Тайна апостола Иакова

1

Компостела, воскресенье, 2 марта 2008 г., 10:00

Да, никак нельзя сказать, что господин комиссар хорошо спал ночью, последовавшей за обнаружением трупа Софии Эстейро. И вовсе не потому, что этому помешало созерцание обнаженного тела покойной, покрытого резаными ранами. Причиной тому была душевная рана, нанесенная ему после долгих и утомительных разглагольствований, цель которых заключалась в том, чтобы ввести его возлюбленную в курс не только всего случившегося за день, но и его собственных намерений и желаний.

Некоторые из нанесенных на тело Софии ран были смертельными, другие — характерными для преступления, совершенного в порыве страсти, многие — типичными для сексуального маньяка, и, наконец, все они свидетельствовали о том, что действовал профессионал. А рана, которую получил на супружеском ложе комиссар, просто лишила его сна.

В общем, спал он хуже некуда.

Неудовлетворенное желание, предсмертные хрипы миног (да-да, миноги тоже издают предсмертные хрипы, по крайней мере, комиссар был в этом уверен) и настырное порхание огромной стрекозы, которая превращалась то в муху, невозмутимо разместившуюся за ухом представителя центрального правительства, то в навозного жука, принимавшегося терзать срамные места спящего комиссара, сделали эту ночь невыносимой.

Он без конца просыпался. Его будила прекрасная в своей наготе София Эстейро, являвшаяся к нему в тяжелом полузабытьи, вызванном плохим пищеварением и сексуальной неудовлетворенностью. И он тут же пробуждался, словно его совесть, отягощенная неиссякаемым чувством вины, принуждала его спасаться бегством от зловещих снов. И уже в состоянии бодрствования он вновь и вновь возвращался мыслями к покойнице. В общем, всю эту ночь он провел в болезненном бреду, который не покидал его, даже когда он лежал с открытыми глазами.

Замысловатая симфония разрезов, украшавших труп Софии, позволила бы менее посвященному человеку заподозрить в качестве мотива преступления чудовищное изуверство убийцы. Однако, по крайней мере на настоящий момент, ни судмедэксперт, тщательнейшим образом обследовавшая тело, ни удачливая адвокатесса Клара, которая, не желая разглядывать изуродованный труп приятельницы, бросила на него лишь беглый взгляд, ничего подобного предположить не могли.

В мыслях об этом и о многом другом и провел сию мучительную ночь Андрес Салорио. Холодный расчет, аккуратность и тщательность, с которыми были нанесены раны, приводили его к мысли о том, что при осуществлении своего намерения убийца умышленно совершил все в полном соответствии с характером жертвы: холодно и решительно, подчеркнуто тщательно и аккуратно.

Еще долго после окончания доверительной беседы с Эулохией Андрес не мог забыться сном. В борьбе с бессонницей, как и в стремлении к физической близости со своей спутницей, его многократные попытки терпели поражение. В ту ночь Эулохия не была расположена к любовным играм. Это вселило в него некоторое смятение, однако не вызвало никакого удивления. Настанет время и для страстных объятий. В этом смысле она была человеком крайностей. То сгорала в огне страсти, то была холодна, как айсберг, от которого веет безразличием даже в самом бурном море. А неистовый океан полицейской болтовни — далеко не самая безмятежная стихия.

Ночь всегда молода и сильна, а бессонница способствует проникновению в наше сознание навязчивых мыслей, которые специалисты называют интрузивными. Речь идет о мыслях, которые на всем протяжении мучительного полузабытья совершенно немилосердно стучатся в нашу голову. И мы, как правило, пасуем перед их натиском.

Мы делаем это в надежде на то, что в момент пробуждения и возвращения к реальной действительности из зыбкого полусна-полубодрствования, в котором нам пришлось барахтаться всю ночь, мы ясно и отчетливо восстановим в памяти все важные решения, посетившие нас в ночных кошмарах. И ждем, что стоит только утром восстановить в памяти столь навязчиво терзающие нас проблемы, как они тут же получат готовое разрешение. Однако этого никогда не происходит. И с Андресом Салорио этого тоже не произошло; поэтому, когда, проснувшись, он захотел вспомнить свои размышления, в памяти его была лишь одна пустота.

На рассвете он признал свое полное поражение. Поклялся никогда больше не лакомиться миногами, на время забыть об Эулохии и прибегнуть к услугам профессиональной жрицы любви. В глубине души он прекрасно осознавал, что ничего подобного не сделает. Ерунда, пустая болтовня, признался он сам себе, прислушавшись к обманчивому внутреннему голосу, нашему мнимому жизненному поводырю.

Хотя было самое начало марта, но уже чувствовалась близость весеннего солнцестояния, уравнивающего день с ночью. Как только сквозь щели ставней забрезжил свет, Андрес Салорио поднялся с постели. Сделал он это осторожно, чтобы не разбудить Эулохию: вставал потихоньку, стараясь не шуметь. Он был зол на нее и не хотел с ней разговаривать.

В последние годы он был особенно озабочен тем, чтобы не оставлять в пороховницах неиспользованного пороха, а этой ночью он упустил возможность его использовать, как это уже случалось неоднократно, когда Эулохия отказывалась предаться любовной страсти, охватывающей его чаще раза в неделю, что ей казалось в его возрасте чрезмерным. Он считал ее позицию жестокой, к тому же она его обижала. Обиженный и сердитый, он тихо оделся в ванной комнате.

Одевшись, уселся в кресло в гостиной и занялся чтением свежей прессы. Известие об убийстве фигурировало на первых полосах всех газет, и он потратил больше часа на их детальное прочтение. Затем, не завтракая и ни с кем не прощаясь, Андрес вышел из дома. Он хотел, чтобы Эулохия поняла, что он недоволен. Он понимал, что поступает как ребенок, но это его нисколько не смутило.

Он не отправился прямо в комиссариат, а сначала зашел в ресторан «Сан Клементе». В этот ранний час ничто так не прельщало его, как стакан апельсинового сока, кофе с молоком и только что выпеченный, еще горячий круассан.

Конечно, ему не очень-то хотелось спускаться по крутому склону с площади Родригес-дель-Падрон к ресторану, а еще меньше — потом снова взбираться по нему, чтобы добраться до своего кабинета, но все это компенсировали теплая атмосфера заведения, беседа с его хозяевами и забавный вид вставших спозаранку студентов. И еще он имел обыкновение болтать с официантами. Этот ресторан уже давно стал если не вторым его домом, то, по крайней мере, местом, куда он мог прийти в любое время.

В это воскресное утро 2 марта дождь по-прежнему лил как из ведра. Компостела — городок маленький, но из-за постоянного дождя и ограниченной площади, которую занимает сие творение рук человеческих на гористой зеленой местности, в конце концов город начинает давить на человека, стискивая его подобно удавке на шее.

Усевшись на высокий табурет у стойки бара и заказав кофе с молоком, сок и круассан, Андрес Салорио решил снова заняться просмотром газет, на этот раз тех, что издаются в Мадриде и имеют специальные региональные выпуски в Галисии. Эти газеты он не выписывал на дом и обычно читал их либо на работе, либо здесь, в «Санкле». Приступив к чтению, он тут же ощутил, как сжимается удавка не шее.

2

Компостела, воскресенье, 2 марта 2008 г., 10:15

Убийство молодой исследовательницы занимало первые страницы всех испанских воскресных газет и особенно подробно описывалось в тех мадридских изданиях, у которых есть местные галисийские приложения. Любители сенсаций связывали это преступление с другим нашумевшим и до сих пор не раскрытым делом, совершенным несколько лет назад в одном из областных центров Галисии.

Речь шла об убийстве журналиста, который тоже был обнаружен в ванной собственного дома и по всем признаком стал жертвой преступления то ли ритуального, то ли гомосексуального. Многие считали, что убийство явилось следствием расследований, которые репортер вел в отношении торговли наркотиками, организаций, занимающихся их распространением. Результаты его журналистского расследования позволяли предполагать сотрудничество всех вовлеченных в дело лиц с известной террористической организацией, действующей на севере Испании. Лучше бы комиссар не читал этого: завтрак был окончательно испорчен.

Он познакомился с Рехино (так звали жертву того преступления), когда они оба жили в Мадриде. В те времена Рехино был студентом факультета журналистики. Андресу тогда и в голову не могло прийти, что спустя годы он окажется одним из тех, кому поручат расследовать дело об убийстве журналиста. Дело прикрыли как-то незаметно и по-умному, тихо и решительно. И теперь комиссар меньше всего желал бы оказаться в ситуации, когда новое дело напомнит то, давнее.

Из грустных раздумий и дурного настроения, которое вновь начинало овладевать душой Андреса Салорио, его вывела уже знакомая нам парочка полицейских, занятых расследованием дела Софии Эстейро. Они были глубокими знатоками гастрономических пристрастий своего начальника и прекрасно понимали, где в сей ранний час можно найти шефа. Самое интересное заключалось в том, что они никогда не ошибались. И вот в очередной раз стойка бара, расположенная у входной двери ресторана «Сан Клементе», на время превратилась в рабочий кабинет.

Увидев, что в ресторан входят Диего Десу и Андреа Арнойя, Салорио с облегчением вздохнул: они наверняка помогут ему покинуть зыбкую почву меланхолии, в которой он начал серьезно увязать.

— Привет, шеф, — сказали они хором, словно репетировали пение дуэтом, а ему предназначалась партия второго голоса, что в данной ситуации его вполне устраивало.

— Ну, что новенького? Хотите что-нибудь съесть? — любезно осведомился шеф.

— Да, кофе покрепче, — попросила Андреа.

— А мне кофе без кофеина и круассан, — потребовал Диего.

— Так что новенького? — вновь спросил комиссар.

— Вскрытие кое-что показало, — ответил Диего.

Пока официант подавал заказ, который он начал проворно выполнять, едва завидев в дверях знакомую парочку, ибо у подчиненных комиссара тоже были свои привычки и пристрастия, за стойкой установилась тишина. Она нарушалась лишь шелестом газет, которые комиссар по прочтении складывал так аккуратно, что казалось, будто они только что сошли с типографского конвейера.

За первой паузой последовала вторая, не менее длинная, однако теперь ее назойливо нарушало громкое чавканье Десы, который имел отвратительную привычку пережевывать пищу с открытым ртом, что крайне раздражало комиссара. Оно продолжалось до тех пор, пока Андресу Салорио удавалось невероятным усилием воли сдерживать приступ гнева, который поднимался из глубины его существа.

— Послушай, не мог бы ты раз и навсегда научиться есть по-человечески, черт тебя подери, — вырвалось у него наконец.

Он совершенно не переносил эти звуки, напоминавшие ему те, что производит корова, когда жует яблоки или початки кукурузы.

— Понимаете, у меня полипы, и я могу задохнуться, шеф; не сердитесь на меня, я и сам не рад, но ничего не могу поделать, — ответил Диего Деса, заметно обидевшись.

И снова установилось молчание. Оно продолжалось до конца завтрака. Под неприятным впечатлением от случившейся перебранки они постарались как можно быстрее завершить трапезу, которую оплатил старший по чину. После того как комиссар рассчитался с официантом, все трое поспешили к выходу.

Пока они поднимались по склону, Диего сообщил своему шефу некоторые данные вскрытия, сказав, что первую докладную записку по этому вопросу тот найдет у себя на рабочем столе.

Не было обнаружено никаких признаков того, что жертва могла быть отравлена каким-либо веществом еще до того, как ее поместили в ванну. Впрочем, теперь это уже не имеет особого значения, заметил Деса.

Андресу удалось сдержаться и не высказать возражения по поводу столь опрометчивого вывода, высказанного явно некстати. Было ясно, что речь идет об убийстве; ясно было и то, что убийца хотел, чтобы его таковым признали, и поэтому не стал особо скупиться, нанося раны, характер которых мог свидетельствовать о человеке сексуально озабоченном, маньяке, члене какой-то религиозной секты или просто о неуравновешенном типе. В любом случае этот человек вполне мог продолжать совершать убийства с той же легкостью и безупречным результатом, как у него получилось на сей раз.

Если бы злоумышленник не хотел продемонстрировать полиции, что речь идет именно об убийстве, он бы не поместил тело в ванну, а оставил бы на кровати или на ковре. Или, даже поместив его туда, не стал бы делать надрезов. Тогда даже самые проницательные сыщики могли бы прийти к выводу о том, что кончина наступила вследствие сердечного приступа или мозгового кровоизлияния; разумеется, до тех пор, пока вскрытие не показало бы, что именно произошло в действительности. Но в данном случае преступник хотел, чтобы все сразу поняли, что жертва была убита. Почему? Зачем?

Поскольку вскрытие показало, что в организме Софии отсутствуют следы какого-либо яда, ответ на вопрос, почему на тело были нанесены раны, не вызывал сомнения: для того, чтобы сразу было понятно, что речь идет об убийстве. Это ясно. Но оставались другие головоломки, которые нужно было разгадать, чтобы узнать, кто убил Софию Эстейро. И первым вопросом, на который надо было дать ответ, на повестке дня стоял следующий: почему это сделали?

Андрес, похоже, уже нащупал мотив: ясно было — по крайней мере, так ему казалось, хотя он и не мог толком определить почему, — что причина преступления каким-то образом связана с гробницей апостола Сантьяго. Так подсказывала ему интуиция.

На это заключение его натолкнули заявления Клары, которые он беспрестанно обмусоливал в голове на протяжении всей бессонной ночи. Возможно, Клара сделала эти заявления спонтанно, не придавая им особого значения, а возможно, она тоже о чем-то догадывалась. Итак, оставалось разгадать: как, кто и зачем. Иными словами, все. Пока не было дано ответа ни на один из принципиальных вопросов. А тут еще газеты, теребя незаживающую рану, настойчиво твердят о другом нераскрытом деле, которое на первый взгляд очень напоминает теперешнее.

Комиссар был убежден, что расследование следует направить именно в то русло, которое он нащупал ночью. Ему представлялось нелепым строить гипотезы относительно того, усыпили ли Софию хлороформом, отравили цианистым калием или отваром digitalis purpurea,[25] называемой также наперстянкой красной, дигиталисом или наперстком, ибо теперь, после сообщения помощника комиссара Десы, способ, с помощью которого женщина была умерщвлена, уже не имел практически никакого значения. Она была мертва, и это было единственной очевидной реальностью, из которой решил исходить комиссар Салорио, возможно, потому, что был не в состоянии найти случившемуся сколько-нибудь приемлемое объяснение.

Имевшиеся в распоряжении полиции данные вызывали у Андреса крайнюю озабоченность. Убийство было спланировано с тщательностью, при иных обстоятельствах достойной всяческой похвалы, и исполнено с поистине образцовой аккуратностью.

Предполагаемое орудие убийства, будь то не оставляющий следов в организме яд или нож, наносящий загадочные ранения без единой капли крови, было спокойно доставлено на место преступления человеком, вне всякого сомнения, холодным и безжалостным, ловким обольстителем и почти наверняка хорошим знакомым жертвы, поскольку нигде никаких следов насилия, кроме собственно убийства, обнаружено не было, если не считать бесстрастных разрезов на теле убитой Софии Эстейро.

Наносились эти разрезы неспешно и скрупулезно, и сам процесс, судя по всему, доставлял исполнителю явное удовольствие и даже наслаждение, питая порочные фантазии. При этом не было никаких зацепок, которые могли бы вывести хоть на какой-то след. Почерк преступления позволял сделать предположение, что речь идет о серийном убийце, и для уверенности в правоте подобного вывода не хватало лишь, чтобы преступник сам начал подбрасывать улики. И первой и главной зацепкой мог в таком случае оказаться собственно обнаруженный в ванне труп.

Да, именно в нагом теле было скрыто послание, которое преступник хотел довести до сведения полиции.

Когда комиссар думал об этом, он вспоминал широко распахнутые, сияющие пронзительной голубизной глаза Софии, в которых читалось изумление. Словно им открылась тайна жизни и завеса над вечностью. Какова жертва, таков и палач, вдруг вспомнилось комиссару. Кто мог быть таким, какой была София?

Чем больше Андрес задавался вопросами и строил догадки, тем все озабоченнее становилось его лицо. Убийство было подготовлено хладнокровно и скрупулезно человеком, вне всякого сомнения, очень умным, способным обдумать все самым доскональным образом.

Преступник должен был обладать достаточным хладнокровием, чтобы не оставить на месте преступления абсолютно никаких следов. И быть человеком, способным совершить насильственные действия уже после убийства или подвергнуть жертву жестокому истязанию при жизни (последнее, впрочем, казалось маловероятным), получая удовольствие от самого процесса и ублажая свои болезненные фантазии. Какие фантазии? Чьи фантазии? Добравшись до вершины холма, на которой располагалась площадь Родригес-дель-Падрон, слегка запыхавшийся комиссар решил наконец поделиться своими соображениями с подчиненными.

— Или я очень сильно заблуждаюсь, или скоро появятся еще трупы. Очень похоже на серийного убийцу. Он начал убивать и неизвестно, когда остановится. Вопрос в том, кто может стать следующей жертвой.

Внезапно Андрес замолчал. Он почувствовал, как в кармане брюк завибрировал мобильный телефон. Он извлек мобильник из кармана и убедился в том, что это снова представитель центрального правительства, по-прежнему озабоченный эстетическим видом лобной зоны своей обожаемой дочери. Комиссар вежливо и терпеливо выслушал его и, как только смог вставить слово, ввел в разговор имя «София Эстейро»:

— …я как раз обсуждал со своими людьми, что кандидатов может быть несколько. Жертвой, как правило, становится тот, кто выступает против истины, которую исповедует убийца. О какой истине может идти речь? От этого надо плясать. Истина научная или эмоциональная? Любовная страсть? Или религиозная доктрина? Единственная гипотеза, которой мы в этом плане располагаем и которую можно рассматривать в качестве исходной, состоит в том, что сия истина каким-то образом связана с мощами святого апостола.

Как уже отмечалось, наш главный комиссар был большим любителем всяческой риторики и пространных рассуждений, сопровождаемых велеречивыми пассажами; представитель же правительства подобное, как он считал, словоблудие категорически не признавал.

— Прекратите сейчас же, комиссар! — перебил он собеседника самым ироничным и язвительным тоном, на какой только был способен. — Кости святого! Да их едят только в ноябре,[26] до этого о них никто и не вспоминает! — Затем сделал паузу, длившуюся несколько секунд, и продолжил тоном, не допускающим возражений: — Если это так, в чем я очень сомневаюсь, то следует проявлять крайнюю деликатность. Мощи святого! Бог мой! Да еще напоминающее скрипку тело покойной с загадочными разрезами…

Несколько минут господин представитель правительства продолжал в том же духе, но постепенно все-таки вынужден был признать, что слова Салорио — не полный бред. По крайней мере, Андресу удалось заронить в его душу хоть какие-то сомнения. И по завершении телефонного разговора со своим начальством комиссар был уверен, что у того теперь появился новый повод для беспокойства, который отвлечет его от эстетических проблем его дочери. После чего в сопровождении Арнойи и Десы он продолжил путь к комиссариату.

— Истина, вступающая в противоречие с той, что исповедует убийца. Вот в чем ключ к разгадке, — сказал он вслух, но скорее обращаясь к самому себе, нежели к кому-то еще: это был его способ обдумывания пришедших в голову мыслей.

Какая же это должна быть истина, если она породила столь хладнокровное и жуткое преступление? Истина религиозного, любовного или научного характера?

— Да, здорово мы вляпались, коллеги. Помните дело Рехино? Оно ведь все еще не раскрыто, и это крепко сидит у меня вот здесь, — сказал он, поднося палец к виску.

В это мгновение у него вновь зазвонил телефон. И это снова был представитель правительства; оказывается, он забыл обсудить с комиссаром величину страховки, которая покроет ущерб, нанесенный черепу его несчастной дочери.

3

Воскресенье, 2 марта 2008 г., 13:00

Все время до обеда у Андреса ушло на телефонные разговоры с представителями средств массовой информации, которые он вел из своего рабочего кабинета. В субботу ему удавалось виртуозно ускользать от преследований прессы, но теперь это оказалось невозможным.

Андрес Салорио ненавидел пресс-конференции и всеми возможными способами старался избегать их. Он организовывал все таким способом, чтобы контакты с журналистами брали на себя его подчиненные, а он оставался в стороне. И при этом всегда советовал своим сослуживцам распределять информацию так, чтобы то, что они действительно хотят довести до сведения широкой общественности, сообщалось представителям того или иного издания в беседах один на один в качестве сведений особого, даже конфиденциального характера. А на пресс-конференции об этой информации, переданной в строго индивидуальном порядке, они должны были умалчивать, ограничиваясь рассуждениями общего характера о преступлении и проводимом расследовании.

Он был убежден, что, только поступая таким образом, они смогут держать под контролем ход процесса, которым в противном случае будут полностью управлять журналисты, особенно после всех этих проклятых пресс-конференций, которые он действительно ненавидел, ибо не сомневался, что они только тормозят расследование и вносят сумятицу в ход дела.

И вот теперь, желая избежать досужих домыслов, он принялся одного за другим обзванивать главных редакторов печатных изданий, что делал лишь в исключительных случаях, при этом всегда находя возможность уклониться от каких бы то ни было интервью.

— Уверен, что он не остановится и будут еще трупы. Но ни в коем случае не говорите ничего такого журналистам, даже если у вас среди них есть друзья, — наставлял он Десу и Арнойу, которые зашли к нему в кабинет.

— Только что звонила Клара Айан, чтобы рассказать о телефонном разговоре, который состоялся у Софии с ее женихом несколько недель назад, — сообщили они ему.

— Доложите мне после обеда.

Когда наступило время обедать, выяснилось, что исчезла Эулохия; это было неожиданно, но вполне в ее духе. Убедившись в том, что ее нигде нет, Салорио воспринял сие исчезновение как естественный результат прошедшей ночи, а также как следствие событий всего вчерашнего дня, не имевших ничего общего с тем, как он и она, каждый по-своему, представляли себе празднование ее дня рождения.

Так внезапно, хотя и вполне предсказуемо для тех, кто хорошо ее знал, Эулохия исчезала всякий раз, когда возникала напряженная ситуация. Она утверждала, что просто не хочет отвлекать его внимание от важных дел, и даже настаивала на этом. «Все эти перипетии не для меня, милый», — заявляла она по возвращении.

Страстное желание не выдавать своих истинных чувств было своего рода навязчивой идеей Эулохии. Надо сказать, ей весьма редко удавалось в этом преуспеть. Ее дочь унаследовала от матери те же устремления, равно как и неспособность воплощать их в жизнь, хотя — следует отдать ей должное — она, как и мать, умела ловко камуфлировать свои эмоции. Скрыть же их по-настоящему ни матери, ни дочери, как правило, не удавалось.

В тщетных попытках утаить от окружающих свои чувства, неожиданно исчезая и так же внезапно появляясь, обе женщины добивались прямо противоположного тому, к чему стремились, и становились объектом пристального внимания и озабоченности со стороны людей, с которыми им приходилось общаться. Скорее всего, причиной тому была их экстравагантность, скрыть которую, несмотря на все их старания, было просто невозможно.

Думая об этом, Андрес улыбался, возможно, с некоторой горечью, но его улыбка на этот раз все же не превратилась в гримасу. Так, с блуждающей на губах улыбкой, он и направился в ресторан в сопровождении двоих своих подчиненных, которых, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, решил пригласить на обед.

Ему даже в голову не пришло сообщить Сальвадору, что, поскольку Эулохия исчезла, он не придет обедать домой. Кроме того, он так еще и не видел сына своей подруги с момента знаменитого воздушного приключения и не имел возможности высказать тому все, что по этому поводу думает. Хотя сделал бы это с превеликим удовольствием.

Когда они вышли из здания комиссариата, дождь прекратился, и мужчины превратили свои зонтики в трости. Не сговариваясь, они практически в унисон переставляли их в ритме, напоминающем мерное покачивание маятника. Андреа же шла немного позади них, засунув изогнутую ручку зонтика за ворот дождевика и свесив его за спину, как это всегда делали раньше крестьяне, чтобы освободить руки. Она понимала, что это выглядит исконно по-галисийски, и ей было приятно.

Они шагали против ветра. Андреа пыталась закурить сигарету. Ее вид привлекал внимание прохожих. Женщина с зонтом, закинутым за спину!

Комиссар хотел, чтобы за обедом его подчиненные как можно детальнее рассказали ему о телефонном разговоре, который упомянули перед выходом. Он еще не знал, что на сей раз привело его помощников к нему: то ли охватившее их нервное напряжение, то ли желание продемонстрировать свою ретивость, или же речь шла о том, чтобы внешне спокойно, но решительно заострить внимание шефа на том возможном повороте дела, к которому он сам, по их мнению, никогда бы не пришел. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что Салорио это не слишком волновало.

Едва выйдя из полицейского управления, он заметил двух корреспондентов «Эль коррео гальего», спускавшихся по склону, ведущему к ресторану «Сан Клементе».

— Сделаем так, как следовало бы сделать Андреа, чтобы сигарета легко раскурилась: развернемся, — решительно заявил комиссар.

Что он и сделал, развернувшись на сто восемьдесят градусов; при этом его зонт описал круговую траекторию.

— Шеф! Поосторожнее, вы меня чуть не убили! — воскликнула Андреа, отскакивая назад.

Андрес не обратил на ее возглас никакого внимания. Он размышлял: если в полиции работают не идиоты, то и в прессе — тоже, а посему за стойкой бара в ресторане, разумеется, совершенно случайно окажется пара-тройка представителей репортерской братии, которая в свое время получила прозвище «сволочное племя трех б», что расшифровывается как «беспардонные и бессовестные бедолаги».

Как он понял, именно в данный момент, когда прекратился дождь и ненадолго выглянуло солнце, эти самые беспардонные репортеры засели в засаде, вознамерившись любыми способами заполучить информацию, которой, уже по своему разумению, распорядятся главные редакторы их изданий, жадные до любой сенсации. Но они даже не догадывались, что как раз этой-то информацией комиссар и не собирается с ними делиться.

Итак, заприметив корреспондентов, Андрес Салорио и сопровождавшие его агенты повернули назад. У комиссара не было ни малейшего желания повторять ту отфильтрованную информацию, которую он уже изложил по телефону. Андреа, придя в себя, закурила сигарету и теперь шагала рядом с немного отставшим Диего Десой.

Андрес поднялся вверх по Руэла-де-Энтресеркас, миновал подъезд дома, где произошло убийство Софии Эстейро, и, дойдя до Руа-до-Франко, повернул налево. Не произнося ни слова, дошел до ее конца. Когда он проходил мимо дворца Фонсеки, то почувствовал: ноги у него из-за вновь припустившего дождя совсем промокли.

Когда комиссар вступил на площадь Обрадойро, Андреа Арнойа и Диего Деса уже шли рядом, по обе стороны от него.

До этого момента все трое хранили молчание. Подчиненные комиссара давно привыкли к странностям своего начальника. Поэтому когда они увидели, что он вошел под портик здания университета, снял ботинок с правой ноги и начал щупать носок, то и глазом не повели.

— Черт бы побрал Сына Грома и тот дождь, что он нам посылает! — сказал Андрес, удостоверившись в том, что носок его ботинка был насквозь мокрым.

Затем он сделал то же самое с левой ногой и сказал самому себе:

— Ну что ж, все ясно! — после чего продолжил свой путь под наигранно равнодушным взглядом своих подчиненных.

Всю оставшуюся дорогу он улыбался, демонстрируя прекрасное расположение духа, никак не вязавшееся со сложной ситуацией, в которой они пребывали. Но и это нисколько не удивляло сопровождавшую его парочку. Поэтому им даже в голову не пришло поинтересоваться причиной сей странной улыбки. Наверняка речь шла об очередной ерунде из тех, что нередко занимают голову их шефа.

Уже целые сутки в их распоряжении был труп, но следов, которые могли бы внести хоть какую-то ясность в расследование убийства, было столько же, сколько одежды на теле убитой. Что же в таком случае могло вызвать блаженную улыбку на лице их патрона?

Салорио же тем временем вспоминал разрезы на трупе, аккуратно уложенном убийцей в ванну. Они были многочисленны и разнообразны: целая симфония резаных ран, нанесенных, вне всякого сомнения, острым скальпелем, ибо ничем иным нельзя сделать столь совершенные, безукоризненно ровные разрезы. Преступник, несомненно, на них не поскупился, но в то же время нельзя сказать, что при их нанесении он продемонстрировал какое-то особое мастерство и эстетический вкус. Хотя отдельные линии были почти совершенны, если только такое определение применимо в подобных обстоятельствах. Особенно заинтриговали комиссара два симметричных надреза, произведенных по обеим сторонам подвздошной впадины и своей гармоничностью напоминавших очертания скрипки. Остальные грешили явной избыточностью, но в то же время их нельзя было назвать беспорядочными. В этом изуверском узоре на теле явно чувствовалась некая пока непонятная логика, и она свидетельствовала скорее не о страсти, а о рассудочности автора.

Тело было изрезано вдоль и поперек, словно тот, кто это сделал, хотел демонстративно дать понять, что над женщиной издевались; вместе с тем комиссару было очевидно, что никакого издевательства, а тем более сладострастной расправы не было. Это были надрезы, произведенные без применения силы, без страсти, как бы нехотя, чтобы запутать полицию и навести ее на ложный след. Речь, вне всякого сомнения, шла о необычном и очень странном преступлении. Именно такая странность поначалу и заставила Андреса улыбнуться, хотя он сам этого и не заметил. А вот причиной того, что эта первоначальная улыбка так и осталась у него на губах, было уже нечто иное.

Внимание комиссара привлек тот факт, что на теле Софии не было ни одного разреза в области влагалища или грудей, тугих и упругих, как накачанные мячики, напомнивших ему груди Эулохии. Именно это последнее воспоминание и вызвало у Андреса улыбку, которая не покидала его до тех пор, пока он не переступил порог ресторана «Карретас». Ах, груди Эулохии!

Искоса поглядывая на улыбающегося шефа, его помощники даже не думали задаваться вопросом о причинах странного выражения его лица. Они давно привыкли к тому, что от их патрона можно было ожидать гораздо более шокирующих вещей, чем необъяснимая блаженная улыбка.

4

Воскресенье, 2 марта 2008 г., 14:20

Ресторан «Карретас» расположен на улице, носящей то же название. Почуяв, какую ловушку готовит ему пресса, Андрес решил направиться сюда. Ему пришлось сделать круг, дойти до площади Обрадойро, пересечь ее по диагонали и затем спуститься по склону, который ведет к Руа-дас-Ортас. Пройдя по этой улице до угла, где расположена церковь, известная под названием Четыре Валета из Колоды, комиссар повернул направо.

Название закрепилось за церковью благодаря изображенным на самом верху главного фасада аллегориям четырех главных христианских добродетелей — мудрости, мужества, умеренности и справедливости, которые напоминают карточные фигуры испанской колоды дона Эраклио Фурнье.[27]

— Ах, дон Эраклио! — проходя мимо церкви, всякий раз к месту и не к месту восклицал комиссар.

Пусть и не сей достославный господин изобрел знаменитую колоду из сорока карт, но, вне всякого сомнения, он внес важнейший вклад в распространение столь популярного и поныне времяпрепровождения. Ведь карты дона Эраклио скрасили унылый вечерний досуг стольким пребывающим в праздном безделье людям. Сгруппированная по мастям, известным как кубки, мечи, монеты и палицы, эта колода из сорока карт, в которой отсутствуют восьмерки и девятки, годится для игры в бриску, туте, а также аукционную туте, в которой, как известно, всегда требуется ходить в масть. Такие вот неожиданные мысли посещали Салорио всякий раз, когда он оказывался возле церкви, под сенью сразу четырех добродетелей.

Он познакомился с Эулохией в ее мадридской квартире уже довольно много лет тому назад. Тогда его попросили подняться наверх два полицейских агента, которые обратились к нему за помощью, узнав среди посетителей кафе неподалеку от места происшествия; он проводил там время за карточной игрой. В те годы он еще не был комиссаром.

Позднее агенты признались, что им пришлось прибегнуть к его помощи, так как они попросту не знали, что делать с этой экстравагантной, вызывающе одетой дамочкой с разноцветными волосами, которая орала как оглашенная и рассуждала, как ученая дама.

— Представляешь, у нее язык острый как бритва, Салорио, — сказал один из молодых людей, только что окончивший полицейскую академию и проходивший практику в местном участке. Желая продемонстрировать высшую степень доверия к старшему товарищу, он обратился к Андресу на «ты», но, вспомнив, чему их учили в академии, готов был уже пожалеть об этом.

Однако пожалеть он не успел. В этом просто не было необходимости. Салорио широко и по-приятельски улыбнулся ему, не предполагая, что отныне ему очень часто придется улыбаться — по вине той самой женщины, разобраться с которой просил его парень. Он еще не успел ее увидеть, а она уже разбудила в нем фантазии.

— Ну что ж, пусть попробует свой язычок на мне, — сказал он, направляясь к дому, номер которого указали ему агенты, следовавшие за ним.

По дороге они рассказали, что прибыли по вызову консьержа, встревоженного скандалом в одной из квартир дома: некая только что вышедшая замуж молодая женщина заперла там своего все еще пылавшего страстью супруга, этакого знойного бамбино, с итальянской матушкой в придачу, предварительно напоив обоих снотворным, которое позволило ей благополучно исчезнуть из дома.

По возвращении дамы из одиночного свадебного путешествия разгорелся скандал. Спящие итальянские красавец и красавица пробудились ото сна и с нетерпением ждали воссоединения со взбалмошной и строптивой девицей, от которой они никак не ожидали скандала, поскольку были уверены, что она уж во всяком случае попросит прощения.

О, как глубоко они заблуждались! Когда от нее потребовали объяснений, она начала бить сервиз из шестидесяти девяти предметов производства фабрики «Саргаделос». Виртуозно, педантично и аккуратно, она безжалостно бросала предмет за предметом на пол, наслаждаясь счастьем разрушения и не забывая при этом наблюдать за ошеломленным взглядом своей свекрови и умоляющим — молодого мужа.

— Ну что? Поняли наконец, а? Мать вашу! — кричала Эулохия, продолжая методично разбивать тарелки и краешком глаза поглядывая на своих новоиспеченных родственников.

Андрес появился в самый разгар сих разрушительных действий. Он с трудом, но понял, что молодой муж был типичным итальянским ревнивцем, который сразу после свадьбы запер молодую жену в квартире, а сам в сопровождении горячо любимой мамочки удалился якобы для того, чтобы купить равиоли. Так или иначе, это получилось у него в первый и последний раз.

— Это же уму непостижимо, просто тюрьма какая-то! — кричала она, охваченная неудержимой яростью. — Мать твою! Да что они себе вообразили?!

После нескольких терпеливых и доброжелательных попыток Андресу, в то время еще помощнику комиссара, удалось наконец усмирить разбушевавшуюся дамочку.

Благодаря его стараниям в благородном семействе не только было восстановлено спокойствие, но даже на какое-то время воцарились мир и порядок; короче говоря, дальше дело не пошло. Все разрешилось прямо на месте, и не пришлось прибегать к помощи суда, во всяком случае, в тот момент, после чего он мог спокойно забыть об этом деле. И о деле он действительно практически забыл. Но не о ней.

Спустя несколько лет Андрес вновь повстречался с этой странной женщиной в аэропорту Сантьяго. Она как раз только что сделала аборт, избавившись от третьего ребенка, и оформила развод со своим Беппе, итальянским бамбино с прилагающейся к нему мамочкой.

На следующий же день после встречи в аэропорту он с ней переспал. Охваченная неистовым возбуждением, которое показалось Андресу не чисто эротическим, Эулохия оседлала его, как дикая амазонка, и из ее полных, округлых грудей, ритмично поднимавшихся и опускавшихся, опускавшихся и поднимавшихся, поднимавшихся и опускавшихся, вдруг стали сочиться струйки теплого молока, которые Андрес отчаянно пытался поймать ртом, пока наконец это ему не удалось. Какое же у нее теплое и сладкое, с легкой горчинкой молоко, подумал он тогда.

И в это мгновение он понял, что уже никогда не сможет ее забыть.

Он позволил живительной влаге оросить его грудь, и, измученные, они сплелись в объятиях; их влажные, липкие тела были пропитаны тем же кисловато-сладким запахом, что оставил такое восхитительное послевкусие у него во рту. У него создалось полное впечатление, что он только что принял священный обряд крещения, прошел через уникальный ритуал, открывший ему доступ в новое измерение, и теперь он пребывает там, где, как он был уверен, завершается Млечный Путь.

Однако на самом деле это было только начало, и вскоре они вновь предались любви. Она испытывала множественный оргазм, и он познал то, что называется тантрическим сексом, и тут же виртуозно овладел его техникой. В общем, изъясняясь языком современной молодежи, это были совершенно обалденные дни.

— Черт возьми! — сказала она ему в какой-то момент. — Ну и здорово же ты трахаешься!

С тех пор они больше не расставались. И теперь на него буквально накатило воспоминание об уникальном млечном наслаждении, о неожиданном ощущении от струй, одаривших его упоительными грезами, о неуловимом флере окутавшего его легкого тумана, о гулкой арфе ее пленительного голоса, о финальном аккорде, когда все вокруг замирает и ты готов воскликнуть в восхитительном экстазе: «Здравствуй, солнце, это я!» — в общем, обо всем том, что так поэтично всколыхнулось в его памяти и вызвало не сходящую с губ улыбку. Он даже чуть было не разразился раскатистым, жизнеутверждающим смехом, но вовремя сдержался: как объяснить его неожиданную радость этим двум молокососам? Они его не поймут, да их, в общем-то, и не волнуют его чувства. А Млечный Путь они наверняка называют Дорогой святого Иакова;[28] впрочем, они имеют на это полное право.

5

Воскресенье, 2 марта 2008 г., 14:30

Войдя в «Карретас», они поднялись на второй этаж и прошли в зал, названный по заглавию романа одного ныне покойного галисийского писателя, старого клиента этого заведения. Роман назывался «Достославная», на стенах зала были развешаны обложки книг писателя. Едва они уселись за стол, как Андрес, даже не дождавшись закуски, приступил к расспросам.

— Ну, что произошло? Она была беременна? — был первый вопрос.

— Нет, — поспешила ответить ему Андреа. — И полового акта не было, ни добровольного, ни насильственного.

— Больше ничего не говорите, я все понял. Она сама себя убила, а потом сделала надрезы.

— Не надо ехидничать, шеф.

— Ну, так что вы мне расскажете? Или предпочитаете сначала поесть?

— Ты расскажешь или я? — спросил Диего Деса.

— Без разницы, давай ты, — ответила Андреа Арнойа, хотя было заметно, что она не намерена отдавать пальму первенства коллеге. И в общем-то, рассказывала в основном она.

Помощники поведали комиссару, что несколько недель назад Клара случайно услышала, как София просит своего жениха уговорить дядю, декана соборного капитула, назвать имена трех священнослужителей, в ведении которых находятся три ключа, позволяющих открыть саркофаг, где покоятся останки апостола Сантьяго и двух его учеников.

Салорио весь превратился во внимание. Опять мощи святого… Они словно беспрестанно кружатся вокруг них в танце, который начинал казаться ему все более зловещим. Появление официанта, вооруженного ручкой и блокнотом, прервало только что начавшуюся беседу.

Комиссар вновь, как и накануне, заказал миноги.

— Нужно пользоваться моментом, пока не прокуковала кукушка, не прогрелись воды и миноги, отложив икру, не ушли в открытое море. А то потом целый год ими будет не полакомиться, — попытался было он оправдать свой выбор, но, видя, что никто не обращает на его объяснения никакого внимания, вновь стал размышлять о деле, которое занимало всех троих.

— Мне для начала устрицы. А потом скажите Маноло, чтобы приготовил мне стейк тартар с виски, пожалуйста, — попросил Диего.

— Вот-вот, — подхватил Салорио, — мне тоже принесите полторы дюжины устриц. И бутылочку «Террас Гауда», чтобы им было в чем плавать. А к миногам подайте «Аманди» или «Баррантес», все равно.

Андреа заказала лангустинов и жареного палтуса, после чего официант счел возможным удалиться с чувством выполненного долга.

— И что вы предприняли? — спросил комиссар, как только за официантом закрылась дверь служебного помещения.

— Попытались поговорить с женихом жертвы, — ответил Диего, который наконец решил вставить слово.

— Да, но нам не удалось его найти, — тут же подхватила Андреа, не намеренная выпускать инициативу из рук.

— И что вы сделали? — вновь спросил Салорио.

— Поговорили с господином деканом. Тот сказал, что его племянник уехал в их родную деревню, где намеревается пробыть до завершения судмедэкспертизы, после чего собирается вернуться, чтобы перед похоронами, как подобает, провести ночь возле тела. И еще — что парень хотел прийти к нам, но он ему запретил. Тогда мы спросили, не интересовался ли Адриан мощами апостола.

— И что?

— Он сказал, что да, интересовался. Но больше мы ничего не смогли от него добиться. Он заявил нам, что дела Церкви требуют деликатности и благоразумия и что он больше ничего не скажет, пока не посоветуется с монахом-францисканцем, выступающим в качестве адвоката и консультанта во всех юридических делах, так или иначе касающихся компостельского клира. Его имя — брат Ормаэчеа, по всей видимости баск.

— Интересно, он носит баскский берет, чтобы прикрыть тонзуру? — ехидно заметил комиссар.

— Ну разумеется, куда же они без своего наголовника, весь ум растеряют, — решил сострить помощник комиссара.

Комиссару шутка не показалась удачной.

В эту минуту вновь появился официант, на сей раз с закусками на подносе.

— И что вы сделали? — вновь задал комиссар свой прежний вопрос, когда они опять остались одни.

— Мы очень осторожно попытались прощупать почву относительно того, что могла узнать о святых останках доктор Эстейро, — ответил Деса.

— Но господин каноник мило улыбнулся и тут же с нами распрощался, — завершила рассказ коллеги Андреа. — Однако мы решили продолжить расследование в этом направлении, — поспешила добавить она, желая оставить последнее слово за собой.

В ту минуту, когда инспекторша подносила ко рту хвостик лангустина, у комиссара зазвонил телефон.

— Боже, кончится это когда-нибудь?! — воскликнул Салорио.

Это снова был представитель центральной власти, который коротко поинтересовался, как продвигается расследование убийства докторши, но потом, по всей видимости, вновь вернулся к воздушному происшествию, случившемуся накануне, потому что оба полицейских агента смогли наблюдать, как их шеф поморщился и возвел очи горе.

— Все под контролем, не беспокойтесь, дружище; дайте нам спокойно работать, у нас очень много дел, — услышали они; потом комиссар выключил телефон и перевел взгляд на блюдо, где еще оставалось довольно много устриц, гораздо больше, чем это предполагало даже его привычное чревоугодие. — Черт, да они у меня совсем остыли! — воскликнул он, претендуя на изящную шутку. — Так на чем мы остановились?

Они остановились на том, что после разговора с деканом решили взять на абордаж доктора Каррейру, постаравшись сделать это как можно более неожиданно. Им бросилось в глаза его крайне нервное состояние. И еще загорелый внешний вид. Было такое впечатление, что он только что вышел из солярия, заметила Андреа.

Пока комиссар одну за другой поглощал устриц, запивая их маленькими глотками белого вина с фруктовым ароматом, которое как нельзя лучше им соответствовало, Андреа сообщила ему, что они начали разговор с доктором о результатах медицинской экспертизы. Однако тот, как и декан, тоже уклонился от беседы. И сделал это вежливо, но твердо, заявив, что, если у него будет что сообщить, он непременно доложит об этом судье или же непосредственно главному комиссару полиции, с которым его связывают дружеские отношения.

— Ну что ж, похоже, мы все-таки хоть как-то продвинулись, — сказал на это комиссар, с наслаждением заглатывая последнюю устрицу.

Диего Деса между тем разделался со своими, время от времени кивая головой вслед словам Андреа. Теперь он довольно улыбался, наблюдая, как официант расставляет приспособления, необходимые для приготовления стейка тартар. Это означало, что сейчас придет хозяин ресторана, чтобы лично его зажарить. Хозяин был настоящим виртуозом своего дела. Он долгие годы жил в эмиграции в Цюрихе, где обучал приготовлению стейков всех, кто работал в сети «Мовепик», в результате чего приобрел известность во всей Швейцарии как лучший их изготовитель. То, что он сейчас решил сам приготовить стейк, было настоящим подарком, ибо он делал это исключительно для избранных клиентов.

Маноло вошел в зал, поздоровался с гостями и без всяких околичностей приступил к работе. Профессиональная беседа закончилась; она сменилась более прозаическими рассуждениями относительно того, с чем стоит готовить это блюдо из сырого мяса: с виски или с коньяком. Впрочем, это не мешало Маноло совершать поистине виртуозные движения руками.

Когда повар завершил приготовления и простился с участниками застолья, Салорио уже разрезал хвостик миноги, которую ему подали приготовленной в собственном соку, или, иными словами, по-бордоски.

Остаток обеда они провели, что называется, за переливанием из пустого в порожнее, словно надеясь путем повторения пройденного лучше запомнить урок; никаких новых мыслей, кроме тех, что уже сформировались у него в голове, у комиссара не возникло. Когда кофе был выпит и бокалы опорожнены, комиссар простился со своими подчиненными.

— В следующий раз платите вы. Я поехал домой, поработаю немного, — сказал он им, садясь в машину, которую вызвал по телефону, когда подали кофе.

Снова пошел дождь. Но как только комиссар захлопнул дверцу служебного автомобиля, создалось впечатление, что никакого дождя нет и в помине.

— Не хочется промокнуть, — сказал он, словно оправдываясь, водителю, когда разместился в машине.

Между тем Андреа, левой рукой помахивая ему на прощание, а правой удерживая зонт, решила вдруг с запозданием ответить на заявление шефа.

— Ну разве что в «Гато негро», а так пусть за тебя твоя венесуэлка платит, старый козел, — пробормотала она, изображая на лице очаровательную улыбку. Комиссар уже не мог ее услышать, на что, собственно, со всей очевидностью и рассчитывала предусмотрительная инспекторша.

6

Компостела, 2 марта 2008 г., 22:00

Весь вечер Салорио провел у телевизора, одним глазом следя за футболом, держа у левого уха телефонную трубку и время от времени делая пометки на страницах рабочего блокнота. Последнее давалось ему с трудом: приходилось постоянно удерживать блокнот, соскальзывавший с подноса, на который он его положил.

Дом без Эулохии казался ему пустым. Сальвадор тоже куда-то исчез и не подавал никаких признаков жизни. Комиссар пребывал в полном одиночестве. Эулохия обычно заполняла собой все пространство, и не только своим присутствием, но и громким голосом, неповторимыми карибскими интонациями, жестами и повадками, которые вызывали у Андреса непременную улыбку, создавая у него впечатление, что он пребывает внутри одного из многочисленных латиноамериканских сериалов, идущих по телевизору по утрам и в обеденные часы, сериалов реальных, как сама жизнь. Именно эту реальность и олицетворяла для него Эулохия; она воплощала собой само существо жизни в ее самом простом, исконном проявлении.

Тем не менее нельзя сказать, чтобы в этот вечер первого воскресенья марта ему очень уж ее не хватало. В его памяти об этом вечере сохранится не столько грустное ощущение от отсутствия в доме Эулохии, сколько бесконечные телефонные переговоры, а также то, что в тот день «Реал Мадрид» выиграл матч у «Рекреативо» из Уэльвы со счетом 3:2. Благодаря этой победе мадридская команда оказалась в турнирной таблице на пять пунктов выше «Барселоны», уступившей со счетом 2:4 мадридскому «Атлетико», и уверенно шла к завоеванию кубка Лиги, что, впрочем, комиссара не слишком радовало.

«Депортиво» в этот день уступил «Вильярреалу» со счетом 0:2, а «Ливерпуль», со своей стороны, обошел со счетом 3:1 «Болтон». К Ливерпулю, как к родине «Битлз», он испытывал определенное почтение, но, по правде говоря, футбол мало его интересовал. Если он и следил за ним, то лишь для того, чтобы поддерживать разговоры с подчиненными во время утреннего кофе.

Он запомнит все вышеупомянутые подробности футбольных матчей совершенно автоматически, возможно, просто потому, что они запечатлеются у него в памяти в те моменты, когда он решит не слишком обращать внимание на то, что ему без конца повторяют на другом конце различных телефонных линий; в такие моменты он, исключительно из вежливости, покорно все выслушивал, но при этом не слышал практически ничего из того, что ему говорили.

Он давно привык к тому, что в разговорах с ним большинство людей по три или четыре раза подряд повторяют одну и ту же информацию; в каких-то случаях это стремление получше донести свои мысли, в других — элементарное проявление подобострастия.

Но как бы то ни было, футбол он не любил. Хорошо еще, что в Компостеле нет арены для боя быков и ему не приходится председательствовать на корриде, например, по случаю праздника апостола.

— А ведь когда-то такая арена была, — вспоминал он всякий раз, когда об этом заходила речь. — В шестнадцатом веке быки бегали по площади Обрадойро.

Итак, футбол по телевизору в тот вечер его не слишком занимал. Гораздо больше его волновали данные, которые он поспешно записывал в своем блокноте, извлекая из многочисленных телефонных разговоров нужную ему информацию; в конце вечера ему уже были известны все неведомые прежде подробности, касающиеся останков святого апостола Иакова.

Они покоились в соборной крипте. Как все жители Сантьяго, Андрес не раз спускался туда, чтобы показать гробницу какому-нибудь приезжему приятелю. Новостью этого воскресного вечера, более других возбудившей его любопытство, был комментарий относительно трех ключей, открывавших доступ к мощам святого.

Сантьяго всегда был городом религиозным, а также университетским, научным, книжным, не говоря уже о том, что дождливым и гористым. Таковым он и остается по сей день. Но с момента учреждения в новообретенном Королевстве Испания государственных автономий он стал также городом, до краев забитым, помимо академиков и специалистов в самых различных областях знаний, еще и тысячами государственных чиновников разного калибра и достоинства, самое активное времяпрепровождение для которых — утренние и дневные кофейные паузы в работе, когда можно обсудить все животрепещущие новости. А посему Сантьяго — это город, в котором рано или поздно все становится известно.

С подробностями о хранении мощей святого апостола познакомил Андреса коллега доктора Сомосы, доктор Томе Каррейра, руководитель диссертации Софии Эстейро, тот самый, что в разговоре с Десой и Арнойей подчеркивал, что с комиссаром его связывают дружеские отношения. Это был мужчина маленького роста, словоохотливый и весьма располагающий к себе. Он был таким улыбчивым и воспитанным, что казался человеком из прошлых времен. Каррейра руководил кафедрой медицинской антропологии, которая нередко вторгается в сферу интересов судебной медицины; кафедру же судебной медицины, как мы помним, возглавлял Карлос Сомоса. Кроме того, Сомоса с Каррейрой вели охоту за молодыми козочками на одной и той же территории.

О Томе Каррейре говорили, что он то ли медик со склонностью к археологии, то ли археолог, который занимается медициной и преподает ее в университете лишь ради того, чтобы, пользуясь длинным оплачиваемым отпуском, принимать участие в археологических раскопках. Следует отметить, что в этих раскопках, разумеется, гораздо чаще принимали участие стажерки, чем стажеры.

— Девушки гораздо более аккуратны, трудолюбивы и продуктивны, — обычно аргументировал он, когда кто-нибудь обращал внимание на сие обстоятельство.

Тем дождливым воскресным вечером Каррейра поведал Салорио историю о том, что останки святого, обнаруженные много столетий тому назад епископом Ирии-Флавии по имени Теодомиро, в начале XIX века, во время нашествия наполеоновских войск, были надежно спрятаны. С тех пор на протяжении семи десятилетий никто не знал, где именно они были сокрыты.

Останки Сантьяго и двух его учеников были вновь обнаружены лишь в 1879 году, во времена кардинала-архиепископа Мигеля Пайи, сообщил комиссару Каррейра, настоящий кладезь премудрости. Мощи были обнаружены Лопесом Феррейро, глубоко верующим человеком, который был не то священником, не то историком; возможно, и священником, и историком одновременно.

Впервые в эти края мощи святого Иакова были доставлены почти тысячу девятьсот лет тому назад на борту грузового судна; и был это не каменный корабль, как гласит предание, а корабль с камнями, то есть судно, перевозящее руду, золото и олово, уточнил Каррейра.

— А потом мощи святого были обнаружены епископом Теодомиро, — продолжал профессор. — А Ириа-Флавиа — отнюдь не изобретение Камило Хосе Селы, как полагают некоторые, она существует в действительности. Именно там в те давние времена и были погребены останки апостола. Ты же знаешь, мой дорогой комиссар, что наши края богаты на редкостные, даже уникальные названия, как, например, Экстрамунди, что означает «Вне мира», и многие другие, — добавил он совершенно не к месту.

— Послушай, но разве до этого останки однажды уже не изымались из собора? — спросил как бы невзначай комиссар, не желая демонстрировать, что знает больше, чем спрашивает.

— Ах, да, да, конечно, — ответил Каррейра. — Хуан Санклементе, архиепископ, именем которого назван ресторан, где ты так любишь обедать, уже прятал их в тысяча пятьсот восемьдесят девятом году, когда Дрейк решил отомстить Непобедимой Армаде за нанесенное оскорбление и все боялись, что он дойдет до Компостелы. Но Мария Пита сумела воспрепятствовать вторжению английского пирата, помнишь? — поинтересовался эскулап, надеясь, по всей видимости, получить отклик на свой вопрос, но ответом ему было молчание.

Тогда профессор медицинской антропологии решил продолжить свой рассказ. Когда он начинал говорить о чем бы то ни было, его уже было не остановить.

— Так вот, в этом втором случае, а возможно, и в третьем, поскольку еще во времена Филиппа Второго брат Амбросио Моралес… впрочем, это уже совсем другая история, которая к нашему случаю не имеет отношения… — Наш эрудит чуть было совсем не отклонился от темы беседы.

Он всегда говорил, растекаясь мыслью по древу и перескакивая с пятого на десятое. Это было очень для него характерно. Но на этот раз комиссар так обеспокоился, что Каррейра может углубиться в одному ему знакомые дебри, что в трубке раздался даже не вздох, а сердитое фырканье, приведшее профессора в чувство. Он поспешил вернуться к рассказу, который чуть было не перевел совсем в иное русло.

— Чтобы установить аутентичность останков, господин кардинал распорядился образовать комиссию, в которую вошли весьма значительные фигуры научной и религиозной жизни тогдашней Компостелы. — Каррейра остановился, чтобы перевести дух. — Я назову лишь некоторых из входивших в сию комиссию ученых мужей, чтобы ты мог составить представление об ее уровне. Одним из них был профессор Касарес, химик, декан соответствующего факультета и ректор университета. Другой — доктор Санчес Фрейре, патолог, и еще дон Франсиско Фрейре, профессор анатомии. Эти трое ученых (разумеется, они располагали помощью других исследователей, но главную скрипку играли именно эти трое) пришли к ожидаемому выводу. Они исследовали состав мощей, покоившихся в обнаруженной гробнице, то есть груду костей, соответствовавших трем скелетам, и сделали заключение об их принадлежности.

У комиссара не вызывало сомнения, что Каррейра не только обладает даром слова, но и является человеком глубоко религиозным, истинным католиком, а посему может быть излишне тенденциозен в своих заключениях. Он пообещал себе непременно обратиться и к другим источникам интересующих его сведений, но пока решил до конца выслушать приятеля.

— Наличие фрагментов трех скелетов, — продолжал между тем доктор Каррейра, — полностью соответствовало традиционной версии, утверждавшей, что Сантьяго был погребен вместе со своими учениками Теодором и Анастасием. После того как было установлено и удостоверено, что найденные кости составляют остовы телесной плоти трех последователей Христа, они были помещены в три сосуда, которые и поныне бережно хранятся в специальной урне. Существует несколько ключей, обеспечивающих доступ к ней, и они соответствующим образом, с соблюдением строжайшей тайны были распределены между доверенными лицами, но информацию о них я не могу предоставить даже тебе, господин главный комиссар. Ты ведь меня понимаешь, Андресиньо?

Андресиньо прекрасно все понимал. Конечно, он все понимал. Для этого он делал пометки в своем блокноте, внося в него полученные в процессе разговора данные, которые его мозг уже начал обрабатывать.

По мере того как Каррейра говорил, комиссар записывал показавшиеся ему интересными сведения, а также собственные выводы, на которые наталкивала его полученная информация. Таких выводов к настоящему моменту было три; кроме того, они дополнялись утверждением, представлявшим собой своего рода следствие из сделанных заключений.

Первый вывод состоял в том, что если все останки помещались в три сосуда, то совершенно очевидно, что обнаруженных костей было совсем немного.

Второй — что кости эти сами по себе не могли быть большими, если все три сосуда вместились в одну урну, судя по всему, не таких уж внушительных размеров.

Третий — что если речь идет о столь крохотных фрагментах костей, то вряд ли они могли служить достаточным основанием для определенных и категорических выводов.

И наконец, главное состояло в том, что, по идее, вряд ли могло произойти нечто из ряда вон выходящее, если бы София осуществила свое намерение и порылась в этих костях… в сугубо научных целях, с применением новых разработок, появившихся в данной области за период с 1885 года.

Вряд ли она смогла бы привнести нечто новое в то, что уже и так было известно, но что Святая Мать Церковь, в силу привычных для нее осмотрительности и благоразумия, считала нужным хранить в строжайшей тайне, дабы не поколебать веры истинных католиков.

Пока Салорио предавался этим рассуждениям, Каррейра продолжал свой рассказ:

— Официально урну в последний раз открывали спустя несколько лет после обнаружения мощей. Поводом для этого послужила не слишком удачная попытка покрыть ее серебром, что удалось сделать лишь частично, ибо задняя часть урны так и осталась без покрытия. Не помог даже объявленный сбор средств среди населения; в общем, у капитула закончились деньги, и урна, предохраняющая апостола от нескромных взоров верующих, так и осталась полуодетой. Впрочем, Святая Мать Церковь все еще пребывает в ожидании пожертвований от своих прихожан на столь благое дело, ибо ее прославленный аскетизм не позволил ей взять на себя все расходы по завершению роскошного произведения ювелирного искусства, выполненного в мастерских Лосады.

Когда в конце разговора Салорио зачитал медицинскому антропологу свои заметки, он совершенно явно почувствовал, как тот улыбается на другом конце телефонного провода. В этот раз профессор ничего не сказал комиссару о папской булле, в которой Лев XIII признал аутентичность останков на основании того, что во втором из трех комплектов костей не хватает в точности того фрагмента, который в XII веке архиепископ Шельмирес отправил в Италию, в город Пистойа.

Не упомянул он и о том, что практически во всех церквах, где представлен скульптурный образ сидящего апостола, непременно утверждают, что там покоятся его останки. Что-то слишком уж много их получается, этих останков.

Теперь настала очередь Салорио улыбнуться: он вспомнил череп младенца Иоанна, хранящийся, как ему вдруг вспомнилось, в венецианском соборе Сан-Марко.