Тайна трех неизвестных

Глава XXIV. Болезнь. Сны и действительность. Чего они все такие хорошие?

Я проболел более двух недель.

Уже потом Павлуша мне рассказывал, что, когда он привел докторшу (он очень долго не мог ее найти, потому что пострадавших разместили по всему селу, и она моталась из одного конца в другой), то я лежал, раскинувшись на постели, красный как мак и пылал жаром. Доктор сразу сунула мне градусник под мышку — было сорок и пять десятых. Я лежал без памяти и все время повторял:

— Чтоб она сгорела!.. Чтоб она сгорела!.. Чтоб она сгорела!..

А кто «она» — неизвестно.

Я-то хорошо знал кто, но, конечно, Павлуше ничего не сказал.

Пришел я в себя лишь на третий день. В хате было так ясно, светло и тихо, как бывает только во время болезни, когда на утро спадает температура.

Первым, кого я увидел, был дед. Он сидел на стуле у моей кровати и дремал. Видимо, он сидел с ночи. И как только я пошевелился, он сразу же открыл глаза. Увидел, что я смотрю на него, улыбнулся и положил шершавую жилистую руку мне на лоб:

— Ну что, сынку, выкарабкиваешься? Полегчало чуток, милый, а?

Это было так необычно, что я даже улыбнулся. Дед никогда не говорил мне таких слов. И рука эта едва ли не впервые за всю жизнь коснулась моего лба. Большей частью она касалась совершенно другого места, и совсем не так нежно. Отцу и матери всегда было некогда, и воспитывал меня дед. Воспитывал по-своему, как его когда-то в детстве еще при царизме воспитывали. Я, конечно, выступал против такого воспитания и доказывал, что это дореволюционный жандармский метод, осужденный советской педагогикой. Но дед давал мне подзатыльник и говорил «Ничего-ничего, зато проверенный. Сколько великих людей им воспитаны. И молчи мне, сатана, а то еще дам!»

А тут, вишь, «сынку», «милый»…

Услышав дедовы слова, из кухни выбежала мать.

— Сыночек, дорогой! — Бросилась ко мне. — Уже лучше, правда?

Она прижалась губами к моему лбу (мама всегда так мерила температуру и мне, и Иришке, и всегда угадывала с точностью до десятых).

— Тридцать шесть, не больше. Ну-ка померь! — Она сунула мне под мышку градусник.

Из спальни, шлепая босыми ногами, вышел отец, заспанный, взлохмаченный, в одних трусах — только проснулся.

На лице его была растерянная улыбка.

— Ну как? Как?.. Ого, вижу — Выздоравливаешь, козаче! Вижу!

— Да цыц ты! Раскричался! — Прикрикнула на него мать. — От такого крика у него опять температура подскочит.

Отец сразу втянул голову в плечи, на цыпочках подошел к кровати и, склонившись ко мне, шепотом сказал:

— Извини, это я от радости.

Я снова улыбнулся — впервые в жизни не я у отца, а он у меня просил извинения.

— Ну, как там затопленные? — Спросил я и сам не узнал своего голоса, такой хилый, еле слышный — как из погреба.

— Да ничего, все нормально. Вода уже спадает. Люди начинают в дома возвращаться. Все в порядке.

— Жертв нет?

— Слава богу, обошлось. Люди все цели. Так кое кто поцарапался, кое кто простудился, ничего серьезного. Вот только скотина пострадала. Да и то немного. У кого коза, у кого подсвинок, немного птицы… А коровы все целы.

— И все благодаря солдатам! — Вмешалась мать. — Если бы не они, кто знает, что бы и было.

— Да, техника теперь в армии могучая, — промолвил дед.

— И говорят, что ты их привел, — мать нежно положила мне руку на лоб.

— Не знал я, что у меня такой геройский сын, — будто с трибуны сказал отец.

— Да!.. — Я отвернулся к стене и почувствовал, как запылало мое лицо и проступили слезы.

Все говорилось будто искренне, но голоса у родителей были какие-то слишком сочувствующие. Такими голосами с калеками разговаривают, с несчастными. Это они потому, что я болен.

Дед кашлянул и сказал:

— А дружок твой вчера целый день просидел около тебя. И не ест ничего, даже похудел… Вот увидишь, сейчас прибежит.

Спасибо, диду! Мудрый вы. Знали ведь что сказать! Как вывести меня из этого состояния неудобного. Знали, чем радость мне доставить.

Мать вытащила у меня из-под мышки градусник.

— Тридцать шесть и один. Ну что я говорила? Теперь уже пойдет на поправку. А как ножка, болит?

А я и забыл совсем о «ножке». Шевельнул ею — боли почти не было, только почувствовал, что она туго забинтована.

— Слава богу, перелома не. Вывих, и немного связки потянул… Доктор сказала, что через две недели в футбол будешь играть.

Скрипнула дверь, и над щеколдой высунулась взлохмаченная голова Павлуши. Лицо сначала вытянутое, вдруг медленно расплылось в улыбке:

— Здравствуйте… Можно?

— Да заходи, заходи, чего там, — улыбнулась мать. — На поправку пошло.

— Я же говорил, я же говорил, что сегодня лучше будет, — Павлуша подошел к кровати. Он весь сиял.

— Здорово, старик! Ну как?

— Ничего… — Улыбнулся я, с трудом сдерживая радость.

И мы замолчали оба. При родителях разговор не клеился.

— Ой, у меня же там молоко! — Всплеснула мать руками и побежала на кухню.

Отец ушел в спальню одеваться. Поднялся, кряхтя, со стула и дед:

— Ну, разговаривайте себе, старики, а я, молодой, по делам пойду, — и, прихрамывая, поплелся во двор.

— Садись, чего стоишь, — сказал я Павлуше, и он осторожно присел на краешек кровати.

Он сидел и молчал. Только улыбался и все время подмигивал мне. И я молчал и улыбался. И чувствовал, что я возвращаюсь откуда-то издалека-издалека в знакомый и родной мне мир — словно из далекого тяжелого путешествия домой. Родной — потому что в нем есть Павлуша. Этот курносый, с облупленным носом Павлуша, у которого так смешно торчат волосы на макушке.

Неужели могло случиться так, что бы мы больше никогда не были друзьями? Это было бы просто ужасно, непостижимо. Я не знаю, что бы тогда было.

— Ну, как там, расскажи, — сказал наконец я.

— Ну как? Ничего. Все в порядке. Все только о тебе и спрашивают, кого не встретишь: «Как температура? Как нога? Какой пульс? Хотя бюллетень о твоем здоровье вывешивай. Прямо как премьер-министр, таким знаменитым стал, что куда там.

— Да уж — дальше некуда!

— Ну точно, я тебе говорю! Все село уже знает, как ты солдат привел, как ты письма спас. Бабка Мокрина день и ночь за тебя богу молится. Да что бабка Мокрина — поп Гога в церкви за тебя молебен отслужил.

— Да ну тебя!.. Ты толком расскажи, как там…

— Ну, честное слово! Ребята завидуют тебе страшно. Карафолька весь зеленый ходит. Он тоже так хотел героем стать, так старался. Даже ботинки в воде потерял. И фингал себе под глазом посадил, где-то за забор зацепился от энтузиазма… А Коля Кагарлицкий свою курточку нейлоновую заграничную располосовал сверху вниз. И даже глазом не моргнул. Так в порванной до самого вечера и таскал вещи потерпевших. Антончик едва не утонул. Он ведь плавает плохо, а полез в кошару овец Мазниченко спасать. То же еще герой…

Павлуша глянул на меня и замолчал.

— Ну что ж… молодцы ребята, — вздохнул я.

— Вообще-то молодцы, конечно, я и сам не думал… — Но они все мелкота против тебя. Точно! Думаешь, кто-нибудь из них нырнул в затопленную хату через окно? Ни за какие бублики!..

— Ага! — Криво усмехнулся я. — Ну хорошо… А как там вообще?

— Вообще ничего… Порядок! Жизнь нормализуется, как пишут в газетах. Восстанавливаются коммуникации, ремонтируются поврежденные объекты. Предприятия и учреждения работают нормально — и сельмаг, и парикмахерская, и баня… Несмотря на стихийное бедствие, колхозники своевременно приступили к работе — вышли на поля и фермы. Короче, в борьбе со стихией советские люди победили… Единственное, что нет еще электричества. Но солдаты предпринимают все усилия, чтобы в домах снова засияли лампочки. Вообще, я тебе скажу, кто на самом деле молодцы — так это солдаты. Как они работают — ты бы видел! Сила! Без них, я даже не знаю… Если бы не они со своими машинами… Ты даже не знаешь, какой ты молодец, что их привел. Просто даже ты можешь считать, что ты спас деревню. Точно!

— Да иди ты! Их и без меня бы вызвали. Секретарь райкома при мне уже звонил полковнику. Так что…

— Ну и что! Однако привел то их ты. Ты! А кто же еще?! Так что нечего скромничать! Вот любишь ты поскромничать!..

Я улыбнулся.

«Эх, Павлуша мой дорогой, — подумал я. — Что ты говоришь? Я люблю скромничать?! Уж что-что, а скромничать ни я, ни ты не любим. Это все знают. Скорее наоборот».

Но я не стал с ним спорить. Мне так было хорошо, что он сидел рядом на кровати и говорил со мной! Так радостно, и я боялся, чтобы он не ушел.

А он словно прочитал мои мысли. Потому что посмотрел на меня виновато-виновато и сказал:

— Ну я пойду, наверное… Тебе покой нужен…

— Да посиди, чего ты! — Встрепенулся я.

— Я бы посидел, конечно. Но мы, знаешь, договорились…

— Ну иди, — сказал я тихо и обреченно.

— Да ты не обижайся. Я еще забегу. Ты, главное, отдыхай, хорошо ешь и поправляйся. А я… Там, знаешь, сейчас столько дел… Ну, пока!

— Пока! — Через силу улыбнулся я. — Передавай привет ребятам!

И почувствовал, как что-то в горле мешает мне говорить — словно галушка застряла.

— Я еще до обеда забегу обязательно! — Бодро уже с порога крикнул Павлуша и побежал.

Он даже не сказал, с кем и о чем он договорился и что же там за дела…

Значит, ясно с кем! С ней! Побежал ее ублажать! Эх!.. А почему обязательно ее? Может, и не ее вовсе. Что, сейчас в селе делать нечего? А ты хотел, чтобы он возле тебя нянькой сидел! Побежал себе хлопец по делам, а ты уже раскис. Глотай вон лекарства и не морочь себе голову. Интересно, а ты бы высидел у его кровати если бы он заболел? Вспомни, как Иришка болела и мама просила тебя возле нее посидеть. Как ты томился и маялся! Вот и не выдумывай. Не выдумывай. Не выду…

Неожиданно кровать моя качнулась, мягко сдвинулся с места и поплыла, покачиваясь, к окну…

Я не удивился, не испугался, только подумал: «Видно, и нас затопило. А от меня скрывали, не хотели волновать больного… Поэтому и Павлуша побежал — спасать отцовскую библиотеку. У них же стеллажей с книгами — на две с половиной стены. Пока все вынесешь!..»

Кровать моя выплыла сквозь окно на улицу. Вокруг уже не было видно ни домов, ни деревьев — ничего, кроме белой, пенистой воды, из края в край. Белой, как молоко. Я сначала подумал, что это туман стелется так низко над водой. Но нет, это не туман, потому что видно было далеко, до самого горизонта. Это вода такая белая.

Вдруг я увидел, что в воде, покачиваясь, плывут большие бидоны из-под молока, и понял — залило молочную ферму и перевернуло там бидоны, и это вокруг вода, смешанная с молоком.

Но почему моя железная кровать не тонет?

И сразу пришла мысль — у меня кровать-амфибия, военного назначения, потому, что у меня мама — депутат, всем депутатам выдают такие кровати…

Белые волны плещутся у самой подушки, но не заливают ее. Ну, конечно, это молоко. Причем свеженькое, парное. Я уже остро чувствую его запах. И вдруг слышу голос матери:

— Выпей, сынок, выпей молочка.

И сразу голос отца:

— Он уснул, не буди его, пусть…

Но я уже проснулся и открыл глаза. Я выпил молока и заснул.

Когда я проснулся, был уже обед. Я пообедал (съел немного бульона и куриное крылышко), полежал и опять заснул… И спал так до утра.