Таймыр, Нью-Йорк, Африка... (Рассказы о странах, людях и путешествиях)

Рай на земле, как утверждали легенды, находился вблизи библейских рек, Тигра и Евфрата. Это, понятно, более чем спорное утверждение.

Но зато бесспорно, что именно здесь грозно высились стены Вавилона, благоухали сады Семирамиды и величественный храм «основания небес и земли» породил легенду о вавилонской башне.

На той же земле Междуречья — древний Багдад, столица современного Ирака, город «Тысячи и одной ночи», где главная улица носит имя героя сказок Шехеразады, халифа Харуна ар-Рашида.

И та же земля однажды на рассвете услышала пулеметные очереди. Ими началась революция, которая смела «черный режим» королевского Ирака. Автору книги посчастливилось пройти по ее горячим следам.

Путь иракской революции оказался трудным, и впереди было еще много жертв и трагических ошибок — о них тоже рассказывается в книге.

Ночь на четырнадцатое июля

Сказочный Багдад. — Халифы и визири. — Перестрелка у дворца Рихаб. — По горячим следам революции. — Смерть героев. — Авдей Иванович, потомок древних ассирийцев

Утомительный ночной полет. За окном лишь звезды да красный огонек на крыле. Где-то внизу, в непроглядной черной бездне, пустыня.

Около пяти часов утра свет прогнал тьму с непостижимой для северян стремительностью. Предрассветная полумгла не продержалась и пяти минут. Обозначились серебряные извилины реки. Это, конечно, Евфрат. Видны и каналы, по которым река делится водой с желтовато-серой пустыней.

Снова серебро на горизонте: Тигр! Под нами поплыло самое узкое место Междуречья, где у сближения рек и на перекрестке караванных путей тысячу двести лет назад встал Багдад.

Пошли на посадку.

В вокзале багдадского аэропорта ни одного человека в штатском. У дверей часовые. Чиновник протянул бланк. Я заполнил; чиновник привычно следил за моей рукой. Графа: «Гражданство». Пишу: «СССР».

— Руси?! — вскричал чиновник.

Разорвав бланк, он бросил обрывки в корзину: к чему, мол, формальности! Ведь в Ираке революция!

Революция 14 июля 1958 года. Революция в стране библейских рек. В стране, где прошлое упрямо и долго не хотело уступать дорогу новому. Она только что произошла, эта революция, и вот по горячим следам событий я в Багдаде, в сказочном Багдаде…

Но где же ты, город «Тысячи и одной ночи», где твои роскошные дворцы, пышная зелень, томное журчание фонтанов? Мне казалось, что дорога из аэропорта идет по окраинам, что вот-вот кончатся невзрачные серые дома и где-то за поворотом откроется всяческое великолепие.

Шофер остановил машину возле двухэтажного небольшого здания. Это была гостиница, носящая имя сказочного Синдбада-морехода. Центр города?!

Да, похоже, что так.

После бессонной ночи хорошо бы поспать часика три. Да разве заснешь? Ведь какая редкая для писателя удача: увидеть страну в первые послереволюционные дни, когда все в движении, когда одни ликуют на улицах, а другие прячутся по особнякам, когда одни полны надежд, а другие уже готовят заговоры! Увидеть страну, начинающую ломку старого, отжившего, и застать еще это старое, потому что оно не исчезает сразу, оно сопротивляется всеми силами…

Но это общие рассуждения. А как все в жизни, как люди живут, что говорят, что чувствуют, чего ждут от завтрашнего дня?

Дворик-сад моей гостиницы выходит на берег Тигра. Неподалеку мост. Оттуда, наверное, виден весь город.

Иду, прикрыв ладонями голову от огня, льющегося с неба. Под мостом ленивые зеленоватые струи.

С реки город довольно невзрачен. Минареты, купола мечетей, несколько высоких зданий, но больше двухэтажные и даже одноэтажные дома. Мало деревьев, и пальмы не яркие, а серовато-зеленые, будто покрытые пылью.

Усатый полицейский в белом блестящем шлеме дважды проходит мимо. Ему явно не нравится, что иностранец долго задержался на мосту и чего-то высматривает. С виду полицейский старый служака.

Прошел еще раз, остановился за моей спиной, покашливает. Смотрит, как и я, на вытянувшиеся далеко от берегов желтые языки кос. До чего же обмелел Тигр! К нефтеналивной барже, стоящей почти посередине реки, бредут трое парней с узелками одежды на голове. Они зашли уже далеко, а вода им только по пояс.

— Сэр! — произносит полицейский. В его тоне полувопрос, полуприказ.

Я понимающе киваю головой: сейчас, мол, уйду, не беспокойтесь.

— Как называется этот мост?

— Мост павших борцов. — Полицейский пристально смотрит на «сэра».

Мне кажется, что явно новое, послереволюционное название моста он произносит с гордостью, почти с вызовом. Полицейский, сочувствующий революции? Или в тоне его ответа желание увидеть замешательство «сэра»? Иностранцы никогда не приходили в Ирак как друзья. Это знают даже полицейские.

С моста поток машин и пешеходов вливается в улицу Рашида. Возвращаюсь по ней. Это главная улица Багдада. Узкая, в каком-то горячечном движении автомобилей, она заставлена конторами, магазинами, лавками, лавчонками, загромождена разложенными прямо на тротуарах товарами уличных продавцов, пропахла бензиновой гарью и застоявшимися в безветрии испарениями большого тесного города.

У подъезда гостиницы вдруг слышу:

— Ну, как вам Багдад?

Фраза произнесена по-русски. Смуглый молодой человек наслаждается моей растерянностью.

Корреспондент «Правды» Павел Демченко на Востоке считался уже в некотором роде старожилом, свободно говорил по-арабски. В Ирак прилетел немедленно после революции. Он предложил мне помощь в незнакомом городе.

Мы поехали в Дом радио. Вход в длинное одноэтажное здание охраняли пулеметчики. Ослепительно и чуть виновато улыбаясь — ничего не поделаешь, время тревожное, — караульный быстро провел рукой по моим карманам: нет ли оружия.

В небольшом кабинете, где бросалась в глаза циновка с пестрым павлином, нас встретил руководитель радиовещания, которому поручили опеку иностранных корреспондентов. Он предупредил, что путешествовать по стране пока трудно. Лучше поехать с каким-нибудь военным: теперь народ верит людям в армейской форме.

Из Дома радио мы направились в «Багдад», лучший отель города. Там в киоске продавались карты и путеводители. Этот отель, сказал Демченко, раньше был заповедником богатых иностранцев: искусственно охлажденный воздух, бар, виски со льдом, ресторан с европейской кухней. Говорят, что один джентльмен прожил в Багдаде полтора месяца, проведя вне этой гостиницы около часа — столько, сколько занимала дорога с аэродрома и на аэродром.

Мы сделали большой круг по городу. В узких старых улицах над тротуарами нависали подпертые деревянными колоннами вторые и третьи этажи домов. Потом были южные пригороды, где в тени финиковых пальм стояли виллы багдадских богачей и иностранных дельцов. Из восточной левобережной части города — ее называют ар-Расафа — по мосту переехали в правобережный район аль-Кярх. Несколько довольно красивых, обсаженных пальмами улиц как бы старались отвлечь внимание от тесноты и убожества кварталов старого Багдада.

Более близкое знакомство с городом только укрепило первое впечатление. Багдад действительно был довольно невзрачным городом, грязноватым и беспорядочным.

Несколько лет спустя я узнал уже другой Багдад, со строгой аркой и вечным огнем над могилой неизвестного солдата, с монументом в память революции, с первыми высотными домами, с весьма современным зданием счетно-вычислительного центра на улице Свободы. Над улицей Рашида появились прямоугольники стекла и бетона, какие увидишь во всех городах Европы, улица Саадуна застроилась кинотеатрами, магазинами, банками.

Но в 1958 году почти ничего этого не было. Правда, та же улица Саадуна существовала и тогда, но это был всего лишь широкий проспект с бульваром и живой стеной кустарника, отделявшей проезжую часть от двухэтажных домов, а кое-где — от пустырей. «Черный режим» и в столице страны обнажал свое убожество, свою отсталость от века.

Я видел до первого приезда в Ирак не очень много стран. И почти всюду действительность разрушала книжные представления. Все оказывалось более будничным, менее привлекательным, чем рисовало воображение…

Прошло несколько дней — поездки, встречи, знакомства. Я выбрал вечер, чтобы привести в порядок свои записи. Разложил на столе карты, планы и книжки с яркими обложками, где над неправдоподобно прекрасным Багдадом летали волшебные ковры-самолеты с туристами. Постарался представить себе страну, о которой мы тогда знали очень мало.

Итак, она начинается на юге узким клинышком, омываемым водами Персидского залива. Здесь впадает Шатт-эль-Араб, образованный слиянием Тигра и Евфрата. Вверх по реке морские корабли доходят до города Басры. Якорь на карте означает, что Басра — важный морской порт.

За Басрой клин резко расширяется. Между пересекающими всю страну Тигром и Евфратом, то расходящимися далеко Друг от друга, то сближающимися снова, лежит Месопотамская низменность. Слово «Месопотамия» можно перевести как «междуречье».

В узком месте междуречья — Багдад. Если бы карта была «немой», то и тогда можно было бы сразу найти его: туда стянуты, там перекрещены речные, железные, шоссейные, воздушные дороги.

Севернее столицы — полупустыня, сухие холмистые степи, переходящие в предгорья, где растут дуб и платан, а на полях зреет пшеница. Еще дальше, в северо-восточном углу страны, поднимаются уже настоящие горы, зимой забеленные снегом.

Главное богатство Ирака долгие годы было причиной бедствий и страданий иракского народа. Это — нефть. Она есть и возле Басры, и неподалеку от Багдада, и севернее — вблизи Мосула и Киркука. Нефть привлекла в страну иностранные капиталы и иностранных солдат. Добывали ее иракские рабочие, а распоряжались ею английские, американские, французские нефтяные «короли».

Ирак — это четыре пятых всех фиников, потребляемых на земном шаре. Есть в стране хорошо плодоносящие сады, превосходные пастбища, изобилующие рыбой реки. Одним словом, вовсе не беден Ирак. Однако до последнего времени арабы и курды, населяющие его, жили плохо, бедно и не дружно.

Курды, составляющие примерно пятую часть жителей страны, при королевском режиме были угнетаемым национальным меньшинством. В 1943 году они восстали. Английские генералы повели против повстанцев иракскую армию. В родных горах на севере курдские отряды показали чудеса храбрости. Королевское правительство было вынуждено заключить перемирие, но потом вероломно нарушило его, смета с лица земли десятки курдских селений. С тех пор королевский режим всячески старался натравливать арабов на курдов, разжигать национальную рознь.

А что было делить двум народам? Оба жили в нищете. И в арабских и в курдских деревнях из каждых десяти детей шестеро умирали в дошкольном возрасте. Средняя продолжительность жизни иракца не превышала 26–27 лет. Пять — семь веков назад в Междуречье жило гораздо больше людей, чем живет сейчас!

Четыре столетия страну давило турецкое иго. После первой мировой войны турок сменили англичане. Поскольку с древних времен в Багдаде управляли халифы, султаны и короли, новые хозяева не стали нарушать традицию. Они подыскали подходящего молодого человека из знатного арабского рода. Посадить его на трон было в 1921 году поручено английскому подполковнику Вильсону и английской разведчице Гертруде Белл. Две фразы из ее опубликованного позже дневника обиженный монарх, которого при коронации назвали Фейсалом I, не мог забыть до конца своих дней: «Мы пережили ужасную неделю… Я никогда не буду больше браться за производство королей, это требует слишком большого напряжения».

При Фейсале I и вынырнул в Ираке Нури Саид. Офицер турецкой армии, запутавшийся в темных делах, он тайком бежал из Стамбула, оставив записку, что решил покончить жизнь самоубийством. Нури Саид попал к англичанам. Сам сэр Лоуренс, знаменитый английский разведчик, Лоуренс Аравийский, стал выводить его «в люди». На Нури Саиде появились генеральские погоны, его стали называть сэром и пашой.

А народ дал ему еще один титул: «кяльб-ибн-кяльб». Это переводится как «собака, сын собаки», или, проще, «сукин сын».

В Ираке менялись короли и правительства. Нури Саид сохранял влияние и власть. Король Гази попытался было отстранить пашу, но не успел: с королевской машиной произошла загадочная катастрофа, причем не на оживленной улице, а в тихом дворцовом парке. Много лет спустя узнали, что подкупленный Нури Саидом слуга оглушил ударом по голове короля, сидевшего за рулем. Машина врезалась в дерево. Слуга отделался ушибами, король погиб.

Сыну короля, наследнику престола, было четыре года. Правителем назначили его дядю, принца Абдул Иллаха. Принца знали под кличкой «Жокей»: он проводил целые дни на ипподроме. Этот человек бешеного, необузданного нрава охотно подписывал смертные приговоры, подготовленные Нури Саидом. Приговоренных вешали на арке перед зданием министерства обороны. Абдул Иллах приезжал туда по утрам, чтобы плевать на трупы. Палачи редко сидели без дела. Нури Саид говорил своим приближенным:

— Не отступайте перед улицей, открывайте огонь без колебаний, пока не замолчит тот, кто должен молчать, и не умрет тот, кто должен умереть. У нас в Ираке шесть миллионов человек. Мы не много потеряем, если уничтожим один миллион.

Нури Саид, Абдул Иллах и достаточно подросший для исполнения несложных королевских обязанностей молодой Фейсал II — вот тройка, которую называли «арабами ее величества», то есть королевы Великобритании.

«Арабы ее величества», властвовавшие в Багдаде, не походили на багдадских властителей из «Тысячи и одной ночи».

Вспомним: халиф Харун ар-Рашид (кстати, личность вполне историческая), призвав однажды ночью своего первого министра — визиря Джафара, сказал, что хочет пойти в город, чтобы расспросить народ о поведении властвующих правителей.

— Всякого, на кого пожалуются люди, мы отставим, а кого похвалят — наградим, — сказал халиф.

— Слушаю и повинуюсь, — склонил голову визирь. И, никем не узнанные, они в сопровождении верного слуги отправились по багдадским улицам и рынкам.

Нури Саид никогда не отвечал королю: «Слушаю и повинуюсь». Напротив, первый министр приказывал, а король покорно склонял голову: он не забыл, как погиб его отец. Фейсал II, в отличие от Харуна ар-Рашида, не смел сказать Нури Саиду: «О собака среди визирей», хотя тот заслуживал этого куда больше, чем сказочный визирь Джафар.

Не в пример героям «Тысячи и одной ночи» Фейсал II, Нури Саид и Абдул Иллах ни ночью, ни среди бела дня не ходили по узким багдадским переулкам и тесным рынкам. За полчаса до проезда «арабов ее величества» на тротуарах и перекрестках появлялись личности, внимательно рассматривавшие прохожих. Багдадцы легко определяли, кто именно должен промчаться по улице в охраняемой машине: если «личностями» хоть пруд пруди, значит, жди «пашу-злодея», если их поменьше — едет Абдул Иллах, еще меньше — король.

Расспросы же об отношении к властвующим правителям последние багдадские халифы и визири поручили 24 тысячам платных агентов тайной полиции. Недовольных хватали и тащили в суд.

И вот тут-то их судьба напоминала порой судьбу некоторых героев «Тысячи и одной ночи»: ведь в давние времена непокорных тоже вешали…

«Из аэропорта вы должны будете пройти через новый вокзал, который почти готов и в котором помещаются железнодорожные учреждения.

Первая площадь, на которую вы попадете, будет Музейная площадь… Затем вы проследуете на улицу Фейсала I, декорированную пальмами… Улица Фейсала I ведет на площадь Фейсала I, где стоит памятник первому королю современного Ирака, королю Фейсалу I. Улица слева ведет к Британскому информационному бюро и британскому посольству. Следуя дальше по улице Фейсала I, вы достигнете моста Фейсала I. Пересекши его, очутитесь на площади Фейсала II».

Путеводитель, где было написано все это, еще продавался в книжных и табачных лавках Багдада: новый не успели составить. Но уже не было ни улицы Фейсала I, ни площади его же имени, ни памятника, где тот же король на манер древних героев восседал в классической позе на бронзовом коне…

Хроника революционных событий 14 июля 1958 года, когда был сметен старый «черный режим» и сорваны таблички со старыми названиями улиц, необычайно проста и коротка: от первых выстрелов, возвестивших революцию, до ее победы прошло всего два часа!

Вот как это было.

Девятнадцатая и Двадцатая бригады иракской армии получили приказ Нури Саида — выступить из летних лагерей. Девятнадцатой бригадой командовал полковник Абдель Керим Касем, возглавлявший тайную организацию «Свободные офицеры».

Обычно войскам не давали боевых патронов и снарядов, но на этот раз части, выступавшие в поход, получили то и другое. Маршрут проходил через Багдад. Полковник Касем и его единомышленники связались с революционным подпольем.

Вечером, когда войска шли к Багдаду, королевский дворец Рихаб ярко освещали огни. В саду, по аллее, ведущей к беседкам из живых растений, и возле освежавшего духоту фонтана, прогуливались придворные и дипломаты: король Фейсал II устраивал прием.

Среди гостей был и Нури Саид. Последние годы он редко надевал генеральский мундир, предпочитая обычный темный костюм. Твердый белый воротник плотно охватывал старческую морщинистую шею: в жарком Багдаде Нури Саид подражал своим лондонским друзьям.

Скуку дворцовых приемов несколько рассеивала семнадцатилетняя принцесса Фазилет и ее двоюродный брат, принц Мухаммед Намык. Свадьба короля с Фазилет считалась решенной, и принц приехал для того, чтобы окончательно договориться. Этот родственник бывшего турецкого султана слыл за весьма делового человека и был известен как представитель нескольких швейцарских торговых фирм.

За полночь роскошные машины стали развозить гостей. На аэродроме механики готовили самолет. Нури Саид и король должны были рано утром вылететь в Стамбул на совещание. И в эти же сонные полуночные часы к Багдаду подошла первая рота восставших.

В четыре часа утра броневики и автомашины с солдатами растеклись по безлюдным темным улицам, ведущим к дворцу, к дому Нури Саида, к радиостанции, почтамту, полицейскому управлению, министерству обороны.

Короля разбудил шум моторов. Кто-то по ту сторону дворцовой ограды требовал, чтобы он отрекся от престола в пользу республики.

— Стреляйте, стреляйте по ним! — закричал король.

Гвардейцы открыли огонь. Принц Абдул Иллах, выглядывая в окно, стрелял из маузера.

— Сдавайтесь, сопротивление бесполезно! — прокричали из-за ворот.

Вслед за тем по дворцу ударила пушка.

Гвардейцы побросали оружие. Говорят, Фейсал тоже хотел сдаться, но Абдул Иллах дал ему пощечину и, отстреливаясь, бросился к автомашине, стоявшей во дворе.

Машина не завелась. Тогда королевское семейство кинулось в кусты у фонтана. Абдул Иллах успел выпустить еще несколько пуль, прежде чем пулеметная очередь покончила с ним и с королем.

— Вот отсюда стреляла пушка!

Лейтенант республиканских войск показывает место у дороги. Дворец Рихаб рядом, он скрыт листвой эвкалиптов. Мимо часового проходим во двор через железные ворота с обломанными коронами.

Дворец представлялся мне роскошным зданием в том стиле, который у нас называют восточным. Ничуть не бывало! Большой особняк, вполне подходящий для какого-нибудь миллионера средней руки.

Дворец уцелел. Лишь одна из колонн, поддерживающих портик, обнажила погнутый металл с, нависшими кусками бетона. Выбита часть оконных переплетов, дым пожара закоптил стены над окнами второго этажа.

В стороне от входа лежит на «брюхе» кузов обгоревшей машины Абдул Иллаха.

— Вот тут эту собаку достала пуля. — Лейтенант показывает на живой заборчик из подстриженных кустов.

Внутри дворца пусто. Кое-где с потолка свисают искореженные пожаром железные балки. Под ногами хрустят обломки стекла, в прах рассыпается оббитая штукатурка.

Все стены исписаны. Тут и проклятия предателям, и предостережения тем, кто попытается мешать народу. «Изменникам — только смерть!», «Он дождался своей участи!», «Каждого изменника ждет то же!»

А в зале, где король совещался с приближенными и дипломатами, — огромные буквы: «Смерть империализму!»

Но вернусь к событиям 14 июля.

В 6 часов утра тот, кто включил радио Багдада, услышал взволнованный голос:

— Благородный иракский народ! В тесном сотрудничестве героический народ и его доблестная армия освободили нашу дорогую родину от власти преступной клики, отдавшей страну и ее богатства в руки империалистов!

Через пять минут весь Багдад был на ногах.

— Братья! — продолжал тот же взволнованный голос. — Победа может быть полной только при поддержке народа!

Радио звало народ на улицы — защищать дело революции, обезвреживать ее врагов. И прежде всего люди задавали друг другу вопрос:

— Где Нури Саид! Где старый пес? Убит или за решеткой?

А он ускользнул! Один из тайных агентов успел по телефону предупредить злодея о странном передвижении войск. Нури Саид не знал, верить или не верить агенту.

Разговор оборвался на полуслове: к воротам подошли автомашины с солдатами. Но владелец успел покинуть дом. Утверждали, что Нури Саид воспользовался тайным ходом, пока восставшие перестреливались с часовыми и телохранителями.

Дом Нури Саида стоит среди финиковых пальм на самом берегу Тигра. На крыше башенка, с узким, напоминающим бойницу, окном. Там был пост охраны.

Снаружи дом пострадал меньше, чем королевский дворец. Даже деревянные жалюзи на окнах целы, а пули лишь повредили изразцы фасада и изрешетили двери.

Хожу по комнатам.

Колонны красноватого полированного мрамора подпирают потолки. Старинная мебель свалена по углам. Гардеробная способна вместить костюмерную небольшого театра.

На второй этаж хозяин поднимался в бесшумном большом лифте, какие ставят в дорогих гостиницах. В кабинете Нури Саида массивнейший стальной шкаф — не сейф, а именно шкаф. Его дверка разрезана, оплавлена. Многое хранил этот шкаф на своем веку — нити заговоров против арабских народов тянулись в особняк на берегу Тигра.

Но где подземный ход, которым воспользовался Нури Саид?

— Я думаю, его нет и не было, — говорит лейтенант. — У багдадцев живое воображение. Ну подумайте сами, зачем было рыть подземный ход к берегу, если до реки десяток шагов?

Лейтенант считает более вероятным, что Нури Саид выскочил к Тигру, нашел неподалеку рыбака и, угрожая оружием, заставил грести к другому берегу…

Ранним утром 15 июля из дома одного богача вышли три женщины в черных платьях. Их лица были скрыты чадрой. Они сели в машину и доехали до Южных ворот. Одна из них подошла к дому и позвонила. Дверь открылась, но сейчас же резко захлопнулась перед гостьей. Та, неуверенно покружив по улице, спросила у игравшего мальчугана, как пройти к дому известного феодала. Мальчик показал дорогу, но его удивило, что у незнакомки мужской голос. Он внимательно смотрел вслед «тете». Порывы ветра раздували полы ее платья. Мальчуган закричал на всю улицу:

— Смотрите, смотрите! Штаны!

Женщина бросилась бежать. Мелькали голубые в полоску брюки пижамы.

Когда толпа прижала Нури Саида к стене дома, он отстреливался из двух револьверов. Подоспели автоматчики.

— Не стреляйте, я старая больная женщина! — завопил Нури Саид, увидев, что дело плохо.

Труп диктатора сожгли в пылающей нефти…

— Да, «черный режим» был сметен за два часа, — говорит Альяс Дауд. — Но к ним надо прибавить еще четыре десятка лет. Так вернее.

Альясу Дауду лет тридцать, может, немного больше. Однако он прошел и через подполье и через эмиграцию. Вон сколько седины на висках.

— Я был совсем маленьким, когда отец стал брать меня в чайхану. Там играют в «шеш-беш» — у вас, я слышал, тоже есть эта игра, только ее называют «нарды», — но отец любил поговорить, поспорить о политике. Очень его уважали в чайхане. Его и еще одного медника. Тот дрался с колонизаторами в тысяча девятьсот двадцатом году; потерял три пальца на левой руке, и шрам у него был от брови до темени.

Да, так вы говорите: два часа. Нет, считать надо с семнадцатого года. Для вас он был годом освобождения, для нас — началом новой борьбы. Когда англичане пришли в Ирак, они говорили, что лишь помогут нам прогнать турок. Турок прогнали, англичане остались. Спустя несколько недель начались восстания феллахов. Потом англичанам пришлось усмирять курдов и бедуинов. Чтобы напугать народ, каратели сожгли все деревни по дороге на Мосул. У вас тогда тоже не было спокойно — я знаю, англичане расстреливали ваших комиссаров. А когда вы прогнали англичан, у нас поняли, что враг не так страшен. Началась наша бессмертная национальная революция тысяча девятьсот двадцатого года.

Альясу Дауду с детства запомнились рассказы человека со шрамом о том, как восемьдесят тысяч хорошо обученных английских солдат отступали перед вооруженной чем попало армией свободы. Отряды революции освободили большую часть страны, они почти окружили Багдад, когда феодалы и вожди племен, напуганные победами «черни», стали предавать крестьян — феллахов, переходя на сторону врага.

— Пять месяцев героической народной борьбы посеяли семена свободы. Мы подсчитали — с тех пор наши повстанцы сто шесть раз поднимались против угнетателей. И, наконец, революция четырнадцатого июля…

Альяс Дауд бережно достает из кармана фотографию:

— Снято в тюрьме. Видите, человек в ножных кандалах. Это товарищ Юсуф Сальман Фахед, Генеральный секретарь Коммунистической партии Ирака. Его повесили четырнадцатого февраля тысяча девятьсот сорок девятого года.

Альяс Дауд говорит спокойно, но возле глаза нервно подергивается кожа.

Юсуфа Фахеда два года держали в застенках. На суде он сказал: «Мы, коммунисты, являемся врагами империализма и будем бороться с ним». Его повесили в Багдаде вместе с ближайшими товарищами по партии. Когда Фахеду накинули петлю на шею, он успел крикнуть: «Коммунизм сильнее смерти!»

Партия боролась в подполье. Трусы и слабые духом в нее не шли: коммунист знал, что для него готова тюрьма или пуля.

— Народ нам верит, потому что наши люди шли за народ на казнь. — Альяс Дауд смотрит на фотографию человека в кандалах: — А он не дожил…

Меня удивляло в Багдаде обилие новых мостов. Как-то, переехав Тигр по одному из них, мы сразу попали в страшную тесноту переулка. Я спросил, почему к такому хорошему мосту не сделали приличного подъезда.

— Не заплатили, — кратко ответил спутник.

— Кому?

— Тому, кому следовало. Здешние мосты ведь «золотые»: стоят столько, будто их делали не из железобетона, а из золота, Даже цемент привозили из-за границы.

— Так зачем же было строить?

— Министр получил от иностранной фирмы, строившей этот мост, такой подарок, что мог бы уйти в отставку и жить на проценты с капитала.

Он добавил, что другие министры скупали земли в пустыне, а потом утверждали проекты их орошения за счет государства. Кроме «золотых» мостов, строили «золотые» плотины. Они задерживают воду при наводнениях, но эта вода не вращает ни одной турбины в стране, где во многих местах не видели электрического света.

Среди новых зданий Багдада выделялся огромный вокзал. Ему недоставало «пустяка»: настоящей железной дороги. Кто-то положил в карман круглую сумму, а под вокзальными сводами застучали машинки канцелярий.

Во многих кварталах Багдада нет водопровода и канализации, улицы окраин тесны и запущены, почти треть горожан нуждается в жилье. Но Фейсаду II казались тесными не хижины бедноты, а дворец Рихаб. Он строил новый, роскошный.

К этому дворцу меня повел мой новый багдадский знакомый, Он ассириец. В Ираке ассирийцы, армяне, турки, иранцы относятся к национальным меньшинствам.

Зовут моего знакомого Авдеем Ивановичем. Вернее, его зовут Авдышу, но он просил, чтобы я называл его тем именем, которое было у него очень давно, еще во времена нэпа, когда он жил в нашей стране.

Обычно наша память связывает ассирийцев с картинами учебников истории, с грозными воинами древности, с боевыми колесницами, с завоевательными походами.

Однако современные ассирийцы, или айсоры, — народ вполне мирный. Они обитают не только в Ираке, но и в других странах. У нас в Закавказье есть ассирийские колхозы; на ассирийском языке издаются книги. Авдей Иванович жалеет, что я не захватил с собой хотя бы самую тоненькую книжицу…

По стариковской привычке Авдей Иванович рассуждает вслух. «Отчего нельзя — можно», — к месту и не к месту вставляет он. Ему хочется, чтобы гостю было приятно. Он сначала переводил так, что получалось, будто все встречные ужасно однообразно и нудно изъясняются в давней и пылкой любви к русским. Только после моих просьб Авдей Иванович стал переводить точнее и лишь временами сбивался снова на приторную сладость.

Мы с Авдеем Ивановичем много ходили по городу. Обычно выйдя из гостиницы на улицу Рашида и величественным жестом отклонив услуги шоферов такси, углублялись в кварталы Багдада по следам Харун ар-Рашида.

На этот раз идем кривобоким переулком под выступами балконов. Где переулок пошире, там торговля. Товар лежит на разостланных в пыли циновках. Возле торговцев понурые ишаки.

Неожиданно выходим на уличный простор, редкий для городов старого Востока. Эту улицу проломали в бестолковщине и тесноте старой глиняной застройки. Ее покрыли асфальтом, но на ней самые что ни на есть неприглядные домишки. Раньше они прятались внутри кварталов. Некоторые были обломаны наполовину при прокладке улицы. Так и стоят.

— Нури Саид и король ехали вместе, я видел, — бормочет Авдей Иванович. — Король разрезал ленточку, ножницы золотые… Музыка тоже была, без музыки нельзя.

Нури Саид вознамерился увековечить себя в названии этой улицы. Теперь с домов-калек содраны старые таблички с его именем. Отныне это улица Свободы.

Снова углубляемся в лабиринт замусоренных переулков. Сколько мух — и какие! Наши мухи — образец деликатности в сравнении с багдадскими. Эти прямо-таки липнут к тебе, будто тебя намазали смесью клея с медом.

Возле двери каждого дома желобок. Из него течет грязная вода, выливаемая после мытья посуды и прочих хозяйственных дел. Она стекает в канавку посредине улицы, а по ней — к поглощающему колодцу на перекрестке. Так же сочились дома и во времена Харун ар-Рашида. Теперь муниципалитет Багдада обещает столице современную канализацию.

В узком просвете переулка голубоватая глазурь купола знаменитой мечети Гайлани. Вокруг еще купола, высокий минарет, украшенный изразцами. К ограде мечети, занимающей целый квартал, лепятся лавочки, чайные, мастерские ремесленников. В соседних улочках изготовляют медную и глиняную посуду, ткут ковры, шьют седла, чеканят серебро и тут же продают свои изделия.

Авдей Иванович не бывал в мечети Гайлани: ассирийцы исповедуют христианство.

— Много, много религий, — бормочет он. — Ислам, конечно, главная. Кто хочет молиться по-другому — отчего нельзя, можно и по-другому. У багдадских христиан свои церкви. А о езидах слышали? Дьяволу поклоняются. Дьявол-то, по-ихнему, он вроде царя ангелов, только бог назначил ему испытание. Если кто плюнет при езиде на землю, тот ему худший враг, потому что, значит, оскорбил дьявола, который под землей сидит, в преисподней…

Опять сворачиваем в какую-то улочку и оказываемся среди лавок, где в витринах серебро и золото. Это улица ювелиров.

В каждой лавочке-мастерской восседают старцы, похожие на библейских патриархов. Лица самые благообразные, седые бороды по пояс, недостает только посоха.

Но в глазах этих патриархов мирская суета. Бороды прячутся за ювелирные верстачки. Массивные несгораемые шкафы солидно поблескивают никелированными ручками в глубине мастерских.

Интересно, для чего предназначены крохотные браслеты, украшенные десятками золотых горошинок-бубенчиков?

Бородач, заметив интерес иностранца, встряхнул браслет. Бубенчики зазвенели тихо и мелодично, будто рассмеялся кто-то очень маленький и звонкоголосый.

— Пусть веселится сердце отца, — сказал патриарх и добавил деловито: — Тридцать пять динаров.

Браслеты покупают для новорожденных. Когда младенец, играя, сучит ножками, из колыбели несется тихий звон. Но чтобы сердце отца могло возвеселиться, он должен быть обладателем толстого бумажника: браслет стоит столько, сколько крестьянская семья не заработает и за год.

Почему, однако, все ювелиры бородаты? Что это — профессиональный обычай? Авдей Иванович выразился в том смысле, что почему, мол, нельзя носить бороды, это можно. Но ответить по существу не смог и вступил в разговор с патриархом. Они говорили долго и горячо; мой спутник зачем-то перекрестился, но бородач отрицательно замотал головой. Мне послышались слова: «баптист», «халдей», «сабей».

Потом я узнал, что патриархи принадлежат к древней народности сабейцев, считающих себя и последователями первых христиан, и наследниками древних вавилонян. У каждого из них есть обычное имя и второе, «звездное», которое показывает, под каким знаком Зодиака родился человек. Сабейцы с давних пор передают из поколения в поколение тайны ювелирного мастерства. Никто на Востоке не может сравняться с ними в чеканке серебра.

Мы пошли дальше, и Авдей Иванович долго еще бормотал себе под нос, продолжая, видимо, религиозный спор с патриархом.

Улица кончилась. Я развернул туристский план Багдада. Мы пришли как раз туда, где на плане был нанесен жирный черный пунктир. Он обозначал границу города. А перед глазами тянулись кварталы глинобитных домишек и совсем уже жалких лачуг. Начался район сарифов.

Вообще говоря, «сариф» в переводе с арабского — просто «хижина». Но слово это означает деревенскую нищету на городской земле. Самодельные лачуги, сложенные из всего, что попало, под руку: из кусков жести, битых кирпичей и, конечно, прежде всего из глины, — кольцом окружали крупные города Ирака. Здесь жили те, кого нужда, безземелье, голод выгнали из родных деревень.

Старый режим впихнул в трущобы окраин пятую часть миллионного населения Багдада. У многих обитателей сарифов не было постоянной работы. Они жили в своих конурах, не зная, будет ли у них кусок лепешки на утро.

Сколько же предстоит сделать, чтобы жители Ирака зажили, наконец, по-человечески?

Да, революция свершилась. Но я вспоминал нашу Февральскую революцию. Что было бы, если бы за ней не последовал великий Октябрь? В феврале 1917 года народ сбросил царя, однако капиталисты и помещики остались.

После событий 14 июля в Ираке тоже не стало короля и «паши-злодея». Найдутся ли на иракской земле силы, думал я, которые помешают феодалам и капиталистам использовать революцию только в своих корыстных целях?

Путь к Вавилону

Ева-стрит и Адам-авеню. — «Врата бога». — Висячие сады Семирамиды. — Кусок Вавилонской башни. — Клеймо царя Навуходоносора. — Что испугало газель тысячу шестьсот лет назад?

Дорога уходит из Багдада в сухую степь. Земля пышет жаром. Злые смерчи бегут по степи. Мельчайшая желтая пыль носится в воздухе, и горизонт теряется в ее дымке.

Наша степь — раздолье равнины в пышном цветении трав, серебряные волны ковыля, звонкий жаворонок в синеве. Степи Ирака зелены лишь после зимних дождей. За долгое лето они прокаливаются так, что редкие пучки иссохшей сероватой травы не шелестят, а звенят, как жестяные, под ударами ветра.

В стороне от дороги — стадо тощих верблюдов. Длинные, открытые ветрам шатры и палатки темнеют в ложбине. Ветер стелет над землей дым костров. Это становище бедуинов, кочевых арабов.

Чепуха, будто бедуины — вольные сыны пустынь и степей. Верно, они не привязаны к одному месту: сегодня здесь, завтра там. Но гоняет их жестокая необходимость: верблюдам и овцам нужны пастбища, нужна вода.

С незапамятных времен верблюд кормил, поил и возил бедуина. Города арабского мира были связаны между собой лишь караванными путями, «корабли пустыни» бесконечными вереницами вышагивали с путниками и кладью.

Не было в пустыне более опытных проводников, чем бедуины. Верблюды в те времена очень ценились. Хороший верблюд был гордостью хозяина, он стоил дороже арабского скакуна. Не счесть песен и ласковых выражений, превозносящих достоинства сильного, выносливого животного. При нужде бедуины всегда могли продать часть стада скупщикам. Главный верблюжий рынок всех арабских стран был в Багдаде, и тысячи людей — их называли «векили» — жили барышничеством, обманывая доверчивых бедуинов.

Но пришел век железных дорог, через пустыню помчались по асфальту автомашины. Цены на верблюдов снизились, и, понятно, это не обогатило кочевников.

Будь пригодная земля, бедуины могли бы перейти к оседлой жизни. Но земля у помещиков, у старейшин племен — шейхов, к ней не подступишься. И кочуют бедуины со своими стадами так же, как их предки кочевали в далекую пору средневековья. Разница только в том, что стада бедняков сильно поредели и что все чаще «вольный сын пустыни» превращается в пастуха овец и верблюдов разбогатевшего шейха племени.

Шатры бедуинов чередуются в степи с деревушками феллахов. Возле придавленных к земле глинобитных хижин с плоскими крышами пристроены шалаши из пальмовых листьев либо из камыша. Хоть бы одно деревце, хоть бы один дом, поднимающийся над другими, — нет, все ровно, плоско, бедно, все покрыто пылью. А ведь библейские легенды называли Междуречье Тигра и Евфрата раем на земле!

Как бы угадав мои мысли, шофер, показывая на гряды невысоких бугров, смеется:

— Ева-стрит! Адам-авеню!

Правда, некоторые толкователи Библии считали Северную Индию тоже подходящим местом для рая, но большинство все же склонялось к тому, что первые человеки до грехопадения обитали именно на земле нынешнего Ирака. Утверждают, что райские сады находились возле слияния Тигра и Евфрата. Сомневающиеся могут увидеть там дерево, окруженное железной решеткой. Надпись туманно напоминает, что оно в родстве со священным древом праотца нашего Адама. Ботаники же находят в этом колючем дереве родство с обыкновенной аравийской акацией.

Мы с востоковедом Евгением Михайловичем Подвиги-ным, недавним гостем Ирака, едем как раз в ту сторону. По этой же дороге багдадские паломники направляются в Нед-жеф и Кербелу, чтобы поклониться гробницам мучеников Али и Хусейна.

Черту священных городков, построенных вокруг гробниц, имеет право переступить только мусульманин.

Может быть, вы слышали выражение «шахсей-вахсей»? Так на русском языке называются ежегодные торжественнотраурные церемонии в честь мусульманского святого Хусейна, убитого в Кербеле. Вероятно, это искаженное звучание арабских возгласов «шах Хусейн, вай Хусейн». В дни шахсей-вахсей люди ходят по улицам в черной траурной одежде, с черными знаменами, толпами собираются вокруг проповедников и актеров, изображающих сцены из жизни святого. Наиболее фанатичные бьют себя цепями и колют кинжалами, чтобы кровь, струящаяся из ран, напоминала о мучениях Хусейна.

Мы обгоняем автобусы с паломниками. Навстречу несутся как бы огромные охапки сухих пальмовых листьев, в которых поблескивают ветровые стекла кабин. Шофер кивает на грузовую машину, где вдоль борта чинно сидят трое, а посередине кузова возвышается нечто прикрытое тканями:

— Наверное, купил себе место.

Оказывается, по верованию мусульман, тот, кого погребут в городе, где покоятся останки святого, скорее попадет в царство небесное. С давних пор купцы еще при жизни покупали себе место для могилы в Неджефе или Кербеле. Богатеи не надеялись, что дела, которые они творили на грешной земле, откроют им дорогу в рай…

В местах, через которые везли труп умершего от заразной болезни, вспыхивали эпидемии. Теперь перевозить трупы можно только по особому разрешению. Должно быть, трое, везущие гроб на машине, получили такое разрешение.

Над степью обозначились между тем рощицы молодых финиковых пальм. Мы приближались к берегам Евфрата. Смутно угадывались следы заброшенных каналов, по которым река некогда поила степь. Блеснула вода в действующем оросителе. Феллах раздирал ссохшуюся землю деревянным плугом, который волочил тощий буйвол. Полуголая ребятня гонялась за лохматой собакой. Запахом жженой глины потянуло от кирпичного завода, поднявшего трубу возле дороги.

Наконец черная лента асфальта прорезала невысокий, далеко тянущийся вал земли. Неужели это остатки знаменитой внешней стены великого города?

Шофер сбавил ход. На развилке дорог стоял обыкновенный полосатый столб с указателем. Такие понаставлены и у нас вдоль шоссе. Они сообщают путнику, что, скажем, до Линьково еще тридцать один километр, а до поворота на Белый Яр осталось двести метров.

У этого дорожного столба на стрелке было буднично написано черными буквами: «Бабилон» (Вавилон).

Вавилон!

Колыбель одной из древнейших культур планеты Земля!

Дорожная стрелка показывала туда, где быль переплелась с легендой, где на заре истории жили жестокие деспоты и великие ученые, где придумали семидневную неделю и с высоты башен следили за ходом небесных светил, где царь Хаммурапи писал свои знаменитые законы и огненные знаки выступали на стене во время последнего пира Валтасара.

Там, куда указывала стрелка, еще в древнейшие времена светлые головы впервые разделили год на двенадцать месяцев и разбили круг на триста шестьдесят градусов. Там научились извлекать квадратные и кубические корни, умели возводить числа в степень, знали теорему Пифагора задолго до рождения Пифагора.

Мы повернули к Вавилону.

Я бы никогда не поверил, что до недавнего времени туда вел обычный пыльный проселок, если бы не видел этого своими глазами. Асфальтовые котлы чадили в жидкой тени пальм, рабочие укладывали камни: республиканское правительство приводило в порядок место, которое должно стать национальной святыней. Наверное, со временем будет построен и настоящий музей вместо домика, где теперь хранятся древности, найденные при раскопках.

Хаджи Омран, служитель музея, открывает дверь.

— Я рад людям из России, — говорит он. — Рад друзьям!

Он привычно начинает рассказ, уводящий нас в лабиринты истории. Господа, конечно, знают, что находятся на земле, где человек жил за тысячелетия до того, как пророк Мухаммед поведал миру откровение аллаха. Эта земля многое видела, и если собрать всю кровь и весь пот, которые пролиты в Ираке, то Тигр и Евфрат вышли бы из берегов, как в половодье. Великое множество народов жило и умирало на здешней земле, и только мудрые ученые знают, как назывались все эти народы.

Но о некоторых народах может рассказать и он, Хаджи Омран, простой служитель музея. Уже шесть тысячелетий назад — мысль человека неясно различает эту даль времен — в Междуречье жили шумеры. Они умели орошать землю, строить города. Создав клинопись, шумеры палочками на влажных глиняных дощечках оставили для потомков знаки. Так ученые узнали о шумерских богах и героях.

Я прерываю Хаджи Омрана: слышал ли он такое имя — Михаил Никольский?

— Нико… Никоски? — с трудом повторяет Хаджи Омран и отрицательно качает головой.

А впрочем, чему удивляться? Кто стал бы при старом режиме говорить служителю музея о талантливом ученом, о невероятно упорном и неистощимо терпеливом человеке из России, разгадавшем тайны надписей на глиняных табличках, найденных при раскопках шумерских городов.

— Никоски, Никоски… — бормочет Хаджи Омран.

Просим его продолжать рассказ.

Возвышение Баб-Илу, что значит «Врата бога», началось после того, как шумеры смешались с другими племенами. Это было не так давно, всего только четыре тысячи лет назад. Город Баб-Илу, или Вавилон, стоял на берегу Евфрата, и купцы с севера и юга торговали здесь зерном и рабами, медью и лесом. А где торговля — там и золото, где золото — там и сила.

— О, велика была сила и слава Вавилона, когда он стал столицей Междуречья! — Хаджи Омран почтительно закрывает глаза. — А возвеличил его Хаммурапи. Вот, не угодно ли взглянуть…

В музейной витрине фотография черного каменного столба, испещренного надписями. Сам столб хранится в Париже. Наверху выбито изображение Хаммурапи, принимающего законы из рук самого бога Солнца и правосудия. Двести восемьдесят два закона передал щедрый бог царю.

Прочитав те из них, которые не стерты с камня, можно представить жизнь Вавилона. Сильное царское войско, защищавшее купцов и рабовладельцев, держало в страхе жителей соседних стран. Законы требовали, чтобы на богатеев и чиновников работали земледельцы, ремесленники, клейменные раскаленным железом рабы. Законы определяли, как торговать рабами и за какие провинности владелец мог избить раба до полусмерти или отрезать ему ухо.

Хаммурапи царствовал три тысячи семьсот лет назад. У тех, кто сменил его на троне, не было, как видно, ни мудрости, ни твердости. Через полтора века после того, как на черном камне были выбиты законы, Вавилон пал под ударами армии касситов.

Потом в верхнем течении Тигра стала укрепляться военная держава — Ассирия. Ассирийцы и вавилоняне долго враждовали друг с другом. В конце концов Ассирия покорила Вавилонское царство. Мстительный и жестокий ассирийский царь в наказание за мятеж велел смести, срыть Вавилон с лица земли. Рушились стены, в груды мертвой глины были превращены храмы, обломками и землей засыпали каналы, где еще недавно струилась вода.

Конец могуществу Вавилона? Нет, не конец. Вскоре на берегу Евфрата опять поднялись стены, еще грознее прежних. Власть ассирийцев ослабла. Город стал столицей быстро набравшего силу Ново-Вавилонского царства. Начался новый его расцвет.

— А теперь, господа, посмотрим этот Вавилон, — пригласил Хаджи Омран.

Мы поднялись на пологий холм за музеем и… ровно ничего, кроме беспорядочных груд битого камня, остатков глиняных стен, колонн, сводов. Все это почему-то в углублении, как бы в огромной яме.

— Вместо этой выемки был бугор, — сказал наш проводник. — Ведь Вавилон умер, обезлюдел навсегда больше двух тысяч лет назад, и ветры нанесли над остатками холм. Его раскопки, как видите, продолжаются.

Поодаль белели палатки. У невысокого обрыва копались в земле люди. Они осторожно разгребали песок вокруг кирпичной стены, насыпали его в фартуки из брезента и, придерживая полу, уносили к вагонеткам узкоколейки.

— Священная Дорога процессий! — торжественно произнес Хаджи Омран.

Вот когда из хаоса обломков вдруг приоткрылся нам великий город! Узкую улицу, или дорогу, обступали глухие высокие башни, мало тронутые временем. На них повторялись рельефные изображения странного драконоподобного животного с острым рогом на змеиной голове. Здесь при царе Навуходоносоре II устраивались пышные торжественные процессии в честь бога Мардука.

В конце Дороги процессий были медные ворота богини Иштар.

— Но они не у нас, их вывезли в Европу, — с горечью сказал наш проводник.

Мы углубились в развалины. Ящерицы скользили между камней, пыль вилась из-под ног. Только отличный знаток истории Вавилона мог бы угадать в руинах, к которым мы пришли, остатки былого великолепия Южного и Главного дворцов.

— Навуходоносоры и Валтасары оставили меня своим единственным наместником в этом городе, — пошутил Хаджи Омран. — Но король Фейсал не дал мне ни одной медной монеты, чтобы привести в порядок здешние дворцы, о которых знает весь мир. Ему хватило денег только на свой новый дворец.

— А висячие сады Семирамиды? Они не здесь? — спросил Евгений Михайлович.

— Мы скоро увидим их, господин. Но взгляните сюда.

На пьедестале грозно поднималась тяжелая, массивная фигура свирепого льва. Он стоял над поверженным человеком, Не так ли и Вавилон держал в своей власти города и народы? Изваянный из глыбы черного камня, лев был символом вавилонской мощи.

— Вот бы увезти в Москву на память кусочек вавилонской башни! — рассмеялся Евгений Михайлович и перевел остроту Хаджи Омрану.

— Если господа не устали, мы можем пойти туда.

— Куда?!

— К вавилонской башне.

Господа, наверное, знают, сказал Хаджи Омран, что в Междуречье умели строить многоярусные башни — зиккураты. Главным был зиккурат бога Бэл-Мардука. Его ярусы-этажи поднимались чуть не на сотню метров над землей. Изразцы на самой вершине башни были синее неба, а золотые рога, украшавшие ее, сверкали так, что издали ослепляли странников, подходящих к городской стене. Эта башня называлась «Домом основания небес и земли». Ее остатки, увы, почти сровнялись с землей. Ученые полагают, что именно эта башня, слух о которой разносился по соседним странам, и дала повод для создания библейской легенды.

Хаджи Омран рассказал затем о новогоднем «празднике очищения». Верховный жрец приводил в храм-башню к золотому изображению бога Мардука живого барана и после заклинаний отрубал ему голову. Теплой кровью принесенного в жертву животного он брызгал на стены и пол храма, а затем под громкие крики толпы бросал голову барана в воды Евфрата. Считалось, что вместе с головой река унесет и все прегрешения, все дурные поступки, совершенные жителями Вавилона. Другие древние народы поступали схожим образом: например, угоняли в пустыню «козла отпущения», который должен был своею гибелью искупить людские грехи.

— А где же все-таки сады Семирамиды? — повторил Евгений Михайлович.

— Но вы подле них, господа.

Эти жалкие развалины?! Эти полуразрушенные каменные своды, похожие на руины склада? Не может быть!

— Да, сады Семирамиды были именно здесь, — повторил Хаджи Омран.

Мы знали, конечно, что в действительности «висячие сады» вовсе не висели и что легендарная ассирийская царица Семирамида не имела к ним отношения. Эти сады Навуходоносор приказал посадить для своей любимой жены Амитис, тосковавшей на опаленной равнине по лесистым горам, где она родилась. Возле дворца были сложены из камня прочные террасы, поднимавшиеся ступенями к городской стене. На них насыпали слой земли и посадили множество растений, собранных со всей страны. Рабы день и ночь вращали огромные колеса, поднимая воду для полива садов.

Да, мы знали все это. Но террасы рисовались мне какими-то необыкновенными сооружениями. Тут же, судя по руинам, были не сады, а садики. Должно быть, древних поражала сама необычность царской затеи.

Геродот писал о Вавилоне в годы его нового расцвета: «Устроен он так прекрасно, как ни один из известных нам городов». И таким надежным казался наполненный водой глубокий защитный ров, так высоки и крепки были стены, по верху которых ездили на четверке лошадей, так массивны были медные ворота Вавилона, что сменявшие друг друга после Навуходоносора вавилонские цари, говоря нашим обиходным языком, самоуспокоились.

Когда войска персидского царя Кира темной ночью внезапно начали штурм столицы, сын вавилонского царя Валтасар, которому поручалась ее оборона, беспечно пировал с друзьями. В разгаре пира, по преданию, неведомая рука и начертила на стене таинственные огненные слова «Мене, мене, текел уфарсин», пророчащие скорую гибель Валтасару.

Персы, овладев городом, не жгли и не разрушали его. Тяжелые поборы и дани сделали свое дело не хуже меча и огня: Вавилон стал хиреть. А потом персидский царь Ксеркс — тот, что в отместку за поражения своего флота велел высечь море, — рассердившись на строптивых вавилонян, разграбил город.

Не возродил его и Александр Македонский, вошедший через городские ворота после разгрома персов. Вавилон стал последним городом великого завоевателя. Погиб он не в бою. Виновником его смерти, сказал Хаджи Омран, возможно, оказался лишний бокал вина. После пира Александр искупался в прохладной воде Евфрата, который тогда нёс воды возле самого города. Началась злая лихорадка. Несколько дней спустя, чувствуя приближение смерти, полководец в последний раз сделал смотр войскам.

— Солдаты шли мимо его ложа много часов. Александр Македонский был последним великим человеком, которого видели стены Вавилона. А потом Евфрат прорвал плотину, размыл часть глиняного города и, изменив русло, ушел от него, предоставив пескам пустыни похоронить руины.

Мы провели среди руин целый день. На прощание Хаджи Омран подарил нам по кусочку серого камня. Мне показалось, что это просто осколок кирпича. Но вечером, вынув подарок из кармана, я при боковом свете лампы увидел переплетения странных углубленных линий на гладкой его стороне.

Возможно, этот камень был ровесником вавилонской башни.

…Все то, о чем вы только что прочли, я, вернувшись в Москву, рассказал по радио. Передача кончалась словами о камне. Вскоре зазвонил телефон:

— Простите, пожалуйста, это вы рассказывали о Вавилоне? Да? Так зачем вам гадать, чьим ровесником был ваш камень? Вы говорите, что на нем углубленные линии. Стало быть, это клинопись. Вот пусть вам и прочтут, что там написано… Только и всего…

— Извините, — перебил я, — но вы говорите так, будто прочесть древнейшую надпись — это, это…

— Для нас с вами это невозможно, — ответил голос в трубке, — но есть люди, которые совсем неплохо справляются с древними текстами. В Ленинграде бываете? Так вот, запишите адрес: Государственный Эрмитаж, Дьяконов Игорь Михайлович. Желаю успеха!

Приехав при случае в Ленинград, звоню в Эрмитаж. Да, Игорь Михайлович Дьяконов у себя, заходите, пожалуйста…

Просторный кабинет с низкими полукруглыми сводами. На стенах рисунки боевых колесниц с грозными бородатыми царями. Большой стол завален рукописями, книгами, свитками плотной бумаги. Тут же покрытые клинописью плитки из обожженной глины.

— Давайте-ка ваш камень, — промолвил Игорь Михайлович, когда я рассказал, зачем пришел.

Сейчас он возьмет лупу, в долгом сосредоточенном молчании застынет над моим сокровищем… Однако Игорь Михайлович лупы не взял, а подошел к окну, за которым катила серые волны Нева и поблескивал в небе шпиль Петропавловской крепости.

— «Царь Вавилона, попечитель храмов…» Тут кусочек отломан, дальше знаки сохранились… В целом это будет звучать примерно: «Навуходоносор, царь Вавилона, попечитель храмов Эсагилы и Эгиды».

Все это Игорь Михайлович произнес так, будто он не переводил надпись, сделанную в незапамятные времена, а просто читал обрывок вчерашней газеты, где легко было по сохранившемуся слогу восстановить слово и пробел во фразе.

— А мне-то думалось, что, может, он действительно из вавилонской башни… — сказал я с разочарованием.

Мой собеседник рассмеялся:

— Не огорчайтесь: с некоторой долей вероятности вы можете считать себя обладателем кусочка вавилонской башни, если, конечно, иметь в виду зиккурат храма Мардука. Навуходоносор достраивал его.

Я спросил, не пригодится ли мой камень для коллекций Эрмитажа? Но Дьяконов отрицательно покачал головой:

— Кирпичи с клеймом Навуходоносора, при котором очень много строили, отнюдь не редкость. Их давно находят при раскопках Вавилона. Они есть во многих музеях, есть, разумеется, и у нас. Кстати, хотите посмотреть наши коллекции?

Экспонаты, найденные в земле, омываемой водами Тигра и Евфрата, занимали четыре зала Эрмитажа. Игорь Михайлович повел меня к витринам, где лежали глиняные таблички, испещренные клинописью.

Он напомнил мне о том, что русская наука еще задолго до революции интересовалась историей Востока. В Петербурге жил знаменитый коллекционер и знаток древностей Лихачев. Он был богат и за огромные деньги купил много глиняных плиток с клинописными знаками, найденных при раскопках в иракской земле. Крупный исследователь-ассиролог Михаил Васильевич Никольский работал много лет над коллекциями Лихачева, перевел восемьсот пятьдесят пять глиняных документов.

В том зале, где были собраны коллекции из Ассирии, чуть не всю стену занимали алебастровые рельефы грозных и жестоких царей. Они хотели властвовать над миром. Царь Ашшурбанипал велел писать о себе: «царь вселенной». А всего через десяток лет после его смерти ассирийская военная держава распалась под ударами порабощенных ею народов.

И сам Ашшурбанипал затерялся бы в длинном списке полузабытых деспотов, если бы не собранная по его приказанию библиотека. В этой библиотеке, которую нашли при раскопках разрушенного царского дворца, оказалось около двадцати тысяч «глиняных книг» — табличек. По правде говоря, она заслужила больше права именоваться «чудом света», чем висячие сады.

О чем только не рассказывали ее «книги»! Там нашли и знаменитое «Сказание о Гильгамеше». На глиняных табличках была записана поэма, которую ставят в один ряд с «Илиадой», «Одиссеей», «Калевалой», «Словом о полку Игореве». Игорь Михайлович Дьяконов сделал ее новый перевод. Он сравнил самые древние записи поэмы о подвигах героя, богатыря, полубога, с более поздними, в том числе с той, которая нашлась в библиотеке Ашшурбанипала.

Мы прошли еще в один зал. Бронзовые фигурки крылатого божества, похожего на ассирийское, были найдены при раскопках у нас в Армении, на территории древнего государства Урарту, соседа и соперника могущественной Ассирии. Раскопками городов Урарту давно увлечен крупный ученый, ныне академик Борис Борисович Пиотровский.

Ассирия, Вавилон, Урарту… Какая даль времен! На крутых перевалах истории, тысячелетиями отделенных от наших дней, армии этих государств не раз скрещивали мечи. Но вольно или невольно их народы обменивались и тем, что человеческий гений создает в науке, культуре, искусстве.

Далеки от нас Египет, Сирия, Ирак, и, однако, их история живо интересует нас. Знаки на камне, привезенном с развалин Вавилона, понятны советскому ученому. Археолог музея в Багдаде посылает запрос московскому коллеге. Записи путешествовавшего в X веке из Багдада на Волгу арабского писателя Ибн Фадлана помогают нам лучше узнать прошлое великой русской реки. Работы русских ассирологов проясняют туманные страницы истории цивилизации на земле Ирака.

Позднее, во время других своих поездок на Восток, я встречал знакомых москвичей и ленинградцев в Каире и Асуане. Наши археологи поставили палатки южнее Асуана, в той части Нубийской пустыни, которой было суждено стать дном гигантского водохранилища.

Раскопками руководил Борис Борисович Пиотровский. Археологи нашли орудия, относящиеся еще к палеолиту, раскопали поселения времен I династии фараонов, обнаружили на скалах ряд ценнейших для науки древнеегипетских надписей.

1970 год принес много открытий советским археологам, ведущим раскопки на родине первых земледельцев и скотоводов планеты. Холмы Синджарской долины в Ираке скрывали остатки селений, существовавших за шесть тысяч лет до нашей эры! И уже в те времена жители Месопотамии знали серп — правда, не железный, а каменный, — превращали в муку зерна ячменя и пшеницы, приручали овец и коз. Но, пожалуй, больше всего обрадовали археологов кости домашней коровы: до сих пор считалось, что человек приручил ее гораздо позже.

Арабские и советские ученые трудятся над тем, чтобы в истории Древнего Востока не осталось неразгаданных страниц.

А что касается моего камня из Вавилона… Что ж, пусть он не из вавилонской башни, пусть не тоскует о нем музейная витрина! Для меня он дорог уже тем, что получил я его от человека, видевшего во мне представителя великой страны, которая протягивает братскую руку Востоку.

Земля Ирака — это земля-музей. Я пользовался каждой свободной минутой для коротких вылазок по уходящим в глубокую древность тропам истории. И ведь это не только история Ирака, это отчасти и наша с вами история, потому что Междуречье — колыбель цивилизации, влияние которой распространялось очень далеко.

Вот вы прочли эти фразы меньше, чем за минуту. А понятие «минута» пришло к нам, как вы знаете, тоже из Междуречья.

Мне не удалось побывать на севере страны, где находятся развалины Нимруда и Ниневии — столиц соперничавшей с Вавилоном Ассирийской державы. Не было у меня возможности увидеть и расположенные южнее Вавилона раскопки шумерских городов Урука и Ура — с последним связано возникновение легенды о всемирном потопе: так буйно разливались в низовьях Тигр и Евфрат. Мои поездки ограничивались местами, откуда можно было в тот же день вернуться в Багдад. Это условие я обязан был выполнять неукоснительно.

Мне разрешили посетить Ктесифон — столицу еще одного исчезнувшего государства, главный город парфян и правивших четыре столетия после них персидских царей.

Машина мчалась по степи. Вдруг над кронами придорожных эвкалиптов, над глиняными жалкими хижинами возникло сооружение каких-то совершенно иных, непривычных масштабов и форм. К гигантской арке с одной стороны примыкала столь же гигантская стена, но не гладкая, а вся в небольших, ложных, несквозных арках, как бы подчеркивающих необыкновенные размеры главного свода.

Это были остатки всемирно известного царского дворца Таб-и Кисра, о времени постройки которого до сих пор идут споры. Некоторые ученые утверждают, что ему тысяча триста лет, тогда как большинство склонно прибавить к этому почтенному возрасту еще три с лишним столетия.

Дворец построили, по-видимому, персидские зодчие. И как построили! Главная его часть сохранилась до наших дней, хотя Ктесифон не раз подвергался нападениям и разгрому: в первую мировую войну возле него вели ожесточенную артиллерийскую дуэль турецкие и английские войска.

Запрокинув голову, я рассматривал главную арку. Ни одной подпорки! Серый массивнейший свод, сложенный из кирпичей, казалось, должен был обрушиться раньше, чем его достроят. Но он пережил десятки царств, от которых не осталось ничего, кроме полузабытых названий.

К стене у другого конца арки прислонился слепой старик с седыми усами, бродячий певец, кобзарь месопотамских равнин. Смычком, похожим на детский лук с натянутым вместо тетивы пучком конского волоса, он водил по единственной струне рабабы — инструмента, может быть известного уже во времена строителей Ктесифона. Певца слушали несколько мальчишек.

Старик пел о героях. Но их имена не были знакомы ни мне, ни переводчику. Я спросил, не знает ли он песен об этом дворце. Нет, такой песни старик не знал.

Один из мальчуганов, не по летам серьезный, босоногий, в перепачканном сером халатике, робко сказал, что он кое-что слышал о дворце. Тут один человек рассказывал приезжим, вот он и запомнил. Этого человека знают даже в Багдаде, он там служил в музее, пока не состарился. Так вот, он говорил, что под сводами арки был царский зал и стоял трон. Царь хотел, сидя на троне, видеть, что происходит в его царстве, и поэтому одна сторона зала и раньше была открыта, — не думайте, что она разрушилась. Это был могучий царь, его золотую корону не могли поднять четыре человека. Вся арка была тогда в настоящем серебре, а пол застилал один ковер, такой огромный, что, когда враги ворвались в Ктесифон, каждый воин получил от этого ковра кусок, чтобы покрыть коня или верблюда. Все получили свою долю, и еще осталось столько, что можно было бы накроить ковров для большой мечети.

Кто-то осторожно тянет меня за рукав. Курчавый худой парнишка, оглядевшись с видом заговорщика, вынул из кармана и молча протянул мне красную глиняную фигурку, жестом показывая, что нашел ее в земле. Но я был уже достаточно опытен для того, чтобы раскусить этот невинный обман. Конечно, фигурку слепил и тщательно обжег он сам, а потом поцарапал и измазал, чтобы выдать за «древность».

— Талиб, покажи господам след, — сказал старик.

Мальчуган, рассказывавший о дворце, повел нас вдоль стены. Во многих местах до высоты человеческого роста слой кирпича был вынут: должно быть, феллахи выковыряли его для своих убогих жилищ.

Талиб подвел нас к тому месту, где кирпичи нависали над выемкой в стене.

— Вот! — с гордостью произнес он и потянулся к странной, очень отчетливой вмятине в одном из кирпичей.

Мы недоуменно переглянулись.

— След газели, — сказал Талиб.

Тысячу шестьсот лет назад, когда эти кирпичи сохли на солнце, что-то испугало пасущихся в степи газелей. Может быть, из зарослей выскочил лев. Испуганные животные бросились в ту сторону, где люди строили дворец. Легкие ноги газели, коснувшись непросохшей глины, оставили след. Солнце высушило кирпич с отпечатком копытца. Строители дворца уложили его в стену вместе с другими.

— Отец говорил: в одном месте, где вода размыла землю, феллахи нашли глиняную девушку, почти как настоящую. Англичане увезли ее в свой музей. Я там тоже рыл. Правда, пока ничего не нашел.

У Талиба ясные глаза мечтателя. Может быть, ему суждено стать археологом? До сих пор здешнюю землю копали люди, которым она была чужой. Для Талиба это земля предков, хранительница тайн многих поколений.

Земля и люди

Сага о финиковой пальме. — Салех ибн-Ясин, который не унывает. — Иракский Тит Титыч. — Кто такой серкал? — Вечер в Багдаде. — Уроки истории. — Парни рабочей окраины

Отъехав иногда всего сто — полтораста километров от Багдада, мы встречали людей, почти ничего не знавших о последних событиях. Феодалы лишь затаились там до поры до времени в надежде вернуть прошлое силой. Иными словами, я увидел иракскую деревню почти такой, какой ее застала революция. Без этого знакомства трудно было бы понять драматические повороты в судьбе Ирака, которые произошли позднее.

…Вокруг Багдада и на юге страны подчас не поле пшеницы, а роща пальм кормит феллаха. Ей, финиковой пальме, отдает он время и труд.

Заблуждается тот, кто думает, что плодоносящие финиковые пальмы растут в жарких странах так же естественно, как сосны или кедры в сибирской тайге. Пальма — не дикое, а культурное растение. Арабская пословица говорит о ней: «Голова — в огне, ноги — в воде». Солнечного огня для головы-кроны в Ираке не занимать. Но с влагой плохо, и, чтобы «ноги» пальм были в воде, нужно орошать землю.

Ирак — классическая страна фиников. Древние греки писали, что хотя в Междуречье сеют ячмень и пшеницу, но все, что нужно людям, здесь может дать и пальма: из ее плодов приготовляют лепешки, вино, уксус, мед, из листьев плетут корзины, финиковые косточки жгут в кузнечных горнах или, размягчив, скармливают скоту. Коран, священная книга мусульман, называет финиковую пальму благословенным деревом, которому каждый правоверный мусульманин должен воздавать почести. Один историк слышал певца, перечислявшего триста шестьдесят случаев, когда пальма служит для пользы человека! Видимо, это была очень длинная песня.

И не менее длинную, но печальную песню можно сложить о том, как иракский феллах приходил к помещику и тот отводил ему клочок сухой, растрескавшейся земли. На нем ничего не росло, Феллах рыхлил землю мотыгой, привозил слабые саженцы, поливал их, копал оросительные канавы. За это помещик милостиво разрешал ему сеять в тени подрастающих пальм ячмень или пшеницу. А когда через семь-восемь лет под кроной длинных перистых листьев появлялись грозди фиников, помещик приезжал однажды на готовую плантацию. Добрый хозяин либо оставлял феллаху клочок земли с самыми хилыми деревьями, либо платил за выращенные пальмы поштучно, вычитая из нищенской суммы и за старые мотыги, и за одолженный мешок ячменя, и за лекарство для умирающего ребенка, и еще бог знает за что: мало ли долгов накопилось у феллаха за эти годы!

Я слышал не раз подобные печальные истории и удивлялся покорности и безнадежности, которые чувствовались в голосе рассказчиков-феллахов.

Моим спутником в поездках и переводчиком был лейтенант Бадри. Показывая на безрадостные, серые крестьянские деревушки, он говорил:

— Положение феллахов отчаянное, хуже некуда. Но скоро все переменится.

Как-то мы поехали с ним в большой поселок Сальман-Пак. Он славится мечетью с могилой святого. Руки паломников до блеска отполировали металлическую решетку вокруг святыни. Почему-то в мечети было много зеркал и громко тикающих стенных часов с маятником.

В тени буйно разросшихся голубоватых эвкалиптов за покрытыми липкой клеенкой столами паломники ели финики с пресными ячменными лепешками. Тучи мух роились над ними, и я вспомнил: в мякоти плода — больше половины сахару.

За поселком начались рощи пыльных финиковых пальм. Подле одной приткнулась слепленная из глины и прикрытая пальмовыми листьями хижина. В ней жил Салех ибн-Ясин, человек лет сорока, с усталым лицом. Он настороженно и выжидательно смотрел на нас.

Лейтенант расспрашивал его. Он отвечал односложно, потом разговорился. За четыре десятка лет Салех странствовал много, а видел мало. Скитания его в Междуречье напоминали верчение белки в колесе: Салеха, сына Ясина, голод гнал с места на место по почти замкнутому кругу.

Вокруг хижины ни кола, ни двора. Я спрашиваю Салеха: которое это по счету его жилье?

— У-у-у!

Салех горько смеется. Может быть, двадцатая, а то и тридцатая хижина. Сколько он сменил за свою жизнь помещиков, столько и хижин слепил, благо глина есть везде и пальмовые ветви тоже.

Внутреннее убранство хижины…

Да какое там убранство! Пол — глина, стены — глина, закопченный котел и чайник, четыре мешка с хлопком в углу, пара циновок, которые расстилаются по полу на ночь, а сейчас заменяют диван для гостей, — вот и все.

Кто такой Салех ибн-Ясин? Сын феллаха, внук феллаха. Один из тех тружеников, которые, поливая землю своим потом, не владели ни единым ее клочком.

Зла была к Салеху ибн-Ясину судьба — и все же, в отличие от многих, у него улыбка несогнувшегося, несломленного человека. Трудно живется? Да, трудно. А другим разве лучше? Долгие годы батрачил, теперь — издольщик, засевает клочок чужой земли. Нынешний помещик хороший, забирает себе всего чуть больше половины урожая. Остается Салеху немного, но в этом году, пожалуй, удастся купить рису на зиму. Сейчас у него только финики. До продажи хлопка он ест очень мало: горсть фиников, варево из фиников да кусок лепешки. Мясо?! Кто же из феллахов ест мясо?

Спрашиваю у Салеха, чего бы он хотел больше всего?

— Кровать! Кровать и еще стол. И еще радио. Новый дом получше этого можно слепить самому, а радио не слепишь. А на кровать и на стол нет дерева…

— Постой-постой, — перебивает лейтенант. — Кровать?!

А земля?

— Какая земля?

— Та, которую ты получишь.

Салех не понимает. Может, господин лейтенант шутит? Откуда у него, бедного феллаха, может быть земля? Вот вся его земля — и он стучит ногой по глиняному полу.

Лейтенант возбужденно вскакивает с циновки:

— Подумайте, он не слышал о земельной реформе!

Горячо и торопливо лейтенант стал говорить Салеху, что недавно правительство приняло важный закон: у помещиков отрежут за справедливую плату часть земли и…

Салех — весь внимание. Впился в рассказчика глазами.

— Так вот, — продолжает лейтенант, — эти излишки помещичьей земли разделят между безземельными, правда не бесплатно, а за деньги, которые придется выплачивать двадцать лет. Если пожелает аллах, то и у Салеха будет своя земля.

И тут Салех, сорвав с головы повязку, закричал почти исступленно:

— Земля! Земля!

Закон о земельной реформе, который лейтенант Бадри пересказал феллаху, был, вероятно, первым за несколько тысячелетий законом, защищавшим тех, кто трудится на библейских равнинах.

Жизнь не баловала этих людей.

В последнюю ночь «черного режима» 4 миллиона феллахов забылись в тяжелом сне на земляном полу своих хижин.

3 миллиона из них легли спать с пустыми желудками — много лет они ели впроголодь.

3960 тысяч феллахов не смогли наутро прочесть в газетах, о революции: из 100 крестьян 99 не знали грамоты.

200 тысяч обитателей степей и пустынь встретили утро революции в шатрах и палатках: их удел — вечные перекочевки с места на место.

Чтобы вырастить урожай, иракский крестьянин вместе с женой, вместе с детьми, едва научившимися ходить, вместе со стариками родителями, согнутыми болезнями, должен весь год копаться в земле. Он не знает, что такое машина. У него соха, увидя которую в музее раскопок Вавилона неискушенный человек легко поверит, что это современница Навуходоносора, а не орудие труда второй половины XX века.

В стране, где летом жарче, чем в накаленной духовке, где не годятся наши термометры, потому что ртутный столбик упрямо ползет выше последней черточки, за 50 градусов, крестьянин не всегда мог позволить себе такую «роскошь», как глоток чистой воды.

Иракский крестьянин жил хуже, чем его собратья в большинстве стран земного шара. Но, может быть, земля Ирака и не способна прокормить его?

Когда, покинув родной Галикарнас, «отец истории» Геродот две тысячи лет назад отправился путешествовать, он увидел в Междуречье такое плодородие и изобилие, что сгоряча написал о колосьях пшеницы и ячменя толщиной в четыре пальца и о просе, вырастающем с дерево.

Несколько сот лет спустя Страбон уверял, что в Месопотамии ячмень родится сам-триста и выращивают его больше, чем в любой другой стране.

Перебросим на счетах истории еще несколько столетий. Средневековая арабская держава Междуречья была богатейшей страной. Ее земли, орошаемые величайшими для своего времени каналами, кормили, по предположению иракских ученых, от тридцати до сорока миллионов человек.

Потом — нашествия завоевателей, дикое своеволие и алчность, необузданная жажда мести тем, кто посмел сопротивляться, разрушения и грабежи. А после веков турецкого за-силия — английский генерал Мод, весной 1917 года под звуки гимна «Правь, Британия!» въехавший в Багдад во главе своих войск.

В одичавшей сухой степи Междуречья не осталось и следа средневековых каналов, но сохранились средневековые отношения, превращавшие земледельца в раба.

Об иракской земле говорят: пощекочи ее плугом, и она рассмеется урожаем. Но крестьянин не имел ни земли, ни плуга. У него отнимали почти все, что он выращивал на чужой земле. И в наш век 4 миллиона феллахов не могли прокормиться там, где в средние века кормилось 40 миллионов.

Зато иракские феодалы XX века жили куда лучше своих средневековых предшественников.

Среди иракских помещиков мало ветхозаветных коробочек и сладкоречивых маниловых. Это скорее прижимистые собакевичи на лимузинах. Впрочем, не меньше и прожигателей жизни, заглядывающих в свое поместье, как на экскурсию: зимой — Багдад, летом — курорты Средиземного моря. Наконец, есть феодалы, по обычаю предков превратившие свои владения в маленькие вотчины со сворой вооруженных телохранителей, с тюрьмами под помещичьим домом.

Понятно, все эти господа были очень встревожены законом о земельной реформе. Зато сколько надежд породил он у феллахов!

…Деревушка Худейфе — это скорее «эзба», или хутор. Желтый глиняный забор, высокий, прочный, огораживает его со всех четырех сторон, словно крепость. Недостает только башен по углам. Но за этими стенами одна мирная семья: десять братьев с чадами и домочадцами.

Внутри несколько глиняных хижин с плоскими крышами. В каждой по одному небольшому оконцу. Из ближайшей хижины вытащили цветастый матрац, и мы уселись на него в короткую тень стены.

Меня удивило, что мать хозяина, старая женщина с синими полосками татуировки на подбородке, сама подошла к незнакомым людям, поздоровалась, спросила, откуда мы. В деревнях соседних арабских стран женщины почти никогда не выходят к гостям-мужчинам.

— Двух сыновей вырастила я для армии, они прогнали короля, — гордо сказала старушка.

Она тут же ушла: разговоры с гостем — дело мужчин. А мужчин собралось много. Старики, молодые, даже подростки — все, кто был свободен в этот час, — присели на корточки в тени. Их босые ноги привычны к почве, которая показалась бы жителю севера раскаленной плитой. Просторные домотканые халаты — зебуны перехвачены ремнем. На головах — куфии, платки, завязанные наподобие тюрбана.

Как идут дела у братьев? Землю они арендуют. Сажают немного помидоров, огурцов, лука, сеют ячмень и пшеницу. Мне вспомнились строчки из «Конька-горбунка»: «Братья сеяли пшеницу да возили в град-столицу!»

Но братьям возить в Багдад пока, в сущности, нечего. Земля сухая, без орошения на ней ничего не растет. Своего насоса у братьев нет. Его дает господин Хасан. За это забирает половину урожая.

— А где господин Хасан?

— Как — где? В Багдаде, конечно.

— Что же он там делает?

— Пьет чай, — отвечает один из братьев.

«Пьет чай» — это по крестьянским понятиям значит наслаждается жизнью, бездельничает. Да и зачем господину Хасану работать, если за него работают насос и братья? Господин Хасан пшеницы не сеет, но в град-столицу свою долю возит и там продает не без выгоды. И его еще считают хорошим человеком, другие опутывали феллахов покрепче!

Так что же изменила революция?

О, многое изменила, очень многое! Прежде братья должны были оставлять все семена из своей доли. Но правительство — да продлит аллах его дни! — постановило, чтобы такие люди, как Хасан, тоже раскошеливались бы на семена.

Вскакивает Хамад Аджиль:

— Я приехал в Багдад и сказал: «Здравствуй, господин Хасан, с тебя причитается кое-что». Он рассердился, стал кричать, топать ногами. Но я сказал, что теперь никто не выбросит меня за дверь.

Хамад Аджиль — ходатай по делам всей семьи. Правда, он неграмотен — читать умеют только дети, — но аллах наградил его умом не хуже, чем иного чиновника. Год назад господин Хасан, рассердившись за что-то на Хамада Аджиля, написал ложный донос. Аджиля схватили, надели наручники и бросили в тюрьму. Там он сидел, пока все выяснилось. Ад-жиль хотел, чтобы Хасана наказали за ложный донос, но, когда пришел с жалобой, его не стали слушать, а вытолкали за дверь.

Теперь другое дело. Господину Хасану самому пришлось приехать сюда, в «крепость», к братьям. Разговор был жарким, господин Хасан кричал, что братья пожалеют о своей дерзости, что он разделается с ними…

А как земельная реформа?

— Очень, очень хороший закон!

— Это закон для нас!

— Мы написали бумагу, просим землю!

Все говорят хором. Земли еще нет, но они верят, что правительство не забудет их. И какие планы уже вынашиваются!

— Кирпичные дома вместо глиняных!

— Электричество! Мы слышали, у нас тоже будет электричество, как в городе!

А насос? Может, братьям есть смысл накопить денег и самим купить машину для полива? Нет, покупать насос они не собираются. За всех отвечает Хамад Аджиль:

— Если правительство дает землю, то оно, может быть, даст нам и воду.

И все заулыбались, закивали головой.

…Если двор братьев напоминает крепость, то Ибрагим ибн-Сауд обитает в неприступном замке. Правда, его стены тоже вылеплены из глины, но они и толще и выше. А воротам могли бы позавидовать в Древнем Вавилоне: массивные, железные, с кирпичными столбами.

Ибрагим ибн-Сауд скорее кулак, чем помещик. Кулак ловкий, предпочитающий купить не автомашину, от которой одни расходы, а движок для насоса, обладающий чудесным свойством приумножать капиталец.

Вот хозяин выкатился из двери дома, огромный, толстый, в сером несвежем халате. Увидев незнакомых людей, да еще иностранцев, ибн-Сауд проворно исчезает. Через несколько минут появляется снова. Смотрите, совсем другой человек!

Он почти величествен. Несмотря на жару, ибн-Сауд облачен в серый халат, пиджак, а на плечи накинута легкая коричневая «аба», расшитая золотыми нитками. Куфия — шелковая, белая, с золотыми цветочками, и придерживает ее на голове плетеный шестигранник, тоже отливающий золотом.

Ибн-Сауд тяжело дышит. Индюк индюком, если бы не плутоватое выражение лица и не бойкость заплывших остреньких глазок. Он немного глуховат и время от времени прикладывает к уху ладонь.

На ибн-Сауда работают шестнадцать феллахов.

— Я справедливый, у меня не то что у других, — хвалится он, подмигивая и улыбаясь как можно простодушнее. — У меня феллахи довольны, живут по нескольку лет, никуда не уходят. Я их старший брат, аллах тому свидетель.

Толстяк отирает пот платком размером в пеленку, сверлит глазками гостей, но в дом не ведет и садиться не предлагает.

— Вот он арендует у меня землю тридцать лет. Если бы я был плох, разве он не ушел бы? Ты ведь ушел бы, правда?

Пожилой феллах угрюмо переминается с ноги на ногу и ничего не отвечает.

Господин ибн-Сауд прибрал к рукам не только землю. На берегу Тигра он поставил три моторных насоса, день и ночь качающих воду. От земли доход и от воды доход. А сколько же всего? Господин ибн-Сауд вместо ответа растопыривает пухлые пальцы и выразительно дует на ладонь: все, мол, идет на ветер, фу-фу — и нет денежек!

Что он думает о земельной реформе?

— Я вынужден быть довольным… Закон…

Но тут же начинает сердиться, наступает на переводчика, кричит, что скоро станет нищим, прибегает к жестам: делает вид, что перекладывает деньги из одного кармана в другой, считает их, сокрушенно качает головой, растопыривает пальцы, дует на ладонь.

Почему все-таки реформа должна разорить господина ибн-Сауда? Он, видите ли, боится, что феллахи получат — землю. Но даже если его арендаторы не получат земли, арендная плата в стране все равно снизится, а это убыток бедным помещикам.

— Вы такой умелый хозяин, наверное, что-либо придумаете…

Да, он уже придумал. Если правительство разрешит, он сам арендует побольше земли и на эту землю пустит побольше арендаторов. С каждого будет получать меньше, но зато их будет больше.

Нет, не намерен выпускать феллахов из своих цепких рук иракский Тит Титыч!

Из Багдада уходит на запад дорога к границам Сирии, Она пересекает Междуречье и Сирийскую пустыню. Вокруг дороги разбросано много хуторов и деревень. В одну из них мы едем вместе с уже знакомым читателю лейтенантом Бадри и Павлом Демченко.

На боковом проселке, проложенном вдоль канала, машину подбрасывает так, что все молчат, боясь откусить язык. Обгоняем двух подростков, нагруженных охапками степных колючих кустарников.

— Как проехать к дому уважаемого шейха Сулеймана аль-Хадж Бари?

Подростки показывают на деревню. Ее глиняные дома видны возле низкорослой рощи.

Подъезжаем. Шофер окликает феллаха, длинные ноги которого свешиваются с ишака до земли. Тот говорит, что благородный шейх уехал в Багдад, но серкал дома.

Я не успел толком расспросить, кто такой серкал, как орава разномастных свирепых псов бросилась нам навстречу и атаковала машину.

Глиняные дома деревни разбросаны как попало. Оград нет. Хижины «слепые» или с крохотными оконцами. Над домом, стоящим в стороне, между криво воткнутыми палками натянута антенна. Это и есть дом серкала. Хозяин — сухощавый, с небольшой бородкой, крючковатым носом и глубоко запавшими глазами — жестом приглашает в дом.

Лейтенант Бадри поясняет, что серкал — посредник между крестьянами и помещиком, доверенное лицо феодала, правая его рука, надсмотрщик и еще бог знает кто…

Салех аль-Хамдани — так зовут нашего серкала — отрывисто, властно покрикивает на двух подростков, пока те втаскивают в комнату для гостей ковры, подушки, скамейку и почему-то даже металлическую кровать с сеткой. Перебирая четки, хозяин косится на робко втискивающихся в дверь феллахов.

Снова разговор о земле, об урожае. Лейтенант спрашивает феллахов, но едва те откроют рот, как серкал перебивает их: он-то лучше знает, о чем думает и как должен отвечать феллах! «Не вмешивайся, сиди и молчи», «Не твое дело», «Разве я тебе разрешил открывать рот?» — так и сыплет он.

Старый феллах говорит, что его семья заработала в год сорок динаров.

— Шестьдесят! — сердито поправляет серкал.

Старик покорно кивает головой:

— Да, да, может быть, и шестьдесят…

Спрашиваем, какие перемены произошли за последнее время.

— После переворота? — остро щурится серкал.

— После революции, — поправляет лейтенант Бадри.

— После переворота, — упрямится тот.

Да, он слышал о новых законах. Но здесь они пока не применяются. Почему? Потому, что шейх сказал феллахам: если они хотят жить, как жили до переворота, то пусть живут, а не хотят — пусть убираются прочь. Ну и договорились, чтобы все было по-старому.

Слышали ли в деревне о земельной реформе?

— Ля! Ля! (Нет! Нет!) — хитрит серкал.

Но когда лейтенант сам хочет рассказать феллахам о новом законе, он идет в атаку:

— Плохая реформа!

Наступает неловкое молчание. Тихо вошедший во время беседы чистенько одетый человек, которого представили как друга шейха, шепчет что-то на ухо серкалу. Мой спутник различает слова: «Не ругай, хвали». Серкал мямлит, что реформа плоха, мол, тем, что многосемейные получат мало земли. Феллахи вокруг улыбаются, и один не выдерживает:

— Разве немножко земли хуже, чем ничего?

Серкал мечет в него недобрый взгляд.

Вечер в Багдаде. Мы сидим с Нури в садике на берегу Тигра. Вспыхнула лампочка, приделанная прямо к стволу сбросившего кору эвкалипта. Две большие ящерицы, светло-коричневые, как ствол, застыли возле нее: караулят летящих на свет москитов. Такие же ящерицы бесшумно бегают вечерами по стенам моего гостиничного номера. Это гекконы, они безвредны. Уж лучше ящерицы, чем необыкновенно надоедливые, прилипчивые багдадские мухи или москиты.

Чьи-то тихие голоса доносятся с реки. На той стороне тускло светятся окна домов — в заречной части Багдада нет рекламных огней.

— Я хочу написать книгу о тех, кого старый режим томил в тюрьмах и истязал пытками, — начинает Нури. — Я хочу назвать в ней людей, которых пытали, и людей, которые пытали. В книге будут подлинные имена и факты. Мне кажется, что напомнить о мучениках террора — долг писателя. О «черном режиме» нельзя забывать. Это прошлое, но это и предостережение, это напоминание тем, кто беспечен. Когда я рассказал о замысле своей книги через газету, мне стали писать люди, сидевшие в лагерях и тюрьмах. Мне пишут бывшие узники «Нукрат ас-Сальман» и «Аль-Кут». Вы слышали об этих тюрьмах?

Нури пересказывает содержание одного письма. На измученных заключенных, посмевших протестовать, напал отряд полицейских. Они осадили тюрьму, бросали гранаты со слезоточивым газом, потом стали стрелять в окна, наконец ворвались в камеры, пустив в ход штыки и приклады. После расправы всюду валялись тела убитых, десятки людей с тяжелыми ранами плавали в лужах крови. И такие побоища устраивались не в одной тюрьме и не один раз.

Тюрьмы были понастроены всюду. На них тратилось больше денег, чем на просвещение. Особенно пугал людей «Нукрат ас-Сальман», каменный гроб в совершенно безлюдной пустыне на юге страны. Заключенные мучились в страшной тесноте и жаре «железного сундука» — так прозвали обитую железом камеру — или в полутемном подвале под ней.

— Я хочу, чтобы моя будущая книга звала к бдительности, — говорит Нури.

Литератору в Ираке нелегко. Многие рабочие, а тем более крестьяне не умеют читать. При старом режиме почти не издавалось книг для народа.

— Зато у нас народная беспроволочная связь, — смеется Нури. — В редком квартале нет чайханы, и в редкой чайхане найдутся пустые столики. А за стаканом чая или холодной воды высказывается много хороших мыслей. Там говорят громко, чтобы слышали все.

Нури занимается пропагандой земельной реформы.

— Я хочу на специальном автомобиле поехать по деревням. У нас будет с собой аппаратура. Мы станем записывать разговоры крестьян о реформе на магнитофонную ленту и передавать их потом по радио. Я хочу также записывать народные песни и сказки.

С Тигра доносятся странные звуки, будто неведомая большая птица с силой бьет по воде крыльями. Нури прислушивается:

— Рыбаки. Загоняют рыбу в сети.

Неподалеку от берега загорелся огонек лампы вроде нашей «летучей мыши». Блики задрожали на темной воде, осветили до тех пор невидимую лодку, белые фигуры рыбаков.

— Пора, — говорит Нури. — Патрули уже вышли на улицы, скоро комендантский час.

Рыбаки гребут к берегу. На мосту почти не видно прохожих. Площадь пуста, железные шторы закрыли витрины на улице Рашида. С полуночи до утра выходить на улицу запрещено. Город патрулирует армия.

….На следующий день Багдад встречал Муллу Мустафу аль-Барзани, одного из руководителей антиимпериалистического восстания курдов. В Ираке их около полутора миллионов.

Я много слышал о Барзани. Говорили, что еще мальчишкой он сражался против турок и в те годы, когда другие сидели за партой, узнал тюремную решетку. Потом его ссылали англичане. Он снова тайком возвращался в родные горы на севере страны, чтобы продолжать борьбу.

Барзани провел долгие годы за границей, но его хорошо помнили. Под окнами гостиницы, где он остановился, собралось множество людей. Большинство пришло в национальной курдской одежде: чалма с бахромой, мешковатые брюки, суженные у лодыжек, несколько раз обернутый вокруг талии широкий матерчатый пояс, за которым нож, пистолет и трубка.

Барзани вышел на балкон в темно-синем костюме обычного европейского покроя. Он выглядел очень взволнованным и прикуривал сигарету от сигареты.

Через вестибюль толпа прорвалась в садик на берегу Тигра. Барзани подняли на стул посредине тесного людского круга. Он поднял руку:

— Друзья, разрешите мне передать вам привет от ваших братьев курдов, которые много лет были в эмиграции. Мы вернулись, чтобы работать вместе с нашими братьями и защищать нашу родину. Да здравствует братство арабов и курдов!

Толпа, словно наэлектризованная, скандировала лозунг арабско-курдской дружбы:

— Арабия — Курдия! Арабия — Курдия!

И затем много раз подряд:

— Яыш, яыш, яыш!

Это можно перевести, как «да здравствует!». Буквально же возглас означает «жизнь».

Над головами взметывались руки, сплетенные в рукопожатия.

После революции временная конституция республики объявила, что арабы и курды объединены в одной стране. Курды впервые за долгую историю их жизни в Ираке были названы полноправными гражданами.

Небо над рабочими окраинами Багдада не замутнено дымом фабричных труб. По числу заводов он, наверное, на одном из последних мест среди больших городов мира. Тем, кто хозяйничал в Ираке, нужен был рынок для продажи привозных товаров.

На окраинной улице Омара — гаражи, склады, кустарные мастерские, лавчонки и харчевни. Был час обеда, и рабочий люд закусывал чем бог послал.

А бог пока не очень щедр к труженикам. Хорошо, если утром к лепешке с помидорами удастся добавить горсть фиников и стакан чая. Неплохо похлебать и «лабан» — простоквашу из молока буйволиц, овец или коров. Подают ее в больших чашах на пять-шесть человек, и тут уж не зевай, если не хочешь остаться голодным!

В Ираке не скажут: «Дешевле пареной репы». Пареной репой торгуют повсюду, но она не так уж дешева, и босоногие ребятишки только облизываются у лотков с этим лакомством.

Я и мой друг завтракаем в уличной харчевне, где подают «пачу». Под огромным закопченным котлом рвется из нефтяной форсунки пламя. В котле булькает варево из бараньих голов и ног. Запах вареного мяса дразнит аппетит.

Хозяин заведения наливает нам в миски суп, кладет туда по кусочку мяса и крошит лепешку. В углу ест «пачу» молодой парень в комбинезоне. Хозяин шепнул ему, что мы «ру-си», и парень не сводит с нас глаз.

Через несколько минут наши миски стоят рядом. Парня зовут Абдуль. Он работает жестянщиком. В мастерской их двенадцать человек. Почти все — члены отрядов Народного сопротивления.

Глаза у парня блестят:

— Они злобствуют, но мы сильнее!

«Оки» — это все, кто мешает народу: империалисты, предатели, заговорщики, жулики.

Абдуль живет в сарифе на окраине. Он еще не женат, но теперь женится непременно. Он верит, что скоро будет жить лучше, гораздо лучше.

Абдуль не коммунист. Но он считает коммунистов хорошими людьми. Это храбрые ребята, они не боялись пуль старого пса Нури Саида и всегда первыми шли на демонстрациях. Нури Саид боялся коммунистов и убивал их за то, что они были против империалистов.

Пора уходить. Абдуль непременно хочет заплатить за нашу «пачу», хотя, может быть, это лишит его возможности прийти сюда завтра. Мы протягиваем деньги. Абдуль — тоже, но хозяин делает зверское лицо:

— Пусть монеты гостей останутся в карманах, не сердите меня!

Абдуль провожает нас до особнячка на углу, над которым горят золотые буквы вывески Коммерческого банка. Серый тяжелый особнячок гордо высится над лавками, где торгуют большими глиняными сосудами для фильтрации грязной речной воды. Банк хвастлив: на вывеске крупными буквами написано, что его капитал — ровно миллион, ни динаром меньше. Решетки на окнах такие, будто этот миллион лежит в мешках внутри помещения.

— Вон там, за углом, большой дом. Правительство отдало его под школу. Снимите, пожалуйста, пусть в Москве узнают!

Мы пошли к школе, но, должно быть, не туда повернули. Нигде не было видно больших зданий.

Неподалеку, возле спущенных железных жалюзи магазина, на стульях и на тротуаре сидели парни, по виду старшие школьники и студенты.

Они спорили о чем-то. Один поднял руку, требуя внимания, и отчетливо прочел несколько фраз из книги, которую держал в руке.

Воспользовавшись паузой, мы попросили показать дорогу. Парни окружили нас: «Руси! Руси!» Дергая меня за рукав, подросток с глубоким розовым шрамом на щеке твердил, сверкая глазами:

— Можно будет в Москву? Да? Да?

Парень с книгой выждал, пока страсти немного улеглись. Тогда он протянул книгу и, показывая на обложку, сказал просто:

— Ленин.

Студенты рассказали о своих товарищах, погибших за дело народа. Рашид Аладхами был застрелен полицейскими, Мусу Сулеймана казнили, Шемран Олуен был убит на демонстрации, Наджи аль-Семани и Аль-Джали погибли, участвуя в студенческих протестах против политики Нури Саида.

Я спросил моих новых знакомых, есть ли среди них коммунисты. Парень с книгой задал мне встречный вопрос: разве Ленина читают только коммунисты? Ленин для всех!

Я пишу эту книгу почти тринадцать лет спустя после событий 1958 года. Мне удалось еще раз побывать в Багдаде, но и со времени второй моей поездки там снова произошли важные перемены. Не много стран на земном шаре за эти тринадцать лет знали столько событий и потрясений, сколько выпало на долю Ирака!

Я постарался рассказать, что думали, чувствовали, делали, на что надеялись люди, которым предстояло строить новую жизнь после падения «черного режима». И вот передо мною блокноты моих поездок, письма из Ирака, фотографии, газетные заметки, накопленные за тринадцать послереволюционных лет. Я перебираю их, вспоминаю, размышляю…

Вспоминаю вечер своего первого дня в Багдаде. Потный, грязный, усталый, я плелся в гостиницу, когда увидел автомашину, где сидел худощавый военный с седыми висками. Его портрет примелькался мне за день во всех витринах. Абдель Керим Касем, командир дивизии, выступившей в ночь на 14 июля против «черного режима», стал премьер-министром Ирака.

Машина двигалась медленно. Касем приветственно поднимал руку. Он чувствовал себя в центре внимания улицы, и это, видимо, нравилось ему. Сзади шла машина с охраной. Рослые парни с автоматами наготове зорко поглядывали по сторонам. Они охраняли еще вчера никому не известного полковника, ставшего человеком, о котором писали газеты всего мира.

Разглядываю снимок: Касем выступает с балкона министерства обороны перед огромной толпой. Я сделал этот снимок той же осенью 1958 года. На Касеме — скромная полевая форма, пилотка, рубашка с короткими рукавами.

И другая фотография: генерал Касем, изрешеченный пулями, валяется на полу в луже крови. Это снято иностранным корреспондентом в Багдаде зимой 1963 года.

А между этими двумя датами история взлета и падения человека, поставленного судьбой во главе страны, полной надежд и противоречий.

Читаю свои записи первых послереволюционных речей премьер-министра Касема.

— В ближайшие годы Ирак станет процветающим государством, — с воодушевлением говорил Касем. — Не более чем через три года уровень жизни народа в громадной степени возрастет.

Он обещал феллахам:

— Революция освободила вас от петли рабства. Мы предоставим вам землю, о которой мечтали ваши отцы и деды.

Он говорил рабочим:

— Наша политика ставит целью строительство новых предприятий. Никто не будет сидеть без работы. Отныне мы будем праздновать Первое мая, как день мира и труда.

Он сулил обитателям сарифов:

— Ваши жалкие лачуги исчезнут в недалеком будущем с лица земли.

Он обнадеживал курдов:

— Правительство считает, что арабы и курды составляют единый братский фронт.

Так говорил Касем. Он щедро обещал. И сначала кое-что выполнял. Однако постепенно становилось ясным: за его пышными фразами — затаенный испуг перед революционным народом. Владельцы нефтяных монополий, присмотревшись к честолюбивому премьеру, раскусили его, и один из них сказал:

— Господа, он не опасен. Он лишь бессвязно разглагольствует о процветающих предприятиях и удобных жилищах для рабочих, которые каким-то чудом должны появиться в пустыне.

Касем охотно позировал фотографам. На стенах приемной премьер-министра появилось восемь его больших портретов, уже в генеральской форме. Больше всего он старался укрепить личную власть.

Когда из окон кабинета генерал Касем увидел толпы демонстрантов с лозунгами: «Коммунистов в правительство!», он распорядился выпустить из тюрем сторонников «черного режима». Потом распустил созданные для защиты революции отряды Народного сопротивления. А вскоре коммунистов стали бросать в тюремные камеры, где они томились при Нури Саиде…

Время как бы пошло вспять.

В довершение всего Касем, забыв свои речи о народах-братьях, послал на север танки и самолеты против курдов. Но свободолюбивые курды снова ушли в горы. Война затянулась, потребовала больших жертв и расходов.

Кончался 1961 год, когда Касем заговорил о демократии и благе народа, выпустил на свободу большую часть коммунистов, объявил о переговорах с вождем курдов Мустафой аль-Барзани. Но это был лишь коварный маневр. Над местом, где должны были встретиться представители враждующих сторон, неожиданно появились бомбардировщики. Если бы Барзани был менее опытным и осторожным, он погиб бы в ловушке вместе со своим штабом…

Правительство Касема стало далеким от народа и близким к иракской буржуазии, к высшим офицерам — сынкам феодалов и фабрикантов. Им были недовольны многие. Но одни хотели продолжения и углубления революции, другие — полного возврата к прежним порядкам.

В начале февраля 1963 года багдадцы услышали разрывы бомб. Эскадрилья самолетов на бреющем полете бомбила министерство обороны.

Вооруженные люди ворвались в здание.

Касем отстреливался из автомата до последнего патрона, потом сдался.

На следующий день американское агентство печати распространило по всему миру сенсационную фотографию с подписью: «Этот исторический снимок сделан в здании министерства обороны в Багдаде через несколько минут после расправы с бывшим премьер-министром Ирака Абдель Керим Касемом и двумя его соратниками».

Абдель Керим Касем, изрешеченный пулями, в обгоревшем генеральском мундире, скорчившись, лежал на полу…

Падением режима Касема воспользовались реакционеры. На перекрестках Багдада они раздавали зеленые нарукавные повязки, призывая записываться в «национальную гвардию», чтобы расправиться с коммунистами.

Через несколько дней после событий в Багдаде там побывал мой старый знакомый Павел Демченко. Он рассказывал о вымерших улицах, о ночной стрельбе в рабочих районах столицы. «Зеленые повязки» искали там коммунистов, чтобы уничтожить их на месте. Демченко видел глиняные хижины, под развалинами которых погибли женщины и дети.

Вскоре радио Багдада сообщило, что Генеральный секретарь Иракской коммунистической партии Салям Адиль, а также два члена Центрального Комитета приговорены к смертной казни и повешены. А позднее из иракской столицы пришло письмо: на самом деле никакого суда не было. Салям Адиль и его товарищи стали жертвой зверской расправы: «Убийцы сначала выкололи товарищу Саляму Адилю глаза, затем вырезали мышцы на ногах, густо посыпали раны солью, залили их кислотой и бросили героя под дорожный каток. Точно так же они поступили с его боевыми товарищами по партии».

События в Ираке были еще одним жестоким, кровавым уроком истории. Касем, преследуя коммунистов, настоящих патриотов своей страны, верных сынов народов, тем самым поощрял разные темные реакционные силы, расчистил им дорогу. Его антикоммунистическая политика стоила жизни почти десяти тысячам людей, убитых без суда и следствия. Она стоила многих мучительных месяцев ста двадцати тысячам иракцев, подвергшихся избиениям, истязаниям, брошенных за колючую проволоку и в тюремные камеры.

Коммунистическая партия не сдалась. Обескровленная, лишившаяся многих лучших сынов и дочерей, она ушла в глубокое подполье.

После кровавых событий февраля 1963 года в Ираке много раз сменялись премьер-министры и правительства, возникали заговоры и лилась кровь. Страна узнала еще немало тяжелых испытаний, прежде чем пришедшее к власти летом 1968 года правительство объявило о намерении объединить весь иракский народ. Оно закончило, наконец, миром долгую, несправедливую войну с курдами, провозгласив дружбу двух народов Ирака.

С тех пор были национализированы многие крупные предприятия, а у иностранных нефтяных компаний отрезана часть земель. Впервые сами иракцы приступили к разработке нефтяных богатств. Наша страна помогла Ираку построить десятки заводов, первый атомный реактор, железную дорогу.

Немало перемен произошло и в иракской деревне. Пятьдесят тысяч крестьян получили землю, причем в дальнейшем ее решено распределять бесплатно. Появились первые сельские кооперативы и прокатные станции, где работают советские тракторы и комбайны. Это еще не значит, однако, что феодалы вовсе утратили силу в деревне.

Старое сопротивлялось, сопротивляется и будет сопротивляться.

Выступая на XXIV съезде нашей партии, представитель иракских коммунистов говорил, что его страна все еще переживает сложный и трудный период, что для выполнения задач революции нужна сплоченность всего народа. Но речь его была полна веры в творческую силу народных масс. И хочется думать, что иракский народ — на пути к выстраданному, дорогой ценой купленному светлому будущему.

…Закончу же рассказ письмом, которое я получил не так давно. Вот оно: «Здравствуйте, премногоуважаемый гражданин Кублицкий Георгий Иванович, примите сердечный привет от вашего друга ассирийца Авдея Ивановича (Авдышу), который вам служил переводчиком в Багдаде в 1958 году, в настоящее время я приехал из Ирака и живу у сестры в Краснодарском крае, и многие мои родственники живы, и я очень счастлив здесь, с крепким приветом и рукопожатием к вам, ваш знакомый Авдей Иванович (Авдышу)».