Тайна двойного убийства

Приговор

Дело совсем несложное. Ты, дорогая, управишься с ним за два-три дня.

Валерия Николаевна покачала под столом короткими ножками. Незаметно, как ей казалось. Однако и слова, и это движение стали почти ритуальными и были известны мне, да и всем моим коллегам. Действовали же они прямо противоположно предназначению.

По должности своей — Валерия Николаевна была председателем судебной коллегии по уголовным делам областного суда — наша начальница прочитывала обвинительное заключение по каждому поступившему делу и приходила к скоропалительным выводам. Не только меня возмущала манера давать напутствия судьям перед рассмотрением дела. Во-первых, обвинительное заключение ни о чем не должно говорить судье, кроме того, что человеку предъявлено обвинение. Суду же предстоит разобраться в правильности этого обвинения.

А тут, пожалуйста, вручается дело и снабжается сразу руководящими указаниями: и несложное оно, и управишься быстро. Словно привезли тебе телегу березовых дров и требуется только их поколоть помельче.

Я пыталась однажды протестовать против такого напутствия, но, к моему удивлению, возмущавшиеся в кабинетах судьи на собрании промолчали и не поддержали меня. Зато теперь Валерия Николаевна с особым удовольствием комментировала каждое поручаемое мне дело и не забывала ласково величать меня "дорогая”.

Ну ладно, дорогая так дорогая.

Валерия Николаевна между тем продолжала.

— Сумин признался. Из хулиганских побуждений одного парня убил, другого ранил. Мера наказания, сама понимаешь…

Она многозначительно поджала тонкие губы, нахмурила невысокий гладкий лоб, так что пышные темные волосы приблизились к тщательно выведенным бровям.

Понимаю, понимаю. О серьезном наказании думается Валерии Николаевне. Возможно, о самом серьезном. Шутка ли — хулиганские побуждения и столь тяжкие последствия. Конечно, понимаю. Но и этот вопрос будет решать только суд, не сейчас и не здесь, в кабинете начальницы.

— Хорошо, Валерия Николаевна, — сказала я, не вступая в бесполезные дебаты, — забираю дело?

— Конечно, конечно, — она придвинула мне увесистый том, — здесь обвинительное. Другие тома в канцелярии, тебе принесут.

Я возвратилась в свой кабинет с этим толстенным томом в новенькой коричневой обложке, жесткие края которой, я знала, опять оставят на моих пальцах тонкие болезненные и долго незаживающие порезы — такое свойство у картона, идущего на обложки уголовных дел.

В кабинете нас трое. Алевтина Георгиевна — высокая, спортивная, уверенная в себе, категоричная в суждениях. И Лидия Дмитриевна — ее противоположность. Мягкая, женственная, низенькая и полноватая, вечно сомневающаяся и оттого очень справедливая. Совокупный судебный стаж обеих больше моих прожитых лет.

Каждую по-своему, я люблю их. Знаю, и они меня любят. Странным образом сближают нас полученные в прошлом тяжкие удары судьбы.

Наш кабинетик с дверью, обитой снаружи железом (раньше в нем помещалась спецчасть), именуется коллегами "хомутаркой” — так в нем тесно, а поначалу, когда нам его предоставили, было неприютно. Но Лидия Дмитриевна развела на широком подоконнике чудесные разноцветные фиалки, Алевтина Георгиевна украсила стены импозантными календарями. Кабинетик преобразился, но меткое название его прижилось, только стало не оскорбительным, а уютным. В нашей "хомутарке” был тщательно укрываемый от грозного завхоза электрический чайник, и усталые судьи забегали попросить чашку крепкого чаю или даже, когда удавалось достать, растворимого кофе. Последнее, как вы понимаете, было не частым.

К чаю запасливая Алевтина выдавала судьям таблетку цитрамона. Так сказать, на десерт.

— Ну что, дорогая? — спросила насмешливо Алевтина. — Вижу, получила новое дело и старое ЦУ?

Я молча кивнула.

— Ну, давай, — она почувствовала мое настроение, испорченное этим самым ЦУ — ценным указанием, и замолчала.

— Заседателей подбери, — подала совет Лидия Дмитриевна, — да побыстрее, а то вызовут кого попало.

Народные заседатели — это тоже наш больной вопрос. Подготовленные, неравнодушные, справедливые народные заседатели при рассмотрении дела — большая удача. Но если рядом с тобой в судейском кресле весь процесс дремлет равнодушный или, еще хуже, крутится здой человек — тут уж добра не жди. О помощи и говорить не приходится.

Хороших заседателей мы, судьи, узнаем уже по тому, как являются они на наши занятия в секции. Проводим занятия и видим, кто пришел к нам серьезно решать людские судьбы и знает меру своей ответственности, а кто явился любопытства ради или чтобы отойти от обычных забот. Желает получить, так сказать, оплачиваемую разгрузку.

Я срываюсь с места, бегу вниз, на первый этаж, где наша канцелярия. И вовремя. Галка — большая (есть и Галка — маленькая), мой почти постоянный секретарь, мать-одиночка с грубым голосом и необыкновенно доброй душой, уже листает списки народных заседателей.

Ворчливо — я-то знаю, что это напускное, — говорит мне:

— Наталья Борисовна, давайте вызывать мужиков. А то опять не суд, а женсовет получится.

Галка имеет в виду наш совместный предыдущий процесс, где действительно собрался исключительно женский коллектив: судьи, адвокат и даже прокурор. И наш подсудимый, хоть и не высказал вслух недовольства, беспокойно ерзал весь процесс, готовый надерзить. Я еще помню напряженность той ситуации и соглашаюсь с Галкой. Судить предстоит мужчину и, что бы ни говорили, на знание мужской психологии женщинам полагаться не следует. Самоуверенность в нашем деле более чем излишня. Вместе мы вновь и вновь просматриваем список. Нужно соблюсти очередность вызова и хочется, чтобы в процессе участвовали хорошие люди.

Ну вот, выбор сделан.

Хулигана Сумина, который обвиняется в убийстве одного парня и ранении другого, будут судить слесарь-сборщик Тютюнник Иван Тодорович и врач Руссу Василий Михайлович. Первого я знаю, он был со мной в процессе около года назад. Коренастый, с крупными сильными руками, немногословный и серьезный даже в мелочах.

Доктор Руссу мне незнаком.

Прикидываю, когда успею закончить кассационные дела и изучить дело Сумина, называю Галке дату распорядительного заседания. Времени, конечно, в обрез. Для проведения распорядительного заседания законом отпущено 14 суток. Для дела Сумина, в котором всего четыре тома, этого достаточно. Хуже бывает с многотомными делами. Тогда у судьи положение просто-таки пиковое — как успеть рассчитаться со старыми делами: с протоколом предыдущего дела, с кассационными, надзорными жалобами и тщательно, как это требуется, изучить новое.

Предстоящее дело по объему небольшое, и Галка ворчит больше для порядка, что я совсем ее загнала и не даю передыху.

— Ладно, ладно, "дорогая”, — я хлопаю легонько по Галкиному плечу, и она смеется — тоже знает, что к чему.

С каждым новым делом приходит ко мне нетерпение. Что предстоит нам? С чем встретимся на этот раз, какой мир откроется в тесном судебном зале, какие закипят страсти, какие трагедии?

Маленькая вселенная, именуемая человеком, загадочная и непознанная до конца звезда — гомо сапиенс — человек разумный, что привело тебя в противное разуму место? Почему собрат по разуму охраняет от тебя соплеменников, чем угрожаешь ты им?

Виновен ли ты? В чем причина вины твоей? Как найти грань, отделяющую в тебе зло от добра? Найти и определить меру своей ответственности.

Оставляю всю свою срочную работу и читаю обвинительное заключение по делу Сумина Юрия Васильевича, двадцати трех лет от роду, ранее не судимого.

Улегшееся было утреннее раздражение поднималось по мере чтения обвинительного заключения. Расследование вел и закончил Иванов, я его хорошо знаю по работе и не люблю его дела. Лысоватый, рыхлый, более чем зрелых лет старший следователь прокуратуры был из тех людей, для которых важнее всего форма. Иванов скрупулезно соблюдал формальности при оформлении доказательств и при этом любил, чтобы дела его были, что называется, без сучка, без задоринки — гладкие, прямолинейные. На эту гладкость попадались молодые, неопытные судьи, особенно из тех, что не имели за плечами собственной следственной практики. Моя же прежняя работа в качестве следователя научила меня бояться усредненности и полировки. Никогда — ни раньше в прокуратуре, ни теперь в суде — не встречалось мне случаев, чтобы разные люди давали абсолютно одинаковые показания. Каждый видел события в соответствии со своим возрастом, интеллектом, вниманием и множеством других, только ему присущих особенностей. У следователя Иванова свидетели по делу говорили одним языком и видели все одними глазами — его, Иванова.

Подводные рифы отлакированного следователем дела страшны для истины. И я твердо знала, что круглые формальные фразы, характерные для ивановского лексикона, мне придется расшифровывать в судебном заседании так же тщательно, как он их зашифровывал.

Итак, во дворе дома Сумина после совместной выпивки возникла ссора, перешедшая в драку, во время которой хозяин схватил нож и нанес своим гостям ранения, от которых один скончался, второго же, истекавшего кровью, сумели спасти в больнице. Были и очевидцы драки. Сосед Сумина, глядевший из-за забора, две девушки, гостьи Сумина, и, конечно, оставшийся в живых потерпевший.

Как и ожидала, никаких нюансов событий в обвинительном нет. Гладко и кругло. Драка, хулиганские побуждения.

Я вздохнула. Рассмотрение дел об убийстве в драке, как правило, трудно. Кто кого и как ударил, за что, почему? Кто зачинщик, кто активный, кто разнимал, если были такие.

Последнее по подобным делам всегда для меня крайне важно. Феномен людского невмешательства в экстремальные ситуации я склонна объяснять и нашими ошибками, следственными и судебными. Не секрет, что под одну гребенку стригут зачастую и драчунов, и тех, кто ввязался в драку, чтобы унять ее. Так проще, но так несправедливо.

Ну ладно, здесь, как говорится, баш на баш. С обвиняемой стороны всего один и с потерпевшей — один. Живой один — поправила себя, закрывая дело. Жесткий картон обложки от моего неловкого жеста щелкнул по настольному стеклу, на звук подняли головы мои коллеги.

Я вздохнула и ответила на молчаливый вопрос:

— Убийство в драке.

— Напурхаешься с дракой, — сказала опытная Алевтина, подтверждая мои предчувствия, — кто расследовал дело?

— Иванов.

— Ну-у, — протянула она, — тем более не завидую.

— Кого убили? — тихо спросила Лидия Дмитриевна. Этот вопрос задан не любопытства ради. Жила и кровоточила в женщине незаживающая рана. Скоро три года как судьба, нагородив порогов на таежной реке, бросила на них лодку ее единственного сына, чернобрового красавца Женечки, студента-журналиста, в летние каникулы мотавшегося с археологами. Осталась Женечкина жизнь на Гунских порогах и принадлежит прошлому, как наскальные надписи, которые он не успел прочесть. А мать остро переживает всякую утрату чужой жизни. Особенно молодой. Особенно мальчишечьей…

— Парни дрались, — ответила я уклончиво, — некогда сейчас листать дело, а в обвинительном ничего о потерпевших нет. Это было правдой.

Коллега понимающе кивнула:

— Иванов есть Иванов. Его уже не переделаешь.

На завтрашнюю коллегию у меня три кассационных дела. Это мало. Но еще ведь не закончена работа над протоколом недавнего судебного заседания. Дело было многоэпизодным, объемным, и, хотя я очень надеюсь на Галку, все же тщательно проверяю, не упущено ли чего. Как говорили древние — доверяя, проверяй. Подпись-то на протоколе судебного заседания не только секретаря — первым протокол подписывает судья. Решаю, что записи придется взять домой, посидеть ночку-другую. Иначе не управлюсь.

И принимаюсь за кассационные дела, которые будем рассматривать завтра.

Начинаю с приговора, потом изучаю протокол судебного заседания. Привычно и быстро проверяю соблюдение сроков, нахожу расписку и убеждаюсь, что обвинительное заключение вручено в установленный срок, соблюдено право на защиту, правильно назначен режим отбывания наказания. Фабула дела проста — квартирная кража, вещи изъяты у покупателя, которому вор сбыл их по дешевке. Вот люди! — возмущаюсь про себя. Случись у самого кража — разнесчастным будет считать себя человеком. Чужое же добро скупил за бесценок. По одной цене можно было понять: неправедное добро, не нажитое трудом. Ну да наказан скупщик неплохо. Денежки его вор спустил, а вещи-то хозяину вернули. Поди теперь взыщи с вора убытки.

Характеристика у воришки только из колонии, где раньше отбывал наказание и тоже за кражу. Значит, выходит по всему, что суд, лишив его свободы, поступил с ним сурово, но справедливо.

Дело замечаний не вызвало, я заполнила вводную и описательную части кассационного определения. Резолютивная часть появится завтра в совещательной комнате.

Дружеские наши отношения нисколько не мешают Алевтине Георгиевне, нашему неизменному председательствующему кассационного состава, требовать от нас полностью исполнять кассационное определение в совещательной комнате.

Сколько же нам приходится писать! Иногда рука болит в плече от напряжения и устают пальцы. Но это ничто по сравнению с горьким чувством напрасной растраты драгоценного времени, так необходимого правосудию. Растраты до обидного расточительные, недопустимые!

Совсем недавно, в том трудоемком процессе мы, судьи, все трое, рассевшись в перерыве по разным углам зала, до головной боли считали на бумажках шестизначные похищенные суммы. Мы не имели права на ошибку, на просчет. У подсудимых в руках были тетради, и за каждый рубль они страстно сражались — избави Бог приписать им лишнее, то, что не доказано в суде. А вечером в овощном магазинчике, совершенно одуревшая от цифр, с черной завистью я наблюдала за пальцем, украшенным перстнем и темной окаемочкой под алым ногтем, тыкающим в клавиши маленькой счетной машинки. Продавщица небрежно назвала мне стоимость моих овощных приобретений.

В нашем же областном суде всего два счетных мастодонта, метко прозванных припадочными. И те в перманентном ремонте.

А маленькие поющие магнитофончики, с которыми разгуливают по улицам компании юнцов! Мне бы такой в судебное заседание, да машинистку, чтобы с ленты отпечатать протокол. Тогда не сидеть бы мне ночью над бумагами, а отдохнуть хорошо и сесть в процесс свежей, здоровой, не угнетенной усталостью и хронической нехваткой времени. Людям я хочу отдавать свои силы. Людям, а не мертвым бумагам.

Ах, судебная реформа, судебная реформа! Мы обсуждали ее проект и расстроились. Для предотвращения судебных ошибок предложены такие сложные заслоны, а простого, элементарного, но крайне необходимого — нет. Вновь расходится в ней форма и содержание. Что хорошего, если в зале судебного заседания, пока отдыхают подсудимые, не трое, а семь судей будут считать на бумажках причиненный преступниками ущерб?

Дешевое правосудие дорого обходится государству — эта фраза стала звучать чаще, но остается пока фразой. Все достижения техники обходят стороной производство справедливости, где преобладает спрос с судей, а собственные их человеческие проблемы остаются даже не на втором — на десятом плане. Проблемы сохранения сил и здоровья, проблемы высокого интеллекта и глубоких знаний. Проблемы, проблемы…. а в сутках всего двадцать четыре часа, а судьи устают и болеют, и у каждого есть семья, и эти проклятые, навязшие в зубах очереди, очереди, очереди…

Из раздумий вывел меня телефонный звонок и, пожалуйста, как иллюстрация к моим размышлениям, раздался в трубке подозрительно приглушенный голос моего дорогого сыночка.

— Мамуля, ты представляешь, какая удача! Папа заболел и забрал меня из садика пораньше. Так что с работы — ты сразу домой. И не надо тебе крюк за мной делать!

Вот уж, действительно, "удача”.

— Что там с нашим папой? — спрашиваю у Сашки, — и почему ты шепчешь?

— Понимаешь, он не велел звонить тебе. Говорит, к концу дня сообщим. Он уснул, а я тебе звоню из кухни, потому что это же хорошо, что тебе крюк не надо делать. Хорошо ведь, да? — допытывался сын.

Ах ты, добрая моя душа! Это, оказывается, он переживает за меня. Точно, я как-то сказала мужу, что к детсадику за Сашкой делаю с работы большой крюк, вот он запомнил…

— Сашуля, мне за тобой десять крюков сделать нетрудно, — успокаиваю сына, — я за тобой на орбиту полечу!

Слышу счастливый смех сына и переспрашиваю:

— А с папой что случилось?

— У него пемпература.

— Проснется папа, пусть мне позвонит, — прошу и прощаюсь с сыном, зная, что скоро он позвонит мне опять.

Ну вот, пожалуйста. "Пемпература”, как говорит сын. По городу гуляет гнуснейший грипп и, видимо, заглянул в мою семью. Зачем же Игорь забрал Сашку из садика? Конечно, из добрых побуждений, но ведь заразит ребенка, а Саша так трудно болеет! И я так страшусь его болячек, что просто теряю разум. Наверное, меня можно понять. В моей маленькой квартире, мне кажется, витает и постоянно пугает меня дух наших безвременно ушедших дорогих людей. Скорей бы сменить квартиру. И комната отдельная была бы у сына, и, может, избавилась бы я, наконец, от воспоминаний о том, большом Александре, с которым счастлива была здесь.

Кстати, если быть откровенной, не последнюю роль в моем переходе из прокуратуры в областной суд сыграло обещание квартиры. Больше года минуло, и я все жду. Теперь уже, говорят, со дня на день сдадут новый дом в центре города. Большой, красивый, светло-серый, изящным полукругом опоясывающий центральную площадь.

Я ежедневно хожу мимо и любуюсь им, но чувства мои чисто платонические. Судья там квартиру не получит, нет. Но "за выездом” освободятся совсем неплохие квартиры. Одна-то из них и предназначена мне. Хлопот, конечно, будет море. В "престижные” дома в центре переезжают, как правило, люди, не удручающие себя ремонтом оставляемых квартир. Но это для нас пустяк. Справимся, получить бы. И сделать комнату Сашуле, на будущий год сыну в школу, а мы до сих пор все трое — в одной комнате.

Звонок сына оторвал меня от дела, отвлек. Пришлось вспомнить, что холодильник пустоват для моего хворого семейства. Крохотное семейство, а вот поди же ты! Назавтра нужны продукты, чтобы приготовить мужчинам полный обед. Значит, надо подкупить кое-что. Что? Где? Когда? — это не телевизионная программа. Это ближайшие задачи, которые предстоит мне решить дополнительно, выполняя долг уже не служебный, а семейный.

Я не промолвила ни слова, но, едва положила трубку, подняла голову Алевтина:

— Я в обед бегу в молочный…

— Я в хлебный зайду из поликлиники, — буркнула Лидия Дмитриевна, которая ходила в перерыве на уколы и панически их боялась.

Ну вот, молочный и хлебный вопрос решен. Остается мясной, овощной и лекарственный…

Открываю другое дело, читаю кассационную жалобу осужденного. Просит о снижении наказания. Проверяю материалы по отработанной схеме: сроки, право на защиту, предание суду, режим содержания… Фабула, характеристики.

Надо подумать, подумать.

Человек не судимый раньше, работал неплохо. Ох уж эти мне семейные драмы! Доводы осужденного кажутся мне достаточно вескими: он беспокоится за детей, оставшихся с бабкой. Жена добровольно ушла лечиться от пьянства, которое и было причиной трагедии. Нет, конечно же, я не оправдываю мужа, распустившего кулаки, но пьющая жена, мать… И лечиться пошла добровольно, значит, поняла кое-что.

А дети, они за все отвечают, страдают за все больше всех… Да, здесь надо подумать. Чувствую, будь я за судейским столом по этому делу, не подала бы голос свой за тюрьму…

Рассказать бы коллегам… Краем глаза вижу, что они уткнулись в свои дела, читают. Не буду отрывать. Решим завтра, в совещательной. Мое мнение определилось. Я буду предлагать изменить приговор в части наказания. Так будет правильно.

Третье дело и достать не успела — обед. Один час неслужебного времени, отпущенного трудовым распорядком, так сказать, на отдых и принятие пищи. С последним определимся потом, а сейчас — отдых.

Алевтина не требует моих указаний.

— Возьму что есть, — коротко бросает она и уходит — прямая, подтянутая, с гордо вскинутой головой и походкой от бедра, ей уже за пятьдесят, но спортивная молодость сказывается до сих пор.

Мы выходим вместе с Лидией Дмитриевной. Я прошу ее:

— Батон белого, полбулки черного и, пожалуйста, если будут, для Сашки — рогалики или плюшки какие-нибудь. Он любит. Может, пряники, — говорю, стыдясь себя самой, потому что знаю — за пряниками отдельная очередь, они в другом отделе.

Лидия Дмитриевна морщится от моих заискивающих ноток и спрашивает: "А сушки?” — "И сушки тоже”, — обрадованно отвечаю я и устремляюсь бегом к автобусу: мне повезло и две остановки я прокачусь, как барыня, вместо того чтобы бежать вся в мыле. И время сэкономлю. С опозданиями у нас строго. А попробуй управиться на рынке за 20–30 минут! Теперь же у меня в запасе лишний десяток этих минут, и я очень довольна.

Удача с автобусом продолжается и на рынке: свинина, свежая деревенская курица, покрытая нежным желтоватым жирком, два кило картошки — заодно уж кило соленых огурчиков болящему — мигом перекочевали эти богатства в мою бездонную сумку. Поколебавшись секунду, беру еще "греческие” орехи (Сашкино название) и два зеленых огурчика для сына. Огурчики пахнут просто опьяняюще, самые ранние, привозные, но и "кусаются” они тоже здорово… Ладно, скоро зарплата, разбогатеем опять. А сегодня мой сынуля будет удивляться: "Мамочка, огурчики, какие вку-у-сные”. Славно так растянет: "вку-у-сные”…

С Алевтиной мы возвратились одновременно, и нас уже ожидал заваренный чай, нарезанный хлеб. Она купила сметану, и мы отобедали вкусно и быстро, глядя не на еду, а в уголовные дела.

Еще раз мне позвонили Сашка и смущенный Игорь, который сообщил, что лекарственные вопросы провернул, самостоятельно.

Едва успела изучить третье дело — закончился наш рабочий день.

Лидия Дмитриевна не спешила в свою пустую квартиру, оставалась еще поработать. Меня же ждал хворый муж и нетерпеливый сын. Глянув, как я укладываю две сумки, поднялась Алевтина Георгиевна:

— Дай-ка я тебя, мать, подброшу. Хребет переломишь такими сумищами, — сказала она покровительственно-ворчливо.

У Алевтины был старенький "Москвич” самого первого выпуска, тот, горбатый и прочный, что сейчас вызывает улыбку. Как лихо Алевтина водила его, сидя за рулем независимо и гордо, словно это был по меньшей мере серебристый лимузин.

’’Москвич” безжалостно дребезжал, стрелял вонючим дымом и от него шарахались нарядные легкомысленные "жигулята”. Как бы то ни было, это был транспорт, и совершенно неожиданно я мигом и без напряга оказалась возле дома.

— Не знаю, как вас и благодарить, — начала я, пытаясь закрыть дверь драндулета.

— Ладно, — прервала меня Алевтина, протянула длинную руку, захлопнула дверцу и укатила.

Дома все завертелось по-новой.

Сашка непрерывно болтал и ходил за мной, как привязанный, для верности трогая меня рукой.

Игорь сидел виноватый и красный, чихал в большое вафельное полотенце, натужно кашлял. Конечно, к гриппу у него привяжется, если уже не привязался, бронхит. Саша лез и к нему, строгости не помогали, и я махнула рукой: все равно в одной комнате его не убережешь. Как пить дать, заболеет.

Назавтра оба моих мужика оставались дома и пришлось приготовить им кормежку с полной выкладкой.

Я крутилась на тесном пятачке кухни, помешивая борщ и домывая посуду, из комнаты попискивал Сашка, ожидая от меня вечерней порции ласки и обязательную сказку, папка с протоколом судебного заседания прикрывала на подоконнике стопку газет и свежий "Огонек”.

А я устала. Сильно, капитально устала сегодня. Так некстати заболел Игорь! Впрочем, когда это болезнь была кстати?

Первой жертвой моей усталости стал, конечно, сын.

— Сашуля, — начала я заискивающе, — сынок, ты сегодня меня амнистируй, а?

Сашка молча сопел, не сдавался.

— Папа тебе сказку расскажет, а я завтра — две. Понимаешь, работу принесла и газеты еще не смотрела. Ну, ведь сам понимаешь, смешно и подумать, что судья газет не читает. Надо же мне все события знать, а то будет у тебя мама отсталая и несознательная…

— Ты и так несознательная, — сурово ответил мне сын, — я тебя весь день ждал, как раньше будто. А папа гнусавый, чихает и не надо мне его голос.

Сашка, сын. Он ждал меня, "как будто раньше”. Я понимаю, что это значит. Сашка ждал маму целых пять лет, и я не вправе обмануть его ожидания. Я — его мать. Он мне дороже собственной жизни, он возродил во мне радость и бесконечно множил ее. Огонек интереса, вспыхнувшего в его глазах при первом нашем совсем случайном знакомстве, зажег мои гаснувшие материнские чувства, и они разгораются все жарче, обжигая душу.

Я опустилась на колени перед постелью сына, опустила голову на его слабенькую грудь, а он запустил ручонки в мои волосы и шепнул, щекоча губками ухо:

— Мулечка, на дворе висит мочало…

Сашка меня понял! Мой сын уже сочувствует мне, жалеет и помогает, как может! Это была наша игра, присказка-малютка, заключавшая обычно вечер. Я подхватила:

— Это сказочки начало.

— Зацветает огурец… — шептал ласково сын.

— Вот и сказочке конец! — закончила я, поцеловала Сашку и ушла продолжать свой день, хотя за окном плотная весенняя ночь давно развесила темные свои покровы, украшенные редкими пятнышками желтых фонарей.

Газеты. Мельком. Самое нужное. "Огонек”. Пролистываю. Может, вот это прочту в постели. Хотя нет, Игорь болен. Протокол. Страница. Страница. Мои записи. Страница. Еще. Еще. Еще.

Дважды заходил Игорь, пил теплый чай, глядел блестящими от жара глазами и не выдержал, наконец:

— Ложись, Наташа. Завтра будет полегче. Мне уже лучше, и к вечеру тут у тебя будет полный ажур, позанимаешься. А сейчас ложись, день-то был трудный. Ложись, а то отберу бумаги, — грозит он.

— Да обычный был день, Игорь, то есть обычно трудный. Выдюжим.

Но я слушаюсь мужа, шучу:

— Подчиняюсь насилию.

Плетусь в комнату и бухаюсь на диван в ноги Игоря. Чтобы спокойно выспаться, мы ложимся "валетом”: наше раскладное спальное место отечественного производства не очень-то приспособлено для нормального отдыха двух усталых людей. Да еще если один из них болен весенним отвратительным гриппом.

И был день первый.

И был день второй — они бежали, как сумасшедшие.

И вот уже мы, состав суда, готовимся к выходу из совещательной комнаты.

Едва откроется дверь, Галка скажет торжественно и строго:

— Прошу встать, суд идет!

Люди встанут, мы пройдем за судейский стол.

Все известно, все знакомо, но всякий раз перед выходом в зал я волнуюсь, словно впервые начинаю процесс. Что ожидает нас? Как пойдет дело? Что откроется перед нами? Справимся ли, будем ли справедливы?

Сейчас я увижу его, Сумина. Убийцу. Еще изучая дело, пыталась представить себе подсудимого. Вставал перед глазами образ свирепого, длиннорукого, здоровенного громилы. Сутулого, мрачного, со взглядом исподлобья. Плечи широкие, кулаки огромные.

Образ складывался из действий, известных по делу. Совсем непросто одному человеку расправиться с двумя молодыми и здоровыми парнями. Да еще как расправиться! Отсюда и ощущение силы и огромности подсудимого.

Заседатели мои, я вижу, волнуются тоже.

Дело серьезное. Убийство.

Иван Тодорович Тютюнник в который раз поправляет сползающий набок галстук, не очень привычный короткой сильной шее слесаря-сборщика.

Доктор Руссу держится подчеркнуто спокойно, но это и выдает его. Василий Михайлович врач-хирург. Привычный к экстремальным ситуациям у себя в больнице, он хорошо владеет собой и сидит неподвижно, ожидая команды. А как сидит-то?! — на самом краешке стула, и заброшенная на колено нога ритмично и нетерпеливо подрагивает, подрагивает…

Улавливаю наступившую в зале тишину. Понимаю, Галка приготовила зал. Можно.

— С Богом! — говорю без улыбки и открываю дверь в зал.

— Прошу встать, суд идет! — слышу Галкин голос, унимая сердцебиение. Оно должно пройти, пока я занимаю свое место и медленно оглядываю зал.

— Прошу садиться, — голос мой спокоен и ровен, волнения никто не заметил и сердце успокоилось.

Эмоции долой! Начинается работа. Совершается акт правосудия. Непостижимо трудный, неописуемо ответственный.

Открываю судебное заседание и объявляю, что подлежит разбирательству уголовное дело по обвинению Сумина Юрия Васильевича.

Галка докладывает о явке в суд. Все на месте.

Прокурор Кудимов Федор Иванович, средних лет, высокий, чуть полноватый, с красивым холеным лицом. Сидит вальяжно, расслабленно. Он человек с опытом, видно, дело не считает трудным, и его ухоженная голова лишь слегка, не выражая особого любопытства, поворачивается в сторону тех, кого перечисляет Галка.

Адвокат Волкова уже разложила перед собой чистые листы бумаги, блокнот, целую стопку кодексов. Мне видно: в стопке даже Кодекс законов о труде. Галина Петровна назначена защитником Сумина коллегией адвокатов, ни Сумин, ни его родственники, если они есть, договор с адвокатом не заключали. Что ж, Волкова может хорошо сражаться за своего подзащитного, знаю по прошлым процессам. Но может и продремать весь процесс, вскидываясь изредка с ничего не значащими вопросами. Будь Волкова покрасивее — нос бы потоньше, почетче губы, фигура бы с минусом веса килограммов на двадцать — быть бы ей трагической актрисой. Артистическое дарование у нее не отнимешь, прекрасно умеет изображать гнев, боль, страдание. Я не раз поражалась, видя, как после бурного проявления таких чувств в заседании, она спокойно жует в перерыве бутерброд. Лицо безмятежно, спокойно, челюсти двигаются ритмично, размеренно — ни следа волнения.

Потерпевший Реутов явился, сидит в первом ряду слева, мать погибшего Шишкова в том же ряду, в центре, и, к моему удивлению, оказывается не скорбной старушкой, как я представляла, а молодой — иначе не скажешь, рослой женщиной, одетой продуманно и со вкусом. Темный костюм, блузка в тон, чуть светлее, и траур представлен черным шелковым платком, изящно повязанным вокруг стройной шеи.

Кто есть кто из свидетелей — уяснить не успеваю, прошу их удалиться из зала суда. Выходят гуськом, оглядываясь на загородку, где подсудимый. Будут ждать вызова в коридоре, на разномастных стульях. Комнаты для свидетелей у нас нет и возникают нередко комические ситуации, когда приходит пора их вызывать.

Залы (их у нас два) не радиофицированы, и Галка кричит своим громовым голосом, допустим: "Иванов!" Ждем. Никто не входит.

— Иванов! — опять взывает Галка. Молчание. Суд ждет.

— Позовите Иванова, вот вы, — Галка просит обычно мужчину, сидящего поближе к двери. Не всегда понятно, к кому обращена просьба. Двое-трое мужчин у двери переглядываются. Если знакомы, толкают друг друга локтями. Мы ждем. Наконец, кто-то один или сама Галка выбегает.

— …ов…ов…ов! — доносится из коридора. Все взгляды устремлены к входной двери.

Наконец, появляется смущенный свидетель, за ним — тихо ворчащая Галка или торжествующий ее посланник, который нередко пытается тут же объяснить, где разыскал Иванова (Петрова, Сидорова — свидетеля).

Казалось бы, досадный пустяк. Но пустяк ли?

Сбит ритм процесса, утрачен необходимый настрой, внимание соскальзывает с главной темы. Понять бы это предстоящей судебной реформе. Что нет мелочей.

Ушли свидетели.

Начинается первое знакомство с Суминым. Пока мои осторожные взгляды не сумели выявить его. Виднелась из-за высокого барьерчика, окружавшего скамью подсудимых, только макушка с темным ежиком волос. Что он так согнулся, этот громила, этот убийца?!

— Подсудимый Сумин! — обращаюсь к нему для выяснения личности.

Сумин встает, и я, не глядя, чувствую, как заворочались мои коллеги-судьи. Доктор и слесарь-сборщик, крепкие, здоровенные мужички.

Н-да. Вот тебе и представление о личности по действиям этой самой личности.

’’Громила” Сумин рост имеет, мягко выражаясь, ниже среднего. Тощ, узкоплеч, с глазами в половину худого лица и глаза эти все темные-темные, без белков — сплошь чернота. Но потом он вскидывает голову повыше, и я вижу, что впечатление глубокой черноты создают длиннющие ресницы, бросающие на лицо тень. А глаза на тонком лице живут отдельной напряженной жизнью, прячась за частоколом ресничек.

Н-да.

Процесс продолжается, все идет путем. Отводов нет, ходатайств нет. Переходим к судебному следствию.

Оглашаю обвинительное заключение — самое нелюбимое мое действие. Я не считаю его правильным и рада, что у меня есть единомышленники.

Судья, зачитывающий обвинение, в глазах подсудимого, да и публики тоже, выглядит обвинителем. Колеблется уверенность в беспристрастности судей. Кажется, что судья, уверенно и спокойно зачитывающий обвинение, уже с ним согласен, более того, высказывает и свое мнение. Тот, чья судьба будет решаться, не только слушает слова судьи, он ловит малейшие его движения, интонацию, следит за мимикой, поведением и делает свои выводы — совсем немаловажные для правосудия. Справедливость приговора тесно связана с объективностью суда, и судью не следует ставить в положение, где эта объективность в явном проигрыше.

Так же отрицательно отношусь я и к закону о том, что первым подсудимого, да и, как правило, свидетелей тоже допрашивает суд. Помалкивает государственный обвинитель, пока суд бьется над допросом.

И — снова сомнения в объективности. К чему они, эти ненужные накладки?

Чтобы сделать процесс действительно состязательным и демократичным, давно пора расширить обязанности обвинения и защиты. Пусть государственный обвинитель оглашает свое обвинение и допрашивает первым. Затем — слово за защитой. Тогда объективный суд, выяснив все необходимые вопросы, будет делать выводы. Только выводы.

Повысится роль обвинителя, тогда и ответственность его возрастет. Придется активно работать и защите. И авторитет суда, как беспристрастного вершителя дела, призванного именно рассудить, возрастет неизмеримо.

Как могу, я уже давно следую своему принципу, хотя и имею от этого неприятности.

Пожаловались на меня прокуроры. А почему? Да при таком методе выявляется порою их неподготовленность к делу. Иной раз ведь как? Садится прокурор в процесс, не изучая как следует материалы: в ходе процесса, дескать, сориентируюсь. Пока судья читает обвинение да допрашивает подсудимого. А он, прокурор, потом пару нейтральных вопросиков подбросит, так сказать, для сотрясения воздуха.

Тогда вызвала меня Валерия Николаевна:

— Ты, дорогая, говорят, процесс ведешь не наступательно… — не то спросила, не то укорила.

— А куда и на кого я наступать должна? — вопросом же ответила я. — Суд не театр военных действий.

— А как же воспитательное воздействие судебного процесса? — моя начальница заговорила строчками закона.

— Статья 243 УПК. Знаю, — я не сдалась, — воспитательное воздействие, как я считаю, достигается объективностью суда и справедливостью приговора. Закон это имеет в виду, а не суету и нотации.

По нотациям у нас тоже возникали трения. Яростно выступаю я против такого явления.

Если судья морализирует в процессе, он невольно высказывает свое отношение к событиям. А высказаться должен только в приговоре, обсудив все полным составом в совещательной комнате. Недаром существует тайна совещательной комнаты. А уж какая тут тайна, если судья выговаривает всем и по каждому поводу загодя.

В общем, я следую своему принципу.

Приступаем к допросу Сумина.

Предлагаю ему дать показания по поводу обвинения и обстоятельств дела.

Сумин встает. Вялый, апатичный. Ресницы снова лежат на щеках, прикрывая глаза. Руки держит за спиной — уже привык.

— Я живу один в доме умершей матери, — начинает он тихо.

Галка выразительно приподнимает голову, смотрит на меня.

— Погромче, пожалуйста, — прошу я, понимая трудности моего секретаря.

— Один живу, — повышает голос Сумин, — и вот 10 марта утром пришли ко мне эти… потерпевшие. Принесли водку, стали распивать. Я тоже немного выпил, — он запнулся, искоса глянул на меня, — глоток-другой, не больше. Девушки были в гостях, они за стол не пошли и мне неудобно было. Ушел я к ним в комнату, а ребята остались на кухне одни. Пили. Потом стали девчат звать… Ну, мы и поссорились. Я просил их уйти по-хорошему, они не уходили, смеялись… Я Зою, Лягушенко, увел к соседу, к Перевалову Ивану, там мы ждали, что эти… потерпевшие… уйдут. А Марина в доме осталась, я волновался и вернулся. Зоя у Переваловых сидела, а я домой… Когда пришел, Марина одна была, плакала, а этих… не было, ушли. Пошел я за Зоей. Только с крыльца пару метров в ограду — они уже тут. Пьяные сильно. Этот вот, — Сумин кивнул в сторону первой скамьи, где сидел Реутов, — этот бегом на крыльцо, а тот… Шишков, у калитки. Зоя рядом почему-то, он ее за руку держит, ржет. Увидел меня, ну, говорит, держись, защитник. Крикнул я: "Пусти девчонку”, — и к дому повернул, а Пашка этот, — снова кивок в сторону Реутова, который неотрывно смотрит на подсудимого, уперев локти в колени, — Пашка там уже… Оглянулся, Шишков за спиной, Зойка ревет…

В зале тихо. Все ждут кульминации. Подсудимый почувствовал это, умолк, низко опустил голову и снова мне виден только выставленный в сторону судейского стола черный ежик волос — словно колючей проволокой защищает Сумин свою бедовую голову. Молчание затянулось, пришлось вмешаться:

— Продолжайте, Сумин, мы слушаем.

Колючую щетку сменили ресницы-бабочки, сидящие на худых щеках. Сумин судорожно сглатывает.

— Тогда я схватил нож и из хулиганских побуждений ударил вначале потерпевшего Шишкова, потом у калитки догнал Реутова Павла, тоже ударил и убежал, — скороговоркой выпаливает Сумин.

Я вижу, как прокурор картинно бросил на стол карандаш, который вертел в руках во время рассказа Сумина. Этот жест означал: все ясно!

Адвокат Волкова укоризненно закачала головой, глядя на своего подзащитного. Ей финал явно не нравился.

Реутов даже не шелохнулся, продолжая смотреть на Сумина, а мать убитого Шишкова промокнула сухие глаза черным кружевным платочком.

По залу, где сидели человек 15–20 неизвестных, прошло легкое движение, как рябь от ветерка по воде.

Сумин же замолчал.

Похоже, он считал свой рассказ законченным.

Меня поразила краткость и заученность показаний. Никаких подробностей, никаких деталей. Сумин словно прочел вслух последний свой протокол допроса. Все признал, даже хулиганский мотив убийства. Ай да Иванов. Не зря старался. Что ж, признание признанием, а у меня масса неясностей. Масса.

— У вас все, подсудимый? — спросила я.

— Все.

— Почему же так скупо? Хотелось бы подробнее.

— Я сказал все. Остальное неважно. Убил, значит, надо отвечать. Кровь за кровь. В голосе Сумина явный надрыв, истеричность. Это плохо. Мешает.

Ну ладно, пусть успокоится, будем выяснять все постепенно.

Сидящий от меня слева слесарь Тютюнник громким шепотом просит:

— Можно вопрос?

— Пожалуйста, задавайте.

Иван Тодорович всем корпусом поворачивается к подсудимому:

— Я не понял, зачем ты их ножом-то?

— А чем мне их? — последовал злой ответ. — Что попало под руку, тем и…

Вижу, как адвокат Волкова быстро-быстро записывает этот ответ.

— Так Шишков же тебя не ударил? — продолжает народный заседатель.

— Он?! — воскликнул Сумин и резко отвернулся. По возгласу чувствую, что Тютюнник наступил, что называется, на больное место. Делаю отметки для себя. Вопросов уйма. Но не надо спешить. И нужно опасаться, чтобы вопрос не казался подсказкой. Ведь как бывает? В самом вопросе и содержится желаемый ответ. Нам это ни к чему.

Тютюнник, видимо, понял, что начал с конца.

Больше вопросов суд не имеет.

Вернее, имеет, но не задает пока.

Вопросы остались у меня в записях:

1. Знак. с потерп.?

2. Причина ссоры?

3. Нож? Откуда?

4. Почему все же ударил ножом?

Последний жирно подчеркиваю после отчаянного вскрика Сумина, когда заседатель спросил, не ударил ли его Шишков.

В деле об этом нет и намека.

Включаю свою методу.

— Прошу вас, прокурор, задавайте вопросы подсудимому.

Кудимов недовольно морщится, потирает переносицу указательным пальцем. К капитальному допросу он явно не готов. А ведь знал, что я прокурорам не даю спуску, заставлю работать как положено.

— Э-э-э… скажите, подсудимый, — тянет он, на ходу придумывая первый вопрос, — скажите, — и оживляется:

— Вы ранее знали потерпевших? Приглашали к себе?

Молодец, Федор Иванович. Выясняй сам то, что упустили твои следователи. Вот если бы вам, прокурорам, пришлось не расследовать, а только наблюдать за законностью и полнотой следствия, все эти обстоятельства вы бы следователя заставили проверить. И мало ли чего… как повернется дело, если картина предстанет полная… Ах, правовая реформа, где ты?

— Не знал я потерпевших, — слышу ответ Сумина, — и к себе не звал.

Брови прокурора взлетают. Одно дело прочитать в протоколе, что Сумин распивал спиртное с малознакомыми людьми и после выпивки, во время ссоры, из хулиганских побуждений… Совсем другое дело — услышать в суде, что, оказывается, незнакомые парни без приглашения пришли в дом к Сумину, где выпивали принесенную с собой водку…

Неувязка. Зачем пришли незнакомцы? Почему? К Сумину пришли? Или кому другому?

Прокурор словно прочел мои мысли.

— Как же незнакомые попали к вам в дом? Просто вот так взяли и зашли?

— Ну почему так просто? У меня же не проходной двор, — с достоинством отвечает Сумин, — они Аркана искали.

— Какого Аркана? — забеспокоился прокурор.

Следователь Иванов никакого Аркана в происшедшем не узрел.

Я вижу, как потерпевший Реутов меняет позу. Локти поднял теперь на спинку скамьи, свесил крупные белые кисти, и указательные пальцы — чуть вверх. И чуть-чуть он пошевеливает ими. Вправо-влево, вправо-влево… Совсем почти незаметно.

Но я уловила. По-моему, Сумин тоже.

— Так, знакомый один, Аркадий… — неохотно отвечает он.

Федор Иванович потерпевшего Реутова не видит. Может, поэтому он потерял интерес к новому лицу — неизвестному Аркадию, который, получается, был общим знакомым и убийцы, и убитого, и Реутова Павла, который остался жив-здоров, сидит на первой скамье, совсем от меня близко…

Появляется новая пометка в моих записях, а прокурор продолжает допрос.

— Почему возникла ссора между вами и потерпевшими?

Я жду ответа подсудимого и краешком глаза наблюдаю за Реутовым. Может, мне показалось?..

Нет! Белые пальцы опять слегка шевелятся. Вправо-влево, вправо-влево…

Любопытно. Он что, дирижирует?!

— Так, по пьянке ссора, — отвечает Сумин, и прокурор на подробностях не настаивает.

А напрасно. Причина ссоры следствием не установлена, а в ней может крыться и разгадка последующего поведения участников драмы.

Напрасно, Федор Иванович, вы отступили от азбучных требований закона: прокурор выясняет как уличающие, так и оправдывающие подсудимого обстоятельства. А вас устроило только первое — уличающие в пьяной ссоре. Вот погодите, адвокат вам всыплет по первое число. Волкова сегодня мне нравится: внимательна, оживлена, в глазах интерес и черкает, черкает в своем блокноте.

Но, похоже, странное поведение Реутова заметила я одна. Во всяком случае, никто на него не глядит.

— Еще вопросы? — обращаюсь к прокурору, видя, что он примолк и выжидает, не оставлю ли я его в покое, передав право допроса защите.

— Да-да, — как бы спохватывается он, — скажите, Сумин, ну разве вам было не жаль лишать жизни молодого, здорового парня, полного сил, планов и надежд? Откуда такая кровожадность? А потом вы наносите ранение убегающему Реутову…

— Но он не убегал! — перебил прокурора Сумин, глаза его открыто обратились к передней скамейке, и все мы глянули туда. Локти Реутова оставались на спинке, кисти спокойно свисали.

Что? Разрешил говорить? Или все же мне сегодня грезится невероятное?

— Как не убегал? — удивился Кудимов. — По вашим словам, Реутов вначале стоял у крыльца, а ранение вы ему нанесли у калитки. Да вот же ваши слова, — прокурор отложил несколько листков, нашел нужный и прочел вслух: "Потом у калитки догнал Реутова Павла, тоже ударил и убежал". Да и сам характер ранения говорит о многом. Рана-то сзади, извините, в ягодицу. Так?

— Так, — кивнул подсудимый и повторил упрямо, — но он не убегал.

Федор Иванович развел руками:

— Ну-у… Непонятно… Давайте подробнее, подробнее.

— Говорю вам, не убегал он, — в голосе Сумина слышится раздражение, он опять опустил голову, выставив вперед черный ежик волос, — там ломик был, на ночь я им калитку подпирал. Он к ломику двинул. Я за ним бежал к калитке. Нагнулся он к ломику, я его и…

— Это уже после того, как раненый Шишков упал?

— После, — согласно кивает подсудимый.

— Так-так, — прокурор, вижу, доволен ответом, — ясненько…

Пока длится этот диалог, нахожу заключение судебно-медицинского эксперта, подвигаю дело поближе к доктору Руссу.

Скосив глаза, доктор внимательно читает, затем кивает мне едва заметно.

Заключение подтверждает слова подсудимого. Ранение Реутова нанесено в момент, когда потерпевший находился в полусогнутом положении, спиной к нападавшему.

Значит, все в обвинении верно, но о ломике тоже ни слова. Не придал Иванов значения? Мелочью посчитал? Впрочем, что было делать этому потерпевшему, как не бежать за ломиком, если на глазах его падает раненный хулиганом друг? Но, черт возьми, как досадно, что такие подробности узнаешь в судебном заседании! Ясно ведь требует закон: следствие полное и объективное. Какая объективность при отсутствии полноты картины?

Прокурор, разохотившись, продолжает допрос, а время бежит, бежит. Уже не раз нетерпеливо поглядывала на меня адвокат Волкова, и я старалась не замечать, как моя секретарша демонстративно встряхивает пальцами: устала рука.

Обеденное время началось и давно кончилось.

Объявляю перерыв.

Алевтина Георгиевна встречает меня словами:

— Ты, мать, куда так гонишь? Глянь, без перерыва отмахала сколько! Тут такие события назревают, а мы дождаться тебя не можем!

— Сашка?! — испуганно вскрикиваю я. Сын только-только пошел в детсад после недавней болезни. Откатали с отцом две недели в тяжелейшем гриппе, измучили меня окончательно, поэтому все события меня пугают прежде всего возможностью новой Сашкиной хвори. Сама я отчихалась на ходу — прилечь не давали работа да забота.

— Нет-нет, — успокоила меня улыбающаяся Лидия Дмитриевна, — приятные события.

— Да что такое, говорите, — взмолилась я, — у меня перерыв на один час, есть хочу, аж скулы сводит, а вы меня томите!

— Лошадь, не надо, лошадь, послушайте, — Алевтина картинно выбросила руку в мою сторону, но декламацию прервала добрая Лидия Дмитриевна.

— Квартиру, Наташа, дают тебе. Поздравляем, дождалась.

Квартира! Я так и села. Долгожданная, вожделенная, прекрасная квартира!

Комната сына, наш кабинет, спальня, где я спокойно переоденусь, посижу перед большим трюмо на низком мягком пуфе, вгляжусь в свое лицо, отраженное светлым чистым зеркалом. Совсем как в кино, где усталые (неизвестно от чего!) героини разглаживают несуществующие морщинки и оглядывают, обласкивают себя заинтересованным взором.

Ух ты, квартира! Большая, милая, уже мною любимая квартира! Кончатся захватнические войны с Игорем за кухонный стол, где мы работали поздними вечерами. И Татьяна Ивановна, несчастная Сашкина бабушка, будет спокойно заниматься с внуком в отдельной его комнате. Татьяна Ивановна — моя особая боль. Она все понимает умом, но сердце ее постоянно болит, когда она видит меня на месте своей так трагически погибшей дочери. Не раз замечала я, как наливаются предательской влагой ее совсем молодые глаза, когда Сашок кричит мне: "Мамуля!”. Сашина мать погибла, когда малышу и года не исполнилось. Нелепая, страшная смерть под колесами "ЗИЛа”. Почти пять лет Татьяна Ивановна с Игорем растили Сашку, а потом появилась я.

Работала следователем, зашла по службе в лабораторию к Игорю, увидела рисующего Сашуню и пошутила, что оба они мне нужны — эксперт и его сын. Сашка шутки тогда не принял, поверил единожды и, надеюсь, навсегда. И вот мы вместе, и мое исстрадавшееся, тоже трагически потерявшее любовь сердце прильнуло к ребенку так сильно, что никакими силами не отнять. Мой старый друг Антон Волна говорит теперь, что я самая сумасшедшая из всех матерей. Наверное, он говорит правду. Любовь к сыну помогает мне жалеть Татьяну Ивановну, которая не может быть с нами и не может быть без нас.

Квартира! В Сашкиной комнате бабушка даже ночевать сможет и мне помощь будет, особенно когда мальчик болеет и я разрываюсь на части между ребенком, больницей, очередями, работой.

Квартира! Открыто и сильно прижмет меня Игорь к широкой груди большими, всегда чем-то обожженными руками, и я не буду сдерживать счастливого вздоха, потому что я люблю и его, моего мужа, и мне хочется гладить крупные его плечи и целовать ладони и мне хочется, чтобы мы были в такие минуты совсем-совсем одни.

Квартира!

— Даты никак ошалела от счастья, мать! — вывел меня из оцепенения голос Алевтины. — Зайди к Валерии, она тебя просветит насчет квартиры. Ей звонили из исполкома.

Забыв про голод, бегу к своей начальнице.

— Поздравляю, дорогая, — торжественно говорит мне Валерия Николаевна и ради такого случая выходит из-за стола, семенит ко мне короткими ножками и, приподнявшись на цыпочки, целует в щеку: — Наконец-то пробили тебе квартиру! Скольких трудов мне это стоило!

— Спасибо, — искренне благодарю я.

Валерия Николаевна правда пробивала мне квартиру. Знаю, от нее многое зависело. Она ходила со мной в исполком, подписывала разные бумаги, ходатайства, просьбы, характеристики. Выбивала, одно слово.

Как судья, я имею множество прав там, за судейским столом. Отрываясь от судейского стула, я превращаюсь в мелкого бесправного чиновника, зависящего от милости всех: исполкома, который может дать мне квартиру, а может и не дать; ЖЭКа, который чинит мне кран на кухне в жестко установленные рабочие часы слесаря, легко помещающиеся внутри моего служебного времени; детского сада, куда мне с большим крюком приходится водить сына, хотя рядом с домом, за углом, прекрасный сад машиностроительного завода, где места для Сашули нет; обкома профсоюза, который не имеет путевки для отдыха моей семьи, и мы ездим к морю дикарями…

То есть, конечно, я могу все получить. От земли я не отрываюсь и четко осознаю: да, могу, если забуду главное: судьи независимы и подчиняются только закону.

Мой статус судьи не ограждает меня от унизительных просьб и я сама, как могу, избегаю их, сохраняя свою независимость, чтобы подчиняться только закону.

— Как дело идет? — продолжает Валерия Николаевна. — Тебе завтра с утра надо за ордером, так что разрешаю процесс отложить до обеда. Ну, а посмотреть квартиру можешь уже сегодня вечером. Вот тебе телефон. Петр Яковлевич Семенцов, — и понижает голос: — Заведующий отделом обкома, учти.

— Спасибо, — я беру листок от календаря и соображаю, как мне успеть все это провернуть.

Первое: звонок Игорю. Второе: звонок Семенцову. Третье: на утро у меня вызваны свидетели.

Я уйду за ордером, люди будут ждать.

— Валерия Николаевна, можно за ордером после обеда? Свидетели придут, неловко.

— Ты, дорогая, словно ребенок, — почему-то обижается моя начальница, — все придут утром, получат ордера, а тебя, как барыню, будут ждать.

Вот уж действительно, барыня. Кто-то будет меня ждать, пока я допрашиваю свидетелей по делу убийцы Сумина!

— Да ведь люди тоже с работы… — пытаюсь возразить.

— Вот видишь, тоже… И ты с работы. Я тебе навстречу иду, разрешаю процесс отложить на полдня, а ты еще привередничаешь, дорогая.

Ну, что ж, придется извиняться. За разговорами половина перерыва проскочила, я еще раз благодарю Валерию Николаевну и несусь в свой кабинет.

На столе у меня уже стоит стакан успевшего остыть чаю и бутерброд с сыром лежит на старом пожелтевшем бланке приговора.

Благодарно киваю коллегам, откусываю бутерброд и трясущейся от нетерпения рукой кручу диск телефона.

— Игорь!

Бесцеремонно прерываю бурные восторги мужа, запиваю кусок хлеба чаем и снова за телефон. У меня осталось всего семь минут, но я говорю СПОКОЙНО, с достоинством.

— Петр Яковлевич, добрый день. Тайгина беспокоит, Наталья Борисовна.

Семенцов обладает хорошо поставленным начальственным басом и, даже не спрашивая, удобно ли мне, уведомляет, что я могу осмотреть квартиру от 20 до 21 часа. Серьезный товарищ.

Допиваю чай, бегу к двери, но меня возвращает звонок.

Приятель, Антон Волна, с которым я дружу много пет, уже извещен, поздравляет и строго говорит:

— Квартиру смотрим вместе. Если все путем, суббота-воскресенье ремонт, а потом новоселье.

— Ладно, ладно, Антоша, — смеюсь я, — бегу в судебное. Ждем вас с Люсей в половине восьмого.

— Прошу встать, суд идет!

Я выхожу из совещательной комнаты, за мной Тютюнник и Руссу.

— Прошу садиться. Продолжается допрос подсудимого Сумина, — говорю я, с трудом гася в голосе радостные нотки, не приличествующие ситуации.

— Вопросов к подсудимому пока не имею, — привстал со стула прокурор.

Ну что же вы, Федор Иванович?

Леность обуяла или действительно все ясно?

В своих записях я ни одной галочки не поставила, мои вопросы ответа не нашли. Важные вопросы. Даже архи-важные, я бы сказала. Ну ладно, это только начало. "Торопись медленно” — это, по-моему, древние мудрецы сказали специально для судей.

— Пожалуйста, защита, — обращаюсь я к Волковой, которая уже, что называется, бьет копытами: быстро перелистывает блокнот, надела свои бифокальные очки — предмет моей тайной зависти. Я уже успела испортить себе зрение постоянным чтением уголовных дел, где протоколы частенько сродни клинописи. И началась маята с очками. Говорить об этом не хочется и мне противно представить со стороны, как я надеваю буро-коричневые колеса, чтобы читать, а потом снимаю их, чтобы видеть зал.

Забуду снять — зал заполняется безликими зыбкими тенями, от которых кружится голова.

Волкова мне сегодня положительно нравится. Участвует в деле по назначению. За свой труд будет получать из колонии грошовые переводы. Но кроме денег есть еще профессионализм, адвокатская гордость, деловой азарт. Она еще не приступила к допросу, а я чувствую в ней этот азарт, готовность к драке.

Это хорошо! Очень!

— Сумин, давайте все же вернемся к началу, — говорит адвокат, — мне непонятно, кто такой Аркадий и почему потерпевшие искали его именно у вас?

Я кошусь на Реутова и снова вижу приподнятые пальцы.

— Ну-у… это один мой знакомый, — нехотя тянет Сумин.

— Где вы с ним познакомились? Когда? И вы не ответили, почему его искали в вашем доме.

— Не помню, где познакомился. Какое это имеет значение?! — опять раздражается подсудимый.

— Сумин, — строго говорит адвокат, — я, ваш защитник, считаю этот вопрос важным. Подумайте над этим и отвечайте. Почему Аркана искали у вас? Кто он?

Волкова умеет быть настойчивой. И стратег неплохой. Я знаю, не случайно она назвала сейчас неизвестного кличкой. Аркан. Значит, наверняка придала значение этому обстоятельству. Потерпевшие, набрав водки, искали парня, имеющего кличку.

Аркадий — Аркан. Может, это ребячье прозвище? Или все же то, что называется по-блатному кликухой? А Сумин явно не хочет отвечать. Но не выдерживает молчания.

— Может, думали, что он у меня…

— Он часто бывал у вас? — Волкова подходит с другой стороны к неизвестному Аркану.

— Ну, бывал…

— Часто?

— Ну, часто…

— Так кто же он?

— Ну кто… человек…

— Где работал? — не отстает Волкова.

— Не знаю.

— А жил где?

— У меня… — слышится ответ, и адвокат удовлетворенно повторяет:

— Значит, Аркан жил у вас. Выходит, поэтому его искали в вашем доме потерпевшие?

Сумин молча кивает и отворачивается от зала. Если точнее, от белых приподнятых пальцев Реутова.

— К Аркану мы еще вернемся, — обещает адвокат и задает новый вопрос:

— Шишков и Реутов ждали его?

— Да.

— Зачем?

— Спросите у них, — зло отвечает Сумин и опускает голову.

С передней скамейки слышится горький вздох. Шишкова уже не спросишь. И мать вздыхает, вынимая платок.

— Почему вы поссорились с Шишковым и Реутовым? Из-за чего? — продолжает адвокат допрос подсудимого.

— Из-за девчонок поссорились. Они к девчонкам хотели подкатиться, а я не давал… Зойку кадрили.

— Как это?

Я внимательно слушаю, но продолжаю незаметно наблюдать за Реутовым. И окончательно убеждаюсь, что он влияет на ответы Сумина.

Был явно недоволен, что Сумин сказал о месте жительства Аркана. Теперь также явно не желает, чтобы подсудимый распространялся о причине ссоры. Пальцы шевелятся, шевелятся… Сам сидит неподвижно, а пальцы…

Ну и кино! Главное, что Сумин реагирует, считается со знаками потерпевшего, удивительное дело.

А причину ссоры надо выяснять.

Этот вопрос у меня записан вторым. Ответом на первый я не удовлетворилась и второй вопрос тоже остается открытым.

Сумин отвечает односложно:

— Да так.

Перевернув авторучку, Волкова постукивает ею по столу:

— Сумин, Сумин, не забывайте: я ваш адвокат. То, что я спрашиваю, — важно. Или вы не хотите выяснить истину? В чем проблема?

— Проблема у каждого своя, — тихо-тихо говорит Сумин, и черные ресницы-бабочки начинают часто порхать, — у кого жемчуг мелкий, у кого слезы крупные — у всех разное…

В зале кто-то хихикает. Сумин, да и все мы смотрим туда, в зал. Народу немного. Несколько человек в возрасте на разных рядах со стороны выхода — видимо, случайные люди, просто любопытные. За спиной матери погибшего полноватый лысеющий брюнет в более чем зрелом возрасте. Муж Шишковой, наверное. Отчим убитого, как помнится по делу. Рядом с ним — две женщины. Тоже холеные, разодетые. А хихиканье донеслось из последнего ряда, где на скамейке плотно, как зубы, сидят молодые люди. Парни, девчонки в петушиных ярких курточках, взлохмаченные, всклокоченные и Бог знает какие. Судя по веселым глазам, за Сумина они не болеют, трагедии в происходящем не видят. Смотрят спектакль, где кто-то из актеров им знаком.

Под моим строгим взглядом их улыбки гаснут, лицемерно серьезнеют лица.

Интересно, а у Сумина что, нет в зале болельщиков? Похоже на то. Правда, может, вон та бабуля в вязаном платочке, которая с самого утра в зале и сидит у окна, далеко от выхода, следовательно, уходить быстро не намерена. Да, наверное, родственница какая-нибудь. Тетка, скорей всего. Неужели и девушка его не пришла, Сумина-то? И тут же вспоминаю: Марина Морозова, подружка Сумина, сидит в коридоре и ждет допроса, она же свидетель по делу! Вспоминаю и успокаиваюсь: Марина расскажет про Сумина подробнее. Ведь дружили. И она про Аркана знать должна. И события во дворе частично видела. Расскажет. Только надо ее обязательно сегодня допросить. Чтобы этот… дирижер… не повлиял. Глянула на часы. Господи Боже, время-то не стоит на месте, бежит, как сумасшедшее. Пока капризничает подсудимый, истекает рабочий день, первый в процессе, который Валерия Николаевна назвала несложным. Оно, конечно, в протоколе судебного заседания весь сегодняшний день займет совсем немного страниц, и Галка-секретарь не запишет, как подсудимый молчит, смотрит исподлобья, уклоняется от ответа на, казалось бы, совсем невинные вопросы и как строго пошевеливает пальчиками потерпевший; как насупилась, сердясь, адвокат Волкова…

Ничего этого в протоколе не будет, но судьи все должны видеть и учесть, все положить на чашу весов правосудия.

Однако же как мне допросить Марину сегодня? Ведь еще у меня потерпевшие… Сколько времени займет их допрос?

Сашулю из садика заберет Игорь, до дому мне, если удачно, минут сорок пять, к половине восьмого приедет Антон с Людмилой, и я, наконец-то, увижу свою новую квартиру.

Решаю: домой не успеть. Позвоню, чтобы ребята подъехали к суду и отсюда — к Семенцову. А до тех пор буду работать. Как минимум, можно посидеть часов до восьми. Только сделать небольшой перерыв, позвонить домой, договориться с начальником конвоя, уговорить прокурора, адвоката, а потом извиниться перед всеми…

Судьи независимы. Подчиняются только закону. Обстоятельствам не подчиняются.

— Товарищ адвокат, еще есть вопросы? — поторапливаю Волкову, которая, вижу, раздражена поведением своего подзащитного.

— Сумин, где вы взяли нож для нанесения ударов?

— сердито спрашивает Галина Петровна, не поднимая глаз.

Она что, Волкова, в мои записи смотрит? Это же мой третий вопрос! Впрочем, чему удивляться? Судья и адвокат, мы — юристы и сумели увидеть слабые места обвинения.

Сумин почувствовал перемену в настроении защитника, ответил виновато и подробно:

— Нож этот всегда у крыльца лежал. Старый он, ржавый. Им с подметок счищали грязь. Откуда он появился — не знаю, это еще при матери было, когда она жива была. Мать чистоту любила и нас приучила. Обувь всегда у порога чистили, когда на улице грязь. Сперва ножом, потом о тряпку вытираем. Вот этот-то нож я и схватил. Но что мне делать-то было?! — воскликнул вдруг он. Впервые из-за спины показались его руки, охватили голову, как-то странно, от самого локтя прикрыли, и весь он закачался за барьером, глухо застонал, заскрипел зубами.

Тихо-тихо стало. Только эти звуки — сигнал человеческого горя.

Дрогнуло жалостью сердце. Этот Сумин Юрий и сам собственная жертва. А ведь тоже дитя человеческое.

’’Прочь эмоции", — командую себе. А нужно ли гнать их? В конце концов, разум без эмоций — вариант робота. Лишь эмоции не воссоздаются в модели и вместе с разумом делают человека тем, что он есть.

Судьи — не исключение.

Сумин между тем справился с собой и круто вдруг изменился.

Исчезла влага из огромных глаз, они сухо и воспаленно блеснули. Словно и не было отчаянного вскрика, ровным и злобным голосом он отчеканил:

— Отказываюсь давать показания. Больше ничего не скажу, решайте, как хотите.

Волкова обескураженно развела руками, а прокурор, улыбнувшись, откинулся на стуле: вот он, характер убийцы. И суд ему нипочем!

Доктор Руссу, заседатель, склонившись ко мне, прошептал:

— Не трогайте сейчас его, Наталья Борисовна. Он на грани нервного срыва.

Я кивнула. Это я и сама видела. Истерический надрыв — первый спутник неверия в справедливость. Я училась бороться с ним, читала книги по психологии и экспериментировала: ничего другого мне не оставалось делать. Мой, хотя небольшой, но опыт подсказывал сейчас: нужно оставить Сумина в покое. Не раздражать, не расспрашивать. Пусть успокоится. В любой момент мы можем вернуться к допросу.

Делаю перерыв на 15 минут, утрясаю оргвопросы.

Все, конечно, недовольны, но, хоть и нехотя, соглашаются.

Начинается допрос потерпевшего Реутова.

Он встает лениво, словно по частям, неторопливо выпрямляется, закладывает руки в карманы и тут же вынимает их.

Прошу подойти к трибуне, подходит тоже медленно, не торопясь. В глазах отчего-то вызов. Почему? Рассказ начинает нехотя, рубит короткие фразы.

— Утром Алик пришел. Ко мне. Позвал к другу. Того не оказалось. Выпили у этого вот, — кивок в сторону скамьи подсудимых, — пошумели малость не из-за чего. Он сам в пузырь полез, первый. Потом и вообще смылся. Чего ждать? Ушли. Алик кейс забыл, вернулись. Там девка в ограде. Алик кадриться стал, та, дура, в крик. Выскочил Юрка, глаза аж белые. А чего мы сделали? Он за нож. Алика саданул, потом меня. Вот и весь сказ.

Реутов умолк. Высокий, длиннорукий, пожалуй, слишком худощавый, но в широких плечах чувствовались уверенность и сила. Светлые прямые волосы спадают на воротник модной трехцветной курточки. Отслужил в армии, работает в телеателье мастером. Что свело их с Шишковым? Что заставило искать таинственного пока Аркадия.

— Аркана?

Задаю все эти вопросы и получаю односложные ответы, не приносящие ясности.

— С Аликом Шишковым вместе служили, Аркадия не знал, пошел за компанию с Аликом, зачем тот искал Аркадия — не интересовался…

Привстал со стула прокурор:

— Вопросов к потерпевшему Реутову не имею.

Адвокат Волкова, не в пример Кудимову, долго билась, пытаясь вытянуть подробности и, наконец, сдалась: Реутов ссылался на погибшего Шишкова, отведя себе роль случайно попавшего в переделку человека. И только на вопрос, почему он все же бросился к ломику, хитро блеснул глазами на прокурора, хотя спрашивала адвокат:

— Так это после того, как Алик упал.

Вот, Федор Иванович, как вы вопрос свой подсудимому обозначили: потерпевший нашел в нем ответ и готовое объяснение. Не мудрствуя лукаво.

Пришел черед матери Шишкова. Она вышла к трибуне, со скорбным достоинством и подробно, не дожидаясь вопросов, принялась рассказывать о погибшем сыне. Мы узнали, что Алик рос послушным и здоровым, увлекался спортом, учился легко и хорошо. Любил музыку, имел много друзей и последнее ему не просто вредило, а сыграло роковую роль: попалась другая компания и Алика вовлекли в плохие дела, судили. Но и там, в тюрьме, он вел себя хорошо, его отпустили досрочно, и он обещал, что все будет нормально, устраивался уже на работу, когда случилась эта ужасная трагедия.

Собственно, все это было известно из дела, ничего нового Шишкова не добавила. Прокурор вопросов не имел и к Шишковой, а Волкова не упустила момент:

— Скажите, а почему ваш сын не работал почти четыре месяца после освобождения из мест лишения свободы?

Шишкова не удостоила адвоката взглядом.

— Здесь судят не моего сына, а его убийцу! — она обращалась к суду и в голосе звучали слезы и гнев. — Убийцу, которого растерзать мало за то, что он сделал! Брат у него уголовник и этот тоже садист!

Муж Шишковой заворочался на скамейке, женщины рядом с ним возмущенно и как-то очень одинаково подняли брови, глядя на адвоката.

Галина Петровна невозмутимо настаивала:

— И все же?

Шишкова обратилась ко мне:

— Разве это важно? Какое кому дело, работал ли мой сын? Он прошел адовы круги, он устал, изнервничался, а мы, — она оглянулась на мужа и тот кивнул, — слава Богу, мы обеспеченные люди! Можем прокормить сына, пока он не нашел себя.

Ну вот, потерпевшая ответила на вопрос адвоката, мое вмешательство не потребовалось и я видела, как мимолетно улыбнулась Волкова, записывая ответ.

— И еще вопрос, — сказала адвокат, — этого Аркадия, которого искал ваш сын, вы знали?

Женщина дернула плечом:

— Нет.

Этот допрос тоже закончился быстро, хотя я понимала: об убитом мы знаем не все, что хотелось бы. Но мы лишь начали процесс. Многое впереди.

Вызываем Морозову Марину. Пока выполняются формальности, успеваю хорошо рассмотреть подружку Сумина.

Подружка располагает. В меру подкрашена, крупные черные кудри аккуратно обрамляют маленькое лицо с миндалевидными восточными глазами. Просторное, по моде, серое в елочку пальто не очень скрывает детскость спрятанной в нем фигуры. Миниатюрная, какая-то вся опрятная и оттого привлекательная еще более.

Долгим неподвижным взглядом не глянула — вцепилась в Сумина. И он поднял голову, смотрит…

А если это любовь? Достанется же ей горького до слез. Уже досталось.

— Расскажите все, что вам известно по делу, — и добавляю с предательской ноткой, — только правду и поподробнее.

Марина серьезно кивает. Она не напугана необычной обстановкой, держится спокойно, с достоинством.

Свидетельская трибуна — посреди зала, и я радуюсь, что молоденькая свидетельница не видна публике. И потерпевший Реутов не виден. Только суд, прокурор и защита. А если глянуть чуть влево — Сумин.

Уже первые фразы показали, что следователь Иванов с Мариной не справился, нет. Ее показания на следствии — две странички и только о событиях того страшного дня. Даже не дня, а какого-то часа. Сейчас Марина Морозова желает рассказать все досконально.

— С Юрой мы вместе учились все 10 лет. Дружили тоже долго, с седьмого класса. То есть до седьмого мы тоже дружили, но по-другому, — она чуть смущается, быстро взглядывает на Сумина и продолжает, — он хорошо учился, Юра. Мне помогал по алгебре, химии, физике, геометрии, — старательно перечисляет Марина, и я вижу, как морщится прокурор. Ну конечно, идет время, а ему не интересно, по каким предметам помогал подружке убийца Сумин.

— …до десятого класса все было отлично. А потом на него и посыпалось! Словно ящик Пандоры открылся у них в доме. (Ну, Марина! Этим ящиком Пандоры она меня покорила окончательно.)

— В одну зиму, такую ответственную для Юры — все же десятый класс, у него брата арестовали и мать не выдержала… ушла из жизни.

Новость для меня первая: арест брата, новость вторая — мать. Как это — ушла из жизни?

Делаю отметку для себя, не перебивая Марину, которая продолжает:

— Юра все же выстоял. Выдержал и учебу не бросил. Получил аттестат, на работу устроился. Все один, дом хорошо содержал, вел себя нормально, хоть у кого спросите. Тетка, правда, ему помогала, — Марина обернулась, поискала глазами, кивнула на женщину у окна — точно ведь угадала я, тетка! — только больная она и, по-моему, он ей еще больше помогал.

Женщина у окна закивала мелко-мелко, словно затряслась голова, уголки губ опустились, болезненно искривив лицо. Молодежь на последней скамейке слушала внимательно, без кривляний. Крайний у двери белобрысый парень в самодельных "варенках” на длиннющих тонких ногах вытянул шею, смешно выставил подбородок, две девчонки буравят взглядом Маринину спину, а рыженький, патлатый, что сидит между ними, неотрывно глядит на Сумина, который опять почти скрыт перегородкой, сгорбился, упер кулаки в колени; подняв плечи.

Маринин голос звучит спокойно, словно падают в странно притихший зал.

— Как это всегда бывает, наши одноклассники разбрелись кто куда и связь потеряли. С Юрой осталась только я. Еще Валера Воронько, он сейчас на работе, завтра придет, — Марина повышает голос, повторяя явно для Сумина, — завтра придет Валера. Ну вот. Юра служил хорошо, его тетке — она одна у него из родных, командир Юрин письмо присылал, я его принесла с собой.

Марина открыла небольшую серую сумку, достала конверт, глянула вопросительно:

— Можно передать вам? — а сама уже направлялась к столу, на ходу вынимая из желтоватого конверта листок.

Я положила бумагу на край стола. После допроса ознакомимся с нею, решим вопрос о приобщении к делу.

Свидетельница вернулась к трибуне и продолжала рассказ:

— После армии, когда Юра вернулся, началось непонятное. Для меня непонятное, — уточнила она. — В доме у Юры стали появляться неизвестные люди. Мужчины, иногда даже женщины. Мне они не нравились. Я ссорилась с Юрой, разговаривала очень серьезно, он этого не станет отрицать. Долго он не говорил мне, кто такие эти люди, которых я заставала у него. А я ведь не всех заставала, наверное, правда, Юра? — она повернулась к Сумину, ожидая ответа, и мне пришлось огорчить ее:

— Вопросы подсудимому прошу не задавать. Рассказывайте.

Марина кивнула, отвела со лба разметавшиеся черные колечки волос, огладила ладонями разрумянившееся смуглое лицо. Помолчала несколько секунд, собираясь, видимо, с мыслями. Нет, эта девочка мне нравилась.

— Люди появлялись и исчезали, иногда жили неделю, месяц… Прямо перевалочная база какая-то. Я настаивала, и Юра признался наконец, что это посланцы брата. Оттуда, из лагеря…

— Из исправительно-трудовой колонии, — машинально поправила я. Марина махнула маленькой ладошкой:

— Из колонии, из лагеря — все равно, я в этом разницы не вижу, не разбираюсь. Юра уверил, да и сама я видела, что ничего плохого он не делал. Ну, действительно, кто-то должен и этим людям помочь. Придут — ни вещей, ни дома, ни работы… Вот общество охраны животных создано. Бродячих собак, кошек прибирают, а эти… люди! Плохие, пусть, но люди все же! В какой одежде они приходили, видели бы вы! Я — видите сами — маленькая, размер у меня всего 44, а однажды девочка к Юре пришла — меньше меня, не поверите?! Гадкий утенок, не девушка! Я ей вещи свои кое-какие принесла, одела, в парикмахерскую сводила, подкрасила, приласкала. Как плакала она, когда себя такую увидела… новую такую… От Юры я ее к себе забрала, недели две она у нас жила и даже не ругалась мама, жалела Веруню. Потом мама с подругой своей созвонилась, отправили мы Веруню в город Тольятти, на заводе она работает сейчас, замуж скоро выходит. Вот вам история, вот вам жизнь и вот судите Юру — прав он или не прав, что тех людей прогонять не мог…

Рассказ про девушку Веруню произвел впечатление не только на меня. Ни разу не прервалось в зале молчание и сделалось напряженным, ощутимым, сочувственным. Марина раскрывала не только новую сторону жизни убийцы Сумина. Она ясно обозначила серьезную проблему, и сочувственная тишина в зале означала одно — проблема есть, она принята. Ай да Марина, ай да кроха!

Марина же поняла тишину по-своему, торопливо подняла на трибуну сумочку, вытащила другой конверт, храбро прошагала к судейскому столу:

— Вот, — в протянутой маленькой руке конверт дрожал, — вот письмо Веры, убедитесь сами.

Она положила конверт на самый краешек стола, вернулась к трибуне и молча ждала, как мы поступим.

Я положила конверт поверх первого письма: огласим позже, и сказала:

— Так как же… Юра?

Прокурор глянул на меня укоризненно: обвиняемого в убийстве Сумина я назвала так по-домашнему. Было от чего мне опустить глаза. Я нарушила официоз, принятую в суде форму обращения. Это получилось под влиянием маленькой Марины, рассказавшей о Сумине Юре, который помогал нуждающимся в помощи. Он еще не был убийцей в ее рассказе, он был Юрой, к которому шли те, кому негде было больше приклонить голову. Шли и не ошибались. Вот и вырвалось у меня фамильярное и короткое "Юра”.

Да ладно! В чем меня упрекать прокурору? Где это записано, что судья не может назвать по имени парня, сидящего под охраной таких же, как он, молоденьких конвоиров? Нигде это не записано и нечего, уважаемый Федор Иванович, жечь меня взглядом. В конце концов Сумин только обвиняется, не признан еще убийцей Сумин… Юра.

От внимания Марины не ускользнул наш молчаливый диалог и скепсис прокурора, она поспешила поправиться:

— Ну, я не хочу сказать, что все так гладко было и так мы успешно помогали, она поискала подходящее слово, нашла: —…Несчастненьким. По-разному было. Вот Аркадий… с ним началось.

Адвокат Волкова, до того сидевшая задумчиво подперев щеку ладонью, насторожилась, выпрямилась, взяла ручку наизготовку.

— …Аркадий не из категории нуждающихся. Уверенный в себе. Я бы сказала, нагловатый тип. Обосновался у Юры прочно. Месяца два прожил, да, Юра? — опять она повернулась к Сумину, и тот кивнул, а Марина продолжала:

— Уезжал, правда, часто, но потом возвращался. Люди к нему стали приходить… совсем другие… вот как эти, — свидетельница повернулась к Реутову, смерила его взглядом, и он переменил позу, передернул плечами, спустил руки со спинки скамьи, зажал их коленями.

— Эти не первые, были такие еще… наглые. Пили. Честное слово, мне уже и заходить к Юре не хотелось! И не ходила бы, но…

В тот день все хорошо было. Выходной. Мы накануне договорились погулять пойти, в кино или еще куда-нибудь. В кафе, может. С Зоей Лягушенко, моей подругой, зашли за Юрой. Он веселый такой был, стал нас чаем угощать, поздравлять — 8 Марта мы не виделись, работал он в тот день, дежурил. Вот и наверстывал. Торт был у него приготовлен, у Юры. Все хорошо было. Посидели мы, только убрали со стола, приходят эти… Спросили Аркадия, да не просто спросили, а так, словно Юра им должен был: "Аркадий дома?” или "Где Аркан?" — что-то в этом роде. И кличкой собачьей называют человека. Юра ответил — откуда он знал, где его квартирант? Они без всякого разрешения расселись на кухне, водку достали.

Мы с Зоей в комнату ушли, Юра, конечно, в растерянности. Подождите, говорит, девочки. Как уйти из дома? Не оставлять же… этих… одних… Он еще сказал, мол, последнее вынесут.

Стали мы ждать. Зоя и я в комнате, а Юра то с нами, то туда убежит, в кухню.

Через какое-то время слышим шум, скандал, и Юра вбегает — красный, злой. За ним вот этот — Реутов Павел, как я на следствии узнала. И грубо, как, я даже повторить здесь этого не могу, зовет: "Идите, нальем”. Мы, конечно, возмутились. А Юра так на него и пошел, выталкивает из комнаты, но Павел сильнее, видите сами их комплекцию: Юрину и этого… Смеется, отпихивает Юру, как мячик…

Марина помолчала, вздохнула:

— Унизительно… Перед девушками… Унизительно…. Потом оба в кухню ушли, опять шум был там, и Юра снова вбежал к нам. Говорит: "Ты, Марина, меня подожди, а Зоя, пойдем отсюда, они на тебя зарятся!" Пошли они через прихожую, и Юра еще мне крикнул: "Я быстро”.

Когда я одна осталась, то испугалась, признаюсь честно. И они заходят. Оба. Пьяные, красные, возбужденные… Противно.

Марина сморщила носик.

— Напрасно не скажу, ничего плохого они мне не сделали. Кривлялись только. "Мадам Сумина, просим к нашему скромному столу". "Мадам Сумина”, — это они меня так назвали. "Мадам Сумина!". Еще что-то говорили такое… Двусмысленное. Я сейчас и не вспомню точно. Отвернулась я, отошла к окну и только сказала им: или оставьте меня, или перед другом ответите. Я Юру имела в виду, но, наверное, они другое подумали. Вот этот, Павел, сказал: "Ладно, пошли, а то правда Аркан запсихует”.

И они ушли. А мне так больно стало. Что же это такое, думаю? Не за себя, за Юру больно. Обложили какие-то подонки, а он беспомощен перед ними, совсем беспомощен. Ну… заплакала от обиды, и Юра заходит, кинулся ко мне: "Что? что?” — кричит. Представляете его состояние? Мне бы успокоить его, а я ругать принялась… — и Марина заплакала. Мне хорошо было видно, как она, пытаясь удержать слезы, расширила глаза, подняла их, неморгающие, и принялась разглядывать потолок. Но слезинки не удержались, посыпались одна за другой и покатились по щекам, не задерживаясь на гладком девичьем личике.

Я отвела глаза. И тут же увидела, что прокурор уже снял с руки часы, положил перед собой и выразительно поглядывает на них.

Ну да, конечно, стрелка перебежала цифру 7 и двигалась дальше, совершенно безучастная к происходящему. Скоро подъедет Антон с моим семейством и все будут нетерпеливо ждать меня. Но как можно прервать рассказ Марины?

Да никак нельзя. Первые живые слова о трагедии мы слышали от Марины. Недаром притих зал и не выходят даже те посторонние, что сидят поближе к двери.

— Продолжайте, пожалуйста, Морозова, — прошу я.

— Собственно, я почти все рассказала. Юра пошел за Зоей, она у соседей была. И буквально через пару минут — какой-то шум в ограде, крик, треск… Когда я вышла, все уже произошло… Я видела это как в тумане. Лежал тот парень… который умер… Шишков… кровь красная-красная… Словно чернила… Лицо запрокинуто… У калитки этот… Павел, кажется, на коленях стоял… Крови не видела я у него. Калитка открыта настежь, Юры нет. Я закричала и бегом по улице, не помню куда и зачем, просто от страха ничего не соображала. Догнала меня Зоя, мы остановились… Трясемся обе, не знаем что делать. Я спрашиваю, где Юра, что там случилось? Она мне: это Юра их, они на него набросились и он их… и убежал куда-то. Что делать? Вернулись мы к дому Переваловых. Дядя Иван у калитки стоит, бледный. Ах, говорит, что Юрка наделал, что натворил!

Дядя Иван "Скорую” вызвал, милицию. Мы все у его дома стояли. Парней увезли, а к нам офицер подошел, милицейский. Объяснение взял, дом опечатали Юрин… кошмар, ах, кошмар какой, вспомнить страшно!

— Вот и все, что я знаю, — сказала Марина, голос ее дрогнул. В третий раз появилась на свидетельской трибуне ее аккуратная сумочка. Свидетельница вынула белый платочек, стерла с лица следы слез и вопросительно посмотрела на меня.

Кудимов надевал часы, адвокат когда-то успела сложить в одну стопку свои бумаги и блокноты.

Из коридора доносилось звяканье ведер, перекликались в опустевшем здании громкоголосые уборщицы. Пора, пора расходиться, объявлять перерыв. Но я чувствовала какую-то незавершенность рассказа свидетельницы.

Что-то было еще.

Марина могла рассказать еще что-то, может быть, важное. Неужели они больше не увиделись? Она и Юра?

И я спросила:

— Вы больше не видели Сумина?

Ответ Марины подтвердил мое предположение.

— Видела, как же. Вместе с Зоей. Когда мы к дому подошли, он нас из скверика окликнул. Мамы дома не было, он зашел. Мы с Зоей ему рану промыли. У него, знаете, такая рана была на темени, волосы слиплись от крови. Мы рану промыли перекисью, потом йодом смазали. Я хотела, чтобы Юра в травмпункт пошел, а он только усмехался: там, говорит, куда я сейчас пойду, мне это не понадобится. В милицию он собирался пойти сразу от нас.

— Но вы расспрашивали его о случившемся?

— Какие расспросы?! — укорила меня Марина. — Вы что, не представляете, в каком он был состоянии?! На него же глядеть страшно было! Это он нас расспрашивал: что с парнями, где они, живы ли. Мы его успокоили: живы, живы, увезли их. Я попыталась Юру расспросить, он отмахнулся: "Что мне оставалось делать? — сказал. — Ведь совсем на голову сели, да вот видишь”, — показал на рану, закрыл лицо руками. Нельзя было его спрашивать тогда, нельзя. Да и побыл у нас мало, рвался: скорей надо в милицию, а то подумают, что сбежал. Это и мы сообразили, что надо быстрее в милицию. Проводить он себя не дал. И все. Больше не виделись… сейчас вот только…

— Какая рана была у Сумина? От чего?

— Ударил его кто-то из них, из парней этих. Не знаю, кто. Кожа рассечена была, кровь…

Вот как! Значит, все же ударили. В обвинении все эти подробности вместились в одну фразу: "Во время ссоры, перешедшей в драку”. Теперь надо все выяснять до мелочей — из этих мелочей и жизнь-то складывается, не только драки…

Да уж, правы были мои коллеги: напурхаюсь я с этим делом!

— А Лягушенко Зоя? Она видела это?

— Она говорит, что едва ее выпустил Шишков, тут же за ограду бросилась. Да сама она лучше расскажет, — устало сказала Марина.

Действительно, Лягушенко расскажет сама. Но мною двигало уже нетерпение.

— Сумин, вас ударили? Что за рану вы получили?

— подняла подсудимого.

Он забыл о своем отказе от показаний, не встал — вскочил со скамьи:

— Ударил меня Шишков, да! И не кулаком — чем-то железным. Металл был у него, металл, понимаете? И вот он шрам, смотрите сами!

Наклонив голову, Сумин раздвинул пальцами колючий свой ежик. Я не увидела ничего, а Василий Михайлович Руссу, сказав: "Позвольте”, вышел из-за судейского стола, и я не успела вымолвить и слова, как он оказался у загородки, вызвав беспокойное движение конвоиров. Длинные, тонкие пальцы доктора быстро пробежали по голове Сумина, и заседатель повернул ко мне лицо:

— Здесь шрам линейной формы с давностью причинения месяца два, не более.

— Василий Михайлович, прошу вас занять свое место, — укоризненно сказала я, — наличие шрама и давность его установит судебно-медицинский эксперт, не надо нарушать…

— Простите, — невозмутимо ответил Руссу, — не сдержался. Профессия такая. Я врач, — это последнее разъяснение он бросил в зал, где началось легкое движение.

Молодые люди на последней скамье перешептывались. Мать убитого напряженно вглядывалась в Сумина, мужчина за ее спиной презрительно поджал губы и покачивал головой — недоверчиво, неодобрительно. Потерпевший Реутов вновь изменил позу, теперь его белые кисти схватили и напряженно сжимали локти.

Мне же стало ясно: нужно назначать экспертизу. Судебно-медицинскую.

Но это завтра. Время более чем кончилось. Восемь. Объявляю перерыв до 12 часов следующего дня.

Приземистый "жигуленок” Антона Волны, мне кажется, забит до отказа. За рулем великан — Антон, рядом с ним мой далеко не малогабаритный муж, на заднем сиденье — Людмила и Катюшка с Сашей, которые прыгают и верещат, как обезьяны.

— Слушайте, — смеюсь я, пристраиваясь с Сашкой, — вот парадокс: чем меньше машина, тем больше в нее входит людей! Чем объяснить?

— В большие машины просто-напросто не пускают много народу, — солидно объясняет Антон, — а вот моего "малыша” вы заездили.

Игорь, я вижу, сердит. Во всяком случае, говорит укоризненно.

— Могла бы уж ты хоть сегодня… Ждем тебя, ждем.

Что тут ответить? Ну не могла я, никак не могла!

Включается понятливый друг мой Антон:

— Да ладно! Было бы кого ждать.

И мы отправляемся.

Моя будущая квартира близко, и минут за двадцать до окончания отведенного мне времени мы уже остановились у желтого крупного дома. Вначале оглядываем дом: большие окна с квадратами массивных рам, чисто покрашенные стены, аккуратные двери подъездов. Сашуля дергает меня за плащ:

— Мамуля, гляди, качели!

Глазенки сына восторженно сияют. Да и есть от чего!

Детская площадка во дворе — шик. Качели, качалки, какие-то изогнутые лесенки. Почти под окнами — отмечаю с радостью, значит, малыш сможет гулять один, а я только поглядывать буду из окошечка. Красотища!

— Терем-теремок, — шутливо запел Антон, — кто в тереме живет?

— Я, мышка-норушка, — подхватываю тоненьким голоском.

— Я, комар-пискун, — басом продолжает Игорь, и мы хохочем, радостные.

Товарищ Семенцов открыл нам массивные двери, за которыми были еще одни — тяжелые, прикрывающие тамбур.

Антон не удержался, щелкнул пальцами по двери, подмигнул мне: "Н-да-а!”

Квартира была уже пустой и выглядела как заброшенная одинокая старуха. Окна, лишенные штор, смотрели строго и печально, крашеные стены хранили следы убранной мебели, словно наклейка пластыря на запыленном израненном теле.

Там вон, догадываюсь по чистому квадрату, был шкаф, в том углу — тумбочки, эту стену украшал большой ковер, и лепной бордюр под потолком еще цепко держит ненужные теперь мелкие гвоздики. Печальное зрелище — оставленный дом, еще не получивший нового хозяина.

Мне становится грустно за это покинутое жилище, жалость тронула сердце своим острым коготком и тогда я поняла, что уже люблю эти грязные стены, словно живое существо. Она скоро преобразится, моя квартира! Это будет наш дом, член нашей семьи — лелеемый и желанный! Мы будем стремиться к нему, ждать с ним встречи, скучать по нему в отъездах, ухаживать за ним, ублажать и любить, любить… свой дом и друг друга.

Печальные окна повеселеют, увидев нашу любовь, и в чисто отмытых стенах поселится счастье!

Моя примолкнувшая компания переживала, видимо, подобные же чувства. Все притихли, даже Сашуня. Антон запустил пятерню в свой густющий русый чуб, Людмила заложила руки в карманы. Игорь молча оглядывал стены, и навсегда потемневшие от вечных экспериментов пальцы моего мужа пошевеливались, предвкушая работу. Им, этим пальцам, не страшен никакой труд. Они все могут и умеют. Я знаю, Игорь конфетку сделает из этой грязнули!

Семенцов иначе расценил наше молчание. Кашлянув, сказал: "Деньги за косметический ремонт внесены”.

— Да что вы, — смутилась я, — мы все сделаем сами. Квартира нам нравится, так, Игорь?

— Конечно, — кивнул Игорь, — а ремонт я никому не доверю.

— Ну, смотрите, — сказал Семенцов и ушел на кухню. А я уже прикидывала.

Большая комната — это будет гостиная. И кабинет одновременно. Комната чуть меньше — спальня. Нет, спальней будет маленькая комната, а эта — Сашке. Ух, и раздолье будет моему сыночку на этих шестнадцати квадратных метрах, эх, и развернется же мой малыш! Спать будет на настоящей кроватке, а не в кресле-кровати, от которой мне всегда было не по себе, когда я укладывала сына. Эти бортики с трех сторон… Не хочу называть то, что мне это напоминало…

Придется купить ковер — все игры Сашуля устраивает на полу. Хорошо бы детскую стенку… Котати, о мебели. Это Сколько же нужно мне купить, чтобы заставить хотя бы необходимым такие хоромы! На что купить и, главное, где? Сбережений у нас нет, поэтому деньги займем, а вот где купить? Идти с протянутой рукой?.. Судьи независимы и подчиняются… из раздумий вывел меня Игорь, словно прочитавший мои мысли.

— Что ты, Наташа, — ласково тронул он мой затылок, растрепал отросшие жесткие волосы — Господи, опять нужно идти в парикмахерскую и сидеть не менее часа, чтобы за пять минут тебя оболванили без всяких претензий на моду и пожелания, — что ты, милая моя? Теперь заживем! Я все сам сделаю, увидишь, что будет. Вот они, руки мои.

Протянутые мне ладони были большими, натруженными, надежными. Господи! Продли мгновение это! Пусть постою я в новом своем доме и навстречу мне пусть тянутся готовые оградить от всех невзгод ладони! Пусть сын мой, дорогой мальчик, будет рядом, и Антоша Волна, и Люд милка с милой Катюшкой… Мой мир, мое пристанище, помощь моя, поддержка, да что там — жизнь! Так хорошо мне было и почти спокойно в это мгновение… Только откуда-то из-за плеча потянулось вдруг и встало передо мной легкое облако и ясно-ясно проглянул черный ежик волос, очень знакомый ежик, выставленный вперед, словно в защиту…

Что же наделал ты со своей жизнью, темноглазый парень? Что наделал ты?

И как совместить эту мою тихую радость с тем завтрашним днем, когда начнется суд и диковинные бабочки-ресницы замечутся на измученном лице, ища справедливости и сострадания.

Почему не может быть мир спокойным и счастливым? Без убитых и убийц, без черных траурных платков матерей, без слез любящих и любимых?!

Где ладони, способные всех защитить? Всех, не только меня.

— Наташа, да что ты? — Антон обнял меня за плечи, встряхнул легонько, подтолкнул вперед.

Кухня была небольшой, квадратной. Петр Яковлевич, держа в руках тряпку, старательно отмывал электроплиту "Лысьва”. Рядом стоял тазик с чистой водой. Одна сторона плиты была уже чистой, блестела желтоватой эмалью, на другой красовались желтые застарелые потеки, и хозяин смачивал их, пытаясь оттереть.

— Петр Яковлевич, — сказала я, смущенная этой картиной, — мы же ремонт будем делать. Бросьте это занятие, я сама все промою потом.

— Квартиру сдам в порядке, — коротко ответил мне Семенцов, и спорить с ним мне было неловко.

Мы простились и укатили домой, в свою крошечную квартирку, которая показалась нам еще меньше после увиденного.

Долго не спали, обсуждали свои хозяйственные дела.

Утром получение ордера не заняло много времени, я передала Игорю драгоценный листок и отправила в ЖЭУ за ключом.

Мы становились, наконец, полновластными хозяевами квартиры и нам не терпелось приступить к многотрудным, но приятным хлопотам.

Когда я возвратилась в свой кабинет, коллеги мои с нетерпением очень заинтересованных людей набросились с расспросами, и мне, конечно, пришлось нарисовать план квартиры и вкратце рассказать о ее состоянии.

— Проверьте плиту и сантехнику, — тут же посоветовала мудрая Алевтина Георгиевна, — надо было при хозяине еще, при Семенцове. Если сразу все заявки будут, до вселения, — исполнят, а потом напроситесь досыта, по себе знаю.

Решив, что Алевтина подала мне дельный совет, я перезвонила Игорю, попросила зайти в квартиру, проверить все это и в случае нужды сделать заявку.

И приступила к службе. Первым делом — звонок эксперту. Тот шрам на голове Сумина требовал исследования. Первый день процесса, не принесший, кажется, никакой ясности, поставил новые вопросы.

Драка дракой, но в двух словах о ней говорить нельзя. То, что сделал в этой драке Сумин, установлено. А что сделали Сумину — нет. И потом: если даже Марина Морозова приукрашивала своего дружка, все равно в ее рассказе было много такого, что заставляло задуматься: обычная ли это драка, возникшая, как записано Ивановым, после совместной выпивки и ссоры? Обычная ли?

Вспомнились ребята на задней скамейке: как притихли и слушали напряженно, заинтересованно, словно решали для себя те же вопросы, что возникли у меня.

Договориться с судебно-медицинским экспертом труда мне не составило.

Шамиль Гварсия знаком мне по прежней моей работе в прокуратуре. Жгучий брюнет, смешливый, он, казалось, так не подходил своей печальной профессии. Но когда мы работали с ним по делам об убийствах, он становился мрачным, сердитым и дотошливым.

Меня подкупали в нем не только его блестящие знания. Раз и навсегда зауважала я Шамиля, когда увидела однажды, как болью исказилось красивое смуглое лицо, как бережно и осторожно, словно боясь причинить новые страдания, он черным пологом прикрыл от чужих взглядов мертвое тело молоденькой девчонки, истерзанной негодяем в ночном лесу. "Уважение к живым начинается с уважения к мертвым”, — сказал мне тогда Шамиль Гварсия, и я помню его слова.

— Э, Наташа, я так редко стал тебя видеть, что примчусь по первому зову. Говори, когда? — весело сказал. Шамиль. — Все шрамы в мире я готов исследовать!

Договорились, что Шамиль подойдет к началу процесса, чтобы войти в курс дела, послушать свидетелей.

Сегодня первый допрос — Лягушенко.

Важная свидетельница.

— Прошу встать, суд идет!

— Прошу садиться, — говорю и окидываю взглядом зал судебного заседания. Все в порядке.

Сумин сидит в обычной позе, опустив голову, сжавшись в комок. Прокурор, адвокат, потерпевшие. Старушка на прежнем месте, у окна, рядом с ней Морозова Марина. Возле двери несколько вчерашних любопытных — значит, заинтересовались делом.

Последняя скамья поредела, но не пустует. Длинноногий в самодельных варенках тут, уже вытягивает шею. Рядом с ним появился новый парень в запахнутом сером пальто, взгляд исподлобья. Есть и вчерашние, но не все.

Никто против участия в процессе судебно-медицинского эксперта не возражает. Шамиль пристраивается сбоку секретарского столика, поскольку другого места в тесном зале нет. Галка, секретарь, тихонько ворчит, отодвигая бумаги, однако я знаю, что ей приятно такое соседство: Шамиля любят все.

Зоя Лягушенко, не в пример уверенной в себе подруге, входит робко, бочком, озирается испуганно и первым делом говорит:

— Здравствуй, Юра, — и лишь потом вежливо склоняет голову в нашу сторону, — здравствуйте.

Зоя повыше подруги, покрупнее, но тоже худенькая, стройная. Одета поскромнее, однако с достоинством и вкусом. Особенно этот длинный шарф густо-бирюзового, я знаю, самого модного цвета. Один конец шарфа заброшен за плечо и прижат ремешком сумки, второй конец свисает на грудь красивым весенним потоком.

Лягушенко не так подробна в своем рассказе. Ну, да ведь и знает она Сумина меньше — познакомились после его возвращения из армии. К тому времени они подружились с Мариной, работая вместе на часовом заводе.

Голос Зои дрожит, срывается, она очень волнуется, и я опускаю глаза: мне всегда неловко видеть слишком взволнованного человека. Словно я тоже повинна в его переживаниях. Чем ближе движется рассказ к трагическим событиям, тем чаще запинается Зоя, хватает ртом воздух, и я замечаю, как беспокойно переменил позу в кресле доктор Руссу. Его тоже тревожит состояние свидетельницы.

Решаюсь помочь ей вопросами.

— Вы поняли причину ссоры между Суминым и потерпевшими? Той, первой ссоры в кухне?

Бледное лицо берется красными пятнами:

— Да, конечно. Причина была во мне. Они хотели, — девушка потупляет голову, — хотели… Вы понимаете…

Я-то понимаю уже, но Зоя должна это сказать всем, поэтому жду, пока она подыщет нужную формулировку. Однако свидетельница умолкает, и тут раздается из зала возмущенный голос Марины:

— Да они изнасиловать ее хотели, вот что нужно им было! Негодяи, они и ее мордовать задумали!

И еще не смолкли последние слова Марины, как Реутов вдруг резко привстал, выбросил в сторону зала руку с двумя растопыренными пальцами и прошипел:

— Не шелести, дура!

Среагировать я не успела.

Послышался какой-то странный шуршащий звук, и я увидела, что лицо Зои Лягушенко, ставшее снова бумажно-белым, запрокидывается назад, и она медленно оседает, хватаясь за трибуну слабыми недержащими пальцами!

— Перерыв! — это крикнула я уже на бегу, но меня опередил сидевший с краю доктор Руссу, который подхватил обмякшее тело девушки и спокойно сказал мне: "Мой саквояж!” Шамиль Гварсия уже держал Зою за плечи.

Я бросилась в совещательную комнату, а понятливая Галина быстренько освобождала от посетителей зал. Конвой увел побледневшего Сумина.

В саквояже доктора нашлось все необходимое, действовал он на зависть быстро и решительно, тихонько переговариваясь при этом с Шамилем.

Вскоре доктор успокаивающе кивнул мне и сказал: "Не надо "Скорую”, все в порядке”. Галка — секретарша строго ответила ему: "Уже вызвала, такой порядок”.

— Ну ладно, — народный заседатель улыбнулся, — я здесь ведь в другом качестве!

К приезду врачей "Скорой помощи” Зое действительно полегчало, она пыталась встать со скамьи, куда ее уложили, но этому воспротивился Руссу. Из-под полуприкрытых век девушки катились слезинки, стекая к вискам, и доктор осторожно промокал их бинтом, не успокаивая и не мешая ей плакать.

Потом Зоя тихо сказала:

— Пусть бы лучше меня… пусть бы лучше… чем вышло так…

Мне пришлось вмешаться:

— Помолчи, Зоя, ты не должна говорить ничего. Придешь в норму, расскажешь суду и не волнуйся, пожалуйста!

Сердитая женщина — врач из "Скорой” выговорила мне за вызов:

— Здесь у вас два таких корифея, а вы нас вызываете! И на мой вопрос ответила уверенно:

— Реакция на травмирующую ситуацию. Никакой патологии нет. Полчаса отдохнет девица, можете продолжать работу.

И села писать справку.

Я успокаивала Зою Лягушенко, а сама была взволнована, пожалуй, не меньше ее. Испугалась. Расстроилась. Вот оно, несложное дело. Бывают ли они вообще, несложные?

Оставив в зале Руссу и Шамиля, поднялась в кабинет.

Коллеги уже были наслышаны об инциденте в судебном зале, Лидия Дмитриевна, глянув сочувственно, сказала:

— Зайди к Валерии, бесится.

Алевтина молча забрала мою кружку. Знаю, заварит мне чаю.

Валерия Николаевна смотрит на меня укоризненно, и под этим взглядом я действительно чувствую себя виноватой в том, что свидетельница потеряла сознание, вспомнив страшные события.

— Как же так, дорогая? — спрашивает меня начальница. Точнее, не спрашивает, а упрекает.

— Да я-то при чем? — не выдерживая, взрываюсь.

— Этот случай только доказывает, насколько серьезны были переживания девушки — и тогда, и теперь. Понимаете? Не простая это была пьяная ссора! Если девчонку хотели изнасиловать пьяные парни, а Сумин вступился — это же совсем другая ссора, другая драка. Картина совсем другая! Как он должен был поступить? Не ссориться с ними? Так? Я считаю, и ссориться должен, и драться, зубами вгрызаться…

— Тихо, тихо, дорогая, — прерывает мой возмущенный монолог Валерия Николаевна, — ты еще молода, а я на уголовных делах собаку съела. Подумаешь, хотели. Не изнасиловали же! Может, и обошлось бы. Они еще только хотели, а их убивать?!

И потом, дорогая, ты с прокуратурой хочешь меня окончательно рассорить! Они и так на тебя в постоянной претензии. Ты еще молодая…

— Этот недостаток скоро проходит, — непочтительно перебила я начальницу, — правда, я молодая еще, но хотелось бы быть моложе. И не бояться драки, если нужно защитить другого. Кстати, этого и закон требует, только мы его совсем забыли. Вы забыли.

— Ну, знаешь! — брови Валерии Николаевны вползли на лоб, собрав некрасивые морщины.

— Знаю, Валерия Николаевна, — говорю я уже спокойно, — мы еще выясняем причину первой ссоры, самой первой. К мотиву убийства почти не приступали. И говорить, должен ли был Сумин действовать так, как действовал, рано. Могу вам обещать, что разберемся. Со всей серьезностью.

Видимо, возразить ей нечего, и она отпустила меня. Но я уже знала: Валерия Николаевна будет строго и придирчиво наблюдать за процессом. Эта ее фраза о возможной ссоре с прокурорами. Значит, как говорится, кошку бьют — невестке понять дают. И мне дали понять: за пределы обвинения выходить нежелательно. Что бы там ни было в судебном заседании, обвинение должно быть незыблемым, чтобы, не дай Бог, не конфликтовать с прокуратурой.

Ну уж нет! Со мной этот номер не пройдет!

Будет так, как требует закон. Судьи независимы.

Милые мои коллеги все понимают. Житейский и судейский опыт подсказывает им единственную нужную мне сейчас поддержку.

На моем столе стоит чай, и меня не о чем на расспрашивают.

Что случилось-то? А ничего и не случилось. Обычная рядовая накачка. Если ты права, найди силу преодолеть все. Слабым не место здесь, где решаются судьбы. Ты сильная и справишься, вот что сказало мне молчание коллеги. Они верили в меня.

— Прошу встать, суд идет!

В притихшем зале все на местах. Реутов молча принимает мое замечание.

Справка о том, что Лягушенко по состоянию здоровья может участвовать в процессе, лежит у меня на столе, но я осведомляюсь:

— Лягушенко, вы можете давать показания?

Девушка кажется мне более спокойной, чем в начале допроса, голос тверже:

— Да, я могу давать показания. Я готова.

— Прошу рассказать все известное вам по делу. Продолжайте ваши показания.

Отошли в сторону обыденные мои заботы, тревоги. Квартира, начальнический разгон. Сейчас передо мной одноэтажный старенький домик в две комнаты и двор, огороженный штакетником, и две девушки, и три парня, и неумолимо надвигающаяся смерть одного из них…

Только это, только это. Ничего более. Ничего… Это меня зовут Зоей.

Я пришла в гости к подруге, и мы навестили Юру, которого любит Маринка. Пили чай, ели торт. Потом явились двое. Наглые. Мне страшно, когда Юра, словно мячик, отскакивает от упругих кулаков. Нереальной кажется беда, грозящая мне, ее отводит мальчик с черным ежиком волос, большеглазый и слабый. Снова страшно, когда я убегаю к соседям. Значит, беда была рядом, раз понадобилось унизительное бегство? Я сижу под защитой взрослого большого человека Перевалова дяди Ивана и вижу, как нервничает Юра: там, в доме, Маринка осталась наедине с незнакомой пьянью.

Волнуется Юра и я волнуюсь и посылаю его: иди, иди, ведь там Маринка… говорит вернувшийся с улицы дядя Иван Перевалов, что парни ушли, он только что видел их в спину… Я бегу туда, где Марина и Юра, но едва открываю калитку, как меня кто-то хватает за руки и пьяно хохочущая морда кривляется передо мной, мне больно руку и страшно, потому что я одна и некому защитить меня. Как освобождение доносится до меня знакомый голос, проникает в сознание, оттесняя страх, требовательный крик: "Отпусти девчонку”, и мне становится легко и ноги сами выносят прочь, за ограду, за обиду… Уже от дома дяди Ивана, под его защитой, я вижу, как мечутся во дворе, который я оставила только что, какие-то тени… Зачем? Почему замахнулся на Юру тот, высокий парень, что держал меня? Я вижу, как другой парень идет по ограде, растопырив в стороны руки, согнувшись, словно ловит убегающую курицу, потом резко выпрямляется и, развернувшись, бежит к калитке, а за ним Юра, которого я потеряла из виду на несколько мгновений… Вот оба они скрылись за изгородью, мне не видно их, они будто присели, и Юра — бегом от дома, не оглядываясь… Что-то кричит дядя Иван Перевалов, почти бегом направляется к своим воротам и я за ним…

Во дворе Юриного дома — непостижимая картина: разбросав руки, лежит мой обидчик, а второй у калитки, словно молясь, склонился на коленях… кровь… страх, и вновь я бегу, догоняю Марину и мы обе стоим, охваченные ужасом, не в силах осмыслить, разумом принять происшедшее.

Юры нет. Дядя Иван Перевалов громко причитает, всплескивая руками.

Так ясно вижу я все это и переживаю, что ноги под столом становятся ватными и, вызывая дрожь, поднимаются по спине мурашки…

— Разрешите вопрос? — голос прокурора возвращает меня к действительности. Я молча киваю, еще не отрешившись от испытанного острого чувства сопереживания.

— Скажите, Лягушенко, а насколько реальны были ваши страхи относительно изнасилования? — спокойно спрашивает Кудимов. — И когда вас выпустил Шишков, Сумин разве не мог убежать? Ведь опасности для вас уже не было?

Здравствуйте, Федор Иванович! Неужели рассказ свидетельницы не дал на эти вопросы ответа? И потом, что это я слышу от старого юриста? Мог убежать, не мог убежать Сумин, какое это имеет значение?

На задней скамье, которую я уже окрестила молодежной, вопрос прокурора вызвал движение.

Незнакомец в сером пальто пожимал плечами, слушая, как шепчет что-то ему долговязый парень в вареных джинсах.

Девчонки толкали друг друга локтями, и все это означало недоумение.

Потерпевший Реутов повернулся в сторону прокурора и смотрел, не мигая, с интересом.

Только муж Шишковой одобрительно кивал головой, выражая явное согласие с вопросом: что, не мог разве убежать, не хвататься за нож Сумин? Свидетельница ответила удивленно:

— Я все рассказала, как было. Думаю, напрасно Юра не стал бы меня уводить. А насколько реальны были наши страхи, показали дальнейшие события.

И внезапно вспыхнув, резко сказала:

— А почему бы и не вступиться парню за девушку? Совсем уж у нас это правило перевелось, возмутительно даже! Стыдно, право; за вас, мужчины!

— Не надо обобщать, не надо, — обычно мягкий Федор Иванович явно обиделся за упрек мужчинам, но поделом же врезала Зоя сильной половине человечества, нечего и обижаться.

Свидетельница Лягушенко, оказывается, могла быть и жесткой:

— Насколько я знаю Юру, у него не было выхода, он не мог убежать и позвольте спросить, где такой закон, чтобы убегать, если на тебя нападают?

— Вы оправдываете убийство? — опять рассердился прокурор, и мне пришлось вмешаться:

— Товарищ прокурор, прошу задавать вопросы по существу. Не требуйте от свидетелей глобальных оценок.

— Не имею вопросов, — насупился Кудимов, а я повернулась к адвокату.

— Скажите, — мягко начала Волкова, явно сглаживая резкость своего процессуального противника, — вы лично видели, как наносились удары — Суминым или Сумину?

— Нет, не могу утверждать. Быстро все промелькнуло, в секунды просто. Вот как замахнулся Шишков — видела. Шел на Сумина этот, — Лягушенко, не глянув, кивнула в сторону Реутова, — говорю, словно курицу загонял, — она помолчала и добавила задумчиво: — Ростом Юра меньше этих парней, поэтому я его из-за забора видела плохо.

Волкова спрашивала еще о ране на голове Сумина, о его поведении, об отношениях с Мариной. Ничего нового Лягушенко не сообщила. Повторила то, что мы уже знали.

Закончив показания, Зоя села рядом с Морозовой Мариной. Стан суминских друзей пополнялся. Так почему-то подумалось мне.

И вот на трибуне тот, кого свидетельницы называли дядя Иван Перевалов. Я жду его показаний с некоторым даже волнением. Еще бы — почти очевидец и взрослый человек. Все же Зоя и Марина — девчонки. И заинтересованные, конечно, лица — дружили. К их показаниям относиться нужно осторожно. Послушаем, что скажет Перевалов.

Иван Сергеевич Перевалов, высокий худощавый пятидесятилетний мужчина, начал показания энергично. Рассказал о Сумине, которого знал с детства.

— Со старшим-то мать намучилась, что и говорить. Тот ее и в могилу свел, она ведь руки на себя наложила, когда его арестовали. Не смогла пережить, бедолага. Хотя я это осуждаю, — решительно сказал он, — о мертвых плохо нельзя говорить, да я и не хочу, однако должна была мать и об этом подумать, об Юрке тоже. Оставила мальца. Он тогда совсем мальчишкой был, я его дразнил "глаза на тонких ножках”. Не в лицо, конечно, — чуть смутился свидетель, — однако ж Юрка с жизнью управился, все шло честь по чести, да у горя руки длинные, ноги быстрые, догнало, схватило… И опять через брата. Я так скажу: надо бы найти того Аркашку, да спросить, что за парни к нему шастали. Ходили-ходили, вот и доходили. С этого, — свидетель, не оборачиваясь, пальцем показал за плечо, на Реутова, — с этого тоже спросите, чего ему надо было от парня? Я Юрке верю, а не этим мурлам…

— Свидетель, прошу вас… — остановила я Перевалова, который, по-моему, уже перешел на личности.

— Ладно, не буду, — понял меня он, — приступаю к фактам. Значит, так. Юрка ко мне с этой Зоей пришел. Пусть, говорит, она посидит у вас. Ну, пусть посидит. Провел я Зою в комнату, сам с Юркой вышел. Спрашиваю его, конечно, что, мол, случилось-то? Он отвечает: заездили, говорит, меня, дядя Иван, не знаю, как отбиваться. Аркаш-ка — парень у него в то время жил — исчез куда-то, неделю нет, а парни к нему ходят. Сегодня с водкой явились, пьют, расселись, как дома. А потом потребовали, мол, девочек нам давай. Я, говорит, объяснился с ними: Марина, мол, невеста моя, а Зоя — подружка Маринкина. Ладно, отвечают, невесту не тронем, а эту давай сюда.

Юрка, конечно, в бутылку полез, что ему оставалось? Девчонку отдать ухарям? Это уж последнее дело, я вам скажу. Те парни на него напирают, кулаки распустили: сам уходи с невестой, а эту оставь, справимся сами. За грудки, говорит, потаскались даже, но Юрка девушку-то сумел отстоять, не дал паразитам. Те пьяные, конечно, а пьяный что дурак — сам к беде себя толкает. Могли бы девку изнахратить, ну что тогда, скажите мне? Значит, так. Гово-рим мы с Юркой, а он все на дом косится, вижу, нервничает. Сам же я ему и сказал: иди, Юрка, к Марине, а я во дворе постою, вроде как тебя подстрахую.

— Подстраховал вот… — горько усмехнулся он и продолжил. — Убежал Юрка бегом домой, а я за калитку следом за ним. Вижу в спину двух парней, ну, думаю, слава Богу, ушли. Хоть я их не видел раньше, но так и подумал, что это те. Улица-то у нас окраинная, тихая, приходящий народ заметен сразу. Не подумалось мне о худом, вернулся в ограду, там Зоя стоит, я ей и сообщил эту новость: ушли, мол. Она к Юркиному дому, а я так и остался в ограде. Отвлекся, видно, малость, не заметил, как парни вернулись. Услышал крик Юркин, дикий прямо такой крик, что-то вроде: "Не трогай или пусти девчонку!” Точно не помню слова, но смысл этот. И Зойка ко мне забегает — рядом ведь. Значит, так. Опять я на нее оглянулся, и когда к ограде Юркиной голову повернул, вижу, что Юрка от калитки к дому бежит, а парень, что убитым потом оказался, по голове его — шварк. Пригнулся Юрка, и я не видел удара, только парень упал прямо у крыльца, а второй — бегом к калитке, склонился, Юрка вроде за ним, и опять я удара не видел, только Юрка выскочил и по улице помчался. Я — за ограду, закричал ему: "Юрка, Юрка”, а он знай себе чешет. Ну, думаю, допекли, сволочи. Зло такое меня взяло, мужицкое зло, обида за парня. Ну, думаю, погодите, гады. Схватил от забора штакетину и к Юрке в ограду — разгоню, думаю, сейчас эту кодлу! Я ведь не думал, что Юрка сам им выдал… Всем сестрам по серьгам… Не думал… да еще так…

Энергичный монолог прервался, Перевалов помолчал, оглянулся на Сумина, лицо исказила гримаса боли, жалости и сострадания.

— Юрка, — сказал он тихо, — чего ты меня не подождал, Юрка! Эх!..

Сумин не поднял головы, не ответил, только выскользнули из-за спины его руки, по-тюремному бледные кисти сжали виски.

— Товарищ Перевалов, — начала я, и свидетель встрепенулся, лицо снова стало злым и энергичным.

— Значит, так. Я в ограду вошел с жердиной. Скажу правду, не побоюсь: угостил бы их, честное слово, угостил. Да вижу, один, вот этот, на карачках стоит у калитки, второй руки разбросил у крыльца. Я вижу, дело серьезное. Палку к себе во двор забросил, чтобы картину не путала, да к тому, кто лежит. У него кровь на губах пузырится, но жив, вижу, надо "Скорую” звать. У нас телефонов нет, помчался к магазину, где автомат. Вызвал врачей, милицию тоже. Приехали быстро. Парней увезли. Милиция протокол составила, все честь по чести. Дом опечатали, мне ключи отдали под расписку. Но вот что я вам скажу, товарищи судьи, под самый конец. Вы вот, мужики, — он явно исключил меня из категории судей, обращаясь к народным заседателям, их измерив серьезным и грустным взглядом, — подумайте, пораскиньте мозгами. Сами-то как бы поступили? Куда ж годится, коль тебя в твоем же дворе хлещут?! Ни за что хлещут пьяные каты?! Я не знаю, как насчет ваших юридических законов, не приходилось, слава Богу, с ними общаться, но сдается мне, должен быть законник, чтобы защищать себя и других тоже. Вот я. Запросто мог рядом с Юркой сейчас сидеть. Я ведь с дубиной бежал к ним не разговор говорить. Бьют Юрку — видел. И что, если б я его обидчика огрел — тоже за решетку угодил? Выходит, Юрка и меня спас от тюрьмы, когда сам защитился? Ну как, мужики, быть-то нам? Не пьем, не хулиганим, а напали — не тронь? Нет, не по правилам это, не согласен я с этим, вот так не согласен, сыты мы смирением, во как, — Перевалов ребром ладони резко провел по жилистой шее и распалялся все больше, — такие войдут ко мне, жену потребуют, я что должен: нате, возьмите, вот дом вам, вот жена, вот на закуску ее подружка…

— Перевалов, Перевалов, — опять укорила я. Но по тому, как замерли в судейских креслах, как не шелохнувшись сидели народные заседатели, поняла, что согласны они с Иваном Переваловым.

И притихший зал согласен. Реутов опустил голову. Видно, согласен. Муж Шишковой поджал губы, а сама она словно окаменела, неподвижно смотрит вперед, в никуда невидяще смотрит… Согласна?!

— Что еще можете дополнить к своим показаниям? — спросила я Перевалова.

— Да, — спохватился он, — главное-то я упустил! Растерялся что ли, — он улыбнулся смущенно, полез в карман куртки, достал что-то завернутое в белый носовой платок. Развернул платок на широкой ладони: — Вот, — торжественно сказал наш свидетель, — думаю, что сгодится.

На белом платке лежал металлический предмет овальной формы. Один край отделан волнистыми покатыми зубцами, на другом — выемка для захвата.

Кастет! Я их повидала немало, работая следователем. Старый знакомец, дружок хулиганов, то, что названо в законе предметом, специально приспособленным для нанесения телесных повреждений.

Кастет!

Удивленно привстал прокурор, светилось торжество в глазах адвоката Волковой, и, еще не задавая вопроса, по взгляду, брошенному Реутовым на кастет, я поняла: этот предмет знаком потерпевшему.

— Откуда у вас это? — спросила я, и Перевалов ответил:

— Когда разъехались все, я еще раз в ограду Юркину пришел. Ну просто так, одному хотелось побыть, обдумать все, осмотреться, представить картину. Стал вспоминать, кто где стоял, как Юрка по двору метался, где парень упал.

Тот косарь ржавый милиция увезла сразу, а я хожу по двору, думаю, вот на беду ни одной палки нет даже, нечего было Юрке схватить, секач и попался. Там, где парень лежал, кровь натекла. Страшно это — людская кровь на земле, я и решил присыпать. Набрал песочку у забора, присыпаю, склонился. Глядь — неподалеку в мусоре что-то. Вытянул — вот он, кастет. И кровь на нем. Кровь, точно. Не знаю уж чья, но кровь, глядите сами.

Свидетель положил на наш стол развернутый платок, на котором лежал кастет. Бурые пятнышки на волнистом гребне проглядывали и сейчас, словно ржавчина.

— Разрешите вопрос? — прокурор, словно школьник, тянул к нам руку и, не дождавшись моего ответа, почти выкрикнул:

— Следователю говорили об этом? Показывали кастет? Перевалов усмехнулся:

— А как же! Говорил. Не показывал, правда. Что нет, то нет.

Следователь ваш от меня, как от мухи, отмахнулся. В протоколе, говорит, кастета нету, значит, и в природе нету. Я ему возразить пытался, а он: мол, не выгораживайте, сосед, убийцу. Так и не глянул на эту штуковину, не захотел мне поверить. А у него ведь экспертизы всякие есть, проверил бы: кровь там, отпечатки разные — как это в кино-то показывают. Не-ет, у него все было просто: вот убитый, вот убийца. Все. Точка.

А я никого выгораживать не собираюсь, не думайте, — Перевалов повысил голос, — не такой я человек. Но надо разобраться, что к чему. Сделал — получи, само собой. Но только за то, что сделал, не более, понял?

Адвокат Волкова, прищурив глаза, грустно смотрела на Перевалова.

Я знала, о чем думала адвокат Волкова. Сейчас она развернет защиту, откроет новый фронт. Сейчас. А надо бы раньше. Если бы адвокат допущен был к делу раньше, во время следствия и имел право не только заявлять бумажные ходатайства, легко и бесконтрольно отклоняемые следователями! Такие новости, что мы получили сегодня, были бы исключены. Но это если бы да кабы. Пока что следователь Иванов, не утруждая себя, легко и просто отмел все, что, по его разумению, не годилось версии об убийстве из хулиганских побуждений. Вот так, запросто отмел, словно не стояла за этим чужая жизнь.

Волкова вопросов к Перевалову не имела, зато, опередив меня, задала Реутову исключительной важности вопрос:

— Потерпевший Реутов, вам знаком этот предмет?

Я замерла в ожидании, и Волкова тоже заметно волновалась. Многое зависело от того, что скажет сейчас Реутов. А он медлил. Поднялся, как и прежде, рывками, словно по частям, и молчал, не отвечая. Ни да, ни нет.

И в это самое время в зале вдруг встал парень в сером пальто. Встал и сказал уверенно и веско:

— Говори!

Реутов оглянулся, дернулся, а мне пришлось наводить порядок:

— Гражданин, вы мешаете суду работать. Кто вы такой, назовитесь.

— Воронько, — ответил парень так же спокойно, — я прошу суд допросить меня в качестве свидетеля. Я расскажу про Аркадия и про Реутова тоже.

— Но вы же находились в зале! Свидетелям не положено быть в зале. И потом, допрос еще не закончен, допрашивается свидетель Перевалов и…

— Хорошо, — сказал он, не дослушав, — я подожду в коридоре. — И уже от двери снова сказал: "Говори, Пашка!"

Все взгляды обратились на Реутова и он, наконец, выдавил:

— Да.

— Что "да”? — уточнила я.

— Знакомый кастет. Он принадлежал Алику. Шишкову.

— Чушь, чушь собачья! Это неправда! — выкрикнула мать Шишкова. — Как не стыдно валить все на мертвого!

Конечно, он не защитится, не может сказать, — она зарыдала, схватилась за грудь, дама за ее спиной открыла сумочку, достала пузырек. Остро запахло лекарством…

Пришлось объявить перерыв.

Нет, все это не проходит даром. Такой поворот дела. Я пришла в кабинет измочаленная совершенно. В двух словах рассказала коллегам о случившемся, о показаниях Перевалова, о кастете.

— Знаешь, — посоветовала Алевтина Георгиевна, — назначай сейчас сразу все экспертизы и передохни. Да, Игорю позвони, — спохватилась она, — что-то он беспокоился с квартирой.

Ах, еще квартира. Я уже начисто забыла об этих заботах за событиями в судебном зале.

Игорь был озабочен и немногословен:

— Наташа, там у нас плита почти совсем не работает. Удивляюсь, как они жили! Я зашел в ЖЭК, оставил заявление, пусть заменяют.

— Хорошо-хорошо, — рассеянно согласилась я.

Игорь уловил мое состояние, сочувственно спросил:

— Трудно?

— Очень! — призналась я мужу и вздохнула, — по существу, расследую дело и такое открывается, такое…

Я чувствовала просто физическую усталость. Даже ноги мозжило, словно трудный какой-то путь пришлось мне пройти. Бег с препятствиями, усмехнулась я.

Конечно, эти препятствия одолимы, но, Боже мой, сколько же требуют сил. Сколько сил и нервов! Самое обидное, что созданы они искусственно, недобросовестными руками.

Ну, Иванов! Как бы ни решилось дело, не миновать тебе частного определения, следователь Иванов. Представить страшно: будь Перевалов потрусливей, считай он свою хату с краю, не сохрани, не принеси этот злосчастный кастет!

Когда же, наконец, решится вопрос со следствием? Передали бы в одни руки, да под прокурорский надзор. Не такой, как сейчас, настоящий. Чтоб не мундир защищал, а истину, истину, только ее, необходимую всем!

Ведь судьбы решаем, человеческие судьбы. Жизнью чужой распоряжаемся, нельзя же быть равнодушными. Вспомнились напутственные слова Валерии Николаевны при передаче дела Сумина. Прямо она не сказала, нет, для этого у нее достало и опыта и ума. Но то многозначительное молчание, последовавшее за словами о несложности дела, об исключительной тяжести последствий, о хулиганском мотиве… То молчание обещало Сумину смерть! Ни больше, ни меньше. Смерть. Исключительную меру наказания подготавливала моя начальница убийце Сумину Юрию Васильевичу. Исключительную…

Странное у меня к ней отношение, к этой исключительной. Вот не работай я следователем, да не насмотрись на иные дела рук человеческих, да не наслушайся плача горького и не помни людского страдания…

Но и тот не могу забыть случай, когда от страшного, нечеловеческого воя замерло вначале все в нашем суровом здании, а потом, выбежав в коридор, я увидела и бросилась поднимать старуху, бившуюся головой о каменные лестничные ступени. Мы завели ее в нашу "хомутарку”, отпоили водой и валерьянкой, и она, едва придя в себя, трясущимися руками доставала и показывала нам старые фотографии, плохие любительские снимки, где оставался жить вихрастый мальчишка с веселыми глазами.

Показывала мать эти снимки и убеждала нас, говорила взахлеб, не в силах замолчать, каким он был маленьким, ее сын, каким он был ласковым и хорошим, маленький ее сын… Недавнего его прошлого не касаясь, она говорила и говорила, словно вымаливая у нас прощения сыну, которого уже поглотила без остатка исключительная эта самая мера…

Проводив старуху, я зашла к судье, вынесшему тот приговор. Он сидел над чистым белым листом, и лицо было тоже белым, как бумага на его столе…

Нет, неоднозначное у меня отношение к исключительной мере наказания — так у нас именуется смертная казнь.

А Сумин? "Глаза на тонких ножках”. Дёло-то вон как оборачивается.

Надо бы, конечно, зайти к Валерии, доложиться. Но так не хочется.

Подожду. Назначу экспертизы, будут какие-то объективные доказательства, не просто слова…

Решено: зайду, когда получу заключения. Не с пустыми все же руками. Конечно, начальница любит давать советы, но мне они сейчас не нужны.

Да-а, еще ведь Воронько! Интересно, что расскажет он о таинственном Аркадии, какое отношение к событиям имеет этот неизвестный Аркадий — Аркан?

После перерыва меня ожидала новость совсем другая.

Прокурор Кудимов заявил ходатайство о направлении дела на дополнительное расследование.

Это меня удивило. Судебное следствие идет полным ходом, зачем же его прерывать? Доводы прокурора таковы: необходимо провести экспертизы, расширить круг свидетелей. Так он и сказал: расширить круг свидетелей, словно не знал, что все свидетели по этому делу установлены. Не знаю уж, как он собрался их "расширять".

Вот они, свидетели, все у нас под рукой. Погодите, товарищ прокурор, мы и про Аркана узнаем.

А экспертизы — что ж, это суд может назначить. И назначим. Раньше об этом надо было думать, прокурорские коллеги, раньше, знаю я ваши маневры с дополнительным расследованием.

Адвокат Волкова категорически возражала против предложения прокурора. Реутов мрачно сказал: "Как хотите”. А Сумин отчаянно вскрикнул: "Опять к Иванову?! Не надо!"

Мы ушли в совещательную комнату и ходатайство прокурора отклонили единогласно. Мои народные заседатели, впервые попавшие в столь необычную ситуацию, вели себя на удивление дружно. Тютюнник сжимал крепкие кулаки, доктор Руссу играл желваками.

— Наталья Борисовна, как же так? — сказал доктор.

— Мне кажется, по делу диагноз поставлен неверно.

— У этого дела резьба сорвана, — заключил слесарь авторитетно, — сам я, доведись до меня, тоже не дал бы спуску.

— Погодите, погодите, товарищи, — принялась я их урезонивать. — Мне кажется, с выводами вы спешите. Работы еще впереди — дай Боже.

Не забывайте, что человек погиб. Не просто драка — убийство было.

Погрустнели народные заседатели при упоминании о погибшем. Доктор Руссу полистал дело, нашел акты судебно-медицинской экспертизы, прочел и крякнул.

— Н-да. Вот это и называется — бедному жениться и ночь коротка. Черт же его дернул так ударить. Повредил сердечную сумку… Не мог как-то иначе…

— Ну, знаете, — возмутился Тютюнник, — он что, выбирал, куда ударить?! В таком переплете он, по-моему, и не видел, куда бьет. Ткнул да и все. На горе — в сердце попал. Но на горе не только Шишкову и себе тоже, надо помнить. Жалко мне парнишку, — признался он, — как хотите, а жалко.

— А того, Шишкова? Жалко? — поинтересовалась я. Тютюнник кивнул:

— И того жалко. Жизнь за что положил молодую? Ну за что?

— Ладно, товарищи, — подытожила я наши дебаты, — давайте дальше работать. Успеть бы сегодня допросить Воронько. Или сперва экспертизы назначить?

Я захлопнула дело — чирк — острая бежевая корка прошлась по моему указательному пальцу, аккуратно разрезав кожу поперек. Ровной полоской проступила кровь, и доктор Руссу перехватил мою руку, протянутую к губам. Жгучая черточка йода украсила палец. Обидно, как же я буду сегодня хозяйничать?

Прокурор Кудимов, разумеется, нашим решением был недоволен, определение суда выслушал молча.

Адвокат же одобрительно кивала, и едва я умолкла, закончив чтение, Галина Петровна встала.

— Прошу суд выслушать мое ходатайство.

Похоже, Волкова решила за меня вопрос: назначать прежде экспертизы или допросить Воронько.

Ходатайство адвоката суд обязан выслушать и принять по нему решение.

Это с лихвой покроет оставшееся рабочее время, еще и не хватит его. Значит, Воронько остается на завтра.

Галина Петровна успела четко изложить свою просьбу и, надо сказать, точка зрения ее совпадала с моими намерениями.

Адвокат просила о назначении двух экспертиз: судебно-медицинской для исследования шрама на голове Сумина: механизм и давность причинения, и возможность нанесения этой раны кастетом, представленным суду свидетелем Переваловым. Вторую экспертизу предстояло провести биологическую — есть ли на кастете кровь, и если есть, то чья?

С ходатайством адвоката согласились все, мы опять вернулись в совещательную комнату и назначили экспертизы.

По своему прежнему следовательскому опыту я знала, что у Сумина утром в санчасти изолятора нужно взять образцы крови, поэтому заготовила необходимые документы.

Огласив определение о назначении экспертиз, я объявила перерыв до следующего дня.

Жаль, конечно, что не допрошен сегодня Воронько. Но нельзя же растянуть рабочий день до бесконечности. Тем более что я не собиралась отдыхать, а лишь меняла фронт работы.

Перекушу сейчас в кабинете, наверняка еще не ушла Лидия Дмитриевна и у нее найдется что-нибудь мне на зубок. Тем временем подъедет Игорь, если уже не подъехал.

Время-то, ого, уже скоро семь! И мы поедем мыть-отмывать новую свою квартиру. Вчера на семейном совете мы решили не откладывать переезд и сделать только самое необходимое. Впереди лето и отпуск, тогда уж и развернемся с ремонтом. А пока — чистота.

Игорь мой сидел уже в нашей "хомутарке”, беседовал с Лидией Дмитриевной, чайник кипел на свободе — наш завхоз соблюдал правила трудового распорядка и в такое время был дома. При моем появлении Игорь, ворча, достал из сумки красное махровое полотенце, извлек из него маленькую кастрюльку, поставил передо мной.

Я поняла: с Сашкой осталась бабушка, Татьяна Ивановна. Она же приготовила и послала мне этот ужин.

— Вообще-то, мать, кончай с сухомяткой, — строго сказал Игорь, — не обедаешь, ладно. Так еще и ужинать перестала. Никуда не годится это.

— Так, так ее, Игорь, — засмеялась Лидия Дмитриевна. А я промолчала, лишь глянула на Игоря благодарно. Ах, если бы меня ругали вот только так — любя и жалея!

Знаете, каким вкусным бывает неостывшее картофельное пюре с легким запахом чеснока, с редкими поджаренными ломтиками лука! А теплая сочная котлета домашнего, не общепитовского производства! Я уплетала все это большой алюминиевой ложкой и совсем не обращала внимания на улыбки, расцветившие лица мужа и моей дорогой старшей подруги. Дно кастрюльки обнажилось быстро и беспощадно. Я вздохнула, отложив ложку.

И спохватилась:

— Игорь, а как же тряпки, тазы, стиральный порошок и прочее? Чем мыть-то будем?

— Ну, Наташа, — укорил меня муж, — ты что, забыла? В твоей квартире Людмила уже часа два как полощется. И все приготовлено. Антон пока на работе, но тоже подъедет. Давай, поторапливайся.

Засобиралась вдруг Лидия Дмитриевна:

— Ребята, и я с вами. Некуда мне спешить, давайте я помогу. Отвлекусь хоть, — добавила она, видя наше смущение.

Последний аргумент все перевесил. Я лишь с сомнением поглядела на рабочий костюм коллеги, но она беззаботно махнула рукой:

— Да брось ты, Наталья. Блузку я на левую сторону выверну. Да и вообще, что за проблема — тряпки. К радости вашей хочу приобщиться — не бескорыстно я к вам набиваюсь.

Так, милая моя Лидия Дмитриевна. Все это так. Приобщиться к радости — большое дело. Гораздо важнее нарядов и тряпок. Идите ко мне, люди. Приобщайтесь к радости моей, я готова делить ее с вами. Делили вы, половинили мое горе, пришла пора — берите радость мою, разделяйте ее со мной, добрые души!

В пустой гулкой квартире громко распевала Людмила, в одиночестве промывая огромные окна, и в наступающей ночи стекла зеркально сияли. Торжественно и чуть таинственно.

Вскоре приехал Антон. Работа приняла совсем уж радостный, ничуть не обременительный характер. Настроение мое омрачила лишь плита. Привезенный Игорем чайник никак не желал на ней согреваться. Мужчины проверили — работали в слабом режиме лишь две конфорки. Игорь поднял крышку плиты, удивленно пожал плечами: ржавчина, грязные потеки.

— Странно, — сказал Антон, — просите, ребята, новую печь. Эта уже не работница.

На том и сошлись. Поручили Игорю прямо с утра заняться плитой.

Совсем поздно увез Антон довольную трудовым вечером Лидию Дмитриевну, добросил до дома и нас, забрав дежурившую возле Сашуни бабушку.

Закончился трудный день.

Тихо-тихо в нашей маленькой кухоньке, лишь шуршат газеты, на которые так и норовит свалиться моя усталая голова…

Жизнь идет полосами. Белая, черная. Все так говорят и я в это верю. Пока предавалась я блаженному сну, неприятности крепко схватились за руки, чтобы прямо с утра окружить меня злорадным хороводом.

Я листала дело Сумина, боясь чего-нибудь упустить, когда меня вызвали на ковер. Да не куда-нибудь, к Первому. Наш председатель суда Хлебников был больше гражданщик, в уголовные дела вмешивался редко, почти полностью передоверив их Валерии Николаевне. И вдруг — вызов.

Моя начальница уже сидела в кабинете председателя. Я примостилась напротив нее.

— Что там у вас с делом, Наталья Борисовна? — недовольно спросил Хлебников, по своему обычаю прихорашиваясь.

Он был мужчиной в критическом возрасте, перевалило за пятьдесят, и старался компенсировать недостаток молодости избытком нарядности. Модный узкий галстук безупречно повторял изгибы дородного тела председателя, открытые распахнутым пиджаком.

— Нормально с делом, — прикинулась я непонимающей, — а что случилось?

Хлебников перевел вопросительный взгляд с меня на свою заместительницу, и ей пришлось отвечать.

— Нет, вы еще спрашиваете? — возмущенно сказала она. — Почему вы вчера не направили дело на дополнительное расследование, как просил прокурор? Почему опять на вас жалобы?

— Это не я, Валерия Николаевна. Не я — суд отказал в просьбе прокурора. А я только третья часть суда. Может, стоит спросить всех?

Конечно, это был провокационный вопрос. Снимать стружку с судьи — дело привычное. А вот состав суда — прошу прощения, тронуть опасно. Валерия Николаевна, как и я, это прекрасно знала. И поэтому немедленно апеллировала к начальству:

— Ну что это? Полная анархия. Дело принимает серьезный оборот. Там, скорее всего, необходимая оборона, прокурор просит — верните, пусть расхлебывают сами, зачем нам лишние конфликты с прокуратурой? Если действительно оборона, сами и прекратят!

Пока она говорила, поднималась во мне злость. Что же такое суд? Производство обвинительных приговоров? Или все же производство справедливости? Как мне смотреть в лицо Зои Лягушенко, Перевалова, Реутова, Сумина, наконец?!

Валерия Николаевна кипела, обращаясь к Хлебникову, но в его взгляде, обращенном ко мне, я видела не осуждение — интерес. Под этим заинтересованным взглядом утихало раздражение, пропала охота спорить. Я видела: Хлебников мой союзник, возмущения моей начальницы он не разделяет. И действительно, едва она замолчала, председатель сказал примирительно:

— А по-моему, так вы преувеличиваете, Валерия Николаевна. Пусть рассматривают дело спокойно, ведь все идет путем. И чего вы так прокуроров боитесь? А?

— Я?! — красные пятна с лица Валерии Николаевны спустились на шею. — Я?! Боюсь?!.

— Вы, — спокойно подтвердил Хлебников. — Я это не впервые замечаю. А судьи-то независимы. Подчиняются только закону…

С этим я была отпущена, а Валерия Николаевна оставалась в кабинете еще какое-то время.

До начала судебного заседания было два часа, конечно, если успеют медики уложиться в мои жесткие рамки и утречком взять образцы крови у Сумина для экспертизы. И Шамиль осмотрит подсудимого.

Палец мой, порезанный жестким картоном и капитально разъеденный стиральным порошком во время вчерашней уборки, дергало словно током. Никаких аптечек, тем более медпунктов, нам не полагалось, бежать в поликлинику с таким пустяком я считала неприличным и держала палец над делом как пистолет, пока сердобольная Алевтина Георгиевна не разыскала пластырь, да не залепила мне рану, открывшуюся, словно обескровленный рот.

За этим занятием застиг нас телефонный звонок и — вот она вторая неприятность.

Соблюден теперь закон парных случаев!

Голос Игоря был непривычно растерянным.

— Тут какая-то ерунда получается, Наташа. Меня уверяют, что в нашу квартиру два месяца назад поставлена новая плита. Я говорю, не может быть, но мне не верят. Может, ты переговоришь? Все же ответственный квартиросъемщик…

— Это срочно, Игорь? — раздражаюсь я. — И без меня никак не обойтись? Мне скоро в процесс, я занята по горло, а тут еще какой-то детектив с плитой!

— Как знаешь, — скучнеет голос мужа, не терпящего моего раздражения, — но нас чуть ли не в подлоге обвиняют, учти.

И положил трубку. Прелестно! Меня обвиняют в подлоге! Недоставало только этого.

Но все-таки интересно, что за история с плитой? В чем там дело?

Подумав, решаю все же не выяснять этот вопрос. Иногда, знаю по опыту, полезно такие житейские неурядицы просто пускать на самотек. Пусть будет как будет.

Постаралась отбросить домашние заботы, принялась вновь за дело.

Раскрыла схему, приложенную к протоколу осмотра места происшествия.

Свежи в памяти показания свидетелей, и я начинаю представлять: вот крыльцо дома. Ступеньки, возле которых на деревянной завалинке лежит тот злосчастный косарь — так, кажется, назвал нож Перевалов.

Вышел на крылечко Сумин. Калитка от крыльца, как видно по схеме, около десяти метров. Значит, десять метров. Видит Сумин, что Шишков поймал и держит Лягушенко. Кричит, бежит к ним. Шишков отпустил Зою и угрожает теперь Сумину, тот поворачивает к дому, но у крыльца — Реутов. Ловушка? Капкан?

Догоняет Шишков, наносит удар по голове. Кровь. Боль. Злость. Страх? Реальная опасность? Надо защищаться? Что? Что делать-то? Их двое. Пьяны и агрессивны.

Да, надо защищаться, надо, надо!

Убеждена, что надо. Но как? Чем?

Издевательски расставив руки, Реутов идет на Сумина. Еще один реальный противник. Сумин оглядывается, ищет защиту.

Его кулаки слабы для этих двух, яснее ясного. Да еще кастет. Удар не сбросишь со счетов. Взгляд натыкается на нож. Мгновение — нож в руках. Почему Шишкова не остановил вид ножа? Если говорить, почему не убежал Сумин, резонно спросить, почему не убежал Шишков, завидя нож. Удар нанесен в грудь, значит, они сошлись. Один удар, всего один и, надо же, в сердце! Но то, что ранение одно, тоже кое о чем говорит. Значит, можно верить Сумину, что он желал только пресечь нападение. Когда эта цель была достигнута и раненый Шишков упал, действия Сумина против него прекратились. Конечно, это важно.

Дальше. Сумин бежит к выходу. Но его опережает Реутов, наклонился к ломику. Удар ножом! Сумин выбегает на улицу, мчится, не отзываясь на окрики Перевалова. Наконец-то убегает. На свободе такой ценой!

”На свободе”, — усмехаюсь я. Вот так свободу добыл себе Сумин в сражении на собственном дворе!

— Да что же ему делать-то было? — с досадой произношу я вслух. Мои коллеги с готовностью подняли головы от своих бумаг. Я знаю, дело бумина уже получило огласку в суде и судьи ждут результата: решусь я до конца быть принципиальной, а попросту, хватит ли у меня смелости? Или все же спущу дело на тормозах?

Столы моих коллег сдвинуты вплотную, поэтому я кладу дело как раз на середину, чтобы им было видно схему.

— Вот, — я тычу пальцем в желтый листок, — вот что мы установили на сегодня.

Коллеги внимательно слушают, а я безжалостно терзаю себя, выплескивая сомнения свои, все плюсы и минусы.

— Тихо, тихо, — наконец, успокаивает меня Алевтина Георгиевна, — экая ты горячая. Давай-ка по порядку. Со схемой ясно. А вот мотив? Мотив ты упустила? Сумину предъявлен хулиганский мотив убийства.

— Какое хулиганство?! — я возмутилась. — Хулиганство отпадает начисто.

— А чего ты горячишься? — в голосе Алевтины укоризна. — Чего горячишься-то? И в процессе тоже так? Тоже мне, судья…

Пришлось мне проглотить упрек. Но Лидия Дмитриевна меня пожалела:

— Наташа, похоже, конечно, на необходимую оборону. Но будь осторожна: на моей памяти таких приговоров не выносилось. Подумай, может, не стоит ломаться? Верни дело на доследование, как прокурор просит. Прекратят — и волки будут сыты, и овцы целы.

— Чему ты учишь молодежь? — сурово возразила Алевтина, выпрямившись в кресле, всем видом своим показывая несогласие. — Давай лучше обдумаем, чем помочь ей. Доставай-ка Сборник, ищи постановление о необходимой обороне.

— Гляньте, — не удержалась я, раскрывая Сборник на нужной странице, — чистенький текст, незачитанный. Девственный текст, так сказать.

— А я что говорю? — откликнулась Лидия Дмитриевна.

— Перестали этот закон применять. Вот и насело хулиганье нам на шею. Безнаказанность ведет к нахальству, давно известно… Но ведь Наташу жалко. Это не шутка, парень-то убит.

— Да кому-то и начинать надо, — опять возразила Алевтина, стойко держась сегодня в оппозиции, — кому же начинать, как не им, молодым? Ничего, шишки пройдут, а уважение к себе останется. Слушай, Наташа, я словно специально для тебя выписку сделала: "В мышлении юриста главное — логика, а в поступках — справедливость и гуманизм”. Это академик Кудрявцев сказал как специ-ально для твоего случая. Справедливость и гуманизм у тебя в наличии есть, — засмеялась она, — давай проверим логику.

Алевтина Георгиевна читает медленно, с выражением, с многозначительными паузами.

Я беру для верности чистый листок, пишу:

’’Выписка из постановления Верховного Суда "О применении судами законодательства, обеспечивающего право на необходимую оборону от общественно опасных посягательств”.

”…п. 1. Право на необходимую оборону является одной из важных гарантий реализации конституционных прав и обязанностей граждан по защите от общественно опасных посягательств интересов государства и общества, общественного порядка, жизни, здоровья, чести и достоинства советских людей.

п. 2. Под общественно опасным посягательством, защита от которого допустима, следует понимать деяние, предусмотренное Особенной частью уголовного закона, независимо от того, привлечено ли лицо, его совершившее, к уголовной ответственности…

п. 3. В соответствии с Законом граждане имеют право на применение активных мер при защите от общественно опасного посягательства путем причинения посягающему вреда, независимо от наличия у них возможности спастись бегством или использовать иные способы избежать нападения”.

Я сделала выписку просто из привычки записывать для себя все главное, Алевтина же удивилась:

— Ты что, на память не полагаешься?

И прокомментировала, обращаясь больше к Лидии Дмитриевне:

— Вот видишь, что говорится: конституционное право и обязанность — раз, защита не только жизни, но чести и достоинства, да и не только себя, и других граждан — два, и от преступных деяний — три.

— Есть это все в твоем деле? — обратилась она уже ко мне.

Я кивнула:

— Вроде бы все это есть.

Коллега моя возразила сердито:

— "Вроде бы” — это не разговор для судьи.

— Но еще судебное следствие идет! Рано говорить.

— Когда будет в самый раз, тогда и сомнения твои уйдут. А пока в свою бумажку еще вот это запиши.

И продиктовала:

’’Суды должны учитывать не только соответствие или несоответствие средств защиты и нападения, но и характер опасности, угрожавшей оборонявшемуся, его силы и возможности по отражению посягательства, которые могли повлиять на реальное соотношение сил посягавшего и защищавшегося (количество посягавших и оборонявшихся, их возраст, физическое развитие, наличие оружия, место и время посягательства и т. д.). При совершении посягательства группой лиц обороняющийся вправе применить к любому из нападающих такие меры защиты, которые определяются опасностью и характером действий всей группы”.

Прилежно дополнив свою запись, я принялась обдумывать ее, примеривая к делу.

Характер опасности был реальным. Вот еще что экспертизы покажут?

Количество нападавших и оборонявшихся — тут все ясно.

Возраст одинаков, а вот силы явно неравны. Оружие. Смущает, конечно, нож. Но ведь нож-то какой?! Это не хулиганская финка, а ржавый тесак для очистки обуви, валявшийся во дворе. "Что попало под руку”, — так говорил Сумин. У нападающего — кастет, у обороняющегося — нож, пусть даже такой. Можно считать оружие равным?

И рассердилась сама: а почему оно должно быть равным? Зачем я скатываюсь в трусливое обывательское болото? В совокупности все обстоятельства надо учесть, в совокупности.

А может, все же лучше было бы отправить на доследование все это дело?

Но это лучше для кого? Уж только не для правосудия. И не для справедливости, следовательно.

Заглянула в кабинет секретарь Галина.

— Все на месте, — сердито сказала она, — чего вы ждете?

Опять справедливый упрек.

Чего я жду? Просрочила почти десять минут, а это недопустимо.

Быстренько спускаюсь на первый этаж, через узкие закутки — коридоры пробираюсь в совещательную комнату. Мне навстречу встают, здороваясь, народные заседатели.

— Здрасьте! — скороговоркой отвечаю я. — Пошли?

— Прошу садиться! — это я говорю уже в зале. — Продолжается судебное заседание. Эксперт Гварсия готов к даче заключения?

— Да! — подбрасывает Шамиля его кавказский темперамент. — Готов!

В руках эксперта уже отпечатанный на машинке листок с заключением.

Мы внимательно слушаем.

Итак, эксперт подтвердил, что давность и механизм причинения шрама линейной формы на голове Сумина соответствует обстоятельствам, указанным подсудимым. Почему-то с особым значением и удовольствием Шамиль прочел: "…и причинен металлическим предметом с четко очерченными гранями, каким может быть выступающий гребешок представленного эксперту кастета”.

Вопросов к Шамилю не поступило, и он сел рядом с Галиной, предварительно победно оглядев зал.

Биологическая экспертиза, которая определит, есть ли кровь на кастете, еще не готова. Подождем до завтра.

А сейчас допрос.

— Прошу пригласить свидетеля Воронько.

Галка не успела принять меры к претворению в жизнь распоряжения суда. Длинноногий парень в варенках, который дисциплинированно сидел на задней не поредевшей скамье, сорвался с места и громко крикнул в коридор: "Валера!”

Воронько вошел в зал с видом старого знакомца, уверенно подошел к свидетельской трибуне.

— Воронько Валерий Александрович, — назвался он, не дожидаясь вопроса, — работаю участковым инспектором милиции.

Новость какая! Инспектор милиции просит его допросить.

”Интере-есно”, — прошептал Руссу, наклонившись ко мне.

Еще бы. Конечно. Понимающе кивнув, Воронько выслушал разъяснение об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, энергично расписался и начал свой рассказ.

— Что случилось в тот день во дворе Сумина, сказать не могу. Сам не видел, а свидетелей вы без меня слышали. Но я работаю в милиции и… — он чуточку помолчал, подыскивая слова, — и… знаю возможности следователя прокуратуры Иванова… Убийства подследственны прокуратуре, наши ребята по этому делу не работали, оно же явное, раскрывать не надо. Сумин пришел сам, признался. Но я же со школы его знаю! Не мог я в стороне стоять, не мог! Вот и начал… расследовать.

Во-первых, меня реакция Сумина смутила. Понимаете, он такой… ну, недрачливый, что ли… А тут… Пить он тоже не пьет, поговорил я с девчатами, с Переваловым дядей Иваном — нет, не был Юрка пьяный, не вино причиной. Значит, думаю, допекли. Ну, что эти парни вытворяли, вы уже знаете, повторяться не буду. Я хочу о них рассказать, почему и как они у Сумина оказались и что собой представляют.

— Вот, — опять на наш стол легла бумага — которая уж! — это справка из милиции, — пояснил Воронько, возвращаясь к свидетельской трибуне, — справка о розыске Аркадия Луковкина по кличке Аркан. Он и есть Аркан, оправдывает кличку свою полностью. Разыскивается за мошенничество, совершенное с помощью Шишкова, Реутова и еще парочки таких же. — При этих словах потерпевший Реутов поднял голову, глянул на свидетеля, злобно, одними губами, прошипел что-то, чего мы не расслышали, но Воронько уловил, потому что тоже повернулся к нему и сказал, качнув ладонью:

— Будь Спок, парень, будь спок. Найдем и Аркана. А тебя-то потерпевший опознал, что ж ты помалкиваешь, скромник? Он под следствием уже, товарищи судьи, а скрывает, овечкой прикидывается, обижен, видите ли!

— Так вот, — продолжал Воронько, — вместе с Арканом "кинули” они мужика капитально. Деньги под машину ваяли, да плюс краплеными картишками остальное до копейки вытряхнули. Со всей суммой, это около пятнадцати тысяч, Аркан не только от того мужчины скрылся, но и от дружков. Рыскали они по всему городу, искали Аркана, вернее, свою часть добычи, вот и устроили засаду у Юрки, злобствовали. Недаром и с кастетом пришли, недаром. Уверен я — пролиться бы другой крови, если бы не этот случай. Конечно, они злость не только к Аркану питали, на весь свет злы были — уплыла добыча, обидно. Вот такова прелюдия событий.

Воронько говорил, а я вспоминала белые пальцы Реутова, предостерегающе приподнятые, словно запрещавшие Сумину говорить. А ведь мне не показалось, нет! Он действительно запрещал Сумину касаться таинственного тогда Аркана. Теперь вот стало ясно почему. Предупреждал: "Не навреди нам, не смей упоминать об Аркане”. Угроза была в его жестах, явная угроза, и ясно, что Сумин поначалу струсил: знал, с кем дело имеет. Что ж, и это тоже важно. Личность потерпевших по таким вот делам на многое свет проливает. Кстати, и на вопрос прокурора о реальности посягательств тоже. И на вопрос адвоката, почему не работал Шишков.

Тихо-тихо в зале. Даже "молодежная" скамья замерла, внимательно слушает.

— Мы Аркана все равно найдем, — продолжал между тем Воронько, — мне вон ребята мои помогают, с моего участка, — он обернулся назад, и длинноногий важно кивнул ему: "Помогаем!", — это они по следам ваших потерпевших прошли, многое узнали полезного. Главным образом, чего не надо делать, — сказал Воронько серьезно, а на задней скамейке тихонько хихикнули и замолкли снова.

Так вот что за "представители” сидели там с самого начала процесса! А я-то никак не могла понять. Оказалось — учатся люди, что надо и чего не надо делать! Неплохо, неплохо, участковый инспектор Воронько.

Свидетель между тем обратил наше внимание на, каюсь, незамеченную ранее деталь: в том дипломате, забытом Реутовым и Шишковым в доме Сумина, были две колоды карт. Руссу, полистав дело, нашел протокол: точно, есть в описи такие, но внимания на это никто и не обратил. Казалось бы, зачем? Но нет мелочей в нашей работе, нет совсем никаких мелочей.

Закончил свои показания Воронько совсем уж необычно. Вынув из кармана, раскрыл записную книжку и обратился к суду:

— Прошу вас, разрешите прочесть. И пусть Сумин запишет или запомнит поточнее. Вот: "Пусть знают все подонки. Слишком много развелось их под охраной закона. Пусть знают, среди жертв может оказаться и такой, как я. Мы освободимся, наконец, от нападающих по ночам", — торжественно прочел он и пояснил: — "Белые одежды". Дудинцев Лауреат сейчас. Я считаю, как специально для этого случая. Юра, это тебе для последнего слова.

Товарищи судьи, когда же узнают подонки, что жертвы могут восстать? Это же и от вас зависит, товарищи судьи, а?

Обращенный к нам вопрос заставил вдруг густо покраснеть доктора Руссу и, глянув на него, тяжело засопел второй народный заседатель. Я видела, слесарь Тютюнник и доктор Руссу, сидевшие за судейским столом, были солидарны с Дудинцевым. И с Воронько. Что-то будет в совещательной комнате, что-то будет, когда нам придется решать главное!

Показания Воронько вызвали новый прилив активности у прокурора. Федор Иванович немедленно встал, горячо и почти искренне заявил новое ходатайство о направлении дела на дополнительное расследование.

Адвокат Волкова также горячо протестовала, подсудимый Сумин был солидарен с адвокатом, Реутов кратко буркнул: "К чему?”, а мать Шишкова устало сказала: "На усмотрение суда”.

Опять нам пришлось уйти в совещательную комнату.

И в ходатайстве прокурору мы опять отказали. "Что доследовать-то?” — с досадой сказал Руссу, и Тютюнник одобрительно крякнул.

Действительно, что доследовать?

Справку о розыске Аркана — Луковкина мы приобщили к делу. А прокурор своим ходатайством только помешал нам дополнительно допросить Реутова. Но мы это сделаем.

Я огласила определение и на столе перед собой увидела записку: "Валерия Николаевна просит сделать перерыв и зайти к ней. Галина”. На мой вопросительный взгляд Галка только округлила глаза.

Недобрые предчувствия охватили меня. Зря понадеялась я на закон парных случаев, получив две неприятности. Существует еще закон тройственности. Видимо, он вступал в действие, этот закон.

— Объявляю перерыв на двадцать минут, — сказала я уныло и поплелась на второй этаж.

Валерия Николаевна, увидев меня, поджала тонкие губы:

— Ну, что я говорила? Опять с тобой неприятности, дорогая.

Я молчала. По праву старшего начальница всегда говорила мне "ты”, но почему-то лишь сейчас это больно резануло слух. Что я опять натворила? И разве можно так дергать судью, занятого в совсем не простом процессе? Мне бы поддержку, помощь, совет… Да что там, совет. Не мешали бы, не дергали, не язвили. Да-а, судьи независимы и подчиняются только закону…

Право на независимость реализовать не так просто, как кажется. Нет уж, я это право использую, пусть только попробует, затронет дело! Я скажу…

Напрасно я накачивалась злостью. Начальница не коснулась судебного процесса. И приготовленный мною лозунг оказался без надобности.

Валерия Николаевна, сделав многозначительную паузу, задала мне вопрос:

— Что за скандал устроил твой муж в жилищной конторе?

— Игорь?! — изумилась я. Игорь и скандал — понятия несовместимые. Мой муж панически боялся и изощренно избегал всяких конфликтных ситуаций, за что я его нередко поругивала. — Какой скандал? Я ничего не знаю.

— Ну как же! — с явным удовольствием ответила Валерия Николаевна. — Он требует в квартиру новую плиту. Звонил сам Петр Яковлевич, просит вас быть поскромнее.

— Разрешите, выясню вначале, потом продолжим разговор, — я решительно встала.

Мои коллеги ничего не знали, и даже Игорь не звонил, о каком же скандале вела речь начальница?

Первый звонок мужу:

— Игорь, в чем дело с плитой? Какой и где ты учинил скандал?

Муж озадачен не меньше моего:

— Я же тебе позвонил. Они говорят, что у нас должна стоять новая плита. Мол, разбирайтесь сами. Ордер выдан, квартира, выходит, нами принята. Да мы уж там моем и все такое.

Ясности нет. Второй звонок начальнику жилищной конторы. Едва сдерживаемое раздражение слышу в незнакомом мужском голосе:

— Послушайте, я же сказал: разбирайтесь сами. Семе-нцов не такой человек, с которого я могу спросить. Поэтому сами. Повторяю вам: в вашу квартиру поставлена новая плита. Вот передо мной акт. Марки "Галя”. Старая "Лысьва” списана тоже по акту.

’’Лысьва”? "Галя”? — соображаю я. Именно "Лысьву” отмывал Семенцов, когда мы пришли в первый раз. Отмывал! Неужели?!

Применяя ненавистный, но помогающий метод, иду в разведку:

— Следуя вашему совету, хочу понять суть дела. Ответственный квартиросъемщик — я, Тайгина, член областного суда, а проще — судья. Мною принята квартира с неисправной плитой "Лысьва”. Назовите дату акта списания и номера электроплит — новой и списанной. Я думаю, мы их найдем.

Последнюю фразу произношу многозначительно, словно обещаю глобальное расследование.

Действует. Мой абонент скучнеет:

— Товарищ Тайгина, да ладно. Поставим другую.

— Нет, а где та, "Таля"? — не сдаю я завоеванных позиций.

Голос в трубке становится совсем грустным:

— Видите ли, товарищ Семенцов сказал, что жена к ней привыкла, к той плите. Вот они ее на новую квартиру поставили. Да ладно, привезем вам другую, недельку-другую потерпите, привезем.

— Прошу вас, нет. Поставьте в известность бывшего квартиросъемщика, что им совершена кража, — мое терпение лопнуло и меня натурально прорвало! В конце концов, могу и я взорваться! По такому поводу как не взорвешься!

Не прощаясь, бросаю трубку и возвращаюсь к начальнице. Валерия Николаевна неплохой физиономист и, видимо, прочла на моем лице обуревавшие меня чувства, во всяком случае, она настороженно молчит, ожидая продолжения событий.

Ожидаете? Получите. Я говорю жестко:

— Передайте Петру Яковлевичу, что мой муж не скандалил. Скандалить буду я. Так и передайте. Электроплита в моей квартире, точнее, история этой плиты, стоит того, чтобы сообщить о ней секретарю обкома. Я сделаю именно так. А совет о скромности скверно пахнет, скверно!

— Ты что, ссориться с ним надумала? — пугается Валерия Николаевна. — Ты что, не понимаешь, чем это обернется?! Выборы на носу, а ты свару затеяла, да с кем?! Господи! — страдальчески морщится она. — За какие грехи ты мне послана?

Ну что за жизнь, ну что за невезуха?

Меня ждут в зале заседания. Там сжался в комочек молодой парень с огромными неверящими глазами и ждет решения своей судьбы. Ждут дядя Иван Перевалов, участковый инспектор Воронько, Марина и Зоя, долговязый парень в модных джинсах, растрепанные девчонки, пришедшие узнать, есть ли справедливость и можно ли защищаться от подонков, нападающих по ночам?

Они ждут. А я валандаюсь с какой-то идиотской плитой и препираюсь: "буду скандалить”, "буду жаловаться"! Тьфу. Я же…

И вдруг остро пронзает мысль: необходимая оборона!

Точно. Сумин не мог не принять бой! Он находился в необходимой обороне. Необходимой для Марины и Зои, для него самого — его жизни и достоинства. Все это он спас страшной ценой, но цену запросил не он сам.

Необходимая оборона!

Почему сейчас именно здесь пришло ко мне убеждение, которое я только примеривала к действиям Сумина и сомневалась, не решаясь признать.

Сейчас же неожиданным образом поняла тогдашнее состояние парня, его унижение, его злость и желание обороняться.

Да вот что, просто я нахожусь сейчас в том же состоянии. Необходимой обороны. Нужно защищаться от хамства и неуважения, от прямой угрозы моей работе, наконец, потому что пока я так размышляю, Валерия Николаевна продолжает выговаривать:

— Подумай сама, ведь все равно кадры судей будет готовить обком. А какая о тебе слава там пойдет? Кто бы ни избирал нас, а кандидатуры все равно через наш обком пропустят. Так что, дорогая, не подводи меня и коллектив тоже. Тебе же в первую очередь это боком выйдет, учти. И так уже… жалобы кругом…

Спокойствие пришло внезапно. Исчезла ярость, отпустили сжимавшие горло спазмы. Не в мелочовке дело, вот что я поняла, слушая начальницу. Нет, не в ней, не в плите и квартире дело. Бог с ними! Дело в том, что кадры судей, как я только что слышала, будет отбирать Семенцов, способный на подлость. На мелкую гадость способный, а как он выглядит по большому счету? Нельзя допустить, чтобы он подходил к людям со своими мерками, надо обороняться!

У каждого свой фронт. Посмотрим, что скажут люди.

Мое молчание успокоило было Валерию Николаевну, она просеменила ко мне, положила на плечо маленькую горячую ладонь:

— Ну, договорились?

И всплеснула ручками, услышав в ответ:

— Договорились. Я нахожусь в состоянии необходимой обороны. Надеюсь, что смогу защитить судейский корпус от вполне реального нападения. Судьи независимы и подчиняются только закону.

— Бредишь ты, что ли? — поразилась начальница. — Ну иди, работай.

Она, видимо, совсем потеряла надежду меня уговорить. Я вернулась в совещательную комнату, где ждали меня народные заседатели, ставшие близкими за эти трудные дни. Приветливо им кивнула: все в порядке, все в норме, все путем.

— Прошу встать, суд идет! — голос Галины позвал нас в зал судебного заседания.

День закончился без особых новостей и тревог.

Допросили оставшихся свидетелей.

Одни рассказали о Сумине, другие — о Шишкове и Реутове.

Огласили документы — подбирали хвосты, так у нас это называется.

У Реутова я ни о чем не спрашивала, хотя вопросы были. Подождем до завтра, когда будет готова биологическая экспертиза.

Спокойствие мое перешло в апатию, мучительно хотелось спать. Сказалось напряжение и моральное, и физическое, каждая клеточка во мне вопила об отдыхе, о передышке. Едва дождавшись окончания рабочего дня, я уехала домой с твердым намерением устроить себе одновечерние каникулы и не заниматься ничем, кроме, разумеется, сына.

Игорь понял мое состояние, пошептался о чем-то с Сашкой и уехал домывать квартиру один. А мой милый сын окружил меня такой ярко выраженной заботой, что я не выдержала и в конце концов расплакалась, повергнув его в горестное изумление.

Слезы так редко посещают меня, что я уже забыла их горечь и сладость и сама с удивлением чувствовала, как по прозрачным мокрым дорожкам утекает тягостное чувство, жившее во мне все последние дни. Сейчас, со слезами, я поняла: это избавляюсь я окончательно от несвободы, от глубоко спрятанного и скрываемого даже от самой себя страха не быть как все. Покидала меня зависимость от обстоятельств. Я освобождала душу от шелухи рабства, готовила ее для добра, сострадания и справедливости. Текли мои слезы, уходила неуверенность, наступало сладостное успокоение, сознание правоты и важности моей работы и жизни.

Я готова была дать бой и доказать, что есть высшая справедливость, что судьи независимы и подчиняются только закону.

Мы ждали гарантий своего права. Но никто и никогда, ни один самый правильный закон не даст судье независимость, если он не имеет мужества взять ее, эту независимость. Взять и соединить с ответственностью и справедливостью.

Мне казалось, только сегодня я стала настоящим судьей.

Накануне этого приговора…

Судебный процесс завершался.

— Прошу садиться, — я оглядела зал, в котором пустых мест не было. Люди стояли даже возле двери в коридор. Это хорошо. Я люблю, когда в зале люди. Чувствую себя увереннее, когда вижу глаза, глядящие внимательно и требовательно.

Оглашается заключение биологической экспертизы.

Молодая симпатичная женщина, наш новый эксперт, встала, одернула и без того безукоризненно сидящий строгий синий пиджак, взяла в руки листок с заключением.

Я уже знала его содержание. Наблюдаю за реакцией. Прокурор вертит в руках карандаш. Знает, конечно, результат биологического исследования, поэтому ничего нового не ждет.

Адвокат Волкова вытянула шею, внимательно слушает. Потерпевший Реутов опустил голову, кажется безразличным. Зато напряженно вглядывается в эксперта Сумин. Еще бы! Подтвердит ли экспертиза показания свидетелей? Объективное доказательство, беспристрастное.

Ровный голос эксперта звучит значительно, весомо падают в переполненный зал слова. Сложные медицинские термины, формулы крови, методика исследования… Вот и главное: вывод.

Итак, на гребешке кастета кровь человека.

Происхождение ее от убитого Шишкова и от Реутова исключается. Зато она может принадлежать подсудимому Юрию Сумину!

Сумин не выдерживает все же, вскакивает и вскрикивает отчаянно:

— Вот видите! А меня слушать не хотели, слушать даже!

— Сумин, Сумин, — пришлось мне урезонивать подсудимого, — во-первых, не нарушайте порядок, во-вторых, мы слушали вас внимательно. И выслушаем еще.

Сумин покорно кивает, садится в своей загородке, но голову уже не опускает, часто-часто взмахивает длиннющими ресницами, вытягивает шею, чтобы лучше видеть все из-за высокой деревянной планки.

Вопросов к эксперту не поступило, женщина просит освободить ее от дальнейшего участия в процессе и, получив разрешение, уходит.

Вот теперь послушаем Сумина. Глаза его внимательно следят за мною. Он ждет, готовый вскочить по первому же знаку. Хочет говорить, рассказать что-то очень для него важное. Потому-то так тревожны и умоляющи огромные глаза и трепещут диковинные ресницы, словно боясь закрыться и пропустить ответственный миг откровенности.

— Пожалуйста, Сумин, что вы хотели сообщить суду? Голос парня дрожит и срывается.

— Сообщить… Я хочу… что я пережил… Что передумал, как казнил себя — вот что я хочу сообщить. Почему меня назвали убийцей? Мне больно, страшно, что от моей руки погиб человек… Но что я должен был делать? Кто мне ответит? Следователя спросил, Иванова. Тот пригвоздил: убийца, говорит, ты. А разве я хотел убивать? Словам моим не верили, ни единому слову, кроме того, что я убил. Разобраться почему, разве это не важно? Иванов мне сказал: отвечай за пролитую кровь. Согласен, судите меня, но и рассудите тоже, по справедливости рассудите, прошу вас, умоляю просто. Это не только для меня важно, для всех! Для них вон, хотя бы…

Сумин показал рукой в зал, где сидели притихшие люди.

И я подумала: правда твоя, Сумин. Разобраться важно для всех. От того, какое решение мы примем, будет зависеть позиция многих. И тех, что сидят в зале. И тех, кто узнает о приговоре потом. И судебная практика, наконец. Тоже немаловажно. Как там: "Пусть знают подонки…”

Да, пусть знают: мы будем защищаться. Жизнь, честь и достоинство — главные ценности, равнозначные, будем защищать. Будем! Однако уже защищаться тоже надо умеючи.

— Подсудимый Сумин, — говорю как можно строже, — почему вы в начале судебного следствия отказались давать показания?

Сумин глянул на меня удивленно, опять опустил голову. Долго молчал, так что беспокойно заерзала адвокат Волкова.

Наконец, послышалось:

— Разве я отказался? Я думал, никому не надо, зачем душу зря выворачивать? Она у меня и так вся изболела. Иванов сказал: ответишь… Не пугай, говорит, меня и суд тоже. Будешь, говорит, показания менять, хуже будет, получишь на полную катушку. Кому хочется? И потом…

Он глянул на Реутова и произнес, не отрывая от него взгляда.

— Павел просил тоже.

— Павел? — удивилась я. — Реутов? Где же вы виделись?

— Он, — кивнул головой Сумин. — Мы встретились, когда меня на допрос привозили, а его задержали… за мошенничество это… ну, Валера рассказал уже. Реутов сказал тогда мне: молчи про Аркадия, не выдавай. И еще он же учил: говори, что пили вместе, поссорились. Будет убийство в драке и хулиганства не дадут, меньше получишь. Иванов тоже мне сказал: хулиганство тебе даю для порядка. Надо же и суду работу дать. Пусть проявят, говорит, принципиальность.

Я слушала и возмущалась. Вот до чего дошло. Следователь, по существу, глумился над правосудием!

"Работу дать”! Надо же!

Пышная крона распустилась на порочных корнях, о которых я знала с давних пор.

Следствие заведомо завещает объем обвинения в расчете на то, что суд почистит его, кое-что отбросит и будет доволен: а как же, справедливость!

Ну, а если не почистит? Если не захочет возможной ссоры с прокурором? Или еще хуже: слабый будет состав суда, не разберется. Судьи тоже ведь разные бывают, тут и тайны никакой нет. Недаром в народе и сейчас говорят: бойся не суда, бойся судьи. Если честно, то я не раз убеждалась, насколько верна эта мудрость.

Ну, следователь Иванов, не миновать тебе частного определения! Но это потом. Сейчас продолжим допрос.

— Так что же случилось во дворе, Сумин?

Волнуясь и спеша, выговаривался Сумин. Ну точно. Так оно и было. Каждое слово подсудимого подтверждалось здесь, в этом зале.

Когда умолк подсудимый и я подняла Реутова, захотел задать свой вопрос Иван Тодорович Тютюнник:

— Так было? — сурово спросил он потерпевшего, и тот кивнул, сглотнув слюну. Кадык на худой шее нервно дернулся, выдавая волнение.

— Ну, а что бы ты сделал на месте Сумина? Сам как поступил бы?

Реутов молчал, отвернувшись, прижав подбородок к плечу. Настырный Тютюнник не отставал:

— Что молчишь-то? — повысил он голос, и я под столом незаметно толкнула его ногой: корректней, мол, голос не повышай.

Иван Тодорович мой тайный знак немедленно обнародовал.

— Не надо, Наталья Борисовна, меня унимать! Пусть ответит, я хочу знать. Имею право. Я тоже здесь судья.

Лицо мое немедленно залилось краской. Приятно ли получить такое замечание? Но поделом, поделом. В конце концов, твердый мужской вопрос поставлен правильно, мне и самой интересно знать, как он, Реутов, поступил бы? И что ответит? По существу, сейчас он должен оценить недавние события. Кто был прав, кто виноват в происшедшей трагедии? Понял ли он?

— Так что? — Тютюнник требовательно смотрел на Реутова, всем видом своим показывая, что намерен получить ответ и не отступится.

Лицо потерпевшего медленно повернулось к нам, глаза были опущены и голос непривычно тих.

— Как? Да так же, как он, — сказал Реутов. Явная грусть звучала в его голосе. Словно сожалел сейчас потерпевший, что не был на месте Сумина.

Довольный Тютюнник выпрямился в кресле, убрав со стола руки, а я поспешила уточнить:

— Как это? Поясните.

— Да как парень этот, Сумин. Хлестал бы таких гостей, чем попало, — послышалось в ответ.

И тут же тихо заплакала мать Шишкова, закрыла руками лицо и некрасиво, взахлеб заплакала, забыв про свой кружевной платок и про суд, наверное, тоже забыв. Склонившись к уху, ей что-то сердито зашептал муж, а она одной рукой сорвала с шеи нарядный свой платок, отмахнулась им и прижала к лицу. Нарядный атрибут показной скорби превратился в черное траурное пятно, в знак настоящего материнского горя.

Доктор Руссу сердито засопел и прошептал мне:

— Не процесс, а фонтан слез какой-то. Сердце надорвешь тут с вами.

Да уж, доктор. В нашем деле сердце надорвать несложно, если оно имеется, конечно. Но если нет такого сердца, способного надорваться от горя, нечего делать за судейским столом, совсем нечего делать. С другим сердцем надо и дело другое искать, другую работу…

Оставшаяся часть судебного следствия прошла относительно спокойно. По очереди задавали вопросы прокурор, адвокат. Выясняли детали у Сумина, несколько раз вставал, односложно и хмуро отвечая, потерпевший Реутов.

И, наконец, прозвучало: "Дополнений нет".

Судебное следствие объявляю законченным.

Прокурор попросил перерыв для подготовки к прениям, пришлось прерваться, хотя это в планы мои не входило. Но я поняла: Кудимов не хочет брать на себя ответственность, побежит согласовывать мнение. То, что обвинение намерено изменить позицию, мне было ясно уже из тех вопросов, которые задавал прокурор.

Но я и не ожидала, что Кудимов струсит. Одно время даже мелькала мысль, что он решится. Но нет. Я хорошо знала кухню следствия и прокурорского надзора. Далековато там до полной объективности, ох как далеко! И слишком бы мне повезло, коли бы прокурор решился все же правильно подвести итог судебному следствию. А я такая невезучая. Все дается мне с трудом, все с боем. Этот приговор мне еще отрыгнется, я знаю. Этот, по делу Сумина, приговор, фразы которого и целые куски уже складывались в голове, пока я сегодня выслушивала всех, сама говорила, задавала вопросы. И даже сейчас, когда поднималась на свой второй этаж по широкой лестнице, машинально хватаясь за старинные дубовые перила.

Слова приговора роились, блуждали, просились на белую линованную бумагу, сверху которой обозначено строгим типографским шрифтом: "Приговор”.

Вот так. Именем республики. Нельзя суду быть несправедливым. Я невольно поморщилась, представив грядущий разговор с моей строгой начальницей. Как к зубному врачу, я откладывала свой визит к ней, зная, что чем дольше тяну, тем больше мне достанется. И все же оттягивала неприятность, оставляла ее на потом. Поставлю перед фактом — решила. А пока незачем трепать нервы. Я знала, что разубедить ее не смогу, так же как она не сможет меня убедить. И совершенно права Алевтина Георгиевна: кому-то надо начинать делать из суда — Суд. Вспоминаю суровую отповедь Тютюнника и становится стыдно: чего это я взволновалась, подумаешь, Жанна д’Арк! Я не одна, со мной мои судьи — Тютюнник и доктор Руссу. Я знаю их настрой и не стану мешать им выразить в приговоре свою гражданскую позицию.

В кабинет свой, в свою "хомутарку”, зашла все же с кислой миной, и мои коллеги сочувственно переглянулись.

— Говорила я, что напурхаешься с дракой, — назидательно произнесла Алевтина.

— Да будет вам, — тотчас вмешалась добрая Лидия Дмитриевна, — что случилось-то? Нет еще приговора и говорить не о чем.

— Ну, получила ответы на свои закавыки? — не отставала Алевтина.

Я молча кивнула.

— Полная ясность? — продолжался допрос.

— Когда она была-то, полная ясность? Существует ли вообще? — неопределенно ответила я.

Не было сил и желания делать снова полную выкладку. Да и что говорить, сейчас мне больше нужен был покой, чтобы полностью оформились мысли, которым предстоит прозвучать в приговоре. Не нужны мне помехи, даже дружеские.

Совсем не нужны.

— Есть новости? — сменяю я тему разговора. Тотчас кивнула Лидия Дмитриевна.

— Позвони Игорю, он справлялся.

Игорь сообщил, что на сегодняшний вечер намечается аврал. "Заключительный”, — добавил он весело. О злосчастной плите — ни слова. И я не спросила. Зачем? Раз не сказал, значит, все на прежних рубежах.

И весь остаток дня я листала-перелистывала дело, боясь упустить хоть самый малюсенький вопросик, оставшийся без ответа. Не имею я права провалить дело, на которое замахнулась, не имею никакого права, потому что это будет не просто мой провал. Сама идея засохнет опять на много лет, засохнет в нашем суде, как пить дать.

Кроме обычной, сделала еще одну схему.

Построчно, системно заполнила ее. Вот закон: "Не является преступлением действие, хотя и попадающее под признаки деяния, предусмотренного Особенной частью кодекса, но совершенное в состоянии необходимой обороны, то есть при защите интересов государства, общественных интересов, личности или прав обороняющегося или другого лица от общественно опасного посягательства путем причинения посягающему вреда, если при этом не было допущено превышения пределов необходимой обороны. Превышением пределов необходимой обороны признается явное несоответствие защиты характеру и опасности посягательства”. Статья тринадцатая Уголовного кодекса, почти вышедшая из применения судом. "Может, от того, что тринадцатая?” — усмехаюсь про себя. Но смех-то смехом, а за статьей этой — люди. И названный убийцей Сумин, и убитый Шишков, и его мать, так горько плакавшая у нас на глазах совсем недавно, и Марина, и Зоя Лягушенко, и тот, длинноногий, так запомнившийся мне своим неподдельным интересом к процессу… "Ну, ладно, не отвлекайся”, — одергиваю себя.

Итак, было действие, подпадающее под признаки убийства и покушения на оное? Было. Доказано.

Идем дальше: можно считать это действие преступлением?

Главное — мотив. Выяснили мы мотив действий Сумина? Точно установили?

Ответ у меня однозначный: да. Аккуратно, столбиком, тщательно нумеруя, записываю доказательства. То, что установлено бесспорно. Ого, список получился солидный. Достаточный, чтобы сказать уверенно: Сумин действовал с целью защиты. Хулиганские побуждения отпадают начисто, нельзя говорить и о мести на почве ссоры, как и о драке — я имею в виду обоюдную пьяную драку, которую натянул Сумину следователь Иванов. Явное нападение совершено на Лягушенко, потом еще более реальное на самого Сумина. Значит, то, что называется общественно опасным посягательством, тоже было. И посягающим причинен вред.

Н-да. Ничего себе вред. Вот здесь-то и трудность.

Жизнь человека…

Но у Сумина не было выбора — на карте тоже стояла жизнь, и потом не надо забывать, он же не думал о столь трагическом исходе! И это как раз тот случай, когда от буквы закона нельзя отступать ни на йоту.

Нападение. Защита. Доказательства. Что против?

Вот: показания Сумина на предварительном следствии. Но они разительно отличаются от тех, что он давал в суде. Эти, последние, подтверждаются другими доказательствами до единого слова.

Показания Реутова — то же самое.

Значит, ничего против. Необходимая оборона. Необходимая оборона.

Остается решить: не превысил ли Сумин пределы этой самой необходимости?

Опять скрупулезно расписываю, разделив листок на две половины: Сумин и потерпевшие.

Баланс явно не в пользу потерпевших. Двое здоровенных пьяных парней, один вооружен кастетом и применяет его, бьет в голову…

Ко мне вдруг возвращается чувство присутствия, испытанное мною во время рассказа Зои Лягушенко, и я вздрагиваю от остро пронзившей сердце безысходной опасности. Словно опять я стою там, во дворе…

— Наташа, Наташа! — голос Лидии Дмитриевны возвращает меня к действительности. — Заканчивай рукопись, скоро Игорь придет. Вы ведь снова мыть собрались? Поешь хоть, пожалуйста.

Я так встряхнула головой, что коллеги мои засмеялись и я рассмеялась тоже.

— А по-моему, ты потрухиваешь просто, — поддраздни-вает меня Алевтина Георгиевна, — элементарно дрейфишь, дорогая.

Возмутиться я не успела, за меня горой стала добрая Лидия Дмитриевна.

— Ничего она не трусит, — возражает моя коллега, — не трусость это — взвешенность. Если хотите, самое ценное качество в судье. Семь раз отмерь, один раз отрежь. Если хотите, я это в Наташе больше всего ценю!

— Ну-ну, — примирительно сказала Алевтина, убирая в сейф дела, — пошутить нельзя. Я это к тому, что у Наташи уже все к приговору готово, вижу это и чувствую. Взвесить — хорошо, но перестраховка ни к чему.

Вошедший Игорь прервал разговор, поесть я не успела, зато уже через полчаса любовалась блестящими окнами и чисто отмытыми стенами моей новой квартиры. Работы оставалась здесь совсем немного, хоть завтра можно переезжать. Муж мой с друзьями вчера, пока я предавалась слезам и унынию, поработали на славу.

— Нервных просим удалиться! — с этими словами выскакивает из ванной комнаты Антоша Волна. В руках у него тряпка, мокрые пряди волос облепили крупную голову.

Я притворно пугаюсь, шлепаю Антона ладонью по вспотевшему лбу, смеюсь.

— Ну, ребята, вы даете! — восхищаюсь, заглядывая в сверкающую чистотой ванную комнату. — Господи, какую чистоту навели! Ну и квартира получилась!

— Не красна изба углами, красна пирогами, — Антоша не мог не выдать свои любимые поговорки.

— Будут, будут тебе пироги, — обещаю я.

— Есть пироги! Не будут, а есть, — подала голос Людмила, орудующая на кухне, — с собой принесла целую кучу. С мясом, с капустой!

Господи, как хорошо! И пироги есть!

Мы собрались в нашей будущей гостиной. Антон с Игорем уселись на подоконнике, мы с Людмилой пристроились на единственном табурете. Обсудили свои проблемы-. В субботу и воскресенье, по всему выходило, надо переезжать.

— Ребята, да ведь мне на приговор уходить, — робко вмешалась я в обсуждение. Не хотелось рушить их планы, но что делать — если начать переезд в субботу, то я выпадаю. Возможно, и воскресенье тоже. Хотя вероятнее всего, достаточно одного дня для приговора.

Вижу, как Игорь обиженно поджал губы, а Людмила растерянно уставилась на меня.

— Ну дело же, — ребята, сами знаете. Процесс идет, да еще какой, — оправдываюсь я виновато.

Игорь молчит, но лучше бы сказал что-нибудь. Молчанку я не люблю больше всего, она не приемлет никаких аргументов.

— А как же выходные, Наташа? Почему в выходные ты должна работать? — недоумевала Людмила.

— Понимаешь, завтра пятница. И прения сторон. Выступит прокурор, адвокат, затем последнее слово подсудимого и под этим впечатлением мы должны уйти в совещательную комнату. Закон такой. После подсудимого — сразу на приговор, — объясняю я Люде. — Ну о тайне совещательной комнаты вам рассказывать нечего, знаете сами. Будем сидеть в совещательной, пока не будет готов приговор.

— Тайна… — бурчит тихонько Людмила.

Согласна: с этой тайной парадокс получается. По большим ведь делам, где приговоры огромные, суд в таком заточении недели, месяц сидеть должен. Питание и, наоборот, болезнь, неожиданности разные — люди ведь, трое людей в комнате с утра и до позднего вечера — это называется тайной. Но тайна совсем не в этом заключается, на мой взгляд. Мешать суду никто не вправе, влиять на него, вмешиваться нельзя, мнения судей, процесс рождения приговора, если можно сказать так, тоже важно не разглашать. Это вот тайна. А так? Мои заседатели сегодня уже сговорились: Тютюнник принесет кипятильник, сало, домашние огурчики. За доктором Руссу деликатесы — кофе, чай, колбаса. Конечно, и я что-нибудь захвачу.

— Есть у нас дома что подходящее, а, Игорь? — заискиваю я, — с собой в совещательную. — Муж хмуро кивает:

— Курица.

— Вот, — радостно подхватила я, — курица разделит со мной тайну совещательной комнаты. Бросим курицу, Игорь, на алтарь правосудия? Жертва тайны! — я смеюсь и мне вторят друзья. Не выдержал и муж, улыбнулся, тем не менее заметил:

— Люди добрые перерыв делают перед последним словом хоть на неделю.

Тут не выдерживает Антон:

— Бросьте вы! — и повернулся ко мне: — Наташа, не слушай. Этот приговор у нас на работе все ребята ждут.

Я удивленно вскинула брови, и Антон пояснил:

— Да-да, не удивляйся. Наслышаны мы об этом деле. Парни наши из уголовного розыска на спор идут: какой приговор будет. Сама понимаешь, немаловажно это по сегодняшним временам. Когда-то начинать надо, от слов к делу надо переходить. Твой приговор, если он, конечно, справедливым будет, — и спохватившись, заторопился, — нет-нет, я в этом не сомневаюсь! Так вот он многое по своим местам расставит. Наташа, ведь суд не штамповка, суд рассудить должен, а у нас привыкли к тому, что суд не рассудит, а засудит! Ломай, Натаха, это понятие, ломай, ничего не бойся! Разговоры стихнут скоро, а приговор останется! — закончил он в своей шутливой манере.

— Да мы не об этом, — сказал Игорь, — мы о перерыве.

— Игорь, но не могу я так! Пойми, что значит перерыв? На несколько дней отодвинется решение дела. Для меня даже, а я ведь профессионал, это трудно. А какова неопределенность другим? Сумину, например? Да и не только ему. Что поделать? Как сказал Антон, назвался груздем — полезай в кузов. И еще: очи видели, что брали.

Это во мне уже заговорила обида. Умом я понимала, что обижаться не стоит, а вот, поди ж ты, сердце не выдержало.

И опять на выручку мне поспешил Антоша:

— Кончай, ребята. В чем проблема-то? Рокфеллеры, тоже мне. Ваши пожитки в мой "жигуленок” влезут, за один рейс перевезу. Хозяйка под ногами не будет путаться — это же прекрасно, прекра-а-сно-о! — запел он, спрыгнул с подоконника, сдернул мрачного Игоря, и они повалились, шутливо мутузя друг друга на чистом, блестящем полу большой пустой комнаты. Завизжала, ребячась, Людмила и я засмеялась, потом мы включились в веселую потасовку, забыв, что мы взрослые, солидные люди.

Смех сгладил все, сделал незначительной нашу размолвку, и вот уже Игорь водрузил меня на плечи, скачет, счастливый, по всей квартире, а я смеюсь, захлебываюсь от сладкого страха и басовито вторит мне Антон…

Веселье остановил звонок. Запыхавшийся Игорь пошел открывать, а мы, приглаживаясь, недоуменно переглянулись, кто бы это мог быть? В такое позднее время, в такую новую квартиру?

В узком коридорчике у двери гудел голос Игоря, и я вышла туда.

Перед смущенным Игорем стоял Петр Яковлевич Семе-нцов.

Увидев меня, он чуть отступил в сторону и показал на новенькую плиту у порога:

— Я должен объяснить недоразумение, — сказал он сердито, — вот ваша электропечь, ее забрали при переезде по ошибке. И зря вы подняли скандал.

— Но мы ничего такого… — начала было я, однако Семенцов перебил меня.

— Забудем об этом, — милостиво разрешил он, — возьмите плиту. — И, не попрощавшись, вышел.

Мы молча стояли, переваривая случившееся, и подошедшему Антону Игорь только и смог что скроить недоумевающую рожицу.

Наконец я обрела дар речи.

— Но ведь это не была ошибка! Я видела сама, как он отмывал ту, старую плиту. Значит, видел, знал!

Подтвердила Люда:

— И я. Да все мы видели это. Ну, чудо!

Антон Волна погрустнел, поерошил свой чуб и подытожил:

— Не ошибка это, братцы мои. Нечистоплотность. А какие слова умеет он говорить, какие призывы, лозунги! На деле же и перед мелочовкой не устоял. И он тебе своего поражения не простит, Наталья. Ну, да волков бояться — в лес не ходить, — закончил Антон, — справимся.

Настроение мое было испорчено окончательно. Что за денечки выдались. Черное — белое, черное — белое, черное…

Вот оно, новое утро. Пришло.

— Прошу встать, суд идет! — слышу торжественный голос Галины и выхожу опять с проклятым сердцебиением: заключительный день процесса волнует меня не меньше, чем первый.

Зал опять переполнен, появились новые люди, среди них, вижу, прокуроры из отдела по надзору за рассмотрением в судах уголовных дел. Зачем? С недовольством замечаю следователя Иванова, который довольно неуклюже прячется в дальних рядах. Зачем? Знакомая молодежь теснится на последней скамейке, едва умещаясь. Яркие курточки лежат на коленях — жарко в тесном зальчике.

Прокурор Кудимов, не поднимая глаз, неторопливо поддерживает обвинение. Сухо, скупо, без обычных цветистых отступлений, без любимых им экскурсов в джунгли истоков события. Как и ожидала, обвинение меняет тактику. Кудимов вынужден признать, что в действиях Сумина нет хулиганства. Отсутствует хулиганский мотив убийства, — констатирует прокурор, и я на мгновение замираю: может?.. Но нет. Убийство во время обоюдной драки, без отягчающих обстоятельств. Менее тяжкое, но обвинение в убийстве поддерживает прокурор Кудимов, пряча взгляд.

Отзвучали слова прокурора, уже горячо заговорила адвокат Волкова, а Сумин еще не отнял руки, охватившие голову. Десять лет! Столько просил прокурор для наказания и исправления Сумина.

Десять лет. Щедрый прокурор Кудимов.

Сумин раскачивается, согнувшись на скамье, пальцы утонули в густом ежике волос, и мне, едва брошу взгляд, видны ритмично покачивающаяся эта черная голова и руки без пальцев, словно культи.

Волкова говорит хорошо. Она вообще-то речиста, а сегодня особенно. Конечно, есть о чем спорить, вот и старается.

Выводы адвоката я угадываю задолго до окончания речи.

Оправдать. Волкова считает, что ее подзащитный не совершил преступления.

Раскрасневшись и похорошев от волнения, адвокат садится на свое место, в зале раздаются дружные хлопки, но я строго гляжу на последний ряд и там быстро успокаиваются.

Правом реплики прокурор и адвокат не воспользовались.

Последнее слово. Я так не люблю эту стадию процесса! Всегда мне больно видеть, как раздевается человечья душа. Как дрожит она, обнаженная и униженная, и страдания ее не унять, не прикрыть ни правдой, ни ложью, ни плачем, ни кривляньем. И вина, и беда гнут, ломают, разрывают душу, и выходит она с последним словом, словно нищая с протянутой рукой — поймите, поверьте, рассудите.

Я отвожу глаза, чтобы не видеть ее содроганий, ее попыток прикрыть словом стыдную наготу.

Наконец позади и эта мука.

— Суд удаляется на совещание!

С помощью притихших Тютюнника и Руссу забираю дело. Уходим.

Оглашение приговора назначаю на завтра.

В субботу, в семнадцать часов.

Тайну совещательной комнаты я не раскрою. Но не считать же тайной, как мои народные заседатели деловито разгрузили портфели и стали устраивать наш уединенный быт.

Не будет тайной, что после того, как мы пришли к общему выводу, опять — чирк — я пуще прежнего разрезала распроклятым острым картоном обложки очередной палец и доктор Руссу с наслаждением раскрыл свой саквояж. Видимо, скучая по своему медицинскому делу, он тщательно обработал и, не слушая возражений, перевязал мой палец.

Нет тайны и в том, что вечером, около десяти, мы разошлись по домам, и меня у подъезда суда, беспокоясь, ждал Игорь. Мы, судьи, не имели права на ошибку и множества других прав тоже не имели. Например, на то, чтобы нас развезли по домам из совещательной комнаты, откуда мы уходили почти ночью.

Не является тайной и то, как доктор и слесарь-сборщик на целую субботу превратились в деловитых официантов и угощали меня кофе, чаем, обедом, а доктор Руссу ворчал при этом, что он давно собирался поставить вопрос о создании охранного механизма здоровья судей. И на мою насмешку ответил серьезно, даже сурово, что это будет на пользу не только судьям, всему делу пойдет на пользу, а эти мелочи лишь кажутся мелкими, на самом же деле представляют серьезную проблему. Не тайна, что я с ним согласилась.

Приговор был готов до наступления назначенного часа. Мы перечитали его, еще раз обсудили.

Доктор Руссу первым взялся за ручку и подписал приговор, тщательно выводя свою фамилию. "Все верно, Наталья Борисовна, — сказал мне он, украшая подпись затейливым завитком. — Я, правда, впервые в таком деле, но сужу по-человечески”.

Иван Тодорович Тютюнник долго примеривался к тонкой ручке, казавшейся еще тоньше в большой огрубелой руке. Подписал приговор и засмеялся: "Ну, поскачут теперь прокуроры! Да ведь и зам объясняться придется, насколько я понимаю, да, Наталья Борисовна?”

Я поспешила успокоить Тютюнника и доктора Руссу, который тревожно поднял на меня глаза при словах товарища.

И подписала приговор последней.

Ближе к пяти меня опять стало одолевать волнение, скрыть его я не смогла, и доктор сочувственно полез в саквояж, где чего только не было, развернул свой походный лазарет и накапал мне, сосредоточенно считая, каких-то ужасно неаппетитных капель.

Осторожный Галкин стук в дверь возвестил, что все в сборе, пора выходить. И вот я уже слышу:

— Прошу встать, суд идет!

Мы выходим и остаемся стоять, потому что приговор провозглашается и выслушивается стоя.

Знак уважения к закону и правосудию.

Я успеваю заметить в зале Лидию Дмитриевну и радуюсь: болеет за меня коллега, приехала послушать приговор в субботу, в выходной день.

Надеваю бурые очки-колеса, и вот он звучит, наш приговор.

В зале тихо-тихо. Словно со стороны я слышу свой голос, который вздрогнул от напряжения, когда, наконец, прозвучало:

— Суд приговорил:

Сумина Юрия Васильевича за отсутствием в его действиях состава преступления оправдать, из-под стражи освободить.

И словно вздох пронесся по залу. Слабый шум, означавший конец напряжению. Под этот легкий, явно одобрительный гул заканчиваю чтение.

— Сумин, вам понятен приговор? Порядок обжалования понятен? — задаю обязательный вопрос, а Сумин Юра смотрит на меня отрешенно и непонимающе.

— Что? Что? — переспрашивает он, и я почему-то очень громко, словно глухому, повторяю ему:

— Приговор, говорю, понятен?

— Понятен, понятен, — торопливо кивает он, а я вижу, как он боится поверить в свободу и не решается выйти в дверь загородки, уже открытую улыбающимся конвоиром.

Дальнейшее остается за моей спиной, я спешу в совещательную комнату, где нужно оформить еще целый ворох бумаг, чтобы Сумина освободили немедленно.

Иван Тодорович Тютюнник послушно следует за мной, а доктор Руссу долго еще стоит, наблюдая, у двери.

Наконец он возвращается к нам и говорит удовлетворенно:

— Вот это я понимаю.

Подписав нужные документы, мы еще долго сидим в совещательной, потом переходим в мой кабинет и вместе с ожидавшей меня Лидией Дмитриевной пьем чай из расписанного розами огромного термоса доктора Руссу. Нам нужно, но не хочется расставаться. Много пережито и перечувствовано вместе, мы больше, чем просто знакомы. Мы — единомышленники.

И только когда раздается звонок и голосок моего сына рассыпается звоном, как серебряный колокольчик, в ответ на мое обещание скоро быть дома, народные заседатели нехотя поднимаются, понимая: пора.

Я с грустью гляжу им вслед и знаю, что не теряю, а приобрела настоящих друзей. Умных и добрых. Эти не дадут в обиду справедливость.

1990 г. Москва.