Тайна трех неизвестных

Глава XIV. Волчий лес. История дота. Неожиданность

Наконец наступил нужный час и я сел на велосипед и отправился в Волчий лес. Волчий лес был когда-то дремучим, с непролазными зарослями, и в нем действительно водились волки. Теперь волков там уже давно нет — всех истребили. Но непролазные чащи остались. И даже без волков, было в этом лесу страшновато.

Во время войны в Волчьем лесу шли большие бои. Он был весь изранен окопами, теперь заросшими густой травой и легким кружевом папоротников. А в старом дубняке на возвышенности громоздились огромные глыбы разрушенного дота.

Когда-то здесь было опушка, и именно возле дота перекрещивались две дороги — одна, вдоль леса на Дедовщину, вторая, через лес, на Гарбузяны. Теперь опушка отодвинулась почти на километр — так поднялась здесь густая сосновая посадка, по которой прорубили новую дорогу. Эту дорогу люди называют «Глеканкою», потому как если ехать по ней на телеге, то на пеньках колеса, как у нас говорят, глекают. А дорогу, через лес на Гарбузяны, люди назвали «Генеральской», поскольку она ведет к военным лагерям.

Славная история этого дота.

В сорок первом, когда немцы захватили Украину, в этом доте держали круговую оборону трое наших бойцов. Весь район уже был оккупирован, фронт продвинулся на тридцать километров на восток, а немцы все никак не могли захватить дот. Ни бомбы его не брали, ни снаряды, ни мины. Восемь дней держались бойцы без воды, без пищи, до последнего патрона. Четыре танка подбили из противотанкового ружья, множество фашистов покосили из пулемета. А когда закончились у них боеприпасы, вышли бойцы и безоружные пошли на вражеские пули. И, говорят, каждого из них прошило не менее ста пуль.

А дот, даже пустой, нагонял страх на фашистов. Они привезли туда три грузовика взрывчатки и взорвали его. Но и разбитый, изувеченный, с искореженной железной арматурой, что, как кости, торчала на изломах из толстенных метровых глыб, — он поражал своей силой и могуществом. Огромные грязно-серые глыбы, покрытые кое-где ржавым мхом, были из какого невероятного, нигде теперь не виданного железобетона, густо замешанного на гранитной крошке, которой мостят дороги. А меж тех камней проглядывало черное крученое плетение металлического провода в палец толщиной, который даже ржавчина не брала.

Весь дот зарос густой жалящей крапивой, словно оберегал таким способом свое гордое одиночество и неприкосновенность. Однако на одной из глыб какой-то прохожий Вася, стремясь, видимо, пробиться в бессмертие, попытался вырезать чем-то острым свое имя, но не осилил. Буквы были нацарапаны едва заметно, а последнее «я» было такое уже худосочное и немощное, что даже стыдно становилось за этого Васю с его таким жалкий «я».

Хотя дот находился не очень далеко от села (а если на велосипеде, то еще ближе), мы, ребята, к нему почему-то почти не ходили. Я за всю свою жизнь раз три, может и был. И по грибы, и за ягодами мы больше ходили в Пещанский лес, за Пески.

Теперь же, когда я подъезжал к доту, все вокруг показалось мне чужим, незнакомым и необычным. Стояла жуткая тишина, даже птиц не было слышно, только где-то высоко вверху еле шелестела от ветра листва.

Я прислонил своего Вороного к дубу у дороги и, осторожно раздвигая кусты и хватаясь руками за ветки, полез вверх, к развалинам дота. Вдруг я услышал негромкий, но властный голос:

— Ты куда?

От неожиданности я отпустил ветки, за которые держался, и упал на колени.

— Куда лезешь? — Повторил голос.

— Никуда… а… а что такое? — Спросил я, все еще стоя на коленях и вглядываясь в чащу — того, кто говорил, за кустами не было видно.

— Сейчас учения. Не видел, что ли, флаг на вышке. Ну давай отсюда!

Ясно. Часовой. Когда идут учения, всегда выставляют часовых на дорогах, ведущих к воинским частям. Спорить было бесполезно. Я развернулся и на карачках стал спускаться вниз.

Вот черт! И надо же! Поставили как раз на этом месте. Ну, ничего! Я его обойду. Зайду осторожненько сбоку — он и не заметит. Эти часовые, по-моему, просто так стоят, для проформы. Развалился себе в кустах и покуривает. Очень оно ему надо. Кто сюда пойдет? Если бы я прямо на него не наткнулся, он бы, пожалуй, и головы не поднял.

Спустившись на дорогу, я пригнувшись бросаюсь направо и, короткими перебежками от дерева к дереву, начинаю обходить дот сбоку. Теперь я начеку и стараюсь двигаться как можно осторожнее. Но когда я уже был почти у цели, из-за кустов послышалось:

— Ты что — в прятки со мной играешь? Ну давай отсюда!

Заметил. Все-таки заметил, чертяка!

— Уже и грибочки поискать нельзя, — пробормотал я и, надувшись, пошел обратно.

Вот ведь!

Как же я теперь добуду инструкцию? Неужели они не знали, что будут военные учения? Не может быть. Так что же делать? Так просто ехать домой, и все? А может, они потому и обратились ко мне, что надеются на мою ловкость, пронырливость, на то, что я смогу незаметно проскользнуть мимо часового? Может, именно в этом и состоит моя задача? Так кто же тогда такие — «Они»? Если они хотят делать что-то тайно от армии… Может, «они» — шпионы? Э-э-э, нет! Ерунда! Хватит с меня шпионов. Были уже в моей жизни «шпионы». Кныши. Достаточно. Шпионы теперь не такие идиоты, чтобы их мальчишки вылавливали.

Да и не стану я делать ничего шпионского, что я — дурак! Я сначала узнаю, что надо делать, для чего, а тогда уже…

Но домой так просто уходить я не мог. Я должен достать из амбразуры эту инструкцию. Должен! Потому что иначе я не стану уважать себя.

Я беру Вороного за седло и встряхиваю его, чтобы он подал голос — зазвенел. Пусть часовой слышит, что я уже уезжаю. Еще кашляю громко в придачу. Потом сажусь и кручу педали по дороге — якобы в сторону села. Но отъехав метров сто, так что с дота меня уже никак не видно, сворачиваю в лес, прячу Вороного под папоротником в окопе и по-пластунски, на животе, начинаю в обход пробираться к доту. Я ползу долго и осторожно, через каждые два-три метра замирая и прислушиваясь. Наконец передо мной дот. Часового нигде не видно. Он, видимо, с той стороны, в кустах. Но и амбразура тоже с той стороны. Выход один — пробираться через руины дота и попробовать нащупать расщелину над амбразурой изнутри. Однако легко сказать — пробраться. Я уже говорил, что весь дот зарос густейшей и безжалостно жалящей крапивой. И одно дело идти по этой крапиве во весь рост, раздвигая ее какой-нибудь палкой, а совсем другое — ползти в ней на животе, по-пластунски, да еще так, чтобы тебя не было видно, и чтобы крапива не шевелилась.

Я лез вперед, опустив лицо к земле и прикрывая его одной рукой, раздвигая крапиву своей макушкой. Пока жгучие листья крапивы проходили по волосам, я их не ощущал. Но когда они касались шеи, меня всего передергивало — словно кто-то лил мне на шею кипяток. Но больше всего страдали уши. Мои бедные несчастные уши. Мне даже казалось, будто я слышу, как они сухо трещат, горя жарким пламенем. И казалось, что я ползу не по крапиве, а через адский огонь. Однако, стиснув зубы, я лез, лез и лез.

— Мда-а! — Услышал я вдруг над головой. — Видно, ты или дурак, или что-то задумал. Вставай!

Выругавшись про себя последним словом, я поднялся.

На наклоненной плите дота, расставив ноги, с автоматом на груди стоял рядовой Митя Иванов. Это был он! Где-то в глубине души шевельнулась у меня одобрительная мысль: «А часовой то он неплохой, самого черта не пропустит».

Митя Иванов смотрел на меня беззлобно, с любопытством. Мои пылающие обожженные крапивой уши, шея, руки говорили сами за себя.

— Ну, так что тебе надо? — Спросил он улыбаясь.

— Ничего, — я еще ничего не успел придумать.

— Ничего? Гм. Значит, дурак, — с разочарованием сказал он. — А может, все же надо?

Вдруг у меня мелькнула мысль: «А может, это все специально? Чтобы меня проверить? Дудки! Ничего вы от меня не услышите! Хотя мне бы очень хотелось доказать, что я не дурак, но я не скажу ничего».