Таймыр, Нью-Йорк, Африка... (Рассказы о странах, людях и путешествиях)

Порой рассказ уходит здесь в даль времен, к истокам пяти тысячелетий истории Египта. Читатель отправляется к местам раскопок и сенсационных находок, бродит по развалинам города Солнца, где жила прекрасная Нефертити, едет в Долину царей… Он знакомится и с самыми последними открытиями египтологов, с тем, например, как рентген помог узнать тайну гибели юного фараона Тутанхамона.

Но как бы ни была увлекательна история Египта, где находились два из семи «чудес света» древнего мира, она отнюдь не заслоняет в рассказе сегодняшнего дня страны. Автор не раз побывал в Объединенной Арабской Республике, которая с осени 1971 года стала называться Арабской Республикой Египет. Однажды его спутником был научный работник-арабист. Вдвоем они объехали долину Нила. Знание арабского языка распахивало перед путешественниками двери крестьянских хижин и помещичьих усадеб, позволяло лучше узнать быт, обычаи, мечты египтян.

И наконец, читатель встретится на страницах книги со своими соотечественниками, узнает, как «руси» помогали строить Садд аль-Аали, великую плотину Асуана, «восьмое чудо света».

Восьмое чудо света

С гребня великой плотины. — У тропика Рака. — Перемены в столице. — Наги человек в Африке. — Африканец Витька. — Труд и пот феллаха. — Семнадцать пирамид Хеопса. — Рождение чуда

И снова рассвет над Асуаном — на этот раз зимний рассвет, Здесь зима — лучшее время года: тепло и солнечно, как весной в Крыму.

На берегах — праздничные толпы. Люди пришли сюда затемно. И как почти семь лет назад, в памятный майский день, когда был перекрыт Нил, ни на минуту не смолкают восторженные возгласы:

— Садд аль-Аали! Садд аль-Аали!

Садд аль-Аали, великая плотина Асуана, — перед глазами. Осуществленная мечта многих лет. Надежда миллионов египтян. Не просто стена бетона и камня. Садд аль-Аали — это энергия заводам, а значит, работа для тех, кто ее еще не имеет, новые товары, нужные городу и деревне. Это воды полям, а значит, два-три урожая там, где зерна, брошенные в иссохнувшую почву, не давали даже всходов.

— Садд аль-Аали! Садд аль-Аали!

Но вот поют фанфары. В триумфальной арке, воздвигнутой на гребне плотины, разлетаются концы перерезанной ленты: гидростанция открыта, гигантское сооружение вступило в строй. Тысячи голубей взмывают над людским морем.

В этот же день, 15 января 1971 года, подписи приехавших на торжества Председателя Президиума Верховного Совета СССР и Президента Объединенной Арабской Республики скрепляют Декларацию, начинающуюся знаменательными словами:

«От имени Советского Союза и Объединенной Арабской Республики объявляем, что строительство Асуанского гидротехнического комплекса успешно завершено в установленный срок».

А за этими словами — нелегкие годы для страны пирамид, которая строит новую жизнь всего лишь два десятилетия. Нелегкие годы, скрашенные дружбой и братской помощью тех, кому не безразлична судьба египетского феллаха и вьетнамского партизана, иракского бедуина и чилийского пастуха…

Впервые я проехал по дорогам Египта много лет назад, вскоре после национальной революции 1952 года. Мне довелось затем видеть страну в разное время года — и в конце весны, и поздней осенью, и в период летнего разлива Нила. Во многих египетских городах бывал по нескольку раз. Я находился в Асуане в те дни, когда стало известно, что Советский Союз поможет египтянам строить Садд аль-Аали. Несколько лет спустя на моих глазах последний самосвал сбросил последнюю каменную глыбу, завершив перекрытие великой африканской реки.

Многое из того, что я видел при первом знакомстве с Египтом, исчезло в стране, по-новому перекраивающей жизнь. В первый приезд я встречался с видными египетскими капиталистами, с миллионерами. Позднее мне показывали национализированные крупные предприятия, владельцы которых думали, что все обойдется, что обычные капиталистические порядки еще долго сохранятся в Египте.

Я встречал в первый приезд помещиков, которых лишь слегка задела первая земельная реформа. Тогда они еще чувствовали себя хозяевами в деревне. Но с тех пор были приняты новые законы. Урезая наделы помещиков, землю распределяли между феллахами.

С гребня сегодняшней Асуанской плотины мне хочется оглянуться как на совсем близкое, так и на бесконечно далекое прошлое одной из интереснейших, одной из древнейших стран мира. Стержнем моего рассказа о недавних днях будет история великой плотины.

Для меня она началась поздней осенью 1958 года.

Асуан был тогда маленьким, тихим городком. Летом он почти вымирал: жара здесь дьявольская, самое пекло Египта. В октябре появлялись первые туристы. У подъездов оживающих после летнего застоя гостиниц их поджидали извозчики, чтобы везти на каменоломни, к неоконченному обелиску, так и оставшемуся лежать в скале, из которой его начали вырубать тысячелетия назад. На базаре молчаливые нубийцы продавали рога добытых в пустыне газелей и фигурки, искусно вырезанные из темного дерева. Между огромными камнями, которыми загромождено русло Нила, скользили парусные суденышки — дахабие, точно такие, какие ходили и сто и двести лет назад.

Выше Асуана Нил перегораживала тогда старая плотина, достроенная еще в начале века. Там же находилось управление, разрабатывавшее проект новой плотины. Мы приехали туда рано утром. Нас проводили прямо к директору.

Ибрагим Заки Хенауи приветливо протянул нам руку и со сдержанной яростью сказал чиновнику:

— Я же занят! Зачем вы их сюда притащили?

Он сказал это по-арабски, не подозревая, что мой спутник — арабист. Мы присели в уголке к деревянному столу, заваленному чертежами и образцами горных пород.

Ибрагим Заки совещался с приезжими иностранцами. Чиновник шепнул, что тут представители швейцарских фирм, а господин в безрукавке — крупный западногерманский инженер. Приезжие попивали воду со льдом, много курили и небрежно тыкали окурки в блюдечко с песком, заменявшее пепельницу.

Мы просидели так около получаса, перечитывая проспекты, захваченные из гостиницы: «Приезжая в Асуан, турист обнаруживает живописный провинциальный городок. Здесь сохранилась экзотика африканской действительности». О высотной плотине в проспекте даже не упоминалось.

Совещание затягивалось, и, прервав его на минуту, директор проекта попросил инженера Шакира показать нам место, выбранное для строительства.

По дороге инженер сообщил, что Нил у Асуана течет в крепчайшем каменном ложе. Глубина в сорок метров не редкость, а река быстра и норовиста.

Мы увидели старую плотину. Двухкилометровой невысокой стеной она перерезала Нил в том месте, где прежде бурлил труднопроходимый порог — знаменитый Первый катаракт. Ее строили только для орошения. Вода вырывалась из множества отверстий в нижней части плотины. Напор придавал струям почти горизонтальное направление. Эти водяные пушки на сотни метров вспенивали Нил. Какая бессмысленная растрата энергии великой реки!

Еще несколько километров асфальта — и машина выскочила на расчищенную от камней площадку.

— Здесь!

Дорога оборвалась возле кручи. Над Нилом нависали темные скалы, раскаленные октябрьским полуденным солнцем. Казалось, будто свирепый великан в раздражении разбросал, разворочал вокруг гранитные глыбы.

Знойный ветер перевевал принесенный из пустыни песок. Золотистые его струйки бежали по липкому асфальту, стекали в расщелины придорожного гранита.

Пейзаж был диким и мрачноватым. Только геолог и гидростроитель находят его восхитительным: можно ли желать лучшей опоры для плотины, чем этот гранит, проверенный на прочность еще создателями обелисков в честь богов и фараонов?

— Если все будет хорошо, плотина именно здесь станет копить сокровища Нила.

Инженер показал на противоположный берег. Там темнели такие же голые, безрадостные скалы.

Итак, новая дорога, зданьице лаборатории для испытания грунта да водопроводные трубы, наспех проложенные по уступам. Не богато! Но ведь и в Жигулях осенью 1950 года я видел лишь буксующие в прибрежной грязи тракторы и жиденькие треноги буровых вышек на огородах приволжского села. Оно стояло как раз там, где воды великой нашей реки работают теперь в турбинах Волжской ГЭС…

Путешествуя по арабскому Востоку в конце пятидесятых годов, я слышал о будущей высотной плотине, может быть, сто, а может, и триста раз. С узким каньоном возле Асуана связывалось будущее Египта.

Но, думалось мне, нелегко будет здесь справиться с Нилом, ох нелегко! Стиснутая скалами река зло и стремительно гнала сквозь каньон мутные воды тропической Африки. Шум доносился к нам на высоту. Вон парусную барку, пробирающуюся под крепким горячим ветром в сторону суданской границы, вдруг потянуло к водовороту. Суденышко завертелось, судорожно затрепетал парус, похожий на крыло птицы.

А жара! Правда, зимой в Асуане благодать: теплынь. Но сегодня, например, тридцать два градуса, и это в октябре. Летом же ртуть термометра подолгу не спускается ниже черточки «40».

— Сколько отсюда до тропика Рака?

— Напрямую? — прикидывает наш спутник. — Думаю, километров пятьдесят — шестьдесят.

— Только-то?! Так давайте завтра возьмем такси и…

Но инженер качает головой:

— Разрешается не меньше чем на трех машинах с цепями на колесах. Одна застрянет — другие вытянут. Пустыня, опасно. Застряли, остались без воды — верная смерть.

— Но как же здесь работать? Как строить?

— Ничего, здешний феллах привык. Тем, которые приезжают из Дельты, труднее.

— А европейцам?

— Совсем плохо. Долго не выдерживают. Летом здесь европейские туристы такая же редкость, как дождь. Вы же видели — гостиницы почти пусты.

Поджариваемые солнцем, вяло карабкаемся по камням.

— Здесь будет машинный зал, — говорит инженер и стучит каблуком, как бы пробуя надежность опоры.

— Так высоко?

Я все забываю о высотности будущей плотины: сто десять метров! Наша скала, с которой еле различимы люди на барках, конечно, окажется под водой.

— Деньги, деньги… — вздыхает инженер. — Двести миллионов фунтов на строительство первой очереди! Республика молода, у нас много нужд, а западные державы отказали нам в помощи, вы же знаете.

— Давайте спросим первого встречного: что он думает о Садд аль-Аали? — предлагаю я на обратном пути.

Первым встречным оказался каменщик Хишмет Сильданис, рослый парень из Асуана.

— Это руси, — сказал инженер. — Понимаешь: руси из Москвы.

— Москва? — переспросил парень.

— Ну да. Вот ему хочется знать, что ты сказал бы при встрече Ивану, который строит плотины на Волге. Слышал о Волге?

Но парень не слышал.

— Это русский Нил, понимаешь?

Хишмет закивал головой, подумал секунду:

— Ты мой брат, сказал бы я ему. Иван, давай строить вместе — такой была бы моя речь.

Тут иной читатель, пожалуй, подумает, что уж как-то очень кстати было это сказано: ведь немного времени спустя, той же осенью 1958 года, газеты всего мира облетело сообщение, что Советский Союз поможет строить великую Асуанскую плотину.

Но слова о братстве не мною были сказаны. Парень из Асуана не слышал о Волге, а о Москве он слышал и в том, где его настоящие друзья, разбирался.

Летят они в самолетах, качает их морская волна на палубах кораблей. В карманах у них паспорта с красной обложкой и золотыми буквами «СССР». В паспортах — визы посольств африканских стран.

Обладатели паспортов едут в Африку работать. Едут в одиночку, едут семьями. Едут не на месяц — на год, а то и на два, на три. Едут надолго, оставляя все, к чему привыкли, что им дорого, оставляя землю, на которой родились и выросли.

Едут потому, что их пригласили, позвали.

Господин президент попросил об этом нашего посла. Или господин посол некой африканской страны, посетив в Москве Министерство иностранных дел, обратился с соответст-ствующей просьбой.

Смысл этих обращений на высоком уровне примерно одинаков. Мы, сказал господин посол, решили строить завод, но у нас еще нет достаточного опыта; было бы хорошо, если бы советские специалисты согласились приехать в качестве консультантов. Или: мы думаем возвести на реке Тиваронго гидростанцию, но, к сожалению, наши инженеры встретились с рядом трудностей… Советский опыт разведок нефти заслуживает самых высоких оценок, и мы хотели бы пригласить…

Просьбы разные — смысл одинаков: приезжайте, пожалуйста.

И наши люди собираются в дальнюю дорогу. Едут искать нефть в мертвой пустыне, строить стадион на болоте, отвоеванном у непроходимых джунглей, лечить больных тропической лихорадкой, обучать охотников за носорогами искусству сталеварения.

Едут в одиночку, едут семьями, со своими Вовиками и Машеньками, с Валерками и Тамарками, привыкшими к детским садам, «Пионерской зорьке», лыжным вылазкам. В Африке «Пионерскую зорьку» не передают, лыж там нет, и многие вообще не верят, что вода может падать с неба белыми звездочками. Зато у Валерок и Тамарок появляется возможность увидеть тысячелетние баобабы, приручить смешную птицу абукрдана, выучиться болтать по-арабски или на языке одного из народов африканских джунглей.

Африка перестала быть загадочным материком из книг о путешествиях и географических хрестоматий, она теперь проще, ближе, понятнее. По Африке многие наши люди ходят на работу так же буднично, как ходили по земле Полтавщины или Ставрополья…

Примерно такие мысли занимают меня, пока «ИЛ-18», рейсовый самолет линии Москва — Каир, набирает высоту и ложится на курс.

Шесть лет минуло с той поры, когда я летел в Африку впервые, летел с посадками и пересадками, едва ли не целые сутки. А теперь… Мы с сыном вышли из дому вместе. Я поехал на аэродром, Никитка побежал в школу, крикнув на ходу, чтобы я не забыл насчет египетских марок. Когда он вернется из школы, я буду уже в Каире.

В самолете ни одного свободного кресла. Рядом со мной африканцы из Кении, молодые ребята в щегольских фуражках, таких же, как у пилота лайнера. Они окончили наш институт Гражданского воздушного флота. Оба говорят по-русски. Возвращаются домой; видимо, станут начальниками аэропортов. Их провожала толпа, они поднимались по трапу с балалайками в руках и с торчащими из всех карманов матрешками.

Африканцы — добрая треть пассажиров самолета. Летят также двое французов, муж и жена, тоже с балалайкой. Остальные — наши. Возвращаются в Африку из отпусков, из служебных командировок. Есть и новички.

Меня ждет в Каире заблаговременно вылетевший туда кинорежиссер Марк Антонович Трояновский. Через несколько дней строители Садд аль-Аали должны перекрыть Нил. Вместе с кинооператорами мы будем работать над документальным фильмом о стране и ее великой плотине.

Марка Антоновича я знаю давно. Он много снимал в Арктике и Антарктике, летал с первой воздушной экспедицией на Северный полюс, а потом неожиданно «заболел» Африкой, исколесил с кинокамерой Египет, мечтал пробраться к истокам Нила. Марк Антонович отличается редкостным хладнокровием и выдержкой, которые не изменяли ему ни на дрейфующих льдинах, ни на фронте, где он провел всю войну.

Еще в Москве нас обоих весьма заинтересовала карта Египта, которую мы увидели у одного крупного экономиста. На ней цветными кружками, треугольниками, ромбиками были обозначены места, где наши люди строили, проектировали, консультировали. Я насчитал сто тридцать значков!

За этими значками были новые цехи, металлургический завод в Хелуане, завод лекарств в Абу Заабале, учебные центры, трассы каналов, лаборатории исследователей и многое, многое другое.

Еще в Москве мы решили проехать из Каира в Асуан на машине, останавливаясь там, где работают наши. В самом деле, в Асуане около двух тысяч советских инженеров и рабочих, у них и клуб, и кино, и школа. А вот как живут наши одиночки среди людей с чужим языком, с незнакомыми обычаями, с другим укладом, с другой психологией, с иным отношением к труду? Как живет наш человек в Африке, если его Африка — тихий провинциальный городок, где впервые увидели загадочного «руси»?

…«Не курить, застегнуть ремни!» — вспыхивает красная надпись над входом в пилотскую кабину. Уже Каир? Да, идем на посадку.

— Вы готовы? — спрашивает Марк Антонович после первых приветствий, когда мы усаживаемся в машину.

— То есть? — не понимаю я.

— Да вот, думаю, завтра утром в Асуан. Как раз на этой машине. Саид, — тут Марк Антонович кивает в сторону шофера, который сдержанно улыбается, — хорошо знает дорогу и говорит…

— Марк Антонович, — чуть не кричу я, — дайте хоть на Каир взглянуть одним глазком! Нельзя же так!..

— Ладно, — вздыхает Марк Антонович. — Но послезавтра до рассвета — в дорогу.

Весь день мы носились по Каиру и пригородам, по знакомым улицам центра и по незнакомым улицам Миер аль-Гедида, нового района, или, вернее, каирского города-спутника. Мы объехали набережные Нила, и я пытался вспоминать, какие здания тут были и прежде, а каких прежде не было. Разглядывали город с верхней площадки новой ажурной башни «Панорама Каира», поднятой над Нилом выше высоты птичьего полета. Проехали через Гелиополис, район богатых вилл и особняков. Не знаю, много ли прибавилось здесь новых зданий, но толпа на улицах была куда проще, чем прежде, и уже не стояли у оград вереницы роскошных машин.

Некоторых обитателей Гелиополиса сильно пощипали. Еще совсем недавно они ворочали миллионами египетских фунтов, заседали в правлениях концернов, держали в сейфах толстые пачки акций, устраивали пиршества, о которых говорил весь Каир. Здесь жили люди, по выражению президента Насера, евшие золотой ложкой.

Эту ложку у них отняли. Сначала правительство прижало иностранные монополии. Каирские миллионеры потирали руки: меньше конкурентов! Но вот громом среди ясного неба ударил декрет о национализации египетского банка «Миср», тесно связанного с десятками египетских монополий. Встревоженные банкиры, фабриканты, владельцы крупных торговых фирм попробовали противиться политике правительства, пытались переводить капиталы за границу, но тут новые декреты обрушились на них. Постепенно под контролем государства оказались три четверти всего промышленного производства страны, все банки, все страховые компании, транспорт, судостроение.

В витринах Каира красовались свои, египетские, холодильники, египетские радиоприемники, египетские телевизоры на транзисторах — плоские, портативные, изящные. Ничего похожего прежде не было. За стеклом автомобильных магазинов блестели малолитражки «Рамзес» и «Наср». В витринах были многие другие товары, которые страна прежде получала за границей, а теперь производит сама.

У витрин толпились люди. Каирцы были лучше одеты, чем прежде. Но главное было не в одежде. Главное было в том, что человек из рабочего квартала, из перенаселенных районов каирской бедноты, понял, что его жизнь пошла по-иному, что в ней — перемены к лучшему.

Стало легче найти работу, потому что строилось много новых заводов. Каирский рабочий на государственных предприятиях работает семь часов, у него повысился заработок, он получает оплачиваемый отпуск. Представители рабочих появились в административных советах заводов и фабрик.

Нам надо было наверстать потерянный в Каире день.

Покинув столицу на рассвете, мы проскочили почти четыреста километров до города Асьюта и тотчас отправились в местный университет искать земляков.

Как же они обрадовались нам! Не знали, куда усадить, потчевали всяческими египетскими деликатесами, удивительно нежной нильской рыбой и даже московской копченой колбасой, сохраняемой для особо торжественных случаев…

Когда первый «руси» приехал в Асьют, ребятня собиралась у подъезда дома, где он поселился. Любознательных юных асьютцев особенно интересовали его уши. Уши были, в общем, такие же, как у арабов. Это доказывало, что слухи, будто русские, ложась спать, одно ухо подкладывают под голову, а другим прикрывают лицо, не вполне достоверны.

С удивлением убедился наш «руси», что его коллеги по университету тоже были изрядно начинены всякими небылицами. Нет, разумеется, они хорошо знали, что русским уши не заменяют подушку. Но в их вообще-то верные представления о советской науке странно вторгались бородатые комиссары, разгуливавшие в огромных сапогах из шерсти домашних животных… Все это давно позади.

В Асьюте наших специалистов раз-два и обчелся. Тот наш земляк, о котором пойдет мой рассказ, выглядит лет на сорок пять — возраст для советских «африканцев» сравнительно редкий, сюда едут кто помоложе. В действительности Сергею Николаевичу Калинину больше, значительно больше.

— Не думал, что пенсию буду выслуживать в Африке, — смеется он. — А ее, чего уж таить, ждать недолго… Я, знаете, в душе садовод. Глаза закрою — садик, садик, садик… Люблю я это дело!

Садик? Стоит только послушать, как говорит наш земляк о своих пятидесяти станках, которые он устанавливал в университетских мастерских и которые находятся теперь под неусыпным его попечением!

Он ужасно огорчен, что мы приехали в канун выходного дня, когда в университете всё уже на замке. Я едва отговорил его от попытки тотчас показать «свое хозяйство».

Наши «руси» поневоле живут замкнуто, в гости ходят редко: здесь не очень принято приглашать чужеземцев в дом. Отрада наших земляков — прогулки. Каждый вечер они, наслаждаясь относительной вечерней прохладой, делают один и тот же большой круг по одним и тем же улицам.

Сегодня мы кружим вместе. Сначала через центр с ярко освещенными магазинами и древними мечетями, потом по тихим кварталам, где в садах укрылись особняки асьютских богачей, потом по берегу Нила, потом вдоль какого-то пыльного пустыря, где одинокий фонарь высвечивает кроваво-красный куст цветущей акации.

— Знаете, собак боялся, честное слово, — с простодушным удивлением вспоминает Сергей Николаевич. — Тут дикие бегали, вернее, одичавшие. Идешь ночью, вдруг с пустыря мимо тебя стая… Да, всякое бывало… Языка я ни в зуб ногой, пальцами разговаривал. Когда показываешь, как на станке работать, пальцы еще туда-сюда. Ну, а о душевном? Ведь хочется с арабом, рабочим человеком, душевным словом перекинуться. И такая, бывало, тоска возьмет…

Сергей Николаевич круглолиц, громогласен, переполнен сердечной добротой. Мы убедились позже, что как раз он-то отлично ужился с местными жителями, научился обиходному разговору, ладит со стариками и детворой, ладит со всеми, не подлаживаясь, а покоряя прямотой и добродушием.

Наши русские — болельщики Асьюта. Я неосторожно заметил вскользь, что асьютский «небоскреб» — десятиэтажный новый дом в центре города — несколько скучноват на фоне живописной старины. Сергей Николаевич надулся:

— Как можно говорить этакое… Ведь сейчас темно, вы на него завтра утром взгляните — красавец! Нет, с утра первым делом сюда.

Утром наши новые друзья торопили с завтраком, боясь что мы чего-нибудь не успеем, чего-либо не увидим. Прежде всего потащили нас к «небоскребу», который при дневном свете действительно был гораздо симпатичнее. Заставили подняться на его крышу, откуда виден весь Асьют. Панорама была великолепной, я охал и ахал. Добрейший же Сергей Николаевич таял от удовольствия и все тянул меня за рукав:

— Нет, а вы посмотрите на Нил, вы на него, на красавца, взгляните, вон паруса-то какие!

В поездке по городу повторялась та же история:

— Нет, давайте повернем направо, арабы там такой домик отгрохали… А потом — на кладбище.

— Да зачем же на кладбище?

— Как это — зачем? Там, знаете, такие гробницы…

И конечно же, изрядную часть дня мы провели в университете, в студенческом городке. Сергей Николаевич не преувеличивал своей роли, не говорил: «мой университет», «мои мастерские», «мои станки», «мои студенты». И все же университет в Асьюте для него — свой.

У наших людей особая психология рабочего места. Тут свои огорчения и радости. И если это рабочее место перенеслось волей обстоятельства в Африку, это все равно твое место, твой труд, твое сердце! Наверное, потому-то наши рабочие и инженеры так быстро и так легко приживаются на африканских стройках. Приезжают, дивятся чужим нравам, стесняются, не понимая, о чем их спрашивают, а через недельку работают в Асьюте так же, как в Серпухове.

Позднее, уже в Асуане, один египетский инженер, который подолгу бывал у нас на Днепре и волжских стройках, сказал о советских специалистах:

— Когда ваши приехали, к ним присматривались. И увидели, что они наши обычаи уважают; вино пьют, но немного, а у нас говорили, что раз русские в бога не верят, раз им религия не запрещает пить вино, то они пьют его вместо воды, прямо с утра. А самое важное — увидели, что к людям они относятся как к людям. Не считают себя выше других. К нам приезжают некоторые господа с Запада… Приезжает такой господин и ведет себя… ну будто он сверхчеловек, этакий маленький божок с дипломом. Вы меня понимаете? Мы таких не любим. Арабы — гордый народ.

…Последний вечер в Асьюте. Делаем прощальный круг по городу — привычный ежевечерний круг наших друзей. Одуряюще пахнут невидимые цветы. Под луной серебрится Нил.

Шагаем молча, обо всем главном переговорили, а ночь так хороша. Но что это за странные звуки? Откуда они? Из темной мечети, подле которой жмутся несколько фигур.

«Вах… Вах… Вах…»

Помпа? Но зачем в мечети помпа, да еще ночью?

«Вах… Вах… Вах…»

Нет, похоже на человеческие голоса.

— Вот собрались, и все враз, все враз, — нехотя говорит Сергей Николаевич. — И так часами…

Я представил гулкую мечеть, лунный луч на полу, темные фигуры, отрывисто, в молитвенном экстазе вскрикивающие все враз. Это, наверное, радения дервишей — монахов одной из мусульманских сект.

Мы шли, не говоря ни слова, а вслед нам неслось приглушенное:

«Вах… Вах… Вах…»

— Африка… А что Африка? — неожиданно сердито, будто споря с нами, вскричал Сергей Николаевич. — Народ-то все равно хороший, верно? Это главное!

Гирга?

Ну кто из вас слышал об этом городке в нильской долине, затерявшемся между Асьютом и Луксором?

В школах Гиргу не проходят, на картах страны жирный шрифт не для нее. А поскольку история не наделила Гиргу памятниками древности, то и для туристов этот главный город одноименной сельскохозяйственной провинции звук пустой.

Мы знали, что в Гирге, около которой на карте был нарисован ромбик, работают наши мелиораторы. Первый встречный передал нас второму, второй показал улицу, третий — дом, четвертый ткнул пальцем в дверь на первом этаже:

— Фамеко! Мистер Фамеко!

«Мистер Фамеко», он же руководитель гиргинского отряда советских специалистов Владимир Николаевич Фоменко, встретил нас сдержанно. Но ровно через три минуты все мы были устроены, через пять — знакомы со всеми членами отряда, а через пятнадцать — блаженствовали в ваннах.

Владимир Николаевич оказался человеком дела: «Эмоции потом». Без лишних слов он выяснил, что нам хотелось бы запечатлеть на пленке, и тут же наметил, когда и где именно мы сможем это сделать.

Через полчаса все мы тесно сидели за общим столом, болтая о прохладной московской весне, новых стихах и фильмах, программе торжеств в Асуане и о матчах «Спартака», за который болели все, за исключением Юнусова-младшего, который еще не определил свои футбольные симпатии.

Отряд Фоменко помогает тем, кто перестраивает крупный оросительный канал. Его расширяют, углубляют, спрямляют, готовят к приему большой воды.

— Проект арабский от начала до конца, — сказал Фоменко. — Превосходные ирригаторы! У них какое-то наследственное тончайшее инженерное чутье во всем, что касается орошения. Аккумуляция опыта множества поколений, начиная с дофараоновых времен. Тут мы учимся, а не учим.

Утром поднимаемся чуть свет, едем с новыми друзьями по пыльному узкому проселку… Ба, советские землесосы! Приткнувшись к берегам канала, они всасывают со дна густейший раствор благодатного нильского ила и гонят его по трубам подальше на берег. Феллахи из ближайшей деревеньки нагребают грязь в корзины, тащат на свои поля.

Вот вам размежевание эпох: по одну сторону канала гудение моторов, бугор, намытый землесосами, землемерные рейки, стальные трубы; по другую — хижины из камыша, женщины с глиняными кувшинами на голове, буйволица, медленно волочащая тяжелые салазки: так обмолачивали урожай и триста, и пятьсот, и тысячу лет назад.

Фоменко знакомит меня с феллахами, ставшими помощниками багермейстера на землесосах. Марк Антонович с тяжелой кинокамерой карабкается на шаткий помост из досок, выбирая точку для съемки. Неведомо откуда появившиеся мальчишки преданно сопровождают его, норовя в самый неподходящий момент тщеславно выскочить перед объективом.

— Муш куейс! Нехорошо! — сердито кричит Марк Антонович.

Он заставляет Фоменко раз пять подниматься к пульту землесоса, сам ложится на землю, чтобы снять несколько кинокадров с нижней точки, месит перекачиваемую со дна грязь; сгорает на солнце, обливается потом, покрывается густейшей пылью — одним словом, работает, как обычно…

Вечером я был гостем Захара Юнусова и его жены Веры. Захар самый молодой в отряде, родом он из Башкирии, по специальности тракторист. Служа в армии, научился работать на бульдозере и немного на экскаваторе. Его всегда тянуло в Арктику. Он сам не знает почему. Прежде всего, наверное, потому, что там трудно. Захар зачитывался книгами о подвигах арктических путешественников.

— Вот люди, вот люди! — восклицает он. — Это же какую волю надо было иметь!

Вера, библиотекарь по специальности, тоже не прочь была поехать, скажем, в бухту Двух медведей или на мыс Челюскина: библиотекарю везде найдется дело, а она ведь и стряпать умеет, и всякой другой работы не чурается.

Захар подал заявление. Но подумайте, как не повезло: работники его специальности временно на полярные станции не требовались. Ждать? Ждать не хотелось. Захар пошел в ЦК комсомола. «В Арктику? А почему бы, товарищ, не в Африку? Разница всего в двух буквах и в одном знаке: в Арктике — минус сорок, а в Африке — плюс сорок».

Вера обрадовалась: Африка! В ее памяти еще свеж был школьный учебник истории древнего мира, раскрашенная таблица с белым храмом и пальмами, рисунки пирамид и статуй фараонов.

— Вот и приехали, — как бы все еще удивляясь, говорил Захар. — Первым делом — к пирамидам. И храмов насмотрелись. Бывали вы в Лусоре? Там в храмах краска сохранилась с фараоновых времен. Вот это краска! А какие колонны! Мы сейчас всей нашей техникой здешний гранит едва пробиваем, а они, древние-то египтяне…

Тут в соседней комнате раздается рев Юнусова-младшего. Утирая кулачком мужественные слезы, он появляется в дверях заспанный, в длинной рубашонке.

— Не хочу-у-у такой сон смотреть! — басом ревет он. — Не хочу!..

Витьке скоро четыре года. Африка останется первым воспоминанием его детства. Если он в Юнусова-старшего, много удастся ему повидать!

…Чем дальше на юг, тем заметнее, что стройка Асуана втянула в свою орбиту всю нильскую долину, что ее строительная площадка — вся страна.

Весна была томительно жаркой и сухой, пыль поднималась над долиной и долго держалась в воздухе. Рубчатые следы скреперных колес тянулись всюду, горы вырытой земли местами подступали к самой дороге, надолго скрывая горизонт. Казалось, что страна навеки утратила покой и уже никогда не сможет замедлить этот сумасшедший, невиданный для нее разгон.

Останавливая машину, мы карабкались на земляные валы, чтобы сообразить, где Нил и откуда может пойти вода. Чаще всего, грязные и потные, с раздражением вытряхивая землю из башмаков, мы возвращались не солоно хлебавши, потому что Нила не было, а виднелись лишь каналы разной глубины, старые и новые, валы земли и облака пыли, в которых рокотали моторы.

В одном месте работал, как выразился Марк Антонович, «многоковшовый шагающий экскаватор». На штурм вышли тысячи феллахов. Разбившись на артели, они состязались с землеройными машинами. По тропинкам, протоптанным босыми ногами, непрерывно двигались вереницы людей. Вверх — вниз, вниз — вверх. Одни нагребали землю в плетеные корзины, другие торопились вынести эти корзины по крутым откосам и, высыпав содержимое, бежали назад. Вниз — вверх, вверх — вниз.

Потом мы долго ехали вдоль другого канала, сухого и непонятного: не то осушенного, не то ждущего воду. На голом откосе каркали вороны. Женщины в черном с кувшинами на голове пересекали дорогу. Они уходили за водой куда-то дальше. Куда? Мы опять поднялись на откос.

Да вот он, Нил! Наконец-то! До него метров триста, и к нему, увязая в песке, тянутся вереницы женщин.

Женщины в Верхнем Египте обычно не участвуют в самых тяжелых полевых работах. А прошагать несколько раз в день от той вон деревушки, приткнувшейся к жародышащему плато, прошагать с кувшином на голове через сухой канал, карабкаясь по его склонам, потом проделать тот же путь, имея уже не меньше ведра воды на голове, — это что же, увеселительная прогулка? Да еще под черной накидкой, босыми ногами по камням, на которых, наверное, можно жарить яичницу.

Ласточки носятся низко-низко. «К дождю», — сказали бы у нас. А тут дождя надо ждать лет этак пять, а то и десять… Вот вам и верные приметы.

Канал тянется до самых окраин городка Исны.

За белым забором — фруктовый сад, огромное дерево манго прикрывает одноэтажный просторный дом.

— Помещичья усадьба! — смеется Марк Антонович.

Сам «помещик» Константин Васильевич Свитов спешит нам навстречу. Какие новости в Каире? Давно ли мы из Москвы? Но Марк Антонович, который любит во всем порядок, прежде всего осведомляется о канале.

— Канал? — переспрашивает Свитов. — Есть старый и есть новый. Совсем новый. Вдоль него вы и ехали. Это большой канал для большой воды. Ясно?

Сознаемся, что не очень. Инженер рад просветить новичков.

— Здесь было бассейновое орошение. Как в древности. Как при фараонах. Разливается Нил, заливает всё на два месяца. Потом земля начинает подсыхать, ее пашут, засевают и собирают один урожай. Понимаете, один! Это и есть бассейновое орошение. Как при фараонах. Шесть месяцев земля пустует. В Верхнем Египте эта старая система сохранялась до сих пор. Теперь Садд аль-Аали покончит с ней. Канал, который вы видели, оросит много земли. Но счет надо вести не только по площади. До сих пор здесь снимали один урожай. Теперь, при круглогодовом орошении, будут получать два-три. Вот вам арифметика Садд аль-Аали. Для здешних феллахов это как сказка.

Свитов кончал политехнический институт в Куйбышеве. И жена его, Алла, тоже волжанка. Работали на ремонтном заводе. Пришла заявка: нужны люди в Африку. Африканская жара не очень пугала: летом в засушливом Заволжье ведь тоже бывает за тридцать, а кто привык к тридцати, перенесет и сорок.

Смотрел я на семейство Свитовых и думал: легок на подъем наш человек! Спрашивал у многих наших людей в Африке, что заставило их сняться с насиженных мест, долго ли они раздумывали, прежде чем решиться на такой шаг. И что же? У большинства, особенно у молодых, все решалось быстро, без колебаний: хотелось увидеть, узнать мир.

Свитов пришел домой, сказал жене: «Алла, предлагают в Египет». — «В Египет? Надо же! Конечно, поедем!» Прилетели в Каир под Новый год. Остановились в отеле «Виндзор». За окном дерево цветет розовым цветом, маленький сынишка хнычет: «Где снег? Хочу на коньках…»

Потом приехали вот сюда, в Иену. Тут работает около сотни наших машин, надо помогать их осваивать. Свитовы соскучились, конечно, по Волге, хотелось бы посмотреть, как там… Но вообще-то скучать особенно некогда.

К нашей машине, остановившейся у канала за Иеной, направляется какой-то индиец. Смуглое лицо, короткая бородка чернее воронова крыла — даже отливает сизым, — черные пронизывающие глаза. Недостает только чалмы.

— Здравствуйте, товарищи! — говорит индиец с сильным акцентом.

Мы онемели. Он бросает взгляд внутрь машины:

— Кино, да?

— Где вы так хорошо научились говорить по-русски? — спрашиваю я.

— Не так хорошо. Приехал сюда, чтобы совершенствовать свой арабский и русский.

— Давайте познакомимся, — осторожно говорит индийцу Марк Антонович. — Кинорежиссер Трояновский.

— Трояновский? Очень приятно. Слышал о вас.

— Вот как? — Марк Антонович польщен: индиец, а знает!

— Рад познакомиться. Абульфаз. В Египте на практике. Окончил факультет восточных языков. Есть такой в Баку.

— Так вы азербайджанец?!

— Из горного села неподалеку от Нахичевани. Здесь — переводчик при наших изыскателях. Строим канал для воды Садд аль-Аали. Поворачивайте к нам, да?

За поздним ужином я расспрашивал Абульфаза о феллахах. Марк Антонович, по обыкновению, заперся в темной комнате, и перезаряжал кассеты. Шофер Саид оставался с нами.

— Я хожу по деревням, у меня тут везде знакомые, — говорил Абульфаз. — Настоящий народный язык — у феллахов. Поговорки и пословицы очень интересны. Есть такие, что нам с вами как раз подойдут. Вот например: «В чужой стране и зрячий слеп». Почему? Потому что «У каждого дерева своя тень, у каждого народа — свои обычаи», и пока ты их не узнаешь, не поймешь, будешь зрячим слепцом, да? И еще в Египте говорят: «Выучил новый язык — узнал новых людей». Нам хочется больше узнать о феллахах, феллахам — о нас. Идешь по деревне, тебя остановят: «Можно с тобой говорить, руси?» — «Пожалуйста!» Или в поезде едешь. Узнают, откуда ты, и сейчас начинают спрашивать. Отвечаешь. За весь Советский Союз отвечаешь. Феллах спрашивает: «Деньги у вас есть? Религия у вас есть? Феллахи у вас есть?»

Абульфаз хорошо знает египетскую деревню. Да, за последние годы сделано много. Феллахов впервые избирают в Народное собрание, в парламент, феллахи заседают в Каире вместе с президентом. В деревнях появилась чистая питьевая вода, строятся школы, ребят учат бесплатно, стало больше врачей. Но разве короткие годы способны изменить все, что сложилось за тысячелетия гнета и бесправия? Верно, среди феллахов распределено немало земли, однако безземельных еще много и живут они трудно. Вот сейчас несколько тысяч работает на постройке канала…

— Привезли с собой сухие лепешки из дома. Размачивают в воде и едят. У некоторых есть еще с собой сыр. Из снятого молока сыр, калорий мало, его бы хорошо тем, кто хочет вес терять. Еще лук. Феллах везде лук найдет. От такой еды силы настоящей нет. А работа весь день на солнце.

Спрашиваю Абульфаза, что здешние феллахи думают о великой плотине.

— Феллах? Он не думает о плотине. Он не представляет себе плотину так, как представляем мы. Садд аль-Аали для него больше, чем сооружение. Если ему сейчас живется туго, он говорит: «Ничего, скоро будем кончать Садд аль-Аали, будем жить лучше, будет свет, телефон». Зачем ему телефон? Он видел: в городе телефон, в полиции телефон. Значит, это нужная штука, раз она у важных господ. Телефон как мечта, понимаете? Земля, вода — это уж само собой, но еще и телефон. Феллах — ведь он поэт, мечтатель.

Абульфаз на минуту уходит в соседнюю комнату и возвращается со стопкой книг. Книги очень старые, дорогие. Абульфаз влюбленно гладит корешки. Когда удается вырваться в Каир, он сидит в библиотеках над древними рукописями: ведь в давние годы некоторые азербайджанские философы пользовались арабским языком, арабские ученые и путешественники писали об азербайджанцах. Он узнал много нового, сделал интересные переводы. Кроме того, составляет русско-арабско-азербайджанский технический словарь.

Утром Абульфаз поехал с нами. И как хорошо понимали его феллахи! Уроженец горной деревни, сам еще недавно корнями связанный с землей, он знал их беды и надежды.

…После встречи в Египте мы переписываемся с Абульфазом. Он вернулся в свой Азербайджан, стал кандидатом наук. А Свитова, «помещика» из Иены, я летом 1970 года разыскал на Волге, в молодом городе Тольятти.

Крылатая фраза Геродота, что Египет — дар Нила, в сущности, не точна. Пять тысячелетий лишь труд земледельца превращал великую реку в источник живой воды, питавшей корни могучей цивилизации. Сегодняшний феллах — потомок египетских патриархов земледелия. Он пашет те же земли, которые пахали они. Из каждых трех жителей современного Египта двое, продолжая дело предков, трудятся в деревне.

По дороге к Асуану, как и на дорогах Ирака, — кроны пальм и согнутые спины феллахов. Отправляемся в предрассветный час, а всюду уже смутно белеют фигуры тружеников. Полдень, сорок пять градусов в тени — на полях полно народу. Закатное солнце, коснувшееся на горизонте верхушек пальм, по-прежнему видит согнутые спины. Вот блеснул его последний луч, и только тогда, стараясь опередить стремительно надвигающуюся африканскую ночь, уходят феллахи с полей.

В пыли дорог темные силуэты движутся на гаснущем лимонном закате: люди верхом на осликах, на верблюдах, люди, устало бредущие с мотыгами на плечах, овцы, буйволы.

Горьковатый дым стелется над деревнями, где в этот поздний час растапливают очаги. А люди идут и идут по дорогам — люди земли, в поте лица добывающие нелегкий хлеб свой…

В пейзаж нильской долины, в бесконечную череду серых скучных деревень, вписались теперь сотни образцовых «социальных центров». Там школы, медицинские пункты, водопровод, машины, здания новых сельских кооперативов. И все же лишь Садд аль-Аали окрыляет египетского крестьянина. Великая плотина — это два миллиона триста тысяч федданов [2] земель, из которых миллион триста тысяч осваивается вновь, а миллион переводится с бассейнового на круглогодовое орошение. И это — для феллахов!

Мы приехали в Асуан после полудня. Но куда исчез тихий, сонный городок, живущий воспоминаниями и туристами? От прежнего, знакомого, сохранились лишь прогулочные лодки да лавочки сувениров, где продавали уже не только опахала из перьев, черные резные фигурки и головки Нефертити, но и открытки с видами строящейся плотины.

Мы кружились в лабиринте дорог, между разбитыми, расколотыми, пробуренными скалами, между горами песка, а навстречу, грозя сплющить нашу машину в блин, с ревом неслись огромные самосвалы. Пробирались среди подсобных заводов, кабелей, праздничных арок, заборов, времянок. Неожиданно выскочили к главному шатру для гостей, поставленному высоко над каналом, по которому пойдут воды Нила. Они темнели за валом песчаной перемычки. Перемычку взорвут, и река ринется в канал к тоннелям, пробитым в скалах под нами.

Покатили с горы. Дорога круто летела вниз. Впереди — шесть тоннелей, по которым вода пойдет к турбинам гидростанции. Через любой можно было бы проталкивать пятиэтажные дома, беспокоясь разве что за целость крыши.

Я читал, конечно, что наша страна послала в Асуан многие десятки экскаваторов, землесосов и гидромониторов, мощный парк бульдозеров и скреперов, сотни автомашин, кранов, бетононасосов, камнедробилок. Но, только увидев всю эту технику в действии, только увидев, что сотворил здесь человек, ощутил я, какую богатырскую братскую руку помощи протягивает наш народ Африке.

Нас проводили к заместителю главного советского эксперта Асуана. А ведь мы знакомы! Товарищ Морозов, сколько лет, сколько зим после наших встреч на волжских стройках! Говорят, тут, в Асуане, вообще много волгарей? Например… И я назвал имя, гремевшее когда-то в Жигулях.

— Не очень получилось у него в Африке, — с сожалением и даже болью сказал Морозов. — Стал слишком дорожить драгоценным здоровьем, но просмотрел главную свою болезнь: ослабло зрение, товарищей стал хуже различать… У нас ребята любят, чтобы так: пусть ты семь раз знатный, но голову держи пряменько, не задирай вверх.

А вот вы Колю Огневенко прежде знали? Нет? Парень трудовой! В тоннелях с первого дня. Три года под землей — это кое-что значит. Когда на экскаваторе Колина смена — вопросов нет. Ни разу ни он, ни его ребята не пищали. А ведь Коля и на «отказ» налетел. Что это такое? А это заряд, поставленный бурильщиками и отказавший при взрыве. Другие заряды взорвались, а он остался. Когда потом экскаватор убирает породу и задевает его ковшом, тут он, проклятый, не отказывает… Пугливый после этого второй раз в тоннель не идет. У Коли «отказ» был. Рвануло здорово. Но Коля отработал и вторую смену. А как-то было у нас плохо с вентиляцией. Это при здешней-то жаре, представляете? Тошнота, боли, обмороки. И Колю тоже в больницу увозили. Но никогда он не жаловался.

Ну и конечно, Вася Сердюков… А, вы даже писали о нем? Да, тот самый, из знаменитой бригады Коваленко, что на все Жигули гремела. И сам Коваленко был здесь, в Асуане, погиб нелепо по дороге домой, в отпуск… Так вот, Сердюков Вася. Он у нас почти четыре года. Приехал такой незаметный… Год незаметный, два незаметный. А как стали подсчитывать, кто что наработал, стал заметным. И даже очень. Громких речей на собраниях не держал, но, когда кубометры его прикинули, ахнули. Экскаваторщик экстра-класс! Так и идет у нас первым на всей стройке.

Тут вошел Николай Александрович Малышев, главный инженер проекта Асуанского гидроузла. Я пытался расспрашивать его, но Николай Александрович отмахивался:

— Ой, слушайте, в другой раз! Да и рассказывать особенно не о чем. О проекте вы, наверное, все знаете, а его генеральная проверка через два дня, уж потерпите как-нибудь!

Я знал, что первый проект гидроузла составила английская фирма «Александр Гибб и партнеры», солидная фирма, основатель которой был членом Королевского общества, соответствующего нашей Академии наук. Фирма составила хороший проект.

Но нашлась еще более знаменитая фирма: «Гидропроект». Проект, составленный советским институтом под руководством Малышева, международная комиссия признала наилучшим. Помимо многих чисто технических преимуществ, он позволял построить гидроузел гораздо экономнее, сберечь республике много денег.

Выписки о великой стройке Асуана из моих блокнотов хоть бульдозером выгребай: цифры, цифры, цифры… Их множество. Они неопровержимо доказывают, что стройка на Ниле — «самая»… Например, самая механизированная в Азии и в Африке, самая большая стройка, возводимая с помощью иностранного государства, самая выгодная из гидротехнических строек в мире — все затраты на нее полностью окупятся в первые же годы.

А объем работ под Асуаном? Великая плотина — семнадцать пирамид Хеопса! Она поднимается на сто одиннадцать метров, в основании будет шириной почти в километр.

За ней возникнет первое искусственное море Египта. Оно протянется в глубь Африки на пятьсот километров от плотины, и в нем для работы турбин и орошения полей человек будет держать огромный запас воды, большая часть которой прежде во время паводка стекала в Средиземное море. Это водохранилище «Наср», море Победы, станет одним из величайших искусственных водоемов планеты.

Гидростанция при плотине втрое увеличит в стране выработку энергии. Цифры, цифры, цифры… А Николай Александрович Малышев говорит:

— Знаете, что в этой стройке самое главное? То, что от нее в выигрыше весь народ. Не жители какого-нибудь одного района, а именно весь народ. Для одних — это земля, для других — энергия, для третьих — обеспеченность работой, для четвертых — конец наводнениям, для пятых… Впрочем, вы, наверное, сами все знаете. Весь народ в выигрыше. Это главное, а не семнадцать пирамид Хеопса!

…Ночь на 14 мая 1964 года не принесла прохлады. Молодому месяцу полагалось показывать людям только яркий серп, но в поразительно ясном небе просвечивал весь лунный лик.

Спутница Земли недолго смотрела на то, что делают люди с Нилом, и ушла за гребни темных холмов Нубийской пустыни. Нил не освежал, хотя паруса поздних лодок были наполнены ветром.

Рассвет вспыхнул багровым заревом.

Часть нашей киногруппы выдвинулась на скалы, поближе к перемычке. Стоя у края обрыва, я все же не мог представить, что, хлынув через взорванную перемычку, вода под своей толщей скроет целиком, без остатка, не только тоннели, но и высокую скалу над ними, подберется к серым башням водоприемника, напоминающим бастионы неприступной крепости.

Над этими башнями вокруг пульта с кнопкой укрылись под шатрами многие тысячи гостей. Зрители облепили все остальное, доступное обозрению пространство — и скалы, и дороги, и крыши зданий, и стрелы экскаваторов, и даже столбы, хотя, по-моему, продержаться на них до полного поджаривания на солнце можно было не более десяти минут.

Приехал президент и главы правительств стран, приглашенные на торжества. Ораторы говорили о том, что тридцать тысяч египтян и две тысячи русских трудились вместе, как братья, говорили о мосте дружбы, переброшенном нашей страной народам Арабского Востока и Африки, говорили о трудолюбии и терпении советских инженеров и рабочих, делавших чудеса в непривычном климате.

— Друзья! Соотечественники! — взволнованно воскликнул в конце речи президент Гамаль Абдель Насер. — Мужчины, женщины и дети! Великий подвиг совершен!

Серовато-желтый гриб поднялся над перемычкой, взрыв ударил в уши. Несколько секунд длилось молчание. Но вот чей-то слабый крик, тотчас подхваченный толпой, перешел в неистовый восторженный вопль: мутная струя выбилась из-под оседавшего дыма, Нил пошел по новому руслу.

И хотя мы выстояли на обжигающих скалах под солнцем уже несколько часов, ноги вдруг сами понесли нас по острым камням туда, вниз, к перемычке. Мы мчались навстречу Нилу.

Взрыв лишь проложил дорогу первым его струям. Застоявшийся перед преградой, воздвигнутой людьми, Нил теперь торопливо расширял лазейку, подмывая, обрушивая перемычку.

Поток ширился с каждой секундой. Неслась не вода, не пена, а коричневая жижа. Но она светлела с каждой минутой, и вот уже обозначилась в центре прорыва зеленоватая зеркальная струя водопада.

Люди испуганно шарахнулись от дикого потока. Нил ревел, как ревели, быть может, боевые слоны завоевателей, ворвавшиеся в стан врага. Он быстро затапливал тоннели. Видны были лишь вершины их полусводов.

Вот тогда-то из-под полукружья неистового водопада, между остатками перемычки, вырвался белый пенный султан высотой в десяток метров, и, может быть, впервые зримо ощутил человек, с какой могучей рекой вступил он в единоборство.

В этот момент наивысшего и, казалось, победного разгула водной стихии из-за серых бастионов скал глухо ухнул второй взрыв. Человек внезапно и расчетливо ударил из засады, пустив Нил против Нила. Взорвав перемычку на другом, нижнем канале, он заставил встречный поток остановить, утихомирить первый, прорвавшийся через тоннели.

И только что взявший наимощнейший разбег Нил приостановился в замешательстве, забурлил, завихрился водоворотами у подножия скал…

Еще немного — и он покорился! Он пошел в новое русло через тоннели к еще не достроенному зданию гидростанции.

А в старом русле, по которому Нил тек задолго до фараонов, самосвалы сбрасывали каменные глыбы в последние слабенькие его струи. На экскаваторе, загружавшем машины, работал русоволосый Василий Сердюков.

— Приехали мы сюда в шестидесятом. Что о нас арабы знали? Они нас не понимают, мы — их. А теперь? Теперь мы в труде сдружились, в беде и радости побратались.

С орденом Ленина, полученным за службу народам Африки, с медалью в честь перекрытия Нила вернется Василий Сердюков домой.

Его экскаватор поднял гору асуанского гранита. Этого камня хватило бы на пирамиду средней величины.

В стране пирамид, одного из «семи чудес света», наш земляк помог рождению «восьмого чуда» — великой плотины. Доброго чуда, которое облегчит людям труд и украсит их жизнь.

Между майским днем, когда был остановлен Нил, и январским, когда торжественно открыли все величайшие сооружения Саад аль-Аали, прошло около семи лет. За эти годы страна перенесла войну, узнала горечь поражения. Она потеряла лидера, который вел ее много лет: Гамаль Абдель Насер не дожил до заключительного праздника в Асуане.

Годы завершения стройки были грозными и трудными. Враг сумел выйти к берегу Суэцкого канала и омертвить эту межокеанскую водную магистраль. Самолеты Израиля бомбили мирные города и села. Израильские диверсанты подбирались и к Асуану. Они взорвали подстанцию в городе Наг-Хаммади, через который проходит линия высоковольтной передачи на север страны, на Каир. Бригада советского монтажника Героя Социалистического Труда Владимира Комара первой бросилась в бушующее пламя, а потом сутками не уходила с места диверсии, вместе с египтянами восстанавливая подстанцию.

Да, Садд аль-Аали народ достроил в трудные времена, но тем радостнее был праздник завершения поистине всенародного дела. На этом празднике не раз вспоминали бескорыстную помощь, которую оказывал и оказывает народу Египта советский народ. Свыше трехсот наших заводов посылали Асуану оборудование. Турбины для Садд аль-Аали изготовили ленинградцы.

Теперь, когда эти турбины дали ток, наши люди заботятся о том, чтобы он пришел в дома феллахов. Мы помогаем строить каналы для вод Садд аль-Аали, оживляющих пустыню.

Чтобы по-настоящему понять, что значат эти перемены для страны, вернемся к прошлому. Я хочу рассказать дальше про Египет 1958 года — мне довелось тогда довольно долго прожить на берегах Нила. А попутно в следующих главах пойдет рассказ и о теряющейся в веках далекой истории Египта, о всемирно известных памятниках, о фараонах и грабителях гробниц, о городе Солнца и прекрасной Нефертити, о находках археологов и о многом другом: ведь долина Нила, как и Междуречье, — один из очагов древней цивилизации.

Последнее убежище фараонов

Мой ученый спутник. — Загадки «домов вечности». — Сфинкс, который заговорил. — Гала-гала, фокус-покус! — Пробую пахать. — Город Солнца. — Там, где жила Нефертити. — Мумия Рамзеса Второго. — По следам грабителей. — Золотой гроб Тутанхамона

Я понял, что доктор Мавлют Ата Алла презирает меня. Мы сидели на балконе моего номера в гостинице. Под нами шумела набережная Нила. Ее жизнь была для меня еще непонятной и чужой; для доктора — привычной, примелькавшейся.

В уличном гаме я различал лишь гудки автомашин и свистки полицейских. Доктор же знал: вон тот старик нараспев расхваливает свой товар — моченую фасоль. Он понимал, что мальчишка-газетчик во все горло выкрикивает по-арабски название газеты «Пирамиды». Доктор мог даже сказать, о чем именно шумно спорят у подъезда два молодца в белых рубахах до пят (я уже не говорю о том, что для него это были не рубахи, а галабеи). В общем, он знал о Каире очень много, тогда как я, впервые прилетевший сюда три дня назад, — только то, что прочитал в книгах.

В светлом костюме и белоснежной рубашке, он сидел, не пытаясь ослабить узел галстука, хотя было около сорока градусов в тени. Он посматривал на меня сквозь дымчатые выпуклые очки близорукого человека, и взгляд его мог бы заморозить воду в графине.

— Нет, вы действительно совсем не говорите по-арабски? — переспросил он.

Я подтвердил. Доктор покачал головой:

— Так в каком же, простите, аспекте вы занимаетесь проблемами арабского мира?

Когда я смущенно пролепетал, что до сих пор был довольно далек от упомянутых проблем, доктор сделал жест, который мог бы сопровождать примерно такую невысказанную вслух мысль: «Этот писатель поистине странный тип, и непонятно, почему он попал сюда». Вслух, же доктор сказал:

— Но чем же я могу быть вам полезен, уж если так-то говорить?

Я нарисовал соблазнительную картину. Мне обещано всякое содействие в поездках по Объединенной Арабской Республике. Если он, доктор, согласится стать моим спутником, мы побываем далеко в стороне от проторенных, изъезженных туристских дорог. Нет, мы, разумеется, осмотрим и классические древности, но, сверх того, постараемся окунуться в самую гущу жизни народа. Ученый-востоковед, прекрасно владеющий арабским языком («И немного английским», — вставил тут доктор), вместе с писателем, обладающим, увы, лишь любознательностью, могут стать хорошими спутниками, не так ли?

По скептическому взгляду, брошенному из-под дымчатых очков, я понял, что ничуть не убедил доктора.

«Прекрасно, — говорил этот взгляд, — вашему будущему спутнику, очевидно, отводится роль переводчика. Но какая польза ученому-востоковеду от путешествия с человеком, который хвалится любознательностью и, значит, будет надоедать бесконечными вопросами?»

Я заторопился дальше. Стихия ученого, увлекающегося проблемами экономики Востока, — строгие, точные факты и цифры. И вот мы, не довольствуясь экономическими сведениями, так сказать, в разрезе всей республики, сможем не торопясь сами собрать интересный, подробный материал, скажем, в какой-либо одной деревне.

Ого, дымчатые очки потеплели! Лед тронулся!

— Вы извините, пожалуйста, — перебил меня доктор, — но не начнем ли мы скакать «галопом по Европам»? То есть в данном случае, разумеется, галопом по Арабскому Востоку?

Доктор сказал: «Мы». Отлично!

— Поймите, я не думаю ничего плохого о журналистах и писателях, однако…

Я поспешил уверить доктора, что понимаю его опасения. Так заключим же джентльменское соглашение: пусть командует парадом он, доктор. Если его особенно заинтересует что-либо во время нашей поездки и ему понадобится задержаться где-либо подольше — пожалуйста!

— Придется обдумать ваше предложение. — Доктор поднялся с кресла. — Буду звонить вам завтра утром до десяти.

С балкона мне была видна удалявшаяся широкая спина. Доктор не обернулся, не помахал рукой. Он шел по солнцепеку размеренно, солидно, без спешки…

Еще по дороге в Каир я мечтал о знающем, опытном спутнике, который помог бы освоиться в незнакомом арабском мире. Дни летели, а он не появлялся.

И вот теперь, видимо, сама судьба указала на такого спутника. О, если бы согласился доктор Мавлют Ата Алла, как арабы на свой лад переделали имя научного сотрудника Института народов Азии Академии наук СССР Мавлюты Фазлеевича Гатауллина!

Строго говоря, он не был доктором ни с ударением на первом «о», ни с ударением на втором «о». Однако в Каире, где он находился в длительной командировке, его ученая степень кандидата экономических наук соответствовала докторской, и все называли его доктором.

…Все утро я ждал звонка, даже завтракать не ходил. Наконец в трубке загудел знакомый голос:

— Если не возражаете, давайте поговорим серьезно.

Высокие договаривающиеся стороны при встрече быстро пришли к полному согласию. До поездки по стране мы осматриваем достопримечательности Каира. Вечерами будем просто ходить по улицам, базарам, лавкам, кофейням, мастерским ремесленников, наблюдая, изучая жизнь Каира.

— Великолепно! Отличное начало! Ей-ей, мы увидим массу интересного! — воскликнул я.

— Пиша алла! Если пожелает аллах! Так говорят здесь, — спокойно заметил доктор. — Вы, надеюсь, уже размышляли над маршрутом поездок по Египту? Обсудим его при следующей встрече. А теперь позвольте откланяться.

Конечно, я думал о маршруте еще в Москве и сразу по приезде в Каир, еще до встречи с доктором (я буду и впредь называть его только так, как называли арабы: запомните, пожалуйста, с ударением на втором «о»!), поспешил в Национальный музей. Пробыв там день, покинул его усталым, голодным, сбитым с толку. В блокноте теснились номера залов, сумбурные записи и множество восклицательных знаков. Получилось, что мне совершенно необходимо побывать, хотя бы недолго, и в Луксоре, и в Эдфу, и в Мемфисе, и в Саккаре, и в Абидосе, и, уж конечно, в Амарне.

Но, черт возьми, следовало обуздать жадность! И я до поздней ночи просидел над блокнотом, пытаясь сократить маршрут до разумных пределов.

О том, что было задолго до пирамид, когда нынешние пустыни еще радовали пышной зеленью трав, воздух не был так сух и горяч, как в наши дни, и в заболоченной нильской долине, в лесах тамариска, акаций, финиковых пальм бродили слоны, жирафы, антилопы, рассказывали музейные витрины с обломками орудий из кремня. Там же были экспонаты «веков полированного камня», когда стали иссыхать степи, а наступление пустынь заставило человека около десяти тысяч лет назад перебраться в долину Нила и поразмыслить о пользе орошения.

Но не мне, дилетанту, путешествовать по местам, где археологи ищут и находят памятники додинастического периода, в конце которого страна делилась на Верхний Египет и Нижний Египет, а те, в свою очередь, на небольшие княжества — номы.

Да, начать придется, должно быть, с тех мест, которые связаны с Ранним царством, когда из дали времен смутно вырисовываются фигуры царей первых двух династий. Третья династия открыла уже эпоху Древнего царства, эпоху пирамид Саккары и Гизы, а уже давно известно, что каждый гость Египта либо сначала идет в музей, а потом отправляется к пирамидам, либо, прокалившись у пирамид, спешит в прохладные музейные залы.

Так было и со мной.

На второй или третий день моей каирской жизни Петр Иванович Егоров, корреспондент ТАСС, повез меня по ночному городу.

Он сам сел за руль.

Водить машину в Каире может человек, обладающий железными нервами и быстрой реакцией. Он должен быть готовым ко всяким неожиданностям. Главное требование, которое предъявляет ему каирская улица, примерно таково: «Выбрось, парень, из головы всякие там правила движения, поскольку никто из пешеходов, никто из водителей встречных, обгоняющих или пересекающих улицу машин все равно их не соблюдает. Если ты, наивно полагая, что по правилам тебя могут обгонять только слева, потеряешь бдительность, то, возможно, аллаху будет угодно сделать тебя жертвой уличного происшествия. В общем, будь готов ко всему и почаще проверяй тормоза!»

Петр Иванович, впившись в руль, утратил на некоторое время дар речи. Малодушно боясь за жизнь, я не пытался отвлекать его расспросами о том, куда мы мчимся.

Машина перенеслась по мосту через Нил, выскочила на загородное шоссе, потом повернула влево и остановилась, как показалось, в открытом поле или пустыне. Петр Иванович с торжеством посмотрел на меня, и в его взгляде был вопрос: «Чего же вы молчите?» Я поспешил с комплиментами по поводу его действительно мастерской езды.

— Да нет, при чем здесь это? — удивился Петр Иванович. — Вы что, ничего не видите?

Я высунулся из машины. В бархатной темноте, закрыв часть усыпанного яркими, незнакомыми звездами неба, высилось нечто таинственное и непостижимо огромное.

То была пирамида Хеопса, главная из трех великих пирамид Гизы.

Она уходила вершиной в самую середину неба. Фары машин освещали на мгновение ее выщербленную грань и громадные прямоугольные глыбы. У подножия сидели, скрестив ноги, трое в белом и тихо разговаривали. В одном из углублений склона, там, где недоставало глыбы, горел невидимый костер, и его отсветы блуждали по шероховатой поверхности камня.

Пирамида уходила в бездонье черной ночи. Широчайшая в начале, эта темная дорога становилась чем дальше, тем уже и кончалась у неведомой звезды. Было в пирамиде нечто нечеловеческое. Ночью она не походила ни на что другое, знакомое, ее не с чем было сравнить. Тьма и звезды умножали ее величие.

Много раз я бывал потом возле пирамид, но уже никогда более не повторились ощущения первой ночной встречи.

Три великие пирамиды в Гизе, под Каиром, считались первыми из «семи чудес света» древнего мира. Напомнить об остальных? Кроме египетских пирамид и висячих садов Вавилона, это храм Артемиды в древнегреческом городе Эфесе, статуя Зевса в Олимпии, царский мавзолей в городе Галикарнасе, колосс Родосский — статуя бога Гелиоса на острове Родос и, наконец, гигантский маяк в Александрии.

Века сохранили нам не столько сами чудеса, сколько легенды и предания об их великолепии. Статуя Зевса погибла в V веке нашей эры, храм Артемиды уничтожили готы, а галикарнасский мавзолей — крестоносцы, колосс Родосский рухнул при землетрясении… В Александрии мы побываем, а пока — о пирамидах.

В Египте около восьмидесяти пирамид. Почему «около»? Хотя это и покажется странным, но вполне возможно, что даже и сегодня открыты еще не все пирамиды. Перед поездкой в Африку я выписал из журнала «Вокруг света»:

«На юге Египта найдена новая пирамида. Она разрушена временем и занесена песком. Археологи считают, что пирамида построена около 1700 года до нашей эры. Раскопки продолжаются».

В 1954 году египетский археолог Мухаммед Гонейм открыл пирамиду неизвестного до той поры царя Сехемхета. В ней был саркофаг, а также множество предметов, пролежавших под землей почти пять тысяч лет.

Но как случилось, что пирамиду не замечали до той поры? Ведь, скажем, пирамида Хеопса видна за десятки километров!

Сехемхет не успел достроить пирамиду, вот в чем дело. Было готово лишь огромное основание, позднее засыпанное песками пустыни. Тысячи людей, среди которых были и археологи, не обращали внимания на странное каменистое плато.

Открытая Гонеймом пирамида находится не в Гизе, а в Саккаре. Это тоже неподалеку от Каира. Саккара была кладбищем города Мемфиса, древнейшей столицы Египта.

Главная из саккарских пирамид не похожа на те, какие мы привыкли видеть на снимках и рисунках. Она подымается ввысь несколькими уступами или ступенями. Ее построил для Джосера, первого фараона Древнего царства, зодчий Имхотеп. Это не только старейшина среди пирамид, но, вероятно, и первое в мире крупное каменное сооружение.

Мухаммед Гонейм считал Саккару самым интересным местом в Египте для всякого, кто увлекается далеким прошлым. Он упрекал туристов, которые, побывав у великих пирамид в Гизе, возвращаются в Каир, вместо того чтобы проехать еще несколько километров и осмотреть величайший некрополь мемфисских фараонов.

Разве гробницы царей первой династии, живших до Хеопса, не достойны внимания? А более поздние мастабы — усыпальницы, сложенные из кирпича-сырца? Как много могут они рассказать внимательному исследователю! Уже тогда египтяне очень заботились о благополучии мертвецов на том свете и окружали гробницы подземными камерами, где хранилась пища для покойника. А скелеты в скромных погребениях вблизи усыпальницы царицы? Не слуги ли это, убитые для того, чтобы они и в загробной жизни могли работать на свою повелительницу?

Я знал, что Мухаммед Гонейм уже давно переселился в Саккару и живет в доме неподалеку от «своей» пирамиды. Мне почему-то казалось, что он находится на раскопках безотлучно, и я был разочарован, услышав:

— Доктор Гонейм уехал по делам. Вы можете оставить ему письмо или визитные карточки.

Осматривать Саккару, не познакомившись с талантливым египетским ученым? У меня ведь теплилась надежда, что, может быть, он захочет рассказать приезжему «руси» о своих последних находках…

В конце концов, решил я, Саккара ближе от моей гостиницы, чем Архангельское от Москвы; приедем в другой раз, предварительно условившись о встрече с первооткрывателем пирамиды Сехемхета.

Но я так и не познакомился с молодым ученым: вскоре он стал жертвой несчастного случая. Мухаммеду Гонейму не удалось довести до конца дело своей жизни. Его книга «Потерянная пирамида» обрывается на словах:

«Сейчас ясно одно: мы только приступили к работе. Мы едва начали «царапать» поверхность… Понадобится по крайней мере еще лет двадцать, чтобы исследовать весь этот комплекс, созданный почти пятьдесят веков назад, в те времена, о которых история хранит молчание».

Пирамида Хеопса до середины прошлого столетия была самым высоким сооружением на земле. Свыше сорока шести веков она удерживала этот рекорд.

И, наверное, на вечные времена останется за величайшей из пирамид другой рекорд — рекорд бессмысленной, расточительной растраты человеческого труда.

В самом деле, для чего, спрашивается, были изготовлены два миллиона триста тысяч огромных известняковых глыб, так тщательно отшлифованных, что при кладке между ними нельзя было всунуть даже лезвие ножа? Зачем понадобилось взгромоздить странным сооружением почти в сто сорок семь метров высотой эти глыбы, которыми можно загрузить шестьсот тысяч железнодорожных платформ и которых хватило бы для постройки целого города? Во имя чего по три месяца в году сто тысяч человек на протяжении трех десятилетий, как свидетельствовал Геродот, трудились в пустыне?

Многим хотелось верить, что в сооружении пирамид был какой-то глубокий смысл, неизвестный нам. Английский астроном Смис в прошлом веке два года прожил возле пирамиды Хеопса, занимаясь измерениями и тщетно стараясь доказать, что в размерах и расположении пирамид увековечены для потомства обширнейшие астрономические познания древних египтян. Другие исследователи выдвигали свои предположения, иногда совершенно фантастические. Однако большинство думает, что пирамиды — это гробницы древнеегипетских фараонов, и ничего более.

Египтяне верили в продолжение жизни на том свете. Но, по их представлению, загробная жизнь продолжалась лишь в том случае, если сохранялось тело умершего. Потому-то его и превращали в мумию, почти недоступную тлению. Мало того: требовалось укрыть мумию в таком месте, куда не могли бы добраться враги или грабители, привлеченные сокровищами, которые фараоны «брали с собой». Лишь душа «Ба», лишь «Ка» — незримый двойник, заступник и покровитель покойного в загробном мире — могли иметь доступ внутрь «дома вечности». И горе, если этот дом будет осквернен, если руки святотатцев коснутся приготовленного к вечной жизни тела!

Так родились пирамиды — грандиозные, прочнейшие сооружения, казалось надежно защищавшие прах «бессмертных».

Но три пирамиды в Гизе — Хеопса (или Хуфу), его сына Хефрена (или Хафры) и фараона Микерина (Менкаура) — не хранят ни мумий, ни драгоценностей. Давно ли их опустошили? По-видимому, очень давно.

В IX веке покой фараона Хеопса нарушил багдадский халиф аль-Мамун, сын Харуна ар-Рашида.

Арабские предания утверждают, что люди аль-Мамуна, надеясь на богатейшую добычу, долго искали следы замурованного входа внутрь великой пирамиды. Не найдя его, начали наугад пробивать штольню железными ломами, растворяя неподатливый известняк уксусом. Когда штольня уже далеко углубилась в каменную толщу, любители наживы случайно наткнулись на один из тайных переходов внутри пирамиды. Потом был обнаружен второй переход, третий. По нему они проникли в погребальную камеру.

Не существует достоверного описания их находок. Упоминается статуя, похожая на человека, золотой нагрудник, драгоценный камень величиной с яйцо, горшок с изумрудами… Но некоторые историки думают, что халиф тайком сам подложил все это, чтобы хоть как-то вознаградить людей за долгий, изнурительный труд внутри пирамиды. Ясно одно: аль-Мамун не нашел сказочных несметных сокровищ фараона, на которые рассчитывал. Те, кто позднее шел по следам людей халифа, видели лишь пустой саркофаг без крышки.

Значит, до арабов в пирамиде побывали удачливые грабители? Но современных египтологов не удовлетворяет это простое и правдоподобное объяснение.

Хорошо, допустим, неведомые грабители унесли сокровища Хеопса. Но зачем понадобилось похищать и тащить по узким галереям внутри пирамиды тяжелую гранитную крышку саркофага, следов которой так и не удалось найти? Почему строители в свое время не опустили громадные каменные заслонки, которые надежно закрыли бы вход в зал погребальной камеры? Каково назначение второй камеры внутри пирамиды, условно называемой «комнатой царицы»?

Не так давно выяснено, что некоторые египетские фараоны строили два и даже три «дома вечности». Похоже, что, помимо настоящих, сооружались еще и кенотафы, или ложные гробницы. Почему? Для чего?

Вот точка зрения ряда египтологов. В древнем, дофараоновом Египте существовал обычай умерщвления одряхлевших вождей. Этот обычай во времена фараонов превратился в обряд «хеб-сед», когда «убивалась» статуя фараона, а сам он считался как бы вновь рожденным и полным сил. «Хеб-сед» впервые справлялся после того, как фараон просидел на троне тридцать лет. Так, может быть, кенотаф, ложная гробница, как раз и была нужна для ложных мумий лжеубитых фараонов?

«Если верить Геродоту, то Хеопс строил пирамиду 30 лет, значит, он должен был дожить до «хеб-седа», а может быть, и праздновать его дважды. Стало быть, у него могло быть два кенотафа, то есть один — «комната царицы», а второй — большая верхняя камера. В кенотаф никаких сокровищ не помещали. И тогда становится объяснимым, почему здесь нет следов ограблений и почему не опущены каменные заслонки.

Если это так, то был ли вообще кто-либо похоронен в самой грандиозной из египетских пирамид?

А может быть, когда-нибудь найдут другую гробницу Хеопса. Будущие раскопки, возможно, дадут ответ на этот вопрос».

Это выписано из работы египтолога Р. И. Рубинштейн «Загадки пирамид». Предположение, что великая пирамида, сооружением которой Хеопс основательно истощал силы целой страны, не стала даже местом укрытия его праха, потрясает, кажется невероятным, и не все согласны с ним. Но, как мне представляется, в его пользу говорит и упоминание в арабских преданиях о находке людьми аль-Мамуна статуи, похожей на человека: не была ли она лжемумией Хеопса?

Мысль ученых не стоит на месте, и, видимо, еще преждевременно говорить о разгадке всех тайн величайших из пирамид!

В новейших исследованиях работа «муравьев» аль-Мамуна, долгие месяцы долбивших камень, поручена элементарным частицам, мю-мезонам. Известно свойство этих частиц — терять часть энергии при прохождении через различные вещества. Если в толще пирамид окажутся до той поры не известные пустоты погребальных камер, чувствительные приборы, возможно, обнаружат их.

Когда я впервые был у пирамид, их сосед, сфинкс, хранил молчание. Его обезображенное лицо оставалось загадочным и непроницаемым.

Потом сфинкс заговорил, да еще как! Он выбрал для разговоров начало ночи, когда тьма окутывает пустыню. Громоподобным голосом, который слушают тысячи туристов, сфинкс повествует о тысячелетиях, прошедших перед его глазами. Он говорит о Геродоте, впервые назвавшем его сфинксом, о строителях пирамид, о мире, который боится времени, и о времени, которое боится пирамид.

«В сущности, я не имею ничего общего со странным мифологическим существом, — откровенничает сфинкс. — Я человек. Правда, этому трудно поверить при первом взгляде на мое обезображенное лицо. Но ведь было время, когда люди превратили меня в мишень для пушек. А эти отвратительные ветры пустыни! Они всегда причиняли мне беспокойство и даже заносили меня песком до самой головы. Лишь несколько десятилетий назад меня откопали полностью и, я надеюсь, навсегда. Теперь вы можете видеть мое львиное туловище с гигантскими лапами».

В эти минуты лучи прожекторов, которые освещали голову сфинкса, выхватывают из тьмы всю его фигуру.

«В Древнем Египте лев был символом силы, и потому фараоны любили изображать себя вот в таком виде, — продолжает сфинкс. — Моя голова, служившая загадкой для многих поколений, — это всего лишь изображение головы фараона Хефрена. Он велел вырубить меня из целой скалы диорита. Долгие тысячелетия маленькие фигурки людей, толпясь у моих ног, смотрели на меня, как на стража пирамид. Древние египтяне почитали во мне бога Солнца и потому называли меня Гармахис. Позднее арабы совершенно несправедливо назвали меня Абу эль-Холь — отцом страха.

Я не мог защититься от всяческой таинственной мистики, которой наделили меня люди в фильмах и романах. Поэтому я особенно рад, что теперь в моем распоряжении новейшее радиооборудование и в звукосветовом представлении, которое вы видите теперь, я могу на разных языках поведать, что было со мной и с моим «городом мертвых» за четыре с половиной тысячи лет».

Сфинкс говорит затем о пирамидах и фараонах, показывая недурную осведомленность в исторических событиях. Я не поручусь, что история страны освещается им с последовательно материалистических позиций, но, право же, странно было бы ждать этого от столь древнего существа, да еще разверзшего каменные уста при дружеской поддержке всемирно известного голландского радиоконцерна «Филлипс»…

Искусная игра света и цвета, стереофоническая звукозапись, передающая то грохот боя у подножия пирамид, когда отчаянное ржание коней, запряженных в боевые колесницы, заглушается звоном мечей, то стоны рабов и свист бичей надсмотрщиков, то нежные мелодии танцев, переносят нас во времена фараонов. А сфинкс продолжает повествование. Он говорит о том, что уже тысячелетия первый луч солнца, встающий за Нилом, прежде всего касается его лица. Говорит сфинкс о древних иероглифах, слагавших песни любви, говорит о прекрасной Нефертити и о многом, многом другом.

Но стоп, стоп!

Уже давно известно, что тот, кто пишет о Египте, рискует заблудиться в веках или завязнуть в египтологии. Поэтому ему время от времени следует выбираться из гробниц фараонов, чтобы взглянуть на витрину шляпного магазина, афишу кинотеатра или на регулировщика.

Это хороший совет. Пока что из гробниц фараонов и от сфинкса я намерен вернуться в гостиничный номер, чтобы оттуда выбраться на каирскую улицу, а потом и в магазин…

Просыпаюсь на влажной от пота простыне. Номер у меня без искусственного охлаждения воздуха. Мне предстоит путешествовать по таким местам, где, возможно, вообще нет гостиниц; значит, надо заранее привыкнуть к дневному зною и ночной удушающей жаре.

Смотрю на часы и термометр. Четыре часа утра и 32 градуса жары. Эх, нырнуть бы сейчас в прохладную речную глубину!.. Или выскочить на балкон, а там чтобы снега невпроворот, хватай его пригоршнями, растирайся, чувствуя, как ледяная вода струйками бежит по телу.

Но на балконе та же духота. Нил рядом, однако от него не прохлада, а влажность, делающая жару еще нестерпимее.

Иногда меня будит призыв на молитву. Он несется со всех минаретов Каира задолго до восхода. Если призыв не помог, действует другой будильник — бубенцы. Лошадки и ослики тянут по набережной к базарам длинные телеги — платформы на колесах с резиновыми шинами. Цок-цок-цок, динь-динь-динь…

На телегах белые и черные пятна. Сидят густо, по пятнадцать, двадцать человек, да еще кладь. Между плетеными корзинами прикорнули детишки. Цок-цок-цок, динь-динь-динь…

Светает быстро, резко. Бледно-лимонное небо мутновато от легких облаков. Затем оно синеет, облака бесследно тают.

Белые крупные птицы парами, едва не касаясь друг друга крыльями, летят над самым Нилом к морю. Я тупо и сонно смотрю с балкона на коричневые нильские воды, густо насыщенные плодородным илом. В синеве над минаретами плавают коршуны.

Поднялось солнце, и каирская улица орет уже в полный голос, без всякого стеснения. Машины гудят непрерывно. Уличные продавцы выкрикивают название своего товара так, будто их бьют палками и они взывают о помощи. Велосипедисты звонят, гудят в рожки и, не доверяя технике, пронзительно свистят и кричат, пугая зазевавшихся прохожих.

Велосипед в Каире удивительно вынослив. На ином катят по трое здоровенных парней: один на седле, другой на раме, третий верхом на багажнике. Лихо мчится разносчик из пекарни. На голове у него огромная корзина с нанизанными на палочки свежими рогаликами. Одной рукой он поддерживает ее, другой вцепился в погнутый руль, вихляет, орет, а раздувающаяся галабея, того и гляди, зацепится за встречную повозку.

Арабу велосипед заменил лошадь. Он молодецки вскакивает в седло со щегольской бахромой. Серебряные стремена и чеканную уздечку на велосипед не наденешь, зато его можно украсить двумя зеркалами, поставить три звонка разной громкости, укрепить над рулем флажок или портрет какой-либо популярной личности.

С треском катит мотоцикл. Его коляска самодельно расширена и удлинена по потребностям разросшегося семейства: в ней сидят четверо. Бесшумно мчится огромная мощная машина, последняя американская модель, и сухонький старичок в феске затерялся на огромном кожаном сиденье. Пестр Каир!

Пью чай на балконе. Пока еще не так жарко, женщины высыпали на плоские крыши богатых домов, где натянуты тенты и даже посажены деревья.

Крыша в Каире ночью — спальня; ранним утром и вечером — место отдыха. Там же склад всяческого добра, вроде обезноженных стульев, отслуживших свой век кривобоких кроватей и просто кусков дерева, которые никогда не валяются на улице в этой безлесной стране. Здесь же ночуют велосипеды. В домах победнее по крышам разгуливают куры.

Ближе к полудню солнце поджаривает Каир на адской сковородке. Кажется, если постоишь минут двадцать под его прямыми лучами, то начнет тлеть рубашка.

По-моему, после часу дня в Каире может сносно чувствовать себя только саламандра. Улицы совершенно пусты, магазины закрыты. Деловой день делится надвое перерывом на жару. Люди спасаются в тени, которая в эту пору совсем коротка.

Но вот солнце медленно спускается к горизонту. Открываются двери лавок, постепенно густеет толпа. Каир выходит на улицу.

В любви к уличной жизни каирец превосходит парижанина. Кажется, он покидает улицу только для сна, да и то неохотно. А многие и спят на улицах.

В Париже кафе занимают часть улицы. В Каире улица вторгается в кофейни, но у владельцев и посетителей нет ни малейшего желания отделиться от уличной сутолоки. Ни дверей, ни барьеров. Столики выставлены прямо на тротуар, Посетители — одни мужчины, только мужчины — сидят лицом к улице. Некоторые выдвинули стулья совсем к проезжей части, так, что пешеходы остаются у них за спиной, а под носом скрежещут тормозами такси. Кое-где стулья поставлены рядами, как в кино. Экран — сама улица с ее жизнью, всегда интересной старожилу.

В кофейнях почти никто не ест. Пьют холодную воду, кофе, чай. Пьют не спеша. За стаканом воды можно просидеть и час и два, разглядывая толпу или поджидая знакомого.

Во всех каирских кофейнях вместо еды и питья можно заказать только трубку. Мальчик тотчас притащит довольно сложное сооружение, имеющее мало общего с теми безделушками, которые чудаки европейцы по недоразумению называют трубками. Каирская трубка стоит на полу. В руках у курильщика ее гибкая часть с мундштуком. Мундштук делается из янтаря, чубук украшен арабесками. Дым проходит через сосуд с водой. Курят медленно, развалившись на диване или откинувшись на стуле. Иногда двое-трое, сидя вокруг столика, по очереди сосут одну трубку.

А это что за странные звуки? Неужели шарманка? Она! Я видел такие только на рисунках и в фильмах о Петербурге прошлого столетия. Шарманка оклеена картинками несколько вольного содержания. Одноглазый старик крутит ручку, гибкий подросток-акробат кувыркается на мостовой.

Парень несет за плечами огромную бутыль, примерно такую, в каких у нас перевозят серную кислоту. Только эта бутыль покрыта узорами, вокруг горлышка бахрома, внутри плещется прохладительный напиток со льдом.

А рядом ресторан на двухколесной тележке. Кушанья разложены под куполом из цветных, ярко раскрашенных стекол. Тележка дымит трубой, кушанья с пылу, с жару.

Но вот солнце садится в гущу домов и минаретов. Почти тотчас зажигаются вечерние огни: сумерки короче воробьиного носа.

Шумит, бурлит вечерний Каир. Работают все учреждения, конторы, банки, магазины.

Десять часов вечера, а в узких улочках и переулках старых арабских кварталов еще самый разгар торговли, игр, гуляний. Прямо на улице — вешалки продавцов старья. Они предпочитают полутьму, чтобы покупатель не разглядел заплатку на выцветшей рубахе. Некоторые лавки устроены просто в нишах, нет у них ни дверей, ни замков.

И что за смесь запахов! Подгоревшее масло, нежный аромат плодов манго, керосиновая гарь примусов, дым дешевых сигарет, нагретый асфальт, чеснок, напоминающее ладан неведомое благовоние…

При тусклом свете лампочки над входом в дом босоногая ребятня гоняет по переулку тряпичный мяч. Мальчишки подоткнули полы галабей. Тени мечутся по стенам. На крылечке сидят трое: пожилой толстый мужчина в феске и двое парней в солдатских рубахах. Поодаль на корточках черная фигура женщины. Она прислушивается к разговору, однако не смеет вмешиваться в дела мужчин. Возможно, это жена толстяка.

Скоро полночь, но люди не спят. По-прежнему густа толпа в узких улочках. Полны кофейни, и ребятишки азартно играют в арабские пятнашки.

Гортанный голос, нараспев, с паузами произносящий незнакомые слова, плывет над ночным Каиром. Это муэдзин, служитель мечети, призывает правоверных совершить очередную молитву.

Пять раз в сутки раздаются голоса муэдзинов, повторяемые множеством громкоговорителей. Пятым, последним призывом и заканчивается каирский день.

Согласившись стать моим спутником, доктор Мавлют Ата Алла несколько дней заканчивал свои дела. Я не торопил его, памятуя рожденную еще в средневековье арабскую поговорку: «День ученого ценнее, чем вся жизнь невежды».

Наконец мы вместе отправились в департамент информации, ведающий поездками иностранцев по стране.

— Что хотел бы дорогой брат из великой России увидеть в моей стране? — обратился ко мне чиновник.

Доктор обстоятельно изложил программу, составленную двумя «дорогими братьями». Чиновник внимательно записал все, одобрительно кивая головой.

— Окончательный ответ по поводу этой поистине великолепной программы дорогому брату будет сообщен, как я думаю, в самое ближайшее время.

С этой беседы в департаменте информации для нас начались чрезвычайно пестрые дни и недели. Иногда мы спали четыре-пять часов в сутки, иногда вынужденно бездельничали добрых полдня. Мы уезжали из Каира и возвращались в Каир не меньше десяти раз. Дважды мы пересекали даже границу страны. У нас бывали разные спутники. С первым из них мы познакомились во время той же беседы в департаменте информации.

— Пока уточняется программа, — сказал чиновник, — вы могли бы совершить несколько коротких поездок по окрестностям Каира на нашей машине. Они, несомненно, доставят вам удовольствие. И если, конечно, вы не будете возражать, я хотел бы представить вам спутника в этих поездках.

В комнату вошел распаренный блондин. Его плечи оттягивали два фотоаппарата и кинокамера.

— Знакомьтесь, ваш коллега Том Аллен из Канады. — Чиновник перешел с арабского на английский. — Ваши русские коллеги, позвольте вам представить.

— О, иес, — неопределенно пробормотал канадец, протягивая руку. — О, иес!

Блондин со светлой кожей северянина имел неосторожность знакомиться с Каиром, почтительно сняв шляпу. Солнце наказало его за это. Теперь Том Аллен выглядел неопытным курортником: кожа клочьями слезала со лба и носа бедного канадца и он стеснялся своего нелепого вида.

Чиновник предложил развезти всех нас по гостиницам на машине департамента. Ему хотелось, чтобы мы быстрее нашли общий язык, необходимый для совместных поездок.

Том Аллен показался мне, в общем, славным малым, немножко увальнем. По дороге он рассказал, что в Африке впервые, что должен написать несколько очерков для своей газеты, что очень тяжело переносит жару и что ему хотелось бы побывать в Сибири, которая, говорят, напоминает Канаду.

Машина остановилась у подъезда гостиницы «Континенталь».

— Ахмед! — Чиновник выразительно показал шоферу на портфель канадца.

— Эй, раис! — тотчас высунулся из окна шофер.

Раис, старший слуга у подъезда, открыл дверцу машины, взглянул на портфель и обернулся назад:

— П-ст, п-ст!..

Выросший из-под земли мальчишка схватил портфель. Вся эта цепная реакция заняла несколько секунд.

Когда мы подъехали к отелю «Гезира-палас», где жил я, доктор тоже вышел из машины.

— Если вы собираетесь и дальше изучать жизнь Каира с балкона этой гостиницы, то я едва ли смогу быть вам полезным, — сказал он. — Нам надо переехать в недорогой пансионат и жить вместе.

— Согласен! Но где мы найдем такой пансионат?

— Уже, — сказал доктор. — Он уже найден. Собирайте вещи и прикажите принести счет.

Пансионат занимал второй этаж старого дома. Привратник в застиранной галабее держал в руке белую розу и смотрел на нее глазами поэта. Комната была огромной, окна выходили в тихий переулок.

В столовой подали рис с какими-то специями, зеленый едкий перец и пресные лепешки. Вокруг сидели арабы. Мы были единственными чужестранцами.

Этот пансионат надолго стал нашим домом, и мы с удовольствием возвращались сюда после поездок.

Возле Каира немало уголков, которые непременно показывают гостям. Один из них — сооружения у начала нильской Дельты. Дельта часто пишется с прописной, потому что это не только дельта реки, но и важнейший район страны, сильно отличающийся от остальных.

Среди роскошных садов, где пальмы и густо разросшиеся смоковницы перемежаются полянками с подстриженной на английский манер травой, поднимаются грозные башни, сторожевые и орудийные. Это не замок, не крепость, а плотина. Ее достраивали при правителе, который бредил пушками и укреплениями.

К гибриду плотины и крепости мы приехали впятером: доктор, Том Аллен, Абу Самра, Осман и я.

Мухаммед Абу Самра, чиновник департамента информации, должен сопровождать нас во всех поездках по стране. Ему 25 лет, у него ладная фигура спортсмена, густейшие черные волосы, маленькие усики и ослепительная улыбка. Он уже не первый раз ездит с иностранными журналистами и писателями.

Осман — наш водитель. Это само добродушие и спокойствие. Осман грузноват, нетороплив и, как видно, любит поесть: не выпуская руля, он то и дело достает что-то из кармана и украдкой отправляет в рот.

Мы сидели в тени смоковницы, когда худой, высохший человек в белой галабее и красной феске, со старой кожаной сумкой через плечо подошел к нам и сказал по-английски:

— Не окажут ли мне уважаемые господа честь? Несколько маленьких фокусов, только и всего.

С этими словами он расстелил на траве тряпочку и вынул из сумки три медные ступки. Вслед за тем появились три мячика. Фокусник предложил Тому положить мячики под ступки. Затем он поднял их одну за другой — и три цыпленка, выскочив из-под ступок, принялись деловито искать в траве букашек.

— Это просто, — неуверенно сказал я. — Об этом писал, кажется, в «Огоньке» какой-то наш иллюзионист.

Когда показывают фокус, мы почему-то прежде всего говорим себе и другим, что это очень просто, что мы даже знаем, как все делается, но, к сожалению, забыли кое-какие подробности. Знаем лишь, что все очень, очень просто.

Должно быть, это общая черта зрителей всех национальностей. Фокусник, который ни слова не знал по-русски, угадал смысл моей фразы и предложил мне самому вырастить цыплят под ступками.

Тем временем собрались еще зрители. Мальчишки глазели на чудеса, раскрыв рты. Фокусник попросил меня и канадца взяться за концы длинной палки. Доктор получил кольцо. Фокусник попросил его отойти в сторону и дунуть на кольцо. Доктор сделал это не без колебаний и с таким видом, будто хотел сказать: «Это не очень-то солидно для ученого, но чего не сделаешь, чтобы доставить удовольствие легкомысленным друзьям». Он нехотя дунул — и кольцо оказалось у нас на палке. Я смотрел на Тома. Том — на меня, доктор — на кольцо.

— Еще раз, — строго сказал доктор. — Я сам буду держать, а Том пусть дует!

— О, иес! — согласился Том.

Мы с доктором взялись за концы, Том подул — и кольцо снова зазвенело на палке.

— Гала-гала, фокус-покус!

Мы вознаградили фокусника. Он с достоинством поблагодарил и хотел уйти, когда доктор обратился к нему по-арабски. Я увидел на лице фокусника почти то же выражение, которое минуту назад было у нас с Томом.

— Вы знаете мой язык? Кто вы? Откуда?

Доктор сказал и стал в свою очередь расспрашивать фокусника. Рагиб Мухаммед Гинди с семи лет выступает перед публикой. Отец его был фокусником, дед — тоже, а возможно, и прадед. Два брата Рагиба — фокусники в Порт-Саиде и Александрии. Заработок? Когда нет туристов — почти ничего. Все зависит от их щедрости. Он приходит сюда каждый день из деревни, которая за мостом.

— Не могли бы мы навестить вас? — спросил доктор.

Тень испуга пробежала по лицу фокусника.

— Господин, мое жилище слишком скромно… Но если таково ваше желание…

Мы пробирались среди возвращающихся с базара женщин, несших пустые корзины на головах, среди погонщиков ослов и верблюдов, вышагивающих по мосту с кипами хлопка. Впереди фокусник, за ним двое русских, обвешанный кинокамерами и фотоаппаратами «инглиз» (так египтяне называют англичан), затем ватага босоногих мальчишек и, наконец, с тихим урчанием ползущая роскошная американская машина департамента информации.

В узких деревенских улицах машина отстала. Худые собаки нюхали воздух, не решаясь лаять. Куры блаженствовали в пыли. Женщина поклонилась фокуснику и сказала что-то.

— «Я рада приветствовать тебя, моя сладость, но куда ты ведешь эту свору?» — спросила она нашего друга, — посмеиваясь одними глазами, бесстрастно перевел доктор.

Мы втиснулись в какую-то щель и поднялись по земляным ступеням на второй этаж. Испуганно шарахнулся прочь теленок. Фокусник толкнул дверь. Это был скорее чулан с крохотным оконцем, чем комната. На нарах сидела женщина, устало и безразлично кивнувшая в ответ на наши приветствия. Двое ребятишек возились в соломе на полу. Третий, совсем крохотный мальчик, лежал на стареньком одеяльце в жаре, в духоте, и мухи роились над ним. Ему было семь дней от роду.

Я вспомнил рождение своего сына, белые халаты, стерильную чистоту родильного дома, смущенных и счастливых отцов с букетами осенних астр… И острая жалость полоснула сердце.

Пробормотав что-то о пыли, я попятился прочь из каморки. Заметил ли фокусник мое состояние? К счастью, кажется, нет. Он с любовью смотрел на крошку и шептал что-то нежное и трогательное…

В Каир мы возвращаемся другой дорогой.

Что за белые здания на берегу канала, по которому медленно тянутся барки?

— О, там школа! — оживляется Абу Самра. — Школа, где учат учителей!

Гостей не ждали. Нет ни директора, ни заместителя, и нас принимает Сеид Рабия, парень неполных девятнадцати лет. Год назад он окончил вот эту школу, которая выпускает учителей для деревни, и пока оставлен здесь, чтобы помогать преподавателям.

Школа совсем молода, прошлогодний выпуск был первым.

— Двадцать палаток — вот все, что было у нас, — рассказывает Сеид Рабия, и глаза его горят. — Приехал министр просвещения. Все мы сели на землю под знамя республики — все сто пятьдесят человек, которые решили стать учителями. «Чего вы хотите?» — спросил министр. «Воды и света», — сказали мы. «Куейс» («Хорошо»), — сказал министр. Нам провели свет и дали денег на водопровод. Все остальное сделали мы сами. Мы сами строили, мы сами обрабатывали землю.

Не только канцелярия, но и все коридоры, все закоулки школы увешаны картинами. Их рисовали студенты. Когда я смотрел на них, мне вспомнились первые наши послереволюционные годы. Я был тогда мальчишкой и частенько заглядывал в окна «Студии пролетарских художников», занявшей нижний этаж каменного дома красноярского купца Полякова. Художники не прятали свои творения, стен в студии не хватало, и некоторые картины в погожие дни вывешивались даже на заборе. На них изображались мускулистые рабочие, пожимавшие руки обутым в лапти крестьянам, атаки красной кавалерии, бронепоезда, из труб которых валил густой дым, а пушки грозно извергали пламя.

Художников учительской школы тоже влекла революционная романтика и героика. Кажется, охотнее всего они рисовали битву за Суэцкий канал.

Маленькую комнату занял музей кустарных изделий. Студенты, собравшиеся из разных провинций, делали на досуге то, чему учили их отцы и деды. Один вырезал из корня буйволицу, да как здорово!.. А это что? Откуда у них наш украинский кувшин?

— Абрик, — пояснили мне.

Я сказал, что на Украине делают такие же сосуды.

— О, мир между нами! — воскликнул наш провожатый.

В комнате были еще и предметы деревенского быта. Здоровенная ложка-поварешка: такой и убить можно. Деревянные ступки для перца. Висячая лампа из полосок жести. Стулья, плетенные из пальмовых дранок. Глиняные балласы — кувшины для ношения воды.

Нас повели в поле. Я попробовал стать за плуг. Тяжело! Да это и не плуг вовсе, а скорее соха: деревянный брус, к которому снизу прибита металлическая пластинка, с трудом разрывающая пересохшую землю. Том с удовольствием запечатлел мои неловкие движения.

— О, иес! — смеялся он. — Я не думаю, чтобы вы могли прокормить себя в этой стране трудом земледельца!

Он шутил, но наш провожатый счел нужным вступиться:

— Я уверен, что русский друг быстро научился бы. Я благодарен ему за то, что он не погнушался трудом феллаха. И мы просим вас всех приехать к нам завтра, мы устроили бы обед, и пусть каждый расскажет о своей стране!

— Едва ли это возможно, — быстро, но решительно возразил Абу Самра, — у наших гостей уже разработана программа.

— Инша алла, — развел руками провожатый, — мир всем вам. И мир между нами!

Лишь побывав в Национальном музее второй, третий, четвертый раз, понял я, как велики заслуги человека, памятник которому поставлен перед зданием.

Огюст Мариэтт приехал в Египет в середине прошлого столетия. Он собирался купить парижскому музею несколько папирусов и тотчас вернуться в Европу. Но он остался в Египте до конца своих дней, и прах его покоится в древнем саркофаге — честь, которой удостаиваются лишь очень немногие!

Мариэтт сделал ряд важных открытий. Но самое главное: создав музей в Каире, он добился принятия закона, положившего конец расхищению египетских древностей. До той поры их беспрепятственно вывозил кто хотел и куда хотел. При Мариэтте находки, сделанные в египетской земле, стали оставаться на этой земле. Уже не в музеи Лондона или Парижа приходили ящики с саркофагами и мумиями — нет, с тех пор их бережно распаковывали в залах Национального музея.

Обычно я ходил по этим залам без доктора. Но перед поездкой в Амарну — туда, где жила Нефертити, — мы пришли вместе. Мы надеялись также выхлопотать разрешение на вход в «зал мумий», который закрыт для обычных посетителей музея. В него допускались только ученые-египтологи. Но, может быть, для нас сделают исключение?

На этот раз хотели обойтись без гида. Не тут-то было! Появился рослый мужчина с царственной осанкой и хрипловатым голосом:

— A-а, господин доктор! Какое удовольствие для глаз снова видеть столь ученого человека в нашем музее! Это ваш друг? Тоже ученый? A-а, катиб!

Катиб — это писатель. Доктор и гид переходят на арабский, обсуждая какие-то важные новости.

Когда несколько раз смотришь одни и те же музейные коллекции, начинаешь относиться по-своему и по-разному к каждой вещице. Одна заставляет возвращаться к ней снова и снова, другая оставляет равнодушным, третья становится любимой.

…Вельможа Рахотеп и его жена Нофрет сидят рядышком, в одинаковых позах. По-видимому, у нее на голове парик, губы неярко накрашены. Глаза из голубого камня со вставным хрусталиком кажутся подведенными. На шее ожерелье из нескольких рядов разноцветных пластинок. У мужа коротко подстриженные усы. Мода третьего тысячелетия до нашей эры не так уж устарела. Право, на улицах Каира можно увидеть сколько угодно рахотепов в галабеях и пиджаках…

Писец Ка-Иру-Хуфу поджал ноги и расстелил на коленях лист папируса. Какая-то важная персона будет ему сейчас диктовать, и в нее, невидимую, впился подобострастным взором полуобнаженный египтянин из подкрашенного известняка.

Иду к «деревенскому старосте».

Здравствуй, человече! С тобой заочно знакомы десятки, а может, и сотни миллионов людей. Твое изображение есть, наверное, в доброй половине книг о Египте, в трех четвертях книг о египетском искусстве да и во многих учебниках. Я представлял тебя в обычный человеческий рост, а ты мне всего по пояс. Но какой же ты важный, надменный, как твердо держишь посох!

Гид видит, что я остановился у фигурки «старосты».

— Обратите внимание, скульптура, включая согнутую левую руку, сделана из целого куска сикомора.

Хрипловатым голосом он рассказывает давно знакомую историю о том, как феллахи деревни Саккара, случайно откопав фигурку толстяка, собрались вокруг нее с криками: «Шейх эль-балад! Деревенский староста! Наш деревенский староста!»

Что за глаза у этой покрытой трещинами, коричнево-серой деревянной фигурки! Такой сквозь землю видит, от такого ничего не скроешь!

Он не холост, деревянный человечек: в соседнем зале есть подходящая фигурка, прозванная «женой старосты». Но брак этот исторически незаконен: фигурки сработаны в разное время, найдены в разных местах и поэтому разлучены безжалостными археологами.

А в действительности «деревенский староста» вовсе и не староста. Поднимай выше: толстяк, послуживший моделью для неизвестного скульптора, был вельможей Каапером, смотрителем великой пирамиды.

Толстяк Каапер жил во времена одной из первых династий, имена фараонов которой назовет не каждый. Для человека, далекого от египтологии, это как бы фараоны-середнячки, не то что Хеопс.

О жизни людей при их царствовании рассказывают нам изображения на стенах гробниц. Особенно известна гробница вельможи Ти, рабовладельца и крупного землевладельца. Она была открыта Мариэттом в Саккаре.

Рельефы, мастерски, четко сделанные на стенах залов и коридоров гробницы, как бы обращаются к грядущим поколениям из глубины веков: смотрите, четыре с половиной тысячелетия назад ваши далекие предки уже умели ткать, строить корабли, плавить золото, дубить кожи, изготовлять папирусы. Они были гончарами и охотниками, садоводами и пахарями. Но многие из них были рабами, и важный вельможа Ти недаром всюду изображен великаном, подавляющим их, возвышающимся над ними.

Многое узнаём мы о земной жизни вельможи Ти. Его развлекали танцовщицы — вон они, мы даже угадываем по рельефу, что каждый поворот танцующих сопровождался хлопком в ладоши. На суд к нему тащат по земле провинившихся. Он принимает дары. Он охотится на гиппопотамов, которыми так и кишат заросли. И крокодилов в его времена в Ниле водилось множество — видите, выползают из воды, — не то что теперь, когда настоящего нильского крокодила в Египте увидишь только в зоопарке.

Один из рельефов гробницы рассказывает небольшую историйку. Несколько пахарей пашут. В упряжках у них пестрые и белые коровы. Пахари размахивают палками, подгоняя животных. Но один из пахарей схитрил. Он выпряг корову из плуга, а мальчик проворно доит ее. Должно быть, пахарям не разрешалось этого делать. Иероглифы объясняют, почему нервничает пахарь, спеша развязать веревку, которой корове на время дойки опутали задние ноги: «Торопись, пока не вернулся пастух».

Но пастух задержался где-то по своим делам четыре с половиной тысячи лет назад и не возвращается до сих пор…

Иду из зала в зал, вглядываюсь в скульптурные изображения фараонов, собранные музеем. Величественный, хмурый Джосер, строитель ступенчатой пирамиды. Сидящий на троне властный Хефрен, Микерин с женой. Усеркаф в виде сфинкса.

Слово «фараон» кажется одним из древнейших, родившихся в долине Нила. Но ученые разъяснят вам, что оно чуть не на два тысячелетия моложе пирамид, в которых погребены фараоны. Хеопс даже не подозревал, что он — фараон. Египтяне в древности называли своих владык просто царями, а египетское слово «пер-о-о», перешедшее в древнееврейский язык как «фарао» и превращенное затем греками в «фараон», означало первоначально не персону властелина, а его дворец.

Пройдя по музейным залам сквозь пять веков, попадаю в Среднее царство, когда после междоусобиц Египет почти вернул прежнее величие. В эти времена изображения людей сошли со стен и превратились в глиняные фигурки, заполняющие теперь витрины. Это очень деятельный народ! Фигурки плотничают, ткут, прядут, поют, рыбачат, воюют, варят пиво.

Но почему именно пиво? Может, они варили что-либо другое? Где доказательства?

Есть доказательства! На стенках глиняных сосудов, найденных в одной из пирамид, оказался осадок. Его исследовали: пиво! И специалисты сумели даже определить рецепт древнеегипетских пивоваров, а потом, воспользовавшись им, сварить напиток. Знатоки, впрочем, нашли, что современное пиво куда вкуснее. Однако древнее было все же достаточно крепким, иначе зачем понадобилось бы высекать иероглифами поучение, которое пригодится и нам, далеким потомкам: «Никогда не пей слишком много пива, ты падаешь и ломаешь себе кости, и никто не протягивает тебе руки, твои же друзья продолжают пить и говорят: «Вышвырните вон этого пьяницу!»

Во времена Среднего царства те, кто трудился, не всегда покорно сгибали спины перед властелинами. В 1750 году до нашей эры произошло народное восстание — возможно, первое в истории человечества. Но папирусов, рассказывающих о нем, в Национальном музее нет. Они находятся в других крупнейших коллекциях мира.

Больше всего места в музее отведено не великим фараонам, прославлявшим самих себя и прославленных другими, а правителю, о делах которого почти ничего не известно.

Я говорю о коллекциях из гробницы Тутанхамона — из первой не разграбленной царской гробницы. Ее известность поистине всемирна.

Здесь драгоценнейший гроб из чистого золота — и зерно, пролежавшее в земле свыше трех тысячелетий. Здесь роскошный трон фараона — и складное походное ложе, древнеегипетская «раскладушка». Здесь все знаки грозной царской власти — и скромные венки из васильков, которые цветут в Египте весной и по которым установили, что фараон погребен между серединой марта и концом апреля.

Здесь не только фантастическая масса золота, но и множество вещиц, вплоть до игральных досок, набора железных инструментов, рассказывающих о том, что именно окружало фараона при жизни и, следовательно, должно было служить ему в потустороннем мире.

«У Тутанхамона» можно провести не один день. Каждый раз делаешь для себя маленькие открытия.

…Но вот возвращаются из канцелярии музея доктор и гид: разрешение на осмотр «зала мумий» получено, мы можем пойти туда в любой день.

Усталые, мы шли из музея по еще дышащим зноем улицам.

— Хорошо бы сейчас пива… — заискивающе начал я. — Можно и обыкновенного, не обязательно по рецепту фараона.

Доктор сделал вид, что целиком погружен в размышления.

— Да, — вздохнул он после паузы, — все у них было, уж если так-то говорить.

Доктор часто употреблял это странное выражение «уж если так-то говорить».

— У кого все было? — спросил я.

— У древних. Вас почему-то, как я понимаю, взволновало только пиво. Гм!.. Каждому свое, конечно. Кстати, о мумиях. Известно ли вам, что у одной мумии обнаружили протез вместо руки?.. Краски древних египтян не выцвели за четыре тысячи лет, а вот я купил у их потомков рубашку, и она начала выцветать на третий день. Все было у древних, даже, к сожалению, полиомиелит, детский паралич. Да-да, нашли же рисунок. Такой, знаете, реалистический рисунок юноши с сухой ногой, по которому любой врач районной поликлиники может поставить диагноз: последствия полиомиелита, перенесенного в детском возрасте, инвалидность второй группы…

— Но тайна болезни тех, кто побывал в гробнице Тутанхамона… — перебил я.

— Это особый разговор, — сказал доктор. — Тут вопрос спорный. Но зато бесспорно то, что когда вы будете писать о гробнице, то обязательно накрутите вокруг этой тайны несколько страничек.

Я сердито взглянул на доктора, но побоялся твердо сказать «нет»…

Весь вечер я читал о Нефертити и утром проснулся с мыслью: сегодня едем туда, где она жила.

Наверное, она не такая, какую мы, не египтологи, ее напридумывали. В фараонах есть что-то нечеловеческое — и в облике, и в поступках. Они — над своими современниками, они — как боги на земле. А в Эхнатоне, фараоне-еретике, проглядывал человек. Посмотрите хотя бы изображения: фараон всюду вдвоем с Нефертити. И дети не где-то у ног, как, скажем, на статуях храма Рамзеса в Абу-Симбеле, а на руках у отца и матери, у Эхнатона и у Нефертити. Это любовь, это семья…

Нефертити стала символом женственности и красоты, хотя она, может быть, и не очень красива. Она обаятельна.

Едва ли мы когда-либо узнаем подробности ее жизни. Нам далеко не все известно и о ее царственном супруге. Открытия последних лет позволяют предполагать, что у Нефертити в конце царствования Эхнатона была удачливая соперница, некая Кийа… Но тут еще много неясного.

Вот короткая историческая справка о царствовании фараона-еретика, сухая, как пергамент.

В период расцвета Египта во времена Нового царства в стране обожествлялись животные, стихии, небесные светила. Были божественные быки и крокодилы, был бог умирающей и возрождающейся природы Осирис, были боги Солнца и Луны, был бог Нила Хапи, был бог царской власти Хор и многие другие боги. То один, то другой бог становился главным; впрочем, в разных частях страны были свои главные боги, которым воздвигались великолепные храмы.

Когда на египетском троне воцарился фараон Аменхотеп Четвертый, главным богом считался Амон-Ра. Жрецы, служившие этому богу в Фивах, столице Египта, были грозной силой, с которой должен был считаться двор фараона.

И вот Аменхотеп Четвертый решился на шаг смелый и необычный. Он отменил поклонение всем старым богам во главе с Амон-Ра и единственным богом провозгласил Атона, которого изображали солнечным диском с лучами, похожими на длинные руки, простертые к земле.

Себя фараон объявил сыном нового божества и сменил имя на Эхнатон (Угодный Атону). В 1350 году до нашей эры он покинул Фивы, закрыв там храмы, и велел построить новую столицу Ахетатон (Горизонт Атона) примерно в трехстах километрах севернее прежней. Жрецы Амон-Ра утратили прежнюю силу и влияние; они люто возненавидели фараона, считая его еретиком, богоотступником.

В недолгое семнадцатилетнее царствование Эхнатона необычайно расцвело искусство, причем искусство правдивое и живое. Художники и скульпторы по-новому увидели человека, по-новому стали изображать его.

Судьба города фараона-еретика драматична. После смерти Эхнатона притихшие и лишенные было привычной власти жрецы тотчас объявили своего врага «преступником из Ахетатона». Они мстительно уничтожали его изображения, разрушали построенные при нем храмы, чтобы полностью возродить прежнюю славу Фив и свое былое могущество. Со временем было полузабыто даже место, где находился Горизонт Атона, и лишь в 1907 году возле деревушки бедуинского племени Тель эль-Амарна археологи произвели первые научные раскопки удивительного города Солнца…

Мы до рассвета выехали туда из Каира, мчались по берегу широкого канала и восход встретили в пути. Был базарный день. Крестьянки в черных платьях, поднимая пыль босыми ногами, тащили на рынок кур, кроликов, гусей.

Часам к одиннадцати мы были у поворота к району раскопок.

Когда Эхнатон строил свой город Солнца, канала не было. Но гиды, показывавшие его город, наверняка уже были. Я готов поклясться, что они вот так же облепляли колесницы путников, как облепили нашу машину их потомки. Наверное, они тыкали в нос папирусы, удостоверявшие, что именно они, только они одни — дипломированные, незаменимые люди, без которых вы ничего не увидите и ничего не узнаете в городе Солнца.

Обрастая толпой, катим мимо полей, где обмолачивают урожай. Дорога заканчивается у крутого обрыва. Внизу Нил. Заднеколесный старый пароход спускается вниз по реке. Две барки приткнулись к обрыву.

Так вот где жила Нефертити!

За рекой равнина, замкнутая и защищенная полукольцом гор. Выше по течению они светлым обрывом подходят к самому Нилу, потом отступают, освобождая место для человеческого поселения. Там и был город Солнца. Ниже горы снова выходят к реке.

Путеводители не рекомендуют туристам посещение этих мест: трудная, утомительная дорога, неудобная переправа.

Переправляемся на дрянной шаткой лодке. Похоже, что ее смастерили из обломков, оставшихся от кораблекрушения. Весла кривые, тяжелые, неудобные. Четыре человека с трудом выгребают против довольно сильного течения. Вместе с нами американец, преподаватель истории, и сопровождающие его двое студентов из Каира.

К противоположному берегу лодка не доходит: мелко. О ужас! Нас перетаскивают на плечах! Одного из каирцев, отнюдь не великана, роняют в воду.

— Инша алла! — разводят руками лодочники.

Ведь если бы аллах не пожелал, они донесли бы пассажира благополучно. Моя очередь. Я самый тяжелый, и вообще мне ужасно стыдно. Аллах пожелал, однако, чтобы меня доставили на берег сухим.

А на берегу уже гарцует ослиная кавалерия. От осла я отказываюсь. Лучше идти пешком. Меня отговаривают. Но классические путешественники преодолевали пустыню на верблюдах, не на ишаках! «Авось я пешой не отстану».

Но что это? Иду полным шагом, а кавалерия поспешает еще быстрее: песок становится глубже, и ноги вязнут. Погонщики вскочили на осликов по двое, в пешем строю остался я один. А на мне фотоаппарат, бинокль, сумка.

Ровно полдень. Палит нещадно. Сердце колотится, как после бега, пот заливает лицо. Еще раз меня соблазняют ишаком, но я и сам упрям как ишак…

Разрыв между мною и кавалерией все увеличивается. Погонщику в голубой галабее и босоногому мальчишке, очевидно, приказали покинуть сидячие места на ишаке, чтобы присоединиться ко мне. Моего знания языка достаточно для того, чтобы мы, помогая себе жестами, установили, что сегодня очень жарко, что наше путешествие до гор займет полтора или два часа, что туристов здесь бывает мало и что по дороге воды нигде нет.

Раскопки города Солнца мы будем смотреть на обратном пути, а пока шагаем к горам, где вырублены в скалах пещеры-гробницы придворных фараона.

Я давно уже убедился: многие арабы страдают от жары почти так же, как мы, северяне. Но вот в самом паршивом месте голой прокаленной пустыни — хижина, сложенная из земляных кирпичей. Если бы ее обитатели торговали водой или кока-колой… Нет, они просто живут в этом пекле. Может, последние поклонники бога Солнца?

Горы все ближе, ближе. Надо подниматься по крутой узкой тропе. Кавалеристы спешились, ослы останутся внизу. Мои спутники на негнущихся, затекших ногах сразу теряют преимущество. Я легко обгоняю их.

Тропинка кончается у пещеры, закрытой железными воротами. Они выкрашены под цвет гор. Наш главный проводник, вооруженный двустволкой (против львов, надо полагать), торжественно достает ключи.

Нет, в пещере отнюдь не прохладно. Горы, наверное, прогрелись до самой подошвы. В камне высечены три зальца, соединенные неширокими коридорами.

Многие из тех, для кого предназначались погребальные пещеры в скалах, пережили фараона. Бывшие царедворцы покинули опальную столицу. Гробницы не понадобились, но росписи на их стенах отражают многие события, происходившие в городе Солнца почти три с половиной тысячелетия назад.

В полутьме замечаю бегущих воинов. Они прикрылись щитами, копья наперевес. Они бегут по стенам, и это необычно и ново, потому что нигде и никогда раньше, до возникновения города Солнца, египетские художники не изображали бегущих людей.

Возле выхода из гробницы на стене остатки краски, передающей оттенок смуглого тела. Неясно обрисовываются две человеческие фигуры, изображенные в натуральную величину.

После полутьмы пещеры долина, лежащая внизу, ослепляет. Она мертва. Лишь кое-где угадываются следы забытых дорог или, быть может, каналов. Солнце палит нещадно. Кажется, сейчас начнет плавиться песок и зальет огнедышащей лавой далекую зеленую полоску пальм у нильского берега.

Тропинка ведет к погребальной пещере Мерира, высшего жреца Атона. На ее потолке остатки невыцветшей лазурной краски. Вот и картуш с изображением Атона. По стенам рассыпаны иероглифы, рисунки, узоры орнамента.

Наконец я вижу Нефертити. Очертания ее фигуры прорезаны на стене. В сравнении со знаменитыми, известными всему миру скульптурными портретами она здесь не так хороша и кажется непохожей. Но шея… Да, это ее тонкая шея и царственная головка. Руки согнуты в локтях, как бы для приветствия входящих. И на этих руках краска, передающая смуглость кожи.

А напротив Нефертити — Эхнатон. Так и хочется воскликнуть: «Боже, какая уродина!» Тоненькие ножки поддерживают чересчур широкие бедра и вздутый живот. А голова! Как бы приплюснутый с боков, сильно оттянутый назад череп, далеко выдающийся вперед подбородок! Любой из предшественников Эхнатона велел бы за такое надругательство над священной особой казнить художника.

Но многие историки убеждены, что Эхнатон как раз хотел, чтобы его изображали именно так, усиливая и преувеличивая недостатки, по-видимому, действительно болезненного и некрасивого фараона. Фараоны всегда изображались богоподобными. А ведь Эхнатон отверг прежних богов. Так мог ли он допустить, чтобы эти боги как бы возродились в его статуях, на его портретах?

В следующей пещере — Эхнатон на колеснице. Он во главе воинства маленьких фигурок. Изображение очень живое, полное движения. У лошадей, запряженных в колесницу фараона, сохранились голубые украшения гривы.

А изображение солнца над фараоном изуродовано: остались лучи, само же светило выщерблено с немалым усердием. Это, конечно, постарались жрецы Амон-Ра, уничтожавшие все следы культа Атона.

Еще пещера — и снова встреча с Нефертити. Она стоит за спиной Эхнатона, но фигура ее символически не уменьшена против фигуры фараона. Оба в лучах солнца. Оба обращены к Атону, изображение которого на этот раз уцелело.

За царственной четой склонились перед божественным светилом люди, много людей.

Мы переходим из пещеры в пещеру, звякают ключи. Глаза, привыкая к полутьме, различают картины празднеств и богослужений, дворцы и храмы, сцены из семейной жизни фараона и его приближенных.

Все устали, еле волочат ноги, а ведь пещер-гробниц свыше двух десятков. Проводники отказываются идти к последним, расположенным в стороне. Начинаем спуск. Желтые горы, желтые пески, ослики, понуро стоящие у подножия. А там, ближе к Нилу, был город Солнца.

По его границам фараон приказал выбить на стелах памятные надписи. Иероглифы рассказывали, что место для города выбрано фараоном по воле Атона, что в городе будет дворец Атона, что фараон хочет, чтобы его усыпальница была в горах над городом и чтобы там же было сотворено погребение «великой жены царя Нефертити».

Некоторые из этих памятных стел сохранились до наших дней.

Но сам город Солнца исчез. В начале прошлого столетия, говорят, путешественники могли по отдельным руинам различать его планировку, однако позднее жители окрестных селений растащили все, что казалось им пригодным для постройки хижин.

Город исчез с лица земли, но пришло время, когда археологи добрались до того, что оставалось скрытым под землей. Мы знаем теперь, где были главные дворцы и храмы. Они не поражали величиной и монументальностью — их строили слишком поспешно, большей частью из кирпича-сырца. Но зато сколько было в них прекрасных росписей, передающих дыхание и краски самой жизни!

Здесь же нашли поистине бесценный для науки клад: множество покрытых клинописью глиняных дощечек, оказавшихся дипломатическим архивом Эхнатона, который вел обширную переписку с ассирийскими, вавилонскими, хеттскими царями.

По раскаленной равнине мы возвращаемся туда, где был город. Бродим меж отрытых из-под слоя песка фундаментов. Они слежались, окаменели. Они ничего не говорят мне, я не понимаю их немой речи. Мои познания в археологии слишком ничтожны, чтобы воображение могло воздвигнуть на этих фундаментах стены домов и храмов.

Я хочу лишь знать, где нашли «ее».

— Вон там, где была мастерская скульпторов, — показывает проводник. — Нашли перед первой мировой войной и увезли в Германию.

«Ее» — это знаменитую скульптурную головку Нефертити. Немецкие археологи, нарушив закон, тайно вывезли находку за пределы страны. Говорят, скульптуру ловко скрыли под слоем гипса. Чиновник, проверявший, что вывозят археологи, принял аляповатую глыбу за грубую подделку, которую подсунули доверчивым немцам его соотечественники.

Мало на свете ценителей искусства, которым была бы незнакома головка Нефертити. Может быть, выразительнее всего сказал о ней археолог, первым увидевший ее: «Описывать бесцельно. Нужно смотреть!»

И сотни миллионов людей смотрят и не насмотрятся на творение гениального скульптора, почти три с половиной тысячелетия назад сумевшего передать куску сероватого известняка теплоту, обаяние и женственность царицы города Солнца.

Я думал, что увижу ряды саркофагов, поднятых на высокие постаменты. Мрамор, роскошные барельефы, великолепные украшения…

Но выцветшие светло-коричневые покрывала лежали в «зале мумий» на возвышениях, которые правильнее было бы назвать витринами.

Мумиям, сказали нам, нужна постоянная температура и покой: ведь внутри гробниц время и движение останавливали свой бег. Кроме того, зал стал усыпальницей людей царской крови, и шумный поток посетителей оскорблял бы их память. Наконец, не у всех выдерживают нервы: ведь мумия — не бесстрастный памятник истории, а человеческий труп, пусть необычный, но труп. Поэтому только часть мумий выставлена в Западной галерее, доступной публике. Остальные — здесь.

В этом музейном тихом зале нашли последнее убежище десятки всесильных властителей Египта. Здесь лежали мумии тех, кто, пошевелив пальцем, мог обречь на смерть сотни тысяч людей. Здесь было все, что осталось от наместников бога на земле, от строителей дворцов и храмов, от разрушителей городов и покорителей стран.

В застоявшемся воздухе непроветриваемого помещения пронумерованными музейными экспонатами хранились ссохшиеся тела «бессмертных», имена которых повторены в тысячах иероглифических надписей, во множестве книг и каждый день повторяются миллионами школьников и студентов на разных языках мира.

Я пожалел, что пришел сюда. Лучше бы фараоны остались в моей памяти каменными изваяниями на тронах, чем жалкими трупами почти черного, иногда коричневого, иногда желто-коричневого цвета. У некоторых белел черепной оскал зубов, у многих сохранились волосы. Изредка можно было угадать черты лица.

Позднее с помощью рентгена ученые исследовали мумии и обнаружили много интересного. Например, один фараон умер от инфаркта, который считается болезнью нашего века. Рамзес Второй перенес оспу. К удивлению ученых, оказалось, что древние египтяне были знакомы с лечением и даже протезированием зубов…

Научный сотрудник музея приоткрывает покрывала, коротко рассказывает о мумии, снова натягивает ткань, переходит к следующей. Он точен и бесстрастен. Он знает, что мы не специалисты, не египтологи, и ему, видимо, жаль тратить на нас лишнюю минуту.

— Фараон Секененра. Семнадцатая династия. Взгляните на голову: тяжелая рана, след боевого топора.

Фараон погиб в бою с азиатскими кочевниками-гиксосами, нашествием которых на Египет закончилось Среднее царство, а изгнанием началось Новое царство. Изгнал гиксосов Яхмос Первый. Вот он, в следующей витрине. На его мумии тоже след раны.

Я спрашиваю сотрудника музея, удалось ли, наконец, узнать секрет бальзамирования мумий? И как бы разочаровал его ответ тех царственных особ, которые придавали значение сохранению своего бренного тела!

Из описаний Геродота известно, сказал наш сопровождающий, что опытные египетские бальзамировщики извлекали у трупа внутренности, наполняли его различными благовониями, потом клали в самородную щелочную соль на семьдесят дней, затем обмывали и заворачивали тело в тонкий холст, смазанный клейкими смолами. Но главными бесплатными и поистине общедоступными бальзамировщиками были сухой климат и чистый воздух Египта. Археологи обнаружили трупы бедняков, тысячелетия назад попросту зарытые в песок пустыни, и некоторые из них сохранились лучше, чем тщательнейшим образом набальзамированные, обвернутые тканями и укрытые в саркофаги тела фараонов.

Я не могу сейчас вспомнить, мысленно представить себе мумии всех великих и не столь великих, увиденных в тот день. Особенно тягостное воспоминание оставили женские мумии. Нефертари, жена Яхмоса Первого. Коричневая мумия с провалившимся носом принадлежала женщине, божественную красоту которой воспевали современники. И я порадовался, что так и не найдена мумия Нефертити, что память о ней сохранилась лишь в чудесных скульптурах да в легенде о том, как много десятков лет назад со скал у города Солнца тайком спустились искатели сокровищ с найденным ими золотым гробом царицы…

Минуем несколько витрин, не открывая покрывал. Затем видим мумию, будто выточенную из черного дерева.

— Тутмос Третий.

— Неужели тот самый? — не удержался я.

Сотрудник музея посмотрел на меня с холодным недоумением. Так взглянул бы, наверное, наш гид на иностранца, воскликнувшего «Неужели тот самый?» при виде статуи Петра Первого.

— Тутмос Первый и Тутмос Второй тоже здесь, мы прошли мимо их мумий, но это именно Тутмос Третий, — подчеркнул наш провожатый.

Черная мумия принадлежала силачу и храбрецу, мастерски стрелявшему из боевого лука и на колеснице врезавшегося с мечом в гущу вражеских войск. Тутмос Третий, если можно так сказать, царствовал воюя. Он семнадцать раз водил войска в боевые походы. На юге воины фараона дошли до Четвертого нильского порога, завоевав большую часть страны непокорных эфиопов. Множество рабов пригнал Тутмос Третий в Египет и щедро раздавал их приближенным, а также жрецам храмов бога Амон-Ра. При этом могущественнейшем из египетских фараонов необычайно возвысились и украсились Фивы, а границы империи раздвинулись до Евфрата.

Мумия же этого человека неукротимой энергии, личности яркой, разносторонней, фараона-воина, в часы отдыха охотившегося на слонов, а иногда набрасывавшего рисунки для ваз, жалка. Да, жалка: как бы недоуменно поднятые брови, изуродованный нос, растянутый чуть не до ушей в нелепой усмешке рот…

А другой великий фараон, Рамзес Второй? Статуя сохранила нам облик высокого гордого красавца в полном расцвете сил. Мумия же этого фараона, царствовавшего целых шестьдесят семь лет и пережившего двенадцать сыновей, принадлежит дряхлому старцу. У него крючковатый птичий нос, тонкая шея и растрепанные редкие пучки рыжеватых волос над висками.

Вспоминают, как однажды в Каир приехали важные господа из Берлина. Они попросили разрешения сфотографировать и измерить уши мумии. Их интересовали только уши Рамзеса Второго, и ничего более. У приезжих были специальные измерительные приборы. Им важно было доказать, что у фараона «настоящие арийские уши». Господа действовали по заданию Гитлера и Геббельса. Расистам хотелось зачислить Рамзеса Второго в свои отдаленные арийские предки: великий фараон, с ним лестно породниться…

В зал Каирского музея, в свое последнее убежище, большинство «бессмертных» попало при необычных обстоятельствах. Мумии были найдены отнюдь не в пирамидах, и обнаружили их вовсе не египтологи.

Мы отправляемся к месту удивительной находки. Едем из Каира в Луксор.

Поезд бежит на юг. У станции навалены желтоватые горы стеблей сахарного тростника. Продают свежие финики и предлинные огурцы, похожие на кривые турецкие ятаганы. Вдоль дороги вышагивают верблюды, и шерсть у них не желтая, как на севере, а совсем светлая, почти белая.

Долина Нила все сужается. Здесь ее, стиснутую пустыней и голыми желтыми горами, можно видеть поперек всю сразу, от восточной границы до западной. В сущности, эта долина и есть Египет: пустыня, простирающаяся по обе ее стороны, почти необитаема.

Не буду описывать всемирно известные луксорские дворцы и храмы, изображения которых есть во всех учебниках… Город Луксор и его сосед, поселок Карнак, расположены там, где были «стовратные Фивы», столица Египта. Главная цель нашей поездки — Долина царей, или, как ее иногда называют, Город мертвых. Это на противоположном берегу Нила.

Накануне была душная ночь. Горячий ветер дул из Города мертвых. Лимонная луна висела над пальмами. Шумела листва, и одуряюще пахло цветами. Была пора москитов, они проникали сквозь сетки, натянутые в окнах отеля, и мы проворочались в постелях до рассвета, когда в дверь осторожно постучал Ахмад Яхья.

Луна еще виднелась за Нилом, а наша лодка уже отвалила от берега. На ее носу было выведено: «Тутанхамон». Обшитые кожей щегольские весла погружались в воду под монотонные выкрики-вздохи гребцов:

— Ы-лл-ла! Ы-лл-ла!

Лодка мягко ткнулась в берег, вдоль которого зеленели плантации бананов и сахарного тростника. Через полчаса мы были возле серых гор, прорезанных неширокой извилистой Долиной царей. Входы в гробницы напоминали огромные траншеи, заканчивающиеся дверной железной решеткой. Проводники наливали керосин в лампы, переругиваясь между собой.

В начале прошлого века итальянец Бельцони обнаружил в этой долине огромную гробницу фараона Сети Первого с алебастровым саркофагом. Саркофаг был пуст. Мумия из него исчезла неведомо когда. Никаких ее следов в гробнице не было.

Фараоны Нового царства не воздвигали пирамид. Они перестали также объединять свои могилы с поминальными храмами, поняв, что никакие стены, никакие запоры не спасут прах от ограбления и поругания. Неприкосновенность мумии, а следовательно, и бессмертие в потустороннем мире могла сохранить только тайна, абсолютная тайна места погребения. И, должно быть, люди, которым поручалось долбить в скалах Долины царей тайные пещеры, безжалостно умерщвлялись после того, как заканчивали работу.

Помогло ли это?

…Весной 1881 года в Луксоре появился иностранец, один из многих скупщиков древностей. Он был щедр, но хорошо платил только за подлинные редкости. Торговцы вскоре поняли это. Однажды иностранцу предложили статуэтку, подобных которой ни у кого не было. Он дал хорошую цену. Ему принесли еще и еще. И тут-то «иностранец» — он был сотрудником Национального музея в Каире — окончательно убедился, что воры-торговцы нашли какие-то неизвестные гробницы фараонов Нового царства, откуда и черпали сокровища.

Когда потянули за ниточку, следы привели к заделанному камнями отверстию высоко в скалах, неподалеку от Долины царей. Оказалось, что некий Абд ар-Расул, глава древнейшей династии грабителей гробниц, обнаружил вход в тайную погребальную камеру. Из нее-то он и брал редкости, осторожно сбывая их.

Абд ар-Расул во всем сознался и привел сотрудника музея к отверстию в скалах. Тот спустился вниз на веревке, зажег факел и оказался… среди множества саркофагов! В том, что стоял ближе других ко входу, судя по надписям, была мумия Сети Первого, которую Бельцони тщетно искал в гробнице Долины царей.

Пещера, вырубленная в скале, хранила саркофаги и мумии почти всех выдающихся фараонов Нового царства, в том числе Тутмоса Третьего и Рамзеса Второго. Сорок мумий, которые находятся теперь в последнем убежище — в Национальном музее!

Как попали они все вместе в одно подземелье? Надписи не оставляли сомнения в том, что прах фараонов был перенесен сюда жрецами из других убежищ, которые, очевидно, одно за другим стали известны грабителям. На этот раз выбор тайника был удачным: три тысячелетия пролежали здесь мумии, пока Абд ар-Расул, рыская по скалам, не наткнулся на искусно замаскированное отверстие.

Фараонов погрузили на пароход. Никогда еще ни одно судно в мире не перевозило одновременно столько царственных особ. Неизвестно, сопровождали ли их в Каир «Ка» и «Ба», но вдоль берегов Нила повсюду шли толпы, и мужчины салютовали из ружей, а женщины с криками скорби посыпали себя землей.

Какая ирония судьбы: фараонов прятали и перепрятывали от грабителей, но именно грабителю было суждено открыть тысячелетний тайник!

Тут я хочу на минуту отвлечься от судьбы мумий и проследить судьбу грабителей. Однажды в Нью-Йорке мне попалась в руки газета с сенсационной заметкой о раскопках. Вот она слово в слово:

«Археологическая экспедиция ведет лихорадочные раскопки на месте, где много лет назад была найдена гробница фараона Сети Первого, царствование которого было прозвано «золотым» и продолжалось 21 год. Рядом с гробницей недавно на большой глубине обнаружен подземный коридор. Высказывается предположение, что в конце коридора находится потайное помещение, где собраны все сокровища Сети Первого.

Сети Первый считался одним из богатейших фараонов. Мебель его дворца была вся из золота. Сокровища Сети до сих пор обнаружены не были. Не исключена поэтому возможность, что в подземной сокровищнице фараона будет найдено невероятное богатство.

Происходящие ныне раскопки финансируются богатым египтянином Али Абд ар-Расулом, владельцем крупного отеля и ансамбля артистов около так называемой Долины царей. Расул — внук человека, открывшего мумию Сети Первого, которая находится в египетском музее древностей. Саркофаг этого фараона был перевезен в Лондон».

Отыскался-таки след династии Абд ар-Расула! Потомков, как и предков, по-прежнему влечет блеск золота…

Обратимся, однако, к летописи находок и открытий начала нашего века. Когда в 1916 году Говард Картер начал в Долине царей поиски гробницы Тутанхамона, многие считали, что его ждут лишь неудачи и разочарования.

Имя этого фараона было тогда известно, пожалуй, только египтологам. Даже сейчас мы знаем о нем не так много.

После смерти фараона-еретика очень недолго царствовал молодой Сменхкара, который, возможно, был женат на старшей дочери Эхнатона. Когда Сменхкара умер, фараоном объявили девятилетнего мальчика Тутанхамона. Думают, что он считался мужем одиннадцатилетней дочери того же Эхнатона. Жрецы вывезли Тутанхамона из города Солнца, преданного забвению, а немного позднее варварски разрушенного противниками новой религии. Вероятно, юный фараон утвердил декрет о возвращении к прежнему культу Амона, составленный жрецами Фив.

Вот почти и все о нем. Царствовал Тутанхамон всего девять лет. Неизвестная болезнь скосила его в юношеском возрасте. Тутанхамона должны были похоронить в Долине царей — в этом твердо был уверен Говард Картер, начавший раскопки.

За шесть лет Картер вместе с лордом Карнарвоном, финансировавшим работы, планомерно и безрезультатно изрыли намеченный район. В конце концов неисследованным остался только небольшой участок, откуда они когда-то начинали раскопки — место, занятое хижинами возле давно открытой гробницы Рамзеса Шестого.

…Вот она, эта гробница. Нечто вроде вывески: «Гробница № 6, Рамзес VI, XX династия». Ахмад Яхья, наш проводник, постукивает тростью-зонтиком по полу наклонного коридора. Он тычет в стены, где сохранилась бледная роспись: иероглифы, фигурки. По наклонному деревянному трапу спускаемся ниже. Идем, идем… Опять трап. И наконец подземный зал, а в нем две расколотые глыбы саркофага.

— Так в большинстве гробниц, — говорит Ахмад Яхья. — Расписанные стены и пустые саркофаги. Но Картер был большим упрямцем. Он верил, что ему повезет. Говорят, он часто спускался сюда, в эту гробницу, и о чем-то раздумывал, даже разговаривал сам с собой.

Мы выходим на поверхность. Вход в соседнюю гробницу огражден невысоким барьером из камня.

— Вот здесь стояли хижины. — Трость-зонтик стучит по глыбам. — Картер велел снести их. Дело было в ноябре двадцать второго года. И подумайте, под первой же хижиной кирка ударилась о каменную ступеньку. Значит, шесть лет они ходили вокруг да около… Ну, а тут Картер сразу наткнулся на вход в гробницу. Дальше, вы знаете, все похоже на сказку. Дверь с неповрежденными печатями царского некрополя. Представляете, что почувствовал Картер! Затем печати Тутанхамона… Подземные камеры, полные сокровищ… Деревянный саркофаг, покрытый золотом сверху донизу. В нем другой, тоже весь в золоте. Нетронутый! То, о чем мечтали все, кто копал нашу землю, — и грабители, и ученые. Третий саркофаг, четвертый, и в нем еще саркофаг, уже из камня, а в том — три гроба, один в другом, и только в последнем, золотом, — мумия. Идемте!

Снова трап, на этот раз железный, потом наклонный коридор — и погребальная камера. Великолепный саркофаг, целиком выточенный из желтой кварцитовой глыбы.

Картеру, когда он смотрел на саркофаг, представлялось, что вокруг витают тени древних богов. С особым чувством касался он хрупких венков и гирлянд из полевых цветов, лотоса, ветвей оливы, сорванных задолго до нашей эры. С величайшими предосторожностями сняли археологи золотую маску с мумии фараона и увидели нежное и тонкое юношеское лицо…

Мумия Тутанхамона теперь находится в Долине царей. Забегая вперед, упомяну, что она пролежала непотревоженной до тех пор, пока в 1969 году крупные специалисты не произвели вскрытие, чтобы попытаться проникнуть в тайну смерти юного фараона. И тут выяснилось: вероятнее всего, Тутанхамон умер от кровоизлияния в мозг, которое произошло после сильного удара по черепу. Значит, убийство? Нельзя исключить такую возможность.

Я коснусь все же и «проклятия фараона», доставив тем самым злорадное удовольствие доктору, который, как вы помните, был уверен, что без рассказа о тайне гробницы мне не обойтись.

Вот начало этой странной истории. Вскоре после открытия гробницы скончался от неизвестной болезни лорд Карнарвон. Потом умирает его брат. Умирает секретарь экспедиции. Выбрасывается из окна высокого дома его отец. Когда смерть настигает рентгенолога, хотевшего сделать исследование мумии, в печати поднимается шум о «проклятии фараона», о таинственно-грозной каре всем, кто нарушил покой могилы. Внезапная смерть леди Карнарвон становится мрачной сенсацией мировой прессы.

Восемь лет спустя после находки в Долине царей остается в живых лишь один участник исследования гробницы —? сам Говард Картер. И именно он называет всю историю с «проклятием фараона» глупой болтовней, которую здравый человеческий разум должен с презрением отвергнуть, поскольку нет на земле более безобидного места, чем гробница.

Картер дожил до шестидесяти шести лет. Он умер в 1939 году. Но и после его смерти, даже в наши дни, время от времени о «проклятии фараона» вспоминают вновь — правда, лишь для того, чтобы найти научное объяснение смерти лорда Карнарвона и некоторых участников экспедиции, скончавшихся, возможно, от одной и той же неизвестной болезни. Высказывалось предположение, что причиной заболевания был вирус, содержащийся в помете летучих мышей; однако едва ли они могли проникнуть в гробницу. Было сообщение и о болезнетворных бактериях, обнаруженных в земле, которую археологи потревожили при раскопках.

Поезд Каир — Александрия переполнен. В четверг, канун дня отдыха — у мусульман он по пятницам, — состоятельные люди едут к морю, в город, который называют второй столицей Египта, восточным Парижем, жемчужиной Средиземного моря.

Основанная за? три с лишним столетия до нашей эры Александром Македонским и названная его именем, Александрия вскоре стала одним из знаменитейших и крупнейших городов мира. Жители современной Александрии совершенно твердо убеждены, что именно здесь человечество было осчастливлено рождением анатомии, географии и геометрии. Александрийский Мусейон — нечто вроде Академии наук — и Александрийская библиотека, самая большая в древнем мире, обессмертили название города. С Александрией связывают имена великих Архимеда и Эвклида, астронома Птолемея, географа Эратосфена и многих, многих других.

Наконец, именно над александрийской гаванью некогда горел огонь знаменитого маяка, одного из «семи чудес света»…

Город сначала показался мне тем же Каиром, которому вдвое поубавили жителей, но зато дали море. А поездив и походив по улицам и площадям, я нашел, что Александрия не столь своеобразна, как столица, и более похожа на европейский город.

По набережной, застроенной конторами пароходных компаний, банков, страховых обществ, толпы моряков шли к местному «Луна-парку». Слышалась разноязыкая речь. На рейде и у причалов дымили корабли. Пляжи скрывала масса разноцветных зонтиков.

В то время, о котором я рассказываю, Александрия еще не привыкла к кораблям под красным флагом. Позднее ее порт стал главными морскими воротами Асуана, а сам город породнился с Одессой. При содействии нашей страны здесь соорудили верфь для постройки морских судов.

Но, повторяю, все это было позднее, и в тот день, когда мы приехали в Александрию, к нашему большому огорчению, на рейде не оказалось ни одного советского корабля.

Отправились в музей египетских древностей, относящихся к греко-римскому периоду истории страны, полюбовались прекрасной мраморной статуей императора Марка Аврелия и гранитным изваянием черного священного быка Аписа с солнечным диском между рогами. Не менее величественный, чем император, бык высокомерно взирал на редких посетителей.

Куда теперь? К маяку? Или туда, где была знаменитая библиотека? Обратились к служителю, дремавшему на стуле подле священного быка.

— Александрийская библиотека была величайшим сокровищем древности, господа, — мгновенно перейдя от сна к бодрствованию, привычно начал тот. — Девятьсот тысяч экземпляров!

Тут последовал всем известный рассказ о том, как Юлий Цезарь, опасаясь, что его флот, попавший в ловушку на александрийском рейде, достанется врагу, велел поджечь корабли, а огонь перекинулся на берег и…

— Известно ли, по крайней мере, где была библиотека?

— Книги, рукописи, пергаменты погибли в огне, уважаемые господа, — продолжал служитель, уклоняясь от прямого ответа. — Но не все книги, надо полагать, потому что ведь еще что-то жгли и христианские монахи, когда четыре с половиной века спустя разрушали храм бога Сераписа. Я думаю, что они сожгли даже больше книг, чем погибло от пожара при Цезаре.

— Так где же была библиотека?

— Думают, что неподалеку от колонны Помпея. Но другие думают, что в другом месте.

— Нас, впрочем, больше интересует маяк. Не скажете ли…

— О, конечно, чудо света! — воодушевился служитель. — Как, вы не видели его?

Он увлек нас в соседний зал. А мы и не заметили этого рисунка! Волны плескались у подножия вполне современного небоскреба, увенчанного, однако, статуей бога морей Посейдона. Нет, серьезно, маяк был похож (на рисунке, во всяком случае) на здание, построенное не за три столетия до нашей эры, а в тридцатых годах нашего столетия.

— Зодчий Сострат Книдский создал это чудо. Сто семьдесят метров высоты, и у вершины пылал костер из смолистых деревьев, а зеркала отбрасывали его свет далеко в море. И корабли…

— Нам хотелось бы посмотреть то, что осталось от маяка.

— Посмотреть? Гм… Это не так далеко. Остров Фарос, где стоял маяк, соединен с берегом молом. Можно пешком. Но… остатки фундамента, больше ничего. Жалкие остатки… Почти никаких остатков…

Александрия знала вражеские нашествия, ее сжигали, бомбардировали с моря. Одна из мировых столиц, в которой жило около миллиона человек, к концу XVIII столетия превратилась в жалкий городишко с семью-восемью тысячами жителей.

Александрия славилась когда-то обелисками, так называемыми иглами царицы Клеопатры. Я видел их, но не в Александрии: одну на набережной Темзы в Лондоне, другую в Центральном парке Нью-Йорка. Их подарил англичанам и американцам один из правителей Египта. Говорят, хитрец надеялся, что из-за своего огромного веса подарки так и останутся в Александрии. Однако со временем англичане все же забрали свою «иглу». Они заключили обелиск в полый железный цилиндр. Превращенный в судно с рулем, он со многими приключениями был отбуксирован к берегам Англии. А вскоре забрали подарок и американцы.

Мы пошли все же на мол. Арабские историки еще успели описать маяк: он был разрушен землетрясением только в XIV веке.

— Маяк? Он стоял вон там…

«Там» — это в конце мола. Торчит на том месте невысокий форт, только и всего. Единственное из «семи чудес», действительно приносившее пользу человеку, исчезло почти бесследно…

По дорогам дельты

Откуда пришли арабы? — Чтобы следить по высоте черты… — Университет, которому тысяча лет. — Цитадель Саладина. — На Суэцком канале. — Мы встречаем паломников. — Салам, день первый. — Таам, день второй. — Калам, день третий. — Провинция «Освобождение»

Когда на берегах Нила поселились арабы?

Вот что пишет современный египетский ученый Фахри Азиз:

«До византийского владычества традиции страны уважались, но в течение двух с половиной веков этого владычества по Египту прошла волна разрушений. Храмы и памятники, которые напоминали об эре фараонов, были разрушены или превращены в христианские монастыри и церкви.

В 640 году нашей эры в долине Нила появились арабы. Византийскому владычеству пришел конец. Египет стал провинцией арабского халифата.

Страна снова вернулась к восточной цивилизации, к которой принадлежала до того, как попала под влияние эллинизма».

Так сами историки-арабы оценивают приход своих предков в Египет. Некоторые же западные историки видят в арабах только завоевателей, которые вторглись в цивилизованную страну, как полудикие кочевники, и ничего не дали ей.

В поисках истины беспристрастный исследователь отправляется на Аравийский полуостров. Он убеждается: арабы, уже свыше трех тысячелетий обитавшие там, и до своих завоеваний имели развитую культуру.

Через Аравию проходили великие торговые пути. Караваны с товарами Индии и Восточной Африки тянулись по аравийским горячим пескам к Средиземному морю. Вдоль этих «путей пряностей», «дорог благовоний» стояли торговые арабские города, среди которых особенно выделялась богатая Мекка, хранившая за своими стенами арабские святыни.

Начало нашей эры не принесло радостей жителям этих городов. Ветер удачи надувал паруса кораблей мореплавателей, пускавшихся с товарами в плавание по Красному морю и Индийскому океану. И не так густо пошли караваны по дорогам «счастливой Аравии», как ее называли римляне, стали хиреть города, золото не оттягивало уже кошели купцов. А тут еще раздоры среди арабской знати, нападения иранцев и эфиопов… В общем, к концу V века нашей эры оскудела, обеднела, обессилела Аравия.

Был и тогда, правда, один город, где дела шли не так плохо: Мекка. Караваны не обходили его. Хотя и не такими шумными стали здешние ярмарки, но мекканские купцы не оставались без барыша, торгуя зерном, тканями, рабами и ссужая деньги под грабительские проценты. Особенно же выделяло Мекку всеарабское святилище — храм Кааба, где хранился «небесный камень», вероятно упавший в давние годы метеорит.

Мекке суждено было стать родиной ислама, одной из наиболее распространенных на земном шаре религий.

Ислам исповедуется сегодня многими народами Африки и Азии. Это государственная религия ряда арабских стран. Ее роль в жизни некоторых народов настолько велика, что нам, живущим в стране, где церковь отделена от государства, трудно даже это себе представить. Например, кое-где действуют законы, по которым за нарушение мусульманского поста полагается тюрьма.

Основателем ислама был Мухаммед, или, как иногда называют его у нас, Магомет. Предание утверждает, что он родился в Мекке около 570 года, то есть уже в трудные для Аравии времена. Его отец не был богатым. Умерев в раннем возрасте, он оставил семье шесть верблюдов и одного невольника. Вскоре умерла и мать. Осиротевший Мухаммед был пастухом, погонщиком верблюдов. Став позднее приказчиком богатой вдовы Хадиджи, он женился на ней и превратился в состоятельного человека.

Мухаммеду было около сорока лет, когда он выступил с проповедью новой веры, объявив себя пророком единого бога аллаха. Сначала над ним смеялись, потом мекканская знать стала его преследовать. Вместе с небольшой горсткой приверженцев пророк бежал в город Ясриб, нынешнюю Медину. Жители этого города давно враждовали с Меккой. Они охотно приняли Мухаммеда и объявили себя его последователями.

Переселение пророка — по-арабски хиджра — произошло в 622 году, и поскольку именно с этого времени началось быстрое возвышение Мухаммеда, мусульмане по лунному календарю ведут летосчисление с этой даты.

Учение Мухаммеда объединяло арабские племена. Пророк обещал своим последователям вечное блаженство в раю, где они будут возлежать на шелковых золототканых подушках у берегов рек из меда и молока.

Мухаммед начал борьбу с Меккой. Его приверженцы оставили без привозного хлеба этот город, лежащий в неплодородной местности. Его воины нападали на караваны мекканцев. В одной из схваток был ранен сам пророк.

В 630 году, после тайных переговоров со вчерашними врагами, Мухаммед, облаченный в красную одежду, торжественно въехал в Мекку на любимом верблюде и велел выбросить древних арабских идолов из храма Каабы.

Новая религия, запрещающая единоверцам-мусульманам сражаться друг против друга и сулящая райское блаженство воинам, павшим в бою против «неверных», облегчила завоевательные войны арабов. Первые успешные походы начались еще при жизни Мухаммеда. Арабы-кочевники, так называемые бедуины, издавна славились храбростью. Вера, что война под знаменами пророка угодна аллаху, поддерживала в арабах-завоевателях высокий боевой дух.

Мухаммед, согласно преданиям, умер в 632 году признанным повелителем, Аравии. Ислам стал к этому времени религией и идеологией объединения кочевых арабских племен. Продолжая завоевания, арабы создали раннее феодальное государство — халифат. Его границы всё расширялись и расширялись за счет сопредельных стран.

В годы правления халифа Омара арабы во главе с Амром вторглись в Египет. В передовом отряде было всего три с половиной тысячи воинов. Пусть после подхода подкреплений силы арабов возросли до десяти, даже до пятнадцати тысяч человек. Но разве такая армия могла бы покорить пяти-шести-миллионный народ! Ясно, что египтяне предпочли арабов совершенно чужим им по духу византийцам. Уже много столетий египетская земля попадала под власть то эфиопов, то ассирийцев, то персов. Ее завоевывал Александр Македонский. Она была провинцией Рима. Последние повелители египтян, византийцы, усиленно насаждали в долине Нила христианство, не считаясь с древними верованиями.

Амр не стал убивать побежденных. Он обложил их данью. Помимо денег, египтяне давали победителям хлеб, масло, мед, уксус. Каждый мусульманин раз в год должен был получать также плащ из шерсти, тюрбан, штаны и пару обуви.

Правда, в Дельте, оказавшей сопротивление, арабы жгли и грабили в полном соответствии с жестокими традициями века. Известно также, что после завоевания всего Египта они ввели тяжелый, обременительный налог — харадж.

В 642 году Амр построил мечеть, носящую ныне его имя. Она сохранилась в той части города, которую называют теперь Старым Каиром.

Сняв ботинки, как того требует обычай, мы в носках пошли по ее каменному полу. Вдоль главного зала в несколько рядов тянулись мраморные колонны. Амр велел перенести их в мечеть из разрушенных византийских зданий: его воинам некогда было заниматься резьбой по камню.

Но где же здесь испытывают честность правоверных? Где две колонны, стоящие так близко друг от друга, что между ними мог протиснуться лишь тощий человек (строители мечети считали честность несовместимой с большим живот ом)?

Нет больше этого испытания, о котором я читал в старых книгах. Просвет между колоннами заделан камнем. Вряд ли об этом распорядились тощие…

Мечети украшает резьба, мозаика, ковры, изречения из Корана и лампы, свисающие с потолка на длинных металлических цепочках. Икон у мусульман нет. Религия запрещала изображение человека и вообще живых существ. Толкователи Корана грозили несчастьем художнику, нарушающему запрет. Ведь в день Страшного суда нарисованные люди сойдут с картин и потребуют: «Дай нам душу! Где наша душа?» А откуда взять художнику души для изображенных им людей? И бросят его в огонь, где он будет гореть вечно.

Но зато как преуспели арабские художники и скульпторы в изображении деревьев и цветов! Каких поразительных успехов добились в искусстве орнамента, образно называемого «музыкой для глаз»! Фантазия средневековых резчиков придавала камню легкость кружева, превращала каменные стены в узорчатые ковры, и тут я чувствую свое полное бессилие: это надо видеть.

Была пора нильских разливов. По утрам на небе белели хлопья облаков. Воздух повлажнел, и от этого жара переносилась еще хуже.

Иные годы Египет получает меньше воды, чем обычно. Бывают годы обильной воды и даже катастрофических наводнений. Но если бы Нил один год не разлился вовсе, плодородная нильская долина осталась бы без урожая.

Сведения об уровне Нила передают в последних известиях по радио раньше самых важных международных дел.

Как-то слышим: на ниломере двадцать четыре дираа девять киратов. А где он, этот знаменитый ниломер? Где именно египтяне

— Пирамида тут, по-видимому, ни при чем, — в раздумье замечает доктор, выслушав в моем исполнении отрывок из «Антония и Клеопатры», без которого не обходится ни одно популярное описание Нила. — Нил, если так-то уж говорить, никогда не заливал подножие пирамид. Что же имел в виду Шекспир?

Ниломер построен на окраине острова Роуда, Рода или Равда. Все эти названия правильны и звучат по-разному в зависимости от того, кто произносит их: араб, англичанин или русский.

Остров сигарой лежит в русле Нила. На конце сигары остроконечная башенка. Издали она, пожалуй, похожа на маленькую пирамиду — не тут ли разгадка шекспировских «ступеней пирамиды»?

Нил с неистовой силой бьет в каменный выступ, выдвинутый в русло. Отбойная мутная струя закручивается воронкой водоворота, но возле самой башенки вода спокойна.

Внутри — квадратный колодец размером с большую комнату. Стены выложены белым камнем. Посередине, в углубленном круглом бассейне, шестигранная колонна из желтоватого камня, покрытая насечками и арабскими куфическими письменами. Но где же вода?

— Почтеннейшие господа, уже более двух десятилетий ниломер не видит воды, — говорит служитель. — А приходила она вон там. Осторожнее, умоляю вас!

Спускаемся по стертым ступеням лестницы, вырубленной в одной из стен.

— Нил входил здесь!

В боковой тоннель можно проникнуть лишь пригнувшись. Там три отверстия на разном уровне. Теперь они закрыты. Представив бешеный напор воды снаружи, невольно делаю шаг назад.

Доктор рассматривает надписи на колонне и стенах. Крупные насечки обозначают дираа, мелкие — кираты. Сегодняшняя отметка — двадцать четыре дираа девять киратов — равна приблизительно восемнадцати метрам.

Смотритель говорит, что ниломер, или, как его называют арабы, макиас, построен в 716 году при халифе Сулеймане. Возможно, здесь же находился ниломер древних египтян.

— Макиас был заново переделан в восемьсот семьдесят третьем году, при Ахмеде ибн-Тулуне, построившем много новых каналов и великолепную мечеть. Надеюсь, ваши очи уже наслаждались ее видом? Он велел украсить макиас и во время прибыли воды каждый день оповещать жителей Каира о том, каков ее уровень. Глашатаи ходили по всем площадям и базарам, и один выкрикивал, каков сегодня Нил, тогда как другой прославлял аллаха за его щедроты. Когда вода поднималась до пятнадцати дираа шестнадцати киратов, достаточных для орошения полей нильской долины, начинался большой праздник.

Вернувшись в Москву, я нашел упоминание о том, что нильская вода все же могла доходить к подножию пирамид. Геродот, описывая строительство пирамиды Хеопса, замечает, что на том холме, где теперь стоит пирамида, фараон «сооружал подземные покои для себя, как усыпальницу, на острове, для чего провел канал из Нила».

Если бы нормальных, здоровых канадцев переселили в Каир, сказал как-то Том Аллен, то половина из них отдала бы богу душу к концу первой недели. Бедный Том постоянно был похож на человека, только что выскочившего из парной русской бани, где его, по обычаю, отхлестали березовым веником. Он уверял, что покидает гостиницу только в случае острой необходимости, связанной с нелегкими обязанностями журналиста.

И все же мы встретили Тома Аллена на Хан Халили. Даже он не выдержал и перед отъездом домой, в Канаду, соблазнился призывом путеводителя; «Пройдя несколько сот ярдов по улице Муски, турист как бы попадает в атмосферу сказок «Тысячи и одной ночи»: здесь ароматы восточных пряностей, роскошные ковры, золотых дел мастера, сверкающие драгоценности».

Так написано о знаменитом Хан Халили, оазисе чудес, или, проще говоря, о главном каирском базаре.

Улица Муски, или Мускусная, которая туда ведет, говорят, была первой широкой улицей в Каире. Но будь она втрое шире, на ней все равно было бы тесно. Тщетно наш таксист, не полагаясь на сигнал, высовывался из машины:

— Свет моих очей, разве ты хочешь умереть под колесами? Эй, горе своей матери, тебе надоело носить голову? Почтенный отец, открой шире глаза!

Доктор, сладко жмурясь, переводил мне эти выкрики.

— Какой язык, какое богатство! — шептал он.

Едва мы свернули с узкой боковой улочки в совсем уже тараканью щель, как черный нубиец, растопырив руки и дружелюбно сверкая синеватыми белками глаз, преградил нам путь.

Он был зазывалой. Каждый владелец магазинчика-мастерской держит одного-двух таких джентльменов. Они должны перехватывать покупателей у конкурента-соседа и заманивать их в свои сети.

В том магазине, куда завлек нас нубиец, было все, что угодно для туристской души. В полутьме тускло поблескивали тончайшие филигранные изделия из серебряной проволоки и сверкали ярко начищенной медью подносы с выбитыми на них пирамидами, сфинксами, верблюдами. Желтые кожаные сумки и диванные подушки были украшены аппликациями из разноцветной кожи. Бронзовые браслеты для рук и ног лежали грудой на лотке у окна. Тяжелые брелоки с пирамидами, профилем президента, головкой Нефертити и изречениями, написанными арабской вязью, раскачивались на тонких проволочках. Атмосферу сказочного Востока нарушало лишь равномерное гудение подвешенного под потолком электрического вентилятора с большими лопастями.

У меня разбежались глаза. Доктор смотрел на все прелести с совершенно безразличным видом. Хозяин — стреляный воробей — немедленно занялся им. Появились кофе и чай с перечной мятой. Доктору был подвинут мягкий кожаный пуф. По знаку хозяина мальчишка притащил большой кусок парчи.

— Ручная работа, только что получено из Дамаска, — сказал хозяин по-английски, а мальчишка проворно развернул кусок до самого окна.

— О, иес, — промямлил доктор совершенно в стиле Тома Аллена. — Сколько?

Хозяин назвал цену. Дороговато, конечно… Но ведь и парча хороша!

— Прикажете отрезать на платье?

— Я готов заплатить вам за ярд по… — К ужасу моему, доктор назвал едва пятую той цены, которую назначил хозяин.

Ну, быть скандалу! Хозяин схватился за голову.

— Господин шутит, — сказал он. — У господина есть дети?

Доктор подтвердил. Хозяин осведомился, кого послал доктору аллах — мальчика или девочку? Выяснив, что мальчика, которого назвали Тимуром, он изобразил борьбу противоречивых чувств и сказал, что для такого уважаемого покупателя готов сбросить треть цены. Доктор невозмутимо повторил свое предложение.

Я вертелся как на угольях. Хозяин предложил доктору еще чашечку кофе. Доктор отказался. Хозяин заметил, что в этом году в Каире не так жарко, как обычно, и осведомился, слушали ли мы пение госпожи Умм Кульсум, этого соловья Египта. Получив ответ, он сказал, что в виде исключения уступит отрез за полцены.

Не выдержав, я попросил доктора быстрее завершить сделку. Хозяин, к моему удивлению, уступил еще, и они сошлись на трети первоначально запрошенной цены! Я тоже достал бумажник: представится ли еще случай купить так дешево?

— Переплатили, — сухо сказал доктор, когда мы вышли из лавки с двумя свертками. — И давайте будем придерживаться местных обычаев. Если бы я сразу выложил столько, сколько запрошено, хозяин стал бы ломать голову, кто мы: сумасшедшие или фальшивомонетчики? На Хан Халили цены зависят от полета пышной восточной фантазии, уж если так-то говорить.

Нас зазывали со всех сторон, но доктор коротко бросал:

— Шукран! Спасибо!

Мы решили только смотреть.

С непривычки у меня слегка кружилась голова. Мы шли как бы сквозь плотные и тяжелые запахи лука, подгоревшего бараньего сала, рыбы и еще бог знает чего, но уж, во всяком случае, не мускуса и не сандалового дерева, обещанных путеводителем.

Тут-то из лавки, торгующей яркими тканями, и появился Том Аллен. Распаренный, красный, сердитый, он тащил большущий сверток. Не утерпел-таки! Я хотел было окликнуть канадца, но доктор удержал меня:

— Не будем смущать человека.

К выходу мы пробирались через «обжорные ряды».

Всюду жарили кукурузу, засовывая початки в раскаленные угли жаровни и медленно поворачивая их. От жаровен пахло свежеиспеченным хлебом. Шипела на огне куфта — каирский шашлык. Когда наружная часть нанизанной на железный стержень горы тонко нарезанных пластов мяса поджаривалась, ее срезали острым ножом. Я попробовал: вкусно!

Дома доктор сказал:

— Некоторые думают, что, купив парчу и отведав полусырой баранины, они уже имеют право говорить: «Хан Халили? Да, вот это настоящий Восток!»

Я вопросительно повернулся к доктору, но он закрылся газетным листом…

Прошло несколько дней, и однажды доктор предложил:

— А не съездить ли нам сегодня после обеда в Хан Халили?

Я осторожно заметил, что при недостатке времени едва ли разумно уделять два дня базару, пусть даже весьма известному.

— Некоторые думают… — И доктор повторил фразу о парче и шашлыке.

Он развернул план Каира и молча ткнул пальцем в условное изображение мечети возле надписи «Хан Халили — базар». Затем палец скользнул к указателю, разъяснявшему, что это не просто мечеть, а ал-Азхар — мусульманский университет.

И вот мы у стен и минаретов одной из знаменитейших мечетей Каира. Сероватая пыль покрывает ее камни с незапамятных времен. Столько я слышал об этой великолепной мечети! Почему-то она виделась мне утесом над теснотой старинных кварталов, а уж никак не по соседству с главным городским базаром.

Доктор не преминул упрекнуть меня в незнании простейших вещей. Разве ал-Азхар исключение? Большинство мечетей издревле окружали лавки. А сколько соборов в старых русских городах поднимали золотые главы именно над базарными площадями!

История мечети ал-Азхар… Но вернемся к цепочке событий, оборванной у стен покоренной крепости, где арабский полководец Амр велел заложить город ал-Фустат.

Волны арабских завоеваний за одно столетие прокатились по долине Нила, по междуречью Тигра и Евфрата, захлестнули большую часть Ирана, почти достигли стен Константинополя. Боевой клич арабов «Аллах велик» услышали индийцы и китайцы, армяне и грузины, испанцы и североафриканцы. Повелители правоверных купались в славе. Их дворцы в столице покоренной Сирии — Дамаске, потом в новой столице — Багдаде поражали пышностью и великолепием.

Но огромная, мечом скроенная мировая держава арабов не имела запаса прочности. Ахмед ибн-Тулун, наместник Миера (так стали называть Египет арабы), объявил себя самостоятельным халифом. И, разумеется, позаботился о том, чтобы его столица не выглядела беднее Багдада. Мечеть ибн-Тулуна и по сей день остается самой большой на берегах Нила.

Войска египетских халифов, сменявших друг друга в дворцах ал-Фустата, держали в страхе ближайших соседей. Но однажды им самим пришлось отступать с большой поспешностью. Случилось это летом 969 года, когда вторгшиеся в Египет войска полководца Джаухара ас-Сикили разбили защитников города в битве у пирамид.

Защищали ал-Фустат мусульмане, считавшие себя правоверными из правоверных. А кем были пришельцы? Мусульманами, убежденными, что именно они, а не кто-либо другой являются истинными последователями пророка: к этому времени в исламе появлялись различные секты и направления.

В битве под пирамидами победили последователи крупной мусульманской секты исмаилитов, обосновавшихся на побережье Африки. К северо-востоку от ал-Фустата они заложили новую столицу. Ее название происходит от арабского слова ал-Кахира — «победоносная». С годами на разных языках оно зазвучало по-разному: на итальянском — Каиро, на французском — Кэр, на русском — Каир.

Мечеть ал-Азхар была одним из первых зданий в новой столице. Вскоре она стала мусульманским университетом.

Двор мечети — как сохранившийся уголок арабского средневекового города. В тени колоннад, на коврах, застлавших мраморный пол, в окружении слушателей восседали седобородые старцы. Сидя на циновках, студенты мерно раскачивались, повторяя, видимо, слова старцев, перед которыми на низеньких кафедрах лежали святые книги.

Студенты-богословы должны наизусть знать Коран. А ведь это сто четырнадцать глав, шесть тысяч двести двадцать пять стихов.

В Коране собраны записи речей и проповедей Мухаммеда, его «пророческие откровения». Само слово «коран» означает «чтение» или «чтение вслух». Старцы, восседавшие на коврах во дворе мечети ал-Азхар, были учеными толкователями Корана. Но неужели обучение в древнейшем мусульманском университете сводится только к постижению премудростей святой книги?

Доктор посмотрел на меня с сожалением:

— Ал-Азхар стар, но готовит-то он служителей ислама в атомный век. Да, они изучают Коран, сидя на циновках, так же как сидели студенты во времена крестовых походов. Однако эти парни знают иностранные языки, отлично разбираются в политике и спорят о марксизме.

Университет, сказал доктор, готовит не только служителей для мечетей. Там, где ислам — государственная религия, он основа обучения в школе. И в суде никакой судья не решит дела вопреки духу и букве Корана. Вот ал-Азхар и выпускает, кроме будущих служителей культа, также учителей арабского языка, историков, администраторов, юристов, медиков… Его новые факультеты оборудованы вполне современно. Некоторые студенты проводят в ал-Азхаре двенадцать, пятнадцать, а то и двадцать лет, тогда как в другом, светском, Каирском университете сроки обучения близки к европейским.

Преподаватели ал-Азхара обучают представителей чуть ли не шестидесяти стран. Сюда приезжают суданцы и пакистанцы, нигерийцы и афганцы, черные мусульмане, белые мусульмане, желтые мусульмане, подданные королей и даже наши сограждане из республик Средней Азии.

На земном шаре несколько сот миллионов мусульман. Ал-Азхар, крупнейший в мире мусульманский университет, рассылает своих питомцев по всем странам ислама.

Каир лежал внизу в дымке знойного полдня.

Даже сюда, в высоту, к стенам цитадели, долетал многоголосый слитный гул города. Каир был все еще непонятным, но уже не чужим. Это был знакомый, к которому испытываешь расположение и хочешь сойтись поближе, чтобы лучше узнать его.

В полуденный час цитадель, занявшая плоскогорье над Каиром, была пустынна. Я присел в тень стены, разглядывая желто-белый город, отражающий солнечный свет.

Сколько же видел Каир за долгую свою жизнь!

Идут столетия… Мало-помалу пески засыпают полузабытые древности Египта, изрядно разрушенные во времена распространения христианства. У арабов средневековья своя культура и свои святыни. Камни из развалин Мемфиса они свозят на стройки дворцов и мечетей.

Растет, богатеет Каир, становится огромным для средневековья городом, где дома поднимаются на пять-шесть этажей, множество караван-сараев дают пристанище купцам со всего света, двадцать тысяч лавок завалены товарами, а минаретов над оживленными улицами поднимается столько, что их невозможно сосчитать.

Этот Каир притягивает под свои стены зодчих, поэтов, ученых. Средневековые географы называют арабский халифат грудью мира, в которой бьется сердце мировой цивилизации. Не только воинская доблесть, но и знания считаются добродетелями человека: в народе говорят, что чернила, стекающие с пера ученого, достойны такого же уважения, как и кровь правоверного мученика.

Цитадель Каира построил герой восточных сказаний Салах ад-Дин, которого в средневековых хрониках европейцы называли Саладином.

Крестоносцы уже разграбили Иерусалим и воздвигли замки на побережье Сирии, когда Салах ад-Дин стал султаном Египта. Он собрал большое войско и наголову разбил крестоносцев. Возвратившись в Каир, Салах ад-Дин построил немало школ и госпиталей, а также цитадель, где жил с необычной для восточных правителей скромностью.

Его мужество и благородство признавали даже крестоносцы.

Когда он умер, в его кошельке нашли лишь несколько монеток. Самый последний крестоносец, рыскавший в поисках добычи по чужим землям, был богаче Саладина.

В цитадели есть место со странным названием: «Прыжок мамлюка».

«Мамлюк» в переводе звучит как «белый раб». Повелители правоверных покупали в дальних странах мальчиков-рабов, чтобы воспитывать из них бесстрашных телохранителей. Один из преемников Саладина купил сразу тысячи подростков — черкесов, абхазцев, мингрельцев — и создал грозный корпус отменных воинов. Но и мамлюки осознали свою силу. Они захотели сами посидеть на том месте, которое им поручали охранять.

И полетели головы! На султанском троне один мамлюк сменял другого. Народ, начиная трудовой день, не знал, какой именно повелитель правоверных распоряжается сегодня его судьбой.

Среди мамлюкских султанов были талантливые полководцы. Султан Кутуз, например, сумел отбить натиск всесильных монгольских орд. Однако он правил недолго: на охоте ударом меча мамлюк Бейбарс снес ему голову. У Бейбарса оказались способности государственного деятеля; при нем Египет не только воевал, но и строил дороги, суда, каналы, морские гавани. Бейбарс не обладал благородством Саладина, но мог поспорить с ним храбростью. Его имя тоже наводило ужас на крестоносцев.

Подобно некоторым другим мамлюкским султанам, Бейбарс не говорил по-арабски, и с ним постоянно ходили переводчики. К удивлению египтян, султан ел лошадиное мясо и пил кумыс, как это делали на его родине, в приволжских степях, в те времена принадлежавших Золотой Орде. В детстве он знал Волгу, а не Нил.

Волжским кипчаком — так называли тогда жителей Золотой Орды — был не только Бейбарс, но и султан Калаун. Берке, хан Золотой Орды, в свою очередь принял ислам, у берегов Волги появились минареты, а имя хана стало упоминаться в молитвах на берегах Нила.

Последнее столетие султанской чехарды оказалось особенно тяжелым для Египта. Двадцать три султана успели посидеть на троне!

Были тут и алчные проходимцы, и злобные маньяки, и отвратительные садисты. Подавив восстание доведенных до отчаяния феллахов, один султан распорядился гонять по каирским улицам обезумевших женщин с повешенными на шею отрубленными головами мужей.

Обескровленная, обобранная страна не смогла противостоять натиску новых грозных завоевателей — турок-османов. В начале XVI века Египет был превращен в провинцию Османской империи, подчиненную турецкому паше и мамлюкам, интриговавшим при его дворе.

В конце XVIII века этот застойный Египет, где время, в сущности, остановилось, столкнулся с деятельной Европой. Триста двадцать восемь кораблей Наполеона бросили якоря неподалеку от Александрии. Армия французов высадилась ночью. Александрия стала ее легкой добычей.

Через двадцать дней Наполеон был под Каиром. Он увидел пирамиды и произнес фразу, которая должна была воодушевить его войско перед решающим сражением:

— Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с высоты пирамид!

Наполеон ошибся на несколько столетий. Никто, однако, не ставил ему ошибку в вину: она доказывала, как плохо Европа знала Египет.

Разношерстная конница мамлюков столкнулась с военной выучкой и дисциплиной наполеоновских полков, сабля — с пушечным ядром. Каир пал.

Египет был завоеван, но не покорен. Дважды восставал Каир, и французские пушки с холмов били по минаретам и уличным толпам.

Сопротивление арабов нарастало, а тем временем английский адмирал Нельсон потопил стоявший у египетских берегов французский флот. «Сорок веков с высоты пирамид» вскоре увидели, как Наполеон бросил свою армию и как ее остатки капитулировали перед англичанами.

Египетский поход французов встряхнул страну, доказав ее отсталость и необходимость перемен. Человек, который понял это лучше других, стал вскоре властителем Египта. Его имя Мухаммед-Али.

Он родился в Македонии, а по происхождению был албанцем. В Египет попал с албанским корпусом турецкого паши.

Можно исписать не одну страницу, рассказывая о чрезвычайно ловком и, увы, не всегда чистоплотном продвижении Мухаммеда-Али к должности египетского наместника султана. В конце концов на его пути встали мамлюки, которых поддерживали англичане.

1 марта 1811 года Мухаммед-Али устроил в цитадели торжество: его сыну присудили звание паши. Собрались все видные мамлюки. Пировали долго, Мухаммед-Али был сердечен и ласков с гостями. Наконец мамлюки сели на коней, и блестящая кавалькада во главе с отрядом почетной стражи тронулась по узкому проходу, ведущему в город.

Отряд стражи миновал железные выходные ворота — и тут они внезапно захлопнулись. Сзади с грохотом закрылись другие. Мамлюки не успели опомниться, как град пуль и картечи обрушился на них в западне.

Раненые были превращены в кровавое месиво копытами взбесившихся лошадей. Несколько человек пробилось назад, но Мухаммед-Али приказал их тут же обезглавить. Из трехсот, а может, даже пятисот гостей уцелел один. Пришпорив окровавленного коня, он прыгнул вниз. Конь разбился, всадник спасся.

Это место у обрыва с тех пор и называют «Прыжком мамлюка».

Покончив с врагами одним безжалостным и коварным ударом, Мухаммед-Али стал осторожно и настойчиво уводить страну из-под турецкой опеки.

Он пригласил в Египет европейцев и щедро платил им. Французская речь слышалась не только при дворе, но и на плацах, где обучали солдат, на верфях, где спускали корабли. В маленьких городишках Мухаммед-Али приказывал возводить фабрики. Даже в самой каирской цитадели, неподалеку от дворца, дымила литейная мастерская и оружейники изготовляли ружья для армии.

Египет был выведен на дорогу более быстрого исторического развития жестоко и круто: рабочих на заводы сгоняли насильно, феллахов вылавливали по деревням и забирали на пожизненную службу в армию.

Обеспокоенные усилением Египта, Англия и Турция, объединившись против Мухаммеда-Али, вынудили его пойти на уступки, губительные для честолюбивых планов. Больной и разбитый Мухаммед-Али умер в 1849 году, и все сделанное им стало стремительно разрушаться после его смерти. Дешевые английские товары хлынули в Египет. Одна за другой закрывались фабрики, которыми так гордился Мухаммед-Али. Английские и французские банкиры торопились обосноваться в Каире и Александрии. Европейский капитал устремился в Египет, чтобы властвовать и распоряжаться.

Я знаю уже десятка три-четыре самых нужных в обиходе арабских фраз и обхожусь без плана в лабиринте улиц центральной части столицы. Могу, различая арабскую вязь названий, купить нужные газеты. Исчезло чувство робости, неуверенности, даже растерянности, которое было у меня в первые дни каирской жизни.

Да, Каир перестал быть для меня чужим. Появились любимые улицы и площади, любимые уголки набережной, любимый монумент, который мне, однако, никак не удавалось сфотографировать по-настоящему: скульптуры, снятые при полуденном солнце, выходят на снимках плоскими.

Как-то мы с доктором и Абу Самрой возвращались из дальней поездки через площадь у Каирского университета. Освещение было удачным: вечерний боковой свет. Он рельефно обрисовывал сфинкса, напружившего могучие лапы и слегка приподнявшегося рядом с женщиной, босоногой, гордой и прекрасной, которая, выпрямившись, отбрасывала с лица покрывало. «Пробуждение Египта» — так называлась эта скульптура.

Сделав снимки, я вернулся в машину:

— Кстати, нельзя ли побывать в мастерской у создателя этого прекрасного монумента?

— Невозможно, он давно умер, — ответил Абу Самра.

Но как мог давно умереть создатель скульптуры, олицетворяющей послереволюционный Египет?!

— Махмуд Мухтар умер четверть века назад, — повторил Абу Самра, — Этой скульптуре много лет, она создана задолго до нашей революции. Быть может, Мухтара вдохновили события девятнадцатого года.

Для Египта 1919 год ознаменовался новым подъемом давней борьбы против Англии. Возбужденные толпы громили английские магазины в Каире. Пулеметы не знали отдыха. Еще не были убраны с улиц трупы убитых, как восстали другие города и села. Повстанцы разбирали железнодорожные пути, бедуины нападали на поезда с английскими войсками. В деревнях узнали русское слово «Совет» — так называли феллахи свои комитеты управления.

Англичане поняли, что Египет пробудился для борьбы долгой и упорной.

Оставив в стране свои монополии, свои войска и своих людей при дворе послушного короля, Англия в 1922 году объявила Египет независимым государством. Это была важная победа народа, и вскоре после нее Махмуд Мухтар закончил многолетнюю работу над монументом «Пробуждение Египта».

Английские колонизаторы продержались в Египте немало лет и после 1922 года.

По образному выражению египетского историка, они некогда вошли в Египет через причалы Порт-Саида. После семидесяти четырех лет господства их вышвырнули вон с причалов этого же города-порта, стоящего у входа в Суэцкий канал.

Был обычный жаркий день. Струя раскаленного воздуха, врываясь в окна машины, которую Осман вел на предельной скорости, не освежала, а скорее размаривала. Доктор и Абу Самра дремали, приоткрывая мутные глаза при толчках.

Кругом же все было в движении. По судоходному каналу Исмаилия, вдоль которого мы неслись к Суэцкому каналу, ползли парусники и старые пароходики.

Приткнувшиеся к берегам барки загружались камнем. Подле разгружались суденышки с изделиями гончаров Верхнего Египта. Горы желтых кувшинов громоздились вдоль берега.

Уже началась уборка хлопчатника. В тени редких придорожных смоковниц прятались овцы. Возле дремали пастухи.

Потом поля кончились. Скука пустыни овладела нами. Незаметно дремота прислонила меня к сонному доктору…

Открыв глаза, я увидел над песками мачту с флагами.

— Корабль!

Суэцкий канал там, где мы выскочили к нему, был наедине с пустыннейшей из пустынь. Высокая мачта, которую я принял за корабельную, поднималась над небольшим зданием с застекленной вышкой.

Мы поспешили к воде, к откосу. Тотчас от здания отделился полицейский. Абу Самра успокоил его.

Канал был пуст. Ни одного суденышка. Хотя бы лодка появилась, что ли! Нет, все мертво.

— Господа, а не отправиться ли нам из Африки в Азию? — предложил Абу Самра, показывая на противоположный берег. — Метров сто пятьдесят, не более. Рискнем?

— А можно? — спросил доктор.

Абу Самра направился к зданию поста.

— Вообще-то купаться здесь запрещено, но для русских начальник делает исключение, — сказал он, вернувшись минут через десять.

Вот неожиданный подарок! Будет что рассказать в Москве: купался в Суэцком канале. И как хорошо освежиться после дороги!

Я нырнул следом за Абу Самрой и в ту же секунду вынырнул в испуге, сам хорошенько не понимая, что случилось.

Во всех морях и реках, где мне доводилось купаться, первым всегда было ощущение прохлады. В канале же вода была словно в горячей ванне. Здесь-то прекрасно подходило выражение «вынырнул как ошпаренный».

Я не рискнул плыть в Азию, да и Абу Самра, видимо, побоялся безжалостного солнца. Кроме того, мы спешили в Порт-Саид.

Полоса асфальта лежала у самой воды. Рядом блестели рельсы, и навстречу нам за тепловозом пронеслось несколько вагонов тускло-серебряного цвета. Густые заросли камышей окаймляли узенький пресноводный канал, прорытый рядом с морским.

Едем дальше. По-прежнему ни единого корабля; лишь на озере, что синело слева, скользило несколько суденышек с косыми парусами вразлет, напоминая птиц, только что севших на воду и не успевших сложить крылья.

То и дело надписи: «Стоп! Контроль через 300 метров». Часовой с примкнутым к винтовке штыком проверяет у шлагбаума документы.

В пути мы нагоняем «конвой», ночью вышедший из Порт-Саида.

Сев однажды в нью-йоркском порту на величайший в мире корабль «Королева Елизавета», я по наивности думал, что большую часть шестидневной дороги к берегам Франции проведу на палубе, разглядывая в бинокль караваны встречных судов. Однако океан был пуст. Лишь изредка на горизонте очерчивался темный силуэт или виднелись легкие дымки. Наверное, той осенью судов в океане было не меньше, чем всегда, но, как всегда, шли они своими дорогами и терялись в необъятности водного простора.

И вот теперь, на канале, я видел сразу не менее двух десятков океанских кораблей, чинно тянувшихся друг за другом. Это и был конвой — колонна судов, по строжайшему расписанию проходящая канал. Шли новехонькие турбоэлектроходы и замарахи угольщики с темными потеками на бортах. Старый лесовоз с высокой черной трубой, на которой ярким суриком был нарисован скачущий олень, тянулся за огромным танкером, светло-серым, величественно-строгим, как современный небоскреб. Никто не должен спешить, никто не может отстать.

На мачтах конвоя была вся география планеты, но каждый корабль вместе со своим флагом вывесил флаг Объединенной Арабской Республики — дань уважения владельцу канала.

Еще до заката мы были в Порт-Саиде. Весь вечер бродили по его улицам. Шелестели пальмы, продавцы воды звенели маленькими медными тарелочками, в ресторане оркестр играл танго, и трое европейцев за столиком у окна пили вермут «Чинзано». Из казино «Палас» вышла группа моряков, парни были заметно навеселе. Маленькие двухтрубные паромчики бегали через канал.

Ничто не напоминало о боях, бомбежках, разрушениях. Ничто, казалось, не говорило здесь о долгой, упорной, драматической борьбе египетского народа за возвращение канала, созданного его руками.

Первая лопата земли из русла будущей водной дороги была вынута весной 1859 года. На акционерную компанию, возглавляемую французом Лессепсом, работали феллахи, согнанные со всей страны. Надсмотрщики без устали орудовали бичами. Под африканским солнцем людей сутками держали в пустыне без воды и пищи. Никто не знает точно, сколько скелетов осталось в песках по берегам канала, но говорили, что число жертв перевалило за сотню тысяч.

Канал был готов осенью 1869 года.

К берегам Африки спешили корабли с гостями. Украшались роскошные гостиницы и дворцы. В новом, специально построенном здании Каирского оперного театра знаменитые итальянские примадонны и сладкоголосые тенора разучивали арии тогда еще никому не известной «Аиды». Джузеппе Верди написал оперу на египетские темы по заказу правителя страны, и первое ее исполнение должно было состояться в честь открытия канала.

Канал открыли в солнечный ноябрьский день. На рейде Порт-Саида собралось шесть десятков судов, среди них — корабли французской императрицы и австрийского императора.

Египту канал принес лишь бедствия. Когда египетский патриот Ораби-паша поднялся против англичан, их военные корабли воспользовались каналом. Разбив египетские войска, англичане в 1882 году под предлогом защиты интересов акционеров Суэцкого канала утвердились в стране на долгие семь десятилетий.

Летопись борьбы за возвращение канала неотделима от летописи революции 1952 года, когда тайная организация «Дуббат ал-ахрар» («Офицеры свободы»), опираясь на армию, свергла королевский режим. Во главе организации, созданной еще в сороковых годах, стоял Гамаль Абдель Насер.

Весной 1954 года полковник Насер стал премьер-министром Египта, а с лета 1956 года — президентом страны.

И вот, выступая в том же году на праздновании четвертой годовщины революции, президент Насер объявил огромной ликующей толпе о национализации Суэцкого канала. Президент сказал, что те сто миллионов долларов, которые каждый год присваивала себе компания канала, отныне будет получать сам Египет. Эти деньги помогут построить высотную плотину Асуана, столь нужную стране.

Когда у капиталистов отнимают прибыль, они приходят в бешенство. Неважно, по какому праву текли миллионы в карманы держателей акций в Лондоне или Париже, — существенно одно: золото перестало течь.

В прежние времена можно было бы сразу открыть огонь по строптивым египтянам. Теперь приходилось действовать осторожнее. Был поднят шум: египтяне не смогут самостоятельно проводить корабли по каналу, мировое судоходство придет в ужасный упадок. Каналу срочно нужны опекуны!

Но когда английские и французские лоцманы, подчиняясь распоряжениям из Лондона и Парижа, спешно покидали Порт-Саид, на каирском аэродроме приземлился самолет с пятнадцатью советскими капитанами дальнего плавания. Прилетели поляки, югославы. Да и египетские моряки к тому времени многому научились. И хотя к Порт-Саиду и Суэцу подошло гораздо больше кораблей, чем обычно, их успешно провели по каналу. Обошлось без опекунов.

А корреспонденты уже сообщали, что в военных министерствах Лондона и Парижа далеко за полночь не гаснет свет. Было замечено, что французская эскадра во главе с линкором «Жан Барт» ушла в неизвестном направлении. На аэродромах, откуда рукой подать до Египта, появились английские парашютисты в полном боевом снаряжении.

Позже подсчитали: на базах вторжения было сосредоточено свыше тысячи самолетов и сто восемьдесят пять боевых кораблей.

Нападение начала армия Израиля. В ночь на 30 октября 1956 года завязались бои на Синайском полуострове, к востоку от канала. Англия и Франция заявили, что, поскольку канал должен служить мировому судоходству, они готовы «взять на себя ответственность» и ввести свои войска в зону канала. Ввести временно, ненадолго, только для поддержания порядка, ни для чего более…

Но египтяне-то знали, что такое «временно»: семь десятилетий английской оккупации тоже были только «временными». И Египет твердо сказал: «Нет!»

Тогда самолеты интервентов начали бомбить египетские города. Ранним утром 5 ноября начались операции по вооруженному захвату Суэцкого канала.

Порт-Саид был атакован с моря и с воздуха. В пылающих кварталах начались упорные бои. Бомбардировщики сбрасывали бомбы на канал. Искореженные железные фермы Фер-данского моста рухнули в русло. Загораживая путь кораблям, затонул фрегат «Абукир», опустился на дно корабль «Акка». Канал был выведен из строя.

В эти дни Советское правительство поддержало борющийся Египет. Было сказано, что, если агрессоры не уймутся, советские граждане-добровольцы не встретят препятствий к выезду в Египет для участия в борьбе египетского народа за независимость.

Это было грозное предупреждение. Утром 7 ноября агрессоры прекратили военные действия.

Вечером 22 декабря 1956 года их последние солдаты покинули Порт-Саид.

…Помнят ли этот урок израильские захватчики, предпринявшие летом 1967 года новую военную авантюру и надолго превратившие Ближний Восток в пороховую бочку?

Абу Самра, который по поручению департамента информации часто сопровождает нас, неожиданно пригласил в свои родные места, в дельту Нила. Там живут его отец, мать, братья.

Едем сначала новой, недавно проложенной дорогой. Едем час, другой, третий, а вокруг одно и то же: пальмы, ослики, желто-серые глинобитные стены деревенских хижин…

И вот тоска по родной природе, тоска, исподволь накапливавшаяся на чужбине, овладевает мной. Глаза не видят ничего вокруг, а в памяти то синие таежные горы над Енисеем, то ласковые холмы Подмосковья, то приокские луга. Все сочное, умытое, влажное, как будто после дождя, как будто в обильной утренней росе…

Стряхнув воспоминания, возвращаюсь в дельту Нила. Мы то и дело либо пересекаем канал, либо едем вдоль канала. Их в Египте множество. Каналы — артерии жизни, питающие все сущее. В августе, в разлив, я как-то записал в блокнот: «Весь Египет качает воду руками, насосами — всем, чем можно». Потом убедился, что это верно и для мая: весь Египет весной тоже качал воду всем, чем можно.

Я не раз летал над Нилом на самолете. Весной вода только в каналах, рассекающих черно-зелено-желтую чересполосицу вспаханных, засеянных и убранных полей, среди которых серыми бесформенными пятнами разбросаны деревни. Их строят не там, где удобнее жить, а там, где хуже земля. Хорошую землю грех застраивать, она должна рожать! У реки, где лучшая земля, — поля, а не улицы.

По весне, когда дует всеиссушающий ветер пустыни, даже главные рукава нильской дельты, Розеттский и Дамиеттский, кажутся с воздуха узкими речками. Но и в осенний разлив во многих местах не увидишь моря воды, из которого торчат полузатопленные деревья и крыши, не ощутишь буйства стихии, по-своему прекрасного. Нил здесь не разливается, нет! Его с помощью каналов разливают по полям, причем как можно аккуратнее, стараясь не потерять зря ни капли.

До постройки плотины Асуана Нил мощно разливался лишь по вееру дельтских низин. В лазурь Средиземного моря он вклинивал массу своих мутных вод. Контраст между прозрачной морской синевой и грязевым раствором был почти таким же, как между морем и песчаным берегом.

Да, Нил мутен и грязен. Но это муть плодородия, благословенное обилие питательных веществ, нужных злакам. Издавна в честь обожествляемого Нила складывали люди гимны, славя реку за то, что она дарит жизнь Египту, называя ее создателем ржи и производителем ячменя, причиной благоденствия животных, населяющих землю: «Едва твои воды подымаются, земля наполняется ликованием, всякая жизнь радуется…»

И на всех изображениях более поздних времен бог Нила то держит вазы, наполненные цветами, плодами, водой, хлебом, то протягивает рог изобилия, то с любовью смотрит на резвящихся детей.

Нил и сегодня почитается теми, кто трудится на земле. Феллахи уверены, что нильская вода обладает особой жизненной силой, дарует людям здоровье и счастье. В период разливов в деревнях справляют свадьбы. К разлившейся реке приносят больных детей, чтобы те бросали в воду хлеб или финики, приговаривая: «Нил, сделай так, чтобы у меня было столько сил, сколько в тебе глубины». Глоток нильской воды дают умирающему.

Теперь, когда мы видим Дельту не с заоблачных высот, а поднимаем пыль на ее дорогах, нильский разлив — это вздувшийся водой ближайший канал или залитое рисовое поле, по которому пара буйволов тащит бревно, разравнивающее гребни жирной грязи.

Чем дальше, тем ярче зеленый цвет, тем заметнее вытесняет он все другие. Возделан каждый клочок. Поле начинается в полшаге от дорожного асфальта. Особенно буйствует кукуруза. В ее густых зарослях легко может затеряться человек.

— А все же у нас рай земной, — вдруг говорит доктор. Вопросительно оборачиваюсь.

— У нас, говорю, рай! — сердится доктор. — Пусть кукуруза не такая. А все равно хорошо! Простор, воздух.

Вот оно что! Значит, и доктору взгрустнулось, потянуло и его к родным березкам!

И мы запели. Первый раз с тех пор, как ездим вместе. Доктор робко затянул «Эй, ухнем». Я подхватил, как мог.

У меня нет ни слуха, ни голоса. Это выяснилось уже давно, в школьные годы. Пение у нас преподавал бывший регент императорского хора, после революции попавший в Сибирь. Мы прозвали его Жуком за крашеные длинные усы, которые он весьма холил. Жук презирал нас, безголосых и бездарных. Я любил петь до самозабвения, но когда, увлекшись, фальшивил, Жук останавливал спевку и тыкал в меня перстом с длинным ногтем: «А ты, мальчик, постой-ка пока за дверью. Да».

Пожалуй, с доктором Жук поступил бы так же, и едва ли наши голоса порадовали слух спутников. Но когда мы спели еще что-то про Волгу и конфузливо замолкли, Осман обернулся к Абу Самре:

— У русских сердца детей.

А машина все дальше бежала вдоль полей, жадно впитывающих воду. И казалось, что их никогда не напоить вдоволь, что само солнце мешает этому…

Полуголые тела наклонялись и распрямлялись подле древних, как земля Египта, шадуфов, напоминающих колодезные журавли. Ритмически поблескивали струи поднятой из канала и выливаемой на поля воды. Скрипели и стонали сакии, легкая пыль курилась под ногами буйволов, крутивших их колеса, к которым приделаны ковши. Подгоняемые мальчишками, мерно, уныло, обреченно шагали животные под этот неумолчный скрип. Им казалось, может быть, что идут они нескончаемой пыльной дорогой куда-то вдаль: ведь хозяева завязывают буйволам глаза, прикрывают их плотными шорами, чтобы однообразие кружения не помутило буйволу голову. Впрочем, говорят, есть покорные и тихие животные, отупевшие настолько, что им можно уже и не завязывать глаза…

Ночевать будем в Танте.

Это, по словам Абу Самры, типичный провинциальный город. Не то чтобы очень промышленный, но и не чуждый индустриализации: варят мыло, очищают хлопок, выпускают краски, производят ткани, ремонтируют автомашины.

У гостиницы на главной площади, залитой беспощадным солнцем, вереница извозчиков. В Танте есть и такси, но извозчиков все же больше. То тут, то там несется переделанное на арабский лад: «Эх, прокачу!»

Такта сохранила узкие улочки и шумные базары. Полосатая будка стражника стояла при въезде на главную улицу, на которой находятся канцелярия губернатора и присутственные места. В их гулких коридорах вместо урн — железные бочки из-под бензина. Вдоль стен на маленьких скамеечках разместились писцы и кляузники — ну совершенно Иваны Антоновичи Кувшинные Рыла, только в фесках… Поминутно кланяясь одному из них, старый феллах жаловался на что-то. Писец рассеянно слушал, кося глаза в нашу сторону.

Вечером мы видели свадьбу. Вернее, часть свадебной церемонии. Жениха везли в дом невесты. Он только что помылся в доме лучшего друга и облачился в праздничную одежду. Теперь лучший друг лобызал его перед толпой любопытных, а жених прикрывался большим белым платком. У парня был смущенный и глуповатый вид. Вокруг бегали еще какие-то парни со свечками и фонарями в руках. Женщина посыпала жениха чем-то белым. Нам сказали, что это соль, но не смогли объяснить, зачем жениха солят перед свадьбой.

Едва процессия скрылась за углом, как на площади возле вокзала стали собираться люди, очевидно для какого-то нового торжества. У фонтана поставили четыре флага и протянули гирлянды разноцветных лампочек. Пробежал с медной трубой музыкант из военного оркестра. Чинно прошли мужчины в белых галабеях с зелеными знаменами, покрытыми вязью изречений. Несколько ярких керосинокалильных ламп, укрепленных на шестах, бросали свет на быстро нараставшую толпу.

Свисток приближавшегося поезда. Все бросились на перрон. Несколько минут спустя под звуки музыки на площадь вывалилась ликующая толпа. Так вот оно что! Город встречал паломников, вернувшихся из Мекки. Они шли важные, гордые. Отныне это не Мухаммед или Ибрагим, но хаджи Мухаммед и хаджи Ибрагим. Теперь простые смертные должны оказывать им знаки всяческого внимания и уважения.

Паломничество к святыням не обязательно для каждого мусульманина. В Мекку отправляется тот, кто в состоянии это сделать. Богач может нанять вместо себя другого паломника, чтобы тот семь раз обошел вокруг Каабы и поцеловал черный камень — «окаменевшего ангела». Тогда ангел во время Страшного суда заступится и за совершившего паломничество, и за человека, нанявшего его.

…Проснулся я от адского кукарекания и готов, пожалуй, засвидетельствовать, что в Танте самые горластые, заливистые петухи Ближнего и Среднего Востока. Они разбудили воробьев, и те зачирикали в эвкалиптах. И вот уже радиомуэдзин гортанно прокричал, что правоверным пора на утреннюю молитву; а нам самое время ехать дальше, пока солнце не приступило всерьез к своим обязанностям.

По улочкам-щелям выбрались мы на окраины, к белым башням-голубятням, и покатили среди хлопковых полей. Незаметно исчез асфальт. Хорошо еще, что дожди здесь не часты и на дорогах нет луж и ухабов. Машин мало, всюду пылит ослиная кавалерия.

Городок Кафр эш-Шейх в самом сердце Дельты. Никакими Европами тут не пахнет вовсе, нет ни одной надписи на английском языке, и даже рекламу кока-колы можно узнать лишь по изображению бутылочки.

В тесноте улочек густо идут женщины, закутанные во все черное. На головах у них плетеные корзины с пищащей, крякающей, гогочущей живностью. Орут зазывалы на порогах лавок. Орут разносчики воды и сладостей. Орут голодные ослы, привязанные на солнцепеке.

— Торговый город, — поясняет Абу Самра. — Правда, есть еще завод для очистки хлопка. Но без торговли город зачах бы.

Радостный возглас:

— О, салам!

Это дальний родственник Абу Самры, очень похожий на него, но поплотнее сбитый. У Закарии могучий затылок борца-профессионала и щегольская зеленая галабея. Он только что окончил университет ал-Азхар и полон радужных надежд. Кажется, его ждет служба в полиции. Закария садится к нам в машину: ему по пути. Начинается оживленный обмен новостями.

Теперь мы уже в самой настоящей египетской «глубинке». Но вот слово «глушь» в Египте применимо разве что к пустыне. Глушь предполагает ведь не только отдаленность, но и малолюдность. Дельта же с давних лет не только населена, но и перенаселена.

Нет такого уголка, где каждый не был бы на виду у других. Некуда спрятаться, негде уединиться. Все открыто соседнему глазу.

Всюду люди, люди, люди…

Над долиной, где пейзаж, вероятно, мало изменился за последние тысячелетия, вырастают мачты электропередачи. И не какие-нибудь захудалые, местного значения, а опоры высоковольтной линии.

Но мысли Абу Самры заняты другим.

— Доктор, моя земля!

Каюсь, мне вспомнился Ноздрев, показывающий свои владения Чичикову: «Что по эту сторону леса — мое, и по ту — тоже мое». Слишком уж широкозахватным был жест Абу Самры.

Но тут же я пристыдил себя: конечно, он говорит о земле, на которой родился.

— Справа — земля брата. А это — опять моя! — возбужденно и гордо твердит Абу Самра.

Так он помещик, что ли?

— Земля Закарии, — продолжает Абу Самра, кивая на нашего спутника с каленым затылком.

Тот важно наклоняет голову. Но вон уже кисточки пальм над родной деревней Абу Самры.

Переехав по мостику канал с мутной, почти стоячей водой, в которой блаженствовали утки и купались ошалевшие от жары куры, попадаем в кольцо белозубых улыбок. Народ валит изо всех переулков. Старшие протягивают руки. Остальные застенчиво жмутся к глиняным стенам.

Абу Самра представляет родственников — чуть не половину встречающих!

Отец Абу Самры хочет показать нам свои владения. За плечом у него двустволка. Охотник? Нет, ружье скорее символ власти, влияния. Дядя Латыф берет в руку небольшой радиоприемник. Плотно набиваемся в машину, медленно выезжаем из деревни под крики мальчишек.

У перекрестка чуть не сталкиваемся с машиной, набитой еще плотнее нашей. Приветствия, рукопожатия. Это шейх бедуинского племени Абдель Юнее Сакр со своими приближенными, увешанными оружием. Старший Абу Самра держится с ним, как с равным, младший дружески похлопывает его по плечу. Он молод, но уже глава племени, в котором двести мужчин. А сколько женщин и детей? Он не считал, это неважно.

— Пусть русские приезжают и к нам, — величественно приглашает шейх.

Наверное, его имя забылось бы, если бы однажды доктор, просматривая в Каире утреннюю почту, не наткнулся на статью в журнале «Булис». Там описывались как раз озера в Дельте, где мы встретились с шейхом. Эти места журнал называл «кровавым королевством Абдель Юнеса Сакра». Шейх распоряжался судьбой тысяч рыбаков. Для расправы с непокорными у него была целая банда (я вспомнил молодцов в машине). Шейх завел себе четырнадцать жен и сам устанавливал порядки, сам вершил суд в своем «кровавом королевстве»…

Об арабском гостеприимстве кто не наслышан. Ни один волос не должен упасть с головы даже нежеланного гостя, пока он находится в доме хозяина, радушно принимающего его.

Однако настоящий гость должен знать меру. Не следует злоупотреблять гостеприимством. Три дня — вот наилучший срок для пребывания в гостях.

Первый день — салам, посвященный знакомству и радостям встречи с гостями. Второй — таам, когда гость вправе рассчитывать на особенно обильное и вкусное угощение. Третий — калам, он проходит в откровенных дружеских беседах. Четвертый… Четвертый день гость должен предаваться приятным воспоминаниям по пути домой.

Когда садится солнце, нам предлагают провести вечер в обществе самых почтенных людей деревни, чтобы лучше познакомиться с ними. Сумерки сменяются ночью, пока мы делаем сотню шагов по каким-то переулкам и закоулкам.

Нас приводят в большую комнату, где вдоль стен расставлены диванчики и стулья, обитые красным плюшем. Под потолком гудит керосинокалильная лампа. За окнами теснятся взрослые и детвора, переглядываются, перешептываются.

Просим рассказать о деревне, в которой мы находимся.

Деревня существует на этом месте совсем недавно, всего полтораста лет, говорят нам. Прадед нашего Абу Самры поселился здесь в молодые годы, женился, построил дом, пошли дети, внуки, правнуки. Его старшему сыну сейчас девяносто лет, и к этому старейшине по-прежнему ходят за советом.

— Вся деревня — одно целое, — подчеркивает Абу Самра.

Слушая рассказ о деревне, мы начинаем понимать, почему так влиятельна семья, вернее, даже не семья, а разросшийся клан родственников нашего Абу Самры. Это деревенское ядро «сильных мира сего».

Клан имеет крепкие, полезные связи и в ближней округе, и в Каире. Там, в столице, кроме нашего Абу Самры, живет его брат, который служит в министерстве сельского хозяйства. Один дядя — каирский адвокат.

А здесь, в деревне? Отец — крупный землевладелец. Дядя — тоже, да сверх того знаток и толкователь Корана. У дядюшки Латыфа — земля и деньги. А четвертый дядя, хаджи Ахмед, — сельский староста.

— Сколько жителей в деревне? — спрашиваю я.

Ответ, переведенный доктором, кажется мне настолько странным, что я прошу повторить вопрос. Доктор переспрашивает и обращается ко мне уже не без нотки раздражения:

— Да, шесть тысяч. Ио чему вы удивляетесь?

Я был уверен, что в этой кучке хижин, плотно прилепленных друг к другу, живет человек пятьсот, ну семьсот, не больше. И вдруг — шесть тысяч!

— Вы забыли, что в Дельте плотность населения свыше тысячи человек на квадратный километр, — добавляет доктор.

Нам задают вопросы. Главных — три:

— Каждый ли день пьют русские водку?

— Что это за штука: встреча с хлебом и солью? Кого так встречают? Много ли нужно хлеба и соли?

— Есть ли в Советской стране люди, которые могут прочесть Коран?

При последнем вопросе доктор берет со стола священную книгу, две-три строчки читает вслух, потом, закрыв книгу, произносит дальше немного нараспев фразу за фразой по памяти.

С этой минуты и до самого нашего отъезда из деревни никто не обращает на меня ни малейшего внимания. Я просто жалок рядом с ученым человеком.

Конечно, даже неграмотные феллахи заучивают иногда наизусть целые главы Корана, но доктор был здесь первым чужеземцем, знающим и язык, и религию, и обычаи страны…

Ночь в деревне обогатила меня несколькими новыми арабскими словами: «баргут» — «блоха», «сурсур» — «таракан», «баргаша» — «комар».

Мы спали в комнате, где останавливаются приезжающие в деревню чиновники. Над кроватями свешивались кисейные пологи, концы которых полагалось заткнуть под матрац, чтобы разные ночные твари не беспокоили спящих. Вместо простынь нам дали галабеи, вместо подушек — два длинных жестких валика.

Спал я беспокойно. В абсолютной темноте кто-то носился по моему пологу с писком и шуршанием. Глубокой ночью вдруг всполошились все деревенские псы и долго брехали.

Доктор тоже проснулся до зари. Рассвет, по обыкновению, был стремительным и ярким. Все вокруг зашумело, закряхтело, задвигалось. Доктор приоткрыл окно, и три феллашки шарахнулись прочь от взгляда незнакомца, едва не уронив с головы большие глиняные кувшины.

Мужчины, кто на ослах, а кто пешком, с мотыгами за плечами, торопились в поле. Для нас начинался таам, второй день в гостях, для деревни — обычный долгий трудовой день.

— Будем знакомиться сегодня с тем новым, что появилось здесь после революции, — сказал Абу Самра, когда мы запивали кукурузные лепешки жирным молоком буйволицы.

Здание с маленькой вывеской: «Сельскохозяйственный кооператив». Угол забит бумажными мешками с удобрениями и химикатами против вредителей хлопчатника.

Председатель кооператива по-родственному обнял Абу Самру: давно не видел племянника. Спросил о каирских новостях: что там слышно насчет новых кредитов? На председателе чалма, он опирается на новенькую трость-зонт, говорит не спеша, поглаживая подбородок.

Значит, так. Организовали кооператив семь именитых жителей деревни. Сейчас в нем уже двести семьдесят членов-пайщиков. Феллахи покупают один пай в складчину, а некоторые уважаемые люди имеют по нескольку паев. Так, Абу Самра-старший приобрел тридцать паев, дядюшка Латыф — десять. Кооператив помогает феллахам выгоднее продавать урожай и дешевле покупать то, что нужно. Они могут получить в долг деньги, удобрения, семена, платя небольшие проценты. Если кооператив закончит год с прибылью, ее распределят по паям.

— Но сейчас время завтрака, — прерывает рассказ председатель. — Не окажут ли русские честь моему дому?

Стол накрыт на веранде: очищенные вареные яйца, фасоль, маслины, кусочки сыра. Нет ни ложек, ни ножей, ни вилок. Нам, впрочем, предложили их, но, к удовольствию хозяев, мы отказались: вон же горка лепешек, обойдемся ими. Лепешка тонкая, ею можно подцепить что угодно, не роняя ни кусочка на стол.

Завтракали молча: обильная еда в день таам, в день угощения гостей, слишком важное занятие, чтобы отвлекаться на разговоры. Потом подали крепчайший чай в маленьких стаканчиках.

Кажется, что хорошего в горячем переслащенном чае, когда во рту от жары все пересохло и язык прилипает к нёбу? Сейчас бы квасу со льда, газировочки, на худой конец просто холодной воды…

Нет, я — за стаканчик чая, липкий от сахара, за стаканчик, обжигающий руки! Холодная вода принесет лишь минутное облегчение. Жажды все равно не утолишь — ни ледяной водой, ни горячим чаем. Но чай дает бодрость.

Это самый популярный в Египте напиток. Беда, однако, в том, что феллах, проводя день в тяжелом, изнурительном труде, прибегает к бодрящему стаканчику, пожалуй, слишком часто. А это уже вредно, человек становится рабом опасной привычки. Без густейшего, как деготь, напитка руки феллаха не держат тяжелую мотыгу. Он чувствует себя слабым, разбитым, несчастным. Знатоки утверждают, что когда у феллаха нет денег на покупку чая, он не в силах работать.

После чая мы еще долго говорили о деревенских делах. Как еще велики здесь власть и влияние тех, кто владеет изрядным наделом земли! На их стороне обычаи, родственные связи. Земля и деньги по-прежнему открывают им дорогу к почетным должностям в маленьком, замкнутом деревенском мирке, где даже очень хорошие новые законы ослабляются всем укладом жизни, сложившимся за века угнетения и несправедливости.

Настал калам, день третий.

Мы попросили Абу Самру рассказать о себе. Он не стал отказываться — это было бы нарушением законов гостеприимства.

Иногда речь араба кажется нам слишком цветистой, пышной, декламационной. Абу Самра не представлял исключения. На мой взгляд, многие жители деревни не согласились бы с некоторыми его утверждениями. Но приведу здесь рассказ Абу Самры таким, каким его слышал и почти дословно записал в переводе доктора:

— Вы видели теперь деревню, где я родился. Вы убедились, что я из благородной семьи, что мой отец — уважаемый человек и все мои родственники — уважаемые люди. Наш род как могучее дерево. Корни его здесь, а многие молодые ветви дотянулись до Каира.

Слово моего отца — закон. Все считают, что сказанное им — правда. Он справедлив. Однажды мы, ребятишки, играли в кура-шурраб — гоняли мяч, сделанный из старых чулок. Мяч разбил окно в хижине феллаха, который работал на нашей земле. Феллах пожаловался отцу, Отец сказал мне: «Запомни: этот человек работает на нас, он все равно что наш родственник, ты не должен его обижать». Так сказал отец. Это было еще до революции. Тогда многие обращались с феллахами, как с рабами.

Я был первенцем у отца. Отец женился три раза. В нашей семье было одиннадцать детей, но в живых осталось восемь. Меня особенно берегли как наследника. А я семь раз тонул. Да, в каналах есть опасные места. Вы знаете, мало кто из арабов умеет плавать. А мне хотелось научиться. Меня драли. Лозой и за уши. Учитель, чтобы я не плавал, писал мне на руке чернилами. Если чернила смылись — за уши! Или лозой!

И еще мне запрещали брать ружье. А я брал и стрелял, когда отец уезжал в город. Отец приедет, понюхает, посмотрит ствол — сразу все поймет… Но тут меня защищал дед. Он говорил, что мужчина должен быть мужчиной и прежде всего должен уметь стрелять. Он так говорил: наша деревня далеко от государства, оно нас не защитит, мы сами себе защитники и судьи. Дед сам расправлялся с жуликами. Они обходили стороной нашу деревню, зная, что, взяв здесь буйвола, можно оставить взамен свою голову.

Да, я рос настоящим чертенком. Мне нравилось отрывать головы голубям и уткам. Если учитель наказывал меня, я бил его детей. Никто не мог влезть на пальму быстрее меня. У нас есть игра, называется «шибра аль-али». Двое или трое встают близко друг к другу, наклоняют головы, а один разбегается и прыгает через них. Что? У вас тоже так играют? О, мир тесен! Как вы называете свою игру? Чехарда? А ездят ли у вас верхом на тех, кто не мог перепрыгнуть? Тоже ездят?

Так вот, я прыгал лучше всех, и не было мальчишки, который мог бы похвастать, что ему хоть раз удалось прокатиться на моих плечах. Я был ловок и в борьбе. Вы заметили, какие плечи у шейха бедуинов, которого мы встретили в машине? Абдель Юнес Сакр старше меня. Когда мы были мальчишками, я клал его на обе лопатки. Я и сейчас готов побороться с ним. Да и с любым из вас. Или по очереди с обоими. Может, хотите попробовать?

У нас в деревне было три куттаба — три начальных школы, где учат читать Коран. Я думаю, что был настоящим чертенком, иначе меня не выгнали бы из первой во вторую, а из второй в третью. А учитель третьего куттаба пришел к отцу и заплакал… Тогда отец определил меня в начальную школу города Кафр аш-Шейх. Помните, мы проезжали этот город по дороге сюда?

В деревне я жил среди своих. В городе — другое. Я не сразу понял это и учился не очень хорошо, надеясь, что как-нибудь все обойдется. Тогда отец отвез меня в Каир и устроил в ту школу, где учились в свое время некоторые наши будущие министры. Там у меня появилась цель, я понял, что образование откроет мне дорогу куда-нибудь повыше, чем в провинциальную канцелярию.

За школой — университет. Если вы сегодня, спустя два года после того как я покинул его с дипломом в кармане, пойдете на литературный факультет и спросите обо мне, каждый скажет вам, каким уважением пользовался Абу Самра.

В университете я руководил спортом, устраивал студенческие вечера и защищал идеи республики от всяких посягательств. Я чувствовал, что мое призвание — не карьера религиозного деятеля, не военная карьера, а нечто другое. Я люблю общество и хочу познавать людей. Лосле окончания университета я пошел в департамент информации и, работая с иностранными журналистами, стараюсь приносить пользу республике.

Спасибо вам за то, что вы приехали в нашу деревню. Спасибо также за то, что вы со вниманием выслушали мой рассказ. Вы уедете в свою страну, но, если аллаху это угодно, мы встретимся еще, может, через год, а может, через десять лет…

Мы поблагодарили Абу Самру за рассказ, за добрые слова и отправились спать.

Но мне не спалось.

— Доктор, — сказал я, — вы ведь соблюдаете здешние обычаи, если так-то уж говорить?

— Стараюсь, — буркнул он. — А к чему вы это?

— А к тому, что сегодня калам, день третий. Мы слышали рассказ Абу Самры. Теперь ваша очередь.

Доктор долго отнекивался, но я все же настоял на своем. Конечно, многое о докторе я знал и раньше, но кое-что было для меня новым. Постараюсь совсем коротко изложить и без того короткий рассказ доктора, который я вытянул из него клещами.

Он родился в селении Вятские Поляны — это пристань на реке Вятке. Отец был красногвардейцем, потом воевал против Колчака в рядах знаменитой дивизии Азина. Дома говорили по-татарски, но отец, который хотел, чтобы сын знал и русский, определил его в русскую школу. Школа была в четырех километрах. В мороз, в распутицу — все равно четыре километра в школу, четыре обратно. В девятом классе сын стал комсомольцем, научился водить трактор. Тут война, попросился в армию — отказали: возраст не вышел. Определился на завод, но «не солидно получалось, все воюют, а я…». Писал секретарю райкома, в обком — отказали. Но вот исполнилось восемнадцать лет…

Полевая почта отца оказалась в пятистах метрах от полевой почты сына. Они встретились. Месяц спустя отец погиб на Курской дуге. Гатауллин-младший был танкистом, стрелком-радистом, получил контузию под Сандомиром, орден Красной Звезды, медали за Берлин и Прагу… Приехать после войны в Москву. Никого там не знал, вспомнил, что один земляк учится в Институте востоковедения. Приняли и его. Стипендия невелика, а надо было помогать матери с сестрой. Три года подрабатывал в бригаде грузчиков на Рижском вокзале: руки заняты, голова свободна, твердишь арабские слова…

Окончил институт, написал работу об аграрных отно-тениях в Сирии. Работу заметили, нашли склонность к научной деятельности. Вот и все, «в общем, ничего интересного, уж если так-то говорить».

На карте Египта — две краски: желтый цвет пустынь и узкая зеленая полоска долины Нила, расширяющаяся в дельте. Пустыни — почти девяносто шесть процентов территории страны. Но Египет, который знают все: его главные города, его памятники древности, его житницы — это четыре процента территории, закрашенные на карте зеленой краской.

Пустыни — всюду. Они подступают к городским окраинам, начинаются у межи засеянного поля. Едешь из Каира в Александрию — за окном бежит пустыня. Отправляешься к Асуану — пустыня тут как тут. Твой путь в оазис Файюм — и пустыня сопровождает тебя сразу за Гизой, где туристы, взгромоздясь на пестро убранных верблюдов и престарелых арабских скакунов, фотографируются на фоне пирамид.

Те пустыни, с которыми обычно знакомится гость страны, не пугают и не отталкивают его. Он не знает караванных троп. Под колесами машины стелется асфальт. Время от времени мелькают щиты, рекламирующие прекрасно освежающее мороженое. На других — кружки, наполненные несравненным пенящимся пивом «Стелла».

Ветер гудит в проводах. Но сама пустыня безмолвна. Иногда чудится какое-то движение, вон темное животное скользнуло за холмик. Нет, это камень. Пустыня притворяется, будто в ней есть жизнь. Впрочем, кое-где мелькают все же серые кусточки в низинах. Арабы называют их ашеб.

Сколько читал я в детстве о возникающих в мареве пустыни прекрасных городах, волшебных садах, наконец, синих озерах, манящих истомленных жаждой путешественников! И однажды пустыня подкрепила хрестоматийные о ней представления: окаймленный темной зеленью, на горизонте заколыхался синеватый водный простор.

— Мираж! — обрадовался я. — Фата-моргана!

— Ля! (Нет!) — покачал головой шофер. — Это Карун.

То было не призрачное, а настоящее озеро Карун, вокруг которого зеленели пальмы Файюмского оазиса…

В разные годы путешествуя по Египту, видел я и Ливийскую, и Нубийскую пустыни, и другие, поменьше, менее известные. Но разве человек, пересекающий пустыню по асфальту, вправе сказать, что действительно знает и чувствует ее? Сел на кожаное сиденье, высунул руку под струю горячего воздуха — только и всего, вот и все твои путевые ощущения.

А если едешь по пустыне долго, то в сонной жаркой одури видится тебе дождь в березняке. Прохладный… Вода так и льется за шиворот, чудесная, холодная вода…

Что такое полтораста километров Нубийской пустыни для сегодняшнего путешественника? Два часа езды. А прежде? «На другой день пустыня явилась во всем ужасе разрушений и смерти. Остовы верблюдов и быков попадались на каждых десяти шагах, иногда чаще…» Так писал о Нубийской пустыне Ковалевский.

Лишь однажды — это было в Сирии, где мы, разыскивая становища бедуинов, застряли в песках без запаса воды, — пустыня напомнила, что шутить с ней не следует. Я почувствовал это по настроению спутников, местных жителей, очень встревоженных нашей вынужденной задержкой. Но часа через три шофер исправил мотор, мы выбрались на дорогу, и маленькое происшествие быстро забылось.

Я попал как-то к нашим бакинцам, помогающим арабам бурить нефтяные скважины по ту сторону Суэцкого залива. Вот они-то почувствовали полной мерой, что такое жизнь в пустыне без асфальта, без искусственно охлажденного воздуха, порой без защиты от солнца. Но рассказывать о ней с чужих слов не буду.

Думаю, что самое сильное впечатление, которое дарит сегодня египетская пустыня, — чудо орошения. Видел его десятки раз, но не перестал удивляться.

Вот пустыня резко, сразу переходит в зеленую рощу. Завожу обычный разговор. Ну хорошо, а если вода дойдет до мертвого, голого песка возле дороги?

И мне отвечают: будет роща. Или поле. Почва одинакова. Разница только в том, что там, где роща, — вода и солнце, а здесь — только солнце. Дайте воду — поднимется роща. Или сад. На этой земле все растет.

Народ Египта теснит пустыню во многих местах. Даже далеко в стороне от Нила, в самом пекле, возникают оазисы, использующие воды артезианских колодцев. Но главный фронт — в провинции Ат-Тахрир, что в переводе значит «Освобождение».

Эта провинция рождена мечтой о новой жизни. Первые люди пришли сюда в 1953 году, всего год спустя после революции.

На карте Ат-Тахрир — зеленая полоса, разлинованная каналами. Она тянется от Нила к Александрии через желтизну песков. На ней квадратики новых селений.

Один из них назван в честь Умм Сабер. «Матушка» Сабер погибла во время партизанской войны против англичан.

Поселок, на взгляд северянина, неуютен. Вдоль улиц одноэтажные домики с плоскими крышами, серые, одинаковые, без каких-либо украшений. Строгость геометрии сменила здесь обычную хаотичность старых египетских деревень. Даже минарет поселковой мечети лишен обычной затейливой резьбы, и репродуктор на нем кажется настолько же уместным, насколько он чужд старинным минаретам Каира.

На плантациях вокруг поселка журчит вода в каналах, льется из артезианских скважин, идет к корням пальмочек, к посадкам лимонных деревьев и манго. Здесь выращивают также ячмень, кукурузу, пшеницу.

Мы пришли на пчельник. Там феллахи в галабеях. Наш сопровождающий несколько смущен и рассержен.

— Униформа фи? — спрашивает он. — Костюмы есть?

— Фи, фи!

— Так почему вы в галабеях?

— Униформа в стирке.

Это невинная ложь. Просто не хочется пачкать на работе красивый костюм из хлопчатобумажной ткани. Кроме того, галабея привычнее.

Но смысл-то социальных начинаний в Ат-Тахрире именно в том, чтобы освободить феллаха от многих старых привычек! Галабея, понятно, мелочь. Главное — психология.

В провинцию Ат-Тахрир может переселиться не всякий желающий. Предпочтение отдается солдатам, отслужившим в армии. Очень ценятся здоровье и жизнерадостность. Провинции не нужны нытики, ворчуны, неуживчивые люди, готовые затеять ссору с соседом из-за перелетевшей через ограду курицы.

Мне рассказали об этом по дороге в другой поселок, названный в честь убитого в 1951 году во время антианглий-ских выступлений студента Омара Шахина. В учебном центре поселка феллахов учат не только по-новому работать, но и по-новому жить.

Они приезжают сюда, в этот поселок, на грузовиках со своим скудным скарбом, немного растерянные и сильно взволнованные. Они видят знамя новой провинции, трехцветное знамя, где желтый цвет напоминает о песках пустыни, синий — о животворной силе воды и зеленый — о том, что дает союз земли, воды и человеческого труда. Им отводят жилье и знакомят с будущей работой.

Дом переселенца — барские хоромы в сравнении с обычным жилищем феллаха: три комнаты, кухня с водопроводом и примусом. На столах скатерти, кровать покрыта новым солдатским одеялом.

Кроме поселков, есть в провинции новый город Бадр. Здесь несколько фабрик. Мы пошли на швейную. В десятке километров от Бадра еще скрипят древние сакии, а тут просторнейшие корпуса, огромные, бесшумные вентиляторы, ледяная вода для питья, электрические раскройные машины, электрические утюги. И ни одного человека в галабее, ни одного черного покрывала на женщинах…

Провинция была огромной моделью, образцом перестройки труда и быта. После того как вступила в строй Садд аль-Аали, она становится плацдармом для нового наступления на пустыню. Воды, накопленные великой плотиной, помогут оросить и здесь, далеко от Асуана, почти сто тридцать тысяч гектаров — а это много, очень много для страны!

В провинции Ат-Тахрир нет крохотных земельных наделов. Здесь феллахи трудятся на государственных фермах, где вместо мотыги — современные машины. Одна из ферм построена с помощью нашей страны.

…Я заканчиваю свой рассказ о стране пирамид весной 1971 года. Это трудная весна Египта. Нет мира на древней земле. По одну сторону Суэцкого канала — войска Объединенной Арабской Республики, по другую — израильские захватчики. В некогда цветущих городах — Суэце, Порт-Саиде, Исмаилии — не дымят заводские трубы, многие дома превращены в руины. Омертвлен Суэцкий канал. Полузатемнены огни Каира.

Но египетский народ верит в свои силы. Он полон решимости бороться за свое будущее. Он знает: придет час освобождения захваченных врагом земель, непременно придет! Во имя этого часа люди Египта готовы на любые жертвы. С первых дней строительства новой жизни им мешали и продолжают мешать империалисты, а также свои внутренние реакционеры. И с тех же дней народ Египта чувствует все возрастающую поддержку и помощь друзей — Советского Союза и других социалистических стран. Знаменательно, что именно трудной весной 1971 года был заключен очень важный Договор о дружбе и сотрудничестве между нашей страной и Объединенной Арабской Республикой.

Недаром говорят: весна — пора надежд!

Я расстаюсь с читателем на жаркой земле Египта, которую надеюсь увидеть хотя бы еще раз. Хочу вновь услышать горластую каирскую улицу, подняться на стены цитадели, покружить по дорогам Дельты, встретиться со своими египетскими друзьями.

Хотелось бы побывать снова в Америке. И на Таймыре. Побывать там, где уже бывал, и там, где еще не успел побывать. Не обязательно в далеких странах — иногда интересное, увлекательное совсем рядом с нами.

Получилось так, что, поставив точку в конце главы об Египте, поехал я в Курск, где никогда не бывал. Поезд ушел из Москвы ночью, а утром древний русский город уже встретил пассажиров ароматами цветущей белой акации. Всего ночь езды от столицы, — но сколько нового для себя я увидел!

Под Курском — единственный на земном шаре сохранившийся заповедный уголок никогда не знавших плуга черноземных степей, покрытых дивными лазоревыми цветами, серебряных от ковыля. Взглянуть на это чудо природы приезжают ученые из Соединенных Штатов Америки, из Австралии, из Новой Зеландии. А неподалеку от Курска — знаменитая магнитная аномалия. Там самые богатые на земном шаре залежи железной руды. Ее добывают в огромном руднике — карьере, таком большом и глубоком, что эта «оспина» на лике планеты наверняка заметна даже с космических высот. Работают в карьере роторные экскаваторы высотой почти в двадцатиэтажный дом. Перед ними бледнеют фантастические гигантские машины марсиан, изображенные на рисунках к «Борьбе миров» Уэллса. И все это — под Москвой, ночь пути в поезде «Соловей», названном в честь прославленного солиста курских рощ и садов…

— Как прекрасна жизнь, между прочим, и потому, что человек может путешествовать!

Эти слова Гончарова, сказанные в плавании на фрегате «Паллада», относятся не только к тем, кто ищет нехоженые дальние тропы. Даже в туристском трехдневном походе по окрестностям родного города узнаешь что-то новое для себя, сравниваешь, наблюдаешь, размышляешь, учишься. Однако наиболее глубокое, активное познание мира приходит, если ты не только смотришь, но смотришь, работая, смотришь, вживаясь в окружающее. Тот же Гончаров вовсе не был праздным пассажиром «Паллады». Ревностный секретарь экспедиции, член экипажа корабля, он одновременно без устали работал над книгой и сумел почти закончить ее во время плавания. Единственный русский классик, совершивший путешествие, приравненное к кругосветному, сознавался, что отправился в него не без больших колебаний. А на склоне лет настойчиво советовал молодым: если представится случай идти на корабле в отдаленные страны — «ловить этот случай, не слушая никаких преждевременных страхов и сомнений».

Я думаю теперь, что в свое время все же недостаточно пользовался этим прекрасным советом. Мог бы увидеть куда больше, если бы действительно ловил каждый случай поработать там, где трудно и интересно. Больше всего я увидел и узнал, когда работал на теплоходе, ходил по тайге в изыскательском отряде, ездил или летал с командировочным удостоверением туда, куда требовали интересы дела, — на остров Диксон, за океан, на стройку Волго-Балтийского канала, в Багдад, в Якутск…

Человек хочет знать все.

Он жаждет проникнуть в тайны Марса, но его интересует также, как живут люди в соседней республике или области. Он радуется безделушке, подаренной другом, говорящим на другом языке, и газетным известиям о подвиге покорителей горных вершин в Гималаях. Он отправляется в Кижи, чтобы своими глазами увидеть чудо русского деревянного зодчества и терпеливо стоит в очереди у дверей выставки мексиканского народного искусства.

Человек хочет знать все. Большое и малое. Он — Человек, и мир его безграничен. Уходя в свой первый туристский поход, подросток начинает познание планеты. И кто скажет, в какие дали приведет его дорога странствий, чью эстафету примет он, чтобы нести ее дальше и дальше…