Тайна двойного убийства

Глава 1

— Все здесь? — Поддыхов поверх затемненных в тонкой оправе очков внимательно оглядел собравшихся.

— Роман Григорьевич, явились все, кого вы приглашали, строго по списку. Злоказов звонил, что задержится немного, хотя я его строго… — торопливо поднявшись, начала докладывать средних лет женщина с открытым блокнотом в руках, но под тяжелым взглядом Поддыхова умолкла, не закончив фразы.

— Не суетитесь, Ирина Николаевна, не суетитесь. Меньше слов, — брюзгливо сказал он.

Женщина, смутившись, кивнула, села, а Поддыхов продолжил:

— Злоказова я научу уважать дисциплину. Смотрите, какой начальник: задержится. Пусть задерживается там, где ему позволяют. Здесь же извольте являться вовремя. — И добавил после небольшой паузы: — Это для всех.

Пятеро мужчин закивали в ответ. Внимательно смотрели на Поддыхова и кивали: конечно, конечно, они понимают. Дисциплина должна соблюдаться свято.

— Хорошо. Злоказов ответит отдельно. Начинаю производственное совещание, — продолжал между тем Поддыхов, и под его прицельным взглядом мигом зачах нервный смешок щупловатого жидковолосого блондина, даже скорее не блондина, а ударяющего в серый цвет мужчины в летах и в сером же костюме. Он сделал вид, что закашлялся, поерзал на стуле и затих.

— Хорошо смеется тот, кто смеется на свободе, — ни к кому не обращаясь, сердито сказал Поддыхов, и участники совещания вновь закивали, на лицах появилось: согласие — с шефом, осуждение — к вызвавшему гнев и встревоженность — начало совещания ничего доброго не предвещало. В тесной комнатке быстро стало душно, июльская невиданная давно жара без труда победила и кондиционер, и плотные белые шторы.

— Вы, Ирина Николаевна, идите к себе, сегодня протокола не будет, — проводив взглядом явно недовольную выдворением женщину, грузный Поддыхов легко нагнулся, скрывшись на миг так, что только спина в легкой, влажной от пота рубашке взгорбилась над кромкой стола. И шеи сидевших вытянулись в желании рассмотреть хоть на миг раньше то, что происходило за массивным столом начальника.

Когда Поддыхов выпрямился, лицо его было багровым, на лбу и кончике носа выступили мелкие капельки пота.

Брезгливо, двумя пальцами, он поднял над столом замшевый женский сапожок темно-коричневого цвета. Подержал несколько секунд, внимательно оглядывая присутствующих, затем разжал пальцы, и сапожок плюхнулся на стол подошвой. Голенище лениво пошло вбок и прилегло на глянец стола.

Как по команде, все взоры обратились к Серому, который съежился под пиджаком, стараясь уменьшить свои и без того малые размеры.

— Что это?! — грозно спросил Поддыхов.

Серый молчал, зато вскочил жгучий молодой брюнет, рывком выбросил руку в сторону Серого:

— Э, Вало, слушай, мы так не договаривались. Ты доброе дело погубишь, вижу я. Несерьезный ты человек, Вало, тебя…

— Погоди, Давид, — прервал горячую речь Поддыхов, — не кипятись. А ты встань, Владимир Иванович, да объяснись…

Серый неохотно поднялся, втянул голову в плечи, развел длинными худыми руками:

— Роман Григорьевич, честное слово, мне ничего не известно. Так же, как вам…

— Мне-то известно, — оборвал Поддыхов, — и ты знаешь все, не юли. Объясняйся, говорю тебе! Как на духу чтобы!

Голова Серого подалась вперед, к столу, где стоял замшевый сапог.

— Без меня это сотворили, слово даю! — опять начал Серый, однако загудели другие участники совещания, он испуганно оглянулся, но позиции не сдал:

— Я разберусь, честное слово. Дайте время, выясню и доложу. А сейчас не готов, ничего не могу сказать.

— Ну хватит! — Поддыхов ударил ребром ладони по столу. — Пора знать, что мы — предприятие нового типа. Нового! От меня ничего не скроешь. Из всего закона о кооперативе ты, Гусенков, усвоил только первую часть статьи тринадцатой — где о правах. Все другие, видно, пропустил. А там еще есть. Вот, например, — и Поддыхов процитировал на память: "Никто не вправе использовать кооперативную деятельность для получения незаконных доходов и в других корыстных целях”, — это как специально для тебя, Гусенков!

— Роман Григорьевич, да объясни сам, в чем дело? — раздался голос элегантного мужчины лет сорока пяти в летней рубашке с множеством многоцветных полос и деталей.

— Это у тебя я спрошу, Жека. Ты юрист наш, что называется, прокурор и суд. Все знать должен, но у меня спрашиваешь. Дожили. Едва народились, а уж убивать пора нашу контору при таких порядках.

Юрист Жека Слонимский возмущенно встал:

— Позвольте…

И опять Поддыхов трахнул по столу ладонью, самым ребром:

— Нет, не позволю! Никому не позволю нарушать закон. Вопреки всему, включая здравый смысл. Гусенков пустил их, — он кивнул на сапог, — в продажу! Вот в таком виде, как есть. Даже маркировку завода не стер, подлец!

— Ну-у, — Слонимский повернулся к Серому всем корпусом, словно готовясь к драке.

А полный, совершенно лысый пожилой мужчина — четвертый участник совещания, побагровев, схватился руками за голову и воскликнул:

— Да он!.. Он… Нет, вы подумайте, он… что может быть!.. Роман Григорьевич, откуда у вас сапог? Ну неужели?!..

Поддыхов молчал. Пятый мужчина — молодой, широкоплечий, тоже молчал и… усмехался.

Гусенков Владимир Иванович, начальник цеха бижутерии кооператива "Красота”, молча озирался и не стирал пот, крупными каплями катившийся по лицу от кромки седовато-серых волос.

Злоказов так и не пришел на совещание.

И уже из приемной Поддыхов вернул Гусенкова:

— Задержитесь-ка, Владимир Иванович.

Тот пожал узкими плечами и бочком прошел в кабинет.

Глава 2

День выдался жаркий не только погодой. Ирина Николаевна с усмешкой наблюдала, как шеф дает разгон своим подчиненным. Одного за другим вызывал он людей, и те выскакивали из кабинета, как пробки, вытирая вспотевшие лбы и отдуваясь. Коротко, но энергично беседовал Поддыхов со своими коллегами, и Ирина Николаевна злорадствовала потихоньку, вслух же выражала сочувствие. Без этого сочувствия не жди информации. А так, сочувствуя и жалея, она получала там слово, там фразу, сравнивала, сопоставляла услышанное с увиденным и к концу рабочего дня уже имела полное представление о случившемся в кооперативе.

Узнать все было для нее делом чести, ее местью за бесцеремонное удаление из кабинета, да еще на глазах у этих мужланов, исключением из которых был только Слонимский. К юристу у нее особое отношение. Была у них маленькая тайна, и это он рекомендовал ее в кооператив секретарем-машинисткой и делопроизводителем. Слонимский присоветовал ей сменить старую службу и подзаработать деньжат, которых всю жизнь не хватало даже на скромное существование. Так случилось, что жизнь проходила, шел ей пятый десяток, а желания и надежды продолжали оставаться неосуществленными. Евгений пробил брешь в стене безнадежности, которая уже вставала перед нею, и вот она здесь. Деньги, действительно, появились. Но у других, это скоро выяснилось, их было значительно больше. И главное, что стало смущать душу, — в маленьком коллективе ей вдруг захотелось значимости.

В той, прежней организации имя ее терялось в тысяче других, и она не считала это обидным. Здесь людей было мало, она всех знала, никто не миновал кабинета шефа и, следовательно, ее. Знаки внимания постепенно стали привычными, обязательными, а малейшее игнорирование — нестерпимо обидным. Сегодня, например, она не была уверена, что лучше: солидный премиальный куш в конце месяца или участие в совещании, которое Поддыхов хотел сделать для нее тайным.

Смешно! Тайна от секретаря со стажем работы в четверть века! Да есть тысячи способов раскрыть эти тайны, что она и делала весьма успешно. Вот и сегодня. Как говорится, тайное становится явным. И понадобился всего лишь день.

Когда вечером Поддыхов бросил, уходя: "Вы свободны”, Ирина Николаевна лишь обиженно поджала губы. Все поддыховские проблемы уже лежали на ее ладони. Не торопясь, она убрала бумаги, аккуратно опечатала сейф — этого требовал шеф, словно там хранились вселенские секреты. Вышла на улицу. Солнечное пекло уже сменилось липкой духотой. Направилась к ближней троллейбусной остановке, решив не заходить в магазины, где находила ежедневное и привычное развлечение. Дома ее ждали одни лишь стены, магазины же кишели людьми, горели страстями. Солидная, со вкусом одетая Ирина Николаевна частенько давала консультации растерянным провинциалам, придирчиво разглядывала товары, выводя из себя усталых продавщиц. Одним словом, жила полнокровной жизнью. Даже театр не доставлял ей такого удовольствия. Там она была пассивным зрителем, в магазинах же — действующим лицом, причем весьма активным, хотя и не всегда положительным.

Но сегодня необычная жара, да и впечатлений достаточно. Единственное, что мучило сейчас, — новости. Они переполняли ее и теряли всякий смысл от невозможности реализации. Уязвленное самолюбие излечилось гордостью за свою сообразительность, но что за радость в одиночку? Недаром говорится: разделенная радость — двойная, а Ирине Николаевне такие редко получаемые чувства хотелось множить бесконечно.

Стоя на троллейбусной остановке, женщина раздумывала, кто мог бы стать ее собеседником на сегодняшний вечер. И гасло благодушие, потому что не находилось таковых.

Вот оно, одиночество.

Ирина Николаевна расстроилась, пропустила пришедший переполненный троллейбус. И не сразу сообразила, что это именно ее зовут из остановившихся неподалеку стареньких "Жигулей”.

— Ирина Николаевна, — кричал, приоткрыв дверцу, молодой симпатичный гигант.

— Антоша! — она шустро засеменила к машине, не упустив возможности с торжеством глянуть вокруг. Пусть даже незнакомые, но люди должны видеть: ее позвал мужчина и она покидает толпу, чтобы уехать с ним в автомобиле. Оглянуться-то оглянулась, но знакомых никого не увидела. К сожалению.

— Садитесь, соседка, подброшу, — сказал водитель "Жигулей”, — я домой заскочить собрался. Смотрю — вы, да еще грустная такая. Жарко, поди, замотались?

— Ах, Антоша, целый день как в аду. И этот транспорт. Поверите, троллейбус пропустила, не могла себя заставить войти в такую "потогонную систему”. А ваши на даче?

— Там, — кивнул водитель.

— Как я завидую им, Антоша! В такую жару на природе. У вас ведь и речка близко, лес?

— Все имеется в наличии. И лес, и река.

— Да-а, — протянула Ирина Николаевна завистливо, — а я вот всю жизнь только радуюсь чужому счастью…

— Вы суровы к себе, — сказал мужчина, — счастье никого не обходит. Симпатичная, молодая, свободная женщина. И теперь еще при деньгах, — он засмеялся, и Ирина Николаевна охотно его поддержала.

Что ни говори, а приятно слышать такое из уст молодого красавца с плечищами, как говорят, косая сажень.

— Что вы такое говорите, Антоша, — притворно вздохнула она, отсмеявшись, — у меня все в прошлом. Хотя, конечно, не жалуюсь и сейчас на внимание.

— Как новая служба? — поинтересовался сосед.

— Идет. Служба идет, спасибо… У нас довольно интересно работать.

Собеседник уловил в голосе Ирины Николаевны невольно прорвавшуюся таинственность, осторожно переспросил:

— Все путем? Или есть сложности?

— Ну что вы, Антоша! — спохватилась женщина. Такой исповедник ей был ни к чему, — все хорошо. Хорошо. Но новое дело-то, непривычное, поэтому и волнует все.

— Если что — прошу ко мне, — сказал Антон, — не стесняйтесь, соседка. Дело-то, конечно, новое. Хорошее дело, что и говорить. Именно поэтому осторожничаем. Погубить хорошее дело несложно, сохранить труднее. Вообще-то, должен вам сказать, люди у вас подобрались разные. Как думаете?

— Не знаю, — уклончиво ответила Ирина Николаевна, — люди везде разные, даже у вас, как выясняется.

Вопросы Антона и его неприкрытая заинтересованность насторожили опытную секретаршу, добавили новый штрих к раскрытым дневным секретам и заставили замкнуться — долгий опыт не сбросишь со счетов. Она знала твердо, что владение служебными секретами может дорого обойтись, если обращаться с ними неосторожно. Тайна, что огонь: тихонько греет, но может обжечь и даже спалить, если его разжечь как следует.

Обжигаться Ирина Николаевна не собиралась, хватит с нее ожогов, вся душа в шрамах. Слава Богу, дорога была недальней, вскоре подъехали к дому и простились у лифта. Антон побежал на свой четвертый этаж, перешагивая через ступеньку длиннющими ногами, Ирина Николаевна вошла в лифт, чтобы подняться на пятый, в маленькую однокомнатную квартирку, предмет неустанных забот и единственной надежной радости.

Открыла дверь, растворила настежь окно, и сквозняк пронзил застоявшийся воздух, в комнате стало свежо. Приняла душ, надела новый спортивный костюм. Ирина Николаевна не признавала халаты и любила носить спортивные костюмы, благо позволяла фигура. Этот шел ей необычайно — светло-зеленый, финской фирмы "черная лошадь”, совсем новенький.

В отместку одиночеству она не позволяла себе распускаться, дома была всегда подтянута, ухожена и не раз имела случай убедиться, насколько это важно. Сегодняшний вечер тому подтверждение. Дневные сюрпризы не закончились, и она почти не удивилась, когда вдруг раздался звонок, и дверной глазок предъявил ей Жеку. Слонимский был слегка пьян и заметно растерян.

— Ты одна, Ирочка? — едва войдя, спросил Жека.

Это обращение заставило дрогнуть сердце, начинавшее уже забывать волнующие, но странные отношения с Же-кой, которые возникли случайно и так же случайно продолжались.

Зачем пришел Жека? Что нужно ему сегодня?

Юрист не обременял себя дипломатией, поставил на кухонный столик бутылку дорогого армянского коньяка, полез в шкафчик за рюмками и досадливо ругнулся, не найдя их на привычном месте.

— Редко заходишь, Евгений, — укорила его Ирина Николаевна, вынося рюмки из комнаты.

Когда бутылка опустела наполовину, Жека повалился на пол возле ее кресла и стал целовать руки вялыми губами. Намерения Жеки были ясны как день, и она покорилась. Нельзя сказать, чтобы ласки Жеки были ей неприятны, но руки юриста были такими же вялыми, как и губы, узкую грудь покрывали редкие волоски, и страсть его своим однообразием напоминала усталого путника, бредущего по пыльной степной дороге.

Потом усталый Жека откинул голову на диванный валик, и она порядком поразилась пугающей странности его лица. Вздернулся уголок рта, расширился и ярко блестел один глаз, второй же полуприкрылся и словно стал ниже, опустившись до самой горбинки носа.

— Жека, Жека, — испуганно прошептала женщина, — ты что?

— Одни неприятности, Ира, — ответил он очень тихо, — только ты можешь мне помочь.

Слышать это было удивительно — чем помочь юристу? В чем он нуждается? Не в любви же, она понимала. Всерьез отношения со Слонимским принимать было нельзя, она убедилась в этом давно. До сих пор он ей помогал, спасибо, а она расплачивалась, служа редким пристанищем непонятной Жекиной тоски. Но помощи он еще не просил. Не было такого. И дальнейший разговор не просто удивил, обескуражил женщину.

— Ты знаешь, что произошло сегодня?

— Ну… в общих чертах, — осторожно ответила она.

— Скажи мне, объясни, что случилось, — Жека уже подсаживался к столу и наливал коньяк — ей и себе.

— Ты же был у Поддыхова, а я — нет. Ты должен знать больше.

— То, что я знаю — я знаю. Меня интересует, что знаешь ты? — Жека начал раздражаться, и женщина насторожилась еще больше.

— Зачем?

— Но, Ира, я твой друг. Ты не можешь меня оставить в неведении. Знаешь, как Поддыхов говорил со мной? Я ведь не мальчик, а он меня так выстегал, что стыд. Хочу понять почему? Неужели его так уж взволновала продажа одной только партии? Все ведь легко уладить, я знаю пути. Потом. Кто принес ему этот злосчастный сапог? Кто? Ты видела? Видела? — Слонимский лихорадочно спрашивал, не ожидая ответа. — Непонятную возню я заметил недавно, пытался разобраться — нет, не могу. Не могу, не могу!

Холеные руки юриста обхватили голову, он закачался в кресле, и это было неприятное зрелище: словно бескостный тряпичный манекен, не имея опоры, валился из стороны в сторону. И вдруг все переменилось. Слонимский быстро встал, блестящий расширенный глаз приблизился к самому лицу Ирины Николаевны, и ее оглушил совсем незнакомый визг:

— И кто тебя ждал с работы?! Кто?! Отвечай же мне, зачем тебя он ждал и что ты ему успела сказать? Отвечай мне, иначе… Отвечай же, гадина!

Истеричный визг долго стоял в ушах и оборвался внезапно…

Глава 3

Из протокола осмотра места происшествия: "С места происшествия изъяты: бутылка пустая 0,"5 л с этикеткой коньяк "Наири”, на дне остатки коричневатой жидкости с запахом спиртного, три широких коньячных рюмки голубого стекла, шприц одноразового пользования с насаженной иглой и надорванная упаковка шприца, три ампулы фабричного изготовления, наполненные неизвестным лекарством, название которого смыто, белые домашние туфли со следами загрязнения на носке правой туфли, спортивный костюм светло-зеленого цвета.

Все вещественные доказательства упакованы в отдельные целлофановые пакеты и опечатаны печатью прокуратуры.

Труп Росиной Ирины Николаевны направлен в морг для производства судебно-медицинской экспертизы.

Заявлений и замечаний со стороны участников осмотра не поступило.

Протокол прочитан, записано верно”.

Из постановления о назначении судебно-медицинской экспертизы:

’’Постановил: назначить судебно-медицинскую экспертизу исследования трупа Росиной Ирины Николаевны. На разрешение эксперта поставить следующие вопросы:

1. Какова причина смерти Росиной Ирины Николаевны?

2. Имеются ли на трупе Росиной телесные повреждения, и если имеются, какова их тяжесть, локализация, механизм причинения и являются ли они прижизненными?

3. Имеются ли следы применения Росиной наркотических либо лекарственных веществ, если имеются, то количество и способ их применения”.

Постановление о назначении криминалистической экспертизы волокнистых материалов…

Постановление о назначении дактилоскопической экспертизы, трасологической экспертизы…

Документы… документы…

Все правильно, ни к чему не придерешься. Но меня не оставляло чувство досады, пока читала-перечитывала переданные мне бумаги.

Всего-то три дня провела я в командировке, и именно в эти дни угораздило случиться убийству. Утром, едва я появилась на работе, прокурор вызвал меня в свой кабинет и к моему приходу уже расхаживал, пересекая его по диагонали, что означало крайнюю степень озабоченности.

— Вот что, Наталья, — сказал он, поглаживая мизинцем кустистую бровь, — все-то привычки своего прокурора я узнала за долгие пять лет совместной работы, так что объясняющие положение слова были не нужны, и я невольно улыбнулась.

— Погоди улыбаться-то, — рассердился вдруг Буйнов, — наплачемся еще. Ты о вчерашнем знаешь уже?

Что-что, а уж эту-то новость я успела узнать. Успела поахать и удивиться, но не думала, что мне предстоит сия работа. Все же следователей у нас предостаточно, а я только-только закончила труднейшее дело — убийство, раскрытое с огромным трудом и стоившее мне немало нервов. Обвинительное заключение по нему еще не написано, а сроки критические. Все это, конечно, знал мой прокурор, тем не менее… Буйнов, словно прочел мои мысли, поморщился:

— Знаю, знаю, Наталья Борисовна, все знаю. Но пойми, это суровая необходимость. Смотри сама.

Прокурор, загибая пальцы, стал перечислять мне дела, в которых увязли мои товарищи, и так получалось, что по этому загадочному убийству мне все карты в руки — я самая свободная на сегодняшний день.

Правда, Буйнов не преминул сделать мне комплимент, точнее, не мне, а моему опыту, но и этому комплименту я знала цену: Буйнов меня, как говорится, просто подначивал. Наверное, этот ход казался ему ужасно тонким и хитрым, но я, да и все мои коллеги, прекрасно понимали, что к чему.

— Да ладно, — ответила я на монолог прокурора, — решение принято, чего уж тут говорить. Жалко только, что при осмотре места убийства я не была.

— Ну, милая моя, — нахмурился Буйнов, — вот и допустила ты первую ошибку. Заключения судебно-медицинского эксперта еще нет, а на теле умершей Росиной, подчеркиваю: умершей, — он назидательно поднял указательный палец, — вот, при внешнем осмотре следов насильственной смерти нет. Посмотрим, что скажет эксперт, а пока что только следы внутривенного вливания какой-то гадости. И неизвестно еще, какой именно. И дело-то возбуждено по факту смерти. Учти, получаешь ты уравнение со многими неизвестными, а если совсем точно — со всеми неизвестными.

Экспертизы я сам назначил, я и осмотр проводил на месте, так получилось. Короче, бери вот, знакомься сроч-ненько.

Он подвинул ко мне тонкую бежевую папку, в которую были вложены несколько листиков бумаги. Кивнув, я забрала дело и выслушала последние советы прокурора, которые сводились к тому, что я и без подсказок знала: обвинительное заключение по законченному убийству мне придется писать вечерочком, вот эти дела следует делать незамедлительно.

Итак, документы. Буйнов постарался: ни убавить, ни прибавить. Только вот в квартиру Росиной придется мне все же съездить. А самое первое, что нужно сделать, это связаться с Ермаковым Толей, оперуполномоченным уголовного розыска, с которым мы, как видно было из буйновского постановления, и составляли следственно-оперативную группу. Капитана Ермакова я знаю давно, работала с ним по сложным делам. Немаловажно, что он дружен с Антоном Волной и пользуется его уважением. Заслужить расположение Антона ох как непросто, и это была куда какая надежная визитка, если бы даже я лично не сотрудничала с Толей. Что мне нравилось в худеньком смуглом Ермакове — это неутомимость его, заинтересованность и скромность. Последнее качество, как мы привыкли говорить, украшало Толю, безусловно украшало, но не оно ли было виной тому, что имя капитана не гремело, хотя другие розыскники при худших результатах умудрялись стать местными знаменитостями. Толя же свои успехи всегда кому-нибудь да уступал. По-моему, Антон уважал Толю и за это качество — капитан больше любил работу, чем славу, что по нынешним непростым временам редкое бесценное качество, которое я и собиралась эксплуатировать. Но одно дело — желать и совсем другое — получить. Розыски Анатолия Петровича успехом не увенчались, да и, конечно, не могли быть успешными, я понимала. Ермаков сейчас где-то бегал по разным адресам. Нераскрытое убийство — это же ЧП!

Подумала так и одернула себя: с чего это я взяла, что убийство? Правильно упрекнул меня Буйнов. Признаков насильственной смерти на трупе Росиной при наружном осмотре не обнаружено, акта экспертизы еще нет. Так что вообще возможна ложная тревога.

Однако ж на место выезжал прокурор, возбудил уголовное дело, создал группу, экспертизы назначил… Хоть и упрекнул он меня, но ему в чутье не откажешь. Буйнов не из тех прокуроров, что ищут причины для гладких показателей любой ценой. Нет, что-то почуял мой начальник в этой скоропостижной и пока таинственной смерти, что-то показалось слишком подозрительным. Правда, со мной он не поделился своими сомнениями, тем не менее, тем не менее…

Поняв безнадежность затеи по розыску Ермакова, набрала телефон Антона Волны и, к своему удивлению, застала его на месте.

— Наташа! — услышала я голос Антона, который явно обрадовался моему звонку. — Ты, наверное, Ермакова ищешь?

— Вот что значит ОБХСС! Ты, как всегда, зришь в корень. Ищу Толю, конечно, ищу, но безуспешно…

— Не суетись, — перебил меня Антон, — Толя тебя сам найдет сегодня. Я утром с ним виделся, он просил передать. Ты учти, пожалуйста, я тоже с тобой повидаться хочу. Когда ты будешь свободна?

— Вечером заскочу, — начала я, но Волна опять перебил меня.

— Ты не поняла, вечером — это само собой. Мне по твоему новому делу надо с тобой побалакать. Ты на адрес Росиной внимание обратила?

— Нет, — смущенно призналась я, — а в чем дело?

— Тоже мне пинкертонша! — укорил Антон. — Слона-то и не приметила. Росина со мной в одном доме живет. Жила, — поправился он, — даже в одном подъезде, этажом выше.

— И что? — заинтересовалась я, досадуя на невнимательность свою и Антонов справедливый выговор.

— А вот что, поговорить надо. Когда?

— Как только, так сразу, товарищ капитан, — сказала я, маскируя досаду, — сижу на месте и намерена собирать концы, завязывать узел. Или, может, развязывать: поглядим. Так что заходи в любое время.

На этом мы и порешили. Положив трубку, я вновь раскрыла папку. Точно ведь, адрес Росиной тот же, что у Антона. Вот тебе и раз! Того и гляди, Антоша свидетелем каким-нибудь пойдет! А что? Такого свидетеля иметь было бы неплохо.

Антон Волна, мой давний друг, верный и чрезвычайно мною ценимый. После трагической гибели моего мужа с ним единственным я продолжала поддерживать отношения. Все другие наши приятели, к стыду моему, вызывали у меня раздражение благополучием и счастьем. Умом-то я понимала, что неправа. Но справиться с собою не могла и постепенно отдалилась от друзей, оставив в сердце лишь Антона с Людмилой, которых продолжала любить, чувствовала себя с ними свободно и легко. Может быть, потому, что меня они не жалели, нет. Жалость мне уже обрыдла, постоянно бередя незаживающую душевную рану. Мое горе было моим, и чем дальше шло время, тем меньше хотелось мне делиться им с кем бы то ни было. Как там сказано в записной книжке у девушки с редкостным именем Василина, убийцу которой мы с таким трудом обнаружили, и нужно было писать обвинительное заключение сегодняшним же вечером. Собственно, и ниточка-то потянулась от стихов в старой зелененькой книжечке:

Запомнились мне эти строки не только потому, что потерявшаяся бедная Василина, точнее труп Василины был найден благодаря стихам несчастной доверчивой девчонки. Моему нынешнему настроению отвечали наивные слова. Беду свою я никому не отдам. Надо же, не отдам…

Антон Волна и не пытался отбирать у меня беду. Просто однажды он, сурово отчитав, перестал делать скидку на постигшее меня горе, властно и беспощадно напоминая, что жизнь продолжается. Странным образом угадал он и мои отношения с Игорем, точнее, даже не с Игорем, а с его пятилетним сыном Сашулей, с которыми случайно свела меня милостивая судьба. Но это уже разговор отдельный, и раздумья не для рабочего дня, тем более что звонок телефона быстренько вернул меня к действительности, и я слушала весьма энергичный голос нашего судебно-медицинского эксперта Шамиля Гварсии.

— Э, Наташа, дорогая, рад приветствовать тебя! Как съездила! Все в порядке! Настроение как! Здоровье не подводит?! — эти и еще массу вопросов задал мне Шамиль, не ожидая ответов и, видимо, поэтому произнося вопросы так, с восклицательным, не с вопросительным знаком. Я засмеялась в трубку, Шамиль прервал поток своих вопросов-ответов и сказал уже без восторженных интонаций:

— Закончил я вскрытие, Наташа. Буйнову рассказал, он просил тебе позвонить. Плохи дела, Наташа. Насильственная смерть. В вену на сгибе левой руки Росиной введена доза наркотика.

— Сама? Может, сама? — спросила я Шамиля, хотя ответ знала почти точно. Но спросила, не удержалась от соблазна получить, может быть, хоть неофициальное мнение Гварсии, который был отличным специалистом, большим умницей и частенько помогал мне советами.

На этот раз ничего не вышло. Ответ Шамиля прозвучал сухо:

— Так же знаешь, этот вопрос не входит в мою компетенцию как эксперта. Сама, не сама — установите вы, следователи. Я напишу лишь, что такая возможность не исключается. И все. Но дело не в этом.

— Что еще, Шамиль? — встревожилась я, потому что, слушаю Шамиля, я мгновенно прикинула схему расследования по этой версии, и новые обстоятельства могли ее усложнить.

— Ав том дело, что у Росиной повреждения в затылочной области. Обширная гематома. Похоже, ударилась затылком. — Шамиль помолчал секунду и добавил: — Или ударили. Так-то вот, Наташа, дорогая. Повреждения прижизненные. Предвижу твои вопросы и отвечаю сразу: невозможно определить, что раньше было — ушиб или наркотик. Пока невозможно. У нас, дорогая Наташа, новая методика есть, я с нею, признаюсь честно, лишь шапочное знакомство имею. Это к тому, что заключение задержу. Сейчас еду к своему патрону с вопросами, а там решим… И еще, чтобы ты знала, — он чуть помедлил: — Доза наркотика не смертельная. Там есть еще какой-то яд. В общем, задержу заключение, дорогая.

— Ты меня под корень рубишь, Шамиль, — я не могла скрыть огорчения. Собственно, все расследование надо было строить, отталкиваясь от этой экспертизы, а она, пожалуйста, задерживается. Но причины-то уважительные, ничего не поделаешь.

— Наркотик хоть определили? У Росиной и в ампулах?

— Это да, Наташа! Дорогая! — Шамиль опять заговорил восклицаниями, видимо, знание придавало ему восторженную уверенность в себе, — сильнейший наркотик! У Росиной в крови и в ампулах! Один и тот же!

— А время? Время наступления смерти? По этим-то вопросам ты дока, — не удержалась я от лести.

— Дока! Как всегда, ты права, дорогая! — Шамиль просто кричал в трубку, и мне пришлось чуточку отвести ее от уха, — время установил хорошо! Двое суток с половиной! Вечером, за два дня до обнаружения трупа. Могу еще точнее: между 22 и 24 часами. Молодец я!

— Молодец, — пришлось подтвердить, — только вот что, молодец. Ты пошустрее со своим шефом разбирайся и позвони мне сразу. И с ядами разберитесь быстрее, знаешь ведь, без этого мне — труба.

Даже та малость, что сообщил мне Шамиль, очень не нравилась мне. Такое сочетание — черепно-мозговая травма, неизвестный яд и еще наркотик — не сулило ничего хорошего. И противно защемило в груди от предчувствия новой драмы, раскрыть которую мне предстояло. Ах, как обидно, что не нашла Ермакова! Наверняка он уже что-то знает, и без него нет смысла планировать расследование. Ладно, займусь пока сбором тех данных, что могут быть мне доступны.

Экспертизы. Криминалистическая, биологическая… вот дактилоскопическая. Для всех других еще рано, а эта может быть уже готова. Если и заключения нет, то результаты известны. А коли неизвестны, опять попрошу побыстрей сделать.

Я городила объяснения одно на другое, все были они обоснованными. И только в одном я не имела мужества себе признаться: Игорь. Дактилоскопическую экспертизу наверняка проводит он. Мне хотелось узнать о Сашуле, но я не решалась позвонить, не могла заставить себя отбросить ненужные, глупые условности и позвонить. И очень хотелось, чего уж таиться перед собой, чтобы первым позвонил Игорь, разыскал, спросил, проявил так нужное мне сейчас внимание. Но он не звонил.

Однако же выводы эксперта мне нужны позарез. Выводы эксперта… и немножко о Сашуле, о маленьком серьезном мальчишке с теплыми ладошками.

Ответил мне действительно Игорь, и нужная мне экспертиза была у него, и, я угадала, выводы были готовы, а заключения еще нет.

— И что там? — спросила я, подавляя желание первым задать совсем другой вопрос.

— Наталья Борисовна, результаты интересные. Отпечатков мне передали уйму. Какие вас интересуют в первую очередь?

— Кухня. Бокалы, бутылка, ну и шприц, конечно.

Я слушала, делая пометки. Шприц — один отпечаток большого пальца правой руки самой Росиной. Два бокала — отпечатки пальцев левой руки Росиной. Один бокал — большой, указательный и средний пальцы Слонимского Евгения Васильевича, на бутылке — его же пальчики…

— Что за Слонимский? — заинтересовалась я. Фамилия такая мне не встречалась.

— Об этом спросите у Ермакова, он мне образцы доставлял вчера.

Конечно, откуда знать такие подробности. Что-то я сегодня впросак слишком часто попадаю. И как бы мне достойно закончить официоз и спросить все же о Саше?

Выручил сам Игорь. Чуточку помолчав, он тихо сказал:

— А Сашка вас ждет, Наташа. Ничего не могу поделать, ждет.

— Зачем же делать что-то, Игорь? Я рада, что ждет, — в голосе моем смешались смущение и торжество. Игорь, видимо, понял мое состояние и поспешил воспользоваться им, укрепить личные позиции:

— Я тоже, Наташа. Вместе мы с Сашкой. Так когда?

— Позвоню к вечеру, — пообещала я и тут же решила во что бы то ни стало освободиться от всех дел и обязательств ради встречи с Сашулей. И, конечно, с Игорем тоже, что уж скрывать. В конце концов, имею я право на личную жизнь.

Я еще держала, задумавшись, телефонную трубку, когда в кабинет вошел Антон Волна, глянул на возмущенно гудевшую трубку, и я поспешно брякнула ее на рычаги.

— Привет, — сказал Антон и по своей привычке отреагировал на мое смущение, — думай — не думай, а сто рублей не деньги.

— Кому как, Антоша, — засмеялась я, — портит тебя твоя клиентура!

— Наша, — уточнил капитан, — наша клиентура.

Мы немного поговорили о моей поездке, о домашних делах, и Антон шутливо поднял ладони в ответ на отказ отведать сегодня Людмилиных пирогов. Руки он поднял шутливо, но сказал при этом серьезно, кивнув на трубку:

— Ребята? Одобряю, Наташа. Тут серьезный случай. Но тебе по плечу.

Опустив голову, я молчала, и он перевел разговор на служебные наши дела.

— Не звонил Ермаков?

Я отрицательно покачала головой. Нет, Ермаков не появлялся.

— Мы говорили с ним, — продолжал капитан Волна, — дело в том, что эта Росина не только в моем подъезде жила. Похоже, я одним из последних видел ее в живых. Вот какие пироги.

— Ну, в таком качестве ты еще со мной не работал! Капитан Волна — свидетель. Прелестно! — засмеялась я.

— Смех сквозь слезы, — изрек Антон, — погоди смеяться-то, погоди. Знаешь, как вся эта история мне не нравится!

— Да уж чему тут нравиться! — вставила я, и Антон кивнул:

— Нечему, правда твоя. В общем, Наташа, слушай. Дело-то не наше, уголовный розыск занялся, Толя Ермаков со товарищи. Меня, значит, и моих ребят в группе розыска нет, знаешь сама. Но в стороне, чую я, остаться не сможем. Результаты вскрытия я знаю.

— Там акта нет еще. Уточняет Шамиль…

Капитан не дал мне договорить:

— Даже того, что он установил, мне достаточно. Я утверждаю, что Ирина Николаевна никогда наркоманией не страдала. Понимаешь, мало того, что я видел ее часто, но и характер у нее не тот. Одинокая она, это верно, семьи нет, но жизнь любила. Интересы у нее самые разные были… квартиру любила свою, круг знакомых… небольшой, конечно, но все положительные такие люди… Нет, наркотики и она — нет, несовместимо.

Антон говорил как бы сам с собою, печаль и раздумье были в голосе капитана, и мне грустно было смотреть на друга. Я слушала его и думала о том, как много трагедий, загадок и тайн, как много несчастья и подлости встречается на нашем пути, и каким жизнелюбием, какой верой в людей надо обладать, чтобы уметь так, как Антон сейчас, горевать о чужой закончившейся жизни.

Капитан между тем продолжал рассуждать:

— Я в тот вечер с работы ее подвозил. Села в машину оживленная такая… мне показалось, что-то на службе произошло, даже какой-то вопрос ей задал, а она… замкнулась как-то, понимаешь, сразу: нет, нет, мол, все в норме. Но я-то видел, не так это. Что-то было… Это не тревожило ее, не печалило, скорее наоборот, веселило. Зачем же не поделилась? Что помешало?.. Замкнулась… Даже как-то испуганно… замкнулась… А обычно делилась со мной, смеялась. Отчего же тогда?.. Дома я пробыл около часа. Цветы полил, рыбок там покормил… Потом позвонили мне, говорил долго. Просто посидел в кресле — жарко было, устал… Душ принял, вот что еще, — как бы спохватился он, — это я к тому, что на время не глянул, когда выходил из дома. Но думаю, что все это в пределах часа. Сама знаешь, лифт я не люблю, не пользуюсь. Спустился вниз и только из подъезда — увидел машину. Как газанет голубая "девятка”. Я еще про себя ругнулся: зачем же так с места машину рвать? Новенькая, а не жалко. Вот и все вроде бы. А потом понял: это ведь от меня она газанула, та "девятка". Самое главное, знакомая машина. Слонимского Евгения Васильевича.

— Слонимского?! — воскликнула я, невольно схватив листок с записями, сделанными мной во время разговора с Игорем. — Антон, отпечатки пальцев Слонимского обнаружены на бокале в кухне Росиной, на бутылке…

— Уже? — переспросил Антон. — Молодец, Ермаков! Я ведь ему это все рассказал. И он постарался, достал образцы. Значит, отпечатки… На бокале? И на бутылке… Наливал. Наташа, скажи, а зачем это он газанул? Я ж и его, и машину знаю. Может, и внимания бы не обратил, если б не скорость.

— Спросим у него самого, — пожала я плечами. — Что же я-то могу сказать?

Капитан Волна поскучнел, сидел, молча ероша буйную русую шевелюру на крупной красивой голове.

— Ну, гляди, Наташа, — сказал наконец он, поднимаясь, — и совет мой прими. Дружеский. Помалкивай обо мне, ладно? Ты и Ермаков — только вы должны знать о том, что я рассказал.

Видя, что я недоуменно подняла брови, капитан поспешил предупредить вопросы, готовые сорваться у меня с языка:

— Не могу, не могу ничего больше сказать. Не знаю просто. Но ты ведь в интуицию веришь? И я верю. Чувствую: будет очень непростое дело, и без меня вам не обойтись. Ясненько? Значит, я побежал, за Ермакова будь спокойна: нарисуется и весьма скоро. Последнее: я должен знать, когда разрешите захоронение Росиной. Сообщи мне, прошу. Я же говорил, что родных у нее нет. Мы похороним, соседи по дому.

Вот так закончился разговор с Антоном, и я, оставшись одна, поежилась в предчувствии тяжкой работы. Собственно, я еще не отошла от сложностей предыдущего дела, и вот, пожалте, новое. При этом, я знаю, у моих коллег количество дел, конечно, побольше, но качество — тут уж извините. Мог бы Буйнов дать мне передышку. А то по пословице — кто везет, на того и валят. Да еще если бы я на место выезжала, а то…

Открыла опять тощую папочку, перебрала листочки. Вот он, протокол осмотра. Беспорядка в квартире Росиной нет, все еще целы, даже золотая цепочка на шее погибшей. Если это убийство, то мотив не корыстный. Стоп! — одернула себя. Корысть может быть не только в похищении вещей! Могут быть иные корыстные мотивы. Однако ж, как мы привыкли, чтобы мотив был ясен с первого взгляда. И не только мы привыкли, но и преступники. Мотивчики подбрасывают нам, не ленясь. Правда, не очень разнообразят: как правило, кражи инсценируют, так проще и версий больше у следователя: свои, чужие, случайные, с наводкой и без… А время работает не на нас, нет, что бы ни говорили. На истину работает абстрактное время, а применительно к подобным делам конкретное время работает против, против и против истины, я это знала — увы! — слишком хорошо.

Поэтому надо спешить. Но спешка должна быть разумной. Итак, если был убийца Росиной, он сделал все, чтобы мы подумали о несчастье, о неосторожности самой женщины, передозировавшей наркотик.

Капитан Волна в это не верит. Но убийца-то не рассчитывал на поручительство капитана. Слонимский: отпечатки пальцев, машина. И я вдруг спохватилась: Господи, да ведь я же и не спросила, откуда Антон знает этого типа и вообще, кто он такой, этот Слонимский и какое отношение имеет к погибшей? Ну положительно, сегодня я не в форме. Подожду-ка Анатолия. Капитан Ермаков, насколько я его знаю, не в пример мне, сейчас занят важными вещами. А я переливаю из пустого в порожнее. Решено: пока молчит капитан, займусь оформлением законченного дела. За его задержку меня тоже по головке не погладят, прокурор мне весьма недвусмысленно дал понять это, да я и без него знала.

ПОВЕСТЬ О ВАСИЛИНЕ

Щелк, щелк — это ключ. Клац — железная вертушка отодвинула тяжелый засов. Открыта дверца моего сейфа. Я выпускаю на свет его обитателей. Мне нужно с ними работать. За короткие часы прожить их жизнь, совершить их ошибки, страдать и умереть, понять, объяснить и обвинить… Когда я замыкаю дело — клац, клац — мне чудится, что опять остаются они наедине — убийца и его жертва. Остаются, чтобы вести нескончаемый диалог о добре и зле, о справедливости, о вечном "почему?”, остающемся без ответа с начала рода человеческого… Они ведут свой диалог, и к ним сейчас подключаюсь я. Беру листок. Один. Самый последний в деле. В нем отчаянный крик: "Пощадите! Я не хочу умирать. Я молод, силен, я много умею и больше никогда не нарушу закона, я хочу жить — хоть в неволе, хоть как, но жить, жить, жить”. Это дословно. Так и написал он. Нет нужды отводить глаза от прыгающих строчек, нет необходимости затыкать уши. Все равно мне видится автор этих слов, и я слышу его крик, содрогаясь от смешения, казалось бы, совсем несовместимых чувств: жалости и злобы. К кому жалость, на кого злость? Что есть милосердие и кому принадлежит оно? Открою первый лист толстенного тома, и глянут на меня девичьи обыкновенные глаза. Нежный овал лица, пряменький носик, неумело подвитые кудряшки. Девушка с красивым именем Василина. Ах, Василина-Василина, поздняя мамина дочка, в недобрый час пришла к тебе первая любовь. И как смог он тебя, строгую, и при строгих-то родителях, заставить полюбить себя без оглядки, до самого до конца? Кто повинен в этом? Кто сплел этот чудовищный венок? Может, сама ты, Василина, придумала жизнь свою, от огня любви зажгла маленький фитилек новой жизни и погибла, потому что не хотела погасить его. Не хотела верить, что любимый не приемлет эту искорку жизни. И, счастливая, что удалось убедить его в ценности жизни, ехала с ним в лес, к цветам и деревьям, где надеялась обрести счастье и успокоение.

Василина-Василина… Доверчивая, чистая душа! В кузове машины, звякая тоскливо, подпрыгивала на лесных ухабах лопата, которую твой любимый взял с собой специально, чтобы зарыть тебя, убитую, страшно так успокоенную.

Я видела твое мертвое удивленно-страдальческое лицо. Шумливый красавец-эксперт Шамиль Гварсия, необычно притихший, осторожно прикрыл его черным пологом, словно стыдясь за людской род и не желая, чтобы ты видела страшную несправедливость: жизнь продолжается, хотя тебя уже нет.

Две жизни загублено — расчетливо, холодно, двое… Один так и не увидел свет.

Вспоминаю стихи Василины, давшие ключ к разгадке ее гибели. Такие пронзительные, такие…

Было тебе весело. А будет весело разве, Если ребенок твой кровавым месивом Плюхнется в тазик?

Не успев раскрыться, завянут Похожие на твои незабудки-глаза. Никто не погладит русую головенку. Тонкий росточек сломала гроза, убили ребенка…

О чем думала Василина, когда писала эти вещие слова? Меньше всего, наверное, о том, что стихи помогут найти убийцу. А они помогли. И стихи, и лопата, доски автомашины и даже березка у места гибели Василины — все объединились, чтобы призвать его к ответу. Зачем же кричать "пощадите?” Разве не убил он себя тогда в лесу, вместе с юной женщиной и ее нерожденным ребенком, отцом которого был? Убил в себе человека, потерял право называться им. Но кем же его назвать, чтобы не обидеть живое? Кем? Кому отдать милосердие, которое стучится во все двери и требует применения? Кому нужнее оно — милосердие — убийцам или жертвам? Кому нужней? В первую очередь? Может быть, матерям? Какой из них? Той, что родила единственного сына, или той, что назвала свою дочку редкостно и красиво — Василина, ах, Василина, доверчивая душа!

Я сидела над раскрытым делом, опустив голову. Не ко времени обуяли меня вселенские проблемы, надо встряхнуться, отбросить все, сосредоточиться на деле, знакомом чуть ли не наизусть.

Беру бумагу, копирку, начинаю печатать. Все документы печатаю сама, наловчилась. Экономия времени, и вообще мне приятна эта работа, хотя машинка у меня старенькая и сильно отбивает пальцы, особенно после больших документов, как это, например, обвинительное заключение. Фабула дела предельно проста и времени много не занимает. Студентка случайно познакомилась с водителем автобазы и стала встречаться с ним. Дружеские отношения переросли в интимные, и девчонка вдруг поняла, что беременна. Близких подруг у нее не водилось, с родителями парня не знакомила, и обернулась скрытность девичья против нее. В планы парня скорая женитьба не входила, попытался уговорить подружку избавиться от ребенка, а та вдруг заупрямилась. И он нашел выход: увез девушку в лес, убил ее и зарыл. Никому не доверялась девчушка, но писала стихи, и записная книжка, найденная матерью, раскрыла секрет исчезновения несчастной Василины. В наивных и нежных стихах рассказала она о своей любви, о любимом, о тревогах и радости последнего примирения. Стихи вывели нас на парня, и он не выдержал, указал, где лежит Василина. Все остальное — лишь дело техники.

Доказательств достаточно, поработали мы добросовестно, и за это дело я спокойна. Правда, обвинительное заключение получается довольно объемным, но не хочется упустить даже мелочи, пусть будет как будет, тем более что никто меня пока не беспокоил, а это случается совсем нечасто. Поистине, нет худа без добра. За окном погромыхивало, затем сыпанул крупный косой дождь, и капли его стекали по оконному стеклу, словно слезы по Василининой жизни.

Дождь успел наплакаться и перестал, а я все сидела за машинкой.

И тогда раздался, наконец, долгожданный звонок.

Глава 4

— Конечно, я все понимаю, — Поддыхов встал — большой, непомерно грузный рядом с тоненьким стройным Ермаковым, — начальнику первая чарка, первая и палка…

Ермаков не ожидал такого резюме, разговор вроде бы и не намекал о палке, как, впрочем, и о чарке. Собственно, к кому первому, как не к Поддыхову, должен был он обратиться?

Сообщение поступило от него, от председателя кооператива. Естественно, с ним и первый разговор.

Поддыхов не скрывал и даже не пытался скрыть свою озабоченность событиями.

— Первый день беспокойства не вызвал, мало ли что — заболела, например, женщина. Хотя в таких случаях полагается звонить. Здесь у меня порядок намечается железный.

Поддыхов вздохнул, вспомнив порядки в своем бывшем НИИ, откуда пришел в кооператив. Те порядки были противны ему до тошноты просто физической. Противны бессмысленностью расточения времени, которого каждому отпущено так мало, до обидного мало. Здесь, став хозяином, Поддыхов ввел строгую дисциплину и не прилагал особых усилий к тому, чтобы она исполнялась. Достаточно глянуть серьезно, с легкой угрозцей — система действовала сама. Не желаешь — пошел вон, иди туда, где платят не за труд, а за присутствие, но платят грошики, на которые продремлешь всю жизнь, не сумеешь проснуться. Сам Роман Григорьевич, продремав таким образом лучшие свои годы, ужаснулся вдруг бессмысленности своего существования, которое с полным правом уже мог бы считать законченным нищенски, унизительно. А тут рисковое предприятие, и Поддыхов вступил на свежеоструганную палубу нового корабля, по-моряцки широко расставляя ноги, чтобы не быть смытым за борт во время неминуемой качки в неизведанном экономическом океане.

— Так вот, — продолжал он, не глядя на собеседника, — не очень обеспокоился в первый день. Хотя непорядок — бумаги закрыты у нее в сейфе, опечатаны. Наутро опять ее нет. Тут я Слонимского призвал. У того глаза вразлет — ничего не знаю, говорит, но вижу: врет. Врет, сволочь, вот что обидно. Отправил его домой к ней — вернулся ни с чем. Ну, говорю, ломать дверь к чертовой матери. Баба она не старая, но молодость минула, да и в молодости бывают несчастья. Мало ли. Жека о милиции завякал, нельзя, мол, без них. Тут я, каюсь, виноват, — крупные руки Поддыхова скрестились на груди, и эта бочкообразная грудь нависла над сидящим капитаном, так что пришлось чуточку отпрянуть.

— И опять, хоть виноват, объясняю. У вас волокиты больно много, а нам скорость нужна, быстрота. Жека Слонимский и еще с ним двое Иринину дверь открыли быстро, а что там было — вы знаете лучше, тут я не свидетель.

Ермаков молча кивнул. Конечно, что там, в квартире Росиной было, он знает лучше. Впрочем…

— Да я не об этом спрашиваю, — поморщился капитан, — это все известно. Вы мне скажите, не было ли у вас чего необычного? У Росиной главная жизнь была в кооперативе. Здесь я, предупреждаю честно, и рыть буду. Зачем мне с вами темнить, Роман Григорьевич, сыграем в открытую?

Поддыхов отошел к окну, словно не слыша слова капитана. Рыть здесь, в его кооперативе, можно. Особенно сейчас. Ну ройте, ройте — его разобрала злость, окрасила в багровый цвет мощный борцовский затылок, выдавший своим цветом недовольство хозяина.

— Дотошный я, Роман Григорьевич, — тихие слова Ермакова ударили в расцветший затылок, и Поддыхов повернул к капитану лицо.

— Да ладно, — сказал он устало и примирительно, — ройте здесь, ройте там. Не было у нас ничего такого. А с секретаршей — тем более. Ройте, ройте, ребята. Пока погляжу. Помните только: я первый затревожился и первый сообщил. Как, по-вашему, преступник сделать это может? В его интересах такое?

Ермаков пожал плечами, вот тогда-то Поддыхов сказал:

— Конечно, я понимаю. Начальнику первая чарка, первая и палка.

Слонимский

Если бы капитан не знал Слонимского, может быть, и не бросилась бы так в глаза его растерянность. Да что там растерянность — плохо скрываемый ужас метался в светлых глазах юриста, когда он наконец поднял голову и глянул на капитана. Маленький светлый кабинет Поддыхова, предоставленный хозяином для беседы с людьми давал возможность Ермакову близко, совсем рядом видеть искаженное страхом лицо собеседника. Руки Слонимского тоже заметно дрожали, зажатые между олен Ермаков невольно отвел глаза — зрелище было не из приятных. Да и вообще этот разговор с юристом был одним из самых скверных. Капитан надеялся, что Слонимский, юрист по образованию и бывший работник прокуратуры, сумеет оценить ситуацию, но страх словно парализовал способности Евгения Васильевича и сделал допрос до отвращения наивным и лживым.

— Нет-нет, — трагическим шепотом сказал Слонимский, — я не видел Ирину в тот вечер, а отпечатки — что ж, я ведь бывал у нее раньше. И коньяк носил, как же к женщине — без коньяка. Выпивали мы, вот и на рюмках… Но не в тот вечер, нет-нет-нет!

— Что же вы так, — укоризненно заметил Ермаков, — не понимаете, что женщина не могла держать на кухонном столе бутылку, рюмки несколько дней? Это же элементарно — помыла бы, обязательно в тот же вечер. Судя по ее квартире, она порядок любила. И вдруг рюмки, бутылка на столе. Она что, по-вашему, отпечатками пальцев ваших любовалась? — попытался он пошутить, но юрист даже эту неуклюжую шутку схватил, как спасательный круг:

— Женщина она и есть женщина. Кто поймет ее? Может быть, и любовалась, может, хотела подольше сохранить память о встрече. Стоят наши фужеры — будто я рядом, будто мы вместе. Женщина есть женщина. И потом, Ирина меня любила, я уверен в этом. И объяснять ее действия сейчас, когда она мертва… Боже, Боже мой, Ира мертва, — застонал он и закачался на стуле из стороны в сторону — тоже зрелище не из приятных, — нет, я не взялся бы объяснить ее действия.

Ну что ты будешь делать?! Розыскник Ермаков повидал на своем служебном веку разных людей, и не переставал удивляться их разности. Особенно такой, как сейчас, когда видел знакомого человека совсем в другой ипостаси. Вальяжный, уверенный в себе, логичный в суждениях и, казалось, трезвый в поступках, юрист Слонимский совсем потерял голову от пустячных вопросов. Ну зачем отрицать вечернюю встречу? Зачем, скажите на милость, если Жека не причастен к смерти Росиной? Неужели юристу неясно, что он лишь настораживает розыск нелепыми объяснениями? Да ладно настораживает — время тянет, драгоценное время. Итак, зачем?

Слонимский между тем встал, слегка пошатнувшись, подошел к двери — всего-то пять шагов, не больше. Постоял, прислушиваясь, покачал головой, направился к окну, выглянул. Словно кто-то мог быть за окном кабинета — это на третьем-то этаже!

Капитан с удивлением наблюдал за странными действиями юриста, а тот склонил лицо прямо к уху розыскника. Трагический шепот сменился многозначительным:

— Тайна Ириной смерти здесь! — его опять чуть бросило в сторону, он будто отпрянул и ткнул указательным пальцем в поддыховский стол: — Тут, тут! Узнайте о том, что произошло в "Красоте”. Узнайте, узнайте… Все станет на свои места…

Слонимский уже не обращался к собеседнику, говорил как с собой: тихо, с придыханием, задумчиво и печально:

— Я пытался, не удалось. Никому не удалось… Зачем? Кому мешала Ира? Почему? Получите ответы на эти вопросы. Я вам открою свои подозрения: совещание… Странное совещание… Накануне… Собственно, ничего странного на первый взгляд. Но только на первый.

Ермаков подавил желание задать вопрос. Почти бессвязная речь юриста, он чувствовал, имела какой-то смысл, какое-то второе значение. Может быть, сам он пытался понять, проанализировать случившееся и действительно не имел отношения к страшным событиям? Ну, пусть порассуждает, послушаем, поразмыслим. Вопросы не уйдут.

— Кто стоял за ним? Гусенков — пешка. Скареда и трус. Змей? Тупорылый боевик… Кто? А-а-а! — Слонимский вдруг застонал, прижал ладони ко рту, плюхнулся в кресло и крикнул: — Не был, не был я у Иры, не был!

Истерический этот крик изменил планы капитана, и он выложил свой козырь:

— Вас видели там. В этот вечер видели, в последний, трагический.

— Кто? Кто видел? — перебил розыскника Слонимский, и Ермаков засмеялся:

— Ну, Евгений Васильевич! Мы же юристы! Неужели вам повторять банальную истину: вопросы задаю я?

— Простите, простите, — Слонимский снова перешел на трагический шепот, и его поднятое лицо испугало капитана: стало вдруг асимметричным, странно неподвижным и бледным.

— Вам плохо? — едва не опрокинув тяжелый подды-ховский стул, Ермаков выскочил из-за стола, больно задев бедром острый угол, чертыхнулся, и опущенные на плечи допрашиваемого руки ощутили крупную дрожь, сотрясавшую тело Слонимского.

— Нет-нет, — с трудом разлепились Жекины губы, — это пройдет. Воды мне, воды, — и медленно начал заваливаться на бок…

Снова Поддыхов

Разговаривать с ним стало легче. Председатель, капитан это чувствовал, убрал колючки, отвечал ровнее и подробнее, хотя начал с того же, чем кончил предыдущую беседу.

— Ну, точно. Похоже, мне первая палка, и пока единственная.

Он кивнул на дверь, недавно закрывшуюся за носилками с бумажно-белым Слонимским.

— Вы ему серьезное что-то предъявили? С чего он скопытился?

Ермаков лишь развел руками:

— Да мы и поговорить толком не успели. Так, крохи кой-какие. Придется, Роман Григорьевич, вам все же со мной пооткровенничать.

Ну что сказал Поддыхов? Кооператив "Красота” еще и года своего рождения не справил. Действовал при обувной фабрике вполне законно и официально. Задачи ставил перед собой простые, но обоюдно выгодные: фабричный брак кооператоры пускали на фурнитуру и отделку: ремешки, бантики, полоски брала не только фабрика, завязывались контакты на стороне, расширялись деловые знакомства. Поддыхов ничего этого не скрывал, да и чего было таить, все шло путем.

Ермаков слушал председателя, не перебивая, хотя все это вроде бы не имело отношения к таинственной смерти. Но утренний разговор с Антоном Волной, старшим уполномоченным ОБХСС, да и привычка не чураться мелочей, которые потом — кто знает? — могут стать главными, делали капитана терпеливым слушателем. Время шло, а капитан сделал для себя лишь несколько отметок, требующих, на его взгляд, внимания.

Почему Поддыхов, охотно и подробно рассказывая о кооператорских делах, старательно обходил все трудности своего предприятия? Что, так гладко шли дела в "Красоте”? Так-таки никаких проблем? Хотя бы за последние дни? А что так взволновало Слонимского? До сердечного приступа.

Антон говорил, что и Росина замкнулась, едва он спросил о делах. Необычно замкнулась, иначе Антон, неплохой психолог, не обратил бы на это внимания.

Поразительная общность позиции у председателя и секретаря-машинистки, сейчас уже мертвой. Юрист эту позицию, видимо, не разделял, но "замкнулся” на свой лад.

Первый день розыска. Самый трудный день. Никогда не знаешь, какие сюрпризы он тебе преподнесет и как повернется потом. Сколько уж раз Анатолий Петрович убеждался в важности этого дня, сколько было у него оснований ругательски ругать себя, поскольку первый день и его ошибки, он знал, исправить почти невозможно. Если они допущены. Если они уже допущены. Уже?

Жара становилась невыносимой. Ермаков пересел к кондиционеру, теперь они были совсем рядом — Поддыхов и капитан. Рядом, но не вместе. Ермаков чувствовал жар большого тела председателя, слышал легкий свист бронхов и подумал, что Поддыхов, наверное, не очень здоров и волнуется, а как заканчивается волнение — показал только что увезенный "Скорой” Слонимский.

И время, время. Надо бы позвонить Наталье Борисовне, но что ей сказать? Нечего сообщить следователю, ничего он еще не узнал, розыскник Ермаков.

Энтузиазм Поддыхова постепенно ослабевал, длительнее становились паузы, наконец он и совсем замолчал, вопросительно глянув на Ермакова. Пришла пора капитану показать, что не зря слушал он эту полуисповедь. Тем более что действительно он слушал не напрасно.

Совершенно очевидным стало, что председатель не желает распространяться о последних днях работы Ирины Николаевны. "Как обычно, как обычно”. Хорошо, а все же? Пусть даже как обычно.

Поддыхов не спешил с ответом. Снял давно уже ослабленный галстук, расстегнул рубашку, кончиками волосатых пальцев отлепил ее от вспотевшей груди. Демонстративно уставил глаза в потолок и медленно уронил:

— Если детально, говорите? Попробуем детально. Значит, так. Утром — совещание.

— Почему же протокола нет? — спросил капитан, вспоминая аккуратные белые папки со скоросшивателями, где Ирина Николаевна добросовестно хранила бумаги. "Протоколы совещаний” — он помнил эту папку, но протокола за вторник, последний день работы Росиной, в ней не было.

— Нет протокола? — удивился Поддыхов, опять подумал, хлопнул себя ладонью по потному лбу.

— Так ведь и не должно быть протокола, Росиной не было на совещании.

— На всех других была, на последнем — нет?! Почему это? У вас ведь, сами говорите, дисциплина и порядок во всем.

— Обычные были вопросы, производство. Не очень важное совещание, а у нее какая-то срочная работа была, она и попросила освободить.

— Не секрет, какие вопросы? И какие у нее-то дела?

— Секретов у нас нет, — неожиданно вспылил Поддыхов, но вспышка эта почему-то не удивила капитана. Словно подготовил его председатель к такой реакции. Чем? Да вот тем, наверное, что старательно уводил от проблем. Нет проблем, чего же ты психуешь, председатель?

— Прекрасно, — спокойно погасил Ермаков вспышку Поддыхова. — Значит, нет причины нервничать. Так какая повестка дня? И кто присутствовал?

Поддыхов понимал, что гнев — не лучший выход. И еще понял: раз уж розыскник привязался к этому злосчастному совещанию, до повестки докопается. Все же сколько их было? Он посчитал мысленно — шесть! Шесть человек. Если он промолчит, проговорится кто-нибудь из тех пяти. Может, уже доложил Слонимский? Доложил и струсил чуть не до смерти. Э, да была не была! В конце концов, он принял меры…

— Были на совещании Слонимский, Гусенков — наш начальник цеха бижутерии, снабженец Каная, помощник его Кобриков и Митятин. А вопрос был один: гусенковские шустрилы пустили в продажу бракованную обувь, что получили для переработки. Партия небольшая, правда, но разговор был серьезный. Первый такой у нас случай. Первый, непонятный и неприятный ужасно.

Вся неприятность случая изобразилась на лице председателя, который после признания ослабил контроль за собой. И Ермаков еще раз поразился: ах, люди, люди. Вот и сейчас. Рассказал председатель, назвал людей, но ведь все равно не договаривает что-то, это просто чувствовал розыскник, и душа не принимала такую полуправду, которая оборачивалась зачастую элементарной ложью, потому что недостающие детали, наслаиваясь, искажали ее до полной неузнаваемости.

Ах, люди, люди. Там, в печальном заведении Шамиля Гварсии, лежало тело несчастной женщины, и прах ее требовал успокоения — последнего своего права требовала Ирина Николаевна Росина.

А здесь, в этой подавляющей человеческие желания жаре, двое взрослых людей сражались, и за какие такие ценности шло сражение, если главная ценность — жизнь два дня назад потерпела поражение и потеряла одну свою составную часть — Ирину Николаевну Росину, по утверждению философов, представлявшую собой маленькую вселенную и явление неповторимое.

Ирина Николаевна была проигравшей стороной в чьей-то беспощадной войне, а скорее всего, была жертвой этой войны, и вместо того, чтобы объединиться против жизнеуносящих битв, двое взрослых умных людей сражались между собой словами-мячиками.

Ермаков видел страдания председателя, с которого градом струился пот, и рубашка стала хоть выжимай. Противно видеть конвульсии совести. Капитан отвел глаза от собеседника, но тот успел уловить и понять брезгливую гримасу, смутился, побагровел еще более, однако было что-то для него сильнее, чем стыд, и Поддыхов медленно уронил:

— Ну что за жизнь, право… Что за жизнь…

Капитан пожал плечами:

— На философские темы побеседуем потом, Роман Григорьевич, на досуге. На мне сейчас нераскрытое убийство висит. Митятин — кто такой? Вы не сказали.

— Разве? — удивился Поддыхов. — Совместитель наш. На должности инженера.

— Основная его служба?

— Здесь же, на фабрике.

— Точнее-то можно?

— Начальник отдела технического контроля.

— Так это он вам брак поставляет для бантиков? Поддыхов обиделся:

— Почему для бантиков? Мы серьезные вещи делаем. И брак не он поставляет, фабрика. Работнички те еще. Да и не только в них дело. С таким оборудованием, как на нашей фабрике, будь хоть семи пядей во лбу, а брака не избежишь. А вы — поставляет, бантики… Спасибо кто бы сказал, что не гниет брак, как прежде, а хоть какую, да пользу дает. И это начало ведь только, начало. Подождите, что будет. Подкопим деньжат, оборудование купим и фабрику эту… — он резко оборвал речь, — да вам это неинтересно. У вас — убийство.

— Убийство у вас, Роман Григорьевич, вашу сотрудницу убили.

Слова-мячики летали по комнате, а время не терпело этой игры, бежало быстро и неумолимо. Потом, передавая следователю всего-то страничку протокола, Ермаков поймает удивленный взгляд: на что потрачено больше двух часов? Одна страничка…

Капитан понял, что больше Поддыхов ничего ему не даст. Поддыхов сдавал только те позиции, которые, он видел, удерживать не имело смысла. Ермаков быстро заполнил протокол: только главное.

— Кто из ваших сейчас на месте? — спросил он.

— Все, как обычно, — ответил Поддыхов и поднялся, выражая готовность позвать.

— Давайте по телефону, Роман Григорьевич. Зовите вот хоть этого, — розыскник заглянул в записную книжку, — Гусенкова. С него сыр-бор разгорелся?

— С него, — кивнул Поддыхов и потянулся к телефонной трубке.

Гусенков

Хорошо, если знаешь, с чего начинать. Когда пепельно-серый Гусенков уселся и, поерзав на стуле, затих, капитан быстро спросил:

— Кто распорядился продать бракованную обувь? Кто привез ее вам, кто продавал?

Спросил и сам удивился: почему сознание связало эти факты — убийство и… Мелькнула мысль: может, позвонить Антону Волне, пусть разбирается ОБХСС с незаконной продажей? Но эту мысль отодвинула та же внутренняя уверенность — здесь есть какая-то связь, надо распутывать весь клубок. Самому. Если будет все же осечка — что ж. Отрицательный результат — тоже результат. Зато версию он отработает полностью и сам. По установленным на сегодня данным, других связей, кроме служебных, за исключением разве Слонимского, погибшая не имела. Да и Слонимский… Чего там было больше — личного или служебного? Как сказать.

Гусенков, видимо, готов был к ответу. События последних трех дней давали возможность подумать. И все же на вопрос он ответил вопросом:

— Будете записывать?

— А как же? — удивился капитан.

— Тогда договоримся так: пишите протокол, я подпишу. С моих слов, конечно, с моих слов, — заторопился он, видя недоумение Ермакова, — подпишу вам протокол, а потом… — и замолчал, повертел головой на тонкой шее, махнул рукой и добавил: — Видно будет потом.

Прав был капитан, Гусенков все продумал. Рассказывал без запинки, все детали сходились, все стыковалось прекрасно. И выходило, что привез в цех бижутерии партию женских сапожек из коричневой замши неизвестный, который представился новым экспедитором. Сказал, что Поддыхов распорядился лишь расписаться в накладной и дать ему трех женщин побойчее, чтобы помогли в деле. Не подозревая о криминале, Гусенков выполнил распоряжение председателя. И вся вина его в том, что не перепроверил, доверился незнакомцу. И вот неприятности. О том, что его надули, узнал на совещании у Поддыхова. Деньги за реализацию не видел и вообще не знает, продали сапоги или нет. Только со слов председателя, который устроил ему цунами и обвинил в махинациях.

— Правильно вообще-то меня Роман Григорьевич вычистил, — громко подытожил свой рассказ Гусенков, — надо быть бдительнее, нас опорочить легко. Доброе имя восстановить труднее, — и требовательно добавил, указывая на белые линованные бланки протоколов, лежащие на столе, — пишите, пишите.

Все это было по меньшей мере странно, и Ермаков, чувствуя неладное, быстро заполнил и протянул Гусенкову протокол. Не читая, тот подписался, достал из кармана записную книжку, вырвал листочек, нахмурив лоб, написал что-то, загораживая листок ладошкой, и подал вместе с протоколом.

Прочесть текст записки было делом одной секунды, и капитан не удержался от возгласа:

— Слонимский?!

Подняв на Гусенкова глаза, он увидел, что тот укоризненно качает головой, и тонкий длинный палец Гусенкова был так прижат к тонким губам, что они совсем смялись и превратились в одну сплошную серую полоску.

Митятин

Следующим был Митятин. Вытер крупную совершенно лысую голову несвежим мятым платком, небрежно сунул его в карман мешковатого пиджака. Хукнул, как перед прыжком в холодную воду, сцепил в замок пухлые руки, бросив их на столик перед собой, и повернул отечное лицо к Ермакову, ожидая вопросов. Набрякшие красноватые валики под глазами выдавали стойкое нездоровье Митяти-на.

За окном слегка потемнело, где-то далеко погромыхивало — явно готовилась гроза, шла сюда, прогоняя солнце и духоту легким ласковым ветерком, который уже начал пошевеливать бумаги на поддыховском столе.

Ермаков прижал бумаги папкой, со вздохом глянул, в окно, подумав, что дождь хоть и нужен, но совсем ему некстати. Предстоящая работа дождиком не облегчалась. А впрочем, может быть, дождь загонит под знакомый кров нужных ему людей, и тем как раз поможет.

Итак, Митятин.

После первого же вопроса на свет снова появился огромный платок и прикрыл вместе с лысиной часть лица.

Неожиданно высокий для крупного тела голос Митяти-на был растерянным:

— На совещании в то злополучное утро Гусенков утверждал, что ничего не знает о продаже бракованной партии. Почему? Направили партию строго по документам, которые можно поднять. Я накладные подписывал, как и акты на брак. За них отвечаю. Правильные они.

Платок сполз и прикрыл губы, приглушил звенящие нотки:

— А больше я ничего не знаю. Поддыхов разбирался сам.

— Документы вы подписали, а кто вывез обувь в цех бижутерии?

— Говорю вам, не знаю. Кладовщика надо спросить, он отпускал.

— Вы не интересовались сами-то?

Помявшись Митятин выдавил:

— Д-да… Интересовался. Но Злоказова знать надо. Ничего он мне ясного не сказал.

— И все же? — настаивал капитан.

— Он ответил, что снабженцы вывезли.

— Точнее, точнее.

— Не знаю я. Снабженцы, сказал, и все. А кто — не уточнял. Поговорите с ним сами, узнаете, что это за тип. С ним не разговоришься.

Платок вспорхнул на лысину и затрепетал, словно водруженное знамя.

В наступившей паузе Ермаков ощутил вдруг свое бессилие перед создавшейся ситуацией. Что он, в самом деле, вцепился в злосчастные эти сапоги?! Пусть разбирается Волна, есть тут криминал или, может, даже и нету. Все, больше тратить время попусту он не будет. Мало ли что показалось вначале!

Такая тонкая ниточка тянулась от всех допросов к погибшей, что того и гляди порвется. Может, прав Поддыхов, уверяя, что Росина на совещании не присутствовала случайно. А скорей всего, хотел председатель в узком кругу разобраться с накладной, протокол был ни к чему, вот и выдворил чересчур ретивую секретаршу.

Ермаков ухватился за эту догадку, и нетерпеливый жест выдал его намерение.

Странно, но едва Митятин уловил утрату интереса к своей особе, он забеспокоился. Перестал терзать злополучный платок и первым прервал паузу:

— Я чувствую, не верите мне. А напрасно. Росину я ведь почти не знал, но все же скажу свое впечатление: не так она проста, как кажется. Я видел, как она из кабинета вышла, когда Поддыхов ее этак культурненько попросил. Вздернулась вся — и выскочила. И наверняка потом всю историю лучше самого председателя разузнала. Люди-то все через нее шли, не скроешься. Потом, каждый ей угодить желает, расположение секретарши всегда полезно. Так что не сомневайтесь, эту акцию с сапогами она разведала…

Митятин вздохнул кротко, словно ребенок:

— Не то что я. До сих пор не могу понять, зачем это надо было делать, и главное, кому?

— Но ведь прибыль могла дать такая продажа, незаконные деньги, — возразил капитан.

— Э-э, — Митятин отмахнулся зажатым в руке платком, совершенно мокрым от пота, — какая там прибыль, всего-то двести пар! Разве стоит мараться из-за этого, когда прибыль законная к нам начинала идти. Понимаете, законная! Нет уж, не стоила шкурка выделки, не в этой обуви дело.

— Так в чем же, по-вашему? — переспросил Ермаков.

— Кабы знал я! Но нет, не знаю.

— А кто же может знать? — не удержался Ермаков от вопроса, на который, он думал, последует опять отрицательный ответ. И удивился, услышав ответ конкретный и убежденный: "Поддыхов”.

Первые крупные капли дождя ворвались в открытое окно, попали на незащищенную шевелюрой голову Митяти-на, он вздрогнул и оглянулся.

— Дождь… — сказал он, как бы извиняясь, — духота-то к дождю была.

А дождь тут же превратился в ливень, рикошетом отскакивая от подоконника прямо на стол. В кабинет заглянул Поддыхов и бросился прикрывать створки рамы.

Ермаков отпустил Митятина, выслушал председателя, сообщившего, что снабженцев он не нашел:

— Бегают где-то, — Поддыхов развел руками, — снабженца, как волка, ноги кормят.

Начавшийся дождь изменил намерения капитана. Он попросил проводить его на склад бракованной продукции, благо тот находится с конторой под одной крышей.

Поддыхов в знак согласия кивнул без особой охоты.

Злоказов

Склад бракованной продукции располагался в подвале, в самом далеком крыле здания фабрики, давшей приют кооперативу "Красота”.

Пока добирались, капитан Ермаков выяснил, что с согласия администрации в кооперативе работают многие сотрудники фабрики. Юридически — в свое свободное время, а фактически — кто как сумеет. Препятствий в работе партнеры — фабрика и кооператив — друг к другу не чинили и связаны были по-деловому крепко. "Ну, уж эту-то связь пусть другие выясняют, не я”, — подумал Ермаков и улыбнулся, представив, что распутывать этот узелок непременно будет Волна, и они опять будут почаще встречаться хоть так, по работе, коль редко выпадал случай повидаться просто по-дружески. Как-то так получилось, что хлопотная работа друзей постоянно разделяла их, скудное свободное время не совпадало, они скучали друг без друга и радовались, когда работали вместе, тесно общаясь.

В подвал вели каменные ступени, на которых позорно гулко цокали подбитые подковкой ермаковские туфли. Капитан старался ступать полегче, но проклятое цоканье уже, он видел, вызвало улыбку на лице Поддыхова.

— Для экономии подковки? — не утерпел тот и, видя смущение капитана, грустно сказал: — Дефицит нынче обувь-то. Острый дефицит. Немудрено. Походили бы по фабрике, глянули, на каких машинах работают. Тьфу! Ломаного гроша не стоит вся здешняя начинка. Гонят брак, заведомый брак. То, что Митятин пропустит, покупатели вернут, если не поленятся. А ведь многие плюнут просто, не шлют, знают по горькому опыту: с этой паршивой овцы не возьмешь и шерсти клок.

Поддыхов спускался по крутой лестнице, пыхтя и отдуваясь, и ворчал:

— Вот и не представляете вы, что бы я мог с этой фабрикой сделать, разрешили бы только. Разрешили и потерпели один-другой годик, не давили бы, не жали. На паях бы с рабочими — конфетка была бы, не обувь. Но мы и опериться еще не успели, а вороны тут как тут, — и, чертыхнувшись, прервал воркотню.

Особого внимания на брюзжание председателя Ермаков не обратил, тем более что ступени кончились, и Поддыхов с натугой открыл обитую железом массивную дверь.

— Как в швейцарском банке, — засмеялся капитан.

— Злоказов, — ответил председатель многозначительно.

В полутемном помещении склада стоял запах клея, прелой кожи и ацетона — такой терпкий, что Ермаков невольно поморщился.

Они прошли в отгороженный досками закуток, в котором и нашли Злоказова: высокого, сутулого и худого. Хищный с горбинкой нос на узком бледном лице делал кладовщика похожим на огромную тощую птицу, сходство завершали круглые глаза с расширенным зрачком — странно неподвижные и внимательные.

Злоказов молча поднялся навстречу вошедшим, и Ермаков с удивлением уловил в голосе властного Поддыхова какие-то новые нотки: то ли заискивал председатель, то ли просто был так расположен к Злоказову:

— Вот, Петро, привел тебе гостя. Из милиции он.

Белесые густые брови кладовщика вползли на лоб, уголки тонких губ опустились. Весь он был — молчаливое удивление.

— Интересуемся, кто у тебя ту партию сапог получил, — продолжал Поддыхов, — давай документы.

Не промолвив ни слова, кладовщик достал из стола и положил перед Ермаковым несколько накладных. И по разговору, и по тому, как четко выполнил просьбу кладовщик, капитан понял: они уже проверяли. Председатель с кладовщиком все уже проверяли, потому и документы под рукой, хоть с лица Злоказова не сходила гримаса недоумения. Неумелая игра разозлила капитана, но он поспешил прогнать вспыхнувшую злость. Ладно, он еще свое слово скажет. Пусть пока. Да и неизвестно, какие соображения двигали этими двумя, не умеющими и притворяться как следует. И тем не менее надо показать, что для детских игр сейчас не время, да и не место тоже.

— Вы их смотрели? — Ермаков обратился к Поддыхову, кивнув на документы.

Председатель неопределенно пожал плечами, но Ермаков умел держать паузу, и Поддыхов сказал в конце концов:

— Видел. Что с того? Кобриков Сережка получил.

— Кобриков? — повернулся капитан к Злоказову. Тот кивнул, подтверждая:

— Он самый. Сергей. Расписался и вывез, как обычно. Ермаков просмотрел документы. Замшевые женские сапожки ценой сорок семь рублей за пару были забракованы ОТК. Согласно акту, где подробно описаны производственные дефекты. И стоимость их после этого стала восемьдесят копеек за ту же пару.

— Здорово живешь! — не удержался капитан от удивленного возгласа, — с сорока семи рублей до восьмидесяти копеек! Это как понимать? Очевидное невероятное?

Злоказов вышел из-за стола, распахнул дверь своей конторки и протянул длинную руку в сторону мрачного склада:

— Прошу. Посмотрите сами на наши дела-делишки.

Он щелкнул выключателем, вспыхнувшие под потолком лампы дневного света ярко осветили полки, отсеки, контейнеры-клетки, от которых и исходил тот гнусный клеево-ацетоновый запах.

Удручающее впечатление производили хранимые Злоказовым вещи. Смятые голенища сапог, заплесневелые войлочные тапки, тупорылые ботинки с вызывающе поднятыми носами и проваленными внутрь боковинками… Мертвые вещи… Умершие, не успев пожить… Кладбище вещей… И Злоказов горько сказал, словно слышал мысли капитана:

— Настоящее кладбище. Это все — на уничтожение. Еще один расход. Так что я рад, когда и по копейке за них дают. Хоть копейку вернуть бы за этакое безобразие! — он повысил голос, обращаясь к Поддыхову: — Роман Григо-рьевич, настанет ли конец этому?

— Ты тогда без работы останешься, кладбищенский сторож!

— Не обо мне речь. Смотри, милиция, что здесь хранится! Понятно теперь, что восемьдесят копеек — тоже деньги, да и не малые, если их на наш план помножить?

Удрученный Ермаков молчал. Работал он в уголовном розыске и занимался раскрытием убийств. Но здесь ведь тоже было убийство! Ненаказанное зло — убийство людского труда. На что растрачивалась жизнь производителей этого хлама? На что?! Наверняка нужно капитану Волне поработать здесь и разобраться, именно Волне предоставит он широкое поле деятельности… А пока — Росина. Какое отношение имела погибшая женщина к этой свалке?

Если снабженец Кобриков официально получил здесь партию обуви, почему она таким странным образом попала к Гусенкову? Точнее, даже не к Гусенкову, а на рынок с последующим немедленным разоблачением? После разоблачения последовало совещание, с которого Росину удалили… И затем это убийство, мотивы которого совсем уже непонятны… Что это? Цепочка случайностей, таких нередких в жизни? Или все же чьи-то продуманные действия?

В сознании капитана не связывалась, но и не рвалась тонкая ниточка этих событий.

Факты! Нужны факты! Капитан Ермаков ловил их силками, а нужна сеть. Широкая, тонкоячеистая, способная уловить крупицы действительно нужного знания. Поиск нужно расширять!

Неприветливый Злоказов вызывал симпатию нескрываемой ненавистью к своей похоронной работе, и капитан не скрыл своего отношения к кладовщику, доброжелательно подал ему руку, прощаясь, и задал один только, вопрос.

— Кобри ков получал обувь один? Ту, последнюю партию?

— Разве управиться одному? — ответил Злоказов.

— Конечно, не один, — и раздраженно вдруг заторопился:

— Какое мне дело, с кем он был, я и не видел, с кем. Тут ходят пачками разные, всех не упомнишь. Воровать у меня особенно нечего, охотников таких мало, я и не присматриваюсь, ходят да и пусть!

Ермаков удивился такой негативной реакции. Поддыхов стоял за спиной капитана и помалкивал. С тем они и ушли.

Возникшие вопросы требовали встречи с начальником снабжения Давидом Каная и его замом Кобриковым. Ни того, ни другого на фабрике не оказалось. Выяснив, где они могут быть, Ермаков вышел на улицу.

Бурный дождь иссяк так же быстро, как и начался, солнце уже поспешно подбирало с асфальта последние блестящие лужицы, словно боясь их оставить на ночь.

Второй вариант

В кабинете их было двое.

— И это все? — недовольно спросил один, когда пленка магнитофона зашипела, закончившись.

Щелкнув клавишей, второй пожал плечами:

— Все. Хорошо, что хоть это есть. Что я еще могу?

— Многое можешь, не прибедняйся. Давай-ка еще разок прокрути конец гусенковской исповеди.

"… вычистил. Надо быть бдительнее, нас опорочить легко. Доброе имя восстановить труднее… Пишите, пишите!” — зазвучал в кабинете голос Гусенкова, искаженный записью. Опять зашипела пленка, прокручиваясь вхолостую. Потом послышалось шуршание бумаги, и другой голос произнес отчетливо и громко: "Слонимский!” Откровенно изумленным был возглас, и едва он прозвучал, опять раздался щелчок клавиши, взвизгнула, перематываясь, пленка, и вновь заговорил Гусенков: "…труднее… Пишите, пишите…” Пауза. Бумажный шелест… и вот: "Слонимский?!”

— Стоп! Хватит. Значит, все же Слонимский? — Ответа не последовало, видимо, он и не был нужен.

— Слонимский так Слонимский. Пусть на себя пеняет. Вот и покажи свои возможности, предоставляется случай. Давай свой второй вариант…

Две головы склонились над белым листком, и вскоре, смятый, он сгорел в большой хрустальной пепельнице.

Слонимский

Евгений Васильевич Слонимский исподтишка оглядывал место, где оказался нежданно-негаданно.

Осторожность и опыт подсказывали юристу: лучше всего сейчас переждать, раз уж так случилось, и не показывать, что сознание и ясность мысли вернулись к нему полностью. Или почти полностью — критически оценить свое состояние, конечно же, он не мог.

Однако осторожность не помешает, и Слонимский из-под полуприкрытых век тихонько оглядывал палату.

Через единственное окно — значит, палата маленькая — он отчетливо видел неподвижные верхушки деревьев. Это второй-третий этаж. Лицом к окну — дверь не видна. Кровать вплотную к желтоватой крашеной стене, тумбочка у изголовья. Скосив глаза, рассмотрел еще одну кровать. Она была занята, но кем — увидеть не удалось. Дыбилась на кровати груда сероватого белья, прикрывавшая Жеки-ного соседа. По этой горе можно было определить лишь, что сосед был грузным и в тяжелом состоянии — свистящие хрипы перемежались со стонами, и тяжелое дыхание шевелило застиранные простыни. Возле кровати соседа стояла капельница, напоминавшая прялку, и по прозрачной трубочке медленно скатывались коричневатые капли. Слонимский понаблюдал за каплями и поежился от возникшего чувства брезгливости, страха и неотвратимости. Что-то должно случиться еще. Должно! С ним. И страшное.

Всплыло в памяти удивленное лицо Ирины, оседавшей на пол так же медленно, как эти капли в прозрачной трубочке. Не было на лице страха, боли, только удивление. Почему, ну почему он не сдержался? Возьми он себя в руки, возможно, ничего бы не случилось.

Воспоминания вызвали боль в сердце, заломило затылок, и Жека закрыл глаза, отгоняя неприятные картины. В конце концов, ничего не вернешь, надо выпутываться самому — вот главное.

Он принялся — в который уж раз — прокручивать в уме все возможные варианты и отбрасывал их один за другим.

Сосед то хрипел сильнее, то почти замирал, была какая-то странная ритмичность в этих звуках, которые вначале пугали, а потом стали убаюкивающе действовать на Евгения Васильевича.

Чуть скрипнула дверь, но Слонимский не решился повернуть голову, и только чуть приоткрыл веки, сделав по возможности бессмысленным взгляд. Рослый, в халате и шапочке, с закрытым марлевой маской лицом врач, бесшумно ступая, подошел к койке соседа, коснулся трубочки капельницы, поправил простыни, подтянув их вверх, и Евгений Васильевич удивился: лицо больного оказалось прикрытым, как у покойника.

"Умер?!” — подумал он, но с кровати послышался новый хрип, а врач уже подходил к Слонимскому, и тот поспешно зажмурил веки, оставив узкую щелочку, через которую видны были лишь часть коротковатого халата да белые джинсы.

Горячая рука коснулась лба Слонимского, и он застонал, не поднимая век.

Звякнул металл, руку юриста обожгло мгновенной острой болью. Потом Евгения Васильевича стало мягко качать, он хотел глянуть, что случилось с кроватью, но веки не поднимались, а раскачивало его все сильнее, пока не завертело с огромной силой по стенам большой черной трубы, в конце которой виднелся яркий круг света, и Слонимский устремился к нему, так ничего и не понимая.

Глава 8

Ночь уже перевалила за свою середину, и тон Шамиля Гварсии был решительным:

— Ребята, отбой до восьми — нуль в нуль, как говорится. Наташа, дорогая, — добавил он, видя, что я хочу возразить, — утро мудрее вечера. Правильно я сказал это по-русски?

Видимо, от усталости и волнений у Шамиля прорезался его милый кавказский акцент, и он, яростно жестикулируя, стал убеждать нас:

— Э, ребята! Вам отдохнуть надо! Обдумать, конечно, тоже, одно другому не мешает, знаю. И что я скажу: морбитал поможет вам в деле, вот попомните мои слова! Во-первых, слишком специфический препарат. Мало кто им владеет, учетный. Вот, — он протянул руку с белой, сморщенной частым мытьем ладонью и показал тонкие пальцы, — по пальчикам можно перечесть обладателей. Значит, есть, где искать.

Помолчал, подумал и добавил:

— Пожалуй, могу подсказать. Дальше. Наркотик. Чуете, дорогие, сочетание какое? Морбитал плюс наркотик. Как ни печально, след ведет в медицину.

Мы молча слушали. Дело говорил Шамиль, ничего не скажешь. Да и лежало все это прямо на поверхности. Но легко сказать — след ведет в медицину. Не хватало нам еще в медицине убийств! И самой страшной для меня была наступившая ясность: мы столкнулись с жестоким, хорошо продуманным преступлением. И крылся за ним совсем непростой человек. Этот не прослезился бы от Василининых бесхитростных стихов. Какая цель достигалась двумя смертями? Что стояло за этим? Кто?

Я глянула на покрасневшие от напряжения глаза капитана Волны, на совсем осунувшееся и в темноте кажущееся совсем детским лицо Толи Ермакова.

— Прав Шамиль, — сказала ребятам, — давайте до утра. Отбой, как говорит Шамиль, до восьми нуль в нуль.

"Жигули” Антона рванули с места, первым вышел Шамиль, потом мы завезли домой Ермакова, и он, выходя, передал мне папку с протоколами — плод дневных его трудов, о которых успел рассказать, пока проводил свою печальную работу эксперт. Наш микрорайон находился подальше, и за те полчаса, что добирались до моего дома, мы с Антоном не перемолвились ни словом. Молчали, думая каждый о своем. А скорее всего, об одном и том же. Только наверняка Антон не вспоминал о маленьком Сашуле и его отце, которые напрасно ждали меня в этот вечер. Как же могла я хотя бы не позвонить? Вспомнила об этом, покосилась на темень, что рассекали фары, вздохнула. Антон понял это по-своему, успокоил:

— Не журись, Натаха, разберемся.

И когда я уже выходила из машины, друг мой тихо сказал:

— Махни-ка мне из окна. Так, на всякий пожарный случай, — добавил он, улыбнувшись, — чтобы мне уснуть спокойно.

Я благополучно добралась до своей квартирки, прошла на кухню, зажгла свет и распахнула окно. Тотчас Антон почти бесшумно тронул машину с места — это он умел.

Капитан Антон Волна

Пустынные темные улицы молча пропускали Антона. Город словно вымер. Был тот час, когда унимаются самые неугомонные и всем верховодит сон. Спокойный, тревожный, радостный — у каждого свой, сон приходит к людям, унося в другие миры и делая бессмысленной мелочную дневную суету. Дает радость, приносит успокоение, будит спавшую днем совесть, приводит давно ушедших близких, осуществляет мечты, бросает в пучину ужаса — странное, необъясненное состояние — человеческий сон. Он подкрадывался и к Антону, норовя ослабить сжимавшие баранку руки, склоняя красивую крупную голову, так что падали на лоб густые темно-русые пряди волос, и Антон встряхивал головой, водворяя их на место. Убаюкивало чистое свободное полотно дороги, без единой машины, без пешеходов. Скорость была приличной, Антон спешил. Мощные фары выхватывали из темноты куски серого асфальта, бросали под колеса и устремлялись за следующими. Улицы знакомы как свои пять пальцев. Вот сейчас, в конце этой, будет некрутой поворот, суженный дорожными работами, которые ведутся с самой весны. Чего там ремонтируется, не понять, только регулярно передвигается сеточное ограждение глубокого рва, приближаясь уже почти к самому повороту. На сетке — Антон помнит — оградительный знак. Вот он, красный фонарик, уже виднеется, и нужно проехать сосем рядом, чтобы не задеть стоявший напротив большой экскаватор, опустивший тяжелую челюсть до самой земли. "Бросают технику без присмотра”, — успел подумать Антон, резко взял вправо, прижимаясь к сигналу на сетке. Машина внезапно перестала слушаться, ринулась куда-то вниз, скрежет металла оглушил Антона, руль подступил к самому горлу, прижав грудь. Капитан, повинуясь скорее привычке, сумел еще напрячь все свои мощные мышцы, принимая удар, и, теряя сознание, увидел, как раскачивается красный сигнал на оградительной сетке, прикрывшей машину…

Гусенков Владимир Иванович

Гусенкова разбудил звонок. Он глянул на часы, удивился — кто мог посетить его в такое раннее время? Стрелки показывали десять минут шестого. Звонок был вначале коротким, и Гусенков подождал, не вставая с постели. Может, ошиблись? Или шалит молодежь? Поморщился, подумав, что теперь уж ему не уснуть. Но звонок повторился настойчивей, стало ясно, что звонят именно к нему в квартиру. Проснулась жена, сонно спросила, что там такое. Не ответив, Гусенков стал поспешно одеваться, и у него затряслись руки, потому что столь ранний визит не мог предвещать ничего хорошего. "Телеграмма, наверное”, — подумал он, а телеграммы в такое время разносят лишь одного сорта — о несчастье. Родственников у Гусенкова было предостаточно, и, направляясь к двери, Владимир Иванович соображал: у кого же и что случилось? Он хотел было уже открыть дверь, но спохватился: в городе шли разговоры о кражах, о нападениях в квартирах, следовало быть осторожнее. Наклонился к глазку, но ничего не увидел и спросил:

— Кто там?

— Гусенков Владимир Иванович здесь проживает?

— услышал приглушенный мужской голос.

— Здесь, а что надо? — и опять наклонился к дверному глазку. На этот раз он увидел человека в форме милицейского офицера. Видимо, тот специально встал так, чтобы Гусенков не усомнился в ответе:

— Милиция!

Руки затряслись еще больше. Да пропади пропадом такая жизнь! Нет покоя ни днем, ни ночью. Вот, пожалуйста. История продолжается. Но ведь допросили его, все честь по чести. Может, напрасно он сказал о Слонимском тому худенькому? Напрасно, не напрасно — что теперь гадать. Гусенков, постучав запорами, впустил незнакомца и смущенно извинился за свой вид: старые спортивные брюки и голубая майка не добавляли прелести тощей фигуре. Да еще босые ноги с плоскими ступнями.

— Быстренько одевайтесь, ждет машина. Вы нужны в милиции. Так сказать, кое-что посмотреть, кое-что рассказать, — сказал офицер.

— Но меня допросили вчера, — попытался возразить Гусенков, — и я все рассказал, что знал. Как на духу, все.

— Нет-нет, это решение начальства, там ждут. Давайте скоренько, — поторопил незнакомец.

Разговор они вели в тесном коридорчике. Из спальни высунула голову жена:

— Что там, Володя?

— Это ко мне, ко мне, — ответил Гусенков и пригласил офицера: — Пройдите вот хоть на кухню, посидите, пока я соберусь.

Офицер покачал головой:

— Не беспокойтесь, я здесь постою. Только вы поживее.

Гусенков кивнул, заспешил в комнату — спальню свою, гостиную, столовую, ибо она была всего одна. Жена сидела на постели, успев накинуть халат.

— Что случилось, Володя? — переспросила тревожно.

— В милицию просят, — ответил он, торопливо переодеваясь, — ты же знаешь, какие у нас дела. Росину-то убили, говорят. Вот, ищут теперь…

— Но ты-то при чем? Ты что ли убил? Тоже мне, убивец! — фыркнула жена, глядя, как муж упаковывает тощий зад в серые брюки.

— Да ладно тебе, — огрызнулся Гусенков, — нашла время для шуток. На себя посмотри…

Из-за этой маленькой перебранки жена не вышла проводить Владимира Ивановича, сказав лишь ему вслед как можно ехиднее:

— А может, ты в сыщики теперь записался?

Внизу, чуть подальше подъезда, действительно ожидала машина — синие "Жигули” девятой модели. "Как у нашего юриста”, — подумал Гусенков. Однако номера были совсем другие. За рулем сидел второй милицейский офицер и даже головы не повернул, пока они усаживались на заднем сиденье. Дверца тихо прикрылась, и они поехали. Гусенков находился за спиной широкоплечего водителя, дорогу видел плохо, вплотную к нему прижимался сосед, и Владимира Ивановича впервые царапнуло беспокойство: документы не видел, фамилии не спросил, куда везут, не знает. Заворожила милицейская форма, а надо бы поосторожнее. В какую такую милицию его везут? Вот и машина тоже… гражданская. И молчат оба эти… офицера. Он покосился на погоны соседа и робко спросил:

— Простите, товарищ майор, куда мы едем?

— Сиди, приятель, — ответил майор совсем не так вежливо, как в квартире, — сиди, не рыпайся. Едем куда надо. Приедем — увидишь.

Откровенная развязность сквозила в словах и никак не вязалась с корректностью при встрече. Гусенков всполошился:

— Позвольте, позвольте… Я добровольно согласился, так рано… А вы как со мной говорите! — и как мог строго закончил: — Разрешите ваши документы.

Он отшатнулся, едва не ударившись головой о стекло, потому что майор неожиданно резко выбросил к самому лицу Гусенкова сжатый кулак:

— Видал документ? — и засмеялся.

— Остановите машину! — тонко закричал Владимир Иванович. — Я на вас буду жаловаться! Безобразие! — он схватил за плечо водителя, но тот, не оборачиваясь, дернул плечом, сбрасывая руку, и тотчас железные клещи пальцев соседа сомкнулись на слабых руках Гусенкова.

— Ти-и-хо! — прошипел майор, легко удерживая Гусенкова одной рукой. Другая рука майора пошарила где-то сбоку и вынырнула с мелодичным звяканьем. Несколько ловких движений, и Владимир Иванович с изумлением и ужасом увидел, что его запястья прочно охватили кольца наручников.

'— Ти-и-хо! — повторил майор, и под этот злобный шип Гусенков вжался в сиденье. Происходившее не укладывалось в сознании, стали казаться нереальными, призрачными и фигуры двух офицеров, и эта голубая машина, мчавшаяся неизвестно куда в наступающем сером рассвете. Только сердце колотилось у горла, мешая дышать, и Гусенков широко открывал рот, пытаясь ухватить редкий воздух.

Тяжело придавив его, сосед потянулся к ручке, приоткрыл стекло, в машину ворвался утренний свежий ветер, подняв дыбом редкие серые волосы на голове Гусенкова.

Глянув, майор засмеялся:

— Волосы дыбом, зубы торчком… не дрейфь, приятель, будешь покладистым, все обойдется. А нет — пеняй на себя. Мы люди серьезные.

Еще какое-то время ехали молча, Гусенков, косясь в окно, видел, что миновали город, и машина двигалась уже по загородному шоссе, довольно пустынному. Встретились за все это время две-три машины и разминулись на большой скорости. Потом водитель резко затормозил, сказал: "Выйдем”, и они вышли с майором, чуть отошли от машины, стали говорить о чем-то и, видно, договорились быстро. Молча сели в машину, и она свернула в ближай-ший проселок, немного проскакала по разбитой дороге и остановилась.

— Давай здесь, — сказал водитель и вышел.

Гусенков похолодел. Что? Что собираются сделать с ним эти люди? Что им нужно? Господи, он согласен на все, на все, без всяких уговоров, лишь бы вернуться домой, лишь бы кончился этот ужас и перестали сжимать руки страшные браслеты! На все согласен! Но что им нужно? Деньги? Он вспомнил рассказы о похищениях, что ж, все было похоже. Но разве такие им нужны деньги, что он имел? Ради таких денег не станут серьезные люди огород городить. Так что им нужно?! Господи! Как долго молчит майор! Скорей бы! Скорей! Хуже всего — неизвестность.

А майор, видимо, знал, что делал. Молчал, поглядывал на Гусенкова, усмехался. Держал паузу. Ждал, пока страх совсем не доконает беднягу. Решил, наконец, что пора.

— Что ты сказал Ермакову?

— Но ведь есть протокол… — начал Гусенков, и тут же согнулся от удара в живот.

Удар был умелый, боли вначале не было, только удушье, а нестерпимая боль появилась потом, когда удалось вздохнуть. Из враз покрасневших глаз покатились слезы, и, едва пришли дыхание и боль, Гусенков закричал — отчаянно, страшно. Широкая лапа плюхнулась на тонкие губы, и Владимир Иванович совсем замер от ужаса: крик превратился в мычание.

— Сказал же — тихо, — совсем миролюбиво произнес майор, — экий ты нетерпеливый, приятель. Сам виноват. Теперь слушай меня и молчи. Я кончу — ты заговоришь. Без выкрутасов и как перед Господом Богом. Понял?

Гусенков кивнул, судорожно сглатывая поднимавшуюся горькую слюну.

— Ты расскажешь, что наплел Ермакову без протокола. Понял? По протоколу я знаю, не утруждайся. Потом расскажешь, кто тебе привез те сапоги. Расскажешь — и тут же забудешь. Выслушаешь меня, хорошенько запомнишь. А утром — в прокуратуру, бегом. К Тайгиной, там следовательша есть такая. Наталья Борисовна. Вот ей и повторишь, что я велю. Понял? Договорились?

— Слов не было, и Г усенков только молча кивнул. В машине, на обратном пути, когда вернулась способность соображать, Владимир Иванович робко спросил майора:

— Но Слонимский? Он же не подтвердит… Майор серьезно ответил:

— Не подтвердит. И не опровергнет.

Глава 10

Синяя "девятка” стояла, сиротливо приткнувшись к бордюру. Лейтенант-гаишник, щелкнув кнопками планшета, достал карточку, сверил номера.

— Машина Слонимского Евгения Васильевича — номера сходятся. — Он наклонился, осторожно потрогал белую планку, обошел машину, внимательно оглядел задний номер, — но их недавно переставляли, — сказал он Ермакову, — вон свеженькие царапины.

Машину нашел он, этот юный лейтенант, по первому же заданию о розыске.

Удача переполняла его гордостью, и он по-хозяйски похлопал "девятку” по крыше:

— Получите голубушку. Как она у меня на участке оказалась — сказать не могу. Я заступил на дежурство утром, проезжал здесь, не было ее. А потом, когда сообщение получил, стал участок прочесывать. Гляжу — стоит, — он опять хлопнул по крыше ладошкой, но тут опомнился Ермаков:

— Тихо, тихо, лейтенант! Что ты свои отпечатки ставишь. Тебя нам не хватало дактилоскопировать… Тут, наверное, без твоих пальцев уйма следов.

Лейтенант смутился, сделал шаг от машины.

— Какие указания? — спросил официальным тоном.

— Вызывай по своей рации опергруппу с экспертом. Пальчики поищем, может, еще что.

Лейтенант деловито кивнул, поднес к губам черный кружок.

Ермаков молча смотрел на машину. Свидетельницей каких событий была она?

Пожалуй, стоит подождать опергруппу, заглянуть хотя бы в салон, узнать, есть ли отпечатки пальцев — должны быть, должны, раз пользовались ею посторонние. Вишь, и номера переставляли. Потом почему-то бросили здесь, на улице, недалеко от оживленного шоссе. Незапертую, с ключами в замке зажигания.

Расчет на новый угон? На новое ответвление от основного нашего дела — убийства?

Группа оказалась действительно оперативной и прибыла быстро. Сосредоточенный эксперт, приглядевшись, сказал Ермакову:

— Руль тщательно вытерт. Но будем искать в других местах, всю машину не протрешь.

Это долгая история — искать пальцевые следы в автомобиле. Не было такого времени у Ермакова, и он с сожалением оставил группу у машины, наказав тщательно все осмотреть.

— Да что я, не понимаю? — обиделся эксперт.

Следующий визит был более результативным.

Главный врач городской ветеринарной лечебницы походил скорее на преуспевающую актрису, чем на врачевательницу братьев наших меньших.

Высокая, стройная, белокурая, с ухоженным лицом и умело наложенной косметикой, которая хорошо скрывала, что женщине за сорок.

Она прекрасно владела лицом, и только руки выдавали волнение — мелко подрагивая, они перебирали на столе какие-то бумаги, не имеющие отношения к разговору.

Римма Игоревна Пеструхина отвечала на вопросы со спокойным достоинством. Нет, невозможно утаивание учетного препарата. Краж не было, он хранится в сейфе, а ключи она никому не доверяет. Знаете, время такое. Вводит препарат несчастным животным, в основном, средний персонал. Знаете, ветеринарных врачей мало, а эта операция хоть и неприятна, но предельно проста. Нет, только по заявлению владельцев животных. Ну, разве иногда, когда страдания невозможно видеть и летальный исход неизбежен. Но тогда составляется акт. Конечно, все можно проверить. Отчеты составляются регулярно. Сейчас она принесет документы.

Пеструхина отсутствовала слишком долго для того, чтобы взять папку с документами в соседней комнате.

Капитан Ермаков сидел в кабинете один, поеживаясь от непривычных звуков. Откуда-то доносились лай, совсем человеческие болезненные вскрики, и все перекрывал тоскливый собачий вой, полный тревоги и безысходности. Здесь был свой мир, тоже полный страданий, и боль бессловесных существ усугублялась их полной зависимостью и безответностью. Поистине железные нервы должна иметь эта дама, чтобы проводить здесь весь день.

Римма Игоревна вернулась рассерженной, с папкой в руках и в сопровождении полной низенькой старушки, которая растерянно семенила за ней.

— Вот, полюбуйтесь, — сказала Пеструхина грубовато, — хранят документы где попало и результат: часть актов вырвана. Что называется "с мясом”. Как это могло произойти?

Под взглядом начальницы старушка стала еще ниже ростом.

— Но, Римма Игоревна, я стол запираю. Кто бы мог подумать? Да кому они нужны, эти акты? Сроду ими никто не интересуется.

Ну вот, часть актов пропала! Небольшая утрата, если бы не убийства с помощью именно морбитала, списываемого, как выяснилось, по актам.

Пеструхина принялась читать нотацию старушке, капитан же раздумывал. Его план проверить, действительно ли по назначению использовался препарат, срывался. Нет актов, нет данных… Надо искать другой выход.

Старушка слабо, но защищалась от нападок начальницы. Ермаков слушал вполуха и собирался уже было прервать разнос, как услышал слова:

— В конце концов, Римма Игоревна, если товарищу очень надо, я могу восстановить учет по книге.

— К-какой книге? — в голосе врача звучала теперь растерянность.

— Да я записываю акты в книгу. Так, для порядка. Это не предусмотрено учетом, но я для памяти. Память-то у меня дырявая уж, годы… Я записываю в книгу, а потом, к отчету, мне и акты подбирать не нужно — все у меня в книжечке и записано.

Ай да бабуля, ай да молодчина!

По бабусиной амбарной книге и с помощью самой бабуси, расшифровывающей свои записи, капитан выяснил в два счета, что начиная с февраля месяца этого года расход морбитала удвоился. Странным образом уменьшилось число владельцев, желавших безболезненно лишить жизни своих собак и кошек, зато возрос гуманизм по отношению к бродячим и бесхозным животным — этих умерщвляли направо-налево, не жалея строго учетного и дефицитного препарата.

Пеструхина обескураженно молчала, зато ставшая Ермакову удивительно симпатичной старушка хитренько поблескивала глазками за стеклами уродливых очков и, делая убийственные разоблачения, невинно обращалась к начальнице, игнорируя капитана, который лишь посмеивался в душе.

Итак, уважаемая Римма Игоревна, приступ вашего милосердия, начавшийся в феврале, придется объяснить.

Однако же импозантная дама не собиралась сдаваться легко. Пожимала плечами, возмущалась подозрением. Нет, голыми руками не возьмешь такую, нечего и думать.

Но результат вот он, налицо: морбитал мог уплыть на сторону. "Дело техники, — думал капитан, не огорчаясь упорству женщины, — Тайгина ее раскрутит, а я добуду для этого фактики. А главное — связи, связи — вот что поможет”.

Решив, что дальнейший разговор бесполезен, Ермаков задал последний вопрос:

— Теперь о кооперативе. Он ведь при вашей лечебнице? "Дружок”, кажется, так называется? Расскажите о нем.

Красивые подведенные глаза метнулись, легкий румянец лег на щеки, дрогнули успокоившиеся было руки — Пеструхиной не понравился вопрос, и она этого не могла скрыть.

— Зачем мне о них говорить? Своих непорядков, видите сами, полно. С ними разговаривайте сами, они рядом, в другом крыле здания.

— Но кооператив при лечебнице, вы в какой-то мере заинтересованы в деятельности "Дружка”. Название одно что стоит — "Дружок" — и без внимания?

Пеструхина шутки не приняла, построжала.

— Чего мне с ними дружить? Отношения у нас чисто деловые. Нам, конечно, полегче стало, и спасибо им за это. А рассказать о них мне нечего.

— Вы, случайно, с ними лекарствами не делитесь? Или морбиталом, например? — спросил Ермаков и, видя, как закипала врачиха, добавил примирительно: — В исключительных случаях.

— Вы что? — задохнулась Пеструхина. — Вы давайте отчет своим словам, не оскорбляйте меня. Я и пожаловаться могу на вас, чего вы чушь несете, зачем наговариваете?..

Она возмущалась, а Ермаков встал, собираясь уходить.

— Ладно-ладно, Римма Игоревна, — сказал он миролюбиво, — у нас еще будет время поговорить. Я ваш совет принимаю. Иду к кооператорам. Действительно, чего я к вам привязался?

Делом одной минуты было перейти из подъезда в подъезд.

Сюда тоже доносились мученические взвизги, в коридоре сидели посетители с больными. Правда, в том, соседнем подъезде, как показалось Ермакову, и те и другие были попроще, не такие породистые.

Табличек на дверях не было, и, постучав, капитан вошел в первый же кабинет. У высокого белого стола молодой парень ласкал скулившего пса; склонившись над раковиной, мыл руки здоровяк в белом халате, белых джинсах и белых же кроссовках — весь белый, только рыжие длинные волосы виднелись из-под шапочки.

Взгляд рыжего скользнул мимо Ермакова на пол, пошарил вокруг. Капитан понял: ищет животину, с которой пожаловал клиент, и рассмеялся:

— Я сам на прием.

Ветеринар не удивился, дружески простился сначала с собакой, — от ласкового жеста она присела, ощерившись, — затем с хозяином.

— Слушаю, — сказал он деловито, оставшись наедине с капитаном, и, когда Ермаков представился, заметил: — Нас проверками не удивишь. Испытали, слава Богу.

Из разговора с ветеринаром выяснилось, что сегодня он ведет прием один, председатель кооператива "Дружок” Чулков Олег появился утром и уехал по каким-то делам.

— Меня волнуют мои пациенты — и больше ничего. Заработок у меня приличный, втрое выше, чем был по соседству, парень кивнул на стену, за которой была ветлечебница, так что выкладываюсь, чтобы отработать.

Сразу отгородившись стеной незнания, самой прочной из неприступных крепостей в розыске, ветеринар уклонялся от любых ответов, не желал говорить о кооперативе ничего — ни хорошего, ни плохого.

— Приходится вам умерщвлять животных? — в упор спросил Ермаков, и ветеринар поднял руки.

— Приходилось. Это неприятно. Ужасно неприятно. Но приходилось…

— А способ?

— Морбитал. Я работаю только с ним. Иначе — не могу. Слишком люблю животных, даже больных и старых.

— Где же кооператив получает морбитал?

Ветеринар пожал плечами:

— Это не мой вопрос. Мне дают ампулу, я работаю.

— Кто дает-то?

— Как кто? — удивился парень. — Председатель наш, Олег, кто ж еще? Понимаете, — он понизил голос, — в ветлечебнице не всегда, ну, как бы вам сказать, — он помялся, — …выполняют свои обязательства должным образом… А у нас — гарантия, что животное уйдет из жизни без страданий. Ненужных. Но это ведь довольно редко бывает. И в наши функции по существу-то не входит. "Дружок” лечит и берет животных на временное содержание — до месяца. Заболел хозяин, командировка, отпуск — обстоятельства разные. Вот мы и помогаем. Я считаю, это главное. Милосердие к животным делает человека че-ло-веком.

Нет, все же он был симпатичным, этот звериный доктор, молодой Айболит, и он нравился капитану, несмотря на уклончивость ответов. В конце концов, он мог и действительно не интересоваться разными там деловыми вопросами. Но вот ответил же, что морбитал применяет. Пест-рухина говорит, не давала, а где же они брали этот самый яд? Где? На этот вопрос ответит председатель, только бы его разыскать поскорее.

И последний вопрос. Даже три сразу.

— Вас председатель не предупреждал помалкивать о морбитале? И где эти самые вольеры? Да и сам председатель?

— Ч-черт, — парень хлопнул себя по лбу ладонью, — точно же, предупреждал! — он подумал и махнул рукой:

— Да ладно. Какие секреты? Вольеры в поселке Зеленом, а председатель где — не знаю. Он не докладывает. Иногда и день, и два не приходит. Я отработаю — сменщик придет, нам председатель-то и не нужен. Он организатор, а мы лекари. Разделение кооперативного труда.

Значит, поселок Зеленый.

Зеленый, Зеленый… Это километров тридцать, а то и побольше. Побывать там обязательно нужно.

Ермаков глянул на часы — ого! Время бежит, и если ехать в Зеленый, то только вечером. Сейчас не успеть. Капитан прикинул оставшиеся на сегодня дела, ужаснулся — не успевает! Да еще эта оперативка, будь она неладна! Что он доложит начальству?

Розыскник договорился с парнем: он или сменщик сообщат председателю, что у милиции в нем нужда, и пусть, как появится, сразу позвонит. Дал телефон Тайгиной и уехал справляться с другими не менее важными делами. Прежде всего надо было проверить, как там обстояло у Поддыхова.

Злоказов

Сразу за проходной Ермакова окликнули:

— Слышь, капитан…

Держа руки в карманах синего сатинового халата, к нему подходил кладовщик Злоказов. При дневном свете он казался еще более худым и мрачным.

— Дело до тебя есть, капитан, — хмуро сказал он, — надо побалакать нам.

— Я готов, — ответил Ермаков, — на пять минут к председателю заскочу — и к вашим услугам.

— Не-ет, — протянул недовольно Злоказов, — давай сперва со мной побеседуй. Может, потом с председателем легче говорить будет. Пошли ко мне, в мои апартаменты. Там хоть вонько, но спокойно.

Опять позорно цокали по каменным ступенькам экономные подковки на форменных туфлях Ермакова, как ни старался он ступать поосторожнее.

В царстве Злоказова воздух казался густым от застоявшихся запахов мертвых вещей.

Кладовщик понимающе усмехнулся, заметив брезгливую гримасу на лице розыскника.

— А я уж привык, — сказал он, — да я тебя привел не это амбре нюхать. У меня серьезный разговор. Ко мне сегодня утром змей этот прискакал…

— Какой Змей?

— Ну а кто же? Змей и есть. Гад ползучий, Кобриков Сережка. Ты, говорит, зачем меня заложил? Я отвечаю, мол, я тебя не заложил, а вот обложу сейчас по-русски, в пять этажей сразу. А он мне, я сам могу так, не удивишь. Могу, мол, даже с нашлепкой, навек припечатаю. Угрожать мне, вишь, начал…

— Так с чем приходил он? — нетерпеливо перебил кладовщика Ермаков. Угрозы — это, конечно, интересно, но суть-то в чем? А Злоказов, похоже, до сих пор кипел от той перебранки.

— Говорю же, угрожал. Велел сказать, что обувь для юриста получал. Я, говорит, ему все передал, а теперь он покойник, так что же, мне отвечать? Я ему: раз передал, так и не суетись, установят. А я зачем врать буду? Кому ты передал те сапоги — не видел я и врать не буду. Отдай их хоть самому черту — какое мне дело? Короче, не согласился. Он меня обругал — я в долгу не остался — и бегом по лестнице. Закрыл я свое царство, поднялся наверх, а он уж от конторы — и тоже бегом. Гляжу, за оградой синяя девятка. Сел он — и ходу. Но вот скажи, капитан, зачем ему нужно вранье?

Ермаков молча пожал плечами, чувствуя, что разговор еще не окончен. Кладовщик, выдержав многозначительную паузу, продолжил:

— Тогда я тебе отвечу: Кобриков Сережка не такой человек, чтобы за полтинник рисковать. Что бы он с тех сапог имел — пустяк, тьфу. У него одно кольцо на пальце больше стоит. Здесь, я думаю, комбинация была задумана похлеще, да сорвалось что-то. Я все эти дни думал — размышлял над нашей тайной. Нет, не сходится то, что вам преподносят, а вы заглатываете, как голодный ерш наживку. Давай рассуждать, капитан. Вот первое, — кладовщик загнул на ладони длинный узловатый палец, — я уже сказал, что прибыль с тех сапог плевая. Второе, — другой палец прилег на ладошке, — в тот же день сапоги — у Под-дыхова. Ты думаешь, Змей простой парень?! Да у него, коли захотел бы, тысяча и один способ сбыта. Думаю: разоблачение это входит в план. Третье: Поддыхов тоже мужик не промах. Был бы слаб, за кооператив не взялся бы. Сильные сюда идут, в кооперативы-то. Сила, правда, разная: злая есть, но и добрая тоже. Я Поддыхову верю. И не зря он волну поднял шестибалльную, ему накачка была. Да серьезная. Пустяков бы не испугался он. Ну, подумаешь, нарушение — наказал бы рублем, да и только. А зачем он созвал всех, предал огласке это нарушение? Не в его это интересах, да и не в его привычках, знаю. Вот и кумекаю я: это он защищался. От кого, спросишь? Этого не знаю, для того и тебя позвал, чтобы поделиться с тобой да подумать. Как считаешь-то?

Злоказов вопросительно смотрел на Ермакова, ожидая ответа. Но что мог ответить розыскник?

Подозрения кладовщика укладывались в рамках собственной версии Ермакова, добавляя в нее роль Коб-рикова — "Змея”, как выразился он. Ах, если бы Поддыхов! "Вот если бы Поддыхов!” — подумал Ермаков и не удержался, вслух произнес последнюю фразу.

— Поддыхов, — оживился кладовщик, — он сперва, видно, думал, что с ним в игрушки играют. А тут смерти две…

Злоказов помрачнел, добавил сурово: — Я сегодня утром Романа обругал. Ты, говорю, куда смотришь?! У тебя под носом людей выбивают, а ты темнишь. Чего боишься? Я тебя раскусил и другие раскусят. Из-за драных сапог что ли людей убивают? Гляди, говорю, Роман, доиграешься!

— Что ответил он? — спросил Ермаков.

— Сказал: "Загнали меня, Петя, в самый угол”. Я, конечно, еще поговорил с ним. Согласился он, что сам не справится. Видать, сейчас выбирает позицию. Тебя, капитан, я зазвал, чтобы ты всю картину знал… Да-а, — спохватился он после недолгого молчания, — вот еще что учти: Змея на машине ваш привозил, милицейский. Сам я не видел, правда, мне вахтер наш сказал. Чего это, говорит, наш Змееныш с милицией раскатывает? Так что осторожнее будь, враг среди своих — тройной враг, ничего страшнее оборотней нет. А что Змей Сережка здесь запутан — помяни мое слово, всплывет скоро. Вот все я тебе сказал, жми к Поддыхову. Да не стесняйся, скажи ему про нашу беседу. Я хоть и шестерка, — он засмеялся, — но козырная. А козырей у тебя на руках маловато, по всему видать, — он опять хрипло хохотнул.

— Маловато козырей, — вздохнул капитан, — но мы ведь только начали тасовать эту колоду. Еще посмотрим, как карта ляжет. Такие козыри, как вы, Петр Данилович, к нам сами идут — в том и сила наша.

— Верно говоришь, — согласился кладовщик, — я честный человек, мне чужой копейки не надо. Потому я с тобой.

Сердечно простившись, Ермаков побежал вверх по каменным ступенькам. Подковки звенели, и капитан с досадой подумал, что надо бы их все же оторвать. Представил недовольство жены, обреченной им на вечную унизительную экономию, вздохнул. "Черт с ними”, — подумал: "Доношу как-нибудь”.

Поддыхов

В приемной председателя сидела молодая девица с испуганным лицом — свято место пусто не бывает, но, видно по всему, девица чувствовала себя неуютно на месте, где совсем недавно сидела Ирина Николаевна Росина, ныне покойная.

Еще по дороге Ермаков обдумал, как провести разговор с Поддыховым, — это было тоже немаловажно. Маленькое черное ушко за тумбочкой не должно слышать разговора, но находиться в безопасности.

Едва открыв дверь, капитан приложил в губам палец, и Поддыхов понимающе кивнул, невольно покосившись в сторону диктофона-невидимки.

"Спуститесь к Злоказову и ждите меня. Его же направьте в приемную, пусть ждет вас там”, — быстро набросал он на листке бумаги, лежавшей на столе.

Поддыхов кивнул, направляясь к двери.

Капитан, осторожно ступая, приблизился к тумбочке, заглянул: точно, диктофон. Чей? Для чего? И, конечно, дело задумано нешуточное, раз пущена в ход такая техника.

Подавив желание хоть бы пальцем тронуть диктофончик, капитан отошел. Потерпим. Кто-то же придет за ним? И, может, факты, которые накопились за эти два быстрых дня, заиграют по-новому. Все детали операции были уже продуманы, обговорены с нужными людьми. Ермаков был спокоен — там ребята что надо, отбирали лучших.

Вскоре послышался в приемной голос Злоказова, и Ермаков вышел. Сердитый кладовщик разговаривал с секретаршей и на Ермакова даже не глянул.

Это был уже совсем другой разговор!

Поддыхов начал первым:

— Безусловно, я должен извиниться. Но у меня не было выхода, — усмешка искривила полное лицо, — я не знал, да и сейчас не знаю, с кем имею дело, думал справиться в одиночку. Знаете, гласность — это прекрасно. Я теперь знаю, что почти треть преступлений не раскрыта вами. Это знают и преступники. Для них гласность в этом вопросе — бальзам. Потому что меня эти цифры пугают, а преступника — обнадеживают. Так ведь?

Доля истины была в словах председателя, и Ермаков согласно кивнул. Конечно, прав Поддыхов. Оглашение данных о раскрываемости могло иметь и такие последствия.

— В каждом деле есть доля риска, — продолжал между тем Поддыхов, — даже и в моем. Но я надеюсь на успех при любом начинании. Так же и здесь. Вы всенародно сообщили, что каждый третий преступник пойман не будет. И вот теперь всякий из них думает быть этим третьим. Из этих же цифр вытекает, что каждая третья жертва остается при своих интересах. Так вот, не хотел бы я быть этим третьим. Ваши возможности я, мягко говоря, не идеализирую, — он опять усмехнулся, и эта усмешка полоснула по сердцу капитана.

— Возможности! Это правильно. Вы знаете, Поддыхов, что только десять из ста наших ребят дослуживаются до пенсии. Сгорают, уходят, стреляют в них, убивают и по тюрьмам сидят, бедолаги, оклеветанные подлецами. Возможности! Будь их у нас побольше… — вскипел обиженный Ермаков, но оборвал себя и сказал устало: — Не время, Роман Григорьевич, для дискуссий, да и правы в чем-то вы. Обидно только за наших… и давайте не будем пока. Потом. Дискуссии потом. Я понял, вы не верили нам. Но обстоятельства изменились?

— Да, — кивнул, не возражая, Поддыхов, — изменились. Но по порядку. Повторяю: вначале я думал справиться сам. Потом, уже после смерти Росиной, решил, что нас оставят в покое. Это же какое надо нахальство иметь! Я ошибся. Не справился сам, и в покое меня не оставили. Эти смерти меня подкосили просто — я испугался! — он заметил осуждение в глазах Ермакова и рассердился. — Не спешите меня клеймить, не надо! Пресса полна сообщений о подвигах пока не ваших, что же удивляться, что люди к вам не идут за защитой?

— Но вы же сами… — Ермаков опять попытался вступиться за честь мундира, но доводы — какие он мог привести веские доводы?! Снова лозунги и призывы? К счастью, Поддыхов перебил его, не дослушав:

— Да ладно вам, — сказал он устало, — все мы сейчас знаем сами. Так вот. Сапоги мне принес Кобриков. Сказал: "Задержали работники ОБХСС, составили акт". Напрямую сказал: "Можно откупиться”. Сумму сперва не назвал — я раскипятился сразу. Он мне: "Как знаете, мол". А сам ухмыляется так препакостно. Вот тогда я то совещание созвал. Разберусь, думаю, накажу кого следует, и пусть ОБХСС официально решает все наши грехи — хоть казнит, хоть милует. Я тогда так рассудил, что коль увяз коготок — всей птичке пропасть. Дам первый куш вымогателям, сам дорожку им проторю, они уж меня не выпустят. Ну вот, совещание ясности не принесло. И у меня впервые мысль мелькнула: не провокация ли это? Не устроена ли эта комедия с продажей, чтобы кооператив мой взять на крючок, а потом и доить, как корову? Разберусь, думаю. Пока разбирался — Росина… Кобриков не показывается, про откуп — молчок. Но я же понимаю, что здесь связь должна быть, а в чем связь — до сих пор не знаю. Юрист — ну, тот мог быть связан с ними, но секретарша? — он задумался, замолчал, и капитан осторожно спросил:

— Вы говорили, что не оставили вас в покое? Как так?

— А так. Юрист еще жив был. Раздается звонок. Голос мужской, молодой такой, бархатный, как говорят. Не торопясь так, уверенно… Вроде решено уже все. "Деньги приготовили?”, — говорит. Я: "Какие деньги? За что?” — "За нарушение устава, — говорит, — и смерть секретарши”. И шутит еще: "Человек, — говорит, — сейчас в цене, пришлось ставку вам увеличить”. И называет зту ставку. О передаче, мол, договоримся отдельно. Я онемел просто, язык отнялся, молчу, а он смеется: "Из милиции, — говорит, — я звоню, но вы мне сюда не звоните. И другим не звоните сюда, лучше не надо, себя пожалейте”. Так-то вот, — Поддыхов глянул на капитана и вытер рукавом выступивший на лбу пот, — а вы мне рассказываете жалостные истории, сколько ваших ребят до пенсии дослуживается.

— Дальше, что было дальше? — нетерпеливо спросил капитан.

— Дальше было больше. Сегодня утром тот же звонарь объявился. Теперь, говорит, ставка выше. И опять с юмором: "Надо бы больше, но вхожу в долю расходов на похороны коллеги”. Это Слонимского похороны. Коллегой его назвал. Предупредил опять, чтобы я не вмешивал милицию. Все, говорит, твои разговорчики я знаю наизусть. Тут мои чувства простым страхом не назовешь. Не нашел я им определения. Подожди, говорю, надо деньги собрать. "Поспеши, — мне ответом было, — как бы тебе третьей ставкой не быть. Или, например, дочке твоей, она как раз созрела и прехорошенькая”. Меня в дрожь бросило всего. Дочке у меня, правда, всего восемнадцать и бесстрашная такая, никакой узды нет! Положил я трубку, призадумался. Кабинет стал обыскивать — не трепался ли тот о прослушке. Вот диктофончик за тумбочкой нашел. Вижу — серьезные ребята, подготовленные и не останавливаются ни перед чем — два покойника, Господи! Да лучше бы я им проклятые деньжищи отдал! — голос председателя дрогнул, багровое лицо вновь покрылось потом, и капли стекали к подбородку, словно плакало все лицо крупными мутными слезами.

— Ну почему? — устало сказал Ермаков. — Почему вы только сейчас?.. Два дня, две смерти. А вы молчите о таком?! Что можем мы одни, что?..

Капитан Ермаков представил, что могли бы они уже сделать, знай обо всем раньше. Телефон — знали бы, откуда звонили… Разработали бы операцию не на ощупь, как сейчас, а наверняка.

Молчание длилось недолго. Надо исправлять положение.

— Вот как мы поступим теперь…

Поддыхов согласно кивал, слушая розыскника. Расстались они дружелюбно.

Рабочий день кончался, когда в приемную Поддыхова ввалились несколько парней, и секретарша испуганно вскочила, пытаясь загородить им путь в кабинет председателя. Бесцеремонно отодвинув женщину, парни, галдя, вошли в кабинет.

— По поводу работы мы, — услышала секретарша голос из-за неплотно прикрытой двери. Он? прислушалась. Разговор был спокойным, Поддыхов загудел в ответ на вопросы молодых людей. Успокоившись, женщина возвратилась на свое место. Минут пятнадцать, не больше, были парни у Поддыхова, затем снова с шумом вышли в приемную и, громко переговариваясь, ушли. Из тех фраз, что сумела уловить секретарша, она поняла, что условия работы в кооперативе ребятам не подошли.

Прикрывая дверь, шедший последним парень задержался и весело подмигнул секретарше:

— Найдем себе дело, кооператив не один. — И исчез за дверью.

— Расшумелись, как воробьи в вениках, — недовольно сказал Поддыхов, выйдя из кабинета. Секретарша пожала плечами и занялась своим делом. Она разбирала бумаги и некогда ей было обдумывать поступки незнакомых людей.

Рабочий день вскоре закончился, и председатель не задержался.

— Вы тоже свободны, — сказал он удивленной столь ранним уходом секретарше, и она благодарно кивнула в ответ.

”Ну вот, — подумала, — а пугали, что работа без нормы, сидят кооператоры до ночи. Пожалуйста, уходят, как с обычного предприятия”.

Ушло начальство — сам Бог велел и секретарше сматывать удочки. Дома дел всегда предостаточно.

Глава 12 Антон Волна

— Ну что вы такое делаете, Антон Петрович! — укоризненно сказала пышная чернявая молодайка с веселыми глазами, когда капитан Волна в очередной раз проковылял к окну. — У нас же первый этаж, увидють люди такую, извините, разбитую морду, што подумають? За меня плохо подумають, бо-либо за Григория. Ляжте вы спокойно, придет он и все сполнит, што я, мужа своего не знаю? Сполнит.

— Да уж силы никакой нет ждать, извини, Галина, — капитан Волна, подавив стон, опять устроился на продавленном диванчике. Мысли опережали время, нетерпение превращалось просто в физическую муку. Который час мается он в этой маленькой квартирке, ожидая самого Гришу или хотя бы весточку он него.

Гриша Нипорт был его давним другом. Розыскник, что называется, от Бога, он совсем юным, сразу после средней школы милиции, пришел к ним в отдел. С приходом Гриши, казалось бы, такой незначительной фигуры в сложном мире розыска, изменилось что-то в отделе, веселее стало, азартнее, чище. Голубоглазый с девичьей ямочкой на правой щеке, высоконький и худощавый, Гриша Нипорт вскоре стал всеобщим любимцем, самым отчаянным и удачливым розыскником. Несколько совместных операций сдружили их с Антоном, таких, казалось бы, разных. Но Гришино везенье продолжалось недолго. Скрутила парня любовь к Галке, им же самим пойманной на мелкой спекуляции. Скрыть Галкины провинности Грише не позволила совесть, а совестливые, известно, страдают первыми. Только успел жениться на Галине да отрешить ее от малоприбыльных шалостей, как нагрянула на милицию очередная очистительная волна и смела в первую очередь таких вот совестливых да бесхитростных. Рыбы покрупнее ушли в глубину, затаились, а мелкую рыбешку безжалостно выбросили на берег, не считаясь ни с чем. Словно, если в милиции — манекен ты, мишень для пристрелки с двух сторон, а не человек. Капитан Волна пытался вступиться за друга — бесполезно. Пришили на собрании политическую близорукость — с собранием не поспоришь. Видел Антон, как клеймили позором таких нарушителей, вроде Гриши, и как лицемерен был праведный гнев, кипевший в гладких словах, похожих на лозунги. Все кругло, гладко — не придерешься. Гриша снял лейтенантские погоны, освободил общежитие, где Галка все равно обитала без прописки. Устроился дворником. Должность дворника поважнее оказалась, чем розыскника, тут же дали Грише эту вот квартирку и зажил он с Галиной вполне благополучно, имея еще слесарный приработок. Ждали Нипор-ты прибавление в семействе и все было бы путем, но Гришина бескомпромиссная душа от розыска оторваться не смогла. Помогал друзьям постоянно, ухитрялся быть в курсе самых горячих событий — то ли дворницкая специфика такова, то ли талант Гришин не мог остаться зарытым и постоянно всплывал, сколько бы его ни топили.

Так к кому, как не к Грише идти Антону? Только к нему, Григорию Нипорту, дворнику. Еще там, на больничной койке, вдали от суеты и расспросов, Антон тщательно продумал все. С первого дня, с первой встречи с Росиной. Мысленно, шаг за шагом, прошел по своим следам и по многим другим тоже. Главное, что мучило, — кто? Кто из своих замешан в темном деле? Больше чем двойной убийца интересовал капитана этот человек. Нет сомнения: его, капитана Волну, хотели устранить через автоаварию. Почему? Что он такое знал? Чего боялись те люди? Сначала ничего не получалось, не было какого-то звена, и это недостающее звено принес Ермаков. Шантаж! В этот день начался шантаж кооператива. Неужели Росина знала? И когда села к нему в машину… кто-то видел это и принял страшные меры. Росина — соучастница? Но зачем тогда так круто? Что-то было здесь еще, что-то было…

Слонимский вскоре приехал к ней. Почему так рванула его "девятка”? Смысл? Ведь знал он машину и юриста знал. Такой скоростной отрыв в криминальной ситуации сразу обращает на себя внимание — не мог этого не знать юрист. Стоп! А почему это он, Волна, исходит из того, что в машине был ее владелец?! Вот тогда и пришла догадка: в приметной синей машине сидел не Слонимский! Там был другой человек, и он не хотел, чтобы капитан его видел. Вот причина — и как раньше он не догадался об этом?!

Не в этом ли таилась и разгадка аварии: у того, в машине, не было уверенности, что капитан не заметил водителя, следовательно, капитан должен быть устранен. Но что же тогда получается? Серьезные последствия имеют серьезную и причину. Водитель причастен к смерти женщины? Другой такой же важной причины Антон, сколько ни пытался, придумать не мог. И еще стало ясно капитану, тот, в машине, прекрасно знал его. И Антон тоже знал водителя, поэтому так спешно тот ретировался. Ермаков сказал: мелькают погоны. Неужто свои, милицейские? Отсюда и утечка информации.

Такая раскладка вынудила капитана, во-первых, сбежать из больницы, и во-вторых, отступить от обычных правил розыска. Какие могут быть правила, если он должен, по существу, подозревать любого в погонах?

Гриша — вот кто мог помочь. И Антон Волна ждет теперь Гришу Нипорта, без колебаний согласившегося стать связным и помощником. Гриша, Гриша, розыскник от Бога. Где ты сейчас, почему нет от тебя известий?

Гриша Нипорт

Жизнь снова приобрела свой привычный, почти изначальный смысл. Григорий Нипорт, имеющий в определенных кругах кличку "Соловей”, шел по старым связям. Недолгий, но содержательный разговор с капитаном Волной лишь подтвердил то, о чем Гриша догадывался по многим признакам. Догадывался, но не хотел поверить и помалкивал, тем более что мнением его никто не интересовался. Незадолго до встречи с Антоном, поздно вечером, когда Гриша сидел на скамейке в своем дворницком имении, негласно и бескорыстно охраняя покой его обитателей, Гришу крепко обидели. Местные блатяги, зная Гришу, остерегались вторгаться на его территорию и совсем не потому, что Нипорт дружил с участковым. Просто он пару раз по-дворницки — вот преимущества дворника перед опером! — крепко накостылял по шее пакостникам из блатных и предупредил, чтоб не баловали здесь.

Беспроволочный телеграф сработал исправно, и Гришины владения местные оставили в покое, так что он знал: если у него наследили — дело рук чужаков, залетных.

Так вот, сидел Гриша на скамье и скучал, слышит: шум. У ресторана. А Нипорт уже приметил: тихий экзотический ресторанчик, невесть как попавший к ним на окраину, вдруг стал шумливым и многолюдным. Большой беды вроде бы нет — процветание, но вот такое совсем ни к чему. Бросился Гриша на шум, видит — девчонку двое держат под руку, а третий наотмашь по лицу хлещет. Да так спокойно, методично разделывает ей физиономию, что жутко смотреть. В темноте девчонкина кровь кажется черной, залила лицо, а она не кричит, скулит, как собачонка, взвизгивает. И на помощь не зовет. Трое, хоть и в спортивном, Грише Нипорту — семечки, уложил на асфальт. Пока работал — девчонка деру дала, так и не узнал, кто такая. Парни же сообразили, что дворник с образованием. Двое смылись, а третьего Нипорт сам придержал. Тут его и обидели. А если точнее, тогда узнал, а обидели раньше. Парень, признав Гришу, раскололся втихую: девчонка задолжала, и шеф велел проучить. Так Грише стало известно, что рестораном завладела "семья”. Попытался через парня передать на "сход-няк” ультиматум, но парень перетрусил и отказался так решительно, что Гриша понял: дело серьезное. Стал присматриваться сам, но что он мог сделать? Данные копились, Нипорт злился, что никто не хочет всего этого видеть, хотя наряды и розыскники шныряли вокруг, как вороны возле помойки. Без подлого прикорма, видно, не обходилось. Гриша к прежним своим коллегам не ходил принципиально, и сами они к нему не обращались. Так что обида была вроде с двух сторон: клан по-крупному его не стеснялся, а свои — по старой привычке, он продолжал так думать о милиции — тоже в расчет его не брали.

Сегодняшний визит капитана Волны пролил бальзам на Гришину душу и побудил к активным, давно продуманным действиям.

Нипорт шел по старым связям, чтобы попасть на сходняк. Уйдя в дворники, Гриша отрастил усы — это розыскник не должен иметь особых примет, а дворнику можно.

Усы ввели в заблуждение первого же старого Гришиного знакомца. Впрочем, может, и не усы были виной, а время и разлука. История Нипорта была широко известна в этих кругах, и знакомец сразу поверил, что Гришей движет не любовь к правопорядку, а совсем иные чувства.

— Для тебя, Соловей, сделаю, — знакомец дружески бросил руки на Гришины плечи, — для другого бы ни за что, а для тебя сделаю.

Он глянул на свои массивные дорогие часы:

— Время — деньги, — изрек, — меньше часа осталось.

— Только помни, я не фраер, мне приглядеться надо. Втихую глянуть. Не продашь?

Искреннее возмущение вызвал этот вопрос. Гришин собеседник сказал гордо:

— Ни разу в жизни не ссучился!

Нипорт вспомнил прежние контакты и засмеялся. Но выбора не было. И они пошли.

Дворник Григорий Нипорт имел достаточно времени, чтобы читать прессу. "Огонек" и "Крокодил” были, можно сказать, настольными журналами, и именно из них дворник почерпывал сведения о современной мафии и крупных рэкетирах. Описания их были так образны и красочны, что Гриша плевался, представляя, сколько слабых и сильных умов планировали стать героями подобных очерков. Так мужественно и красиво выскакивали из заграничной марки машин "шестерки" и "боевики", замирали за колоннами злачных мест, и вот появляется ОН — лидер, мафиози, заправила! Вальяжный, всесильный, богатый. Свято соблюдая тайну имени, трепетно брал у него интервью очередной журналист, а мафиози-лидер снисходительно делился своими мыслями о государственных проблемах. Вот это жизнь, вот это кипень!

Конечно, случалось, что лежали на асфальте опрокинутые розыскниками новых отделов рэкетиры, но лежали-то как! Среди толстых пачек купюр, возле новеньких "тачек”. И журналы предупредительно разъясняли: им помогут и в местах отдаленных, не оставят заботой. А главное — "закон Омерты”. Он действует безотказно, обет молчания обиженных мафией. Закон Омерты верховенствовал над всеми другими и делал бессмысленными потуги розыскников постоянных, временных, новых и старых служб. Потому что на смену уложенным на асфальт вставали новые и новые боевики, порождаемые этим страшным законом. Да и как не встать, если с плохо скрываемой завистью рекламировались их дневные доходы, равные тем, за которые дворник Гриша, имеющий среднее специальное образование, ломался год.

Гришина закаленная душа давно маялась от всех этих мыслишек, но, успокаивал он себя, приходят же подобные мысли и другим, облеченным властью! Что-то должно измениться. Время шло, но ничего не менялось.

Ожидая увидеть расхожую картину сходки, Нипорт глубоко заблуждался. Не было парадного подъезда, не суетились боевики в спортивной форме.

Просто за столик Гриши подсел низкорослый красивый парень и, поглаживая массивный золотой перстень, занимавший целую фалангу мизинца, коротко спросил:

— Сколько?

Гриша и сообразил не сразу.

— Чего? — переспросил он, и парень засмеялся:

— Бабок, говорю, сколько? Во что себя ценишь, Соловей?

— Тебе не купить меня, рыжих не хватит, — рассердился Гриша, поняв, что знакомец-таки его заложил, не дал присмотреться.

— Да ладно, — миролюбиво сказал парень, — будет ломаться. Называй цену.

Гриша встал, сказал с тихой злобой:

— Передай кому надо: "Соловей поет недолго. Успевай слушать. Не успеешь — жалеть будешь, но поздно”. Понял, шестерка, по-здно!

И вышел.

Дальше все было делом техники, а ею Нипорт владел безукоризненно. Он смеялся в душе и даже злился: ну конспираторы, ну дилетанты! Наглый хвост несут, как осенняя лисица! Смеяться смеялся, но понимал с тревогой — не опасаются. Ни его, ни других. Почему? Видно, крепкой была крыша. И тихо ахнул у знакомого дома: капитан Волна был кругом прав!

Нипорт наблюдал за подъездом, пока из него не вышли какие-то рабочие с носилками, полными мусора, видно, где-то шел ремонт. Вслед за ними выскочил парень, направился к автобусной остановке, где стоял Гриша, и тот сел в подошедший автобус, решив, что на сегодня довольно и Антон Петрович Волна уже изнывает от неизвестности.

Гусенков

И так было плохо, и так нехорошо. Жизнь Владимира Ивановича, в общем-то законопослушного гражданина, приобрела зловещий смысл. Он не видел никакого выхода из создавшегося положения. Одна маленькая ложь породила другую и теперь, разрастаясь, как опухоль, опутывала все его существование. Ну ладно, он струсил — а кто бы не струсил, хотел бы он видеть? И, как велено было, сходил в прокуратуру. Выполнить это было для него проще, чем новое задание.

Как, ну скажите, можно попасть в поддыховский кабинет? Он еще не отошел от первого страха, и, пожалуйста, новый!

Приказ был безапелляционным, тон говорившего не допускал возражений. Значит, опять следовало подчиниться, изыскивать способ забрать из кабинета председателя установленый там диктофон. Легко сказать: изыщите возможность!

Работать Гусенков уже не мог, сидел, бессмысленно глядя перед собой, так что вошедшая бухгалтерша участливо спросила:

— Не приболели, Владимир Иванович? Или случилось что?

Гусенков отмахнулся, не до бесед ему было. Обдумывал. Ближе к вечеру, захватив с собой папку для бумаг, на негнущихся от страха ногах пошел к Поддыхову. Новая секретарша встала ему навстречу — не успела еще привыкнуть к почестям, вежливая.

— У Романа Григорьевича посетители, подождите, немного.

Гусенков прислушался: в кабинете шел громкий разговор. Секретарша занималась своими делами. И Гусенкова осенило: вот как он сделает!

Незаметно положив на невысокий шкаф свою папку, он постоял несколько секунд, затем громко сказал секретарше:

— Я позднее зайду.

Не поднимая головы, она согласно кивнула. Он вышел.

И начались новые муки. Никогда не знал Гусенков, что может так образно мыслить. Ясно, как в цветном кино, видел он, как человек, называвшийся Гусенковым, крадучись входил в приемную, якобы, за папкой, нечаянно забытой здесь, потом тихо открывал дверь в кабинет, на цыпочках крался к столу председателя, склонялся к маленькой тумбочке. Дальше картины варьировались. То представлялось, что он благополучно забирает аппарат и уходит. Короткая эта и отрадная картина немедленно перечеркивалась другой: из всех углов кабинета выходили суровые люди с черными пистолетами. Так ясно представлял это Гусенков, что запястья ломило от наручников, и он начинал растирать оставшиеся недавние следы на руках. Господи! Да за что же такие ему муки, за что?

Как бы то ни было, время шло, рабочий день закончился, Позвонив в кабинет и приемную, Гусенков довольно просто выяснил, что все ушли. Теперь надо стать артистом. Запасной ключ от дверей есть у вахтера. Скрыв страх маской озабоченности, Гусенков побежал в проходную.

— Папку с бумагами забыл, а они так рано ушли, — торопливо объяснил вахтеру, — давай ключи, я мигом, заберу только.

Вахтер поворчал для порядка, а идти с Гусенковым — на это и был расчет — поленился. Да и пост оставлять нельзя.

— Нарушаю я, — укоризненно сказал он Гусенкову, а тот приплясывал на месте от волнения.

— Должник твой буду, с аванса бутылку поставлю, так и знай — ответил Гусенков сразу подобревшему вахтеру и получил заветную связку.

Складывалось все на редкость удачно, делом нескольких минут было пробраться в поддыховский кабинет. Трясущимися руками Гусенков отодрал черный брусок с рифленым кружком посередине, сунул в карман пиджака. Простота операции была, конечно, кажущейся. Когда наконец Владимир Иванович вышел на улицу, ноги его опять были негнущимися и сердце мелко колотилось под самым горлом. На скамейке возле проходной сидел рядом с вахтером Злоказов и — вот же как оправдывается человеком фамилия — подозрительно глянул на Гусенкова.

— Откуда костыляешь, Володя? Что это у тебя с ногами? А морда-то, глянь, черней земли!

— Сердце пошаливает, — Гусенкову и напрягаться не нужно было, чтобы изобразить страдание.

— Так жми домой, чего ошиваешься здесь допоздна, — не то посоветовал, не то спросил Злоказов, провожая начальника цеха взглядом.

Под этим взглядом словно по угольям прошел Гусенков проходную и, едва оказался за забором, новая печаль одолела: кому и как передать диктофон. По телефону сказали, заберем. Когда и кто? Страшно нести домой эту вещицу, страшно носить при себе. Придут домой? Как в прошлый раз? Гусенков вздрогнул и поежился: не хотелось ночного визита.

Подумалось вдруг: а если?.. Но даже додумывать побоялся. Кому жаловаться, куда идти, если сама милиция… Нет, так рисковать нельзя. Если даже его мучителей разоблачат в конце концов и они его выдадут, что ему грозит? Тюрьма? Да лучше тюрьма, чем могила! Тот утренний лес и теплый запах сырой земли были свежи в памяти и делали угрозы реальными. Нет уж, лучше тюрьма, там все же есть охрана, а здесь он совсем одинок и беззащитен.

Обуреваемый грустными мыслями, Владимир Иванович брел по знакомой дороге, направляясь к троллейбусной остановке. Летний вечер, окраина, безлюдье. Только у перехода, ожидая зеленый свет, стояли несколько прохожих, и Гусенков остановился тоже. Загорелся желтый сигнал, прохожие заторопились, а дисциплинированный Гусенков помедлил, дождался зеленого и шагнул на проезжую часть. Ничего он не видел, сознание уловило только визг тормозов, затем он почувствовал сильный небольшой толчок и поехал по асфальту боком, пачкая серый свой костюм и в кровь сдирая ладоци. Сверху наваливалось что-то грузное, живое и стонущее. Когда остановилось движение непослушного тела, Гусенков увидел, что прямо на нем лежит молодой парень в голубой рубашке с разодранным коротким рукавом, под которым сплошной кровоточащей ссадиной алело плечо. Гусенков попытался вскочить, но мешал парень, и Владимир Иванович, словно червяк, стал выползать из-под тяжелого тела. Парень зашевелился тоже, но, как показалось Гусенкову, с ним расставаться не спешил.

Вокруг собирался народ, и парень хрипло крикнул в толпу:

— Зовите милицию, задавили!

Гусенков опять попытался подняться и теперь уже окончательно понял, холодея не от того, что уже случилось, а от того, что будет: парень незаметно держал его, не давая встать.

Что такое? Кто это? Что сделали с ним? Что собираются делать? Вопросы проносились в голове Гусенкова, и ему казалось, что давным-давно он лежит на пыльном асфальте под любопытными взглядами любителей острых ощущений. Лежит давно и будет лежать всегда, потому что ни-че-го не зависело от его воли. Совсем ни-че-го. "Диктофон”, — пронзила вдруг новая мысль, он судорожно дернул руку к карману, снова почувствовал сопротивление и понял: не сможет ни достать, ни выбросить злосчастную машинку. Если бы и достал, как избавиться от нее на виду у людей? Владимира Ивановича охватила апатия, голова закружилась от запаха свежей крови — он не понял, своей или чужой. Гусенков потерял сознание и уже не слышал, как приехали машины "Скорой” и милиции, как бережно уложили его на носилки, а рядом с носилками сел тот незнакомый парень, и левая рука у парня непослушно висела с нелепо изогнутой кистью, с которой крупными яркими рубинами капала кровь.

Гусенков очнулся только в больнице. В двухместной палате, где он оказался все с тем же парнем, Владимир Иванович молча выслушал рассказ о том, как парень буквально вытолкнул его из-под колес машины, которая скрылась и не установлена.

Выслушал также молча дельный совет, подкрепленный намеком на связку ключей, на экскурсию в поддыховский кабинет и на содержимое кармана, изъятое в больнице при осмотре одежды раненого.

Гусенков был трусом, но глупым не был.

Он попросил у парня бумагу — случайно оказалась, сказал тот, подавая стопку белых листков — и написал все, что знал. От начала и до конца, едва не ставшего кончиной.

Филиал кооператива "Дружок"

Время делу не помеха. Уже смеркалось, когда к массивным железным воротам, венчавшим высокую ограду, подъехал "жигуленок”, по-женски кокетливо разукрашенный мыслимыми и немыслимыми атрибутами. Двойные фары, молдинги, затемненные дымчатые стекла и ладонь на заднем стекле с предостерегающе поднятым пальцем, который при движении покачивался.

Из машины вышла средних лет спортивного вида дама, следом выпрыгнула девчонка лет восемнадцати с маленьким пудельком на руках. Аккуратно постриженный серебристый пудель с любопытством, как ребенок, поводил головкой, оглядываясь кругом. За рулем остался сидеть мужчина в синем спортивном костюме фирмы "Адидас".

Женщина нажала кнопку звонка, подождала немного, затем прижала кнопку решительно и надолго.

Девушка с собачкой стояла рядом, мужчина поглядывал на ворота из открытого окна машины, и лишь когда послышался за оградой шум, свидетельствующий, что звонки достигли цели, мужчина вышел, хлопнув дверцей машины, встал рядом с дамами — на голову выше, ладный, с крутыми плечами.

Приоткрылась калитка, троица прошла за ограду. Усадьба была, как видно, из старых. В глубине стоял дом, стеклянной новой галерейкой соединенный с узким длинным новым же помещением — там располагались вольеры.

Открывший калитку человек одет был в комбинезон, возраст имел довольно солидный.

— Мне нужен Олег Петрович, — заявила дама решительно, — только он сам.

— Он подойдет сейчас, — ответил старик, — у вас пудель? Хотите оставить? Надолго?

Вопросы остались без ответа, дама лишь дернула плечом.

Старик замолчал тоже, отошел к вольерам, открыл одну из дверей, и тотчас к сетке бросилась огромная овчарка.

— Тихо, Рексик, — тихо, — ласково сказал старик и погладил сетку. Пес завилял хвостом, сел, поглядывая на старика.

Наблюдая за этой картиной, посетители и не заметили, откуда вдруг появился молодой здоровяк в синем "Адидасе”, как две капли воды похожем на костюм водителя "Жигулей”.

Хозяин глянул дружелюбно и даже весело.

— Приветствую всех, — сказал он, подошел к девушке, указательным пальцем погладил аккуратную головку пуделя, — это ко мне постоялец, правильно я понимаю?

— Да-да, — поспешила ответить дама, — нам дали ваш адрес. Понимаете, у нас путевка за границу — я, муж и дочка — все мы уезжаем. А Робин Гуд, бедняжка, визу не получил, — она засмеялась, улыбнулся и хозяин.

— Нет проблем, — ответил он, — пройдемте в дом, оформим, так сказать, поступление.

— Я хочу посмотреть собак, — заявила девица, передавая пуделька матери, — пусть мне покажут, как они тут содержатся.

— Семеныч, — окликнул хозяин старика, — покажи девушке наше хозяйство. Кроме вивария. Туда вам нельзя, — объяснил он девушке, — там больные животные, зрелище не из приятных.

— Все равно хочу посмотреть и там, — настаивала девица.

— Туда нельзя, — хозяин был непреклонен и отвернулся к даме, показывая, что эта часть разговора окончена, — пойдемте.

Мужчина остался во дворе.

Девушка и старик, разговаривая, стали открывать клетки с животными. Видно было по всему, что собаки, самые разные, старика хорошо знали и не боялись, помахивали хвостами, приветствуя его, и он ласково разговаривал с ними. Животных было немного, не больше десятка, часть клеток пустовала.

— Это все помещение? — спросила девушка. — А где же… виварий?

— Виварий в подвале и туда нельзя, хозяин не велел.

— Не имеет значения, — капризно сказала девица и уверенно, словно бывала здесь уже не раз, направилась по галерейке к небольшой обитой белой жестью дверке.

— Нельзя, нельзя, — заторопился старик. Девушка уже толкала дверцу, но безуспешно. Дверь была заперта, и старик облегченно сказал:

— Вот видите…

— Вижу, — в голосе девушки зазвучали требовательные нотки, — пока не откроете и не покажете мне, что там, я Робин Гуда вам не оставлю. Может, там вы собак мучаете.

— Да что вы такое говорите, барышня, — возмутился старик, — как можно мучить скотину. Больные там, безнадежные собаки, не выбрасывать же их! Можно сказать, и так держим из милости.

— Почему же их не усыпить?

— Да где лекарства-то набрать столько? Их со всей округи несут, увечных разных. Где вылечим, где не сможем — собаки тоже смертны, барышня. И не надо тревожить их.

Девушка в последний раз плечом толкнула дверь, и старик поразился настойчивости и силе девчонки. Однако же дверь не шелохнулась, девица вышла во двор, к водителю, который между тем с любопытством оглядывал все вокруг, и старик сказал ей вслед с явным неудовольствием:

— Шли бы вы в дом. Хозяин не любит, чтобы по усадьбе ходили.

Бесцеремонные посетители оставили без внимания замечание старика.

Переговоры в доме тоже затягивались. Дама, не спуская пуделя с рук, долго рассказывала, как трудно достать семейную путевку за рубеж, потом подробно описала свою любовь к серебристому Робин Гуду и ответные собачьи чувства, мимоходом посмеялась над забавными эпизодами из жизни любимой собачки, затем перешла к детальному изложению привычек и меню своего любимца. Она словно не замечала, что учтивость на лице Олега Петровича Чулкова, председателя кооператива "Дружок*, сменилась вначале нетерпением, а затем откровенной злобой.

Нервно вздрагивала заброшенная на колено нога председателя, пальцы рук барабанили по кожаным подлокотникам дорогого кресла. Дама все говорила и говорила, наконец Олег Петрович не выдержал.

— Вы собачку оставите сегодня?..

— Что вы, что вы, — перебила его посетительница, — как можно! Сегодня мы приехали узнать об условиях, посмотреть, прицениться, так сказать. Вы же понимаете, что для меня значит Робин…

И она заговорила опять.

Тогда хозяин встал:

— Извините, — сказал он вежливо и твердо, — у меня дела. Надумаете — привозите собачку. Приму. А сейчас — извините.

Он проводил обескураженную даму до двери, хотел вернуться в дом, но не увидел сопровождавших даму там, где их оставил — у входа.

Олег Петрович вышел вслед за женщиной, огляделся. Старик стоял у открытых вольеров и, когда глянул на него хозяин, махнул рукой, показывая за угол дома, где виднелся край кирпичного новенького гаража. Быстрым шагом Чулков направился туда и увидел, что назойливые посетители стоят у гаражных ворот, рассматривая запоры.

— Извините, — решительно и зло сказал хозяин, — кажется, вы злоупотребляете гостеприимством. Мне пора по делам, давайте прощаться.

Девушка засмеялась, мужчина же молча пожал плечами.

Незваные гости, вдруг ставшие Олегу Петровичу неприятными, удалились. Серебристый пудель Робин Гуд, как показалось Чулкову, из-за плеча хозяйки смотрел на него насмешливо.

Капитан Ермаков

Летний жаркий день закончился, и приятная прохлада стояла на опушке хилого лесочка, где Ермаков ожидал товарищей. Потрепанный "жигуленок”, выхлопотанный Тайгиной в безраздельное пользование розыскника, надежно укрывался от посторонних глаз.

Капитан нетерпеливо поглядывал на часы. Поистине, ждать да догонять — самые отвратительные занятия. Не глубокой же ночью входить в дом к Чулкову, если даже надо задать ему очень важные вопросы. Этих вопросов накопилось несколько, но Ермаков напрасно гонялся по городу за председателем кооператива "Дружок”. Не пересеклись их пути до самого позднего вечера, как, впрочем, и с другим нужным розыскнику человеком — Кобриковым Сережей, которого остроязыкий Злоказов назвал короче — "змей”. Где был тот Змей — тоже неизвестно. И что "Змей”, что "Дружок” — оба были позарез нужны капитану.

Спросить бы у Олега Петровича Чулкова, каким это странным образом три пальчика с левой его руки оказались на машине Слонимского?

Комфортабельно так разъезжали отпечаточки — сразу три — и у левой кромки крыши… Словно это он, председатель "Дружка”, сидел за рулем и небрежно так, лихачески, держал правую руку на руле, а левой придерживался за кромку, чтобы продувало ветерком. Во всяком случае, именно так объяснили эксперты механизм образования отпечатков. И на старуху бывает проруха — так, что ли, сказать Чулкову. Отпечатки пальцев его сохранились в картотеке после того, как он сам, Олег Чулков, выступал потерпевшим и кипел от злобы на воров, почистивших его врачебно-ветеринарный кабинет. Тогда он еще и не думал о кооперативе, а ворам что — их поймали быстро. Искали, говорят, наркотики у Чулкова. Тогда, чтобы исключить хозяина, взяли у него отпечатки, он охотно принял эту процедуру, зол был на воришек. Правильно злился Олег Чулков и поступил правильно. Сегодня, когда эксперт сказал Ермакову о безусловном совпадении отпечатков, капитан даже руками прихлопнул — молодецки так, ухарски, чем немало удивил криминалиста, знавшего, что Ермаков чрезвычайно сдержан и скуп на слова и жесты. О привычках капитана эксперт знал, но не ведал он о многих других вещах — о морбитале, например, о квалифицированных инъекциях, о белых халатах… Каждому в розыске полагалось знать свое. Только капитан Ермаков, главный розыскник в темном двойном убийстве, собирал по крохам все знания и просеивал их через мелкое сито опыта и интуиции.

Отделял зерна от плевел. Вот и накопились вопросы.

Пальчики — пальчиками. А морбитал? А дружеские встречи с майором Мастыриным, которые на сегодня скрыть уже нельзя? И тот акт на списание, что подписал Мастырин, когда повязали Шапиро и изъяли наркотики из 47-й аптеки, от которой несчастный наркоман далеко отойти не успел — горела, душа, требовала дозы. Про акт — это, конечно, вопрос особый, им Тайгина займется. А вот про наркотик плюс морбитал, положившие конец безобиднейшему существу — секретарше Росиной, можно уже спросить. Вполне можно. Ну, и еще кое-что. А Кобриков-Змей. Тому ответить нужно не на один и не два вопроса. Только гусенковская исповедь чего стоила!

Ответить-то надо, но чтобы ответ получить — хорошо бы спросить. А чтобы спросить — разыскать — вот первоочередная задача.

Ожидание становилось мучительным. Но, как кончается все, закончилось и это бездарное времяпровождение. Сверкнули на проселке фары, веселый женский голос негромко окликнул:

— Толя!

Ермаков вышел к машине, возле которой уже стояли в полном составе, включая собаку, настырные гости Чулкова.

— Ну как? — нетерпеливо спросил капитан.

Начался доклад. Любопытство владельцев собаки не было праздным, и Ермаков услышал, что Чулков на месте и куда-то спешит. Что в так называемом виварии животных скорее всего нет. Что замки на дверях гаража похожи больше на запоры в Швейцарском банке и, наконец, Чулков в доме не один, а с неизвестным мужчиной, поскольку не со стариком же сторожем он распивал дорогой коньяк, о чем свидетельствовали не убранные с мраморной ступеньки камина бутылка и пара фужеров. Здесь же, на капоте машины, лейтенант Серебряков нарисовал план усадьбы и отметил, где наиболее безопасно можно в нее проникнуть. Надевая привезенную Ермаковым пятнистую куртку поверх своего щегольского "Адидаса”, Серебряков пошутил:

— Проведем полную рекогносцировку на местности.

— Проведем! — весело ответил Ермаков. — Теперь по коням!

— На самое интересное никогда не возьмут, — вздохнула девушка, глядя вслед удаляющейся машине Ермакова, — училась, училась… Одних приемов сколько…

— Возьмут еще, какие твои годы, — ответила старшая, прижимая собаку, — даже мой Робин в операциях участвует, а ты у нас — лейтенант! Давай-ка, лейтенант, садись за руль. У меня от болтовни с Чулковым даже голова кружится…

План Ермакова был прост. Дневные розыски, он был уверен, дошли до Чулкова. И нет ничего особенного в том, что розыскник приехал поговорить с ним. Ничего особенного.

На звонок долго никто не откликался, потом знакомый по рассказам товарищей сторож приоткрыл калитку ровно на ширину массивной цепочки.

— Вам кого? — спросил нелюбезно.

— Олега Петровича Чулкова мне повидать, — сказал розыскник, но сторож ответил все так же неприветливо.

— Время позднее, доктор не принимает. Приезжайте завтра.

Пришлось Ермакову достать удостоверение.

— Уголовный розыск, — только успел сказать он, и калитка захлопнулась.

— Сейчас хозяина позову, говорите с ним, — послышалось из-за ограды.

Обескураженный капитан остался за воротами и несколько минут топтался на месте в ожидании дальнейших событий.

Потом послышались шаги, властный окрик: "Сидеть!", и калитка распахнулась.

Капитан вошел. Олег Чулков, личность Ермакову известная, стоял, широко расставив ноги и покачиваясь с пятки на носок — поза довольно вызывающая. На шаг впереди, сторожко поставив уши, сидела черная овчарка, неотрывно глядя на гостя. Капитан пошел было по дорожке к Чулкову, но овчарка беззвучно ощерилась, собрав морщины на огромном носу. Собачья поза доброго не сулила, хозяин молчал. Долго так продолжаться не могло.

И Ермаков взорвался. Точнее, это только он знал, что взорвался, что обычная выдержка изменяет ему, розыскнику со стажем, на плечах которого висели два нераскрытых убийства, два покойника еще не были захоронены и словно ждали отмщения прежде, чем примет их навсегда мать земля, а он, капитан, носится как угорелый, чтобы приблизить отмщение, ищет, не может найти, и сейчас вот стоит перед издевательски молчащим вальяжным типом, запнувшись о живую его и грозную оборону…

Капитан знал, что завелся. Чулков этого не знал. Левая рука капитана чуть шевельнулась в кармане куртки, Чулков проследил взглядом и увидел, что тонкая ткань обтянула ствол.

— Я с левой стреляю, Чулков, побереги собаку, — сквозь зубы промолвил розыскник, и тогда Олег Петрович понял: не шутит.

— Да что вы, — деланно удивился Чулков и крикнул овчарке: "На место!” Послушная псина нехотя отошла к вольерам и легла возле раскрытой клетки, вывалив из пасти длинный, как алая лента, язык.

— Проходите в дом, гостем будете, — продолжал Чулков, — у меня коньячок отличный. Деланно-дружелюбный тон, фамильярность, хотя знакомы они еще не были, не давали улечься раздражению капитана.

— Давайте не будем, — сказал он Чулкову, но тот постарался не заметить недовольства гостя, легко взбежал по ступенькам, предусмотрительно распахнув дверь.

В просторной уютной гостиной Ермаков допустил первую промашку: не выдержал, глянул на каминную полку. Там было пусто. Чулков заметил взгляд розыскника, что-то мелькнуло в его глазах, он усмехнулся, усмешка перешла в улыбку:

— Как говорят в романах: виски, джин, коньяк? Или все же водка лучше?

— Давайте не будем, Чулков. У меня к вам пара вопросов. Передавали, поди, что я вас разыскиваю? Ермаков я, капитан Ермаков.

— Что вы, капитан, кабы я знал! — ответил Чулков, но розыскника не проведешь на такой фальшивке. Ермаков, однако, не стал возражать. Какая теперь разница — знал, не знал. Важно, что встретились.

— Так вот, пара вопросов у меня, и не будем тянуть время.

— Время, которое мы имеем, это деньги, которых мы не имеем, — изрек Чулков назидательно, и капитан засмеялся:

— По вашей даче не скажешь, что у вас много времени и мало денег.

— Во-во! В этом-то все дело! Потому и поймать меня сегодня не могли. Я и сам себя порой изловить не могу — дела грызут, как собака.

Опять раздражающе игриво летели слова, а истинный смысл их витал в воздухе, словно изыскивая возможность испариться совсем или примкнуть, наконец, к той или другой стороне. К какой вот только?

— Слонимского вы знали?

— Покойничка? Кто же его не знал? Известный был человек, царство ему небесное, если таковое имеется.

— А машину его?

— Девятку-то синюю? Как же, знал и ее. Вы понимаете, Жека любитель был… Такой… — Чулков щелкнул пальцами под горлом, подмигнул игриво, — иногда заскакивал ко мне с дамочками. Ну, я ведь холостякую, мне это трын-трава — я моральные его качества имею в виду. Другой раз так назюзькается, что и его, и даму приходилось самому отвозить.

— Как отвозить? — не смог скрыть разочарования Ермаков и увидел искорку удовлетворения в глазах Олега Петровича.

— Да так и отвозил, — ответил он спокойно, — у меня в городе квартира, вы же, наверное, знаете. Отвезу их и дома ночую. А Жека с дамой кувыркаются у себя. Кувыркался, если быть точным.

Итак, товарищ капитан, один вопрос отпал. Самый козырной, как думалось. Отпечатки пальцев на машине могли возникнуть, когда Олег Чулков совершал акт милосердия и перевозил гуляку-юриста с дачи домой. Свидетелей Чулков найдет, если уже не нашел. Да может так оно и было? Почему это вы, капитан, козырей объявили до начала игры? Получайте теперь обувку. По первому вопросу обул вас кооператор, надо честно признать.

Поскольку не скрыл разочарования розыскник, повеселел Чулков. Развязнее стал, увереннее.

— Так как насчет спиртного? — спросил снова и, не дожидаясь ответа, достал коньяк: — Вы как знаете, а я приму. Это не допрос ведь, беседа? Так? Время не рабочее, место тоже. Так я выпью… — не спросил, а констатировал и залпом опрокинул приличную дозу, не обращая внимания на то, что Ермаков протестующе встал.

— Ладно, больше не буду, — сказал Чулков, — валяйте дальше, какие еще вопросы.

— Да какие там вопросы, — вынужденно заскромничал розыскник, — ерунда, не вопросы, — говорил и противно было слышать самому. Начал-то славно — пушкой пригрозил, а теперь вот извивается… "Кругом шестнадцать”, — так бы сказал Антон Волна, если бы увидел все эти кульбиты. Не так прост оказался Чулков, совсем не так прост

И как холодной водой окатило капитана — а вдруг это ложный след! Подвела интуиция. Тоненькие ручейки причастности были случайными и не стекались в реку преступления. Весь этот день розыскник получал данные, в той или иной мере выходящие на Чулкова. Но вот, пожалуйста, Чулков легко и непринужденно объясняет то, что капитан про себя уже громко именовал уликами Ложный след — столько трудов, столько задействовано людей, а след оказывается ложным!

— О морбитале хочу спросить и конец разговору, — сказал капитан без подъема.

— Во бабы! — возмутился Чулков. — Ну трепло! Свяжись только с ними! Ну, телка, ну погоди, Пеструха! Понимаете, очень нужно было. Нам этот препарат получить негде, а тут случилось два подряд несчастья у приятелей — они у меня все собачники, сами понимаете. Одну овчарку придавило машиной. Перелом позвоночника, паралич. Страдала бедняжка ужасно, а хозяин с ума сходит. Пришлось попросить у Пеструхиной морбитал. Вторую историю рассказывать противно, но коли хотите, то расскажу.

Ермаков молча кивнул. Надо выслушать, если даже противно.

— Приятель жениться собрался, — продолжил Чулков, теперь уже посмеиваясь, — а у него такая была сучонка злобная! Невесту покусала. И смех, и грех. Невеста поставила ультиматум: или я, или сучка. Представляете?!

— Олег Петрович хохотнул, потом с притворной печалью вздохнул: — Победила невеста. Собачка была обречена, а хозяйская любовь к ней выразилась в желании отправить ее на тот свет непременно безболезненно. Только так. Вот, собственно, все секреты. А Пеструхина, телка, обещала молчать!

Олег Петрович снова принялся возмущаться, Ермакову уже показалось, что качели, только что стремительно бросившие его вниз, вновь поднимаются — поднимаются, набирая скорость и высоту.

Ложь!. Хорошо разыгранная сцена, где актер фальшивит! Всякой фальшивке есть причина. Тот рыжий доктор Айболит, как он искренне хлопнул себя по губам.

— A-а, ч-черт! — так, кажется, сказал он в досаде.

— Просил же Чулков!

Сейчас Айболит незримо толкнул качели, и капитан Ермаков медленно, но верно стал набирать высоту.

И еще не знал Ермаков о том, что в это самое время акции розыска и, следовательно, капитана Ермакова внезапно резко поднялись.

Лейтенант Серебряков, сноровисто и бесшумно перепрыгнувший через забор в облюбованном ранее месте, изнывал от желания немедленных и опасных действий. Не отрывая взгляда от ярко освещенного окна дачи, где двигались, то появляясь, то исчезая, главные фигуранты операции, лейтенант попытался оттолкнуть рукой подкатившийся под бок булыжник, но тот не поддавался, а удивленный Серебряков, повернув голову, увидел, что не камень мешает ему, а неслышно подошедший старик — сторож осторожно трогает его носком сапога. Толчок смягчался бронежилетом, который лейтенант надел больше для форса, чем для безопасности. Лейтенант Серебряков в бронежилете был совсем не тот, что без.

От изумления лейтенант потерял дар речи, а старик, нагнувшись, сердито прошептал:

— Чего разлегся-то, шпион. Тоже мне, сыщик! Давай поднимайся, дело покажу. Там смертоубийство готовится, я этому не помощник. Пойдем, может, парень еще дышит.

Что оставалось делать Серебрякову? Он принял решение оставить пост и пойти за стариком. Сообщение об убийстве, готовящемся или уже происшедшем, — он так до конца и не понял — заставило лейтенанта забыть все строгие инструкции. Старик, осторожно ступая, вывел Серебрякова к вольерам, с задней их стороны; они вошли в узкий коридорчик, приведший к началу стеклянной галерейки, что вела к дому. Остановились у обитой белой жестью двери, "виварий”, — догадался Серебряков, вспомнив недавний рассказ девушки. Старик подтвердил его догадку.

— Человек там, — шепотом сказал он, кивнув на дверь, — зовут Сергей, бывал здесь часто. Сегодня скандал был у них. Не пьяный скандал, это обычное дело. Серьезно ругались. Выпили они, потом гляжу: хозяин Сережку волоком тащит сюда, в подвал. Называется он у них виварий, а на самом деле — подвал. Ключ у меня всегда — я там шкуры снимал с собачек, — лейтенант невольно вздрогнуп, отшатнулся от старика и жестяной двери, а старик криво усмехнулся: — Живодер, ну и что. Профессия такая. Да что ты слюни распустил?! — рассердился вдруг он, — человек, говорю, там. Живой, нет ли? Звуков не подает уж который час — тишина мертвошная. Боюсь я, — вздохнул он, — выручай, парень. Я тебя признал, вечером с бабами ты приезжал. Потому гляжу — на заборе. Понял я, решился. Может, жизнь человечью спасем, а нет, так душу свою не погублю, убийце служить не стану. Ладно собаки, а теперь люди пошли, слыхано ли дело.

— Давай ключи, дед, не философствуй, — нетерпеливо потребовал Серебряков, едва дождавшись конца дедовой речи.

— Так я ж сказал, что всегда был у меня ключ, а сегодня, как Сергея туда спустил, забрал хозяин всю связку. Разве я тебе не сказал? — удивился сторож.

— Тьфу! — в сердцах сплюнул лейтенант. Положение осложнялось еще более. Как же быть? Действовать следовало не медля.

— Выведи, дед, за калитку тихонько, я позвоню, Ермакова потребую.

— Который в доме? — деловито переспросил дед.

— Тот Ермаков?

— Давай, давай побыстрее, — торопил лейтенант.

Собаки в вольерах, чуя незнакомого, беспокоились, старик ласково успокаивал их.

— Что тем за шум? — крикнул из окна Чулков, почуявший неладное.

— Да ежик что ли бегает у вольеров, волнует собак. Их нынче, ежиков, полно расплодилось, — громко ответил сторож, и Чулков, успокоенный, отошел от окна.

— Не выходи, — шепнул запыхавшийся сторож у самой калитки, когда обогнавший его Серебряков схватился за массивную щеколду, — у него там сигнализация.

— Крепость целая! — ругнулся лейтенант, а сторож открыл неприметную бойницу в калитке, сунул туда руку и тотчас же зазвенел, пронзая летнюю темень, заливистый громкий звонок.

— Иду-иду, — закричал сторож, затопал ногами по асфальту и через пару минут загремел цепочкой: — Кого надо? Сейчас спрошу, — сказал, не ожидая вопроса, и побежал к дому, шепнув лейтенанту: — Стой пока здесь.

Вскоре к калитке подбежал встревоженный капитан. — Что случилось? — спросил чуть слышно.

— Сторож сказал, что в подвале, где вольеры, лежит убитый. Зовут Сергей. Чулков его сам туда уволок и ключи забрал. Я был у двери — не подступишься. Что делать будем, капитан?

— Пошли, там решим. Ход операции изменяю, — было ему ответом.

Чулков ждал их на крыльце, недовольно спросил:

— Что, подкрепление подошло?

— Подошло, — подтвердил Ермаков серьезно, — вы правы, Чулков. Подкрепление есть и еще кое-что. Сейчас поговорим. Пойдемте в дом, Олег Петрович. Как поется: "И разожгите в комнате камин".

Едва вошли, капитан чуть заметно кивнул Серебрякову, тот встал, прикрывая широкое окно. Ермаков остался у двери, и, оглянувшись, Чулков сразу оценил обстановку:

— Вы что, ребята? — спросил он. — Чего хотите? Давайте миром…

— Ключи, — капитан протянул руку, — ключи от подвала.

— Какие ключи? — визгливо закричал Чулков. — Ничего я вам не дам! Милиция! Шантажисты вы! Ответите за все! Сидеть вам по десятке, слово даю! — Чулков кричал, перемежая угрозы нецензурщиной, но ничего не предпринимая. Тянул время, просто тянул время.

— Будет, — рявкнул Ермаков, перекрывая чулковские вопли, — давайте ключи от подвала, где убит человек!

— У-уб-и-ит?! — Чулков картинно плюхнулся в кресло, поднял вверх руки и внезапно стал совсем спокойным: — Так вы мне еще и мертвеца подбросили? Ну ребята! Ну ухари! Ну класс!

Он просто светился от восхищения, прищелкивал пальцами, подмигивал — сам восторг сидел в кресле в образе председателя кооператива "Дружок” Олега Петровича Чулкова.

— Ключи, — требовательно повторил капитан, и Чулков посерьезнел.

— Ладно, достали. Плачу сто и разошлись с миром. Идет?

— Ключи… — закипая, сквозь сжатые зубы сказал Ермаков.

— Ты не понял, капитан. Каждому из вас по сто тысяч даю откупного. Ладушки?

Он смотрел весело и уверенно, а как же, такие деньжищи! Кто устоит? И поспешил уточнить условия:

— Но до утра вы — ни-ни. Утром будет все в порядке. Сейчас я бабки выдам…

Чулков направился было к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж, но Ермаков опередил его, загородил дорогу:

— Давай ключи, не то возьму сам, — и Чулков, глянув, поверил: этот возьмет.

Сузились и потемнели глаза Ермакова, раздулись ноздри тонкого носа, на лбу собрались морщины, а вытянутая вперед рука дрожала от напряжения, от готовности начать схватку. Лейтенант Серебряков неподвижно стоял у окна, внимательно наблюдая за происходящим. Их было трое в комнате, и счет был не в пользу Чулкова. Окинув быстрым взглядом свою нарядную гостиную, Чулков оценил обстановку и вернулся к первоначальной позиции:

— Ой, ребята, будете отвечать. А я-то не верил, что главный рэкет — в милиции… Ой, ребята, бросьте эту затею, я не по зубам вам, клянусь! Уйдете сейчас — порядок, промолчу. Не уйдете — пеняйте на себя. Ой, ребята, жалко мне вас, — Чулков причитал искренне, словно обманутая на базаре торговка, и, как хороший артист, сопровождал слова горестными жестами: то всплеснет руками, то схватится за голову, то, согнувшись, хлопнет себя по коленям… артист! Кривляясь, он стоял спиной к лестнице.

— Последний раз говорю: давай ключи, — с нескрываемой уже угрозой сказал Ермаков, — кончай спектакль!

— На-а тебе ключи, — взвизгнул Чулков, и за спиной мгновенно откинул закругленный край лестничных перил.

Грянул выстрел, другой, капитан прыгнул к перилам, но его опередил Серебряков, и вот уже Олег Петрович Чулков, распластанный на ярком ковре, истерично кричит:

— Помоги-ите!

Вбежал в комнату испуганный сторож, всплеснул руками, потеряв дар речи.

Всего-то несколько минут длилась баталия, а Ермаков, защелкнув на руках Чулкова наручники и положив пистолет председателя на край круглого стола, почувствовал вдруг страшную усталость, прикрыл на минуту глаза, пытаясь прогнать эту проклятую слабость и сотрясавшую тело крупную дрожь. Очнулся от хруста, с которым лейтенант Серебряков вскрыл индивидуальный пакет.

— Перевязать надо… и жгут, — сказал он Ермакову, и капитан, проследив за взглядом товарища, увидел, что левую кисть уже избороздили бурые дорожки, подтекающие сверху, от предплечья. Боли не было, только по этим тягучим каплям Ермаков понял: он ранен. Взял у лейтенанта бинт, устало сказал:

— Зови наших, понятых пригласи. Будем искать ключи и покойничка.

Ключи нашлись в заднем кармане щегольских брюк Чулкова, а еще через несколько минут в так называемом виварии, а попросту в добротно отделанном кирпичном подвале обнаружился человек.

Сергей Кобриков был связан изуверски, "звездочкой”, находился без сознания. Но был жив и немедленно отправлен в больницу.

Ночь сдавала свои полномочия. Наступало новое утро. Рана Ермакова, как определил он сам, была пустячной, пуля прошлась по плечу касательно. Такой раной розыскника из строя не выбить, и Ермаков, не поморщившись, записал подробное заявление председателя кооператива "Дружок” Чулкова, в котором он сообщал, как к нему ночью ворвались работники милиции, угрожая оружием, потребовали двести тысяч, но денег у него таких не было, и он не намерен был потакать рэкетирам, поэтому защищался, стреляя из случайно найденного им пистолета. К его, Чулкова, удивлению, в виварии, оборудованном для безнадежно больных собак, оказался Кобриков Сергей, которого он ранее знал, но не очень. Видимо, это был элемент шантажа. Так капитан и записал: "элемент шантажа”.

Олег Петрович выглядел скверно, был бледным и с синевой под глазами. Ну как же иначе мог выглядеть человек, переживший ужасную ночь.

Глава 14

Такого совещания, как это, я за всю свою следственную практику не помнила. Необычным было все — состав участников, место проведения и поставленные вопросы.

В тесной дворницкой квартире Гриши Нипорта собрались все участники ночной операции "Кобра” плюс эксперты — криминалист и судебно-медицинский, плюс общественность, которую представляли Гриша Нипорт и его жена, веселая украиночка Галка. Собственно, это не было совещанием. Собрание единомышленников.

’’Тайная масонская ложа” — важно определил Гриша, вынося из кухни очередную тарелку украинского борща, еще с вечера млевшего в огромной кастрюле. Все засмеялись, но не очень весело, соответственно обстановке. Присутствие каждого было оправданным: даже судебно-медицинский эксперт Шамиль Гварсия недаром ел свой борщ, ему доверили свои раны Антон и капитан Ермаков. Справившись с медицинскими проблемами, Шамиль с притворной грустью сказал, что если бы все человеческие организмы были подобны только что исследованным, ему давно нечем было бы кормить своих детей.

— Ох, и влетит вам, заговорщики, если узнает начальство, где вы совещаетесь, — заметил Гриша.

— Брось, Гриша, паниковать. Во-первых, рабочий день еще не наступил, глянь на часы, во-вторых, вы пришли проведать больного товарища, — ответил Антон серьезно, а какие тут разговоры вели — нам одним известно. За каждого из вас я головой ручаюсь, тогда как, слышал, вечернее совещание в узком начальственном кругу стало известно преступной группе. Да и сам ты квартирку вычислил — ничего себе, не шершавую.

Я протестующе подняла было руку, но капитан отмахнулся — во всяком случае, код операции раскрыт, а это говорило о многом. Конечно, возможно применение техники… Пошли же они на это в поддыховском кабинете… Прокурорский кабинет проверим, это пара пустяков. Но прошла ночь, технику могли убрать. В вашу прокуратуру, Наташа, проникнуть проще, чем в кооперативный туалет, извини за сравнение. На ночь там по-прежнему бабуля остается?

Я кивнула. Антон был кругом прав. Он продолжил:

— Да и другая техника есть, ребята, мы о ней только слышали, а ее используют вовсю. Ну ладно, — оборвал себя капитан, — хватит нытья. Значит, что мы имеем. Давайте думать вместе. Толя, как Чулков?

— Молчит, — досадливо ответил розыскник и поправился: — То есть уперся в версию о том, что мы с лейтенантом его шантажировали и подбросили Кобрикова.

При этих словах лейтенант Серебряков возмущенно заерзал на стуле, и Антон засмеялся:

— Привыкай, парень, и к такому. Не раз защищать придется и жизнь, и честь. В таком жанре работаешь.

— В каком это жанре? — спросил лейтенант заинтересованно, и тут вскочил Шамиль Гварсия, картинно выбросил вперед руку:

— В жанре бушующих страстей, дорогой! Мы все работаем в этом жанре!

— В жанре бушующих страстей… — задумчиво повторил капитан Антон Волна, — пожалуй, ты прав, Шамиль. Именно такой жанр нам достался для работы. Так давайте по законам этого жанра и стройте свои догадки. Страсти бушуют вокруг золотого тельца. Что нужно Чулкову? Деньги, деньги и еще раз деньги! Чулков ищет объект удовлетворения своей страсти. Сам кооператор, видит, что можно поживиться среди своих. Но он знает, что дельцы от кооперативов себя обезопасили — все или почти все. Остаются трудяги. Поддыхов, например, с его мечтой об аренде обувной фабрики. Но мы уже знаем и часть связей Чулкова — у него нет боевиков, значит, есть надежная и неизвестная нам крыша…

— Пока неизвестная, — перебил Волну Нипорт, — наметки-то есть. Зря что ли я по ресторанам шастал!

— Остынь, Гриша, — спокойно сказал Антон, — от наметок до дела, ой, как далеко. Толя, сторож у нас надежный?

— Да ты что?! — даже обиделся Ермаков. — Мировой мужик. Не он бы, съели собачки Кобрикова Сережу до косточки. Я думаю, такая судьба ожидала Змея.

— Кстати, как он?

— Без сознания, — ответил Шамиль, — но выкарабкается ваш Змей, гарантирую. Наркотик, который ему введен, известен, меры приняты. Хотя через пять — шесть часов мог быть мертвее мертвого.

— Шамиль, когда он может очнуться?

— Трудно сказать. Я еще туда заеду, к Змею вашему. Посоветуемся с докторами. Но предупреждаю, после такой дозы возможна амнезия — утрата памяти. Так что это обстоятельство не сбрасывайте со счетов.

— Еще не лучше! — недовольно бросил Ермаков. И вновь заговорил капитан Волна:

— Ребята, вот какая картина мне представляется. Схематично. Чулков для шантажа имеет крышу в милиции. Поэтому так уверен. Кобриков проворачивает операцию с незаконной продажей бракованных сапог. Чтобы сработал закон Омерты и Поддыхов молча выдал деньги, не обращаясь за помощью, нужна им эта операция. Деньги, мол, для милиции. Кто-то видел меня с Росиной. Послали к ней Слонимского на разведку — и что-то сорвалось Росину убили. Не думаю, чтобы убийцей был Слонимский, действовали другие. Я, видимо, знаю их — говорил вам об этом, — потому от меня рванули на машине юриста, потому и убрать хотели. Кто это? Кто? Мастырин? Майор Ма-стырин — хладнокровный убийца? Но почему он спокойно после убийства Слонимского разъезжает на его машине? Ему бы близко не подходить к ней, на пушечный выстрел! А он разъезжает! В полной своей майорской форме и с Ко-бриковым! Не вяжется ребята, ох как не вяжется!.. Мастырин не так глуп. Но, как нарочно, высвечивается.

— Антон, а ты не переоцениваешь Мастырина? — подал голос Ермаков. — Вспомни наркотик. Это же факт — Мастырин подписал акт на уничтожение наркотика, а кто и когда его уничтожил — неизвестно. А потом он всплывает при убийстве Росиной и сейчас вот — у Коб-рикова. Еще у Чулкова обыска не было, может, там чудеса в решете…

— Во-во, — оживился Антон, — ты как унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла. Не было обыска у Чулкова. Может, у него этих наркотиков навалом, а сколько Шапиро их из аптеки взял? С гулькин нос. А с Мастыриным мы не говорили, он, возможно, объяснит все.

— Не угодишь тебе, — обиделся розыскник, — то ты против Мастырина, то его защищаешь.

— Да не я его! Обстоятельства. Ладно, Толя, — примирительно сказал капитан, — давай дальше. Почему убрали Слонимского? Думаю, причина та же — он не был участником шантажа, но знал кого-то из шантажистов. Знал! И доверия к юристу не было! Опять Мастырин, Господи, твоя воля! Вроде бы случайно, Наташа выясняла это, но все же его направили на вскрытие! И опять — на следующий день он разъезжает… какой-то замкнутый круг!

Антон замолчал и все мы примолкли, задумавшись.

Одно звено мы не могли нащупать, одно важное звено, которое связало бы события в прочную цепь, объясняя весьма странное обстоятельство: в преступлении участвовал милицейский майор.

— Антон, — нарушила я молчание, — а что, если позвать сюда Мастырина?

— Ты что, Наташа! — вскинулся Ермаков. — Подумай, что ты предлагаешь! Мастырин — старший по званию. Видишь, Антон сомневается. Да этот Мастырин всех нас к ногтю! Делу не поможем, а напортим только. Ведь если он с рэкетирами связан, то немедленно встанет в позу. И чем мы ответим? Какие у нас доказательства?

— Э-э, дорогой, волков бояться — в лес не ходить, — подал голос Шамиль Гварсия, — если честный человек — поймет, если дрянь человек, что ж, сражайтесь…

— А ведь прав Шамиль, — сказал Антон весело, — если честный — поймет, а если запачкан хвост — будем считать, что перчатка брошена. Не забывайте еще, что Гусенков на него не среагировал, это а-а-громнейший плюс. Или минус? — Антон засмеялся: — Надо же, радуюсь, что не опознали Мастырина! Опознал бы его Гусенков и дело с концом. А я рад, что не он вывозил этого гуся. Честное слово рад. Слушайте, а может, работает кто под нас?!

— Кто работает под нас? — возразил Ермаков. — Ты же слышал: они знали кодовое название операции! И этот погром у Наташи…

Впервые вмешался Игорь:

— Можно гадать сколько угодно, ребята. Примите совет: зовите сюда Мастырина. Состав совещания, конечно, должен быть меньше. Мы с Шамилем уходим. Наташа, нужно еще раз побывать у Росиной — очень мало материала для экспертиз. И все вы забыли Гришу.

Мы как по команде повернули головы к Грише Нипорту, скромно сидевшему возле кухонной двери. Гриша встал:

— Я сегодня, братцы, того майора вам представлю, или я не буду Гриша Нипорт! — сказал он торжественно. — Но сначала, верное дело, расходитесь все, а Антон с Ермаковым, да еще Наталья Борисовна поговорите с Масты-риным. Что он, съест вас, что ли? А я на кухне посижу, послушаю тоже.

Все согласились с предложением Гриши. Все, в том числе и я. Но когда капитан Ермаков уже направился к двери, намереваясь ехать к Мастырину, меня словно подбросило что-то.

— Стоп, капитан! — сказала я. — Мы не имеем на это права. — Товарищи мои удивленно уставились на меня, но я сделала вид, что не замечаю этого, — действовать мы будем законно.

Я открыла свой саквояжик, достала повестку, заполнила ее и подала Ермакову:

— Майора Мастырина я допрошу в прокуратуре. Вызов на девять тридцать. Идет?

Молчание было мне ответом. Сама предложила, сама и разрушила план. В общем, мы все остались недовольны ДРУГ другом.

Прокурор только всплеснул руками, услышав о событиях в моей квартире, больше всего поразило его сообщение о том, что преступники осведомлены о ночной операции.

— Этого еще не хватало, — сказал Буйнов печально, — доработались. Нужно принимать срочные меры.

— Вы же принимаете. Временные. Потом, рабочие дружины тоже.

— Эх, милая моя. Меня уже за эти меры обули не раз и не два. Некомпетентность, она, брат, воюет хорошо, жаль, что не с тем, с кем надо. Понять бы давно пора, что в нашем деле нужны "профи”, как презрительно мы называли специалистов. Все остальное — милостыня бедным. Возьми рабочие эти дружины. Психологически не подготовленные, не знакомые с тонкостями права и при этом агрессивно настроенные… Они кончат плохо, если будут действительно массовыми: сращение с преступностью или грубое попрание законности. Третьего не дано. В массе, конечно. Исключения будут. Но — исключения.

Я слушала молча, соглашаясь полностью. Мы в своем кругу не раз говорили об этом, но кто нас слушал? — мы сами. И только. "Профи”. У "профи” Ермакова, как раскроет двойное убийство, автомобиль отберут. Останется "профи” при собственных интересах. Ладно, одернула себя, не время теоретизировать.

— Так я допрашиваю Мастырина.

Буйнов согласно кивнул.

Майор Мастырин

Я знала, что мало приятного доставит мне этот допрос. Конечно, знала и была готова.

Мастырин удивленно поздоровался с капитаном Волной, который пристроился в кресле и извинился перед майором: вставать ему было трудно. Не менее удивленно майор встретил сообщение о том, что при допросе присутствует Ермаков.

— Вы что, ребята, тройной тягой? Что я такое натворил?

Тон майора был вполне искренним, хотелось верить, что он и вправду ничего такого не натворил.

— Несколько вопросов, Валерий Иванович, — сказала я, закончив официальную часть, — вы помните вскрытие трупа Слонимского? Нашу встречу в секционной и разговор?

— Конечно. И что?

— Расскажите, как вы туда попали и куда направились потом?

Мастырин пожал плечами:

— Я был в дежурной опергруппе. Направил в морг начальник уголовного розыска, вернулся я в отдел.

— Встречались по дороге с кем-нибудь, говорили?

— Нет, — подумав немного, ответил Мастырин, — не видел никого. Прямиком в отдел. Да, дежурный может подтвердить, — оживился он, — я приехал и сразу доложился. Сказал, на месте буду. Та ночь прошла спокойно, — он немного смутился, — капитан Волна только подкачал. Но это уже под утро. А так — тишина, что редко бывает, сами знаете. И ни с кем не разговаривал я. Спал, извините.

— А с дежурным, с дежурным-то, — встрепенулся вдруг Антон, — говорил?

— Ну-у, — протянул майор, — как обычно, знаешь ведь. Парой слов перекинулся и к себе поднялся.

— Валерий, — настаивал Антон, — что это за пара слов была, вспомни. Он спросил? Или сам ты сказал? О чем?

— Слушайте, братцы, — рассердился Мастырин, — вам не кажется, что вы ерундой занимаетесь? Какая разница — он спросил, я ли сказал?

— Есть разница, майор, — сказала я и чуть приоткрыла карты — пусть поймет, что все очень серьезно, — в этом двойном убийстве, судя по всему, замешан работник милиции. Так что разница есть, товарищ майор.

Кровь отхлынула от лица майора Мастырина.

— Вы… меня?.. Подозреваете меня?.. Да я…

— Успокойтесь, от вас мы только помощи ждем, — чуть схитрил Антон и правильно сделал. Майор посерьезнел, нахмурил брови.

— С этого бы и начинали, сыщики. Так человека до инфаркта довести можно.

— Извините, — пришлось сказать и мне. Конечно, в чем-то он был прав. Но при одном, очень важном условии: если он не причастен к убийству. На совещании в квартире Гриши Нипорта мы совсем так не думали. И как правильно я поступила, не решившись на разговор с Ма-стыриным там, у Гриши. Вишь, как он реагирует.

— Пошли дальше, дальше, — нетерпеливо сказал капитан Волна.

— Слушайте, а ведь я не помню точно — дежурный спросил или я ему сам доложил, — ответил Мастырин, не разводя нахмуренные брови, — помню точно, что сказал, мол, там весь наш бомонд собрался. Это я вас так поименовал, прошу прощения. Помню, он уточнил, кто. Я ответил. Что в этом такого? Ничего секретного нет.

— Кто дежурил? — быстро спросил Ермаков.

— Как кто? Валиев Генка… старлей.

Валиева я видела. Молодой франтоватый парень. Больше ничего я о нем не знала. Глянула на Ермакова, на Антона, но лица их были непроницаемы. Я продолжила допрос.

— Вы знаете Кобрикова? Сергея Кобрикова?

— Сережку? Да кто ж его не знает?

Ясно. Значит, знакомы. Сейчас я задам самый главный вопрос. И спрашиваю, затаив дыхание от охватившего вдруг волнения. Скажет правду Мастырин? Солжет?

— Вчера утром вы ездили на машине Слонимского? С Кобриковым?

Майор заметил мое волнение и ответил удивленно, с явной тревогой:

— Да, а что тут противозаконного? Кобриков, я знаю, работал вместе с Жекой Слонимским. Вот утром Сережка приходит в отдел — я удивился, но он объяснил: ты, мол, после ночного дежурства, свободен, помоги с Жекиными похоронными делами. Ну отчего не помочь-то? Говорю вам, знаю того и другого… Стоп, — Мастырин запнулся вдруг, замолчал, потом спросил: — А откуда же узнал Сергей, что я дежурил? Откуда? Вечером я его не встречал. Значит, сказал кто-то, так выходит?.. Э-э, да я в шестерки попал, ребята, в шестерки! Ах ты!.. Спрошу я с тебя, Змей проклятый… Как подставил!

— Подожди спрашивать, пока очнется, — не выдержал Ермаков, — мы его самого сегодня ночью едва выцарапали… Без сознания он, в больнице…

— Круто, — сказал Мастырин сердито, — ах как круто замешано! Ну ладно. Короче, Сережка мне говорит, мол, моя машина в ремонте, водительские права дома, а надо поездить, документы на мертвого оформить — свидетельство там, гроб, могила и все такое. Я отвечаю, что тоже безлошадный, а он — Слонимского машина за углом. Меня, мол, возьмут на прикол, а ты в майорской форме, никто не остановит. Ну, верно рассудил. Короче, пару часов мы с ним по городу вертелись. В кооператив съездили, в загс. Потом доехали до моего дома, я пошел на боковую, а он укатил. Сказал, поставлю сейчас машину. Все, — он развел руками.

И еще один вопрос остался. Я достала акт о списании наркотиков по делу Шапиро. Молча положила на стол. Спрашивать не пришлось. Вновь отхлынула кровь от успокоившегося было лица майора. Он обвел взглядом нас троих, внимательно так посмотрел, опустил голову и тихо сказал:

— За это отвечу.

— Как это случилось?

— Да просто. Собака моя приболела. Есть у них такая болезнь — инфекционный энтероколит. Привез в ветлечебницу, я там главврача знаю, Пеструхину. Господи, у них оперировали псину какую-то, она орала просто как человек. Римма мне пожаловалась: нет, говорит, обезболивающих, режем по живому. Я говорю: Римма, мы эти наркотики ломаем и выбрасываем, людям-то они не годятся, если у воров изъяты. Она попросила, а тут как раз Шапиро взяли. Каюсь, сам напросился и акт составил, потом ампулы ей принес. Так, задаром, в благодарность за свою собаку. Она ее, кстати, вылечила, старалась. Точно не помню, сколько было ампул — да вот, смотрите по акту — все и отнес. Отвечу теперь, понимаю.

Замолчал майор Мастырин, молчали и мы. Так и бывает: одно нарушение влечет другое. И майор Мастырин имеет теперь хоть косвенную, но причастность к преступлению.

Мы все проверим еще, однако очень даже могло быть так, как рассказал майор. Нет мелочей в нашей службе, каждый промах используется против нас, да что там мы, не об этом и речь. Наши промахи против людей используются, против тех, кого мы должны защитить.

Молчание на этот раз было долгим и тягостным, потом мы уточнили кое-какие детали и отпустили совершенно убитого Мастырина.

Едва за ним закрылась дверь, Антон твердо сказал:

— Я ему верю.

Мы с Ермаковым не возражали, и капитан Волна добавил:

— Но подставили его капитально. Изуверски просто. Ясно как день, что наркотик от Пеструхиной попал к Чулкову, потом развитие событий вы знаете. Одно не очень ясно. Им сам наш майор прикрылся или работали под Мастырина в майорской форме? А?

Что мы могли ответить? Оба варианта умещались в наших версиях. Оба, и надо было выбирать.

— Звоните, братцы, в больницу, как там наш Змей-Горыныч? Не очнулся ли? О-ох, — застонал Антон, меняя позу в кресле, — все же болят мои ребрышки, ничего не скажешь.

Я позвонила в больницу, и мне сказали, что состояние больного опасений не внушает, но в сознание он не приходил.

Вот так. Не приходил. И мы не имели ценнейших данных, которые он мог нам дать. Конечно, мог и не дать.

Мне предстоял допрос Чулкова, повторный осмотр квартиры Росиной. Дел предостаточно. Ребята оставили мой кабинет.

— До связи, — сказал каждый из них.

Чулков

Олег Петрович Чулков вошел с видом оскорбленной невинности. Ночные события не придали ему благоразумия, и он весь кипел, рассказывая мне, как ворвались к нему эти страшные рэкетиры, как унижали, шантажировали его, как мужественно он защищался, но, увы, они оказались сильнее. Самое неприятное, что они подбросили в его виварий полуживого человека и подкупили сторожа. Теперь он, честный человек, сидит здесь с разным жульем и понимает, что темные силы, мешающие перестройке, тормозящие развитие кооперативного движения, существуют не только в прессе, они подвизались даже в милиции.

Чулков выпускал запал, я внимательно, не перебивая, слушала. И лишь когда паузы в горячем монологе стали длиннее, а взгляд Чулкова все чаще становился вопросительным, задала первый вопрос.

— Откуда у вас морбитал?

— От Пеструхиной, я признаю. Но что в этом особенного? — он опять завелся, и я выслушала, как трудно кооперативам, как не могут они получить элементарных фондов на медикаменты, как вынуждены добывать их различными способами. Иссяк фонтан Чулковского красноречия, в котором, надо признать, были капли истины, и я сказала:

— Но морбитал — яд. И с помощью морбитала убита некая Росина, а также…

И не успела договорить. Чулков вскочил так стремительно, что опрокинул свой стул.

— Росина?! Вы говорите — Росина?! — закричал он. — Этого не может быть, не может!

— Почему не может? Откуда вам известно? — надо было успеть спросить об этом, пока я видела, Чулков был шокирован моим вопросом. Сама я изумилась реакции Чулкова на свой вопрос. Почему он так закричал?

— Росина была наркоманка, мне говорил Слонимский, он для нее доставал наркотики. С Кобриковым приезжал ко мне как-то за этим. Я отказался… Задолго до этой смерти, — спохватился вдруг он, поставил перевернутый стул и сел, сжав голову руками.

С этой минуты резко изменилось поведение Чулкова. Он отвечал вяло, часто просто невпопад, глаза отрешенно блуждали.

И только когда я, повинуясь старой следовательской привычке, стала взывать к его совести, он усмехнулся спокойно и цинично:

— Совесть? Что это? Дайте мне посмотреть на нее, покажите. Есть она, например, у вас? У прокурора? Принесите сюда, я подержу в руках, примерю, попробую на вкус. А так — не знаю, о чем вы. Совесть какая-то, совсем уж непонятно…

Он еще разглагольствовал в этом же духе, так что мне стало противно, захотелось закончить бесплодный допрос. Я задала последний вопрос, заранее зная ответ. И услышала, что к смерти Слонимского, тоже убитого морбита-лом, Чулков отношения не имеет. И вообще в городе уйма мест, где этот препарат используют. "Ищите там”, — дал мне совет Чулков.

Расставшись с Чулковым, опять позвонила в больницу, и к телефону подошел Шамиль.

— Ты там еще? — удивилась я, и Шамиль обиделся:

— Наташа, я что, только в царство теней провожаю? Я доктор, между прочим, и неплохой, знай это на всякий случай. И пациента твоего здесь караулю. Лейтенант Серебряков и я. Он пришел в себя, Кобриков. Но сознание спутанное. Допрашивать нельзя, — предвосхитил Шамиль мой вопрос, — я тебе позвоню, когда надо будет.

Ну что ж, подождем. И вдруг, в разговоре, у меня мелькнула мысль рассказать судебно-медицинскому эксперту о реакции Чулкова на сообщение о том, что Росину убил морбитал.

— Слушай, Шамиль, а что ты на это скажешь? — и я поведала ему о Чулкове.

Шамиль замолчал надолго, я слышала только, как он вздыхает и что-то непонятное шепчет прямо в трубку. Потом голос его стал четким:

— Э-э, Наташа, это многое может значить. И первое — Чулков к убийству Росиной непричастен. — У меня упало сердце. Неужели и эта версия ложная? Кто же причастен? Получалось так складно, когда мы обсуждали. Один яд — один убийца. Двойной убийца! Шамиль между тем продолжал: — Говоришь, он искренне изумился?

— Я кивнула, забыв, что Шамиль меня не видит, но он угадал: — Не мог ли быть морбитал на стенках шприца? Я писал в заключении, что отравление сочетанное — большая доза наркотика плюс морбитал. Помнишь, ездил к шефу? Мы там долго проверяли на морбитал, пока не уверились абсолютно. Так что, Наташа, это тебе новая загадка…

Прекрасно! Старые не разгаданы и появляются новые. Я расстроилась окончательно. Наша перспективная, казалось бы, версия, дала капитальную трещину. Возможно, мы ищем не там.

С этими грустными мыслями я отправилась на квартиру Росиной, оглядев с невольной неприязнью целую группу экспертов, ожидавших меня в машине.

Осмотр был мучительно долгим, тем более что в царстве техники, привезенной экспертами, я разбиралась плохо и, записывая протокол, часто переспрашивала, раздражаясь, незнакомые термины. В прихожей на стенах, на двери, на кухне и в комнате нашли еще массу пальцевых отпечатков; на коврике у двери обнаружили белесоватый порошок; ковер в комнате эксперт осмотрел с лупой в руках, пинцетом торжественно поднял серо-черный волос и упаковал его в прозрачный пакет: "Мы по нему многое узнаем", — пообещал он мне. "В жанре бушующих страстей”, — вспомнила я, глядя на волосок, и усмехнулась. Сказывалась бессонная ночь, волнения, и к концу осмотра я так устала, что не чаяла добраться до своего кабинета. И конечно, больше, чем усталость мучила меня неизвестность: как там дела у Ермакова, выполнит ли обещание Гриша Нипорт, поклявшийся доставить нам таинственного майора?

Глава 15

”У тех совещание, у этих совещание”, — тихонько ворчал Гриша Нипорт, наблюдая, как, соблюдая все правила предосторожности — не то что вчерашний урка, — входил в подъезд молодой парень, одетый в куртку-варенку и такие же брюки. Гриша узнал парня, присвистнул. "Конспиратор, тоже мне, — буркнул он, когда знакомая фигура скрылась в дверном проеме и дверь гулко хлопнула, не придержанная со стороны тамбура. — До майора тебе далеко, парень, ясное дело, майор не ты. Только чего тебе там нужно? Интересно щука пляшет, превосходно рак поет”, — Гриша приговаривал, чтобы не скучать и время чтобы шло побыстрее. Он опередил парня и уже успел побывать в квартире, которая, интересовала их обоих, а в том, что парень направлялся туда, Нипорт не сомневался, только разум отказывался верить, хотя куда денешься — вон он, посол, и ван она, милицейская квартира. Одна в этом доме.

Еще утром Нипорт, одевшись попроще, прискакал сюда, поднялся по лестнице, ведомый четким следом строительной пыли, которая указала точный путь к нужной двери. Там шел ремонт. Двое рабочих — пожилой, молчаливый, хмурый здоровяк и молодой стройный парень с сильными руками, одетый в комбинезон и ковбойку с закатанными рукавами. "Ломать — не строить”, — глубокомысленно изрек Гриша, войдя в незапертую дверь и глядя, как рабочие осторожно ломали перегородку, намереваясь увеличить холл. Ему не ответили, но это его совсем не смутило.

— Чего хмурые, ребята, неужто похмелки нет?

— Да пошел ты, тихушник, — сквозь зубы ответил молодой на приветливые Гришины слова.

— Нет, вы посмотрите на него! — возмутился Гриша.

— Он ментовку гладит и он коны не наводит. Смотри, дядя, сядешь на вилы, я тебе наклепаю.

Нипорт, наверное, переборщил с жаргоном, но парень заинтересованно поднял лицо:

— От хозяина?

— Ну…

— Чего надо?

— Да так. Ямщика, может…

— Ишь, чего захотел. Баши дам и адью!

Парень вытащил из заднего кармана брюк несколько смятых купюр, не глядя подал их Грише, и тот едва сдержал радость — есть пальцевые отпечатки, обязательно есть, простенько и со вкусом, как говорится.

Пряча купюры, прикинул: однако! приличное вспомоществование. А вот будь он действительно "от хозяина” — из колонии, как бы его в отделе кадров встретили? Помогли бы? Скорей всего промурыжили. "Тьфу, — чертыхнулся Гриша, — опять жаргон”. После подачки долго стоять не полагалось, надо было уйти. Пренебрегая правилами, Гриша стоял, не уходил. Но пожилой молчал, а парень принялся насвистывать, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена. Грише же хотелось поговорить. Не просто хотелось, а нужно было, необходимо. Но все старания успехом не увенчались, и молодой под занавес, но стесняясь в выражениях, пообещал накостылять, если Гриша засветится еще раз. Нипорта приняли здесь за обычного бомжа, и это было очень хорошо. Потоптавшись, Гриша уронил на пол платок, но этого показалось ему мало, он уронил куртку, после чего простился с щедрыми, но негостеприимными рабочими и ушел. Деньги, платок и куртку, осторожно свернув, Нипорт отнес, как договорились, капитану Волне, а там было его, Волны, дело. Нипорт заскочил домой и слегка подновился: надел другие брюки и рубашку с короткими рукавами, с нашивочками, чтобы ясно было — парень при деньгах. В таком благоустроенном виде Гриша снова появился удома, где каждая трещинка стала знакомой. Солнышко уже пригревало вовсю, и погреться вылез разный домашний люд: старички и старушки, малые дети с молодыми мамами и молодыми же бабушками — не разберешься, мама то или бабушка. Грише больше всего нужны были старушки, он присел на лавочку, завел осторожный разговор о трудностях ремонта, о том, что долго тянут рабочие, нет материалов и вот он хотел бы договориться с этими работягами, из двадцать четвертой квартиры, которые так славно работают.

Старушки переглянулись, засмеялись, и Гриша узнал, что хоть он и при усах, но не при таких чинах, как хозяин двадцать четвертой, и потому такого, как там, ремонта ему не дождаться, равно как и всем старушкам и прочим жильцам дома.

— Да хосподя-я! — сказала одна из Гришиных собеседниц. — Где же они пойдут к тебе на ремонт? Это ж молодой-то, видели? — это же племянник хозяина, родной племянник. Помогает дяде. Хосподя-я. А ты хочешь, чтобы он к тебя пошел, еще чего! Он художник ведь, не рабочий.

Вот как! Теперь Нипорт знал, кто такие эти аккуратисты. Племянник! Надо же! И без того в ожидании неприятностей холодок частенько пробегал по Гришиной спине, а здесь нате вам — племянник. Значит, к племяннику бегал вчера шестерка из ресторана? Нипорт не мог удер-жаться, позвонил капитану Волне и услышал, как Антон тоже ахнул в трубку: "Будь осторожен, Григорий, ох, смотри в оба. Даже не знаю, чем все обернется? Глаз не спускай с квартиры”.

Было проще, пока все вокруг этого дома была Нипорту незнакомы. Мелькали лица, Гришина тренированная память — Другой техники у него никогда не было — отмечала их, и непонятное, жившее внутри Гриши чувство отбрасывало непричастных: нет, нет, нет…

А потом появился этот, конспиратор. Едва за ним бухнула дверь, Гриша бегом бросился к телефонной будке.

— Анатолий Петрович, миленький, — умолял он капитана, — сделай так, чтобы зафиксировать выход. Ну сделай что-нибудь, видеопленка, пусть даже фото — только зафиксировать!

Капитан Волна все понял.

— Будет помощь, Гриша, не волнуйся. Делай свое, сколько можешь.

— Есть! — ответил Нипорт так, словно погоны блестели на его плечах и не его вымела из милиции та самая очистительная волна, от которой все ждут сейчас решительного поворота к лучшему. — Есть! — повторил он и побежал в свое укромненькое местечко, откуда он видел все, а его не видел никто.

Капитан Волна, положив телефонную трубку, задумался: малейшая оплошность по делу грозила бедой, готовой разразиться над головами лично его и всей группы.

Если бы сам он мог участвовать в операции! Проклятые ребра! Приковали его к дому и каждое движение отдается болью во всем теле. Нет, он товарищам своим не помощник и может только обдумать все, до мельчайших деталей, чтобы не было провала.

Значит, племянник… хорош родственничек! надо докладывать прокурору и лучше всего, если сделает это Тай-гина.

Капитан позвонил в прокуратуру. Телефон не ответил. Значит, Наташа еще не вернулась из квартиры Росиной, откуда звонила часа полтора назад. Ермакова разыскивать бесполезно — он шел по следу параллельно с Нипор-том, Только по другим каналам. Но их данные сойдутся — капитан хорошо знал Гришу и верил ему.

Операцию по задержанию, если все сойдется, следует провести вечером, а до того — максимально собрать улики. Максимально! Выдал еще несколько звонков — молчание. Да сегодня же суббота — вспомнил. Вот до чего-дело дошло — забыли про выходные. Как же быть с курткой Гриши, на которую тот старательно собрал строительную пыль? Нужно было хотя бы удостовериться, что эта пыль аналогична той, что нашли в квартире Наташи, и теперь, как она сообщила, и в квартире Росиной тоже. И пальцевые отпечатки — пожертвованные Грише купюры лежали на столе Антона, осторожно упакованные в целлофан. Если все это в точку — будет удача! Чувствовал капитан — будет! Гусенков наверняка опознает своих ночных похитителей, и Кобриков после всего случившегося будет не на стороне своих бывших друзей. Так далеко не заходит закон Омерты, поймет Кобриков, что играл со смертью и едва было не проиграл.

Но выходные дни!

Капитан Волна позвонил Игорю. Эксперт, выслушав, коротко сказал:

— Сделаем. Сейчас подниму рябят, придут в лабораторию. И сам я, конечно. За образцами заеду сам.

И не выдержал, спросил еще:

— А где Наташа?

Вздохнув, Антон ответил:

— У Росиной, верно. Жду от нее сигнала.

Часа не прошло, приехал Игорь — веселый, оживленный.

— Поднял ребят, они у нас молодцы.

Забирая куртку Нипорта и сверток с деньгами, серьезно сказал:

— Антон, это не экспертизы, предупреждаю. Это оперативная помощь. То, что мы скажем сегодня, — для суда не доказательства, сам знаешь.

— Знаю, — вздохнул Антон, — все я знаю, Игорь. Но нам нужны исходные данные — правильны ли наши подозрения, не находимся ли мы на ложном пути? Помогите, братцы. И отпечатки, и эта пыль злосчастная — да мы потом все с понятыми возьмем, честь по чести. А пока…

Эксперт понимающе кивнул:

— Сделаем. Труда особого нет. Пальцы я сам посмотрю. У Росиной есть дополнительное что? Там-то экспертизы назначены, там проще, дадим заключение. Так есть что?

— Есть, есть, — засмеялся Антон, — следователь Тай-гина, как выйдет на связь, сама тебе их подвезет, я попрошу.

Опять потянулись минуты мучительной неизвестности. Что у Нипорта? У Ермакова? У Тайги ной, наконец? Что?

И на раздавшийся звонок Антон бросился, забыв про свои хвори, напомнившие тут же о себе резкой болью. Сжав зубы, капитан хрипло сказал в трубку:

— Да…

Голос Игоря был непривычно озабоченным:

— Слушай, Антон… Самые свежие новости. Вещество в наслоениях на куртке Нипорта имеет общую родовую принадлежность с изъятым в квартире Наташи. Родовые признаки: цвет и состав. Содержат мел, песок и одинаковый органический краситель. Если проще — следы побелки стен.

— Игорь, — заволновался капитан, — значит, у Наташи учинило разбой лицо, которое мы подозреваем. Стоп, — прервал он, — не может эта самая побелка быть одинаковой? Во многих квартирах? Стандартной, так сказать?

— А пропорции? Эксперты сверили пропорции. Это уже индивидуально. Назначили бы вы экспертизу!

— Дай срок, все будет. Нам пока исходные нужны, понимаешь, оперативные данные для розыска…

— От Наташи нет ничего?

— Пока нет. А пальцы-то как, пальцы? — спохватился Антон.

— Проверяем. Их тут такая масса, что скорого результата не жду. До связи.

— До связи, — ответил капитан и снова погрузился в самое отвратительнейшее занятие — ожидание.

Следствие

По пустому коридору прокуратуры нетерпеливо расхаживал капитан Ермаков и, увидев меня, бросился навстречу.

— Наташа, быстрее! Я все приготовил, мы едем в больницу!

— Что случилось, объясни в двух словах. Я только с осмотра…

— Знаю, знаю. Немного тебя не застал там, вот примчался в прокуратуру. Едем! Во-первых, я подготовил все для опознания — Гусенкову. Во-вторых, а скорее всего именно это во-первых, стал давать показания Кобриков. И такое говорит! Такое! Быстрее, Наташа!

Необычное возбуждение розыскника передалось и мне. Забыв про усталость, только что мучившую меня, а также про то, что этот субботний день знаменовался для меня не только напряженной работой, но и абсолютным постом — с утра, после Гришиного борща, у меня маковой росинки не было во рту — я схватила необходимые бланки и мы помчались в больницу.

— Анатолий Петрович, а не кажется тебе, что при этой больнице можно открывать филиал милиции? — съехидничала я по дороге, — слишком часто мы ее посещаем.

— Это вы правильно заметили, Наталья Борисовна, — обиженно ответил мне капитан, — мы посещаем. То есть милиция и прокуратура. А филиал при больнице все же лучше, чем при морге. Не верите — можете спросить у Гусенкова и Кобрикова тоже, где им удобнее находиться — в больнице или в морге. Не забудьте при этом справиться о здоровье младшего лейтенанта — молоденький такой, только к нам приехал, симлатичненький — да сами увидите, он с Гусенковым в одной палате. Лечится и охраняет одновременно. Неплохо бы вспомнить вам также, почему Кобриков в больнице, а не в собачьей кормушке…

Мне уже было стыдно за свое неуместное ехидство и я извинилась способом, известным только женщинам: тронула за рукав рассерженного капитана и сказала жалостным голосом:

— Толечка, я есть хочу. Очень.

— Есть она хочет… — заворчал Толя совсем другим тоном, — возьми там вон, в бумажке, бутерброды.

Я открыла дверку передней панельки, достала и мигом уплела бутерброд.

Капитан Ермаков посмотрел на меня и перестал сердиться.

Мы еще успели поговорить о предстоящих делах. Хотели разделить усилия, но нам обоим, как выяснилось хотелось присутствовать и на опознании, и на допросе Кобрикова. Судьба в виде строгого голоса капитана Волны, которому при всем нашем нетерпении мы догадались позвонить в первую очередь, распорядилась иначе. Вздохнув, капитан Ермаков помчался в милицию, чтобы объединить усилия экспертов и передать им то, что собрали криминалисты в квартире убитой.

Я осталась в больнице. По всему выходило, что мне первой предстояло узнать тайну двойного убийства. После телефонного разговора с Антоном не было колеба-ний, с чего начинать работу. Первым делом было опознание.

Гусенков, тщательно избегая моего взгляда, подробно описал приметы своих ночных визитеров и на предъявленных фотографиях твердо опознал одного из них. "Он был за рулем”, — сказал Гусенков. Среди множества подготовленных Ермаковым фотографий фото майора не оказалось. Гусенков пожимал худыми плечами, торчащими, как вешалка, под больничной пижамой, и обращался больше к понятым, нежели ко мне:

— Майора нет, а водитель — вот он, — и тыкал тонким бледным пальцем в изображение, смотреть на которое мне было просто физически противно. Холеный и красивый, предатель вызывал у меня отвращение.

Закончив процедуру опознания, я поевонила, как договорились, Антону и тот яростно выдохнул в трубку: "Па-анятно! Попал в точку Гриша…”

В палате Кобрикова сидел Серебряков.

Я никогда раньше не видела Кобрикова. Думаю, что после сегодняшней встречи через недельку-другую я его не узнаю, так изукрашен был этот человек. Лицо являло собой сплошной кровоподтек, я невольно отвела глаза, здороваясь с ним. Вообще, в этом деле, как в никаком другом ранее, было слишком много жестокости, слишком много жертв, крови, изуверской изощренности. Вот и сейчас передо мной лежал человек, бывший на волоске от гибели. Кто были его мучители, на какой алтарь предполагалось возложить его жизнь?

Говорить ему было тяжко. Но он говорил.

— Мы вместе в школе учились. Встретились здесь. Я — никто, он при хорошем деле. Начали случайно. На вокзале друга встречали, видим: парни гоношатся у киосков с разной кооперативной чепухой. Мы подошли, они врассыпную… Мы, конечно, за ними. Поймали двух, совсем пацаны, деньги при них — большие тысячи. Привели к киоскам, а хозяева в отказ — первый раз видим. Пока разбирались, парни деру дали, а деньги у нас на руках. Даровые, крупные. Деньги есть — друзья появились. Не мои — Генкины. Пили вместе… В ресторане… Там познакомились с Олегом, а больше всего Генка шестерил перед Колей Скоком, сами знаете почему… Деньги скоро кончились, мы еще несколько раз повторили тот фокус. Коля в форме приходил, в майорской, так спокойней было. Потом чуть не замели нас, пришлось бросить. А деньги нужны. Генка меня к Давиду устроил, рекомендовал. Тот послушался, взял. Генка с Колей к тому времени сказали: "Всех "сытых” разобрали”, — это они кооперативы так называли, где дурные деньги шли. "Надо, — говорят, — за "работяг” браться”, — это за тех, что при производстве. "Этих, — говорят, — надо брать с умом”. Продумали. План составили Генка и Скок.

Кобриков замолчал, и мы с Серебряковым молчали. Тихо-тихо стало, только чуть шипела пленка магнитофона, бесстрастно записывая все — и слова, и стоны, и тяжелые паузы.

Но время не ждет, пришлось поторопить страдальца:

— Продолжайте, — попросила я.

Голова Кобрикова дернулась, означая согласный кивок.

— Я виноват, конечно. Сапоги эти взял у Злоказова, привез Гусенкову, сказал продать. Юриста просил позвонить Гусенкову, обманул обоих. Потом Генка с Колей их забрали, акт составили. Я с этим к Поддыхову пришел. Ну, сразу не пошло — заартачился председатель. Совещание собрал, то-се, выяснять начал… Потом эта секретарша стакнулась с обэхээсником, я увидел случайно, да сказал на беду Генке. Тот запаниковал — выдаст, сорвет все. Отправили Слонимского, он в любовниках ее ходил. Только и просили узнать, не стучит ли она ментам. Что там разыгралось — не знаю. Через день только слышу — убили. Ну и началось. Бросить Коля Скок не дал, говорит, давайте дальше. К Слонимскому в больницу я привез Олега, Генка дежурил тогда. Зачем он ездил — я тоже не знал, молчал он. Днем, как увозили Жеку, он мне ключи отдал, машина его осталась у проходной. Моя тачка в ремонте была, я решил на этой поездить, пока юрист болен. На ней и возил Олега, потом ему и машину оставил. Ночью Генка звонит мне домой, говорит: "Все похоронные дела юриста оформить попроси Мастырина, он после дежурства, свободный. На машине покойника… Забери ее у Олега пораньше”. Я испугался: "Какого, — говорю, — еще покойника?!” — "Да Слонимского”, — отвечает. До утра я глаз не сомкнул. Страшно стало: куда, думаю, попал, в какую историю! Утром еще страшнее — не выполню, будет то же, что с теми двумя. Сделал, как велели. Вечером встретились у Олега. Они все решают. Нельзя, говорят, отступаться. Главное, что Поддыхов молчит и клюнул вроде. Генка звонил ему, скуксился, говорит, председатель. Я возражать стал, Генка кипятится: "Столько, — говорит, — трудов и зря, нет, не будет такого”. Коля с ним заодно, смеется: "Бросьте трусить. На нас никаких выходов нет, нигде не наследили. Сейчас с этим строго — без железных доказательств не тронут, а мы совсем чистые. Гуся, — говорит, — сегодня совсем ощиплем и полный порядок”. Чего они хотели — не знаю, но я опять испугался. Диктофон-то у председателя я ставил, а забирал Гусенков. Ну, думаю, еще одному хана. Опять стал уговаривать, они пригрозили, я замолчал. Скок Коля собрался уезжать: "Проводи, — говорит, — меня”. Во дворе он меня и срезал: "3а тобой Олег. Мы совсем чистые, а он засветился с наркотиком. Точно знаю, что ищут по наркотикам”. Короче, велел мне Олега убрать. Так и сказал — убрать. Дал нунчаки — верное, говорит, дело, только угоститесь хорошенько, там, говорит, коньяку полно. Пригрозил тоже… Да я и так понимал… Но все же говорю, мол, не сумею я, давай сам. "Нет, — отвечает, — тогда в случае чего мне вышка, а ты вывернешься”. На том и закончили разговор. А когда выпили мы с Олегом, мне и ударило в голову: он, Коля-то, вышки трусит, а я чего? Ну отвечу за то, что сделал. Пусть они сами грызутся, а я, думаю, сбегу пока — страна большая. У Скока здесь только сила, а я в другой город сбегу. Олег ко мне с планами пристает, подливает — не выдержал я. Рассказал Олегу… Я думал, пока они выясняют отношения, я смоюсь. Вышло иначе. Что было! Вспомнить страшно!

Гримаса боли исказила изуродованное лицо, мне опять пришлось переждать длительную паузу. Но, собственно, я уже знала, что было дальше.

Обозленный предательством, Олег Чулков выместил зло на соучастнике. Зная планы Скока, он тоже не хотел лишних свидетелей, каковыми стали прежние друзья.

Доверчивый Кобриков попал в страшный собачий подвал, идеально приспособленный для сведения подобного рода счетов.

Ломаного гроша можно было не дать за жизнь Змея, опоздай капитан Ермаков хоть на один вечер… И это была бы не последняя жертва. Начавшаяся среди шантажистов грызня грозила новой и новой кровью…

Когда я вышла наконец на залитое ослепительным солнцем больничное крыльцо, мне пришлось крепко зажмурить глаза, и я стояла так, прогоняя страшные картины, усилием воли избавляясь от почти физического ощущения нечистоты, с которой соприкоснулась. Вспомнилось: в жанре бушующих страстей… Страсти действительно бушевали, и какие же были они разные! Наверное, только у нас, в нашей по существу противоестественной работе встречались столь разные бушующие страсти. Почему Кобриков отказался от убийства? Почему? Почему не оценил его откровений Олег Чулков? Почему столь настойчиво желание Коли Скока довести до конца задуманное, перешагнув через жизни и судьбы многих людей? Почему идут к нам со своими сомнениями совсем неожиданные люди, а другие, казалось бы, обязанные помочь или нуждающиеся в помощи, не идут? Почему? Вечное почему… Я знаю причину вечности этого вопроса. Мне кажется, я знаю. Это Добро и Зло, его непрекращающаяся борьба. Словно на дьявольских вселенских весах перевешивается Добро и Зло. Перевешивается всегда, с сотворения мира. А Фемида не снимает повязки. Единственная женщина, которая судит мир с закрытыми глазами. Мифическая бесстрастная дама, держащая в руке весы, на чаши которых мы, люди, бросаем свои бушующие страсти. Что перевесит сегодня? Я хочу верить — Добро… Нет, я просто уверена в этом!

Еще одно совещание

В пустом и гулком коридоре прокуратуры было прохладно и странно таинственно. Буйнов встретил меня в приемной, поднимаясь из-за стола собственной секретарши, где пристроился возле телефонов. Куда-то звонил прокурор, но не из своего кабинета — и это меня удивило.

— Там народ уже, — сказал мне мой прокурор, — задержись на минутку, Наташа.

— Что такое, Василий Семенович? — забеспокоилась я. — Все вроде бы идет путем. К завершению движемся.

— То-то и оно, — сказал прокурор, — к завершению. Я сейчас подполковнику Скокову звонил. Думаю, что надо его пригласить. Сама понимаешь, как складываются дела. План операции будем менять, и подполковник в этом поможет, — он замолчал на секунду и добавил, — хочет того или нет.

Я признала разумность доводов прокурора, хотя, признаться, помнила отповедь начальника милиции, и мне, чего уж греха таить, ох, как хотелось щелкнуть его по носу совсем неожиданно. Но дело сделано. Прокурор его вызвал. Значит, будем говорить при нем.

В кабинете прокурора, к своему удивлению, я увидела капитана Волну, и Гриша Нипорт был здесь же, скромно притулившись за креслом, где неподвижно сидел Антон. Толя Ермаков за приставным столиком деловито перебирал какие-то бумаги, а на стульях возле стены сидели три эксперта — два милицейских криминалиста и, к радости моей, Игорь. Мрачный начальник уголовного розыска неподвижно смотрел в окно, рядом с ним сидел майор с темными живыми глазами, внимательно и цепко оглядевшими меня, едва я вошла. Это был начальник нового отдела по борьбе с организованной преступностью, я была с ним еще не знакома, хотя уже наслышана.

Состав участников совещания говорил сам за себя.

— Может, начнем? — Буйнов оглядел присутствующих. — Скоков подъедет сейчас, обещал.

— А удобно без него? — засомневался начальник УГРО, и Буйнов глянул сердито, словно нотки сомнения не проскользнули только что в его собственном вопросе.

— Удобно, удобно, — сказал он сердито, — название операции он успеет сказать.

Ермаков засмеялся и быстро умолк, оставшись в одиночестве.

— Начнем, — теперь уже утвердительно сказал прокурор, — прошу вас, Наталья Борисовна. Как руководителя следственно-оперативной группы.

Я доложила об опознании, о том, что поведал мне Кобриков. С напряженным вниманием слушали меня мои товарищи, и только Ермаков, быстро глянув, что-то перечеркнул в своей схеме, лежавшей на столике. Перечеркнул и тут же провел новую стрелку, удовлетворенно тряхнув своей смоляной шевелюрой.

Следующим докладывал он.

Олег Чулков, понимая, что из-под обломков рухнувшего предприятия лучше выбираться первым, стал давать показания. Они требовали проверки и уточнения, но мы нашли в них многие неизвестные звенья преступной цепочки.

Во-первых, юриста к Росиной привезли он и Коля, не думая о трагической развязке. Коля был в форме майора милиции, в которой любил щеголять вечерами, ища приключений. Коля сидел за рулем, поскольку Слонимский был к тому времени уже нетрезвым и сами они еще снабдили его коньяком, направляя к даме. И при неожиданном появлении капитана Волны вынуждены были спешно ретироваться. Вернулись не скоро, а у подъезда метался Слонимский. "Я убил ее, убил, — шептал им юрист побелевшими губами, — выручайте, я убил ее!” Поднялись наверх. Женщина лежала неподвижно, но была жива.

Олег Чулков, желая поправить положение, внутривенно ввел ей наркотик. Использовал шприц, что оказался под рукой в его саквояже. Дал приличную’дозу и оставил там шприц и наркотики. Предполагалось, что женщину они запугают этим, когда она очнется.

— Многого не учли, конечно, — сказал Ермаков, — потому и Слонимского пришлось убрать. Чулков говорит, что это сделал Коля, ну а Коля еще свое слово не сказал. Да скажет еще, куда денется! Спросим…

Рассказ Ермакова перебил телефонный звонок. Мы молча смотрели, как бледнеет лицо прокурора Буйнова, и каждый думал с замиранием сердца: что? что еще случилось?

— Я жду вас, — сказал Буйнов в трубку. Следующие его слова были обращены к нам.

— Это Поддыхов. Ему опять был звонок, теперь уже домой. Деньги требуют завтра. Угрожают изнасиловать Дочь.

— Ну хватит, — Антон Волна хлопнул ладонями по коленям, застонал и смешалась в этом стоне боль и ярость, — довольно ждать! Есть все данные для захвата…

— Может, взять с поличным? — перебил капитана быстроглазый майор, отвечающий за борьбу с преступностью организованной. — Пометим деньги, зафиксируем на видео…

Одновременно закачали головами Ермаков и Волна, выражая несогласие, и Антон продолжил:

— Красиво, конечно, но не в этом дело. Каждый час дорог, что они затевают еще, мы не знаем. И рискуем людьми. Права мы не имеем на такой риск. А взять их сейчас очень просто…

— Оружие есть у обоих, — напомнил капитан Ермаков.

— А у тебя есть голова на плечах, — необычно резко сказал Антон, — и к ней тоже оружие!

— Тихо, тихо, — урезонил капитанов прокурор и согласился с Волной. — Прав Волна, нельзя их держать на свободе. Прав, что каждый час дорог.

Подали, наконец, голос эксперты, тихонько перешептывавшиеся во время этой перепалки.

Встал Игорь, спокойно сказал:

— Данные экспертных исследований говорят об участии подозреваемых лиц в преступлениях. Это, — смутился он, — я свое мнение высказываю, но это мнение специалиста. В квартире Росиной Чулков был. На костюме убитой и на ковре в ее квартире обнаружена шерсть крупной собаки. Наверняка найдете собаку именно у Чулкова. Пальцевые отпечатки Скокова Николая имеются в коридоре квартиры Росиной и в квартире следователя Тайгиной, где был учинен погром… И по-человечески, если хотите знать, трудно понять, зачем вам дополнительные операции. Зачем?

— Ваше мнение, Наталья Борисовна? — обратился ко мне прокурор.

Ответить я не успела. Вошел и кивком поздоровался подполковник Скоков.

Я видела, как опустил глаза прокурор, наш деликатный Василий Семенович, предчувствуя неприятный разговор.

— Что за спешка? — сказал между тем подполковник.

— В субботний день и совещание.

Как он сказал в прошлый раз? "Вы, Наталья Борисовна, руководитель и отвечаете…” Так он сказал. Я руководитель и по этому праву первой начинаю атаку:

— У нас такие клиенты. Работают без выходных. И скажите, Скоков Николай — ваш родственник?

— Племянник, — удивленно ответил подполковник и по-строжал, оглядев молчавших людей. — Ав чем, собственно, дело? Какие к нему претензии?

— О претензиях чуть позже, — опередила я Буйнова, который сделал попытку вмешаться, — откуда у него милицейская форма?

— Ну, — чуть смутился Скоков, — нельзя сказать, что у него форма. Он художник-оформитель, помогает мне делать в квартире ремонт, попросил старую одежду, под рукой ничего другого не оказалось… Др. в чем дело?

— поднял он голос и тут, наконец, прорвало Буйнова:

— Вы отдали свой мундир, свой офицерский мундир для ремонтных работ? Для вас это старые никому не нужные тряпки? А оружие вы не отдали своему племяннику — организатору шантажа и убийства? Код операции вы ему выдали тоже для ремонта квартиры?! Хотя за последнее, если честно сказать, вам спасибо: эта деталь вывела нас на племянника, точнее помогла, мы бы и без нее вычислили майора.

— Какого майора? — последние слова прокурора, видимо, дали какую-то надежду начальнику милиции.

— Я подполковник! И форму…

— Я видел ее, форму, — тихо сказал Гриша Нипорт, — звездочки там переколоты, операция очень простая…

— А это еще кто? — подполковник всем корпусом повернулся в сторону Гриши, и тот поспешил укрыться за Антона.

— А это один честный человек, — ответил на вопрос капитан Волна, — с него такие, как вы, погоны сняли, но он свой милицейский мундир не продал и не запачкал.

— Я ничего не понимаю, — обратился подполковник к Буйнову, — попрошу объясниться.

— Всему свое время, — Буйнов уже успокоился и, видимо, принял решение. — Где сейчас ваш племянник?

— Так в квартире же, Василий Семенович! — воскликнул Нипорт и умолк под взглядом прокурора.

— В квартире, вы слышали, — усмехнулся подполковник, — спокойно делает ремонт. А с наветами я разберусь, — теперь уже угроза была в его голосе и он встал.

Поднялся и Буйнов, за ним остальные.

— Эксперты свободны, — сказал прокурор. — Оперативный состав остается уточнять детали захвата. Вас, — он обратился к подполковнику, — прошу присутствовать.

Розыск

Через полтора часа — за точность ручаюсь, потому что, кажется, смотрела на часы не отрываясь, — Гриша Нипорт гордо внес в мой кабинет милицейскую форму майора. Он нес ее на плечиках, высоко приподняв, а в другой руке у него были черные туфли. Гриша огляделся, разыскивая подходящий гвоздь, чтобы пристроить форму, и сказал: "Главное-то вы упустили, не видели. Жаль! Красиво сработали ребята, ах как красиво!”

По простоте душевной Гриша сыпал соль на мои раны, не замечая огонька зависти и обиды, горевшего в моих глазах.

Нипорт был первой ласточкой, и я поспешила его расспросить о задержании.

— Красиво и просто, — заважничал Гриша, — пустили подполковника с Ермаковым, и через пять минут окружающие увидели, как рука об руку дружно идут и садятся в машину капитан Ермаков в штатском и Коля Скоков, несколько бледноватый на вид. За ними — дядюшка Скоков, напротив, багрового цвета, за ними я вынес осторожно, на плечиках сей мундир и туфли. О них, кажется, эксперты страдают.

— Вот и все, что было, — запел он, радостный.

Я смотрела на милое Гришино лицо, излучавшее счастье, и думала, что нельзя, никак нельзя, чтобы Гриша Нипорт был дворником. Прибыльная по нынешним временам — когда бы Гриша квартиру в милиции получил?!

— эта должность пусть бы была для других. Тогда и я, и Толя Ермаков, и Антон знали бы, что розыск в надежных талантливых руках, а все другие люди, не зная, чувствовали бы это, потому что Гриша Нипорт по прозвищу Соловей — надежный и честный парень.

— На второе задержание меня не взяли — все же там должностное, — Гриша многозначительно поднял палец, — лицо! Велели ждать тут. Ждем тут? — синие озорные глаза глядели на меня азартно, а в глубине их я видела искорку боли — Нипорт был в стороне, а друзья на переднем крае. Ах, Гриша, Гриша! И как это я не помнила про тебя! И как это помнил Антон?

После этого дела, клянусь тебе, Гриша, справедливость для тебя восторжествует. Я не сказала так — подумала. И знала, что сделаю. В чем-чем, а в настырности мне не откажешь. И характер у меня бойцовский.

Гриша Нипорт нервно зевал, меряя длинными худыми ногами мой кабинет, и время вместе с ним кружилось по служебному кабинету. Словно не желая приходить ни к какому концу. Время, бегущее беспощадно, если просить его замедлить свой ход, и останавливающееся вовсе, если умоляешь поторопиться.

Валиев Геннадий — дежурный помощник начальника. Я его видела многократно — красавчика, с прекрасными манерами, двуликого Януса, предателя, человека с двойным дном. Он пытался — и не раз — расточать мне многоцветные комплименты. Надо быть справедливой, и мне стыдно сейчас, что выслушивала я их снисходительно. Слушала! Предателя и подлеца, чьи холодные глаза принимала за стальные, а в гнусной лжи пыталась — чего греха таить? — видеть правду. Чужой среди своих — сейчас мне стало понятным это.

Он сегодня дежурил. Целый арсенал в его распоряжении, целый арсенал оружия, предназначенный для защиты людей… или направленный против них…

Когда ожидание стало совсем уже немыслимым, я твердо решила: меняю профессию. Меняю! Я не могу быть рядом с ними, с моими друзьями. Я вынуждена сидеть здесь, в кабинете, и никак не могу влиять на ход событий — это просто невозможно для меня! И в конце-то концов, не только следователем могу быть — я женщина. Есть сферы, требующие не меньшей справедливости, которой служу я сейчас. Есть. Кроме того, имеется еще одна причина, и даже не одна, а две…

Когда, наконец, раздался телефонный звонок и я победила Нипорта в соревновании за взятие трубки, капитан Анатолий Петрович Ермаков сообщил мне, что операция по задержанию полностью закончена.

— Благополучно, — добавил он и спросил, не желаю ли я допросить Валиева лично, хотя они уже записали его показания и версия наша верна.

— Нет, — ответила я Ермакову, — не желаю допрашивать, раз это уже сделано вами.

Чуточку возбужденный голос Толи Ермакова рассказывал мне о событиях, происшедших без моего участия, и я кивала ему в ответ, словно Толя мог меня видеть. Все верно! Нам еще предстояла уйма работы, но стержень найден: Валиев и милый племянник подполковника Скокова, художник-оформитель по прозвищу Коля Скок, руководили целой бандой. Чулков и Кобриков только самые близкие им люди, а сколько их было еще? Совсем непростая задача — узнать. Я кивала, соглашаясь с капитаном: Антон был прав, кругом прав. Все началось с шантажа, но сработал подлый закон Омерты, Поддыхов струсил и не пришел к нам.

Несчастная Росина, проявив профессионально-секретарский интерес к событиям, стала объектом внимания, а общение с капитаном Волной сделало ее источником возможной опасности. Слонимский не справился с поручением, исправлять дело пришлось Чулкову, и случайно введенный ветеринаром морбитал убил женщину. Я поморщилась невольно, представив последние часы секретарши. К рэкету присоединилась смерть. Страх толкал на убийство. Чулков в своем белом халате без труда проник в больницу. Укол морбитала — и Слонимского нет. Дополнительные операции — и следы убийства секретарши должны привести только к юристу Жеке, а с него, мертвого, какой спрос? "Наташа, вот где первая была осечка — Чулков не знал, что Росина погибла от морбитала! Он бы поостерегся!" — говорил капитан Ермаков, а я кивала, прижимая к горящему уху телефонную трубку. — Да, Чулков не знал, иначе не дал бы нам в руки такой козырь — редкий способ двойного убийства.

Скок получал от дяди информацию по-родственному, как пикантную новость, и пользовался ею, заметая следы. Это он и Валиев направляли нас в сторону, запугав Гусенкова. Они же пытались убрать его, но страшному плану помешал Серебряков, шедший за Гусенковым от самого поддыховского кабинета. Бросился, прикрыл собой и лечит теперь свою сломанную руку. "Надо навестить его”, — подумала я, а Ермаков продолжал свой доклад:

— Антошу нашего они же едва не порешили. Валиев от Мастырина узнал, что мы встревожены смертью юриста, передал Скоку, и тот взволновался — в роковой для Росиной вечер, помнишь, Скок удирал от Волны в приметной Жекиной машине. И майорскую форму, в которой Скок щеголял, Антон не мог приметить. Валиев знал Антошин маршрут, передвинул ограждение ямы, да опять вышла осечка! И последняя хитрость — Мастырина подставили, авось клюнем. "И клюнули было”, — подумала я, но Толе ничего не сказала.

— Ты подожди меня, Наташа, — заключил Ермаков, — надо начинать работу.

— Конечно, подожду, — ответила я. — Надо начинать. То, что мы уже сделали, было только началом работы.