сил.

Утром 6 апреля Пири определяет широту: до полюса осталось три мили. Он рядом, совсем рядом, этот вожделенный полюс, полюс успеха и славы, после двадцати лет неудач и разочарований!

Сказывается нервное напряжение последних дней: Пири еле передвигает ноги. Хенсон и эскимосы поспешно строят хижину.

Немного отдохнув, Пири совершает поездки в разных направлениях, определяя широту. Да, его отряд в районе полюса!

Флаги воткнуты в снег, записка вложена в стеклянную бутылку. Троекратное «ура». Пири пожимает руку эскимосам и сердечно благодарит верного Хенсона.

А позже в своей книге он написал, что белые спутники могли оказаться на последнем этапе в роли пассажиров (это Бартлетт-то пассажир!), «Хенсон же являлся как бы частью транспортного механизма». И добавил тут же, как бы связывая одно с другим: «В большинстве наши собаки были сильные самцы, крепкие, как кремень, но без единого грамма лишнего жира».

Пири возвращается. Он знает — его ждут слава и крупный денежный приз. Навстречу «Рузвельту» выходит пароход с корреспондентами чуть не всех нью-йоркских газет. Журналисты окружают Пири. И первый вопрос после поздравлений:

— Мистер Пири, что вы думаете по поводу открытия доктора Кука?

— Доктор Кук? A-а, Фредерик Кук, старый дружище! Но что же он открыл, этот славный малый, доктор Кук?

— Как, разве мистер Пири не знает? Доктор Кук открыл Северный полюс!

Пири потрясен. Его опередили?! Только не это… Не может быть!

— Я еще не знаю подробностей, но убежден, что ваш доктор Кук — лжец и мошенник, каких не видел свет, — говорит он.

Корреспонденты в восторге. Сенсация! Жирные заголовки: «Пири против Кука», «Еще одна загадка полюса», «Пири говорит: нет!», «Пири обещает вывести Кука на чистую воду».

А доктор Фредерик Кук тем временем уже разъезжал по Америке с лекциями о том, как ему удалось покорить полюс. Газеты называли его «великим доктором Куком».

Оказывается, великий доктор Кук достиг полюса еще весной 1908 года. По льдам вернулся в Гренландию. Оттуда его доставил в Европу датский пароход. Датчане устроили покорителю полюса восторженную встречу. На торжественном обеде Кук сидел справа от королевы Дании. Университет Копенгагена присвоил ему почетное звание.

Тогда-то и пришли первые телеграммы от Пири, посланные радиостанцией на севере Лабрадора: «Американский флаг находится на Северном полюсе»; «Полюс достигнут, «Рузвельт» цел»; «Постарайтесь удержать телеграфную связь для быстрой передачи подробных сведений».

Доктор Кук воспринял эти известия довольно равнодушно.

— Если это правда, — сказал он, — я готов воскликнуть: «Ура Пири!» Он сделал то же, что я, но на год позднее. Ему, конечно, пришлось претерпеть много лишений, что придает решенной им задаче еще больше ценности в моих глазах. Впрочем, мы оба — американцы, и, следовательно, не может возникнуть никакого международного конфликта из-за нашего чудесного открытия, так сильно и горячо желаемого человечеством.

Пока ничего не подозревавший Пири лишь предвкушал сладость триумфа, доктор Кук пожал плоды славы. Из Копенгагена он поспешил в Нью-Йорк. Соотечественники наняли специальный пароход, чтобы встретить героя еще в океане. Мэр города произнес речь, прославлявшую великого американца. Восторженные дамы целовали его руки. Множество людей хотело получить автограф покорителя полюса. Но доктор оказался деловым человеком:

— Десять долларов за каждую мою подпись! Эти деньги пойдут на новые экспедиции!

Подробно о своем походе доктор Кук рассказал в увлекательной книге, которой зачитывались взрослые и дети.

Благодаря щедрой помощи просвещенного миллионера мистера Брадлея, писал доктор, ему удалось снарядить полярную экспедицию. Путь к полюсу он, Кук, вместе с несколькими эскимосами начал 18 марта 1908 года. Через некоторое время экспедиция обнаружила неизвестную землю. Кук назвал ее в честь своего благодетеля Землей Брадлея. Преодолевая бури и морозы, питаясь собачьим мясом, доктор Кук и два эскимоса упорно пробивались к полюсу.

Сколько живописных, достоверных подробностей было в описании последнего этапа путешествия! Эскимосам передался энтузиазм доктора Кука. Они не жалели сил, чтобы дойти до Типи-Оху, «Большого гвоздя» — так звучало название полюса на их языке. 20 апреля, в ночь светлую и яркую, когда фиолетовые тени от торосов казались барьерами, трое сделали решающий долгий переход и буквально свалились на снег от усталости. Полюс был уже рядом!

На другой день шагомер отмерил последние четырнадцать с половиной миль. Доктор Кук разбил палатку и сделал наблюдения: 89°59′45''. Они прошли еще немного и на самом полюсе построили снежную хижину. Эскимосы тотчас заснули. Доктор Кук записал: «Что касается меня, то я мало спал. Цель моя была достигнута: то, что составляло мечту всей моей жизни, получило теперь реальное осуществление».

Доктор сделал снимок: снежная хижина на полюсе, над ней американский флаг, возле нее два эскимоса. Этот исторический снимок украшал книгу.

Узнав, что Пири обозвал его лжецом и мошенником, великий доктор не снизошел до ответной брани.

— У меня нет сомнений, — заявил он представителям печати, — что мой друг Пири, которого я бесконечно уважаю, действительно достиг полюса. Но я был на полюсе 21 апреля 1908 года, а мой друг Пири — 6 апреля 1909 года. Годом позже. Я понимаю его состояние и не сержусь на его выходки.

Однако Пири не собирался признать себя побежденным. Он нашел подозрительные противоречия в книге Кука и неустанно повторял везде и всюду, что тот наглый обманщик.

Тогда доктор Кук ожесточился. Он направил президенту телеграмму, обвиняя Пири… в похищении денег с целью распространения в Арктике многоженства. «В данное время, — заключал Кук свою кляузу, — на безотрадном севере есть по крайней мере двое детей, которые кричат о хлебе, молоке и своем отце. Они являются живыми свидетелями пакостей Пири, который покрыт паршою невыразимого порока».

Сторонники Кука поставили под сомнение и сам факт достижения экспедицией Пири Северного полюса. Его не обвиняли в сознательном обмане, но говорили, что он сделал ошибку в астрономических наблюдениях и не дошел до полюса на полтора градуса широты.

Не буду приводить здесь дальнейших подробностей ссоры Пири и Кука, которую американская печать раздувала несколько лет. Расскажу, чем она кончилась.

«Великого доктора Кука» разоблачили его спутники-эскимосы. Кук считал их наивными дикарями. Но эскимосы неплохо разбирались в карте и великолепно ориентировались на льду. Они рассказали, что построили Куку хижину в 12 милях от одного из островов. Эскимосы сразу узнали тот снимок, под которым Кук написал: «На Северном полюсе». В действительности от хижины до полюса оставалось 900 километров!

Когда все это выяснилось, некоторые газеты объявили Кука «психологической загадкой». В самом деле, доктор прославил себя участием в полярных экспедициях, имел положение в обществе — и вдруг такой конфуз!

Какая там психологическая загадка! — возражали другие газеты. Просто этот ловкач Кук сумел захватить приз под самым носом у Пири, да еще заработать кучу денег лекциями и книжкой. А история с ученым Рассмусеном — тоже психологическая загадка? У этого Рассмусена где-то там, во льдах, не хватило продовольствия, и ему уже ничего не оставалось, как жевать лямки от собачьей упряжки. Но тут подвернулся доктор Кук. Он дал Рассмусену провизии в обмен на кучу голубых песцов, хорошо заработав на этом деле. А на обратном пути Кук нашел в хижине Рассмусена проданные этому простофиле продукты и сам же воспользовался ими!

Пири после победы на скачках к полюсу уже не путешествовал в Арктике. Он достиг своей цели. Его имя навсегда осталось в истории географических открытий.

Говорят, что Пири был больше спортсменом, чем ученым. Но он и не приписывал себе научных заслуг. В последнем походе к полюсу Пири пытался лишь измерить глубины океана. Однако во время многолетних разведок он выполнил немало важных исследований ледникового покрова Гренландии и дрейфа льдов в океане.

Наиболее известный портрет покорителя полюса необычен не только потому, что Пири снят в странном меховом костюме, делающем его похожим на «снежного человека». Необычно лицо победителя: усталый, безразличный, старый человек, у которого обвисли усы и потухли глаза…

На "острове метелей"

Деревенъка у Амура. — Неведомая Северная Земля. — «Капитан Боб» терпит аварию. — Случай в бухте Провидения. — Как Георгий Ушаков стал «умилеком». — Хитрый черт Тугнагако. — Знак у океана

Мне памятна далекая весна 1930 года.

Вместе с дипломом я получил назначение на Дальний Восток. Моя жизнь изыскателя должна была начаться на Амуре. Когда я приехал в Хабаровск, экспедиции уже готовились в путь. Несколько дней спустя пароход «Ильич» высадил нас у амурской казачьей станицы Михайло-Семеновской. Здесь каждый получил задание.

Мне предстояло начинать топографическую съемку возле деревни Лазаревой, потом перебраться в соседнее большое село Бабстово, через которое проходила знаменитая «колесуха» — бывший каторжный тракт, забытый и заросший.

Бабстово? Странное название. Оказалось, что село назвали в честь казачьего офицера Бабста. А казачий сотник Лазарев увековечил свою фамилию по соседству.

Большинство лазаревцев жило охотой. Охота в Приамурье тогда была фантастической: дикие фазаны забегали в лопухи за огородами и крик их, похожий и не похожий на петушиный, раздавался вдруг среди дремотной тишины. Да что фазаны! Возле лавки Дальторга видел я охотника со свежей, еще не выделанной шкурой тигра. У болот при дороге из Лазаревой в соседнее село водились свирепые кабаны. В таежных падях Даурского хребта били медведей. Коз лазаревцы стреляли, не соскакивая с седла.

В горнице, где я поселился, из украшенной бумажными розами рамки глядели усатые бравые казаки в мундирах Амурского войска. На стене висели шашки в потертых черных ножнах. Хозяин, старый, припадавший на правую ногу вояка, не считал меня стоящим человеком. Он видел, что в седле я сижу «как пес на заборе» — и это в краю, где мальчишек с четырех лет приучают к коню!

Потом старик немного оттаял, узнав, что я, выросший в городе, верхом езжу впервые в жизни и что Лазарева — первое место моей самостоятельной работы. Как-то мой хозяин упомянул, что хаживал в тайгу с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Я, понятно, набросился на старика с расспросами: какой же изыскатель не зачитывался «Дерсу Узала», чудесной книгой о следопыте уссурийской тайги? Но старик в ответ только невнятно бурчал: было похоже, что знаменитый путешественник за какие-то прегрешения отчислил его из экспедиции.

А не ходил ли с Арсеньевым еще кто из лазаревцев? Да, было дело, ходил парнишка Гошка Ушаков, только он сызмальства подался из родной деревни в Хабаровск и домой давненько не наведывался…

И вот четыре десятка лет спустя я сижу на Суворовском бульваре в здании, которое москвичи знают как Дом полярника. На его фасаде мемориальная доска: здесь жил выдающийся исследователь Арктики Георгий Алексеевич Ушаков.

Пока Ирина Александровна, вдова полярника, ворошит старые папки и перелистывает бумаги, я разглядываю кабинет. Шашка на стене, не простая казацкая, а в дорогих ножнах: трофей хозяина, в гражданскую войну воевавшего против белых. Акварельный рисунок угрюмого острова во льдах; это остров Ушакова, открытый во время знаменитой высокоширотной экспедиции «Садко», в которой участвовал Георгий Алексеевич. «Садко» побил тогда рекорд «Рузвельта», судна Пири, проникнув на север дальше его. Помню, с каким трепетом годом позже поднимался я на борт знаменитого судна, отправившегося в новую экспедицию и завернувшего ненадолго в гавань Диксона. Корабль был завален ящиками, частями разборного дома, баллонами, а в кают-компании рядом со стенгазетой «Сквозь льды» и голубой доской «Последних известий» висел рисунок острова Ушакова…

В кабинете масса книг. Вон Нансен, Лондон, Скотт… Часть книг вместе с хозяином путешествовала на собачьих упряжках, качалась в каютах кораблей ледового плавания. Их страницы сохранили следы тюленьего жира, копоти, сырости.

На полу огромный, по грудь человеку, глобус, подаренный исследователю за границей в тот год, когда он был уполномоченным правительственной комиссии по спасению челюскинцев, летал в их ледовый лагерь, вывез в Ном больноного начальника экспедиции Отто Юльевича Шмидта. Возле Северной Земли, исхоженной Ушаковым, на глобусе по-немецки написано ее прежнее название: Земля кайзера Николауса II.

Сквозь стеклянную дверь виден бивень мамонта, загромоздивший балкон. И еще моржовые клыки, охотничьи доспехи, медвежья шкура…

— А, вот, пожалуйста! — Ирина Александровна протягивает старую анкету. — Видите: «учился в Бабстовской школе». Значит, это действительно та самая Лазарева. И хозяин ваш говорил именно о Георгии Алексеевиче!

Подумать только: я встречался с Ушаковым и в Москве, и в Арктике, но никогда не заводил с ним разговора о его юности. А ведь, наверное, ему было бы приятно вспомнить свою Лазареву.

Правда, Георгий Алексеевич был удивительно неразговорчивым, и один острослов отозвался о нем так:

— Это был большой застенчивый человек, который, как мне показалось, все время порывался не сказать ни слова.

Да, он мало говорил и много делал. Главным подвигом его жизни, принесшим ему всемирную известность, было обследование необитаемой Северной Земли.

Этот полярный архипелаг, открытый экспедицией Северного Ледовитого океана в 1913 году, в канун долгих лет войн и разрухи, долго ждал исследователей. Лишь семнадцать лет спустя туда отправилась четверка отважных: начальник экспедиции Георгий Ушаков, геолог Николай Урванцев, радист Василий Ходов, охотник-промышленник Сергей Журавлев.

Первые дирижабли уже плавали тогда над Арктикой, и первые самолеты рисковали садиться на ледяные поля. Но нехоженую землю архипелага сначала нужно было просто разведать, протоптать первые тропы там, где еще не ступала нога человека. Разведать так, как это делали и в начале нынешнего века: пешком и на собачьих упряжках.

Экспедиция Ушакова провела на Северной Земле два года. Она исчертила архипелаг труднейшими санными маршрутами, уходя во тьму полярной ночи и в слякотную ростепель короткого полярного лета. Когда читаешь описание невероятно трудного семисоткилометрового похода Ушакова и Урванцева, невольно сравниваешь эту полярную одиссею со знаменитым походом Нансена и Йохансена по льдам на юг от неведомой Белой Земли. Это сравнение не умаляет подвига великого норвежца. Оно говорит лишь о том, что нашлись достойные продолжатели дела, прославившего Нансена.

Но полярная биография Георгия Алексеевича Ушакова началась не на Северной Земле. Странным образом она переплетается с судьбой Роберта Бартлетта, «капитана Боба», сопровождавшего Пири в походе к Северному полюсу.

Вот, коротко, как это случилось.

«Капитан Боб» остался верен Арктике. В 1914 году он командовал канадской шхуной «Карлук». Ее раздавили полярные льды. После многих бед потерпевшие кораблекрушение добрались до русского острова Врангеля, в те годы необитаемого. Некоторое время спустя их взяла на борт торговая шхуна.

У этой довольно обычной в Арктике истории было неожиданное продолжение. На остров Врангеля высадилась новая группа канадцев и стала там хозяйничать, а следом за ними туда же наведалась американская шхуна «Дональдсон».

Тогда Советское правительство послало к острову канонерку «Красный Октябрь». Год выдался очень тяжелый. Многолетние льды преграждали судну путь. Но опытный моряк Борис Владимирович Давыдов привел корабль к цели.

19 августа 1924 года над русским островом был торжественно поднят советский флаг, а незваных гостей выдворили прочь.

Однако и после рейса «Красного Октября» ни на Аляске, ни в Канаде не успокоились. Три американских судна пытались пробиться к острову Врангеля. Ходили слухи о новой канадской экспедиции. Значит, кто-то должен был срочно отправиться на остров, чтобы не только подтвердить, но в случае необходимости и защитить землю, над которой развевался красный флаг.

Борис Владимирович Давыдов умер вскоре после похода «Красного Октября». И вот среди моряков Владивостока пронесся слух: начальником второй экспедиции к острову Врангеля назначен какой-то Ушаков. Мальчишка, хотя и отрастил усы. Двадцать пять лет от роду, ни одного дня в Арктике.

Ответственное дело Ушакову поручили лишь потому, что он был коммунистом и храбро сражался в годы гражданской войны.

С самого начала возникли трудности. Не было пригодного судна. Повели переговоры о покупке шхуны «Мод», без дела стоявшей на якоре в Номе, на Аляске. Американцы дважды увеличивали цену, тянули с окончательным ответом, а потом прислали письмо: шхуна уже продана. Должно быть, в Номе узнали, для чего она понадобилась большевикам.

Кинулись ремонтировать старенький пароход «Ставрополь», хотя бывалые люди предупреждали, что его раздавит льдами, как раздавило «Карлука». Ремонтом занялся опытный полярный капитан Миловзоров. Ушаков тем временем поехал в Японию за недостающим научным оборудованием. На пути к японским берегам жандармы долго и нудно не то расспрашивали, не то допрашивали его. Интересовались родственниками до седьмого колена, допытывались, не воевал ли уважаемый господин большевик с подданными японского императора, а если воевал, то где именно и в рядах какого именно полка. Ушаков отмалчивался и отшучивался. Неожиданно его спросили:

— Есть бог или нет?

— Японские жандармы так хорошо осведомлены обо всем на свете, что, конечно, знают это лучше меня, — ответил Ушаков.

В порту Хакодате, где он ходил по магазинам, за ним тенью следовал шпик. Да и купцов заранее предупредили о визите большевика…

15 июля 1926 года «Ставрополь» покинул Владивосток. Особоуполномоченный по управлению островом Врангеля и соседним островом Геральд Георгий Ушаков имел под своим управлением лишь доктора Савенко с супругой. Остальных колонистов он должен был завербовать по дороге среди северных охотников.

В Петропавловске-на-Камчатке, куда «Ставрополь» зашел за углем, Ушаков встретился с охотником Скурихиным и предложил ему поехать на остров.

— Ладно, подумаю, — буркнул тот.

Ушакову не понравился расплывчатый ответ. Но несколько часов спустя громыхающая телега с домашним скарбом остановилась возле пароходного трапа. За это время Скури-хин успел пустить жильцов в свой домик, продать корову и вообще вполне подготовиться к долгой жизни на острове Врангеля с женой и дочкой.

Светлой летней ночью «Ставрополь» пришел в бухту Провидения. Едва Ушаков спрыгнул со шлюпки на сонный берег, как из стоявшей у воды эскимосской юрты выбежали две перепуганные девочки и понеслись по отмели. За ними следом выскочил старик. Он бежал, занеся над головой острый гарпун, каким эскимосы бьют морского зверя. Еще мгновение, и… Но тут Ушаков подставил эскимосу ногу.

Старик упал, тотчас вскочил и с гарпуном в бешенстве бросился на Ушакова. Тот стоял не шевелясь. Старик остановился, тяжело дыша. Занесенный для удара гарпун опустился.

— Ты всегда так делает? — прохрипел эскимос.

— Всегда, — спокойно ответил Ушаков.

Старик остывал.

— Может быть, ты хорошо делает, — произнес он.

Старого эскимоса звали Иерок. Девочки были его дочерьми. Бутылка спирта едва не привела к трагедии.

Иерок ушел. Ушаков заглядывал в юрты, знакомился, уговаривал эскимосов ехать на остров. Желающих не нашлось…

Утром к борту «Ставрополя» подошла кожаная байдарка. По трапу поднялся Иерок и подошел к Ушакову:

— Я хотел тебя заколоть, потом пошел в юрту, там сначала спал, потом думал, много думал, сильно думал. Ты хорошо сделал. Ты говорил, что всегда так делаешь. Я думаю: ты — хороший человек. Мне сказали: ты зовешь нас куда-то на остров. Я не знаю, где остров, но хочу с тобой поехать.

Между тем возбужденные эскимосы обсуждали важную новость: Иерок уходит на новые места с большевиком, который одним взглядом остановил занесенный для удара гарпун. Но раз такой уважаемый охотник решился, то чего же мешкать другим? И потянулись на «Ставрополь» молодые и старые с нехитрым скарбом. Это были бедняки. Однако с ними увязался и шаман Аналько.

Когда «Ставрополь» повернул к острову Врангеля, на борту корабля было уже пятьдесят пять будущих колонистов — русских, эскимосов, чукчей. Поехал с Ушаковым также учитель Иосиф Павлов, камчадал, женатый на эскимоске, прекрасно знающий языки и обычаи северных народов.

Капитан Миловзоров через узкие проходы в тяжелых льдах вел судно по Чукотскому морю. И настал день, когда дозорный крикнул из «вороньего гнезда» на мачте:

— Земля!

Когда я, собираясь писать о Георгии Алексеевиче, расспрашивал его друзей, полярный летчик, а ныне заслуженный пенсионер, сказал так:

— Знаете, что в нем было главным? Партийный человек. Коммунист с чистой совестью. Люди это чувствовали в нем, верили ему. И он верил людям.

В последние месяцы жизни — Георгий Алексеевич скончался в 1963 году — на его рабочем столе лежала рукопись «Остров метелей». Он вернулся к воспоминаниям молодости. Рукопись осталась неоконченной. С грустью думаю, что, быть может, мы так и не узнаем всех подробностей трех зимовок на острове Врангеля. Я видел в набросках плана книги пометки, сделанные рукой Георгия Алексеевича против некоторых дат: «Где дневник?»

Первые впечатления обычно самые сильные. И я искал в старых газетах, в журналах сорокалетней давности первые, самые свежие рассказы молодого Ушакова о пережитом на острове. Вот один из них, написанный сразу после возвращения на материк:

«Угрюмо встретил нас остров. Его суровый вид, плохая слава, безжизненность и могилы погибших оккупантов наводили на тяжелые мысли. Пароход «Ставрополь», завезший нас на остров, выгрузив продукты и снаряжение, 15 августа 1926 года покинул остров Врангеля. С этого дня всякая связь с материком была утеряна. В течение трех лет только один раз нас навестили гидропланы. Все эти три года мы были предоставлены самим себе и могли рассчитывать только на свои силы…

Полное незнакомство с необитаемым до нас островом, с его природой и условиями жизни сделало первый год существования колонии самым тяжелым».

Первый год…

Люди высадились на песчаной косе бухты Роджерса, красной в лучах незаходящего ночного солнца. Пока ставили палатки, пока усмиряли ездовых собак, яростно бросавшихся на невиданных «зверей» — коров, пока разжигали первые костры из плавника, Ушаков на маленьком самолете, который до поры до времени стоял на корме «Ставрополя», облетел свои владения. Летчик снижал самолет над бухтами, вел его вдоль речных долин, удивляясь, как неточны старые карты. Ушаков с любопытством и удовольствием разглядывал лежбища моржей. Надо будет сразу начинать охоту: ведь полярное лето, едва начавшись, уже кончается.

Когда на горизонте растаял дым покинувшего остров «Ставрополя», крепкий ветер нагнал густой лед. По движущимся льдинам можно было пробраться туда, где в отдалении слышался рев моржей, но никто не спешил рисковать жизнью.

А без мяса — голод.

Эскимосы выжидали, что будет делать «умилек». Так они прозвали Ушакова. Это слово означало и начальника, и вожака, и кормчего — вообще того, кто должен решать и кто за всех и за все в ответе.

Умилек мог приказывать. Но он предпочел убеждать. Убеждать терпеливо, словом и примером. Начал с Иерока:

— Иерок, у нас нет мяса.

— Да, умилек, у нас нет мяса.

— Надо ехать.

— Да, надо ехать.

— Почему же никто не едет?

— Видишь, как быстро гонит лед, какой плохой ветер. Они боятся.

— Но зима без мяса еще страшнее.

— Да, умилек, еще страшнее.

— А ты поедешь?

— С тобой поеду. А если мы с тобой скажем — надо ехать, они тоже поедут.

Ушаков взял ружье. Иерок — тоже. Вдвоем пошли к лодке. За ними, без лишних слов, — Павлов. За Павловым — еще пять смельчаков.

Моржи были у кромки ледового пояса. Льдины вздымались на штормовой волне. Одна перевернулась возле лодки. Вода забурлила воронкой, снова вытолкнула ледяной столб, который тут же с треском и звоном рухнул набок, обдав охотников каскадом брызг.

Недаром, однако, Иерок считался лучшим рулевым побережья. Он вывел лодку к лежбищу. Залп. Две огромные туши остались на льдине. Но смелым выходом в бурное море Ушаков добился гораздо большего: в охоте на моржей его молчаливо признали равным эскимосу. Охотники увидели, что русский начальник не прячется за спины других, а первым идет туда, где опасно.

Он закрепил свое право быть умилеком. Он, по общему признанию, «умел жить». Эскимосы, язык которых не знает бранных слов, в гневе произносят лишь одно крайне оскорбительное выражение: «Клахито пых ляхе» (слабый, не умеющий жить).

От первой победы иногда далеко до окончательной. Ушаков и Павлов понимали, что для удачи промысла не надо всем тесниться у бухты Роджерса. Остров велик. Нет зверя в одном месте — ищи в другом. И Ушаков разведал новые лежбища моржей.

Но никто не захотел переселиться туда, в другую часть острова. Почему?

Потому, видите ли, что там места уже заняты. Кем же? Чертом Тугнагако.

Этот Тугнагако хитрый черт. Может, умилек помнит: некоторые эскимосы мазали лицо сажей, перед тем как садиться на корабль? Они хотели обмануть Тугнагако. Пусть он думает, что уезжают какие-то черные люди, а вовсе не эскимосы. Да разве его проведешь! Шаман Аналько сам видел Тугнагако там, где умилек хочет поселить людей. А с чертом шутки плохи! Он бы и в бухте Роджерса натворил бед, да, видно, побаивается большевика…

Ушаков убеждал, доказывал, высмеивал робких, пытался сыграть на самолюбии храброго Иерока — все тщетно. А показать пример, бросить надолго поселок и переселиться на новое место он не мог. Так победил черт Тугнагако…

Расплата за суеверия пришла в темную пору, когда лютовали шестидесятиградусные морозы, когда остров хлестали метели и об охоте нечего было и думать. Люди еще обходились без мяса, но собаки не ели вареный рис и дохли одна за другой.

Ушаков, Иерок, Павлов и молодой эскимос Таян погнали упряжки на север. Медвежьи следы неизменно приводили к опасно тонкой перемычке молодого льда, сильно подмываемой течением.

Так было раз, и два, и три. Наконец Ушаков рискнул — и тотчас провалился по плечи. Быстрое течение тянуло его под лед.

— Держись, умилек!

Таян бросился к нему, вытащил, но тут же провалился сам. Молниеносно выхватив нож, эскимос по рукоятку воткнул его в лед и держался, пока Ушаков полз к нему. Едва Таян оказался на льду, как снова провалился Ушаков. Выручая друг друга, оба проваливались снова и снова…

Ушаков слег с тяжелейшим воспалением почек. Именно от этой болезни погибли на острове два спутника капитана Бартлетта. В полубреду Ушаков слушал вой пурги. Ему мерещились зеленые дальневосточные дубняки и крик фазанов. Очнувшись, он видел лицо Иерока.

— Умилек, умирай не надо.

Ушаков вспоминал потом: привязанность к эскимосам, сознание, что нельзя их оставить на произвол судьбы, оторванными от мира, больше всего заставляли его цепляться за жизнь.

Испытания тяжелой зимы свалили с ног Иерока. Больной Ушаков приплелся в его юрту. Старик бредил, звал умилека на охоту, мешая русские и эскимосские слова:

— А, умилек… Компания… Таяна мы возьмем… Сыглагок… Сыглагок…

Сидя возле умирающего друга, Ушаков вспоминал, как в темную бурную ночь, заставшую его с Таяном в море, Иерок собрал людей на помощь. Сколько раз они вместе охотились, сколько долгих вечеров провели в разговорах возле чадной жировой лампы…

В полночь Иерок умер.

Черт свалил с ног большевика. Черт забрал Иерока. К Ушакову, у которого снова обострилась болезнь, пришел встревоженный Павлов: эскимосы хотят по льду уйти на материк, говорят, что на острове им не будет житья от злого Тугнагако.

Уйти, не зная дороги? Уйти почти на верную гибель?

Ушаков созвал охотников, уговаривал выйти на промысел. Эскимосы качали головой: черт не даст зверя.

Тогда Ушаков встал, пошатываясь, и велел запрягать собак.

— Поеду драться с Тугнагако. И привезу мясо. Вам будет стыдно, женщины станут смеяться над охотниками.

Он тронул упряжку, оглянулся, веря, что кто-нибудь, хоть один человек, пойдет за ним. Но люди стояли скованные страхом.

Через четыре часа мучительной езды, когда Ушаков едва не терял сознание от боли в пояснице, собаки вынесли упряжку на свежий медвежий след. Ушаков уложил зверя с первого выстрела. Он свежевал добычу, обливаясь холодным потом и падая в снег от головокружения. Уложив в санки часть мяса, больной пустил упряжку по старому следу.

Он очнулся на третий день у себя дома и не мог вспомнить, как добрался до поселка. У постели толпились эскимосы, и сколько радости, тепла, ласки было на их лицах, когда они увидели, что больной открыл глаза.

Умилек победил черта. Больной большевик оказался сильнее Тугнагако, отнял у него жирного, вкусного медведя. С этого дня тому, кто заикался о бегстве на материк, стали говорить, что он не умеет жить…

В ночь на 28 августа 1929 года ледорез «Литке» после многих попыток пробился к бухте Роджерс с помятым корпусом и изрядной течью. На борту была смена зимовщиков во главе с полярником Арефом Ивановичем Минеевым. Они с изумлением и интересом вглядывались в загорелые, здоровые лица старожилов, которые провели на острове Врангеля три года.

— Грех жаловаться, хотя временами было трудновато, — коротко ответил Ушаков на расспросы.

На палубу «Литке» поднялось всего шестеро. Ни один эскимос не захотел покинуть процветающую колонию, и, наверное, это было еще важнее, чем уточнение карты, чем дневники метеорологических наблюдений, чем отчеты о трехлетием изучении острова.

Может быть, читателю покажется, что в рассказе о черте Тугнагако, о суевериях эскимосов сгущены краски? Ведь в любой библиотеке можно взять сегодня книги писателя чукчи Юрия Рытхэу; эскимосский певец и танцор Нутетеин выступает в столичных концертах; на острове Врангеля богатый оленеводческий совхоз, неподалеку, на Чукотке, — атомная электростанция…

Но не потому ли все это и стало возможным, что люди, подобные Георгию Алексеевичу Ушакову, проникая в самые глухие места, были не только отважными путешественниками. Они думали не о славе, а о том, чтобы нелепости полудикой жизни отсталых народов канули в прошлое, чтобы люди стали добрее, смелее, счастливее.

На Северной Земле, там, где когда-то впервые высадилась экспедиция Ушакова, стоит гидрографический знак — усеченная пирамида из камня и бетона. Ее хорошо видно с кораблей, идущих полярной океанской дорогой. Но это не просто путевой знак для мореходов. Это памятник.

В нем замурована урна с прахом Георгия Алексеевича Ушакова. Друзья выполнили его последнюю волю. Он хотел остаться в Арктике, которой отдал жизнь.