Тайна трех неизвестных

Глава XVIII. Стихийное бедствие. Я принимаю решение

Я внезапно проснулся ночью, хотя никто меня не будил, и сразу почувствовал тревогу. В хате горел свет и слышались приглушенные, обеспокоенные голоса. Хотя ничего не было видно, но чувствовалась какая-то возня, какое-то нервное движение. Так было, когда у папы неожиданно среди ночи случился приступ аппендицита и его отправляли в больницу на операцию. Тогда меня тоже никто не будил, я проснулся сам. Вот и сейчас. Я мигом вскочил и встревожено спросил:

— Что? Что такое?

Посреди комнаты стояли одетые, в плащах, отец, мать и дед. У деда в руках было весло. Мать повернулась ко мне.

— Спи, сынок, спи!

— Что случилось? — Снова спросил я.

— Река от дождей поднялась, из берегов вышла. Плотину возле мельницы прорвало. Село внизу заливает, — ответил дед.

— Да ты спи, спи, сынок, — повторила мать. Я вскочил с кровати. Как же, спи! Там людей заливает, а я — спи!

— Я с вами! Я пойду!

— Да ты что? Вон Иришка проснется, испугается, что нет никого. Ложись, спи сейчас же! Это тебе не игрушки! — Повысила голос мать.

Но я уже одевался. Меня била нервная лихорадка, и я долго не мог попасть ногой в штанину. Зубы выбивали неистовый рок-н-ролл. Спи! Может, я всю жизнь эту ночь ждал, чтобы что-то героическое совершить! А тут — спи! Нет! Пойду!

— Пусть идет. Глядишь поможет. Здоровый уже хлопец, — сказал дед.

— Действительно, пусть! — Поддержал его отец. Свет вдруг мигнул и погас.

— Оборвало! А может, и столбы повалило, — сказал в темноте отец.

Дед чиркнул спичками и зажег керосиновую лампу, стоявшую на столе.

— Надень вон отцовский ватник и сапоги надень, — сказала мне мать.

— Фонарик свой возьми, — подсказал отец.

— Лампу не будем гасить. Ох! А как Иришка проснется… Лучше бы ты дома сидел. У меня бы душа спокойнее была, — мать вздохнула.

— Да что вы, ей-богу, мама, с этой Иришкою! Здоровущая уже девка, в школу пошла, а вы…

— Пошли, пошли, хватит уже вам, — вмешался дед. Мы вышли из дома в мокрую, ненастную, ветреную темноту. Гонимый ветром дождь нещадно бил в лицо.

— Главное, что лодки, наверно, унесло, — едва услышал я голос деда, который шел рядом. Я хотел сказать, что нашу плоскодонку, может, и не унесло, потому что она на пригорке лежит вверх дном, но ветер захлопнул мне рот, и я только хавкнул.

То тут, то там, словно светлячки, мерцали огни, отовсюду с фонариками спешили люди. Еще издали сквозь шум ливня было слышать тревожный гул, вопли и крики. Чем ближе мы подходили к улице Гагарина, которая вела к берегу, тем тревожней и громче становился этот гомон. Уже слышно было рычание мотора, удары топоров и отчаянные женские крики. «Ой горе! Ой лишенько! Ой помогите». Тоскливо ревел скот, визжали свиньи, выли собаки.

Все это было слышно уже совсем близко, рядом, но как я ни напрягал зрение, сквозь дождь и темноту ничего не мог разглядеть. Вот впереди вспыхнули два светлых глаза — фары. Первое, что я увидел в свете фар, — это плетень и воду. Вода волной накатывалась и разбивалась о плетень, а он шатался и кренился. Потом возле плетня появилась фигура по пояс в воде, с телевизором на голове. В свете фар мокрый от дождя экран сверкал огромным страшным глазом.

Фары были тракторные — в переулке натужно ревел колесный трактор «Беларусь». Огромные задние колеса буксовали, разбрызгивая грязь.

— Давай, давай, ну! — Кричал кто-то позади трактора: там светились еще фары машин.

Несколько человек посреди улицы стучали топорами — наскоро сбивали из бревен плот. Дед, отец и мать сразу включились в работу, дед помогал делать плот, отец к трактору, а мать прямо в воду, до ближайшей хаты выносить добро.

— Побудь пока здесь! — Крикнула она мне на ходу. И не успел я опомниться, как остался один.

Из темноты то и дело, словно водяные, выскакивали из воды люди, таща на себе разный домашний скарб. Кто-то выводил корову, которая уже даже не ревела, а только стонала. Вот бабулька, спотыкаясь, тащит по воде за собой, словно лодки, цинковые корыта с узлами и подушками, и, плача, все время приговаривает:

— Ой что же это делается! Ой господи! Ой за что же это такое наказание! Ой пропало все, пропало! Ой боже мой, боже!

— Хуже всего в начале улицы, — сказал кто-то в темноте. — Гребенюков, Мазниченко и Пашков затопило совсем. А старую Деркачку — так по самую крышу. И добраться никак. Лодки затопило. Еще трактор, видишь, застрял — бревна для плота подвезти нельзя.

— Это что же в природе такое, ей-богу, творится. Стихийные бедствия во всем мире: ураганы, землетрясения, наводнения, смерчи. То в Америке, то в Японии, то в Голландии… Да и у нас… То в Закарпатье, а то на Кубане… Вот и у нас теперь…

Заскрипели колеса, захрапели кони — подъехали люди с телегами.

— Ставьте Вот сюда! Давайте! Телевизор тут поставьте, на сено!

Я бросился помогать грузить на телеги вещи потерпевших. Из темноты послышался голос Ивана Ивановича Шапки, председателя колхоза:

— Везите в школу! Занимайте школу, и клуб, и правление! Там все открыто!

А трактор все рычал и рычал, глубоко завянув, не мог сдвинуться с места.

Мой отец там командовал:

— Переключай на первую! Влево бери, влево! Давай заднюю! Теперь вперед!

Это было проклятое место. Там всегда была лужа даже в сухую погоду, и всегда застревали машины. А теперь от дождя оно совсем раскисло и просто засасывало, как топь.

Неожиданно издалека, донесся отчаянный пронзительный женский крик:

— Спасите! Спасите! Ой!

Люди беспомощно засуетились. Кто-то из мужчин бросился прямо в воду.

Ему закричали:

— Куда ты? Чем ты там поможешь? Сейчас плот закончим.

Но он уже исчез в темноте.

Тогда все накинулись на тракториста:

— Что ты засел, тут понимаешь! Там люди гибнут, а ты!.. На тракторе не можешь проехать, герой!

Люди кричали от своего бессилия. Тракторист хрипло отругивался:

— Что — на тракторе! Что — на тракторе! Здесь на танке не проедешь, не то что на тракторе! Умники!

«На танке». Вдруг мне вспомнился военный лагерь, артиллерийский двор, удивительные неуклюжие машины со скошенными, как у лодок, носами…

«Бронетранспортеры-амфибии, да… Для преодоления водных рубежей… для высадки десанта, да.»

Я сразу вспомнил, что читал где-то, как воины помогали людям во время стихийных бедствий…

И внезапная мысль пронзила меня.

— Иван Иванович! Иван Иванович! — Закричал я в темноту. Но председатель не откликался. Тогда я бросился к отцу:

— Тату! Тату!

Он, заляпанный с ног до головы, толкал трактора. Трактор буксовал и из под колес прямо на него летела грязь.

— Отойди! Отойди, ну! — Кряхтя от натуги, раздраженно прохрипел отец.

Эх! Да что там спрашивать, говорить! Нельзя терять ни минуты. Самому надо рвануть туда.

И, не раздумывая больше, я бросился домой. Запыхавшись, я вбежал в сени, схватил велосипед, прислонил динамо к шине, чтобы светила фара, и вскочил в седло.

Ехать было ой как трудно! Колеса вязли в грязи, буксовали на глине. Приходилось все время слезать и толкать велосипед рядом с собой. Хорошо, что это не трактор. Когда выбрался из села на полевую дорогу, колесам стало немного легче. Колесам, но не мне. Потому что здесь бушевал сильный ветер, который сбивал меня, бросал меня на землю. Дважды я не мог удержаться и валился набок, на ногу, и некоторое время прыгал на ней, не в силах выровняться. А раз просто упал в болотину. Но я спешил из последних сил. И с тревогой всматривался вперед в темную приближающуюся громаду леса. Искал глазами вышку с флагом, и не мог найти. И думал с опаской: «А что, если учения еще не закончились и в лагере нет людей? Что делать? А если и есть, послушают ли меня, поверят ли пацану?»

Правильнее было бы, пожалуй, разыскать председателя или хоть кого-нибудь из взрослых уговорить. Так нет же! Вылетел пулей и умчался. Не подумав даже.

И раскаивался я, и корил себя. Но возвращаться в деревню было безумием. Люди гибнут. Каждая минута дорога.

Вот и лесопосадка. Я въехал на «глеканку». Ветер сразу отпустил меня. Он пошел верхом, с бешеным свистом раскачивая кроны стройных сосенок. Но теперь мне все время приходилось следить, чтобы не наскочить на кочку или не въехать в яму. Потому что если попадешь — «восьмерка» обеспечена и тогда все. И впившись глазами в «глеканку», так я и не увидел, есть ли флаг на вышке или нет.

Где-то здесь уже дот на возвышенности, за дубами, невидимый в темноте: я выехал на «генеральскую» дорогу. И как о чем-то далеком и призрачном, подумал о тех инструкциях, которые лежат там в расщелине над амбразурой. Но все эти мысли сразу вылетели у меня из головы как только я вспомнил отчаянный пронзительный крик: «Спасите!», что и сейчас звенел у меня в ушах. Я еще сильнее нажал на педали.

Кто был в лесу ночью в непогоду, когда гудит, воет бешеным волком в кронах ветер, когда стонут человеческим голосом деревья, когда бухает, свистит, трещит, ломает, падает, кувыркается, ревет, бушует и безумствует стихия — тот знает, что это такое. Это страшно.

Но, клянусь вам, я не испытывал никакого страха. Где-то из глубины даже всплыла мысль: «Почему мне не страшно?» Однако я тут же забыл о ней. Я был весь какой-то нацеленный вперед и только вперед. Я думал только о том, чтобы ехать быстрее, быстрее, быстрее… Я думал только о своих ногах, которые крутили педали и уже страшно болели от напряжения, и о дороге, о бесконечных кочках, ямках, бугорках — чтобы не наскочить, не наткнуться, объехать.