Тайная жизнь генерала Судоплатова. Книга 1

Глава 6. РЕПРЕССИИ В ОГПУ-НКВД

Судя по всему, непосредственным инициатором перевода моего отца в Москву был покровительствовавший моей матери ее непосредственный начальник Генрих Самойлович Люшков. Позднее протекцию со стороны Люшкова им неоднократно ставили в вину.

Приведу здесь один документ, имеющий прямое отношение к биографии моих родителей:

«Приложение к справке на Судоплатова Павла Анатольевича.

Жена Судоплатова — Каганова Суламифь Соломоновна долгое время работала с врагом народа Люшковым, при содействии которого была переведена в Москву в СПО ОГПУ; при вступлении Кагановой С. С. в кандидаты в члены ВКП(б) рекомендовал ее тот же Люшков. (Сведения о Кагановой С. С. взяты из материалов СЛД № 1423.) Старший опер. 1-го отделения ОК НКВД СССР, лейтенант ГБ… (подпись) 25 марта 1942 года».

Люшков, пожалуй, одна из самых колоритных фигур из встречавшихся на жизненном пути моих родителей. Кроме того, на примере его судьбы отчетливо прослеживаются все интриги и тайные пружины перемещений и борьбы «кланов» в руководстве органов государственной безопасности СССР 30-х годов. Поэтому я остановлюсь подробнее на его биографии, известной мне частично со слов отца и матери, а частично — из сохранившихся архивных документов.

Генрих Самойлович Люшков родился в 1900 году в семье небогатого одесского еврея-портного. Семья, по-видимому, была вполне городской, не отличавшейся особой религиозностью. Так, будущего чекиста вместо традиционного хедера сразу отдали в шестиклассное начальное казенное училище. По его окончании, в 1915 году юноша продолжил учебу на вечерних общеобразовательных курсах, подрабатывая днем переписчиком в автомобильной конторе. По словам самого Люшкова, в конце 1917 года под влиянием своего брата он оказался «вовлечен в Революционную Бурю»: в рядах дружины социалистической молодежи участвовал в уличных боях при захвате власти в городе Одесским Советом.

Однако уже в марте 1918 года Одесса была занята германскими оккупационными войсками, и с этого момента Люшков уходит в городское подполье. Как и во многих биографиях его современников, «пребывание в подполье» — самый неясный эпизод в жизни Люшкова. Известно лишь то, что в феврале 1919 года, во время разгрома белыми одесского подполья, направляясь на явку, он был арестован. Из-под стражи удалось сбежать и по подложным документам пробраться в освобожденный красными войсками Екатеринослав. В марте под Николаевом Люшков добровольно вступил в Красную Армию — красноармейцем-политработником 1-го Николаевского советского полка, откуда был направлен в Киев на Центральные военно-политические курсы Наркомвоена Украины. Здесь в июле 1919 года он вступил в партию большевиков. Вскоре вместе со своими товарищами-курсантами он был переброшен на станцию Жмеринка, чтобы воевать с прорвавшимися петлюровцами, а затем работал помощником военного организатора Киевского губкома партии.

Когда началось наступление белых и Киев был сдан, Люшков вместе с эвакуированными советскими работниками Украины оказался в Брянске. В сентябре 1919 года он был направлен политруком в 1-ю Отдельную бригаду 14-й армии на Южный фронт. С бригадой прошел весь путь на Мозырском и Речицком направлениях Польского фронта, являясь секретарем и начальником политотдела бригады. В сентябре 1920 года он впервые ненадолго попал на чекистскую работу — уполномоченным Особого отделения ВЧК 57-й стрелковой дивизии. После советско-польской войны Люшков был демобилизован и вернулся в родную Одессу, поступил на учебу в Институт гуманитарных наук, но закончить образование не удалось: в ноябре 1921 года он был отозван с учебы и направлен на работу в Одесскую губЧК.

Украина, неоднократно переходившая из рук в руки противников в Гражданской войне, в начале 20-х годов оставалась ареной ожесточенной борьбы органов ВУЧК—ГПУ УССР с многочисленными противниками большевистского режима: петлюровцами, эсерами, польскими националистами, анархистами, крестьянскими повстанцами и просто уголовно-бандитскими элементами. Кроме того, на Правобережье Украины, имевшем выход к двум границам — с Польшей и Румынией, органы ГПУ вели борьбу с проникавшими из-за кордона вооруженными формированиями и шпионско-диверсионной агентурой иностранных государств.

Именно такого рода служба досталась Люшкову в период 1921–1924 годов в ряде пограничных и окружных отделов ГПУ Тирасполя, Вознесенска, Первомайска, Каменец-Подольского и Волочинска на юго-западе Украины. Работа чекиста-оперативника в приграничье зачастую была связана с риском для жизни: в 1921 году во время ликвидации банды в Вознесенском уезде Люшков был ранен в руку.

В ноябре 1924 года он был выдвинут на самостоятельную руководящую работу начальником Проскуровского окружного отдела ГПУ, входившего тогда в Подольский губернский отдел ГПУ, которым в то время руководил крупный, «идущий в гору» украинский чекист — И. М. Леплевский. Именно ему и предстояло сыграть заметную роль в судьбе Люшкова.

Израиль Моисеевич Леплевский (1896–1938), как и Люшков, происходил из бедной еврейской семьи рабочего-табачника. В молодости он был членом Бунда, но в феврале 1917 года примкнул к большевикам. Отсутствие какого-либо образования (он был самоучкой) компенсировалось у него природной предприимчивостью, опытом практической работы в ЧК с 1918 года и наличием покровительствующей «руки» в Москве в лице старшего брата — Г. М. Леплевского, занимавшего видные посты в Малом Совнаркоме и Наркомвнуделе РСФСР. К моменту сближения Люшкова с Леплевским последний уже «показал себя стойким большевиком-чекистом, проявившим выдающиеся способности в деле борьбы со всеми видами контрреволюции» на Украине и в 1921 году награжденным орденом Красного Знамени.

Когда в октябре 1925 года им пришлось расстаться (Леплевский был назначен начальником Одесского окр-отдела ГПУ), бывший начальник Люшкова рекомендовал его на ответственную работу в центральный аппарат ГПУ Украины, дав тем самым первоначальный толчок его карьере. Перебравшись в Харьков, Люшков как хороший «агентурист» был сразу назначен начальником Информационно-осведомительного отдела (ИНФО) ГПУ Украины. Получив в свои руки всю агентурноосведомительную сеть республиканского ГПУ, Люшков перешел к делам «крупного масштаба» и уже в 1926 году «нащупал террористическую группу, подготовлявшую покушение на Председателя ВУЦИКатов. Петровского».

Следует сказать, что опыт в делах такого рода очень пригодился Люшкову во время его ленинградской командировки в связи со следствием по делу об убийстве С. М. Кирова и способствовал его сближению с одним из «кураторов» этого следствия — Н. И. Ежовым.

Смерть Кирова, ленинградского партийного руководителя, убитого в 1934 году, является, кстати сказать, классическим примером во всех отношениях. Это преступление до сих пор будоражит умы многих историков как своей простотой, так и таинственностью. Полного и точного ответа на вопрос, почему и как погиб первый секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) Сергей Миронович Киров, так до сих пор и нет. Существуют только версии.

1 декабря 1934 года в Ленинграде во Дворце Урицкого (так тогда назывался Таврический дворец) в 18.00 должно было состояться заседание актива обкома. На этом заседании ожидали выступление С. М. Кирова. До четырех часов вечера он сидел у себя дома на улице Красных Зорь и работал над докладом. Затем внезапно собрался и выехал в Смольный. Кроме шофера и начальника личной охраны М. Борисова, с ним рядом никого не было.

Прибыв в Смольный, Киров направился в свой кабинет на третьем этаже здания. Причем пошел не по служебному отдельному входу в правом (северном) крыле Смольного, а через главный подъезд. Миновав длинную часть коридора, Киров свернул налево, направляясь к себе в кабинет. И именно на этом отрезке пути от него отстал М. Борисов, которому по инструкции это строжайше запрещалось. В тот момент из дверей одного из кабинетов вышел тридцатилетний молодой человек. Это был Леонид Николаев, бывший инструктор партийного архива. Увидев Кирова, Николаев направился за ним следом. Пройдя несколько метров по коридору, он внезапно достает из кармана револьвер системы «наган» и хладнокровно стреляет Кирову в затылок. Вот свидетельство очевидца тех событий Михаила Рослякова:

«И вдруг в пятом часу мы слышим выстрелы — один, другой… Сидевший у входных дверей кабинета Чудова завгорот-делом А. Иванченко первым выскочил в коридор, но моментально вернулся. Выскочив следом за Иванченко, я увидел страшную картину: налево от дверей приемной Чудова в коридоре ничком лежит Киров (голова его повернута вправо), фуражка, козырек которой уперся в пол, чуть приподнята и не касается затыльной части головы; слева под мышкой — канцелярская папка с материалами подготовленного доклада: она не выпала совсем, но расслабленная рука ее уже не держит. Киров недвижим, ни звука, его тело лежит по ходу движения к кабинету, головой вперед, а ноги примерно в 10–15 сантиметрах за краем двери приемной Чудова. Направо от этой двери, тоже примерно в 15–20 сантиметрах, лежит какой-то человек на спине, руки его раскинуты, в правой находится револьвер. Между подошвами ног Кирова и этого человека чуть более метра, что несколько превышает ширину входной двери приемной Чудова, где находился его секретарь Филиппов.

Подбегаю к Кирову, беру его за голову… шепчу: «Киров, Мироиыч». Ни звука, никакой реакции. Оборачиваюсь, подскакиваю к лежащему преступнику, свободно беру из его расслабленной руки револьвер и передаю склонившемуся А. И. Угарову. Ощупываю карманы убийцы, из кармана пиджака достаю записную книжку, партийный билет… Угаров, через мое плечо, читает: «Николаев Леонид…» Кто-то из подбежавших хочет ударить ногой этого Николаева, но мы с Угаровым прикрикнули на него — необходимо честное следствие, а нс поспешное уничтожение преступника.

Молча, в глубокой скорби стоят, склонив голову над Кировым, Кодацкий, Чудов, Ирклис, Струппе и другие. Секретари сообщают в НКВД, вызывают Медведева, санчасть. Запыхавшись, подходит отставший в большом коридоре охранник Кирова — Борисов…»

2 декабря в Ленинград приехал сам Сталин. Первым делом он и сопровождавшие его лица отправились в больницу, где лежал убитый Киров. Там Сталин опросил врачей, производивших вскрытие. На вопрос, можно ли было спасти Кирова, те ответили отрицательно. После этого Сталин приехал в Смольный. Расположившись в кабинете Кирова, Сталин по одному вызывал к себе: начальника Ленинградского НКВД Филиппа Медведева, убийцу Николаева, его жену Мильду Драуле. Затем Сталин, Молотов, Ворошилов, Жданов отправились в Таврический дворец, где для прощания был выставлен гроб с телом Кирова. В 22.00 гроб с телом везут по улицам города на Московский вокзал для дальнейшей отправки в Москву.

Официальная версия убийства С. М. Кирова стала известна общественности уже через несколько дней. 16 декабря 1934 года в Москве были арестованы пятнадцать человек во главе с Г. Зиновьевым и Л. Каменевым, которых и обвинили в подготовке и осуществлении убийства Кирова.

27 декабря все газеты публикуют обвинительное заключение по делу Л. Николаева, датированное 25 декабря 1934 года. Следствие считает установленным, что «в период 1933–1934 гг. в Ленинграде из числа бывших участников зиновьевской антисоветской группы организовалась и действовала подпольная контрреволюционная террористическая группа, поставившая своей целью дезорганизовать руководство Советской власти и изменить таким способом нынешнюю политику в духе так называемой зиновьевско-троцкистской платформы».

29 декабря Л. Николаева и тринадцать его «сообщников» по приговору военной коллегии Верховного суда СССР расстреляли. Г. Зиновьева, Л. Каменева и еще пятерых «заговорщиков» из числа арестованных в Москве отправили в ссылку. Таким образом, Сталин и его окружение использовали убийство Кирова в политических целях, для развязывания в стране нового кровавого террора. На этом и основывается вторая версия убийства Кирова.

По этой версии именно Сталин был главным инициатором устранения Кирова. Эту версию впервые обосновал еще Л. Троцкий, затем ее подхватили А. Орлов, А. Рыбаков и другие. Суть этой версии такова.

В январе — феврале 1934 года в Москве прошел XVII съезд партии. На этом съезде не Сталин, а Киров стал подлинным триумфатором. При выборах в ЦК за Кирова проголосовало гораздо больше делегатов, чем за Сталина. Последнему об этом доложил Л. Каганович, который отвечал за подсчет голосов. Сталин приказал Кагановичу фальсифицировать результаты выборов. С этого момента, по мнению многих исследователей, и начался конфликт Генсека с первым секретарем Ленинградского обкома.

В отличие от большинства членов тогдашнего Политбюро, С. М. Киров был самым доступным для простых граждан руководителем. В Ленинграде его по-настоящему любили, и это уязвляло честолюбивого Сталина. В начале 1934 года он провел через Политбюро вопрос о том, чтобы Киров, как секретарь ЦК, ведавший вопросами тяжелой и лесной промышленности, срочно переехал работать в Москву. Киров в ответ проявил упрямство. И тогда Сталин стал применять обходные маневры. В августе 1934 года он пригласил Кирова совместно отдохнуть в Сочи. Там уговоры о переезде в столицу продолжились. После этого с 6 по 29 сентября Киров был отправлен в Казахстан для контроля за уборкой урожая и выполнения хлебопоставок.

Между тем, пока Киров отсутствовал, Сталин приказал наркому внутренних дел Г. Ягоде произвести перестановки в Ленинградском НКВД. В результате этих перестановок начальника Ленинградского НКВД Федора Медведя должен был заменить Иван Запорожец. Когда Киров приехал в Ленинград и узнал об этом, его возмущению не было предела. Киров тут же позвонил самому Сталину, однако тот остудил пыл сорокавосьмилетнего секретаря ЦК. Но Запорожец так и остался на посту заместителя. И именно ему приверженцы второй версии приписывают одну из основных ролей в осуществлении убийства С. М. Кирова. По их мнению, Запорожец и нашел исполнителя убийства — Леонида Николаева.

Л. Николаев до апреля 1934 года работал инструктором истпарткомиссии Института истории партии. Однако 8 апреля 1934 года партийное собрание института исключило его из партии за отказ явиться в районный комитет на отборочную комиссию по мобилизации коммунистов на транспорт и склочные обвинения в адрес руководящих работников-партийцев. В те же дни Николаева увольняют из института. И хотя через месяц его вновь восстановили в партии, на работу обратно его не приняли, и он оказывается безработным. Уязвленный Николаев пишет письмо сначала самому Сталину, а затем и Кирову. Ответа никакого. И тогда Николаев решает переговорить с Кировым с глазу на глаз. 15 октября 1934 года он встречается с ним на улице, однако этот разговор ни к чему не приводит. И тогда в голове Николаева созревает план отмстить. Запорожец, в свою очередь, прекрасно видит состояние молодого человека. Он позволяет Николаеву постоянно «крутиться» возле первого секретаря. Естественно, охрана пропускала Николаева в Смольный по партбилету. Кстати говоря, по партбилету можно было войти в любую партийную инстанцию, кроме ЦК ВКП(б). В Смольном, как и в других обкомах, не было системы спецпропусков для членов партии, и Николаеву требовалось только предъявить свой партбилет, чтобы попасть туда, куда был запрещен вход посторонним.

1 декабря в 16 часов 37 минут в Смольном Николаев убивает Кирова. Таким образом, по этой версии НКВД руками неудачливого в жизни молодого человека и по приказу Сталина устраняет первого секретаря Ленинградского обкома.

И, наконец, третья версия этого убийства, которая менее всего исследовалась в отечественной истории, но которая так же, как и две предыдущие, имеет право на жизнь.

Эта версия основывается на том, что Л. Николаев убил С. М. Кирова… из-за банальной ревности. Дело в том, что жена Николаева, тридцатитрехлетняя Мильда Драуле, нравилась Кирову. С 1930-го по август 1933 года она работала в должности помощника заведующего сектором кадров по легкой промышленности, а затем была переведена в управление уполномоченного Наркомлег-прома по Ленинградской области на должность секретаря сектора кадров этого управления. Управление размещалось в Смольном, поэтому возможность видеться друг с другом у Кирова и Драуле была (по другим данным, жена Николаева Мильда Драуле, молодая и привлекательная женщина, работала официанткой при секретариате Кирова в Смольном и прислуживала на некоторых кировских вечеринках, став со временем одной из его подружек).

Было известно, что по своей натуре Л. Николаев был крайне закомплексованным человеком, отличался неуживчивым характером, вступал в споры с начальством. Он был к тому же, что называется, «фатально невезуч». За тринадцать лет трудового стажа его выгоняли с одиннадцати мест работы. И повезло ему только однажды: когда он, маленький и тщедушный, встретил рослую и симпатичную Мильду Драуле и та согласилась выйти за него замуж. С этого момента Николаев целиком и полностью попал под власть жены. Это именно она, будучи на три года старше его и занимая партийный пост (а Николаев тогда работал в укоме комсомола), стала двигать мужа наверх и вскоре помогла ему устроиться на работу сначала в обком, а затем и в Институт истории партии. Однако невыдержанного и истеричного Николаева выгнали и оттуда, и жена после этого, кажется, окончательно разуверилась в нем. К тому же Николаев в последнее время стал патологически ревнив, и это вконец отвратило Драуле от мужа.

Бытует еще с тех пор и предположение о том, что Николаев не только догадывался, но и доподлинно знал о взаимоотношениях Драуле и Кирова. Используя это, он через свою жену обратился к Кирову за помощью, и тот содействовал его восстановлению в партии и устройству на работу в райком, тем самым как бы подтвердив свою связь с Мильдой. Но как только Мильда собралась подать на развод с Николаевым, ревнивый супруг убил соперника.

Между тем был в этой истории еще один человек, действия которого ускорили развязку трагедии. Звали этого человека Роман Кулишер, и был он мужем родной сестры Мильды — Ольги. Личность, надо отметить, довольно своеобразная. Дважды исключенный из партии за развратные действия и интриганство, он дважды был восстановлен в партии, но своих тайных пристрастий не бросил. Во всяком случае, именно с ним многие связывали письма, которые приходили на имя Л. Николаева в апреле — декабре 1934 года и в которых во всевозможных красках описывались «взаимоотношения» Мильды Драуле и Кирова.

Моя мать, которая в 1933–1935 годах работала в НКВД в Секретно-политическом отделе, занимавшемся вопросами идеологии и культуры (в частности, ее группа курировала Большой театр и Ленинградский театр оперы и балета, впоследствии театр имени С. М. Кирова), прекрасно знала, что Сергей Миронович очень любил женщин и у него было много любовниц как в Большом театре, так и в Ленинградском. Кстати, после убийства Кирова отдел НКВД подробно выяснял интимные отношения Сергея Мироновича с артистками.

Между тем приверженцы первой и особенно второй версий убийства С. Кирова напрочь отметают всякие намеки на «особые» отношения первого секретаря обкома с М. Драуле, хотя уже тогда слухи о них вовсю курсировали по Ленинграду. Да и почему, в конце концов, обвиняя Сталина в том, что он изменял своей жене Надежде Аллилуевой, из-за чего она в 1932 году покончила с собой, мы должны отметать такие подозрения от Кирова? Почему бы не предположить, что сорокавосьмилетний мужчина, имея некрасивую, располневшую жену, взял и увлекся молодой красивой женщиной и завел с нею, что называется, «служебный роман»? И тогда многое в поведении участников той трагедии станет понятно.

Вот, например, почему Сталин, по версии некоторых историков, имея зуб на Кирова, настаивал на переезде последнего в Москву? Не потому ли, что он как мужчина понимал «щекотливое» положение Кирова и хотел сменить для него обстановку? То же самое могло быть и с заменой начальника Ленинградского НКВД Ф. Медведя, которого Сталин хотел в конце концов заменить И. Запорожцем. Ф. Медведь был старым и закадычным другом Кирова, в последнее время часто прикладывался к рюмке, был под каблуком у своей жены Раисы Михайловны Копыловской. Когда в ноябре 1933 года управделами Ленсовета Чудин покончил жизнь самоубийством, по городу ходили слухи о том, что виновата в этом Р. Копыловская. Так что Ф. Медведь мог вполне понимать увлечение Кирова и в чем-то даже потворствовать ему. Сталин же, видя, что Киров в этом вопросе занял непреклонную позицию, в свою очередь тоже не сдавался. Как выше уже говорилось, он завлек его сначала на юг, а после отдыха отправил в Казахстан. Не потому ли он все это делал, что хотел оторвать друга от его внезапного увлечения?

Историки, которые выставляют Ивана Запорожца чуть ли не главным заговорщиком в деле убийства С. М. Кирова, мягко говоря, грешат против истины. И. Запорожец с апреля 1932 года был заместителем начальника Ленинградского НКВД и имел в городе неплохую репутацию. Более того, по многим вопросам он был более энергичен, чем Ф. Медведь, и к 1934 году вполне созрел для того, чтобы заменить его на посту начальника НКВД. Так что И. Запорожца двигал не Г. Ягода по просьбе Сталина, а его личная деловая хватка и многолетний опыт кадрового чекиста.

Приверженцы второй версии часто педалируют тот факт, что когда Л. Николаева 15 октября 1934 года задержали на улице (он хотел поговорить с Кировым), отпустить его восвояси распорядился не кто иной, как Запорожец. Однако если учитывать, что тот знал о «взаимоотношениях» Кирова с М. Драуле, в этом нет ничего удивительного. Как мужчина Запорожец вполне мог понимать чувства обманутого мужа — Николаева.

Да и в отношении охраны Кирова Ленинградский НКВД вел себя отнюдь не предательски. До лета 1933 года личная охрана первого секретаря Ленинградского обкома состояла из трех человек: М. Борисова, М. Буковского и неофициального сотрудника УНКВД, который числился швейцаром в доме Кирова. Затем численность негласной охраны Кирова заметно увеличилась и выросла до пятнадцати человек. Он теперь охранялся постоянно. Для этих целей выделялась машина прикрытия с двухсменной выездной группой. Однако сам Киров тяготился охраной, считал ее излишней и часто игнорировал ее настойчивые просьбы вести себя более осторожно.

В роковые для Кирова минуты охранника рядом с ним не оказалось. М. Борисов, сопровождавший Кирова по коридору Смольного, в последний момент, как мы уже знаем, внезапно отстал от своего шефа. Почему? Судя по всему, злого умысла в этом не было. По свидетельству многих, Борисов давно работал с Кировым, хорошо к нему относился и предать его не мог. 2 декабря 1934 года в 12 часов дня, когда Борисова везли на допрос к Сталину, с автомашиной произошла авария и Борисов погиб. Одни утверждают, что его убили охранники, находившиеся с ним в машине, другие говорят о том, что он сам вывалился из кузова и разбился, тем самым совершив акт самоубийства.

Судя по всему, Николаев столкнулся с Кировым в коридоре случайно. Ведь Киров не должен был в тот день приезжать в Смольный перед заседанием актива, а значит, и ждать его у кабинета было бесполезно. Столкнувшись с Кировым, который шел без охранника, Николаев вновь мог повторить свою попытку поговорить с ним по-мужски. Киров в ответ мог вновь от него отмахнуться. И тогда в приступе ярости Николаев выхватил из кармана револьвер и выстрелил Кирову в затылок. После этого, осознав, что он наделал, Николаев выстрелил в себя, но этот выстрел оказался неудачным. Николаев упал на пол, и с ним случилась настоящая истерика. По этому уже можно судить, что убийство совершил не хладнокровный убийца, продумавший все до мелочей, а человек отчаявшийся, явно бывший не в ладах со своими чувствами и нервами.

2 декабря, когда в Смольный приехал Сталин, он вызвал к себе на допрос не только Николаева, но и его жену Мильду Драуле. О чем они говорили между собой, не знает никто. Вскоре после этого М. Драуле арестовали. Арестовали также брата Л. Николаева, его мать, двух сестер, сестру М. Драуле и ее мужа. В 1936–1937 годах все они были расстреляны. Так убийца Кирова потянул с собой в могилу практически всех своих родственников.

Между тем единственным, что объединяет все эти версии, является то, что убийство Кирова Сталин действительно использовал как удобный повод для расправы с неугодными ему людьми. Так называемый «заговор троцкистов», жертвой которого якобы пал Киров, с самого начала был сфабрикован самим Сталиным. Сталин, а за ним Хрущев и Горбачев, исходя из своих собственных интересов и желая отвлечь внимание от очевидных провалов руководства страной, пытались сохранить репутацию Кирова как рыцаря без страха и упрека. Коммунистическая партия, требовавшая от своих членов безупречного поведения в личной жизни, не могла объявить во всеуслышание, что один из ее столпов, руководитель ленинградской партийной организации, в действительности запутался в связях с замужними женщинами.

Официальные версии убийства, опубликованные в прессе, представляют собой вымысел от начала до конца. Сталинская версия заключалась в том, что Николаеву помогали руководители Ленинградского НКВД Медведь и Запорожец по приказу Троцкого и Зиновьева. Для Сталина смерть Кирова создавала удобный миф о тайном заговоре, что позволило ему обрушиться с репрессиями на своих врагов и возможных соперников.

Хрущевская же версия такова: Кирова убил Николаев с помощью Медведя и Запорожца по приказу Сталина. Но документы показывают, что Запорожец, считавшийся ключевой фигурой среди заговорщиков и якобы связанный с Николаевым по линии НКВД, в то время сломал ногу и находился на лечении в Крыму. Возникает вопрос: мог ли один из руководителей, готовивших заговор, отсутствовать так долго в самый решающий период трагических событий? Хрущев, подчеркивая, что многие партийные руководители упрашивали Кирова выставить свою кандидатуру на пост Генерального секретаря на XVII съезде партии, обвинял Сталина в том, что тот, узнав о существующей оппозиции, решил ликвидировать Кирова. Для Хрущева подобная версия давала возможность выставить еще одно обвинение в длинном списке преступлений Сталина. Документов и свидетельств, подтверждающих причастность Сталина или аппарата НКВД к убийству Кирова, не существует. Киров не был альтернативой Сталину. Он был одним из непреклонных сталинцев, игравших активную роль в борьбе с партийной оппозицией, беспощадных к оппозиционерам и ничем в этом отношении не отличавшихся от других соратников Сталина.

Версия Хрущева была позднее одобрена и принята Горбачевым как часть антисталинской кампании. Скрывая истинные факты, руководители пытались спасти репутацию Коммунистической партии, искали фигуры, популярные в партии, которые якобы противостояли вождю. Создавался миф о здоровом ядре в ЦК во главе с Кировым в противовес Сталину и его единомышленникам.

Вся семья Николаева, Мильда Драуле и ее мать были расстреляны через два или три месяца после покушения. Мильда и ее семья, невинные жертвы произвола, не были реабилитированы до 30 декабря 1990 года, до тех пор пока их дело не всплыло на страницах советской прессы.

Высшие чины НКВД, особенно те, кто был осведомлен о личной жизни Кирова, знали: причина его убийства — банальная ревность обманутого мужа. Но никто из них не осмеливался даже заговорить об этом, так как версию о заговоре против партии выдвинул сам Сталин и оспаривать ее было крайне опасно.

До убийства Кирова Сталина нередко можно было встретить на Арбате в сопровождении Власика — начальника личной охраны и двух телохранителей. Он часто заходил к поэту Демьяну Бедному, иногда посещал своих знакомых, живших в коммунальных квартирах. Сотрудники НКВД и ветераны, имевшие значок «Почетный чекист», на котором изображены щит и меч, и удостоверение к нему, могли беспрепятственно пройти на Лубянку; они имели право прохода всюду, кроме тюрем. Вся эта система была немедленно изменена: убийство Кирова явилось предлогом для ужесточения контроля, который никогда уже больше не ослабевал.

Спекуляции по поводу смерти Кирова продолжались и в 60-х годах. Я помню анонимные письма, утверждавшие, что действительный убийца сумел скрыться. Дмитрий Ефимов, министр госбезопасности Литвы в 40-х годах, после войны рассказывал мне, что получил приказ искать убийцу Кирова, якобы скрывающегося в небольшом литовском городке. Его сотрудникам удалось найти автора анонимного письма, послужившего сигналом к поискам. Им оказался алкоголик. Однако расследование этого анонимного сигнала проводилось под непосредственным наблюдением Комитета партийного контроля при ЦК КПСС.

Заключение Комиссии партконтроля об обстоятельствах смерти Кирова так и не было опубликовано. Только после того как в июле 1990 года известная комиссия по репрессиям была распущена, прокуратура направила надзорный протест в Верховный суд СССР по вопросу посмертной реабилитации членов семьи Николаева. Дело закрыли лишь 30 декабря 1990 года, когда все члены семьи Николаева были официально реабилитированы Верховным судом СССР. Постановление суда отмечало, что никакого заговора с целью убийства Кирова не существовало и все «соучастники» Николаева являлись просто знакомыми Кирова или свидетелями его эксцессов.

Но даже тогда, при этой системе так называемого правового государства, ни Медведь, ни Запорожец реабилитированы не были и с них не сняты обвинения в государственной измене, включая заговор с целью убийства Кирова и сотрудничество с немецкой и латышской разведками. В чем же причина? Она в том, что прокуратура попросту боялась поднимать этот вопрос, поскольку Медведь и Запорожец считаются виновными в репрессиях, совершенных в ранний период сталинских чисток.

Среди историков партии давно бытовало мнение, что роман Мильды Драуле с Кировым закончился смертельным исходом из-за ревности ее мужа, Николаева, известного своей неуравновешенностью и скандальным характером. Если бы обнародовали это мнение, то на всеобщее обозрение была бы выставлена неприглядная картина личной жизни Кирова и тем самым нарушено святое правило партии — никогда не приоткрывать завесы над личной жизнью членов Политбюро и не копаться в их грязном белье.

4 ноября 1990 года газета «Правда» опубликовала новые материалы КГБ и прокуратуры по расследованию дела Кирова, где утверждалось, что его убийство носило сугубо личный характер, хотя не раскрывались подробности и мотивы преступления. «Правда» даже не упомянула имени Мильды Драуле. В публикации содержалось обвинение в адрес А. Н. Яковлева, оставившего пост председателя партийной комиссии по расследованию сталинских репрессий, который якобы тормозил реабилитацию семьи Николаева и невинных людей, обвинявшихся в том, что они принимали участие в заговоре.

Возмущенный Яковлев ответил через ту же газету («Правда» от 28 января 1991 года), что он до сих пор верит в существование заговора с целью убийства Кирова и нескольких версий, как это убийство замышлялось. При этом Яковлев не упомянул ни о Мильде Драуле, ни о якобы имевшей место попытке выдвинуть Кирова взамен Сталина Генеральным секретарем на XVII съезде партии.

В книге «Сталин: триумф и трагедия» Дмитрий Волкогонов ссылается на слухи о романе Мильды Драуле с Кировым, но отвергает их как клеветнические. Материалы, показывающие особые отношения между Мильдой Драуле и Кировым (о которых я знал со слов своих родителей, а мама и отец в свою очередь ссылались на генерала Райхмана, в то время начальника контрразведки в Ленинграде), содержались в оперативных донесениях осведомителей НКВД из ленинградского балета. Балерины из числа любовниц Кирова, считавшие Драуле своей соперницей и не проявившие достаточной сдержанности в своих высказываниях на этот счет, были посажены в лагеря за «клевету и антисоветскую агитацию».

Мнение моего отца о Кирове всегда оставалось неизменным. Он писал: «Имя Кирова и память о нем были священны. В глазах народа Киров был идеалом твердого большевика, верного сталинца, и конечно же только враги могли убить такого человека. Я тогда ни на минуту не сомневался в необходимости охранять престиж правящей партии и не открывать подлинных фактов, касавшихся убийства Кирова. Мы, чекисты, неофициально назывались людьми, взявшими на себя роль чернорабочих революции, но все же при этом испытывали самые противоречивые чувства. В те дни я искренне верил — продолжаю верить и сейчас, — что Зиновьев, Каменев, Троцкий и Бухарин были подлинными врагами Сталина. В рамках той тоталитарной системы, частью которой они являлись, борьба со Сталиным означала противостояние партийно-государственной системе Советского государства. Рассматривая их как наших врагов, я не мог испытывать к ним никакого сочувствия. Вот почему мне казалось, что даже если обвинения, выдвинутые против них, и преувеличены, это, в сущности, мелочи. Будучи коммунистом-идеалистом, я слишком поздно осознал всю важность такого рода «мелочей» и с сожалением вижу, что был неправ…

Сознательно или бессознательно, но мы позволили втянуть себя в работу колоссального механизма репрессий, и каждый из нас обязан покаяться за страдания невинных. Масштабы этих репрессий ужасают меня. Давая сегодня историческую оценку тому времени, времени массовых репрессий — а они затронули армию, крестьянство и служащих, — я думаю, их можно уподобить расправам, проводившимся в царствование Ивана Грозного и Петра Первого. Недаром Сталина называют Иваном Грозным XX века. Трагично, что наша страна имеет столь жестокие традиции.

Сталин манипулировал делом Кирова в своих собственных интересах, и «заговор» против Кирова был им искусно раздут. Он сфабриковал «грандиозный заговор» не только против Кирова, но и против самого себя. Убийство Кирова он умело использовал для того, чтобы убрать тех, кого подозревал как своих потенциальных соперников или нелояльных оппонентов, чего он просто не мог перенести. Сначала в число «заговорщиков» попали знакомые Николаева, затем — семья Драуле, после чего настала очередь Зиновьева и Каменева, первоначально обвиненных в моральной ответственности за это убийство, а потом в его непосредственной организации. Коллег и знакомых Николаева причислили к зиновьевской оппозиции. Затем Сталин решил отделаться от Ягоды и тех должностных лиц, которые знали правду. Они тоже оказались притянутыми к заговору и были уничтожены. Позднее Ягоду сделали главным организатором убийства Кирова и, как рассказывал мне Райхман, Сталин, боявшийся разглашения личных мотивов «теракта» Николаева, даже распорядился установить негласный надзор за вдовой Кирова до самой ее кончины.

В подобной обстановке сказать правду о Кирове было немыслимо. Никто в верхних эшелонах власти не мог помешать Сталину использовать это убийство в своих целях. Впоследствии дело Кирова замалчивалось в угоду политическим соображениям или использовалось для того, чтобы отвлечь внимание общественности от ухудшавшегося экономического и политического положения. Каждое новое расследование, подчиненное требованиям политической конъюнктуры, только плодило ложь, еще больше затрудняя для будущих поколений возможность реконструировать действительные события.

Я убежден: убийство Кирова было актом личной мести, но обнародовать этот факт — означало нанести вред партии, являвшейся инструментом власти и примером высокой морали для советских людей. До сегодняшнего дня истину продолжают скрывать, и Киров остается символом святости для приверженцев старого режима».

В связи с убийством Кирова, оставшегося в момент покушения без охраны, следует отметить, что еще десятью — пятнадцатью годами ранее, в 20-е годы, охрана советских руководителей была достаточно скромной. После 1929 года, когда Сталин окончательно утвердился у власти, штат охранников в Кремле стал увеличиваться. Однако пока еще не настолько, чтобы поразить чье-нибудь воображение своими масштабами.

В 1931 году в Кунцеве для Сталина была построена кирпичная дача всего в один этаж, состоявшая из семи комнат. Дача обыкновенная, безо всякой роскоши. Две широкие террасы были застеклены, на крыше устроен солярий с будкой от дождя. Невдалеке от дома кухня и небольшая банька с хорошей каменкой. Дачу окружал обыкновенный деревянный забор метров пять высотой, но без колючей проволоки. Дачная охрана насчитывала 50 человек, которые работали в три смены (по 15 человек в смену). Однако в 1937 году, в разгар репрессий, когда в стране объявилась масса «врагов народа», дачу Сталина решили укрепить. Появился второй забор, внутренний, три метра высотой, с прорезями для смотровых глазков. Была увеличена и охрана.

Начальником правительственной охраны с середины 20-х годов был Карл Паукер. Тот самый, о котором в романе А. Рыбакова «35-й и другие годы» сказано: «…неутомимый Паукер, начальник оперативного отдела, начальник личной охраны Сталина, его особо доверенное лицо и даже его личный парикмахер: подставить свое горло под чужую бритву — какое доверие может быть выше.

До войны (1914 года) Паукер был парикмахером в Будапештском театре оперетты, хвастал, что самые большие опереточные знаменитости Будапешта находили в нем большой артистический талант и советовали выступать на сцене. Он действительно был первоклассный комик, копировал кого угодно, мастерски рассказывал анекдоты, особенно еврейские и непристойные. Шут по природе, мог рассмешить даже угрюмого Сталина».

Историю удивительной карьеры этого человека мы проследим по словам майора НКВД, двадцать лет прослужившего в органах советской госбезопасности, но в 1938 году сбежавшего в США — Александра Орлова. Вот что он написал о К. Паукере в своей книге:

«Паукер вступил в большевистскую партию и был направлен на работу в ВЧК. Человек малообразованный и политически индифферентный, он получил там должность рядового оперативника и занимался арестами и обысками. На этой работе у него было мало шансов попасться на глаза кому-либо из высокого начальства и выдвинуться наверх. Сообразив это, он решил воспользоваться навыками, приобретенными еще на родине (в Венгрии), и вскоре стал парикмахером и личным ординарцем зампредседателя ГПУ В. Р. Менжинского. Тот был сыном крупного царского чиновника и сумел оценить проворного слугу…

Постепенно влияние Паукера начало ощущаться в ГПУ всеми. Менжинский назначил его начальником Оперативного управления, а после смерти Ленина уволил тогдашнего начальника кремлевской охраны Абрама Беленького и сделал Паукера ответственным за безопасность Сталина и других членов Политбюро…

Личная охрана Ленина состояла из двух человек. После того как его ранила Каплан, число телохранителей было увеличено вдвое. Когда же к власти пришел Сталин, он создал для себя охрану, насчитывающую несколько тысяч секретных сотрудников, не считая специальных воинских подразделений, которые постоянно находились поблизости в состоянии полной боевой готовности. Такую могучую охрану организовал для Сталина Паукер…

Абрам Беленький был всего лишь начальником охраны Ленина и других членов правительства. Он почтительно соблюдал служебную дистанцию между собой и охраняемыми лицами. А Паукер сумел занять такое положение, что членам Политбюро приходилось считать его чуть ли не равным себе. Он сосредоточил в своих руках обеспечение их продуктами питания, одеждой, машинами, дачами: он не только удовлетворял их желания, но и к тому же знал, как разжечь их…

Со Сталиным Паукер был даже более фамильярен, чем с прочими кремлевскими сановниками. Он изучил сталинские вкусы и научился угадывать его малейшие желания. Заметив, что Сталин поглощает огромные количества грубоватой рус-ской селедки, Паукер начал заказывать из-за границы более изысканные сорта. Некоторые из них, так называемые «га-бсльбиссен», немецкого посола привели Сталина в восторг. Под эту закуску хорошо идет русская водка. Паукер и тут не ударил в грязь лицом, он сделался постоянным собутыльником вождя. Приметив, что Сталин обожает непристойные шутки и еврейские анекдоты, он позаботился о том, чтобы всегда иметь для него наготове их свежий запас. Как шут и рассказчик анекдотов, он был неподражаем. Сталин, по природе угрюмый и не расположенный к смеху, мог смеяться до упаду.

Паукер подсмотрел, как внимательно Сталин вглядывается в свое отражение в зеркале, поправляя прическу, как он любовно приглаживает усы, и заключил, что хозяин далеко не равнодушен к собственной внешности и совсем не отличается в этом от обычных смертных. И Паукер взял на себя заботу о сталинском гардеробе. Он проявил в этой области редкую изобретательность. Подметив, что Сталин, желая казаться выше ростом, предпочитает обувь на высоких каблуках, Паукер решил нарастить ему еще несколько сантиметров. Он изобрел для Сталина сапоги специального покроя с необычно высокими каблуками, частично спрятанными в задник. Натянув эта сапоги и став перед зеркалом, Сталин не скрыл удовольствия. Более того, он пошел еще дальше и велел Паукеру класть ему под ноги, когда он стоит на Мавзолее, небольшой деревянный брусок. В результате таких ухищрений многие, видевшие Сталина издали или на газетных фотографиях, считали, что он среднего роста. В действительности его рост составлял лишь около 163 сантиметров. Чтобы поддержать иллюзию, Паукер заказал для Сталина длинную шинель, доходившую до уровня каблуков.

Как бывший парикмахер, Паукер взялся брить Сталина. До этого Сталин всегда выглядел плохо выбритым. Дело в том, что его лицо было покрыто оспинами и безопасная бритва, которой он привык пользоваться, оставляла мелкие волосяные островки, делавшие сталинскую физиономию еще более рябой. Не решаясь довериться бритве парикмахера, Сталин, видимо, примирился с этим недостатком. Однако Паукеру он полностью доверял…

Абсолютно все, что имело отношение к Сталину и его семье, проходило через руки Паукера. Без его ведома ни один кусок пищи не мог появиться на столе вождя. Без одобрения Паукера ни один человек не мог быть допущен в квартиру Сталина или на его загородную резиденцию. Паукер не имел права уйти от своих обязанностей ни на минуту, и только в полдень, доставив Сталина в его кремлевский кабинет, он должен был мчаться в Оперативное управление ОГПУ доложить Менжинскому и Ягоде, как прошли сутки, и поделиться с приятелями последними кремлевскими новостями и сплетнями…

В 1932 или 1933 году произошел небольшой инцидент, в результате которого открылось тайное сталинское пристрастие и в то же время особо деликатный характер некоторых поручений, исполняемых Паукером. Дело было так. В Москву приехал из Праги чехословацкий резидент НКВД Смирнов (Глинский). Выслушав его служебный доклад, Слуцкий попросил его зайти к Паукеру, у которого имелось какое-то поручение, связанное с Чехословакией. Паукер предупредил Смирнова, что разговор должен остаться строго между ними. Он буквально ошарашил своего собеседника, вынув из сейфа и раскрыв перед ним альбом порнографических рисунков. Видя изумление Смирнова, Паукер сказал, что эти рисунки выполнены известным дореволюционным художником С. У русских эмигрантов, проживающих в Чехословакии, должны найтись другие рисунки подобного рода, выполненные тем же художником. Необходимо скупить по возможности все такие произведения С., но обязательно через посредника и таким образом, чтобы никто не смог догадаться, что они предназначаются для советского посольства. «Денег на это не жалейте», — добавил Паукер. Смирнов, выросший в семье ссыльных революционеров, вступивший в партию еще в царское время, был неприятно поражен тем, что Паукер позволяет себе обращаться к нему с таким заданием, и отказался его выполнять. Крайне возмущенный, он рассказал об этом эпизоде нескольким друзьям. Однако Слуцкий быстро погасил его негодование, предупредив еще раз, чтобы Смирнов держал язык за зубами: рисунки приобретаются для самого «хозяина»! В тот же день Смирнов был вызван к заместителю наркома внутренних дел Якову Агранову, который с нажимом повторил тот же совет. Значительно позднее старый приятель Ягоды Александр Шанин, чьим заместителем я был назначен в 1936 году, рассказал мне, что Паукер скупает для Сталина подобные произведения во многих странах Запада и Востока.

За верную службу Сталин щедро вознаграждал своего незаменимого помощника. Он подарил ему две машины — лимузин «кадиллак» и открытый «линкольн» и наградил его целыми шестью орденами, в том числе орденом Ленина…

Паукер был очень экспансивным человеком, и ему трудно было удержаться и не рассказать приятелям тот или иной эпизод из жизни «хозяина». Мне казалось, что Паукеру, вероятно, даже не приходит в голову, что вещи, которые он рассказывает, дискредитируют его патрона. Он так слепо обожал Сталина, так уверовал в его неограниченную власть, что даже не осознавал, как выглядят сталинские поступки, если подходить к ним с обычными человеческими мерками…»

Таким образом, К. Паукер оказался отменным слугой для своего господина, а это, надо отметить, требовало от него незаурядных способностей. Кроме того, именно К. Паукер, являясь главным телохранителем Сталина, сумел поставить службу охраны вождя на недосягаемую высоту. И вновь сошлюсь на свидетельства А. Орлова:

«Известно, что во время официальных торжеств на Красной площади Сталин появлялся на Мавзолее, охраняемый отборными воинскими частями и массой телохранителей из НКВД. Тем нс менее под кителем он всегда носил массивный пуленепробиваемый жилет, специально изготовленный для него в Германии. Чтобы быть уверенным в собственной безопасности во время частых поездок в загородную резиденцию, Сталин потребовал от НКВД выселить три четверти жителей улиц, по которым он проезжал, и предоставить освободившиеся комнаты сотрудникам НКВД. Тридцатипятикилометровый сталинский маршрут от Кремля до загородной дачи днем и ночью охранялся сотрудниками «органов», дежурившими здесь в три смены, каждая из которых насчитывала тысячу двести человек.

Сталин не рисковал свободно передвигаться даже по территории Кремля. Когда он покидал свои апартаменты и переходил, например, в Большой Кремлевский дворец, охранники усердно разгоняли прохожих с его пути, невзирая на их чины и должности.

Ежегодно отправляясь на отдых в Сочи, Сталин распоряжался подготовить одновременно его персональный поезд в Москве и соответствующий теплоход — в Горьком. Иногда он предпочитал уезжать непосредственно из Москвы — в таком случае использовался поезд, в других случаях — спускался по Волге до Сталинграда, а уже оттуда поезд, тоже специальный, доставлял его в Сочи. Никто не знал заранее ни того, какой вариант выберет Сталин на этот раз, ни дня, когда он пустится в путь. Его специальный поезд и специальный теплоход по нескольку дней стояли в полной готовности, но только в последние часы перед выездом он наконец сообщал доверенным лицам, какой вариант избирает на сей раз. Перед его бронированным поездом и следом за ним двигалось два других поезда, заполненные охраной. Сталинский поезд был так оборудован, что мог выдержать двухнедельную осаду. В случае тревоги окна автоматически закрывались бронированными ставнями.

Объявив себя вождем рабочего класса, Сталин никогда не бывал в рабочее время ни на одном из заводов, боясь встречаться лицом к лицу с рабочими».

Отмечу, что в конце 30-х годов, когда в стране началась кампания по разоблачению «врагов народа», судьба К. Паукера сложилась трагически. Даже его рабская преданность вождю не спасла его от худшего: летом 1937 года он был арестован и впоследствии расстрелян. На его место в июле того же года пришел ставленник нового наркома НКВД Н. Ежова И. М. Дагин. Непосредственным протеже Дагина перед Ежовым был кадровый чекист Е. Евдокимов. В 1923–1929 годах он был полномочным представителем ОГПУ по Северо-Кавказскому краю, а И. Дагин одним из его заместителей. Евдокимов и рекомендовал Ежову своего бывшего зама. В июле 1937 года тот стал начальником Отдела охраны членов партии и правительства Главного управления ГБ НКВД СССР. Правда, пробыл он на этой должности недолго: его арестовали и расстреляли одновременно с наркомом Н. И. Ежовым.

А личным телохранителем Сталина, начальником его охраны вто время окончательно утвердился Николай Власик (1941 год). До этого он, кстати сказать, работал под началом отца. В ряды ВКП(б) он вступил в 1918 году, в 1919 году в Царицыне познакомился со Сталиным. В 20-е годы Власик служил в кремлевском полку и в 1931 году, по протекции председателя ОГПУ В. Менжинского, попал в охрану Сталина. В 1937 году, когда репрессии выбили из охраны вождя многих его телохранителей, Власик остался жив и даже более того — поднялся на недосягаемую высоту.

В 30-е годы на Сталина было совершено несколько покушений. В 1933 году их было отмечено сразу два. В первом случае Сталин едва не погиб от взрыва бомбы, подложенной под мост реки Лашупсе. Однако Сталина в том случае спас первый секретарь ЦК КП Грузии Лаврентий Берия, который перед самым мостом посоветовал Генсеку пересесть в другую машину. Машина, в которой до этого ехал Сталин, взорвалась и упала с моста. Во втором случае (который произошел через несколько дней после случая на мосту) Берия опять отличился и в буквальном смысле заслонил Сталина собой, когда они плыли на катере и с берега раздались выстрелы. И хотя, как выяснилось вскоре, стрельбу случайно открыли пограничники, охранявшие дачу Генсека в Пицунде, Берия, по мнению Сталина, проявил завидное мужество и благородство. Хотя кое-кто и поныне подозревает Берия в том, что он сам подстроил оба эти покушения. Третье покушение на жизнь Сталина едва не произошло все в той же Грузии два года спустя. Осенью 1935 года, а точнее — в середине октября, Сталин приехал в Грузию к своей матери — Екатерине Джугашвили… До этого они виделись последний раз восемь лет назад. Однако, даже несмотря на столь редкие встречи, Сталин пробыл в Гори недолго. Как оказалось, его охрана разоблачила заговор, созревший в рядах старых грузинских большевиков. Они предложили Сталину встретиться с ними, сфотографироваться на память. На этой встрече ветераны партии и планировали убить своего давнего товарища, по их мнению предавшего дело Ленина. Однако заговор был разоблачен.

Именно после этого случая, как утверждают некоторые исследователи, у Сталина появился двойник. Им оказался бухгалтер из Винницы Евсей Лубицкий. В декабре 1980 года о его судьбе поведала монреальская «Га-зетт». Она, в частности, писала:

«Лубницкого привезли на богато убранную дачу в окрестностях Москвы и поручили трем молчаливым, не отвечающим ни на какие вопросы сотрудникам. Через некоторое время на дачу прибыла группа людей, состоящая из портных, парикмахеров и косметологов, которые немедленно приступили к работе. «После изменения моей внешности их всех уничтожили», — рассказывал Евсей Лубицкий.

Этого, по-видимому, показалось недостаточно, и вскоре уничтожили семью самого Евсея, о чем он узнал лишь после смерти Сталина. Освоение новой роли длилось примерно пол года. Наступил день экзаменов, которые принимал сам Сталин. Он лично прибыл на дачу для проверки выполнения своего приказа. Другими словами, вождь хотел посмотреть не на свое зеркальное отражение, а на живого двойника. Увиденным «отец народов» остался доволен, предложил Лубицкому коньяку и вместе с ним выпил.

Прошло немного времени, и Евсей Лубицкий приступил к выполнению своих обязанностей. Впервые он сыграл роль Сталина на встрече с делегацией шотландских шахтеров. Обмануть шотландцев, никогда не видевших Сталина, было не слишком трудным делом. Гораздо больше способностей требовалось для того, чтобы предстать перед советскими и иностранными переводчиками, сотрудниками Кремля, которые неоднократно видели вождя. Но и здесь роль была сыграна блестяще. Мастерство двойника было настолько высоким, что иногда Сталин даже сажал его в свое кресло в Кремле, особенно перед приходом Ежова с докладом о текущих событиях. Когда Ежов заходил в кабинет, сам Сталин прятался в соседнем помещении и наблюдал за происходящим через потайное окошечко, а замечая растерянность докладчика, получал особое удовлетворение.

Когда Лубицкий 7 Ноября или 1 Мая поднимался на Мавзолей, он испытывал ни с чем не сравнимое удовлетворение. Естественно, что и демонстранты не подозревали о том, что человек с улыбкой на лице, стоящий на трибуне Мавзолея, не их любимый вождь. Не знали они и о том, что Сталин в это время находился в своем рабочем кабинете или прятался на даче, боясь появляться перед народом и видя во всех людях за стенами Кремля «врагов народа». Приближенные же Сталина — Молотов, Каганович, Маленков — хорошо знали о том, что рядом с ними на трибуне стоит двойник Сталина.

«Помню, — продолжал свой рассказ Лубицкий, — эти люди смотрели на меня, как на врага. Не знаю почему… Возможно, они желали бы иметь двойников».

Далее автор этой сенсационной статьи рассказывал, что в 1952 году Лубицкий был арестован и отправлен в колонию на Дальний Восток. После смерти Сталина его выслали в Среднюю Азию. В 1981 году Евсей Лубицкий скончался в Душанбе. Перед самой смертью, в 1980 году, он встретился с корреспондентом «Газетт» и рассказал ему свою историю.

Читая подобные «исповеди», нет-нет да и подумаешь: «Чего только в жизни не бывает». Хотя верится в подобное с трудом. Вот и человек, двадцать лет прослуживший в охране Сталина, — Алексей Рыбин — категорически заявляет:

«Никакого двойника у Сталина не было. Это говорю вам я, общавшийся с генералиссимусом более двадцати лет. Подумайте, ведь в противном случае понадобилась бы вторая охрана. А никого, кроме нас, в аппарате ОГПУ не числилось…

Мне довелось работать при Сталине с 1931 года на даче в Кунцеве, в Сочи, в Гаграх, в годы войны эпизодически сопровождать Сталина в поездках по Москве и на фронте. Однако болтающегося двойника в лице выдуманного Евсея Лубиц-кого мы не встречали. Кроме того, на это никто из подобных сочинителей не имеет официального подтверждения от лиц, работавших при Сталине: А. Поскребышева, Н. Власика,

В. Румянцева, Я. Хрусталева и др.».

Старшая сестра-хозяйка дачи Сталина В. Истомина, проработавшая при Сталине восемнадцать лет, относительно выдуманного двойника Сталина заметила: «Покойный Геббельс, узнав такое, перевернулся бы в гробу от зависти, что он за всю свою жизнь ничего подобного про Сталина не придумал. Я каждый день общалась со Сталиным, членами Политбюро, никакого двойника не видела. Это выдумка и ложь».

Бывший комендант сталинских дач «Зубалово» и «Семеновское» свидетельствует: «Я Сталина на даче видел только в оригинале. Отвергаю тени двойников».

Отвергают эту версию и такие корифеи Большого театра, как Марк Рейзен, Иван Козловский, Павел Лисициан, Бронислава Златогорова и другие, поскольку Сталин в их театре был частым гостем. Полностью отвергается личной охраной Сталина и комендантом кунцевской дачи И. Орловым (комендант с июня 1941-го) наличие у Сталина тайного советника, выведенного в романе В. Успенского, очевидно, в качестве собирательного художественного образа.

Вообще, надо отметить, что про Сталина, впрочем, как и про всякого крупного политического или иного деятеля, ходило множество всевозможных слухов и легенд. Как при жизни, так и после смерти. Одни эти слухи распространяли, другие, наоборот, развенчивали. Вот, к примеру, тот же А. Орлов упоминал, что Сталин, боясь покушений, носил под кителем бронежилет, а А. Рыбин это категорически отвергает. Или Д. Гай в повести «Телохранитель» живописует, как Сталин на даче «Холодная речка» через дырку в заборе убегал от своей охраны. А В. Соловьев, сын человека, который в 30-е годы работал начальником стройсектора госдач ЦИК СССР на Кавказе, в газете «Аргументы и факты» по этому поводу восклицает: «Такую глупость можно написать, только абсолютно не представляя себе, что такое дача «Холодная речка»: на нее можно было попасть через единственные ворота в конце шоссейного серпантина, построенного заключенными».

Такая же ситуация, по всей видимости, складывается и в отношении сталинского двойника. Хотя, если рассматривать эту проблему исторически, такое понятие, как «двойник» политического деятеля, известно достаточно давно. Еще римский император Нерон имел двойника в лице тихого горшечника Теренция. После смерти императора Теренций даже пытался взять с войсками Рим, но был схвачен и распят на кресте.

Если вспомнить отечественную историю, то выяснится, что Россия является чуть ли не «страной двойников». Вспомним хотя бы императора Петра III и его двойника, который, в отличие от Теренция, не стал претендовать на власть в России, а ушел в Черногорию, где и был убит через шесть лет после восшествия на престол. Или Лже-дмитрия и Александра I, двойник которого наделал много шума в России. Говорили, что и Григорий Распутин имел двойника, который объявился после гибели старца в 1916 году. Так что почва для того, чтобы и у Сталина объявился двойник, в России была уже «унавожена».

Кстати, что и у Адольфа Гитлера есть двойник, поговаривали еще при жизни фюрера. Говорили, например, что в 1938 году Гитлера убили и теперь его роль продолжает играть двойник Максимилиан Бауэр.

Таким образом, кто бы ни вынашивал планы физического устранения «вождя народов», никому это так и не удалось осуществить. И немалая заслуга в этом принадлежала личной охране Сталина. Иногда просто поражаешься тому, как ему удалось выжить самому, отправив на плаху миллионы людей, в том числе и близких своих соратников. В тех же 1937–1938 годах он объявил «врагами народа» тысячи военных, и ни один из них даже не попытался свести с ним счеты. Во всяком случае, я не встретил ни одного упоминания об этом.

В середине 30-х годов в Грузии была совершена попытка покушения на первого секретаря ЦК КП Грузии Лаврентия Берия. Когда он с сыном и женой, а также вторым секретарем ЦК КП Белоруссии Хацкевичем ехал в машине по Военно-Грузинской дороге, из темноты по автомобилю неизвестные открыли огонь, в результате чего Хацкевич был смертельно ранен, но Берия (против которого и было направлено это покушение) не пострадал. После этого случая Сталин прислал для Берия бронированный автомобиль, да и всех остальных первых секретарей ЦК КП союзных республик обязал ездить в таких же автомобилях.

В декабре же 1934 года, после убийства С. М. Кирова, значительная часть ответственности за случившееся могла быть возложена Сталиным на действующего главу НКВД СССР Ягоду. Ягода понимал, что в таком случае у Балицкого, члена ЦК, наркома внутренних дел второй крупнейшей республики Союза и бывшего зампреда ОГПУ, появлялись реальные шансы занять его место. Пожалуй, единственным темным пятном на репутации Балицкого было обнаружение в июне 1934 года грубых нарушений финансовой дисциплины в НКВД УССР.

В мае 1930 года, уже занимая прочное место в аппарате республиканского ГПУ, Люшков назначается начальником Секретного (с 1931 года — Секретно-политического) отдела ГПУ УССР. Тогда отдел «контролировал» не только остатки «антисоветских политических партий» (эсеров, меньшевиков, анархистов и т. д.), но и активно боролся с «внутрипартийной» оппозицией.

К этому времени ситуация в политической жизни страны круто изменилась: нэп был свернут, началась коллективизация деревни, правая и левая оппозиции в партии оказались под мощным давлением сталинского ОГПУ. «Оперативным наркозом» для советского общества в этой ситуации стали развернутые чекистами с конца 20-х годов судебные процессы по «вредительству» — «Шахтинский», «Промпартии» и другие. Не отставало в выполнении «социального заказа» Сталина и ГПУ Украины. Еще в декабре 1929 года старший товарищ и покровитель Люшкова Леплевский и сам перебрался в Харьков. Став начальником Секретно-оперативного управления (СОУ) и членом коллегии ГПУ УССР, он вместе с Люшковым активно участвовал в разработке и проведении крупнейших операций чекистов на Украине. Председатель ГПУ Украины В. А. Балицкий свидетельствовал, что ликвидация крупных дел «Украинского национального центра», «Военно-офицерской организации» (дело «Весна») и других крупных контрреволюционных повстанческих организаций на Украине была проведена «благодаря исключительной энергии, четкости и оперативному руководству и непосредственному участию в практической работе со стороны тов. Леплевского».

Существенно, что для Леплевского (тогда — начальника Особого отдела ГУ ГБ НКВД СССР) ликвидация «военно-фашистского заговора в Красной Армии» весной — летом 1937 года стала реализацией, с кое-какими изменениями, его же «заготовок» начала 30-х годов. Бок о бок с Леплевским работал на Украине Люшков. По мнению В. А. Балицкого, он сыграл не менее значительную роль «в развороте и ликвидации дел диверсионно-повстанческих организаций» — «Украинского национального центра» и «Военно-офицерской организации» (дело «Весна»). «Личные выезды тов. Люшкова в районы, руководство агентурой, результативные допросы ряда крупных фигурантов во многом способствовали раскрытию и ликвидации упомянутых организаций». В августе 1931 года Балицкий и его украинские чекисты добились своего: «развернутые» ими дела были замечены и по достоинству оценены Москвой — Балицкий получил повышение и стал заместителем председателя О ГПУ Союза. Как бывало и прежде, за новым зампредом ОГПУ из Харькова в Москву, в центральный аппарат ОГПУ, потянулись его чекисты с Украины.

«Массовости» украинского потока чекистов способствовали и открывшиеся вакансии на Лубянке. В августе 1931 года Сталин устроил очередную «перетряску» чекистских кадров в Москве, в опалу попали и были удалены крупные чекисты: Е. Г. Евдокимов, Я. К. Ольский-Ку-ликовский, И. А. Воронцов, Л. Н. Бельский и другие. Тогда-то для «людей Балицкого» с Украины: И. М. Леплевского, Г. С. Люшкова, М. К. Александровского, Я. В. Письменного и других — открылась возможность занять ответственные посты в центральном аппарате ОГПУ.

Новым начальником Секретно-политического отдела ОГПУ (прежний, Я. С. Агранов, был понижен в должности и назначен полпредом ОГПУ по Московской области) стал мало кому известный «человек со стороны», бывший полпред ОГПУ по Ивановской промышленной области Г. А. Молчанов, выдвинувшийся на ликвидации «вредительства» в. текстильной промышленности и отмеченный орденом Красного Знамени в 1931 году.

Именно к нему в отдел попали на работу «украинцы» — Г. С. Люшков и М. К. Александровский.

Если Люшкова тогда можно было смело назвать «человеком Балицкого», то Молчанов был и остается одной из самых загадочных фигур сталинского ОГПУ — НКВД, равно как не вполне ясной является и его роль в последующих событиях. Несмотря на дотошное разбирательство на февральско-мартовском (1937 года) Пленуме ЦК ВКП(б), так и не было выяснено: кому принадлежала инициатива его выдвижения в 1931 году на эту ответственную должность.

Георгий Андреевич Молчанов (1897–1937) родился в Харькове в семье официанта, окончил торговую школу и в 1917 году вступил в партию большевиков. Его служебную карьеру едва ли можно назвать блестящей: работая с 1918 по 1925 год в органах ВЧК — ОГПУ Восточного фронта, Туркестана, Северного Кавказа, Сибири, он оставался на второстепенных должностях и не был широко известен в чекистской среде. Лишь в 1925 году он был выдвинут на самостоятельную руководящую работу — начальником Ивановского губотдела (с 1928 года — полпредом ОГПУ по Ивановской области). В течение пяти лет (1931–1936) Молчанов руководил ведущим Секретно-политическим отделом (СПО) ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, занимавшимся разработкой и ликвидацией политической и внутрипартийной оппозиции. Если практически все украинские чекисты (И. П. Леплевский, Я. В. Письменный, М. К. Александровский и др.) были вынуждены в 1933 году вернуться с Балицким на Украину, то Л юшков вполне «прижился» у Молчанова и вскоре стал его заместителем. В этой должности с 1934 по 1936 год он принимал самое активное участие во всех крупных делах сталинского НКВД: «Ленинградского террористического центра» (1935), «Террористического центра и заговора в Кремле» (1935), «Троцкистско-зиновь-евского объединенного центра» (1936).

Особенно заметную роль в его судьбе сыграло участие в ленинградском следствии по делу об убийстве С. М. Кирова. Прибывшие в Ленинград в составе партийно-правительственной группы чекисты выполняли в следственной бригаде вполне определенные обязанности. Так, заместитель наркома НКВД СССР Я. С. Агранов вел общее руководство следствием и временно ис-поднял обязанности начальника УНКВД по Ленинградской области. Начальник Оперативного отдела ГУГБ НКВД К. В. Паукер ревизовал систему личной охраны убитого партийного руководителя. Люшков (Молчанов оставался в Москве) должен был заниматься политической подоплекой преступления. А именно эта сторона дела более всего интересовала Сталина и заместителя председателя КПК при ЦК ВКП(б) Н. И. Ежова, «курировавшего» следствие и направлявшего его в русло деятельности «зиновьевской оппозиции». По-видимому, Люшков, так же как и Агранов, сразу понял и принял замысел Сталина и Ежова обвинить в убийстве оппозицию. Это не сразу сделал Ягода, что в конечном счете повлияло на решение Сталиным его судьбы. Правильно «сориентировавшийся» в данной ситуации Люшков был сразу замечен и завоевал симпатии Ежова, в недалеком будущем — секретаря ЦК ВКП(б) и наркома внутренних дел СССР. Упоминание Я. С. Аграновым имени Люшкова на февральско-мартовском (1937) Пленуме ЦК как чекиста, и в дальнейшем с готовностью сотрудничавшего с Ежовым, это косвенно подтверждает.

Тем временем на Украине в среде прежних коллег-чекистов Люшкова назревали драматические события. По возвращении В. А. Балицкого и его сотрудников из Москвы где-то в конце 1933 года произошел конфликт между Балицким и его «правой рукой» Леплевским. Причиной к разладу, возможно, стала неспособность Балицкого «закрепиться» в Москве, в результате чего «его люди» тоже потеряли свои посты.

Близкие лично Леплевскому сотрудники Джирин и Инсаров стали вести среди работников ГПУ Украины разговоры, заявляя, что все успехи ОГПУ в оперативной работе являются результатом оперативности Леплевско-го. Эти разговоры дошли до Балицкого, который немедленно удалил Леплевского с Украины.

Развитие событий приобрело прямо-таки драматическую окраску: во время отъезда Леплевского на вокзале никого из провожающих не было, кроме Амирова-Пиев-ского. Леплевский к нему обратился в озлобленном тоне со следующими словами: я, мол, уезжаю с Украины, но еще сюда вернусь и рассчитаюсь со всеми. Так, совсем в «миргородской манере», жестоко поссорились два бывших украинских покровителя Люшкова.

На XVII съезде ВКП(б) в феврале 1934 года был избран новый состав ЦК. Его полноправными членами, сравнявшись своим партийным статусом с Ягодой, были избраны председатель ГПУ УССР (с июля 1934 года — нарком внутренних дел УССР) В. А. Балицкий и бывшие видные чекисты — секретарь Северо-Кавказского крайкома Е. Г. Евдокимов и секретарь Закавказского крайкома Л. П. Берия.

Не менее, чем Балицкий, был опасен для Ягоды и бывший крупный чекист Е. Г. Евдокимов. Вплоть до своего ухода на партийную работу (январь 1934 года) Евдокимов был неформальным главой мощного клана северокавказских чекистов, сложившегося вокруг него в Ростове-на-Дону в бытность полпредом ОГПУ по Северному Кавказу (1923–1929 и 1932–1933 годы). Шагом, направленным на «нейтрализацию» Евдокимова как своего возможного преемника или заместителя, стало назначение Ягодой в августе 1936 года Г. С. Люшкова в Ростов-на-Дону, начальником УНКВД по Азово-Черноморскому краю. Этим Ягода пытался достичь двух целей: получить от Люшкова, никак не связанного с интересами местного партийного и чекистского руководства, компрометирующие их и Евдокимова материалы, а заодно избавиться в Москве от Люшкова как от чекиста, сотрудничавшего с Ежовым. В связи с этим представляется спорным утверждение Р. Конквеста (речь идет о 1938 годе) о Люшкове как об «одном из немногих оставшихся в НКВД людей Ягоды». Как чекист из «свиты» Балицкого Люшков не числился в любимцах Ягоды. Μ. П. Шрейдер, знавший Люшкова по работе в Москве, дает ему весьма бледную характеристику, вспоминая о нем лишь как о «скромном человеке и неплохом работнике».

Знаменателен и факт отсутствия у Люшкова каких-либо заметных правительственных наград за период работы в СПО ОГПУ-ГУГБ НКВД СССР за 1931–1936 годы. Вообще, за свою чекистскую службу с 1921 по 1936 год он был награжден лишь двумя знаками «Почетного чекиста» да дважды на Украине (1927 и 1931 годы) безрезультатно представлялся Балицким к ордену Красного Знамени. Высокое, «генеральское» спецзвание комиссара госбезопасности 3-го ранга, присвоенное ему в ноябре 1935 года, явилось лишь соответствующим оформлением в табели о рангах его ответственной должности в одном из ключевых отделов ГУГБ НКВД СССР.

В Ростов-на-Дону Люшков прибыл в сопровождении двух своих ближайших сотрудников-чекистов, М. А Кагана и Г. М. Осинина-Винницкого, хорошо ему знакомых еще по прежней работе на Украине. Через месяц, в сентябре 1936 года, Ягода был снят и новым главой НКВД СССР был назначен председатель КПК и секретарь ЦК ВКП(б) Н. И. Ежов. В связи с этим несколько корректировалась «ростовская миссия» Люшкова.

В конце 1936 — начале 1937 года Сталин и Ежов намеревались нанести первый удар по руководству двух комитетов партии (Киевского обкома — секретарь Π. П. Постышев и Азово-Черноморского крайкома — секретарь Б. П. Шеболдаев). Сложность предстоявшей «операции» заключалась в том, что оба секретаря никогда не состояли в оппозиции, имели безупречное партийное прошлое и считались твердыми «сталинцами». Таким образом, решением Ежова Люшков ставился в авангарде репрессивной практики на местах, причем тогда, когда в центре еще царило относительное спокойствие. Реализованное Люшковым «ростовское дело», направленное против Шеболдаева, стало пробным камнем, на котором Сталин проверял возможность наступления на партийных руководителей высшего ранга и подавления их недовольства ударами, наносимыми по партийным кадрам. Уже на декабрьском (1936 года) Пленуме ЦК ВКП(б) Ежов огласил первые итоги деятельности Люшкова в Ростове-на-Дону, когда выяснилось, что «по Азово-Черноморской организации арестовано свыше 200, во главе с Глебовым и Белобородовым и пр., троцкистов и зиновьевцев». «Обогащенный» своим «московским опытом» ведения следствия и подготовки политических процессов, Люшков на новом участке работы блестяще справился с заданием Сталина и Ежова: после постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 2 января 1937 года «Об ошибках секретаря Азово-Черноморского крайкома тов. Шеболдаева и неудовлетворительном политическом руководстве крайкома ВКП(б)» местная парторганизация подверглась жесточайшему разгрому, а Шеболдаев был политически дискредитирован и сослан руководить «второстепенным» Курским обкомом, где позднее был репрессирован в ходе развернувшейся «ежовщины».

По грустной иронии судьбы, разоблачительная кампания Люшкова в Ростове-на-Дону, независимо от замыслов Ягоды, приобрела совсем иные масштабы и направленность, а новым секретарем крайкома (затем — Ростовского обкома партии) в январе 1937 года был поставлен Е. Г. Евдокимов. Видимо, считалось, что как бывший чекист, имеющий многолетний стаж работы на Северном Кавказе, он лучше других наладит «чистку» по партийной линии в русле указаний Москвы.

На февральско-мартовском (1937 года) Пленуме ЦК Ежов окончательно растоптал авторитет бывшего наркома Ягоды. Вместе с другими чекистами (здесь особенно усердствовали Е. Г. Евдокимов и Л. М. Заковский) он уличил Ягоду в развале кадровой работы в НКВД, позволившем проникнуть в его центральный аппарат «предателям» и «шпионам». Характерно, что и в этой ситуации Люшков первым из руководителей органов НКВД на местах оперативно имитировал на своем уровне начало репрессий Ежова в самой чекистской среде. Именно в УНКВД по Азово-Черноморскому краю были разоблачены первые «изменники-чекисты» — начальник Таганрогского горотдела НКВД Е. Н. Баланюк и начальник Новочеркасского райотдела НКВД Д. И. Шаповалов, которые «систематически информировали участников троцкистской организации об имевшихся в НКВД материалах антисоветской деятельности последних».

Кроме желания выслужиться перед новым наркомом, существовало еще одно обстоятельство, заставившее Люшкова торопливо выискивать «врагов» среди чекистов краевого УНКВД: на Пленуме как «пособник троцкистов» был разоблачен бывший начальник Люшкова по СПО ГУГБ НКВД СССР Г. А. Молчанов. Люшкова, проработавшего бок о бок с Молчановым в течение пяти лет, при желании тоже можно было бы обвинить по меньшей мере в «политической слепоте и идиотской болезни беспечности». Несмотря на симпатии Ежова, Люшков чувствовал двусмысленность своего положения и, взяв на себя роль ревностного исполнителя политики разоблачения и репрессий, стремился приобрести определенный «иммунитет» к обвинениям в связях с «людьми Ягоды». Случай с Молчановым стал одним из рискованных поворотов карьеры, в которых Люшков будет опережать на один-два шага приближающуюся гибель…

— февральско-мартовский Пленум ЦК стал поворотным пунктом в кадровой политике Ежова в НКВД СССР. Отныне на смену руководящим работникам, связанным с Ягодой, стали выдвигаться чекисты «северокавказской группы» Евдокимова — Фриновского: В. М. Курский, А. М. Минаев-Цикановский, Н. Г. Николаев-Журид, И. Я. Дагин, Я. А. Дейч и другие. Именно их и их главного покровителя — Евдокимова должен был, по замыслу Ягоды, дискредитировать в глазах партийного руководства Люшков. В известной степени ему, чуждому их групповым интересам и покровительствуемому лично Ежовым, эта «миссия» удалась. Так, в июле 1937 года, в начале ежовской «чистки» чекистского аппарата на местах, был арестован один из видных членов «северокавказской группы», предшественник Л юшкова по руководству УНКВД Азово-Черноморского края комиссар ГБ 3-го ранга П. Г. Рудь. Еще более скандальным происшествием стало таинственное самоубийство в июле 1937 года «фаворита» Ежова, заместителя наркома внутренних дел СССР, комиссара ГБ 3-го ранга В. М. Курского.

Владимир Михайлович Курский (1897–1937) работал в органах ВУЧК — ОГПУ с Е. Г. Евдокимовым с 1921 года на Правобережной Украине и Северном Кавказе, участвовал в следствии по «Шахтинскому делу» и был одним из его преуспевавших «выучеников». Как и Люшков, в августе 1936 года он получил новое назначение в Новосибирск — начальником УНКВД по ЗападноСибирскому краю. Как и Люшков, он осенью 1936 года «раскрыл» троцкистских вредителей-заговорщиков в горной промышленности Кузбасса и провел показательный судебный процесс в Новосибирске, ставший серьезным подспорьем Ежову, готовившему в Москве процесс по делу «Антисоветского троцкистского центра» (январь 1937 года). Благодарный Ежов осыпал Курского милостями: повысил в звании, назначил начальником СПО ГУ ГБ НКВД СССР на место Молчанова. В апреле 1937 года Курский стал заместителем Ежова и начальником 1-го отдела (охраны) ГУ ГБ, отвечавшего за личную безопасность партийно-советского руководства и самого Сталина.

В июне Курский был неожиданно снят с работы по охране руководства и переведен начальником 3-го (контрразведывательного) отдела ГУГБ НКВД. 8 июля, оставив какое-то письмо, Курский покончил с собой. Люшкову для возможной дискредитации столь высокопоставленного назначенца Фриновского было вполне достаточно сообщить Ежову о факте исключения Курского из партии в августе 1928 года «за причастность к убийству» селькора газеты «Туалу-Джашау» в городе Микоян-Шахар в Карачаево-Черкесии. Такой факт биографии делал кандидатуру Курского как начальника охраны явно неуместной.

Конечно, заместитель Ежова и начальник ГУГБ НКВД СССР комкор Μ. П. Фриновский пытался препятствовать появлению подобных материалов о своих выдвиженцах. Возможно, что это и были те случаи, когда он, по словам Ежова, «…как только арестуют кого из сотрудников НКВД, сразу бежал ко мне и кричал, что все это «липа», арестован неправильно и т. д.». Естественно, что такие действия Люшкова в Ростове-на-Дону вызывали раздражение Фриновского, Евдокимова и всех чекистов «северокавказской группы». Отметим лишь факт того, что Люшков, считавшийся у Ежова «хорошим чекистом», уже никогда не назначался на работу в центральный аппарат НКВД СССР, контролировавшийся Фриновским и его ставленниками. Тем не менее конфликт между Фриновским и Люшковым не помешал Ежову высоко оценить заслуги последнего. В июле 1937 года Люшков, Каган и Осинин-Винницкий были награждены орденами Ленина и получили новое назначение на Дальний Восток.

Для более глубокого понимания обстоятельств дальнейшей служебной карьеры и судьбы Люшкова необходимо обратиться к событиям в НКВД Украины, последовавшим за февральско-мартовским (1937 года) Пленумом ЦК. На Пленуме был снят с работы второй секретарь ЦК КП(б)У и секретарь Киевского обкома партии Π. П. Постышев, с 1933 года являвшийся вторым лицом в партийной иерархии Украины и неизменно поддерживавший политический авторитет руководителя НКВД УССР В. А. Балицкого. В связи с этим пошатнулось положение и самого Балицкого. В мае 1937 года он был снят с должности и назначен начальником УНКВД по Дальневосточному краю в Хабаровск. Увольнение многолетнего шефа и покровителя вызвало настоящую панику среди украинских чекистов, особенно из числа близких к нему сотрудников.

Это состояние паники только усилилось, когда новым главой НКВД УССР стал комиссар ГБ 2-го ранга И. М. Леплевский, некогда «правая рука» Балицкого, а теперь его могущественный недоброжелатель. Новый нарком прибыл на Украину в сопровождении Фринов-ского, «героя» ликвидации «военно-фашистского заговора в Красной Армии». Если учесть то, что вторым лицом в «заговоре военных» числился бывший командующий Киевским военным округом командарм 1-го ранга И. Э. Якир, то теперь украинским чекистам предстояла расплата за потерю «бдительности». В июле — августе 1937 года Леплевский устроил настоящий погром «чекистов Балицкого» в НКВД Украины. Были сняты и арестованы три бывших заместителя Балицкого — Н. С. Бачинский, 3. Б. Кацнельсон, В. Т. Иванов, уничтожены практически все начальники отделов НКВД УССР и областных УНКВД. В отношении них Леплевский сфабриковал дело «о заговоре в НКВД УССР», якобы возглавленном самим наркомом Балицким и организационно примыкавшем к «военно-фашистскому заговору в Красной Армии».

Истребление «заговорщиков» из НКВД Украины велось Леплевским по всему Союзу ССР, где бы они ни находились. В Ташкенте был арестован начальник 3-го отдела УГБ НКВД Узбекской ССР Π. М. Рахлис. В Воронеже схвачен начальник областного УНКВД А. Б. Розанов. В Москве арестованы работник Особого бюро НКВД СССР В. М. Горожанин и заместитель начальника Главного разведуправления РККА М. К. Александровский.

В вихрь этой кровавой мясорубки могло затянуть и Люшкова. Конечно, сам Леплевский вовсе не собирался этого делать, но в Москве Фриновский мог добиться от этапированных украинских чекистов показаний, включающих Люшкова в список «заговорщиков». Возможно, именно тогда, в июле 1937 года, между Ежовым и Фри-новским был заключен некий компромисс: Люшкова убирают из Ростова-на-Дону и отсыпают в Хабаровск, подальше с глаз Фриновского.

В 1937 году гигантская приграничная территория РСФСР из девяти областей (Хабаровской, Приморской, Амурской, Нижнеамурской, Уссурийской, Камчатской, Сахалинской, Зейской и Еврейской автономной) составляла так называемый Дальневосточный край (ДВК) с административным центром в Хабаровске. В руководстве ВКП(б) край слыл сильно «засоренным» правотроцкистскими оппозиционерами. С этим была связана «кадровая чехарда», характерная для расстановки партийносоветского руководства края.

В январе 1937 года первый секретарь Далькрайкома ВКП(б) Л. И. Лаврентьев (Картвелишвили) за «либерализм» и конфликты с командующим ОКДВА маршалом В. 1C Блюхером был снят и заменен более «жестким» партийным руководителем И. М. Варейкисом. По прибытии в Хабаровск Варейкис начал кампанию «разоблачений» среди представителей партийного, советского и хозяйственного руководства края, ответом на которую стала волна самоубийств — начальника Дальневосточной железной дороги Л. В. Лемберга, управляющего трестом «Дальтрансу-голь» И. Н. Котина, директора Акционерного Камчатского общества И. А. Адамовича. Особо яростному политическому шельмованию со стороны Варейкиса подвергся бывший председатель крайисполкома Г. М. Крутов. От начальника УНКВД по ДВК комиссара ГБ 1-го ранга Т. Д. Дерибаса Варейкис требовал немедленного разоблачения краевого «правотроцкистского подполья».

В апреле 1937 года из Москвы в Хабаровск прибыла группа оперативных работников во главе с начальником 3-го (контрразведывательного) отдела ГУГБ НКВД СССР Л. Г. Мироновым для оказания помощи в разоблачении «антисоветской шпионско-диверсионной организации троцкистов и правых». В мае 1937 года Дерибас за пассивность в проведении следствия был снят и отозван в Москву, а его место занял бывший нарком внутренних дел УССР Балицкий. На следующий день по вступлении Балицкого в должность заместитель Миронова по оперативной группе ГУГБ НКВД А. А. Арнольдов-Ке-сельман получил у него санкцию на арест Г. М. Крутова». Используя тактику кнута и пряника (Арнольдов представился Крутову личным уполномоченным наркома Ежова), он добился от арестованного показаний о существовании в крае «правотроцкистской заговорщицкой организации». Восхищенный Балицкий назвал Арнольдова «чародеем».

В середине июня, когда Балицкого отозвали в Москву (туда он ехал на расправу — на него уже имелись показания «заговорщиков в НКВД УССР») и его место опять занял Дерибас, у Арнольдова имелись обширные показания арестованных о «Дальневосточном параллельном правотроцкистском центре». Однако все лавры и «разворот» дела «Центра» достались не на долю Арнольдова (он и сам был вскоре арестован), а назначенному в конце июля 1937 года начальником УНКВД по ДВК Люшкову. К этому времени в Москве Ежов уже проводил «чистку» центрального аппарата НКВД СССР (среди ее жертв оказался и Л. Г. Миронов), и поэтому в августе — сентябре Люшков развернул в крае не только широкомасштабное истребление партийного и хозяйственного руководства, но и подверг жестокой «чистке» местные органы НКВД.

В письме Сталину от 8 сентября 1937 года Варейкис сообщал: «…После приезда в край нового начальника НКВД Люшкова было вскрыто и установлено, что также активную роль в правотроцкистском Дальневосточном центре занимал бывший начальник НКВД Дерибас. Участником заговора являлся также его первый заместитель — скрытый троцкист Западный. Второй заместитель Барминский (он же начальник особого сектора ОКДВА) оказался японским шпионом. Арестованы как японские шпионы и участники заговора: Ви-зель — начальник НКВД во Владивостоке, Давыдов — начальник НКВД Амурской области (г. Благовещенск). Входил в состав правотроцкистской организации Пряхин — начальник НКВД Уссурийской области, Богданов — начальник Политического управления пограничных войск, и значительная часть других чекистов».

В дальнейшем список «разоблаченных» Люшковым чекистов-дальневосточников пополнился именами двух начальников УНКВД по Нижнеамурской области — Л. Ф. Липовского и С. М. Сидорова, начальника УНКВД по Сахалинской области — А. П. Льва, начальника УНКВД по Еврейской АО — А. Н. Лавтакова и десятков других чекистов. Их места заняли прибывшие с Люшковым Каган и Осинин-Винницкий, направленные из Ростова-на-Дону и Москвы чекисты среднего звена: Л. М. Хорошилкин, М. И. Диментман, А. М. Мал-кевич, А. П. Малахов, В. П. Крумин, И. Н. Евтушенко, Μ. П. Рысенко, И. Л. Кабаев, М. И. Говлич, В. И. Осмоловский, Д. М. Давыдов. С 15 августа, в соответствии с приказом НКВД СССР № 00447 от 30 июля 1937 года, Люшков приступил к массовой операции по репрессированию «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» в крае. Всего по существовавшим «лимитам» в ДВК планировалось осудить решением «тройки» 2000 человек по «первой категории» и 4000 человек по «второй категории». Но эти «лимиты» вскоре были исчерпаны и получены новые.

Кроме того, по постановлению СНК СССР от 21 августа 1937 года Далькрайкому, Далькрайисполкому и УНКВД по ДВК предстояло выселить в Среднюю Азию и Казахстан все корейское население (около 175 000 человек) из пограничных районов края. Обе массовые операции планировалось завершить к январю 1938 года.

В первых числах октября 1937 года Варейкис был снят с должности первого секретаря Далькрайкома. В самом ближайшем будущем ему самому предстояло стать одним из участников «правотроцкистского заговора» в ДВК. Его место занял назначенец из Москвы, бывший аппаратчик Московского комитета партии Г. М. Стацевич, некоторое время до того подвизавшийся у Ежова в начальниках Отдела кадров НКВД СССР. С этого момента началась вторая волна репрессий в крае — «изъятие» Люш-ковым и Стацевичем партийно-советских и хозяйственных кадров, выдвинутых «врагом народа» Варейкисом…

В ноябре — декабре 1937 года шло выдвижение кандидатов в депутаты Верховного Совета Союза ССР. По всей стране, вперемежку со «знатными людьми» города и деревни, кандидатами выдвигались представители нового поколения сталинской партийно-советской номенклатуры, заявившей о себе в последние месяцы политического террора. Вместе с краевым руководством — секретарем крайкома Стацевичем, председателем крайисполкома П. К. Легконравовым, командующим ОКДВА В. К. Блюхером и другими в кандидатские списки попал и Люшков.

28 октября на собрании коллектива рабочих лесокомбината «Амургосрыбтреста» в Николаевске-на-Амуре его кандидатура была единогласно поддержана собранием. Инициатива выдвижения «зоркого чекиста» в Верховный Совет принадлежала некоему «товарищу Фельдману, присутствовавшему на собрании» и одновременно являвшемуся начальником УНКВД по Нижнеамурской области.

С этого дня Люшков стал политической фигурой краевого масштаба: его фотографии и хвалебные статьи о нем появляются в газетах, он выступает на встречах с избирателями и принимает их «наказы», неизменно включается в состав «почетных президиумов», стоит на трибуне с Блюхером и Стацевичем, принимая ноябрьский парад войск Хабаровского гарнизона. Внешность Люшкова ничего не говорила окружающим о характере его деятельности в крае: несколько одутловатое лицо с выпуклыми глазами, буйная, зачесанная назад шевелюра и усики «мушкой», делавшие его похожим на несколько раздобревшего чаплинского персонажа.

Еще больше почестей принесли ему торжества по случаю 20-летия органов ВЧК — НКВД в декабре 1937 года. На торжественном заседании в приветствии чекистам Стацевич отметил «сложность работы дальневосточных нар-комвнудельцев, находящихся на границах с иностранным государством», и то, что «здесь, на ДВК, долго действовали враги народа крутовы, Лаврентьевы, варейкисы и прочая сволочь, пытавшаяся продать наш цветущий край Дальнего Востока японскому империализму. Наркомвнудельцы ДВК во главе с тов. Люшковым разгромили шпионские гнезда, но капиталистические государства будут и впредь засылать к нам в тыл шпионов и диверсантов. Поэтому нужно еще выше поднять бдительность и зоркость, беспощадно уничтожать всех врагов народа…».

Москва тоже высоко ценила «работу», проделанную Люшковым в ДВК. На январском (1938 года) совещании в НКВД СССР Ежов ставил в пример другим чекистам Люшкова, репрессировавшего 70 000(!) «врагов народа» — это был самый высокий показатель по стране.

Однако в январе 1938 года, по окончании упомянутых торжеств, на Ежова сверху было оказано давление с целью ослабить волну массового террора, грозившего стать совершенно неуправляемым. После доклада Маленкова 14 января на Пленуме ЦК В КП (б) и известного постановления «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии…» наметилась тенденция некоторого «отката» в практике массового политического террора. Ежову пришлось пожертвовать наиболее одиозными фигурами из местных чекистов-«перегибщиков». Одних из йих арестовали и начали следствие по их «вредительской деятельности», другим просто «дали по рукам» и перевели на новое место службы с понижением в должности.

В число ни тех ни других Люшков не попал, оставаясь «неуязвимым» благодаря личному расположению Ежова. Однако на уровне политического руководства края тенденция «отката» проявилась: с этого времени ярый «разоблачитель» Стацевич ушел в тень, уступив место второму секретарю Далькрайкома (и сослуживцу по МК) А. М. Анисимову. Последний сделал доклад на краевом партактиве — «Итоги январского Пленума ЦК ВКП(б) и задачи парторганизации ДВК», свалив всю вину за массовые исключения коммунистов на областное и районное партруководство.

Одним из последних широковещательных сообщений в советской прессе о награждении чекистов (в 1938 году таких практически не было) стало награждение дальневосточных наркомвнудельцев Люшкова, «отличившихся» в ходе депортации корейцев и транзитных перевозках заключенных в лагеря Колымы.

6 февраля был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР «О награждении работников УНКВД по ДВК и работников НКПС», где фигурируют отмеченные орденами Красной Звезды начальник УНКВД по Амурской области М. И. Говлич, начальник УНКВД по Приморской области М. И. Диментман и другие. Тучи над головой Люшкова и его чекистов стали сгущаться лишь с апреля 1938 года, и этому предшествовали грозные события в Киеве и Москве.

Среди тех, кому Ежов был вынужден «дать по рукам» в январе 1938 года, оказался давний покровитель Люшкова, нарком внутренних дел УССР И. М. Леплевский. Уже через два месяца после его назначения на Украину, в августе 1937 года, Ежову пришлось посылать в Киев комиссию НКВД во главе со своим заместителем Л. Н. Бельским для рассмотрения многочисленных жалоб на произвол нового наркома. Как выяснил Бельский, Леплевский ориентировал чекистов исключительно «на цифру» разоблаченных «врагов народа» и «липачество» в органах НКВД Украины, что даже на общем всесоюзном фоне ежовщины выглядело чудовищно. Кроме того, первый секретарь ЦК КП(б)У Косиор планомерно уничтожал руками Леплевского остатки партийного аппарата своего бывшего соперника Постышева.

В январе 1938 года Леплевский был отозван из Киева (расследованием его бурной деятельности в 1937 году теперь занялся новый руководитель НКВД УССР А. И. Успенский) и назначен начальником 6-го (транспортного) отдела ГУГБ НКВД СССР. 26 апреля 1938 года он был арестован по обвинению в «активном участии в правотроцкистской антисоветской организации и проведении контрреволюционной предательской деятельности». Вскоре Леплевский признался, что в 1932 году был вовлечен в организацию «правых» (затем — «правотроцкистов») своим братом Г. М. Леп-левским. Во главе заговорщиков стояли Рыков, Бухарин и Томский. После своего назначения на Украину в 1937 году Леплевский «начал очищать аппарат НКВД от кадров Балицкого, принимая меры для предотвращения полной ликвидации антисоветского подполья».

Далее Леплевский показал, что «в 1930 году Балицкий и Леплевский создали в аппарате ГПУ УССР правотроцкистскую группу, на которую опирались в предательской работе». Личное соперничество между Балицким и Леплевским, вылившееся в соперничество групп ориентировавшихся на них украинских чекистов, «было, по существу, расхождением между правыми и троцкистами, связанными с борьбой за преимущество в аппарате». Таким образом, с 1930 года в ГПУ — НКВД Украины зрели два параллельных заговора — «заговор Балицкого» и «заговор Леплевского». Такая версия событий, данная арестованным Леплевским, опять ставила под косвенное подозрение Люшкова.

Если Балицкий признавал возникновение «заговора в НКВД УССР» в конце 1935 года (в это время Люшков работал в Москве), то датировка «заговора Леплевского» 1930 годом приходилась на время наиболее тесного сотрудничества Леплевского и Люшкова на Украине. Более того, хотя Леплевский в числе десятков имен новых «украинских чекистов-заговорщиков» не упомянул имени Люшкова, в его показаниях от 22 мая 1938 года названы оба «верных паладина» — М. А. Каган и Г. М. Оси-нин-Винницкий. Попав из-за них в своеобразную «вилку» подозрения, Люшков и сам мог стать теперь легкой добычей для Фриновского.

Вероятнее всего, что никаких деталей, кроме факта ареста Леплевского, находящийся в Хабаровске Люшков не знал. В это время он был занят доработкой своего главного «дела» в крае — «Дальневосточного параллельного правотроцкистского центра», которое было рассмотрено выездной сессией военной коллегии Верховного суда СССР где-то в первых числах июня 1938 года.

Подобные «дела» на Дальнем Востоке зачастую рассматривались заочно, и более того — без следственных дел, по справкам УНКВД. К чему это приводило, явствует из справки следователя по важнейшим делам Главной военной прокуратуры РККА бригвоенюриста Далиц-кого от 20 марта 1940 года: «УНКВД ДВК были составлены альбомные справки на арестованных по имеющимся в УНКВД ДВК данным. В целях уточнения запрашивались местные органы НКВД по телеграфу. Таким образом составлены справки на 171 человека. Из них на 170 имеется отметка «Р» (расстрелять) и подписи Люшкова (нач. УНКВД), Никитченко (пред, выездной сессии) и Калугина (пом. главного военного прокурора). На основании этого указанные 170 человек были расстреляны. Эти решения оформлены приговорами». Далее Далицкий констатирует: «В результате оказалось, что ни одна справка не соответствует делу. Дела эти в процессе следствия не проверялись, обвинительные заключения не составлялись. Часть обвиняемых была на свободе».

В то же время вместе с секретарем Далькрайкома Анисимовым Люшков «штамповал» приговоры в «тройке» при краевом УНКВД. Последнее присутствие в ней Люшкова зафиксировано 8 июня 1938 года, за неделю до ею побега. В первых числах мая в Москве решили разобраться с показаниями, данными Леплевским на двух «заговорщиков-чекистов» — Кагана и Осинина-Винниц-кого, находившихся на Дальнем Востоке. Первым вызвали в Москву Кагана. Заподозривший что-то недоброе Люшков попросил его позвонить из Москвы в Хабаровск и сообщить о причинах вызова. Обещанного Каганом звонка Люшков не дождался: Каган уже был арестован.

Не в самом лучшем расположении духа Люшков отбыл из Хабаровска в служебную командировку в Приморскую область. Бывший сотрудник УНКВД по ДВК Н. С. Кардовский вспоминал, что о предстоящем смещении с должности Люшков узнал, находясь в этой командировке: «Оставшийся в Хабаровске за Люшкова начальником управления его заместитель Г. М. Осинин-Винницкий уведомил находящегося в Приморье Люш-кова: в Хабаровск вскоре прибудет Горбач». По-видимому, перспектива прибытия и сдачи дел по УНКВД края именно Горбачу (наряду с арестом Леплевского и «исчезновением» Кагана) стала переломным моментом в решении Люшкова совершить побег за кордон.

Майор госбезопасности Григорий Федорович Горбач (1898–1939), член партии с 1916 года, до 1937 года работал в органах ВЧК — ОГПУ — НКВД Северного Кавказа и плотно вошел в «обойму» чекистов «северокавказской группы» Евдокимова—Фриновского. Летом 1937 года он стал начальником УНКВД по Западно-Сибирской (затем — Новосибирской) области. По мнению такого компетентного руководителя, как заместитель наркома внутренних дел СССР В. В. Чернышев, «Горбач пользовался большим авторитетом у Ежова и являлся близким человеком Фриновского». Встречавшемуся с ним в Новосибирске Μ. П. Шрейдеру Горбач сам заявлял, что назначен сюда Фриновским «очистить область от врагов народа и особенно от врагов, пробравшихся в НКВД».

Люшков знал, что покровительствующий ему Ежов все больше «увязает» в делах параллельно руководимого им (с апреля 1938 года) Наркомата водного транспорта, перепоручая решение большинства вопросов в НКВД своему первому заместителю Фриновскому. Что могло помешать Фриновскому через голову Ежова дать Горбачу задание «очистить от врагов» аппарат УНКВД по ДВК? 11 июня Горбач был освобожден от должности начальника УНКВД в Новосибирске приказом по личному составу НКВД СССР. Возможно, что в это время он уже находился по пути в Хабаровск…

В органах безопасности, как и по всей стране, происходили трагические события. Ежов провел жесточайшие репрессии: арестовал весь руководящий состав контрразведки НКВД в 1937-м. В 1938 году репрессии докатились и до Иностранного отдела. Жертвами стали многие друзья моего отца, которым он полностью доверял и в чьей преданности советскому строю не сомневался. Он, как и многие другие тогда, думал, что это стало возможным из-за преступной некомпетентности Ежова, которая становилась очевидной даже рядовым оперативным работникам.

Здесь хотелось бы привести факт, который при всей его важности не упоминается в книгах, посвященных истории советских спецслужб. До прихода Ежова в НКВД там не было подразделения, занимавшегося следствием, то есть следственной части. Оперработник при Дзержинском (а также и Менжинском), работая с агентами и осведомителями курируемого участка, должен был сам вести следствие, допросы, готовить обвинительные заключения. При Ежове и Берия была создана специальная следственная часть, которая буквально выбивала у арестованных показания о «преступной деятельности», не имевшие ничего общего с реальной действительностью.

Оперативные работники, курировавшие конкретные объекты промышленности и госаппарата, имели более или менее ясные представления о кадрах этих учреждений и организаций. Пришедшие же по партпризыву, преимущественно молодые, без жизненного опыта, кадры следственной части с самого начала оказались вовлеченными в порочный круг. Они оперировали признаниями, выбитыми у подследственных. Не зная азов оперативной работы, проверки реальных материалов, они оказались соучастниками преступной расправы с невинными людьми, учиненной по инициативе высшего и среднего звена руководства страны. Как результат возникла целая волна арестов, вызванных воспаленным воображением следователей и выбитыми из подследственных «свидетельствами».

Многие тем не менее надеялись, что с назначением Берия в декабре 1938 года наркомом внутренних дел ввиду его высокого профессионализма и в связи с известным постановлением ЦК допущенные перегибы будут выправлены. Понятно, что эта надежда была наивной, но сотрудники Иноотдела искренне верили тогда в порядочность и безусловную честность своих непосредственных руководителей. Знали, к примеру, что Слуцкий и Шпигельглас отправляли из Москвы и устраивали на жительство жен и детей некоторых их коллег, подвергшихся аресту, чтобы они, в свою очередь, не стали жертвами репрессий.

Мой отец глубоко уважал Слуцкого как опытного руководителя разведки и часто вспоминал, что в чисто человеческом плане Слуцкий неизменно проявлял внимание к нему и маме. О смерти Слуцкого от сердечного приступа мой отец узнал в 1938 году из некролога в «Прав-де», когда по заданию Иностранного отдела находился в Мурманске. Обстоятельства смерти Слуцкого до сих пор относятся к числу неразгаданных тайн сталинского времени и судеб руководителей НКВД.

Абрам Аронович Слуцкий родился в 1898 году в Фергане. Получил среднее образование. Знал немецкий и узбекский языки. До Октябрьской революции работал монтером на хлопкоочистительном заводе в Андижанском уезде. В 1917 году вступил в ряды РКП(б), принимал самое активное участие в событиях Октябрьской революции и установлении советской власти в Средней Азии. В Гражданскую войну сражался в Красной Армии рядовым 7-го Сибирского стрелкового полка. Затем перешел на партийную работу, стал членом Андижанского укома РКП(б), председателем уездного трибунала, членом бюро Ферганского обкома. С 1919 года работал в органах ВЧК следователем-инспектором Особого отдела Туркестанского фронта, заместителем председателя Ташкентской областной ЧК. В 1922 году был назначен членом коллегии Туркестанского военного трибунала, затем — ответственным секретарем Ташкентского ГК РКП(б), председателем военного трибунала 2-го стрелкового корпуса Московского гарнизона. С1925 года находился на хозяйственной работе в системе ВСНХ, был председателем Государственного рыбного синдиката. С 1926 года Слуцкий направляется в Экономическое управление ОГПУ, где сначала работает помощником начальника, затем — начальником отделения. В 1928 году — уполномоченный, а в 1929–1931 годах — помощник начальника ЭКУ ОГПУ, секретарь парткома ОГПУ. Слуцкий — один из «создателей» «Шахтинского дела». Одновременно в 1930–1931 годах — помощник начальника ИНО ОГПУ. В 1931–1933 годах находился на работе в торгпредстве в Германии. Являлся главным резидентом ИНО ОГПУ по странам Европы, возглавляя параллельный с московским центр разведки. Параллельно в 1931 году был назначен заместителем начальника ИНО ОГПУ. В 1934–1935 годах — заместитель начальника ИНО ГУГБ НКВД, затем — начальник ИНО ГУГБ НКВД. В 1936–1938 годах — начальник 7-го отдела ГУГБ НКВД. Слуцкий неоднократно участвовал в специальных операциях в Германии, Испании, Франции. 29 ноября 1935 года Слуцкому было присвоено звание комиссара госбезопасности 2-го ранга. Он был награжден орденом Красного Знамени.

Слуцкий имел действительно большие заслуги. Именно ему в свое время удалось похитить в Швеции технические секреты производства шарикоподшипников с помощью завербованной им агентуры. Для нашей промышленности это имело важнейшее значение. Вместе с Никольским (позднее известным как Орлов), начальником отделения экономической разведки, в 1930 или 1931 году они также встречались со шведским спичечным королем Иваром Крюгером. Шантажируя его тем, что мы наводним западные рынки нашими дешевыми спичками, они потребовали для советского правительства отступную сумму в размере трехсот тысяч американских долларов. Прием сработал — деньги были получены…

В последние годы жизни Слуцкий был тяжелобольным сердечником, он, в частности, принимал посетителей в затемненном кабинете, лежа на диване. Думается, он был обречен на уничтожение в ходе осуществленной Сталиным расправы с руководством госбезопасности, работавшим с Ежовым. Ежов, как следует из допросов, на следствии показал, что Слуцкий был ликвидирован путем инъекции яда, осуществленной начальником токсикологической лаборатории НКВД Алехиным, и 17 февраля 1938 скоропостижно скончался в кабинете заместителя наркома НКВД Фриновского в результате отравления. Однако это представляется маловероятным. Зачем нужно было разыгрывать при нескольких свидетелях спектакль с насильственным уколом известному всем тяжелобольному сердечнику в кабинете Фриновского? И, наконец, самое главное — младший брат Слуцкого, сотрудник оперативного отдела ГУЛАГ в НКВД, также тяжелобольной сердечник, умер в его возрасте в 1946 году от острого сердечного приступа во время обеда в столовой на глазах сослуживцев. Поэтому следует относиться с большим сомнением к показаниям Ежова, Фриновского, Алехина об обстоятельствах смерти Слуцкого, данным ими в ходе следствия, которое велось с применением к ним в 1938–1940 годах пыток, именовавшихся в официальных документах «мерами физического воздействия».

Из поездки на свою малую родину во время предоставленного ему отпуска в 1937 году мой отец вернулся в Москву немало озадаченный слухами о творившихся на Украине жестокостях, о которых слышал ранее от своих родственников. Он никак не мог заставить себя поверить, к примеру, что Хатаевич, ставший к тому времени секретарем ЦК Компартии Украины, был врагом народа. Косиор, якобы состоявший в контакте с распущенной Коминтерном Компартией Польши, был арестован в Москве. Подлинной причиной всех этих арестов, как мне кажется, мой отец думал тогда, были действительно допущенные ими ошибки. В частности, Хатаевич во время массового голода дал согласие на продажу муки, составлявшей неприкосновенный запас на случай войны. За это в 1934 году он получил из Москвы выговор по партийной линии. Может быть, думал отец, Хатаевич совершил еще какую-нибудь ошибку в этом же роде. Возвращаясь к тому периоду позже много раз, он, помнится, повторял снова и снова: «Увы, я был наивен».

В 1938 году, по словам моего отца, атмосфера в Иностранном отделе была буквально пронизана страхом, в ней чувствовалось что-то зловещее. Шпигельглас, заместитель начальника закордонной разведки НКВД, с каждым днем становился все угрюмее. Он оставил привычку проводить воскресные дни с моими отцом и мамой и другими друзьями по службе. В сентябре секретарь Ежова, тогдашнего главы НКВД, застрелился в лодке, катаясь по Москве-реке. Это для сотрудников Иностранного отдела явилось полной неожиданностью. Вскоре появилось озадачившее всех распоряжение, гласившее: ордера на арест без подписи Берия, первого заместителя Ежова, недействительны.

Ходили слухи, что Берия уменьшительно-ласково называл Ежова «мой дорогой Ежик» и имел обыкновение похлопывать его по спине, однако его дружеское поведение было чисто показным. На Лубянке люди казались сдержанными и уклонялись от любых разговоров. В НКВД работала специальная проверочная комиссия из ЦК.

Отец неоднократно вспоминал, как ему ясно видятся события, которые вскоре последовали:

«Наступил ноябрь, канун октябрьских торжеств. И вот в 4 часа утра меня разбудил настойчивый телефонный звонок: звонил Козлов, начальник секретариата Иностранного отдела. Голос звучал официально, но в нем угадывалось необычайное волнение.

— Павел Анатольевич, — услышал я, — вас срочно вызывает к себе первый заместитель начальника Управления госбезопасности товарищ Меркулов. Машина уже ждет вас. Приезжайте как можно скорее. Только что арестованы Шпигельглас и Пассов.

Жена крайне встревожилась. Я решил, что настала моя очередь.

На Лубянке меня встретил сам Козлов и проводил в кабинет Меркулова. Тот приветствовал меня в своей обычной вежливой, спокойной манере и предложил пройти к Лаврентию Павловичу. Нервы мои были напряжены до предела. Я представил, как меня будут допрашивать о моих связях со Шпигельгласом. Но как ни поразительно, никакого допроса Берия учинять мне не стал. Весьма официальным тоном он объявил, что Пассов и Шпигельглас арестованы за обман партии и что мне надлежит немедленно приступить к исполнению обязанностей начальника Иностранного, то есть отдела закордонной разведки. Я должен буду докладывать непосредственно ему по всем наиболее срочным вопросам. На это я ответил, что кабинет Пассова опечатан и войти туда я не могу.

— Снимите печати немедленно, а на будущее запомните: не морочьте мне голову такой ерундой. Вы не школьник, чтобы задавать детские вопросы.

Через десять минут я уже разбирал документы в сейфе Пассова. Некоторые были просто поразительны. Например, справка на Хейфеца, тогдашнего резидента в Италии. В ней говорилось о его связях с элементами, симпатизирующими идеологическим уклонам в Коминтерне, где тот одно время работал. Указывалось также на подозрительный характер его контактов с бывшими выпускниками Политехнического института в Иене (Германия) в 1926 году. До сих лор помню резолюцию Ежова на справке: «Отозвать в Москву. Арестовать немедленно».

Следующий документ — представление в ЦК ВКП(б) и Президиум Верховного Совета о награждении меня, Судоплатова Павла Анатольевича, орденом Красного Знамени за выполнение важного правительственного задания за рубежом в мае 1938 года, подписанное Ежовым. Тут же находился и неподписанный приказ о моем назначении помощником начальника Иностранного отдела. Я отнес эти документы Меркулову. Улыбнувшись, он, к моему немалому удивлению, разорвал их прямо у меня на глазах и выкинул в корзину для бумаг, предназначенных к уничтожению. Я молчал, но в душе было чувство обиды — ведь меня представляли к награде за то, что я действительно, рискуя жизнью, выполнил опасное задание. В тот момент я не понимал, насколько мне повезло: если бы был подписан приказ о моем назначении, то я автоматически согласно постановлению ЦК ВКП(б) подлежал бы аресту как руководящий оперативный работник аппарата НКВД, которому было выражено политическое недоверие.

Позже в кабинете, где я работал, зазвонил телефон. Это был Киселев, помощник Маленкова в Центральном Комитете. Он возмущенно принялся выговаривать мне за задержку в передаче средств из специальных фондов, предназначавшихся для финансирования тайных операций Коминтерна в Западной Европе. Еще больше он был взбешен тем, что на заседании Испанской комиссии в Центральном Комитете не было представителя от НКВД. Я постарался объяснить ему, что не знаю ни о каких фондах и нс в курсе того, кто именно занимается их передачей. «А на совещании в ЦК, — сказал я, — от НКВД никто не присутствовал потому, что Пассов и его заместитель только что арестованы как враги народа». К этому я добавил, что приступил к исполнению своих обязанностей всего два часа назад. Киселев швырнул трубку…»

В ноябре 1938 года в числе руководителей НКВД оказался под арестом и Яков Серебрянский, более десяти с лишним лет возглавлявший группу, называвшуюся его же именем — «Группу Яши». Именно его люди организовали в 1930 году похищение главы белогвардейского РОВСа в Париже генерала Кутепова. До революции Серебрянский был членом партии эсеров. Он принимал личное участие в ликвидации чинов охранки, организовавших еврейские погромы в Могилеве (Белоруссия). «Группа Яши» создала мощную агентурную сеть в 20— 30-х годах во Франции, Германии, Палестине, США и Скандинавии. Агентов они вербовали из коминтерновского подполья, тех, кто не участвовал в пропагандистских мероприятиях и чье членство в национальных компартиях держалось в секрете. Его приговорили к смертной казни, но не расстреляли. В 1941 году, после того как началась война, он был освобожден и по инициативе моего отца стал начальником отделения, занимавшегося вербовкой агентуры по глубинному оседанию в странах Западной Европы и США.

В 1946 году министром госбезопасности был назначен Абакумов, и Серебрянскому пришлось выйти в отставку, так как в 1938 году именно Абакумов вел его дело и, применяя зверские пытки, выбил ложные показания. Естественно, Серебрянский не мог оставаться на работе с приходом нового министра. Он вышел в отставку'в звании полковника и получал пенсию. После смерти Сталина его вернули на службу и назначили одним из заместителей отца в связи с планом расширения разведывательно-диверсионных операций. Эго было при Берия, в апреле 1953 года, а в октябре того же года он был арестован вместе с женой во второй раз — теперь ему ставилось в вину участие в так называемом бериевском заговоре с целью убийства членов Президиума Центрального Комитета партии. Скончался он в тюрьме в 1956 году во время очередного допроса и был посмертно реабилитирован в 1971-м при Андропове, узнавшем о судьбе Серебрянского во время подготовки первого учебника по истории советской разведки, которую начали писать по его указанию.

Лишь в 1963 году мой отец узнал, что действительно стояло за кардинальными перестановками и «чисткой» в рядах НКВД в последние месяцы 1938 года. Полную правду об этих событиях, которая так никогда и не была обнародована, рассказали ему Мамулов и Людвигов, возглавлявшие секретариат Берия, — вместе с отцом они сидели во Владимирской тюрьме.

Вот как была запущена фальшивка, открывшая дорогу кампании против Ежова и работавших с ним людей. Подстрекаемые Берия, два начальника областных управлений НКВД из Ярославля и Казахстана обратились с письмом к Сталину в октябре 1938 года, клеветнически утверждая, будто в беседах с ними Ежов намекал на предстоящие аресты членов советского руководства в канун октябрьских торжеств. Акция по компрометации Ежова была успешно проведена. Через несколько недель Ежов был обвинен в заговоре с целью свержения законного правительства. Политбюро приняло специальную резолюцию, в которой высшие должностные лица НКВД объявлялись «политически неблагонадежными». Это привело к массовым арестам всего руководящего состава органов безопасности, и моему отцу действительно повезло, что приказ Ежова о его повышении остался неподписанным в сейфе у Пассова.

В декабре 1938 года Берия официально взял в свои руки бразды правления в НКВД, а Деканозов стал новым начальником Иностранного отдела. У него был опыт работы в Азербайджанском ГПУ при Берия в качестве снабженца. Позднее в Грузии Деканозов был народным комиссаром пищевой промышленности, где и прославился своей неумеренной любовью к роскоши.

Отец подробно рассказывал о том, как он сдавал дела Деканозову:

«Я, как исполнявший обязанности начальника отдела, объяснил ему некоторые особенности нашей агентурной работы в Западной Европе, США и Китае. Но Деканозов, не дослушав меня до конца, распорядился, чтобы я проследил за вещами бежавшего Орлова, которые были отправлены из Барселоны в Москву. Мне надлежало доставить их в его кабинет — он хотел лично ознакомиться с ними».

На следующий день Берия представил Деканозова сотрудникам разведслужбы. Официальным и суровым тоном он сообщил о создании специальной комиссии во главе с Деканозовым по проверке всех оперативных работников разведки. Комиссия должна была выяснить, как разоблачаются изменники и авантюристы, обманывающие Центральный Комитет партии. Берия объявил о новых назначениях Гаранина, Фитина, Леоненко и Ля-гина. Он также подчеркнул, что все остающиеся сотрудники будут тщательно проверены. Новые руководители пришли в разведку по партийному набору. Центральный Комитет наводнил ряды НКВД партийными активистами и выпускниками Военной академии имени Фрунзе. Отец вспоминал в связи с этим:

«Что касается меня, то я был понижен до заместителя начальника испанского отделения. Подобным же образом поступили и с другими ветеранами разведслужбы, которые также были понижены в должности до помощников начальников отделений.

Берия в беседе с каждым сотрудником, присутствовавшим на встрече, пытался выведать, не является ли он двойным агентом, и говорил, что под подозрением сейчас находятся все. Моя жена была одной из четырех женщин — сотрудников разведслужбы. Нагло смерив ее взглядом, Берия спросил, кто она такая: немка или украинка. «Еврейка», — к удивлению Берия, ответила она.

С того самого дня жена постоянно предупреждала меня, чтобы я опасался Берия. Предполагая, что наша квартира может прослушиваться, она придумала для него кодовую кличку, чтобы мы нс упоминали его имени в своих разговорах дома. Она называла его князем Шадиманом по имени героя романа Антоновской «Великий Моурави», который пал в борьбе за власть между грузинскими феодалами. Дальновидность моей жены в отношении судьбы Берия и ее постоянные советы держаться подальше от него и его окружения оказались пророческими.

После представления нового руководства у Берия последовало партсобрание — это был следующий этап кампании. На нем мой сослуживец, которого я знал по Харькову, Гука-сов, армянин, неожиданно предложил партийному бюро рассмотреть мои подозрительные связи. Он сказал, что меня перевел в Москву «враг народа» Балицкий. Он обвинил меня также в том, что я поддерживал дружеские отношения с другими, недавно разоблаченными «врагами народа» Шпигельг-ласом, Раисой Соболь и ее мужем, Ревзиным, Яриковым, заместителем нашего резидента в Китае, известным своими саркастическими остротами о выполнении пятилеток (мне вспоминается одна из них: «В четвертом завершающем блат является решающим»).

Партийное бюро создало комиссию по моему делу. Один из моих близких знакомых, Гессельберг, начальник фотолаборатории (он отвечал за благонадежность фотокорреспондентов, которые снимали Сталина), задавал глупейшие вопросы и утверждал, что я защищаюсь как «типичный троцкистский двурушник». Я не держу зла ни на Гукасова, ни на Гессельберга…»

Три года спустя Гукасов, будучи советским консулом в Париже, проснулся, когда гестаповцы штурмом брали здание, где он находился. Наш шифровальщик Марина Сироткина начала сжигать кодовые книги, а когда один из гестаповцев сорвал со стены портрет Сталина, Гукасов использовал это как предлог, чтобы начать драку. Его жестоко избили, но за это время все шифры были уничтожены. Гукасова немцы депортировали в Турцию для обмена на сотрудников германской дипломатической миссии в Москве. Позднее Гукасову поручили руководить отделом по разработке репатриантов и эмигрантов. Он скончался в Москве в 1956 году.

«…Гессельберг подготовил проект решения партбюро под диктовку Деканозова. В нем предлагалось исключить меня из рядов Коммунистической партии за связь с «врагами народа» и неразоблачение Шпигельгласа. Характерно, что в этом документе Слуцкий, хотя он умер в феврале 1938 года и был похоронен со всеми полагающимися почестями, также фигурировал как «враг народа».

Партбюро приняло это решение при одном воздержавшемся. Фитин, недавно назначенный на должность заместителя начальника Иностранного отдела, воздержался, потому что, по его словам, я был ему абсолютно неизвестен. Его честность и порядочность, весьма необычные в тех обстоятельствах, не повредили его карьере. В 1939 году он стал начальником Иностранного отдела закордонной разведки и умер естественной смертью в 1971 году.

Партбюро в декабре 1938 года приняло решение исключить меня из партии. Это решение должно было утвердить общее партийное собрание разведслужбы, назначенное на январь 1939 года, а пока я приходил на работу и сидел у себя в кабинете за столом, ничего не делая. Новые сотрудники не решались общаться со мной, боясь скомпрометировать себя. Помню, начальник отделения Гаранин, беседуя со своим заместителем в моем присутствии, переходил на шепот, опасаясь, что я могу подслушать. Чтобы чем-нибудь заняться, я решил пополнить свои знания и стал изучать дела из архива, ожидая решения своей участи.

Я чувствовал себя подавленным. Жена также сильно тревожилась, понимая, что над нами нависла серьезная угроза. Мы были уверены, что на нас уже есть компромат, сфабрикованный и выбитый во время следствия у наших друзей. Но я все-таки надеялся, что, поскольку был лично известен руководству НКВД как преданный делу работник, мой арест не будет санкционирован. В те годы я жил еще иллюзией, что по отношению к члену партии несправедливость может быть допущена лишь из-за некомпетентности или в силу простой ошибки, особенно если решение его участи зависело от человека, стоящего достаточно высоко в партийной иерархии и пользующегося к тому же полной поддержкой Сталина.

Зная, что в отношении меня совершается страшная несправедливость, я думал обратиться в Комиссию партконтроля Центрального Комитета с просьбой разобраться в моем деле, но жена считала, что надо подготовить письмо на имя Сталина, которое она сама отправит, а если нас обоих арестуют, отправит моя мать.

Когда арестовывали наших друзей, все мы думали, что произошла ошибка. Но с приходом Деканозова впервые поняли, что это не ошибки. Нет, то была целенаправленная политика. На руководящие должности назначались некомпетентные люди, которым можно было отдавать любые приказания. Впервые мы боялись за свою жизнь, оказавшись под угрозой уничтожения нас нашей же собственной системой. Именно тогда я начал размышлять над природой системы, которая приносит в жертву людей, служащих ей верой и правдой.

Еще один из моих друзей, Петр Зубов, тоже стал жертвой и попал в ту же мясорубку. В 1937 году он был назначен резидентом в Праге. Впервые за время своей службы в разведке он работал под дипломатическим прикрытием. Зубов встретился с президентом Эдуардом Бенешем и по указанию Сталина передал последнему десять тысяч долларов, поскольку Бенеш не мог воспользоваться своими деньгами для организации отъезда из Чехословакии в Великобританию близких и нужных ему людей. Расписка в получении денег была дана Зубову секретарем чехословацкого президента. Сам Бенеш бежал в Англию в 1938 году. Зубов отлично справился с заданием. Британские и французские власти не имели ни малейшего представления о наших связях с лицами, выехавшими из Чехословакии. Спустя полгода после того как Бенеш покинул Прагу, Зубова отозвали в Москву и арестовали по личному приказу Сталина.

Причина ареста заключалась в том, что Бенеш — через Зубова — предложил Сталину, чтобы Советский Союз субсидировал в 1938 году переворот, направленный против правительства Стоядиновича в Югославии, для того чтобы установить там военный режим и ослабить таким образом давление на Чехословакию. Бенеш просил сумму в двести тысяч долларов наличными для сербских офицеров, которые должны были устроить переворот. Получив эту сумму из Центра, Зубов выехал в Белград, чтобы на месте ознакомиться с положением. Когда он убедился, что офицеры, о которых шла речь, были всего лишь кучкой ненадежных авантюристов и ни на какой успешный заговор рассчитывать не приходилось, он был потрясен и отказался выплатить им аванс. Вернувшись в Прагу с деньгами, он доложил в Центр о сложившейся ситуации. Сталин пришел в ярость: Зубов посмел не выполнить приказ. На зубовской телеграмме с объяснением его действий Сталин собственноручно написал: «Арестовать немедленно». (Я видел эту телеграмму в 1941 году, когда мне показали дело Зубова.)

Встреча с Зубовым в коридоре седьмого этажа на Лубянке в первый же день его возвращения из Чехословакии обрадовала меня: партбюро со дня на день должно было поставить на собрании вопрос о моем исключении из партии, и я надеялся на его поддержку, так как он пользовался большим авторитетом в Иностранном отделе. Мы условились повидаться на следующий день, но он не пришел. Я решил, что он просто избегает контактов со мной, но Эмма встретила его жену на улице и узнала об его аресте. Я понятия не имел, в чем именно его обвиняют: то были времена, когда можно было только внимательно присматриваться к происходящему и стараться не терять надежды.

И тут произошло неожиданное. Собрание, назначенное на январь, которое должно было утвердить мое исключение из рядов партии, отложили. Вскоре Ежов, отстраненный от обязанностей народного комиссара еще в декабре минувшего года, был арестован. Делом Ежова, как я узнал позже, лично занимались Берия и один из его заместителей, Богдан Кобулов. Много лет спустя Кобулов рассказал мне, что Ежова арестовали в кабинете Маленкова в Центральном Комитете. Когда его вели на расстрел, он пел «Интернационал».

Я по-прежнему считаю Ежова ответственным за многие тяжкие преступления — больше того, он был еще и профессионально некомпетентным руководителем. Уверен: преступления Сталина приобрели столь безумный размах из-за того, в частности, что Ежов оказался совершенно непригодным к разведывательной и контрразведывательной работе.

Чтобы понять природу ежовщины, необходимо учитывать политические традиции, характерные для нашей страны. Все политические кампании в условиях диктатуры неизменно приобретают безумные масштабы, и Сталин виноват не только в преступлениях, совершавшихся по его указанию, но и в том, что позволил своим подчиненным от его имени уничтожать тех, кто оказывался неугоден местному партийному начальству на районном и областном уровнях. Руководители партии и НКВД получили возможность решать даже самые обычные споры, возникавшие чуть ли не каждый день, путем ликвидации своих оппонентов.

Конечно, в те дни я еще не знал всего, но чтобы иметь основания опасаться за свою жизнь, моих знаний было достаточно. Исходя из логики событий, я ожидал, что меня арестуют в конце января или в крайнем случае начале февраля 1939 года. Каждый день я являлся на работу и ничего нс делал — сидел и ждал ареста.

Жена была обеспокоена моим быстрым повышением по службе еще в 1938 году. Она предпочитала, чтобы я оставался на незаметной должности, и была права, так как травля меня началась именно из-за этого, хотя назначение носило сугубо временный характер. Я был не «врагом народа», а врагом завистливых коллег — таков был заурядный мотив для травли в годы «чисток».

Новое назначение не оставляло времени на длительные раздумья о кампании против меня, которая чуть было не стоила мне жизни. Головокружительная скорость, с которой развивались события, увлекла меня за собой.

…Партийное собрание так и не рассмотрело мое персональное дело. Через два дня после беседы со Сталиным и Берия в Кремле и полученным мной заданием по ликвидации Троцкого мне сообщили, что партбюро пересмотрело свое решение об исключении меня из партии и вместо этого вынесло выговор с занесением в учетную карточку за потерю бдительности и неразоблачение вражеских действий бывшего руководства Иностранного отдела…»

Серьезным потрясением для меня явилось ознакомление с хранящимися в личном деле отца протоколами партийного собрания, на котором его исключали из партии. Меня поразило, насколько мужественно и благородно вел себя во время этого, пожалуй, самого опасного в его жизни периода отец. Это протокол партсобрания 5-го коллектива ГУГБ, на котором, среди прочих вопросов, обсуждалось и персональное дело отца.

Первым выступил секретарь парткома Леоненко, который в своем докладе сформулировал основные пункты обвинения: связь с арестованными к тому времени «врагами народа» — крупными советскими разведчиками Горожаниным, Раисой Соболь, Иваном Каминским, Дмитрием Быстролетовым. Последним из обвинений было незаконное получение вещей из-за границы.

Затем поочередно выступили коллеги отца. Практически каждый из них так или иначе пытался его «потопить». Благутин заявил, что Судоплатов холуй, имел связи с «врагами народа» Горожаниным, Соболь, Шпигельгласом, Слуцким (официально умершим и торжественно похороненным!), после чего предложил исключить его из партии.

Затем выступил Дудукин, который, оправдывая свою фамилию, заявил, что отец дружил с Раисой Соболь и Слуцким, не разоблачал «врагов народа» и, более того, выступал в защиту некоторых из них, в частности, Горожанина и Кропотова. Он также предложил исключить отца из партии.

Третьим выступал Чернонебов, который тоже сказал, что отец не разоблачал «врагов народа», что под видом оперативной необходимости получал с диппочтой вещи (что за вещи — убейте не пойму, жили мы всегда очень скромно), который также предложил исключить отца из партии.

Четвертым выступал Нагибин, который заявил, что отец опирался в своей работе на Слуцкого, был высокомерен, дружил с Раисой Соболь, скрывал известные ему факты о Быстролетове и Горожанине, получал вещи из-за границы, не сообщил «куда следует» о том, что Шпигельглас в его присутствии признался, что он шпион, зная, что материал на него находится уже у Берия, что дружил с Каминским, что Каминский, характеризуя в свое время отношения Судоплатова с Пассовым и Шпигельгласом, назвал его «удобным человеком». Он также предложил исключить отца из партии.

Пятым выступал Прудников, который сказал, что у Судоплатова «гонор», так как начальник отдела и замы ему покровительствовали, пренебрежение к нижестоящим товарищам, что он дружил с Горожаниным, не разоблачал врагов, что его приблизил к себе Пассов, что вокруг Судоплатова и его жены Кагановой группировались старые кадры ИНО (особый круг лиц, не переваривавший новых людей), что он был на особом положении у Слуцкого, был у него на вечере, и также предложил исключить отца из партии.

Шестым выступил Пудин, который заявил, что Судоплатов, будучи членом парткома ГПУ Украины, знал о троцкистском прошлом Горожанина, но защищал его, что Горожанин способствовал переводу Судоплатова в Москву, что отец участвовал во встрече Нового года у Слуцкого (прикрытие для сбора врагов), на которой Слуцкий высказал свое удовлетворение подбором аппарата и его сработанностью, в то время как позднее все эти люди были арестованы, обвинил отца в «нехорошем» и «чиновничьем» отношении к Сенькину и Нагибину, пришедшим из ЦК, в том, что в его, Пудина, присутствии Шпигельглас сказал Судоплатову, что является шпионом, и также предложил исключить отца из партии.

Седьмым выступил Езепов, который обвинил отца в нежелании разоблачать «врагов народа», в том, что он вместе с бывшим секретарем парткома Долматовым «играл под дудку Слуцкого».

Восьмым слово держал Хрипунов, который, указав на то, что отец ссылается на свою длительную заграничную командировку в качестве оправдания притупления бдительности, сказал, что это неверно, что отец был удобным для врагов человеком, поэтому его назначили помощником начальника отдела и создали особые условия для работы, что со Шпигельгласом у отца были не просто деловые отношения, что отец был особо приближенным у Слуцкого, что к рядовым работникам он относился высокомерно и не помогал им в работе, не разоблачал врагов. Хрипунов также предложил исключить отца из партии.

Девятым был Одинцов, который в своем выступлении оказался более чем оригинален. По его словам, отец сначала был хорош, но постепенно враги его опутали, чему особенно способствовала женитьба на Кагановой. По словам этого «тонкого психолога», мать крепко держала отца в руках. Именно она втянула его в круг врагов. Что отец состоял в близких отношениях со Слуцким, Пассовым и другими арестованными «врагами народа», после чего пожалел, что эти враги не все говорят на допросах о Судоплатове, «а есть что». Отец, по словам Одинцова, стал «не нашим человеком», лучшим другом «врагов народа». Он выступал в защиту Горожанина, Шпигельглас ему доверял, его намечали в начальники отдела. Кроме того, отец плохо относился к партийным поручениям (работа в стенгазете), и также предложил исключить отца из партии.

Десятым выступил Гессельберг. Как ни странно, именно он меньше всего «поливал» отца, но именно его выступление отец запомнил, приписав ему слова других выступавших. Гессельберг всего лишь присоединился к предыдущим выступающим и к их предложению об исключении отца из партии.

Потом говорил Самуил Перевозников, ближайший помощник Якова Серебрянского, резидент «Группы Яши» в Шанхае, недавно вернувшийся из-за границы. Ему самому оставалось находиться на свободе считанные дни. В своем выступлении он повторил все вышесказанное: не разоблачал врагов, пользовался поддержкой Шпигельгласа, обижал Нагибина, защищал Горожанина, был на вечере у Слуцкого, сошелся с Пассовым, дружил с Раисой Соболь и Каминским. В заключение предложил исключить отца из партии.

Двенадцатым выступал уже названный Пудиным в качестве обиженного отцом Сенькин, который заявил, что в отделении отца сложились ненормальные отношения, что отец не руководит, а командует, что он не интересуется работой и использует людей не по прямому назначению, что он высокомерен, поддерживал линию Пассова на удаление новых работников из отдела, и предложил исключить его из партии.

Последним выступал Эпштейн. Повторив ставший уже традиционным набор обвинений (Горожанин, Бысгроле-тов, Соболь, Каминский), он добавил, что отцу покровительствовал бывший секретарь парткома Долматов, в связи с чем также предложил исключить отца из партии.

После всех выступлений слово дали отцу. В свое оправдание он сказал, что не знал о «троцкистском прошлом» Горожанина, что не разоблачал врагов, так как был занят подготовкой к «большому оперативному делу» (очевидно, имел в виду ликвидацию Коновальца), что у Слуцкого на квартире был всего два раза: на Новый год и когда тот болел.

Затем вновь выступил Леоненко, который произнес заключительное слово. Подводя итог обсуждению, он поставил на голосование единственное прозвучавшее предложение: исключить Судоплатова из партии.

Принятое постановление гласило: «За притупление большевистской бдительности, выразившееся в том, что Судоплатов, работая на протяжении ряда лет в отделе, находясь в близких взаимоотношениях с бывшим начальником отдела Слуцким, бывшим зам. начальника отдела Шпигельгласом, бывшим сотрудником 5-го отдела Соболь и ее мужем Ревзиным, не пытался и не сумел разоблачить их как «врагов народа».

Находился в близких отношениях с ныне разоблаченным «врагом народа» Горожаниным, с которым работал до прихода в ИНО на Украине, когда парторганизация разоблачила Горожанина как скрытого троцкиста, Судоплатов выступил в защиту Горожанина.

Не принял мер к разоблачению эсера, белогвардейца Быстролетова, материалы о котором находились у Судоплатова с 1933 года, и он, Быстролетов, работал в отделе в 1937 году и привлек Судоплатова к оформлению газеты.

За то, что не принял активного участия в борьбе парторганизации за очищение отдела от предателей и шпионов, пробравшихся в отдел, за использование служебного положения в личных целях Судоплатова Павла Анатольевича из рядов ВКП(б) исключить».

Подписал протокол секретарь парткома 5-го отдела Леоненко.

Следующий документ относится к 14 июля 1939 года. Это протокол заседания бюро парткома НКВД, в котором указывается, что член ВКП(б) Судоплатов, работая в парторганизации № 5, допустил ряд грубых политических ошибок, однако было решено ограничиться выговором с занесением в учетную карточку «за притупление политической бдительности» по двум причинам: во-первых, зная, что к Шпигельгласу поступили материалы, изобличающие его как японского шпиона, и что Шпигельглас дал Ярикову указание подобрать материалы, его реабилитирующие, не сообщил об этом, во-вторых, потому, что Судоплатов и его жена Каганова находились в близких отношениях с «врагом народа» Ревзи-ным. Решение подписал секретарь парткома НКВД Горбулин. И только 18 января 1941 года выговор был снят.

Со многими из вышеперечисленных лиц мой отец так или иначе был связан по роду своей деятельности в органах. Когда уже сейчас, спустя долгие десятилетия после свершившихся адских репрессий, извлекаешь на свет Божий из бывших сверхтайных архивов список этих лиц или другие, похожие своей роковой судьбой списки, то вдруг ощущаешь, что все они, сцепленные крепко между собой и последовательно, логично, друг за другом приводимые в движение единым движком, — неотъемлемые части страшного механизма, осознанно управляемого одним мощным рычагом на одном своем — «командном» — конце, другом же — «рабочем» — слепо разрушающего вокруг себя все живое. Каждое имя из этого списка тянет за собой другие имена, а те — еще и еще… до бесконечности!