Тайна трех неизвестных

Глава последняя, в которой история наша по доброму обычаю старых классических романов заканчивается свадьбой

На другой день все село облетела весть о том, что наша учительница, наш классный руководитель Галина Сидоровна Герасименко выходит замуж за старшего лейтенанта Реваза Пайчадзе. Это было так неожиданно, что все аж рты разинули от удивления. Никто никогда ничего не замечал и не подозревал. Всем было известно, что наша Галина Сидоровна очень гордая, неприступная и независимая. В нее влюблялись — да! Но она — никогда!

Она ходила, как царица, и никто не отваживался приблизиться к ней. В ответ на несмелые ухаживания она только смеялась. И вот оказывается, что уже более года она любила этого старшего лейтенанта и не признавалась ни ему и никому в мире. Она запретила ему на людях даже подходить к ней. Она считала, что учительница не имеет права влюбляться, потому что это унизит ее в глазах учеников, подорвет ее авторитет, негативно повлияет на воспитание у школьников высоких нравственных качеств. И кто знает, сколько бы еще она мучила лейтенанта и мучилась сама, если бы не мы с Павлушей…

А теперь деваться уже было некуда. Одно-единственное слово, невольно сорвавшееся у нее с уст при нас и при нем, отрезало ей путь к отступлению.

Наша Галина Сидоровна выходила замуж!

— Ну, дай ей бог счастья, — говорили бабы.

— Парень он, видать, хороший.

— Говорят, умный, добрый…

— И не пьет…

— И приличный какой!

— Да что там говорить — просто герой, и все! Ребенка спас!

— Я бы своего Карпа хоть сейчас на такого променяла…

— А такой тебя и не возьмет, потому что ты рябая.

— Тоже мне красавица нашлась!

— Да тише вы! Раскудахтались!

— Надо было лет тридцать назад об этом спорить, теперь поздно. Внуков скоро женить будете.

— Вот я и говорю — дай им бог счастья!

— Жаль только, хорошая была учительница. Кто еще с этими гангстерами так возиться будет, как она. Другая бы на ее месте их и грамоте не научила. Так бы и ставили крестики вместо подписи.

— Говорят, Их полк зимой где-то под Киевом стоит.

— В казарме, значит, жить будут…

— Почему в казарме! Семейные офицеры в отдельных квартирах живут. Газ, ванна, холодильник — все, что нужно.

— А через год, говорят, он в академию поступать будет. На генерала учиться.

— Дай им Бог счастья!

А нам как-то и не подумалось, что она уже не будет больше нашей учительницей. Взволнованные и возбужденные мы собрались всем классом, чтобы обсудить это чрезвычайное событие. Еще бы! Не каждый день твоя учительница выходит замуж. Да еще какая! Классный руководитель, которая ведет тебя и воспитывает буквально с первого класса, которая знает тебя как облупленного и к которой, несмотря на ее «выйди из класса» и двойки, ты привык, может, больше, чем к родной тетке, потому что родную тетку видишь преимущественно в праздники, а ее ежедневно с утра до вечера.

Но обсуждения у нас не получилось. Мы только мдакали, хмыкали и ковыряли каблуками землю. Кто-то (кажется, Антончик Мациевский) попытался пошутить, хихикнул, но его сразу затюкали, он притих и рта больше не открывал.

Наконец среди общей тишины Гребенючка дрожащим голосом произнесла:

— Не будет у нас уже такой классной руководительницы… Никогда… Кого бы ни назначили…

И тут только мы поняли, что наша Галина Сидоровна больше не наша, что мы расстаемся с ней навсегда.

Все опустили головы, наступила мертвая гнетущая тишина. Я вдруг почувствовал, просто физически почувствовал, как щемит не только мое собственное сердце, а сердца всех — и Павлуши, и Гребенючки, и Степы Карафольки, и Коли Кагарлицкого, и Васи Деркача, и Антончика Мациевского… Словно сердца наши были соединены между собой тоненькими невидимыми проволочками и по тем проволочкам сразу пустили ток.

— Знаете, — тихо сказал Павлуша. — Надо попрощаться с ней. Так, чтобы ей запомнилось это на всю жизнь.

— Правильно, — сказал я.

— Правильно, — подхватила Гребенючка.

— Правильно, — подхватил Карафолька. И все по очереди сказали «правильно», будто других слов не было на свете.

— Торжественно так, знаете, — продолжал Павлуша. — Собраться в нашем классе, принести цветов, подготовить выступления…

— Правильно, — снова сказал я, — и…

Я хотел сказать что-нибудь в дополнение к Павлушиным словам, но никаких мыслей, как назло, в голове в этот момент не было. Но я уже сказал «и» и должен был продолжить. И я сказал:

— И… правильно!

Это было смешно, но никто даже не улыбнулся. Такое у всех было настроение.

Для подготовки торжественного прощания с Галиной Сидоровной решили выбрать специальную комиссию. Начали выбирать и выбрали Степу Карафольку, Колю Кагарлицкого и Гребенючку. Ни Павлушу, выдвинувшего саму идею прощания, ни меня в комиссию не взяли. Они, видимо, считали, что для такой серьезной миссии мы не подходим. Не станешь же спорить и выдвигать свою кандидатуру.

Прощаться решили в канун свадьбы. Времени для подготовки было достаточно — почти две недели. Ну что ж, пусть готовятся. А мы с Павлушей сели на велосипеды и рванули в сторону Волчьего леса. Хотя это уже было и не так интересно, но мы должны были все же прочесть, что там написали эти «трое неизвестных», эти «Г.П.Г.».

В лесу возле дота было тихо и торжественно. Нам не хотелось нарушать эту тишину. Невольно мы пытались ступать бесшумно. Павлуша засунул руку в расщелину над амбразурой и вытащил сверток: в прозрачный полиэтиленовый пакет была завернута какая-то бумага. Павлуша развернул, и я сразу узнал почерк — четкий с наклоном в левую сторону, каждая буковка отдельно (почерк старшего лейтенанта Пайчадзе).

Мы сели на холодную замшелую каменную глыбу, обнялись за плечи, и начали молча читать.

Мы уже давно прочитали это письмо, но все еще сидели не двигаясь и молчали. И так, как тогда, на чердаке у бабки Мокрины, когда Павлуша вытащил меня из воды, я вдруг почувствовал безумную, горячую радость от того, что он рядом, он мой друг, что мы помирились.

Неужели я мог быть с ним в ссоре? И не разговаривать! И проходить мимо него, словно незнакомый!

Бессмыслица какая-то!

Но… неужели это Гребенючка писала это письмо?

Не укладывалось в голове! Хоть убей!

Извините, но я еще не мог привыкнуть к мысли, что Гребенючка — и вдруг хорошая! Это только в книжках так бывает, что герой только р-р-раз! И мгновенно переворачивается на сто восемьдесят градусов: из плохого делается хорошим, из хорошего плохим, кого ненавидели, сразу начинают любить и наоборот.

Я так сразу не могу.

Я буду постепенно.

Мне надо привыкнуть.

Конечно, письма писала не Гребенючка, а Галина Сидоровна. Ну, писал в буквальном смысле Пайчадзе, но придумывала, диктовала Галина Сидоровна. Он бы так не написал, хотя бы потому, что он языка не знает.

Оказывается, что Галина Сидоровна и тот разговор со мной по телефону ему написала, он читал его с бумажки (поэтому и медленно, чтобы акцент сбить). Вообще, они думали, что все будет очень легко и просто, что они немножко поводят нас за нос с этими загадочными инструкциями, заставят делать тайно друг от друга одну и ту же работу (потому и на разное время назначали!), а затем столкнуть нас носами и заставить помириться.

Предполагалось, что мы будем по очереди раскапывать и расчищать дот, чтобы потом на его месте создать музей боевой славы. Пайчадзе заранее даже маленькую саперную лопатку здесь спрятал. Но вышло все не так, как хотелось и намечалось.

Неожиданно, после того как Пайчадзе уже вручил мне и Павлуше письма, были объявлены по тревоге военные учения.

В армии, оказывается, всегда так: никто ничего не знает, ни солдаты, ни офицеры, и вдруг тревога — боевая готовность номер один! И все! А что, это верно — армия ежеминутно должна быть готова к бою.

Хорошо хоть Пайчадзе со своим подразделением остался в лагере — «в охранении».

Тогда Галина Сидоровна сказала ему:

«Делай теперь, что хочешь, но чтобы ребята мои зря не волновались и не переживали!»

Поэтому он вечером после встречи с нами возле дота ездил к ней отчитываться, а я его в саду и углядел и наделал шуму (правда, он переждал в кустах и потом все же встретился с ней).

Наутро пришлось ему звонить мне по телефону. А Павлуше письма в альбом для рисования конечно же Гребенючка подбросила незаметно.

Вообще, всю эту кашу заварила Гребенючка. Она, видишь ли, не могла смотреть, как мучается и страдает Павлуша. Он, получается, страдал и мучился (а я то, дурак, думал, Иудою его называл!)

Тогда Гребенючка решила нас помирить. Но сама этого сделать она не могла, потому что знала, как я ее «люблю», получилось бы все наоборот. И пришла посоветоваться к Галине Сидоровне. А Галина Сидоровна подключила к этому делу своего Пайчадзе. И уже втроем они разработали план операции.

Гребенючка прямо сказала:

— Надо что-то интересное придумать. Потому они такие хлопцы… Они просто так на удочку не клюнет. Больно вредные. Нужна загадочная тайна. Вот это они любят!

Ну и что! Подумаешь! А кто из ребят не любит, чтобы было интересно, не любит тайн и загадок!

А вообще, с раскапыванием дота — это была наивная выдумка. Мы бы сразу раскусили, что это несерьезно, и их затея провалилась бы.

— Скажи, Павлуша!

— Ага!

— Если бы мы придумывали, мы бы такое придумали, будь здоров.

Вот не знаю, что комиссия сейчас думает, в которую нас не выбрали. Конечно, они все отличники, серьезные и положительные, но фантазии у них, как кот наплакал, ей-богу! А здесь же надо что-то такое грандиозное, небывалое, космических масштабов.

— Ой! Слушай, Павлуша! — Вдруг воскликнул я. — А давай…

И я, захлебываясь, начал излагать ему свою идею.

— Молодец, Ява! — Воскликнул он. — Молодец! Гений! Я всегда говорил, что ты гений!

— Только, чтобы никто не знал, — сказал я. — Пусть они себе готовятся официально, а мы…

— Это будет наша тайна, — подхватил Павлуша. — Тайна двух неизвестных!

— Точно!

Мы начали готовиться в тот же день. Потому что то, что мы придумали, требовало очень большой, кропотливой работы и занимало много времени. Хорошо, что восстановление улицы Гагарина было уже закончено, иначе бы мы просто не успели.

Улица Гагарина стала еще лучше, чем до стихийного бедствия, как новенькая.

Теперь все село готовилось к свадьбе.

Такой свадьбы наше село еще не знало.

Любимая всеми учительница выходила замуж за героя-лейтенанта, который вместе со своими солдатами самоотверженно спасал деревню от наводнения. Правление колхоза единогласно проголосовало за то, чтобы устроить свадьбу на все село, пригласив спасателей-солдат.

В колхозном саду плотники сбивали длиннющий, почти на километр, стол. За этим столом должны были поместиться все наше село и гости со стороны жениха.

Стол был радиофицирован: через десять метров стояли переносные микрофоны, а на деревьях висели громкоговорители — чтобы того, кто будет выступать с тостом, слышали все.

Это было здорово!

А мы с Павлушей готовились отдельно…

За три дня до свадьбы из Грузии прилетели родственники и друзья жениха, их было человек сто, не меньше. До Киева они закупили целый самолет ТУ-104, а из Киева заказали три автобуса и одно грузовое такси. На грузовом такси приехало десять бочек грузинского вина и уж не знаю сколько ящиков с мандаринами, апельсинами, гранатами, чурчхелой и другими кавказскими лакомствами.

Это было здорово!

А мы с Павлушей готовились отдельно…

Вся наша самодеятельность под руководством завклубом Андрея Кекало с утра и до самой ночи разучивала и репетировала новую программу для свадебного концерта.

«Гвоздем» программы был «хор старейшин» (то есть дедов и бабушек).

Кекало где-то вычитал, что в Грузии есть такой хор, и немедленно решил создать такой у нас. Как ни странно, наши деды и бабушки охотно откликнулись на эту идею. И вышел могучий хор. Потому что чего чего, а стариков у нас очень много. Соседнее село так и называется же — Дедовщина. У нас очень долго живут люди. Вон бабка Триндичка сто десять отмахала. А восемьдесят-девяносто — это у нас запросто. Профессор из института долголетия из Киева приезжал, и говорил, что это оттого, что у нас хорошая вода — раз, свежий воздух — два, любят работать — три, и почти нет злых людей — четыре…

А я думаю, что главная причина в том, что у нас веселый народ, все любят шутить и смеяться.

А смех — это здоровье!

Вот и хор старейшин разучивал веселые частушки.

Это было здорово!

А мы с Павлушей готовились отдельно…

И вот поступил канун свадьбы.

Комиссия созвала весь класс утром на школьном дворе и доложила о результатах своей работы.

Решили, значит, так.

Сначала празднично убираем класс. Чтобы был, как во время экзаменов: стол, накрыт скатертью, от дверей ковровая дорожка, на столе и на окнах цветы. Потом идем домой, одеваемся во все лучшее, по-праздничному. Каждый приносит букет цветов. Это — обязательно. Садимся за свои парты. Ровно в два часа (как на урок — мы во второй смене последний год учились) придет Галина Сидоровна, ее уже предупредили вчера.

Первая выступит Гребенючка (Председатель комиссии). Скажет слово от девочек нашего класса. Она написала две страницы — всем понравилось, даже мне: сильно написано, хотя слишком жалостливо.

Потом выступит Коля Кагарлицкий и скажет слово от мальчиков нашего класса. У него было написано аж три с половиной страницы и тоже здорово — с именами, с фактами, даже меня с Павлушей вспоминает, наш «выходки» тоже, извините, мол, всякое было…

Третьим выступит Карафолька и прочитает стихи собственного сочинения. Это было для всех нас полной неожиданностью. Мы никогда и не подозревали, что Карафолька может писать стихи. Создавал свое творение Карафолька ровно столько, сколько бог землю — шесть дней. Но, по моему мнению, результаты были значительно хуже. Хотя девочкам стихи очень понравились, особенно последние строки:

Мы с Павлушей, как специалисты, считали, что стихотворение Карафольки, или, как он его сам, стесняясь, называл — «мадригал», требует еще серьезной авторской доработки. Во-первых, такие, например, строки, как:

Помимо того, что с художественной точки зрения это было не очень здорово, это было еще и ложью, потому человек в здравом уме не может любить префиксы и суффиксы.

Во-вторых (и это главное!), «Мадригал» был безличный и неконкретный — в нем ни разу Галина Сидоровна не называлась по имени. Карафолька начал бить себя в грудь и клясться, что он очень старался, но у него ничего не получилось. Не становилась Галина Сидоровна в строку, хотя ты тресни! Если бы она была; скажем, Ганна Ивановна (как Гребенючка), то все очень просто:

«Дорогая наша Ганна Ивановна!», «Мы вас любим, Ганна Ивановна!», «Не забудем Ганну Ивановну…».

Но называть ее Ганной Ивановной, когда она Галина Сидоровна, было бы бестактно. А «Дорога наша Галина Сидоровна» ну не читалось никак. Это уже были бы не стихи, а чистейшая проза. Поэтому и пришлось ограничиться безличным:

«Дорогая и любимая наша!»

Это так доказывал Карафолька. Но мы с Павлушей возражали, что настоящий поэт тем и отличается от графомана, что умеет преодолевать любые творческие трудности. Карафолька густо покраснел и опустил голову. Но здесь на нас все зашикали, и мы вынуждены были признать, что да, конечно, стихи можно прочитать, ведь это не для печати, а просто так, а если бы для печати, тогда уже другое дело…

В завершение торжественного прощания Антончик Мациевский сфотографирует Галину Сидоровну со всем классом. И мы подарим ей эту фотографию с волнующей надписью и все-все распишемся.

Так придумала наша комиссия.

Ну что же, для официального прощания вполне удовлетворительно. Все с этим согласились и разошлись. А в половину второго встретились снова. Праздничные, нарядные с огромными букетами цветов, мы в торжественном молчании прошли по ковровой дорожке за свои парты, сели и стали ждать.

Наш друг восьмиклассник Вовка Маруня безупречно организовал «службу безопасности», и мы были спокойны, что любопытная ребятня не испортит нам мероприятие, ведь они бы обязательно облепили все окна, стали бы хихикать и гоготать и все бы нам сорвали. Вовка расставил посты и блокировал все входы и выходы.

Минут десять мы сидели и молчали. И это наше молчание было как бы увертюрой к тому что должно было состоятся. Мы настраивались на серьезный лад. Мы вспоминали все, что пережили вместе с Галиной Сидоровной за эти семь долгих лет. Она была нашей первой учительницей, когда мы пришли в школу в первый класс. А мы были ее первыми учениками. Она тогда только что окончила одиннадцать классов и первый год начала преподавать в младших классах. Она учила нас и училась сама — заочно в пединституте. Мы закончили пять классов, а она пединститут. Мы сдавали первый в своей жизни школьный экзамен, а она — государственные экзамены. Из учительницы младших классов она стала преподавателем украинского языка и литературы. И продолжала нас учить. И довела до восьмого класса. Мы думали, что и в восьмом классе она будет, и в девятом, и в десятом. Конечно! И вот… Это как-то просто не укладывалось в голове. Неужели она больше не будет нашей учительницей! Никогда больше не войдет в класс легкой и быстрой походкой, не бросит журнал на стол, не спросит звонко, как всегда, одно и то же: «Ну, кто из вас не приготовил домашнее задание? Признавайтесь!» После этого вопроса я почти всегда ложился грудью на парту, прячась за спину Степы Карафолькы, который сидел передо мной. Но она всегда замечала это и говорила: «Рень, к доске!» И я становился красным как рак и, вздыхая, плелся к доске… Неужели этого не будет никогда!

Ни-ког-да! Едва ли не впервые в жизни это безжалостное слово так поразило меня!..

Сердце мое сжалось…

В коридоре — знакомые легкие и быстрые шаги. Я не знаю, как это получилось, но вдруг мы все, как по команде, не сговариваясь, встали еще до того, как она зашла. Об этом заранее никто не договаривался. И когда она порывисто, как всегда, растворила дверь, мы уже стояли за партами с букетами в руках, — неподвижно как вкопанные.

Но она не сразу открыла дверь.

Нет.

Мы слышали, как она подошла, остановилась перед дверью. И несколько секунд стояла, не решаясь войти. Она стояла там, а мы стояли здесь. И это было мгновение, которое трудно передать… И вот дверь распахнулась, она замерла на пороге, медленно обвела нас всех взглядом, — кажется, заглянула каждому в глаза. И молча протянула к нам руки — словно хотела всех нас обнять.

Губы у нее дрожали, подбородок дрожал, она часто-часто хлопала глазами. И тут мы заметили, что она… плачет… Что тут поднялось! Буря!

Девочки вдруг громко заревели, бросились к ней и облепили со всех сторон, начали целовать, плача. А ребята, как по команде, повернули головы и стали смотреть в окно, морщась и кусая губы. Глотали и никак не могли проглотить что-то тугое, что будто застряло в горле.

Какие уж тут художественные выступления Гребенючки и Коли Кагарлицкого, не говоря уже о Карафолькином «мадригале»? Все планы полетели к чертям! Мы вышли из школы и, собравшись стайками вокруг Галины Сидоровны, пошли на реку, а потом в поле, а потом в лес… Долго ходили, до самого вечера. И почти ничего не говорили, просто так ходили вместе и не хотели расставаться. А потом в лесу сидели кружком вокруг нее и пели песни. Долго-долго… И никто не перекрикивал и не фальшивил, как это обычно бывает, все очень старались, и получалось так хорошо, как никогда. И песни выбирали все лирические, мелодичные, что хватали за душу. Такие что у девочек по щекам текли слезы, да и не только у девочек… Но никто этого не скрывал, потому как что тут скрывать, если песня берет за душу.

А на второй день была свадьбы. Ну что вам сказать? Чтобы описать эту свадьбу, видимо, надо было бы запрячь весь Союз писателей Украины. Скажу только, что такого шумного праздники в нашем селе не помнили даже самые старые деды. Вероятно, его и не было никогда. За одним столом сидело на все наше село, и еще пол грузинского села, и еще почти целый полк солдат, да еще гости из района во главе с секретарем райкома товарищем Шевченко.

Это была не только свадьба.

Это был праздник дружбы народов.

Это был праздник доблести нашей армии.

Так говорили, провозглашая тосты, и секретарь райкома товарищ Шевченко, и полковник Соболь, и председатель нашего колхоза Иван Иванович Шапка, и председатель грузинского колхоза Шалва Тариелевич Гамсахурдия, и многие другие уважаемые гости.

Громкоговорители не умолкали ни на минуту, и все эти тосты были слышны, наверное, аж в соседних селах.

Детский стол был накрыт отдельно. И уже лимонада мы напились, и мороженого, конфет и различных грузинских сладостей наелись — от пуза!

Кстати, когда я бегал на минуту домой (проверить, запер ли сарай, где была наша «тайна»), я видел, как по улице проехал на машине отец Гога. Возле колхозного сада он остановился, выглянул из машины, и долго присматривался и прислушался к свадебным гуляниям. Увидев меня, засмущался и сразу уехал. А лицо у него при этом было, как у мальчишки, которого не взяли в гости на праздник, потому что он плохо себя вел. Я подумал, что отец Гога чувствует себя сейчас наверно очень одиноким и завидует нашей шумной свадьбе. У них в церкви таких свадеб никогда, пожалуй, не было и не будет.

А загадочное выражение «темная вода во облацех», которым он меня так напугал, ничего ни загадочного, ни страшного не означало. Так говорят, когда чего-то не понимаешь, и не можешь в этом разобраться. Это мне дед объяснил (я его спрашивал). Видимо, отец Гога хотел намекнуть, что он плохо разбирается в моторе своего «Москвича».

Свадебные гуляния начались где-то в обед. Но мы с Павлушей ждали сумерек. Нам для нашего сюрприза нужна была темнота. Обязательно.

Чем ближе было к вечеру, тем тревожнее становилось у меня на сердце. В колхозном саду стоял такой шум, смех и кутерьма, что на наш сюрприз никто и внимания не обратит, просто не заметит никто. Выход был один — объявить о нем по радио, через громкоговоритель. Но ни я, ни Павлуша этого сделать не сможем, потому что будем заняты. Итак, приходилось в нашу «тайну двух неизвестных» посвящать кого-то третьего, потому что иначе все могло сорваться.

Павлуша глянул на меня, потом отвернулся и робко пробормотал:

— Может… Ганя?

Я махнул рукой:

— Давай!

Какая разница? Нужно, чтобы просто кто-то объявил, а кто, в конце концов все равно. Пусть будет Гребенючка раз ему хочется. Так Гребенючка стала участницей еще одной «тайны трех неизвестных».

Вот наконец стемнело. Мы с Павлушей втихаря, чтобы не привлекать к себе внимания, выбрались из шумной свадебной суеты и махнули домой. Там мы осторожненько вынесли из сарая нашу «тайну», приторочили к багажнику, сели на велосипеды и поехали в поле, за колхозным садом, где гуляла свадьба.

Погода была замечательная, то что надо, и небо чистое, и ветер есть. Начали запускать. Не очень-то легкой задачей это оказалась, хотя запускали с велосипеда. Я мчался на велосипеде, сжимая в руке катушку, а Павлуша бежал позади, поддерживая его. Но вот он наконец взлетел и пошел вверх все выше и выше… Бросив велосипед, я осторожно разматывал огромную самодельную катушку.

Подбежал Павлуша с корзинкой в руках, начал помогать.

Ну вот, все! Катушка размоталась.

— Ну, подключай! — Говорю я, а у самого сердце — как телячий хвост, вот-вот оборвется… Получится не получится…

Павлуша возится возле корзины, руки у него дрожат. И тут… Я даже сам не ожидал, что будет так здорово. В темно-синем небе красочно засветился волшебный фонарь.

«Слава Галине Сидоровне! — Золотом пылали на нем слова с одной стороны.

«Желаем счастья!» — Светилось красным с другой стороны.

«Не забывайте нас!» — Желтело с третьей.

А с четвертой стороны счастливо улыбался черноусый красавец лейтенант. Абсолютного портретной сходства с женихом, конечно, не было, но что вы хотите — без натуры, по памяти сам Анатолий Дмитриевич не нарисовал бы лучше.

Вы уже, наверное, догадались, что это был сработанный нами огромный коробчатый воздушный змей. (Павлуша же с детства мечтает стать летчиком, мы этих змеев с ним переделали — ого-го.) И потом Павлуша его разрисовал красками. Всю душу летчика и художника вложил он в него.

А я придумал «электрификацию» (сначала мы думали просто днем запустить, но разве был бы такой эффект!). Запускали на тоненьком двужильном проводе (специально в район за ним ездили). Аккумуляторы и лампочки от тракторных фар выпросили у моего отца-механизатора.

Я даже не думал, что так будет здорово!

Как только змей засветился, мы услышали, как в громкоговорителях раздался звонкий Гребенючкин голос.

— Внимание! Внимание! Просим всех посмотреть на небо! Внимание! Внимание! Просим всех посмотреть на небо!

На мгновение свадебный шум утих, наступила тишина. А потом вдруг взорвались аплодисменты, крики, смех.

«Молодцы! Молодцы!» — слышалось сквозь этот шум.

Я посмотрел на Павлушу, улыбнулся и подмигнул. И он подмигнул и улыбнулся в ответ. Мы были счастливы. Наш сюрприз удался. Он светился высоко в небе, и его видело одновременно все наше село, половина грузинского села, целый полк солдат и гости из района во главе с секретарем райкома партии…

Такого триумфа у нас еще не было за всю нашу жизнь. Здорово мы придумали! Просто молодцы!

Проходила минута, другая… Аплодисменты утихли, свадебный шум приобрел другую окраску, послышалось пение. В одном месте затягивали «Посіяла огірочки», во втором — «Русское поле». Свадьба разгулялась. В небо уже, наверное, никто и не смотрел.

Нам надо было заканчивать. Тем более, что ветер относил нашего змея в поле, в сторону леса, и его из сада уже не было видно. Но заканчивать было очень тяжело. Такого огромного змея мы еще не запускали никогда. Да и ветер был сильный. Просто вырывал провод из рук. Я с трудом его удерживал, а Павлуша помогал мне только одной рукой, так как во второй держал корзину с аккумулятором.

Нас тянуло по полю, словно щенков на веревке.

И вдруг ветер рванул змея так, что мы чуть не попадали. Что-то внутри змея сверкнуло, и лампочки погасли. А за мгновение до этого где-то сбоку на нем засветилась красная точка и начала увеличиваться.

— Выключай! — Крикнул я Павлуше.

Павлуша дернул на себя корзину с аккумулятором, обрывая контакты, но было уже поздно. Змей уже горел, падая на землю. Он был из сухих деревянных планок, оклеенных плотной бумагой, и вспыхнул как спичка.

Приближаясь к земле, он уже пылал, как огромный факел, затем с треском упал на землю, рассыпая искры и земля вокруг него загорелась Сердце мое наполнилось ужасом. Это же на опушке леса! Там же скошенное сено, которое еще не сгребли!

— Павлуша! — Воскликнул я и бросился туда.

Павлуша бросил на землю корзину и рванулся за мной. Но как ни быстро мы мчались, огонь был еще быстрее. Пока мы добежали, он уже распространился метров на двадцать по фронту в одну и другую сторону от горящего змея, и бежал дальше, слизывая огненными языками сухое сено, которое лежало на земле. Вот уже с треском занимались кусты на опушке леса. Загорится лес — будет беда!

Я знал, что такое огонь. В позапрошлом году загорелась хата Чучеренко. Вспыхнула, как свеча. И пока люди добежала с поля, сгорела дотла. Одни головешки остались.

Нельзя терять ни секунды. Я на бегу сорвал с себя новый праздничный пиджак и бросился прямо в огонь, топча его ногами и сбивая пламя пиджаком. Павлуша был без пиджака, в одной рубашке. Он бросился к кустам, сорвал несколько веток с листьями и ими стал сбивать огонь. Штанины начали тлеть, страшно пекло ноги, мы задыхались от дыма и жара, но продолжали бороться с огнем.

А из сада доносился веселый свадебный шум, хохот, песни. Никто не видел, не знал и не подозревал, что здесь творится… И не позовешь ведь — далеко, никто не услышит.

— Сено, сено отгребать надо! Чтобы огонь дальше не перекинулся! — Услышал я вдруг голос… Гребенючки.

Я обернулся. Пучком веток она торопливо отгребала сено, которое еще не загорелось. Правильно! Сперва надо преградить путь огню, чтобы он дальше не распространялся, а потом уже тушить. Я бросился помогать ей. Павлуша тоже.

Как потом выяснилось, объявив по радио, она сразу побежала искать нас. И видела, как нас тащило по полю, как вспыхнул змей, и побежала нам на помощь.

Мы быстренько отгребли сено и бросились снова в бой с огнем. Втроем дело пошло намного быстрее. Огонь начал понемногу отступать. Уже было больше дыма чем огня, и он неистово ел глаза, так что слезы текли по щекам. Но мы, несмотря ни на что, изо всех сил боролись с огнем. И наконец он покорился и угас. Мы еще долго ходили по пожарищу, затаптывая угольки, чтобы не разгорелось вновь. И вот все закончено.

Изнемогая от усталости, мы повалились на землю и сидели молча, только переглядываясь и тяжело дыша. Лица у нас были закопченные, абсолютно черные, истлевшая одежда свисала лоскутами. Я посмотрел на Гребенючку и улыбнулся. А она все-таки молодец. Действительно же молодец! Ей-богу! Не бросила нас в беде, не убежала, не испугалась огня. Наоборот! Сражалась с пламенем, как… как тигрица. Молодец!

И я подумал: «Интересно, наверное, было бы нарисовать такую картину: сидят трое после тушения пожара, — ободранные, грязные, закопченные, но счастливые, как солдаты-победители.»

И еще я подумал, что, наверно, и Гребенючка, и Павлуша станут художниками. Ну что же. Пусть! Почему нет, раз есть способности? Вон как змея разрисовал Павлуша. Красота, а не змей был.

Вдруг у меня возникла неожиданная мысль: кем бы мы ни стали в этой жизни, а солдатами мы будем обязательно. Это точно. Закончим школу и пойдем в армию. И, может, даже попадем в военные лагеря, что в нашем лесу. К полковнику Соболю.

Вот было бы здорово!

И будем мы с Павлушей дружить верной солдатской дружбой — до последней капли крови.

Ну, а… Ганька? Гребенючка?

Ну что ж, пусть будет и Ганька!

Ганька-пулеметчица! Как в «Чапаеве».

Пусть!